А в чем он не достигал его? За все брался, и все у него получалось. Если на столе не было овощей, то только потому, что урожай с огорода собирался тогда, когда не было работы в поле. Иначе ведь не управиться одному, хоть разорвись и не спи.

Остаток браги Фома выпил за покойницу Ламару, и не зря. Уже три года Автандил жил без хозяйки, отвергая предложения привести ему женщину из новоприбывших. Отверг и на этот раз:

– Слушай, к чему, дорогой? Ламара одна была, да. Спасибо, что вспомнил о ней. Другой такой не бывает, а если женщина хуже – зачем она мне? Я ведь и один со всем управляюсь, да?

– Управляться-то ты управляешься, всем бы так управляться, да только в гроб себя загонишь. Оазис твой явно на двоих, зачем же одному пахать?

– Я слабый, да?

– Ты сильный, вот потому-то еще не надорвался. Но надорвешься, дай срок. Скажи честно, может, ты жить не хочешь?

– Почему жить не хочу? – горячо возразил Автандил. – Очень даже хочу. Да. Солнца нет, плохо. Дождей нет, плохо. Ламара умерла, один остался, опять плохо. Зато гость пришел – радость. Виноград будет – еще радость. Нет, дорогой, жить лучше, чем не жить. Да. Не жить – это совсем ничего не ждать, а я жду. Мне интересно.

Чего он ждет, Автандил не пояснил. А Фома подумал, что на его месте давно бы повесился с тоски или вышел за пределы оазиса с целью вляпаться в первую же ловушку. Нельзя даже сказать о длинной веренице однообразных дней – здесь и дней-то нет! Да, люди очень разные… И это замечательно, что они такие разные!

Потом его начало всерьез клонить ко сну, но он еще нашел в себе силы вымыться. Можно даже сказать – принять ванну. В оазисе Автандила из земли в трех шагах друг от друга выбивались два родника – один холодный и чистый, как ледниковый ручей, второй мутноватый и очень горячий, с клубящимся паром. В твердом грунте Автандил выдолбил большую прямоугольную яму и отводил в нее воду обоих ключей. Получилась почти настоящая ванна, работающая в контрастном режиме – с одного боку то и дело обжигало ледяной водой, с другого грозило ошпарить крутым кипятком. Из ямы вытекал тепловатый ручей и шагах в двадцати без остатка впитывался в почву. С ирригацией полей у Автандила были проблемы.

Рыча и повизгивая от наслаждения, Фома скреб тело ногтями, драил песком, мылил глиной и все никак не мог остановиться. Устав, вылез, кое-как обсох на теплом ветру, едва нашел в себе силы дойти до лежанки в «сакле», голый упал на подстилку из пахучих трав и немедленно отключился. У Автандила можно было спать сколько угодно без боязни не проснуться. Автандил не только не мог, но и не желал стать феодалом, устранив соперника ударом камня или ножа. Любой феодал на Плоскости знает: не всякий оазис – повод расслабиться. Люди завистливы. Хотя завидовать-то особенно нечему…

Ведь не свободе же феодала. Его свобода – это лишь свобода перемещаться в границах своего феода, сплошь и рядом рискуя сильнее, чем допускается здравомыслием. Нет у него иной свободы.

Каторга. Кабала. Тюрьма.

Толстогубые рыбы с глупыми мордами вновь окружили его во сне и свободно парили в зеленоватой мутной толще, бессмысленно тараща глаза на застрявшего в клейкой среде человека, отчаянно пытающегося освободиться. Они не понимали, чего желает это странное извивающееся существо. Рыбы глотали воду, шевеля жаберными крышками. Вот как надо дышать. Воздух – зачем он? Чего хочешь ты, непонятный? Кто ты? Кому нужен? Если можешь, так всплывай, не жди. Скатертью дорога.

Но если ты не в силах всплыть – зажмись и не дергайся. Что, не хочешь?..

А придется.

Потому что нельзя уметь делать все, что захочется, и оставаться при этом обыкновенным смертным. Пока ты человек, всегда найдется что-то сильнее тебя.

Запомни. Это так верно, железобетонно верно, и так просто.

Проще некуда.

