образ

Боги, не гневайтесь на меня все сразу – станьте в очередь. Неприятности должны следовать одна за другой, как левая нога чередуется с правой. Как буквы составляют слово. Как волны накатывают на берег. Как предложение следует за предложением. Поэтому, бога, не торопитесь – грехов у меня на всех хватит.

Начнем хотя бы со следующего эпизода… В тот день я рассматривал два папируса и размышлял, куда бы присобачить им лапки, в виде прологов и эпилогов. Папирусы, словно пожеванные крокодилами, я выкупил у торговца петрушкой на городском рынке. Этот зеленщик отмечал на оборотной стороне древних манускриптов, сколько пучков травы он продал сегодня и почем. «Палка, тире, две палки» – что в переводе с аграрного означало: «За один пучок петрушки получено две монеты». Как говорит Гиппократ, если общаешься с идиотами – будь проще. Я тут же нагреб из петрушки немилый такой стожок и потребовал его упаковать… От этого простого требования мой зеленщик пришел в полнейшее замешательство. Во-первых, он никак не мог уразуметь – за каким дьяволом мне понадобилось такое количество петрушки. А во-вторых, зеленщик не решался расстаться с корзиной, в которой таскал свой товар на рынок. О папирусе как упаковочном материале он и не подумал.

– А почем нынче петрушка? – засомневался зеленщик, предполагая, что продешевил.

Он принялся озираться по сторонам и шлепать губами, призывая на подмогу сотоварищей-зеленщиков, да тщетно. Никто не обращал на него внимания.

– Эх, – посетовал зеленщик и попытался улизнуть от меня в потусторонний мир, то есть – впасть в прострацию и от души почесать свой затылок.

– Петрушку в таком количестве можно унести, обернув папирусом, – намекнул я.

Зеленщик остановился на полдороге в абсурд и завис – с рукою у затылка. О чем-то поразмыслил, сделал ход конем и свернул к идиотизму:

– Обернуть, конечно, можно… – зеленщик принялся скрести свой затылок с остервенением, – но тут содержатся ценные записи. Бухгалтерского характера, – добавил он и воздел палец к небу.

Я проклял Юпитера-громовержца, проклял Венеру любвеобильную, проклял Меркурия-овощеторговца и стал проклинать зеленщика… Польщенный такими сравнениями, простой сельский труженик тут же завернул мне петрушку в папирус. И незамедлительно вытащил из корзины второй манускрипт – со свежим укропом. Далее зеленщик был подвергнут тщательному обыску и допросу. Где, при каких обстоятельствах и на каком огороде он выращивает такие дивные папирусы? Но ничего вразумительного от него не удалось услышать, кроме истории о прилежном ученике.

«Один школяр отправил своему учителю богатый по виду подарок – в четырех мешках. Со всеми дорожными приключениями груз прибыл на родину педагога, в славный город Афины. Почтенный учитель поспешил за подарками в порт и одиннадцать олимпийских стадиев тащил эту кладь до своего дома, пуская слезу от натуги и умиления. Каково же было изумление старика, когда вместо заморских сладостей он обнаружил в мешках только рукописи своего ученика. „Во имя Аида, недоумок! – воскликнул учитель. – Зачем ты прислал мне столько пергаментов, исписанных мелким почерком?!!" На что последовал ответ в сопроводительной записке: „О, дорогой мой учитель! Долгих лет Тебе жизни! В этих мешках содержится поток сознания, пробужденный Твоими лекциями. Не сочти за труд, дорогой учитель, выбери пару страниц, достойных к опубликованию. И да пребудет дом Твой в радости и благополучии!" Учителя тут же разбил паралич».

– Отсюда диагноз, – сказал зеленщик, – нечего кого ни попадя обучать грамоте! А эти папирусы я подобрал на рынке и не имею понятия, о чем там написано. Меньше знаешь – лучше спишь.

Зеленщик неодобрительно посмотрел на меня, вытряхнул из корзины мусор и удалился в сельскую местность. Я же, весьма довольный и раскидывая по дороге зелень, поспешил к себе домой, где незамедлительно приступил к изучению папирусов. Очистил от земли, разгладил по всей длине и с возмущением констатировал, что некогда эти папирусы составляли единое целое, в виде письма неизвестного автора неизвестному адресату. Середина была утрачена, сгинула на рынке, канула в Стиксе. Еще через некоторое время, путем перекладывания папирусов слева направо и справа налево, у меня образовался некий текст с большим оврагом посередине.

я приеду к тебе на обед <…> но и тут – в меру

хочу тебе рассказать <…>

об одном литераторе <…> он был завален

по стилю <…> как обычно

литератору приснилось <…> в ночной тиши

ящик со свитками <…> представилось ему

вошел Нерон <…> вынул первую книгу

уселся на ложе <…> дочитал до конца

то же самое сделал <…>

со второй и третьей <…> а затем ушел

литератор <…>

истолковал это так <…> писание его закончится

в нашем обеде пусть <…>

все будет в меру <…> время, за ним проведенное

В подобном виде этот текст никуда не годился. Поэтому, не долго думая, я разыскал среди свитков, которые пылились у меня на полках, подходящий по формату огрызок, вставил его в середину и стал приклеивать – одно к другому. Как оказалось, новый фрагмент был из «Милетских историй», что тоже, знаете ли, не подарок для непорочной девушки… И тем не менее огрызок из «историй» подходил к моим папирусам не только по формату, но и по почерку.

Я провозился над этой компиляцией часа два, покряхтывая от удовольствия, и в результате получился целиковый манускрипт, вполне пригодный для продажи. Вычитая – клейстер на ласточкином помете, копну петрушки и стожок укропа, – я надеялся остаться при неплохом наваре. Что же касается самого текста, теперь он выглядел так:

– «Я приеду к тебе на обед, чтобы сплести на милетский манер разные басни, но и тут в меру. Хочу тебе рассказать об одном литераторе, которого даром накормили хорошим завтраком и ограбили среди бела дня. Он был завален по общему счету, вот уже сорок лет, как бедняжечка эта – по стилю. Как обычно, жена, побуждаемая похотью, пригласила его на кровать. Литератору приснилось, что бочка-то его старовата и много трещин дала. Представилось ему, что, откормившись за счет общественной щедрости, как ящик со свитками, лежит он на диванчике и собирается обедать. Вошел Нерон и говорит: „Милости просим". С этими словами он вынул первую книгу, уселся на ложе, позвал служаночку: „Иди сюда, дрянь такая!" – и дочитал ее до самого конца! То же самое сделал со второй и третьей служаночкой, покуда литератор плавал в море соображений, а затем ушел. Литератор истолковал это так, что для радостного наслаждения наподобие Венеры писание его закончится. В нашем обеде пусть все будет в меру, не хватает только сигнальной трубы, чтобы вызвать на бой время, за ним проведенное. Сжалься, скорее приди мне на помощь! О Муза…»

И если не обращать внимания на некоторые шероховатости и нестыковки, то в общем и целом текст мне понравился. Тем более что про Музу я приписал самостоятельно, поддавшись внезапному поэтическому порыву.

Весьма довольный своими профессиональными навыками, я отложил состряпанный экземпляр для просушки и стал прикидывать – сколько за него можно запросить у любителей античной словесности… Как тут прислужница доложила, что мною интересуется «некая дама» и эта дама ожидает меня в гостиной. Сожалея, что меня прервали на самом интересном месте, когда стоимость подделки уже приближалась к тысяче драхм, я поспешил в гостиную, дабы побыстрее разведать, какая именно дама хочет получить от меня по шее. Ввиду прерванных научных размышлений. Прибыл на место предполагаемого смертоубийства и никого там не обнаружил…

– Я видела сон, – вдруг прозвучало из-за колонны.