Глава 3

Когда Фома проснулся, его одежда была уже выстирана и высушена Автандилом, а на столе стоял скромный завтрак. На сей раз брага не была предложена: пить перед выходом – себя не беречь.

Самое главное – вокруг не валялось никаких гипсовых форелей, не говоря уже о более причудливых порождениях сна. Иные из них бывают столь велики размерами, что непременно порушили бы Автандилову «саклю». Как все-таки здорово, что Плоскость, почти сплошь состоящая из аномальностей, столь скупа на места, где материализуются сны! Строго говоря, в каждом нормальном феоде есть только одно такое место. Будь два, расположенных не рядом, а поодаль друг от друга, – и рано или поздно обязательно возникнут два феода и два феодала. Не сыщется ни одного – не будет и феодала, хотя оазисы останутся. Наверное, где-то есть такие места…

Фому передернуло, отчего он окончательно проснулся. Это надо же – жить вольным крестьянином, не имея ни элементарной утвари, ни простейших орудий, пусть эфемерных. А главное – жить вечным отшельником без связи с другими людьми. Робинзоном без Пятницы и без надежды. При том, конечно, условии, что заброшенному на Плоскость человеку вообще удастся добраться до оазиса без помощи феодала, что само по себе маловероятно…

Фома сам не понял, сколько времени проспал. Наверное, много. Не Автандила же спрашивать – сколько; он часов не наблюдает. Уступив дорогому гостю свою лежанку, хозяин, кажется, не ложился вовсе. Пролезая в ветхие штаны, Фома обнаружил, что прорехи аккуратно заштопаны. Ну да, верно: в прошлый раз Автандил получил иголку и нитки… эфемерные, конечно. Год-два штаны еще продержатся, и на том спасибо.

Фома вздохнул. Как ни береги одежду, что была на тебе, когда ты попал сюда с Земли, она снашивается, и неизбежно приходит время облачаться в эфемерное, выспанное. А штаны не катушка ниток и гораздо раньше обратятся в пыль – положим, без штанов не замерзнешь, но мало приятного ходить, отсвечивая задом. На Плоскости нет животных со шкурами, подходящими для шитья одежды. Здесь слишком жарко, чтобы хоть кому-нибудь удалось вырастить лен, хотя попытки были очень настойчивыми. И хлопка нет. То есть, возможно, он есть где-нибудь у дальних соседей, но поди проверь, что у них есть. Во всяком случае, на обмен он не поступает…

Решено: как только у Автандила начнет плодоносить виноградник, половину семян надо будет забирать в счет оброка и менять их на семена хлопка. Только на них и ни на что другое.

Найдутся умельцы прясть и ткать. Человек всему может научиться. Никто ведь не требует, чтобы получались ткани экстракачества. Главное, чтобы они вообще получались. А шить одежду – это уже совсем просто…

Думая так, Фома ел и болтал с гостеприимным хозяином. Странное дело: в отношениях с Автандилом он частенько забывал о том, что эта земля – его и что Автандил, как все, сидит на оброке, платя феодалу за оазис и право на жизнь. И когда хозяин приволок мешок муки, Фома почувствовал неловкость и сделал протестующий жест.

– В другой раз возьмешь, да?

– Совсем не надо. Я у тебя ел, пил, мылся…

– Зачем обижаешь, дорогой? – Автандил нахмурился. – Ты пришел – мне радость принес, да. Я на одном месте сижу, как дерево, а ты много ходишь, большое дело делаешь. Скольких ты людей выручил? Есть у тебя время землю копать? Кушать феодал должен, да? Ходи, встречай людей, учи их. Без феодала совсем никуда не годится. Бери, не обижай.

Спорить с его логикой было невозможно, как невозможно таскаться по Плоскости с пятипудовым мешком на плечах. Иные земледельцы с трудом могли прокормить себя, а Автандил снимал хорошие урожаи. Сам молотил, сам веял, сам молол зерно. Вздохнув, Фома выудил из рюкзачка белый от муки мешочек, похожий на наволочку от небольшой подушки.