Надо признаться, что с некоторых пор я подрабатываю главным специалистом по онейрокритике, то есть – толкованию грез. Поэтому всяческие некроманты и уайт-спириты лезут в мой дом с целью поделиться увиденными во сне извращениями. То ли жалеют, что не было этого наяву, то ли хотят потрепать мне нервы.

«Видела сон…» – экая новость! Да тысячи граждан пробуждаются с мерзостным ощущением, что их сегодня ночью облапошили. Люди необразованные видят во сне, как творят они гениальные сочинения. А наяву – двух слов связать не могут. Или наоборот, известному сочинителю как гром среди ясного неба привиделся следующий ямб: «Наступит однажды нежданное вдруг!» Он подумал:

«Что за бред?!!» Разочаровался в литературе, занялся разбоем, был схвачен и казнен…

– Сон? – ухмыльнулся я. – Только и всего?..

Некая женщина втайне от мужа употребляла неразбавленное вино в больших количествах. Иначе говоря, впадала в беспамятство и храпела до утра без задних ног. Но однажды она увидела – сон. А во сне – гиппокентавра. Не ведая, как можно истолковать подобного зверя, женщина обратилась ко мне. «Тебя интересует, что означает гиппокентавр?» – «Нет! – отмахнулась женщина. – Меня беспокоит мой муж! Как долго он будет пребывать в неведении и успею ли я допить весь погреб?»

– Сон, – подтвердила дама. – Будто сижу я в высокой траве подле дороги. Густая тьма окутывает все вокруг, и продолжается три дня хмарь египетская. На первый день в кромешной мгле проезжает мимо меня повозка, груженная навозом. Я чувствую вонь, но не знаю – как это истолковать. «Хорошо бы застать ее дома, – говорит кучер, а потом добавляет: – Ну ничего, и так сойдет!..» Слышу, как он кряхтит и разбрасывает навоз в разные стороны… Что скажешь, толкователь сновидений?

– Всякий навоз – это критика, – отозвался я. – Куриный помет – благожелательная. Коровьи лепешки – обстоятельная.

– На следующий день, – продолжила свой рассказ дама, – скачут по дороге два всадника. Остановились неподалеку и беседуют. Я слышу их голоса, но не знаю – как это истолковать. «Было бы удачно, – говорит первый всадник, – застать ее дома». – «Да, – подтверждает второй, – сразу бы морду начистили». Пообщались они таким образом и поскакали себе дальше… Что думаешь ты по этому поводу?

– Хорошо, когда снится, что едешь верхом на баране по равнинной местности, особенно для людей ученых, – самодовольно заметил я. – А всадники означают маргариновую интеллигенцию, то есть враждебную истинному прогрессу. Недаром же они собирались набить тебе морду.

– Ладно, – продолжила свой рассказ дама. – Уж третий день сижу я в высокой траве. Вдруг шлепают мимо меня гуси: «Га-га-га! Га-га-га!» И крыльями машут, словно аплодируют. Я снова не знаю – как это истолковать. Только слышу, что шепчет один гусь другому: «Неплохо б застать ее дома и оттаскать за косу!» Как объяснишь ты этот эпизод?

– Да что ж тебе дома-то не сидится? – возмутился я. – А беспризорные гуси означают упадок и крах Римской империи.

– Это еще почему? – удивилась дама.

Бывают сны прямые и косвенные, внутренние и внешние. А есть еще вялотекущая шизофрения, которая вообще не поддается толкованию.

– Потому, что гусь – это символ женской бдительности, гоготанья и домовитости, а в данном случае мы этого символа не наблюдаем, – принципиально намекнул я.

– Да ну! – воскликнула дама и рассмеялась. – А по-моему, ты сердишься, что не было меня дома… Конечно, я злобствовал, как три Улисса.