– Отсыпь сюда немного. Чур, не до верха. Остальное – потом. Я к тебе теперь почаще заходить буду, а ты угощение тоже в оброк ставь. Не спорь! – упредил он возражение. – Не спорь и не обижайся, а пойди навстречу. Ну ты сам подумай: как я все это потащу? Грыжу наживу только. Зачем мне грыжа? Плохой это оброк.

– Точно будешь чаще заходить, да? Обещаешь?

– Ну конечно!

Фома решил, что следует и в самом деле поменять схему обхода владений, чтобы почаще оказываться в этих краях и отдыхать душой у Автандила. Так сказать, в рамках охраны труда, нелегкого и намного более опасного, чем хотелось бы. Редко какой феодал топчет Плоскость более десяти лет. Чтобы жить долго, он должен иметь холодную голову, не измученную решением непосильных проблем, крепкие нервы и хороший кураж. Издерганные да затурканные – не жильцы вне оазисов.

От мешочка с мукой рюкзачок заметно потяжелел. Фома оставил Автандилу всего-навсего десяток гвоздей и коробок спичек. Гостеприимный хозяин и от этого-то отнекивался. Пришла в голову и тут же вылетела максима: чем меньше человек просит, тем большего он достоин.

На границе оазиса Автандил махал вслед.

До Пурволайненов было совсем рядом – час пешего хода. В любой земной местности, исключая непроходимые горы или бездонные болота, хуторяне запросто бегали бы друг другу в гости. Но как раз данный отрезок маршрута всегда являл собой исключительно густое скопище подлянок и ловушек. Одних только черных провалов здесь было девять штук.

На досуге Фома иногда размышлял: почему так устроено? Казалось бы, раз ловушки и подлянки находятся в вечном медленном дрейфе, они должны потихоньку кочевать по всей Плоскости, распределяясь более или менее равномерно. На деле – вот вам! Где густо, а где пусто. Изредка попадаются места, где не пройти и феодалу. Бушмен Нсуэ показывал одно такое место на границе владений; с тех пор Фома туда и не совался.

Все-таки Плоскость не первозданный хаос и не хаос вообще. Всякая логика ей противна, это точно, но кое-какие общие закономерности все же существуют…

Разумеется, пробираясь к Пурволайненам, Фома никогда бы не позволил себе увлечься мыслями, не имеющими отношения к конкретной задаче: дойти. Феодал обязан хорошо мыслить, это древняя банальность. Но еще в большей мере он обязан не быть философом – если, конечно, хочет жить. Мысли должны быть быстрыми и всегда конкретными. Как у шахматиста на блиц-турнире. Плюс инстинкт. Плоскость не возбраняет иметь инстинкты, чутье и интуицию – наоборот, поощряет их развитие.

Сквозь трепещущие разряды синих молний он наконец увидел оазис. Уловил мгновение затишья, рванулся, проскочил. Тут же вляпался в раскаленный вихрь, успел выбежать из него прежде, чем вспыхнули волосы и одежда, и только потом взвыл от боли. Вот невезуха. Волдыри будут.

Не в первый, впрочем, раз…

Да и не в последний.

Раз сумел пройти здесь – точно не в последний. Поганое место. Самое неприятное на всем маршруте, реальный шанс гробануться ни за что ни про что. А куда от него денешься? Либо топай несколько часов в обход «полосы препятствий», где тоже не сахар, либо, перекрестившись, прорывайся напрямик – и так риск, и этак. Выбирай.

Лучше уж напрямик, чего зря время терять.

У Пурволайненов он долго не задержался. Омыл ожоги, поболтал с Урхо, отвесил комплимент Лизе, отдал ей под радостный визг давно заказанную простыню, отклонил предложение пообедать и отбыл. Хозяйство у финской четы было крепкое, ценных указаний не требовалось, а что до оброка, то Пурволайнены только-только отсеялись, какой оброк? После сбора урожая – другое дело. Тогда мешок на горб – и вперед. Самое тяжкое время, а куда денешься? Феодалу тоже надо пить-есть и иметь запасы. Не превращать же в носильщиков хуторян, чтобы Плоскость сократила их поголовье…

Он взял только бутылочку свежедавленого подсолнечного масла и насыпал в карман семечек. Помимо пшеницы и ячменя Пурволайнены держали одно поле под подсолнечником, а Урхо, бывший механик авторемонтной мастерской, отродясь не живший на хуторе в своей Финляндии, смастерил черт-те из чего маслодавильню собственной конструкции. А бутылочка у Фомы была своя и даже не эфемерная, а настоящая – малая пластиковая емкость из-под колы, бросовая в той, прежней жизни и драгоценная в этой. Плоскость не Земля. То, что там валяется на свалках, оскорбляя зрение, здесь ценится на вес золотого самородка и даже выше. Кому нужно золото на Плоскости? Зачем оно? Разве что как груз для солений или, скажем, навесить на колодезный «журавль».

Да и мысли об этом излишни. Нет тут никаких самородков и никогда не было. Камни и те чаще всего неопределенной породы. Одно слово – Плоскость.

По дороге к Юсуфу Фома сделал крюк. В каждом феоде есть особые места, где неведомые силы чаще всего выбрасывают на Плоскость подхваченных с Земли пленников. Чаще всего, но не всегда. Человека или группу людей может выбросить где угодно, но, на их счастье, вне излюбленных Плоскостью точек такое случается редко. В своем феоде Фома насчитывал шесть таких мест и не ленился проверять их так часто, как мог. Все равно случалось, что приходил слишком поздно…

Даже несмотря на надпись «Сиди тут, жди помощи», а зачастую и на бутылку с водой, нарочно оставленную для того, чтобы легче было ждать. От визита до визита срок большой, иные не дожидаются. Кто по глупости и дурному нетерпению, а кто от голода и жажды.

Ему не раз приходило в голову, что вот так-то Плоскость и производит первичный отсев. Тот, кто не дотерпел, не дождался помощи, изверился в надписи, пускается в путь – наудачу и, конечно, с понятными последствиями. Тот, кто сидит до упора, имеет хороший шанс. Плоскость терпеть не может взбрыкивающих от нетерпения рысаков-двухлеток, ей нужны упрямо-терпеливые битюги. Их она тоже не слишком жалует, но хотя бы позволяет жить.

Издалека было видно, что приметный камень на месте; чуть ближе начала различаться надпись «Сиди тут…». И никого вокруг.

Обычное дело. Если бы каждая точка выброса аккуратно срабатывала каждую неделю, на Плоскости давно возник бы демографический кризис и, знамо дело, разрешался кровавым путем. Хорошо, что неведомые зловредные силы забрасывают сюда людей так редко. Плохо, что забрасывают без всякой системы, нерегулярно. Не вычислишь. Вечно ходи, вечно ищи попавших сюда несчастливцев. Сгинут ведь.

Можно было сразу заворачивать оглобли. Почему Фома дошел до камня с надписью, он сам себе не мог толком объяснить.

Бутылки с водой, оставленной у камня для вновь прибывших бедолаг, не было!

Она не могла рассыпаться, хотя и была эфемерной, – Фома помнил, что выспал ее совсем недавно. Много ли весу в пустой пластиковой посудинке? Граммы. Ну, десятки граммов в худшем случае. Такая вещь будет служить не один год и раньше придет в негодность естественным путем, чем распадется в пыль. А наполнявшая бутылку вода, разумеется, была настоящей, она не в счет.

Он зашнырял вокруг, пригибаясь, как ищейка. Сделал вокруг камня большой круг, затем еще больший. Несколько раз подбрасывал в мутный воздух горсть песку, не обнаружив в итоге ни одной отрицательной гравитационной аномалии. Ловушки и подлянки постоянно кочуют, это верно, но обычно они ползут с черепашьей скоростью, а не бегают. Бутылка не могла улететь сама. Не-ет, ее кто-то унес…

Кто?

Дурень, который не дождался, несмотря на предупреждение на русском и английском?

Скорее всего. Вот взял да и не поверил писаному. А то и вовсе не знал английского, не говоря уже о русском. Мало ли людей обитает на планете Земля, и мало ли из них живут в такой глухомани, что чужие языки им без надобности. Сикхи какие-нибудь или эти… берберы. А индейцы Перу? На что им инглиш, хоть и пиджин?

А еще через минуту он заметил след.

Сравнил со своим – не то. След был на два размера больше, с грубой рубчатой подошвой. Его оставил чужой человек.