Ровно по числу испорченных дней. Как кучер с навозом, как всадник, как гусь. Я предполагал, что дама – существо: неразумное, безответственное, легкомысленное, безнравственное. Но чтобы до такой степени!.. Целых три дня я разыскивал ее с собаками по всему городу. Побывал в женской бане, где сильно пострадал морально и физически по причине несовместимости голых тел с моими понятиями о красоте… Меня изнасиловали в четырех борделях, куда я заходил с молитвами, а выходил с клятвами, что больше ноги здесь моей не будет… И наконец меня выбросили из повозки на дороге Гробниц, рядом с усыпальницей Умбриция Скавра – без денег, плаща и сандалий. Помнится, что я был очень недоволен поведением этой дамы. Которая по совместительству приходилась мне женой и соратницей. Звали ее Сестерцией, и она появилась из-за колонны с лучезарной улыбкой.

– Одному мужчине приснилось, – сказала Сестерция, подбираясь ко мне поближе, – что восходит он вместе с солнцем, а закатывается с луной. Мужчина истолковал это так, что жена его – дура. А умные женщины – блондинки и рыженькие.

– А одной замужней женщине приснилось, – ответил я, – что она совершила тринадцатый подвиг Геракла, да только не запомнила – какой. Женщина эта отправилась на поиски подвига, а нашла на свою задницу приключений.

Когда женщине не хватает аргументов, она хватается за сковородку. Поэтому я достал из вазы приготовленное на этот случай завещание и зачитал его вслух:

– Я запрещаю тебе касаться моих останков! Человек наилучший здесь погребен!

Моя последняя воля не произвела на Сестерцию никакого впечатления. Пренебрегая женскими приличиями – не напиваться вперед мужчин, – она отложила в сторону сковородку, выбрала подходящий кубок и послала мне воздушный поцелуй.

– А по поводу испорченного времени, – сказала Сестерция, – уместно рассказать следующий случай…

Она мечтательно, с бокалом, устроилась на кушетке и, судя по всему, надолго.

– Один мужчина повадился ходить в гости к свободной женщине по прозвищу Клепсидра. Дело в том, что свободная женщина зарабатывает как сможет, а замужняя ограничивается супружескими позами. Так вот, эта самая Клепсидра отмеряла время, проведенное с мужчинами, водяными часами, за что и получила такое прозвище. «Пусть у тебя не воспрянет, если злоупотребишь моей рассеянностью!» – предупреждала Клепсидра, выпрыгивала из постели и часики переворачивала, бывало, в самый неподходящий для мужчины момент. Однако за что боролась – на то и наскочила. Время, отмеренное Клепсидрой, раздражало мужчин до невозможности. До невозможности заниматься чем-либо еще, кроме наблюдения за водяными часами. И за сомнительное удовольствие перестали платить, разумно предполагая, что поглазеть, как капает вода из краника, можно и дома, с законной супругой.

А когда разбежались все интересные мужчины, остался у Клепсидры один пациент, часовой извращенец. Приходил по субботам и четвергам, то есть дважды в неделю, и жаловался на свое тяжелое материальное положение. Мол, извини, дорогая, – поужинаем чем бог послал. Доставал из котомки окорок, откусывал добрую треть и методично пережевывал, глядя, как накрапывает вечность. После чего заворачивал тот окорок в котомку и уходил, приговаривая, что когда его материальное положение улучшится, он угостит и Клепсидру…

Вот вам и резюме – всякая женщина должна вовремя поступиться принципами, иначе на ее принципы будет всем наплевать. Так и случилось.

– А по поводу женской аморальности, – заметил я, – есть и другое мнение…

Сопя от возмущения, я прошелся по гостиной.