Только один след. Нельзя было понять, откуда взялся этот человек и куда потом делся. Для очистки совести Фома еще раз обошел местность в радиусе ста шагов, тщательнейшим образом вглядываясь в почву. Ничего не нашлось, да и не могло найтись. Стоит подуть ветерку, и тонкий сухой песок мигом скроет любую ямку. Кое-где песка не было, но там тупо и безмолвно каменели плоские скальные выходы – какие на них следы? И все же Фома искал. Хоть что-нибудь.

Не нашел.

Забравшись на ближайшую дюну, он медленно и тщательно обозрел пространство вокруг, насколько позволяла дымка. Ничего… Достал из рюкзачка маленький четырехкратный бинокль – выспанный, конечно, эфемерный, но исправно действующий. Опять ничего… Чувствуя себя полным идиотом, покричал, поаукал. Ответа, естественно, не было.

Человека тоже.

Вновь прибывший, конечно. Вот дурень-то, прости господи… Куда его понесло? Вряд ли еще жив, но кто знает, кто знает… Всякие бывают чудеса.

Но где искать дурня – неизвестно. Он мог уйти в любом направлении.

Когда – тоже неизвестно. Фома постарался припомнить, как давно он был здесь в последний раз. Пожалуй, суток десять-двенадцать назад в пересчете на земное время. В общем-то нормальный временной промежуток между посещениями одной точки. Раньше никак не успеть, если не халтурить, а аккуратно, по очереди посещать все оазисы и все точки выброса. Попавший сюда человек теоретически может продержаться десять суток на одной двухлитровой бутылке воды. И даже двенадцать может, хотя окажется на грани гибели от жажды.

Были прецеденты. Плоскость не Сахара и не Аравия, здесь все-таки прохладнее и нет палящего солнца-убийцы. Надпись на камне не врет: можно выжить, дождаться помощи и осесть в свободном оазисе. Терпеливый и хладнокровный имеет все шансы на жизнь.

С вершины дюны Фома тщетно попытался понять, какое направление движения вновь прибывший мог счесть наиболее предпочтительным. С каждым годом ему все труднее давались попытки поставить себя на место новичка. Странные они. Паникуют, мечутся, сходят с ума. Это от зазнайства, от въевшейся с детства вредной привычки считать хомо сапиенса венцом творения и царем природы. У них не укладывается в уме, что по вселенским масштабам они – микробы, в лучшем случае букашки. А разве букашка удивляется, если порыв ветра сдует ее с былинки и бросит на асфальт?

«Ей нечем удивляться – мозгов нет», – возразят многие. Ну и что? Букашка устроена очень рационально, зачем ей ненужная рефлексия? Она знает свое место, и порывы ветра для нее в порядке вещей. Букашка поползет по асфальту к обочине шоссе и доползет, если не угодит под колесо машины. Букашка-насекомое твердо знает, что делать. Почему же это невдомек букашке-человеку? Почему он не желает примириться с реальностью?

Ведь Плоскость – реальна. И ловушки ее реальны, реальнее некуда. И оазисы реальны. И даже эфемерные, выспанные вещи реальны, пока не истек срок их существования. Их можно потрогать. Ими можно пользоваться. Так почему же разум, которым наделен человек, вступает в конфликт с элементарным инстинктом самосохранения? Эй вы, напыщенные гордецы, много ли дал вам ваш разум? Ничего он не дал, кроме ненужного вопля: «Не хочу-у! Это несправедливо! Почему я?!»

А почему не ты, собственно? Только потому, что сам себя объявил царем природы? Ну-ну, поцарствуй…

И с какой стати ты решил, что у Вселенной есть какое-то понятие о справедливости? У нее есть только законы, да и те, как выяснилось, кое-где нарушаются с дивным постоянством. Вдруг выяснилось, что Вселенная – это не только мир звезд, планет и туманностей. Ну и что? Она может быть какой угодно, это ее право.

Хочешь жить – прими Плоскость как данность и учись существовать на ней. Терпи отсутствие комфорта. У бушмена Нсуэ это получалось лучше, чем получается у «цивилизованного» европейца или американца с брюшком, одышкой и непомерными амбициями. Бушмен хотел малого: воссоединиться с родным племенем хейкум, а на Плоскости или в Калахари – так ли уж важно на самом деле?