– Одна из женщин решила отказаться от мужчин. Пошла к сапожнику по имени Кердон и заказала – вибромассажер. На четыре романтических положения: одинокая, замужняя, дама и валет. Видимо, возомнила себя поэтессой. А этот Кердон славился в городе как замечательный мастер-импотент. Который на все руки от скуки, лишь бы самому не напрягаться. Изготовил он вибромассажер по индивидуальному заказу и стал рекламировать свое изделие на каждом углу. «Хоть размер у изделия постоянный, а настроение создает разное. А если непосредственно перед применением выпить женщине пол-литра, то самое подходящее. А если литр, то – еще лучше». И моментально слухи о романтическом аппарате разнеслись по мегаполису со скоростью кавалерийской атаки. Кердон же на радостях, что сотворил подобное чудо, тут же запил, как сапожник, и впал в гигантоманию. То есть не принимал заказа менее чем на пять метров. Позиционируя в том духе, что в чужих руках любой вибромассажер всегда кажется больше.

И вот стали все женщины интересоваться – что за диковину смастерил Кердон и какая от нее половая польза. Спорили до хрипоты, сравнивали до безобразия. Только одна женщина, которая напрочь решила отказаться от мужчин, соблюдала гормональный нейтралитет. И была у нее подруга по имени Корритто, ничего из себя особенного, но очень невоздержанная. «Последую, – говорит это Корритто нашей женщине, – твоему примеру. Отказываюсь от мужчин, только постепенно. Сперва, – говорит, – попробую, как у меня получится!» И утащила вибромассажер до сиесты следующего дня.

Едва первые лучи солнца коснулись черепичных крыш, поспешила наша женщина забрать свой вибромассажер обратно, да попусту. Проклятое Корритто успело одолжить изделие Кердона другой подруге по имени Бетасса. И от нее ушла наша женщина ни с чем – Бетасса поделилась радостью с Носсидой. Та, в свою очередь, отдала массажер Метрихе; Метрика – Феллениде, а далее – по алфавиту…

Отсюда вывод и резолюция: прежде, чем отказаться от мужчин, – распрощайся с подругами!

– А я и не ездила к подругам, – возразила Сестерция. – Я просто путешествовала. И нечего тут гадости про женщин рассказывать.

– Это не гадость, а якобы мимиямб Герода, – важно пояснил я.

– Писатели! – выругалась тогда Сестерция. – Всего-то двадцать четыре буквы, а сколько самомнения!

Мне показалось, что назревал конфликт на почве литературных предпочтений, и я поспешил его раздуть:

– Скалы тотчас же столкнулись, но голубю зашибли только хвост!

Сестерция с симпатией поглядела на свою сковородку.

– Это пророчество? – справилась она. – Или желание подраться?

Нет ничего лучшего, как в летний, погожий день треснуть кому-нибудь по башке палкой. Для полноты ощущений. Впрочем, усиленно конфликтовать с Сестерцией я не собирался. Просто за эти три дня меня одолели ее придурковатые друзья – хироманты…

Вначале была книга, и книга была препаршивая. Тот, кто принес ее в мою лавку, заслуживал распятия и четвертования. Но с видом чрезвычайной любезности он топтался тогда предо мной в ожидании щедрого вознаграждения. Если бы не Сестерция, которая привечала этого хироманта и «библиолюба», я бы выгнал его в три счета. Делай раз – книга вырывается из рук; делай два – книга летит за дверь; делай три – туда же отправляется и ее продавец. Однако я мужественно выслушивал все комментарии по поводу той «невероятной удачи», которая обрушилась на мой дом в виде этой «чудесной книги». Только глаза мои все время закатывались. Внезапно хиромант замолчал. Мне показалось, что боги призвали его на должность гужевого транспорта – мула или осла. Но хиромант, сохраняя обличие, по-прежнему стоял предо мной и пялился на мои руки. Я тут же поставил научный эксперимент – развел свои ладони в стороны, и хиромант моментально окосел.

– В чем дело? – поинтересовался я.

– У тебя отсутствует линия судьбы, – замогильным голосом произнес хиромант и добавил: – Совсем, абсолютно, навсегда.