Но и бушмен не получил той малости, что желал.

Так чего же хочешь ты? Изменить реальность одним желанием? Ты не бог.

Оставить эту реальность как есть, а самому вернуться в более привычную? Уже лучше. Но сначала задай себе вопрос «как» и ответь на него. Почему-то до сих пор никому это не удавалось.

Ну и живи себе. Ощущай себя букашкой, никчемным созданием, но живи. Ищи смысл, если не в силах примириться с его видимым отсутствием. Изобретай способы вырваться отсюда, задыхайся во сне среди глупых рыб и мечтай всплыть. Исследуй мир, в котором живешь. Пробуй пальцем, только сперва спроси умных людей – как. Для этого – существуй, старайся существовать как можно дольше и верь: ты не в могиле, ты только в тюрьме. А если ты сдался и позволил Плоскости убить себя (а она сделает это с чрезвычайной непринужденностью), то ты никто, хуже букашки, полный нуль, и возиться с тобой не стоит.

Фома с трудом мог вспомнить, как сам метался, кричал и чуть ли не плакал, угодив сюда девятнадцатилетним сосунком без малого восемь лет назад. У человеческой памяти есть прекрасное свойство: забывать постыдные поступки. Он давно научился относиться к вновь прибывшим со снисходительным терпением. Что с них взять! Глупые они пока. Иные так и останутся глупыми, а некоторые со временем станут умными. Вразуми их, Плоскость! Помоги им на первых порах. Пожалей их, не убивай сразу, дай людям шанс!

– Вот же дурак-то, – сказал он вслух по поводу ушедшего.

Раз забрал бутылку, значит, скорее всего, не допил до дна. А раз не допил, значит, не был измучен жаждой. Просто надоело сидеть сиднем, устал ждать и потопал куда-то. А куда?

Фома еще раз оглядел местность, пытаясь сообразить, какое направление могло показаться новичку наиболее предпочтительным. Очень скоро он понял, что зря пытается проникнуть в логику новичка. Черт их знает, что им померещится с испугу. Редко-редко попадается хладнокровный и башковитый тип, отдающий себе отчет в своих действиях. Такой даже если отойдет, то недалеко, боясь заблудиться, и будет до последнего держаться за камень с надписью как за единственный рациональный предмет в иррациональном мире. Как утопающий за пробковый круг. И в конце концов дождется феодала-спасителя. Все бы так. Но большинство-то как раз наоборот…

Быть может, он разглядел вдали такыр и ушел в ту сторону? Идти по такыру куда легче, чем по песчаным дюнам. Новички теряют только голову, но никак не лень.

Фома еще постоял на вершине дюны. Один раз ему показалось, что вдали перемещается некая точка, но, поднеся бинокль к глазам, он убедился, что это всего-навсего гигантская многоножка. Потом, бешено крутя снежинки, налетел ледяной вихрь, и Фома сбежал с дюны. Он сделал здесь все, что мог, и ему было ясно, что делать дальше. Идти к Юсуфу, продолжив вечное кружение по феоду. Кстати, как раз через такыр.

Это было хорошо, и вскоре ступни перестали вязнуть в песке. Кажется, даже лямки рюкзачка стали меньше резать плечи. Путь был известен и не сулил больших опасностей. Только раз вдали показалось белесое облачко живого тумана, да пару раз встречались озерца жидкой земли, а на разнотемпературные вихри и гравитационные шалости здесь можно было поплевывать. Несколько раз Фома останавливался, бросал вперед отломанные кусочки сухого суглинка и убеждался: по-прежнему безопасно. Ну, скажем, почти безопасно. А безопасности абсолютной не бывает ни на Плоскости, ни даже на Земле. Абсолютная безопасность – такая же абстракция, как линия без толщины или точка без площади.