А вдобавок, как утверждает Сестерция, мне явно не хватает терпимости по отношению к людям. Чтобы выслушивать всякий бред.

– Я хиромант в третьем поколении, – добавил он – и, по-видимому, глумился над моим воспитанием. – У тебя на ладонях нет никаких линий, вообще…

В ответ на угрозы я ловко ощупал его голову.

– Сегодня вторник? – поинтересовался я.

– Угу, – отвечал хиромант.

– Основание треножника перевернуто. – Тут я загадочно повздыхал. – Во вторник благоприятно оставить супругу и взять молодую наложницу с ребенком. Беды не будет.

– Ты думаешь? – удивился хиромант. – Ну тогда я пошел.

Был он высокого роста, костляв и все время сгибался, как правая нога у цапли, – то ли освещал себе глазами дорогу, то ли боялся стукнуться головой о косяк. На пороге хиромант слегка задержался, еще раз высказался про отсутствие линий и, сбитый с толку, удалился…

Ни сердца, ни ума, ни фантазии… Ни бугорка Венеры, ни линии жизни, ни складок на коже – я хорошо сохранился для своих сорока лет. Родился и вырос в городской библиотеке, где мой дедушка, из вольноопределяющихся, служил истопником. Еще во времена Галльских походов Юлия Цезаря мой юный дедушка попал в плен и был продан в рабство с молотка. Его определили на строительство подъездных путей к Риму, где дедушка благополучно утопил своего бригадира в Понтийских болотах и дал деру. Через некоторое время его изловили и подвергли стремительной романизации, то есть высекли и обучили грамоте. А поскольку утопленный бригадир не мог появиться в суде, то криминальное прошлое моего дедушки так и сгинуло в болоте. И единственное, чего он всю жизнь опасался, – это пьесы Аристофана «Лягушки». «Бог знает, о чем они там наквакают», – говаривал дедушка, изымал вышеназванные книги из городских библиотек и растапливал ими печи. Просвещенные римские владельцы моего дедушки, обнаружив подобную тягу к литературе, ошибочно предположили, что миру явился новый Геродот, а не Герострат, и отпустили его на волю. Дедушка тут же определился в ближайшее хранилище книг, где сообразно своим интересам расправился со всеми трактатами о водоплавающих. Потом женился, обрел наследников и генетически расположил меня к порче книг. Однако же всяческие мутации несколько отклоняют грядущие поколения от истинного пути – мне не привилось печное дело. Зато хирургические компиляции я полюбил с детства. Вырезать ненужный абзац, покромсать страницу, изъять у трагедии эпилог и присобачить его на новое место – милое дело для тех, кто понимает, что наша литература остро нуждается в критическом переосмыслении.

– А если переосмыслить некоторых писателей, – сказала Сестерция, – то никакой литературы и нет.

Большинство романов – гермафродиты. Андрогинные сочинения-гиены, способные менять пол, гипнотизировать читателя, преследовать заходящее солнце, устранять авторское бесплодие, грабить могилы. Идея двойственности, заключенная в романе, сбивает простодушного читателя с толку, лает на критиков и путает следы. В Азии, как рассказывают, водятся такие литературные гиены, что, наступив на тень человека, вызывают у него оцепенение. В единстве противоположностей у плены рождается многочисленное потомство – книжная серия, и некоторые литераторы, погнавшиеся за этой гиеной, сходят с ума и падают с лошади. Гиена же состоит в какой-то таинственной связи со всеми сочинителями, по собственному желанию изъясняется человеческим голосом и выкликает по имени того сочинителя, которого хочет растерзать.

Как говорит Сестерция – слава богам, что мы не литераторы. Это скучные, ущербные люди, которые хотят восполнить пробелы в личной жизни своими фантазиями. У кого жена стерва – пишут любовные романы; мизантропы – заядлые юмористы, порнографы – импотенты, а простаки – сочинители криминальных историй.