Конечно, со временем все изменится и тут, и везде. Ловушки дрейфуют, а в одну и ту же реку, как известно, нельзя войти дважды. Все верно. Обидно, но факт. Было бы куда легче, если бы ловушки стояли на месте. Кстати, в один и тот же черный провал тоже нельзя войти дважды, правда, по иной причине…

Часа через два вдали показались низкорослые кусты, а вскоре зажелтело и ячменное поле. Оазис Юсуфа располагался прямо посередине обширного такыра – ни холмов, ни дюн вокруг. Из дыры в почве бил на метровую высоту фонтан тепловатой пресной воды, питая чайные кусты, ячменное поле и несколько неплодоносящих пальм. Небольшое озерко, где было бы курице по колено, если бы на Плоскости водились куры, никогда не выходило из берегов. Воздух над ним дрожал от испарений.

Болтать с Юсуфом Фома не любил. Да и как болтать с тем, кто не знает ни русского, ни английского? По-арабски? Нет уж, пусть крестьянин учит язык феодала, а не наоборот.

Так было в теории. На практике Юсуф оказался редкостно бестолковым учеником, и Фома в конце концов плюнул, поняв, что зря теряет с ним время. С трудом запомнив слов сто из великорусского языка и безжалостно их коверкая, Юсуф тем и ограничился, а его женам и в голову не могло прийти учиться. Зачем? Чтобы в чем-то превосходить мужа?

Общение шло преимущественно на пальцах. К счастью, кое в чем Юсуф оказался куда более понятливым, чем канадец Приветт, и сразу согласился платить оброк. Урожаи он собирал неплохие. В углу его хижины всегда громоздились мешки с ячменем, предназначенным феодалу. Иной раз Фома уходил от Юсуфа, кряхтя под тяжестью ноши, и все равно груда мешков не становилась меньше. Всякому другому Фома давно скостил бы оброк, но человеку с Востока – опасался. Не примет ли он щедрость повелителя за его слабость? А если примет, то какие сделает выводы?

Одна из жен – Фатима или Сеида, Фома их не различал – тащила к месту просушки мешок чайных листьев. Узрев феодала, поклонилась и сразу изменила походку, активнее закачав бедрами. Над скрывающим лицо платком блеснули черные глаза. Вторая жена, далеко выставив круглый живот, двигаясь между кустами, методично ощипывала листья – по три верхних с каждой ветки, высший сорт. Народ, как водится, был в поле. Сам Юсуф кейфовал подле источника, попыхивая короткой самодельной трубочкой. Что за отраву он курил, Фома решил не выяснять после того, как однажды нечаянно вдохнул этого дыма. С тех пор он приближался к курящему Юсуфу только с наветренной стороны.

– Селям алейкум! Хау ду ю ду?

Безбожно коверкая слова в ответном приветствии, Юсуф торопливо кланялся, как заведенный. Он чрезвычайно рад визиту милостивого шейха, да пребудет с ним милость Аллаха. Он нижайше просит шейха отведать ароматного зеленого чая в убогой хижине ничтожного феллаха. И нет слов, как он благодарен милостивому шейху за незаслуженный подарок, достойный султана или принца…

Только это и понял Фома из речи, продолжавшейся минут десять, а к концу словоизлияния даже сообразил, о каком подарке толкует Юсуф. В прошлый визит Фома принес ему выспанные щипцы для удаления зубов – у беременной жены Юсуфа вздулся здоровенный флюс. Кто и как драл ей гнилой зуб, Фома не стал выяснять и запретил себе думать об операции, чтобы лишний раз не содрогаться, но, кажется, никелированный инструмент оказался не лишним, опухоль исчезла.

– Вери гуд, парень, вери гуд. Я вижу, ты тут справляешься…

Зеленый чай, поданный в глиняных пиалах, оказался выше всяких похвал. Что с того, что на Земле мало кто согласился бы пить такое пойло? То на Земле, на изобильной Земле, а ты здесь попробуй! Скривись и поплюй раз, другой, а там, глядишь, и привыкнешь. Еще нахваливать станешь и запросишь добавки.

Во время второй пиалы Юсуф внезапно заизвинялся, начал прикладывать ладони ко лбу и сердцу и отпросился творить намаз. Как он определял время молитвы без солнца и муэдзина, почему решил, что направление на Мекку совпадает с ориентиром в виде далекого плешивого холма, Фома не спрашивал. У каждого свои секреты и свои заморочки. Лучше не вступать в диспуты, потому что можешь и переспорить – что тогда с человеком будет? Личный мирок хрупок, но нужен каждому, пусть уж он остается в неприкосновенности.