– Слава богам, – говорит Сестерция, – что мы с тобой персонажи давно отшумевшей драмы. И браниться мне лень, и ссориться – простора не хватает. Otium cum dignitate – проведем свой досуг с достоинством.

– Хорошо, – согласился я, – пойдем оскверним могилу.

Время от времени мы совершали набеги на местное кладбище с целью поживиться археологическими открытиями. Опасаясь возмездия со стороны родственников, мы выбирали древние захоронения, о которых потомки не беспокоились лет этак двести. Можно сказать, что мы восстанавливали связь поколений, но лучше об этом промолчать. Потому что потомки – люди скользкие. Сегодня им наплевать на свою прапрабабушку, а завтра они требуют вернуть ее побрякушки. Поэтому материальные ценности с опознавательными знаками мы оставляли на месте раскопок. А все остальное национализировали и продавали в собственной антикварной лавке. Особенно бойко шла торговля древними рукописями, как целыми, так и старательно подпорченными. Одни манускрипты сшивались, другие резались. На три, на четыре части – в точности по количеству покупателей, желающих приобрести, например, «Описание Эллады» или «Беседы Эпиктета». Стыдно признаться, «Сатирикон» Петрония Арбитра мы разделили на сорок частей, и вряд ли когда-нибудь он будет восстановлен в прежнем виде.

«Кабы попался ты нам на такие же плутни, трактирщик: Воду даешь ты, а сам – чистое тянешь вино».

Одну главу мы продали Корнелию Тегету… В Помпеях этот предприимчивый «меценат» построил уже несколько popinae, то есть целую сеть кабаков среднего пошиба. Как поговаривали, достаток Корнелия Тегета зиждился на махинациях со спиртными напитками. Поэтому я подумал, что наш разбавленный «Сатирикон» придется ему по вкусу…

В десять часов ровно, как показывали солнечные часы на доме Евмахии, я отворил дверь в харчевню Корнелия Тегета на улице Изобилия. Но вместо запаха кислой капусты на меня обрушилась поперечная балка, откуда-то сверху.

– Будь она неладна! – воскликнул Корнелий Тегет, вытаскивая меня из груды мусора. – Третий раз прибиваем. Обустраиваемся. Зато посмотри – какая красота вокруг! Ин-терь-ер!

Я, слегка приплюснутый, озирался по сторонам в надежде разглядеть свою смерть, прежде чем она свалится мне на голову в виде какого-нибудь кирпича.

– А ты заметил, – поинтересовался Корнелий Тегет, – что поперечная балка всегда падает плашмя, а продольная – протыкает насквозь! Правило первое – не стой под Атлантом, а то промокнешь.

Тут Корнелий Тегет стал потрясать брюхом, и я догадался, что последняя его фраза была шуткой, а танец живота – смехом.

– Приступим, – предложил неугомонный Корнелий Тегет, – к осмотру помещения. Вначале познакомься с моими мальчиками.

И принялся хлопать по каждому из шести деревянных фаллосов, размещенных при входе, поименно их представляя: «Шкряга», «Шняга», «Каркалыга», «Шнырь», «Шмыга» и «Панта рей». Меня чуть не вытошнило на всех разом, до того натурально они выглядели.

– Это называется – фаллозаборник! – добавил Тегет, весьма довольный своими филологическими изысканиями. – Иначе говоря, раздевалка. Тут посетители будут оставлять свою верхнюю одежду. Пойдем дальше…

А дальше следовала фреска, не располагающая ни к еде, ни к питью: толстая баба, взгромоздясь на хрупкого юношу, пыталась выдавить из него и завтрак, и обед. От этой картины веяло печалью и совращением малолетних, поскольку неизвестный художник сконцентрировался на бабище, а для полноценного юноши не хватило места.

– Писистрат из Самосаты, – уважительно обнародовал Корнелий Тегет имя художника. – Знаешь, во что мне это вылилось?