– И почему я не религиозен? – пробормотал Фома.

Иногда он завидовал Юсуфу, воспитанному в лоне одной из самых необременительных религий. «Положись на Аллаха, Аллах достаточен, чтобы на него положиться» – так, кажется, сказано в Коране? Золотые слова. Аллаху виднее, а ты ни о чем лишнем не думай. Сплети из соломы коврик и пять раз в день твори молитву, очень полезную для поясницы. И за тебя подумают. Тебя не оставят. Тебе не придется мучиться ощущением бессмысленности Плоскости, ты перестанешь задыхаться во сне, тщетно пытаясь всплыть к воздуху из цепкой глубины. Какое простое счастье! Какое надежное!

Почти таким же, с поправкой на католичество, был проживавший в этом самом оазисе до Юсуфа покойный Казимир Пшийски. Молодой ксендз оказался не мошенником, а искренне верующим. Более того, он верил, что Конец Света наступит тогда, когда все люди перестанут его ждать. Поэтому и не переставал.

Вот Конец Света и наступил лично для него. Потому что ничего особенного со Светом не сделалось, если не считать того, что сам Казимир был из Света изъят и помещен на Плоскость.

С одной стороны, бедолага считал, что так ему, грешнику, и надо. С другой стороны – был обижен. Почему он?!

Удивительно оригинальная мысль, надо сказать.

Зато очень простое лечение: вспомнить, что пути Господни неисповедимы, а чей там человек раб? Ну то-то. Словно сорвать подорожник, чтобы приложить к саднящей болячке. Плевое дело.

Отставив пустую пиалу, Фома с хрустом потянулся всем телом. Пора было двигаться дальше, а Юсуф… пусть себе молится. Он не обидится, что с ним не попрощались. Шейху виднее.

Кой черт шейх!.. Вечный жид. Только Агасфер брел, куда ему вздумается, а феодал описывает нескончаемые круги по феоду, вот и вся разница. Если хорошенько подумать, то окажется, что Агасфер устроился лучше.

Возле источника Юсуф последний раз поклонился, пошептал в ладони и начал скатывать плетеный коврик. Фома кивнул издали – пока, мол. И сейчас же Юсуф подбежал к нему, кося взглядом на жен и давая понять, что намерен сообщить шейху нечто важное.

– Человек… быть, – сообщил он севшим голосом.

– Что? – Фому развернуло на месте.

– Что? – испугался Юсуф.

– Ничего. Рассказывай.

– Человек. Один. Большой рост. Я видеть.

– Где? Кто такой?

Юсуф заторопился, глотая слова. Фома с трудом разбирал его скороговорку. Нет, Юсуф не знать тот человек. Нет, человек не заходить в оазис. Просто-напросто Юсуф видеть человек издали. Только он видеть, жены не видеть. Когда? Два дня назад, не больше. Видеть ли человек оазис? Надо думать, видеть, но ходить мимо. Вон в тот направлений. Почему не свернуть? Юсуф не знать. Юсуф есть сильно беспокоиться: почему такой странный человек? Ему вода совсем-совсем не нужен? Крейзи мэн? Ор бэд мэн?

– Может, и крейзи, – согласился Фома. – Наверное, крейзи. Не беспокойся, живи как жил. Вряд ли ты его увидишь еще раз. Но по сторонам все равно посматривай, о’кей?

Он и сам посматривал по сторонам гораздо тщательнее, чем всегда. Но только когда оазис Юсуфа пропал вдали, Фома снял с плеч рюкзачок и тщательно перерыл его. На самом дне прозябал в небрежении пистолет Марголина, спортивная мелкокалиберная модель, запасная снаряженная обойма и с десяток патронов, завернутых в ветошь. И оружие, и боеприпасы к нему были, конечно, эфемерными, выспанными с год назад скорее ради спокойствия феодала, чем по реальной необходимости обороняться или нападать. Нападать Фома ни на кого не собирался, а обороняться… от кого? Разве что от психа, чересчур ушибленного Плоскостью. От вооруженного агрессивного психа. Или от нескольких невооруженных. Всякое может случиться.