Он еще раз полюбовался фреской и шепотом поведал мне общую стоимость работ «уважаемого Писистрата», вместе с красками. Этой суммы хватило бы и десятерым юношам на поправку здоровья после разудалой бабищи.

– Что тут можно сказать? – добавил Корнелий Тегет, указывая на картину. – Когда пушки молчат – искусство требует жертв.

Я прослезился. Тегет ободряюще потрепал меня по плечу, мол, «сразу видно образованного человека», и продолжил нашу экскурсию. Следующим экспонатом был «Страхуил», как выразился Корнелий Тегет, или, как мне показалось, каменное изваяние Приапа, отягощенное братьями «каркалыги» и «панта рея». Они росли у бога плодородия по всему телу, и поэтому Приап был похож на гигантского ежика.

– Это, – Корнелий Тегет внутренне собрался и выпалил на одном дыхании, – гиперболизация образа! Когда количество не подразумевает качества! Так говорил Заратуштра. – Корнелий почесал затылок и добавил: – Или я говорил ему?!

Довольный произведенным на меня впечатлением, Корнелий Тегет приосанился и добил Заратуштру следующим пассажем:

– Умнейший был человек. Все время о чем-нибудь у меня спрашивал. Как хлеб поделить. Как из литра вина сделать десять.

Тут Корнелий Тегет проникся ко мне симпатией и поведал слегка о своей удивительной жизни. Оказывается, что кроме пророка Заратуштры, жившего шесть веков назад, Корнелий Тегет встречался с царицей Клеопатрой и имел от нее сына по имени Навуходоносор, который разгромил персов в битве при Иссе. Скульптор Фитий, философ Плутон, историк Деродот – кого только не знал Корнелий Тегет?! С кем не беседовал?! Чтобы заручиться поддержкой Корнелия Тегета, к нему прибегали сильные мира сего, как «марафонские лошади», – наперегонки. Но трактирщик принимал далеко не всякого и «говорил» не более одной гениальной фразы в день. Поэтому сильные мира сего влачили жалкое свое существование, дожидаясь, когда же Корнелий Тегет что-нибудь скажет. «In vino veritas!» Зато демократичный Корнелий не чурался общения с простыми людьми и даже пожертвовал два аса на строительство общественной уборной, за что был увековечен мемориальной табличкой над четвертым сиденьем справа.

– Ты спрашиваешь, что такой человек, как я, делает в этой харчевне? – воскликнул Корнелий Тегет и глубоко задумался, глядя на аллегорическую фреску…

…где, судя по замыслу художника, обнаженные боги занимались воспроизводством крокодилов. Ибо ничто другое у них не могло родиться – с такими-то намалеванными рожами. Зато чудесные животные, почерпнутые из кошмарных снов, смотрелись весьма убедительно. Особенно Апис – священный бык, мечтающий о смерти, да где-нибудь подальше от этого живописного «полотна». Изобретательный художник в виде особой приметы пририсовал священному быку вымя или забыл с пьяных глаз, какого пола парнокопытное хотел изобразить.

– Что такой человек, как я, делает в этой харчевне? – мучался над вопросом Корнелий Тегет и разводил руками.

Я не знал, чем ему помочь, поскольку размышлял над другой дилеммой – пойти домой и лечь спать или признать Корнелия Тегета богом. В первом случае я оставался без денег, во втором – с головной болью.

Внезапно Корнелий Тегет плюнул на пол и проговорился:

– Я бы хотел стать летописцем.

– А что мешает? – поинтересовался я. – Сейчас на дворе самое лето.

Корнелий Тегет тяжело вздохнул с видом человека, обреченного платить налоги:

– Ты знаешь, сколько на мне всяких ручек и ножек?..

Я пересчитал – ничего особенного. Но Корнелий Тегет принялся обрывать на себе многочисленные ручки и ножки, словно «Лаокоон, удушаемый змеями». Это мимическое представление длилось минуты три, после чего Корнелий Тегет пояснил: