ВЫСШИЙ СВЕТ НА УРОВНЕ БОТИНКА

— Известно ли вам, пани Юдита, что, к примеру, самец дикой крысы совокупляется с партнершей четыреста раз в течение десяти часов? — остановил меня в коридоре Главный.

— Это, наверное, утомительно.

— Крысихе, однако же, приходится терпеть, таков необузданный нрав дикой природы.

— Я имела в виду другое… что это, наверное, утомительно для него, — пояснила я с улыбкой.

— Для него??? — Главный был обескуражен, что с ним редко случается, и тут же сменил тему: — Ваш текст готов?

— Еще нет.

— Пани Юдита, я полагался на вас.

— Вы же сами говорили, что он пойдет в февральский номер.

Тетя уехала на два дня к моей маме — «отдохни немного от меня, Джуди». От Адама я получила коротенькое сообщение на Тосин электронный адрес, что, может быть, на праздники он поедет к знакомым и что целует. Я ему тут же ответила, что тоже целую, напишу длинное письмо, когда выдастся свободная минута.

Право слово, когда мы с ним познакомились, наша переписка выглядела иначе.

Тося получила от отца в подарок деньги и немедля заявила, что теперь она — наконец-то и в конце концов — хотела бы, чтобы я отвезла ее в один из суперских магазинов, торговая площадь которого больше всей нашей деревни, где она сможет себе что-нибудь купить, потому что ей всегда нечего надеть. Она не жаловалась, зная, что у нас тяжелая ситуация, но ее подруги Ганя и Агата, а также Ися именно там одеваются. В этих магазинах бывают на распродажах обалденные вещи, при этом фирменные. Теперь она им всем покажет! А я наконец должна стать настоящей матерью и иногда покупать вещи в нормальных магазинах, а не только на барахолке, потому что это отстой. И в том магазине очень дешево, да и вообще… А кроме того, скоро праздники и мы сможем купить там массу подарков.

Подарки у меня есть почти для всех, но я вняла просьбе дочери. Когда она сбежала вниз, одетая и накрашенная (зачем?), я как раз через щелку в почтовом ящике выуживала пинцетом для бровей извещение. Извещение — вещь неприятная, хотя и маленькая. Извещение означает, что на почте вас ждет какое-то важное письмо и надо за ним ехать. Важное заказное письмо, как показывает опыт, — это уведомление, что надо срочно заплатить, предупреждение, что у вас что-то отключат, напоминание, запугивание, призыв, за извещением всегда кроется какой-нибудь крючковатый палец, который вам грозит.

— Тося, возьми извещение и садись в машину, — велела я своему ребенку.

Дочь открыла ворота, и мы отправились в путь. Сначала на почту, а потом в райские кущи. На почте выяснилось, что Тося не может найти извещение, и ей кажется, что его взяла я. К сожалению, мне так не казалось. Я достала паспорт, подошла к окошечку и дружелюбно сказала:

— Добрый день.

— Да! — Из окошечка подуло холодом.

— Для меня есть заказное письмо и…

— Извещение, пожалуйста!

— Дело в том, что оно потерялось, и потому..

— Без извещения не выдаю.

— У меня есть паспорт, будьте любезны, а на конверте моя фамилия, — объясняла я служащей, как ребенку.

— Извещение, пожалуйста.

— У меня нет.

— Тогда ждите повторного.

И тут у меня кончилось терпение. Не буду я ждать никакого повторного.

— Простите! Вот моя фамилия, вы можете проверить, на нашей улице пять домов!

— На извещении указан номер. — Из окошечка подуло знаниями.

— Ну и что? — горячилась я.

— Как это — ну и что? Во всем должен быть порядок! И мне стало как-то нехорошо. Знать бы хоть, откуда это письмо…

— А вы не будете так любезны проверить, откуда это письмо? — проявила я максимум доброжелательности, на которую меня только хватило.

— Вы с ума сошли? Существует тайна переписки! И я стану проверять письма, адресованные не мне?

И тогда я решилась на крайнюю меру. Было почти шесть, мне еще не меньше сорока минут ехать до города, а я на грани апоплексического удара. По-видимому, есть какой-то способ, которым можно объяснить этой чиновнице, что я как клиент имею кое-какие права.

— Можно позвать начальника?

— Я начальник. Слушаю вас!

Я развернулась и ушла. Тося замахала мне рукой и с возмущением крикнула:

— Мам, ну почему ты всегда так все долго делаешь?

Когда я слышу «всегда» и «все», то мне перестает всего хотеться, но в конечном счете я не затем еду в город с Тосей, чтобы получать отрицательные эмоции.

Дочь всю дорогу уверяла меня, что в новых шмотках она сразу начнет лучше учиться и что я тоже должна купить себе хотя бы туфли, потому что в тех, что на мне, стыдно ходить. Конечно, для той должности, которую я занимала прежде, они вполне сносные.

На подъезде к Торговой галерее в Варшаве всегда ползешь в пробке. Пробка начинается километра за два от торгового центра, потому что все держат путь именно туда. Как и мы. Двадцать минут я искала место на подземной стоянке, которую всем сердцем и всей душой ненавижу. Была бы она хоть пронумерована по-человечески — один, два, три! Так нет, кто-то, видимо, решил, что я — инфантильная идиотка, и мне следует запомнить, что я поставила машину на уровне собачки, а не зонтика, при этом выше уровня мишки. «Уровень собачки, собачки», — повторяла я про себя, закрывая машину, которая уже и не пахла Голубым. Я обернулась, и мне стало дурно. Сотни машин, точно таких же, как у Адама. Возможно, они различаются маркой и цветом, но простите, что же это за разница? Мне стало дурно от одной мысли, что будет поздним вечером, когда придется отсюда выезжать.

Тося тянула меня за руку:

— Не беспокойся, я запомню, у меня хорошая зрительная память, пошли, через минуту будем на месте, и ты почувствуешь себя как в Европе!

Я вовсе не ощущала себя европейкой, входя за Тосей в массу каких-то магазинов, в которых дочь шныряла с видом знатока, а я грустно ждала ее у кассы, чтобы не потеряться. Все размеры заканчивались на сороковом, поэтому смотреть мне было нечего.

И вот когда я уже не чувствовала под собой ног (потому что за час они оттопали километров шесть), а Тося, светясь от счастья, размахивала пакетом, в котором лежали две пары брюк, три блузки (чего уж там), один бюстгальтер, а также прелестное платье на школьный бал, перед моими усталыми глазами вырос магазин. Как из американского фильма, правда, с итальянской обувью. Светлое скромное помещение, кондиционер, сияющий пол, на специальных каменных, со вкусом сделанных небольших постаментах была выставлена обувь.

Цены спрятаны, и правильно, как выяснилось позже.

— Это обувь на годы, мама! — шепнула Тося, которая верит в надежность того, что модно. — Когда же ты еще купишь, как не сейчас?

— На каком уровне мы поставили машину? На зонтике?

— Не знаю, ты же ее ставила! — отмахнулась Тося. — Посмотри, туфли — просто мечта!

Я взглянула на витрину. И правда, среди длинноносых туфель, которые я не выношу, выделялась одна-единственная пара, как будто созданная для меня! Тонюсенькая кожа, ремешки, легкий каблучок (уровень собачки? а может, мишки? а мишка был после собачки и выше зонтика?). Мы вошли в магазин.

Юное очаровательное создание, словно рекламирующее женщину в вольере, вознесло ввысь очи, макияж на них был безукоризненный.

— Здравствуйте, — сказала я вежливо.

— Да, я вас слушаю.

Я посмотрела на свои туфли двухлетней давности, зато удобные, и мягко улыбнулась:

— С правой стороны на витрине стоят туфли, такие с реме…

— На какой витрине? — перебило меня создание. Уголком глаза я заметила Тосину грозную мину.

— Там, — показала я пальцем за спину, что делать, как известно, неприлично (уровень собачки, кажется, уровень собачки или зонтика, пожалуй, все-таки не мишки).

— А-а-а, — сообразило очаровательное существо, но по-прежнему не двигалось с места. — Эти…

Я терпеливо ждала, но не дождалась ничего, за исключением того, что Тося схватила меня за руку и впилась ногтями в ладонь. Я предприняла еще одну попытку объясниться с юным созданием:

— Есть размер…

Создание глянуло на меня, потом на мои туфли, потом, не удостоив взглядом Тосю, погрузилось в космос, а потом накрашенные глазки вернулись в магазин, окинули его взглядом и снова посмотрели на меня… как-то очень странно. Я смущенно покосилась на свои ноги — размер как размер, не слишком большой, не слишком маленький, в чем же дело? Может быть, создание умеет считать только до тридцати восьми, а размер моих туфель тридцать девять… Может, это аморально? Я в каком-то дурацком магазине, ничего не тая, все о себе выложила, и хоть бы что! А может, я подпадаю под какую-нибудь статью? Сквозь приятную музыку (платят ли, черт подери, тантьему [28] авторам все эти чертовы магазины???) наконец прозвучал ответ:

— Вам они все равно не по карману! — И создание порхнуло взглядом куда-то вверх.

Я застыла как вкопанная. В воображении возник образ Джулии Роберте, которая входит с кредитными карточками своего любовника в эксклюзивный магазин на Пятой авеню, и в этом магазине с ней обращаются как с собакой, она идет в другой и там оставляет целое состояние. Мне вспомнился взгляд продавщицы, которым она провожает Джулию [29]. Я видела уже себя с золотой (в недалеком будущем) кредитной карточкой, конечно, если меня не разжалуют, потому что на этом свете все может случиться, и как я прихожу в этот магазин, выбираю тридцать восемь пар, достаю свою золотую карточку, а потом, вдруг взглянув ей пристально в глаза, говорю: «Не вы ли так нелюбезно обошлись со мной, когда я была у вас в сентябре? Извините, я ошиблась», — и оставляю ее с этими тридцатью восьмью отложенными парами обуви и забираю свою золотую кредитную карточку. Я даже зажмурилась от удовольствия.

— Мама!.. — услышала я отчаянный шепот Тоси.

Я улыбнулась прелестной барышне и вышла. За мной, шипя от злости, последовала Тося.

— Как ты такое терпишь? Почему ты ей ничего не сказала? Почему ты позволяешь так с собой обращаться? Ты могла бы позвать директора! — Тося смотрела на меня, как маленькая собачонка, упавшая с кресла.

— Уровень собачки! — вспомнив, обрадовалась я. — Ну конечно, на уровне собаки.

Я не стала объяснять Тосе, что продавщица могла оказаться заведующей, или хозяйкой, или кем-нибудь вроде того. Я не могу тратить свою бесценную жизнь на то, чтобы нервничать из-за каких-то созданий, которые не принадлежат моему миру. Мы зашли в уютный магазинчик с мелочами и купили тете-фронтовичке большого соломенного ангела. Он ей пригодится, чтобы прятать фляжку с водкой в складках его просторного одеяния.

Домой мы вернулись поздно вечером, и я сразу же пошла к Уле, чтобы обо всем рассказать. Впрочем, и Тосе надо было показать Исе блузки, которые не прикрывают даже пупок, — дочь наверняка себе все застудит, — и платье на школьный бал. Уля приготовила чай и вынула из формы пирог со сливами.

— Нет, я совсем не европейка, — тяжело вздохнула я и откусила еще теплый пирог. — Ненавижу эти современные шикарные, бездушные магазины.

— Ну конечно, нет, — кивнула Уля и, подумав минуту, вздохнула с облегчением и добавила: — Мы с тобой — европейки… во всяком случае, здесь…

ЗАПЛУТАВШИЙСЯ СТРАННИК И ЧЕРТ ЗНАЕТ ЧТО!

Не знаю, люблю ли я утро накануне Рождества. Особенно тогда, когда надо еще убрать в доме, приготовить, рассовать все по местам, красиво упаковать подарки, а потом с улыбкой на лице принять с десяток человек, а время летит неумолимо быстро. И когда нет Адама. И когда надо отвечать на телефонные звонки, потому что знакомые вспомнили, что надо поздравить. Сочельник должен проходить спокойно и в размышлениях, а тут не может быть речи ни о том, ни о другом. Правда, есть разделанный и замороженный карп, который достаточно лишь бросить на сковородку и поджарить, но красная капуста еще в кочане, и я не могу найти белую скатерть. Тетя-фронтовичка обсуждает с Тосей битву под Монте-Кассино [30], а Тося пригодилась бы мне на кухне. Едва я успела в последний момент подхватить с плиты борщ, который чуть было не сбежал, зазвонил телефон.

— Дорогая, ты должна накрыть на одно место больше [31], — предупредила моя мама.

— Знаю, мамочка, — сказала я сладко, потому что как проведешь сочельник, так проведешь весь год.

— Не забудь, дорогая. Ты ничего не упустила? Мы привезем заливного карпа, но боюсь, что у тебя подгорит жареный…

— Не подгорит, — заверила я маму, сдерживаясь изо всех сил, и вдруг сообразила, что на столе стоит много вкусной еды, до которой не должны добраться кошки.

— Помни, что Рождество — день примирения, — добавила моя мама. — Ты помнишь?

— Да, мамочка, — как можно ласковее произнесла я и вспомнила, что скатерть обещала принести Агнешка. А также столовые приборы, потому что у меня разносортные вилки и ножи, оставшиеся из разных наборов.

— Тогда до встречи, дорогая. Я купила отцу джемпер, как ты думаешь, он обрадуется? Еще что-нибудь подумает?

— Конечно, обрадуется, — поспешила я ее успокоить. — Жду вас.

Тося вышла из тетиной комнаты и помчалась к себе, закинув за спину набитые пластиковые пакеты. «Я тоже хочу быть ребенком!» — подумала я. Она упаковывает подарки, а я торчу на этой кухне и наверняка ничего не успею. Когда я отогнала кошек от творожного пирога и попросила разрезвившегося Бориса не срывать с елки пряники, зазвонил телефон.

— Мама говорила тебе, что в Рождество за столом должен быть один дополнительный прибор? — спросил мой отец.

— Папочка! — вздохнула я.

— Отлично, отлично… Я купил матери духи, но не знаю, удобно ли делать такой подарок. Еще вообразит себе что-нибудь…

—Что?

— Ничего, это я так просто. — Люблю отца, в некоторых ситуациях он ведет себя, как мой Адасик. — Ну, до встречи.

Я широко открыла окно, пар осел на стекле, кошки, прошмыгнув через весь стол, между грибным фаршем и капустой, которую я приготовила шинковать, юркнули в сад, оставив следы на снегу. Как замечательно, что бело вокруг, в Рождество так редко идет снег. И как чудесно пахнет капустой, и грибами, и борщом, и варениками! Второй творожный пирог печется в электродуховке в комнате, и елка наряжена, еще только Тося пропылесосит, и, собственно говоря, можно начинать праздновать, то есть покончить с работой на кухне, достать тарелки, принять ванну, красиво одеться и ждать гостей. Уля обещала одолжить два стула, Агнешка приедет после двух со скатертью, и, если подумать, я очень люблю утро накануне Рождества.

— Джуди, darling, ты помнишь про дополнительный прибор? — Тетя вошла в кухню и взяла стакан. Она, как и полагается, в сочельник строго соблюдает пост. Даже сухой корочки хлеба не съела. Правда, как я уже знаю, два-три раза, перед обедом и на ночь, она прикладывается к своей фляжке с виски. Когда я впервые ее за этим поймала, она, похоже, смутилась, но потом тоном светской дамы заявила: — Я говорила тебе, что не пью спиртное, но это всего лишь виски. Для здоровья.

— Да, тетя, — кротко ответила я и принялась шинковать капусту.

— Тося очень интересуется историей, — добавила тетя. — Она непременно должна сдавать эту биологию?

Стол выглядел изумительно, Тося украсила подсвечники еловыми веточками, в камине потрескивали березовые поленья. Я обвела взглядом свою семью: Тося, не дыша, сидела на тахте рядом с малолеткой, Агнешка с Гжесиком приехали последние, и я решила, что можно садиться за праздничный стол.

— Дорогая, — сказала моя мама, — подождем еще минутку. Знаешь, я хотела сказать тебе, что… ну давай же, помоги мне, — обратилась она к отцу.

— Юдитка, — подхватил отец и потащил меня в кухню, — дело в том, что надо еще немножко подождать, потому что мать… и я в общем-то тоже, по просьбе Тоси…

— Поговорим потом, давайте за стол, — по-прежнему сладко сказала я, потому что в сочельник (двадцать четвертого декабря) ни с кем нельзя ссориться.

— Мама, — Тося прижалась к дедушке, а тот обнял ее за талию, — приедет папа, а то он остался бы один, и с нами все-таки дедушка и бабушка…

«Что, черт побери, происходит в этом доме? — заорала я. — По какому праву здесь приглашают гостей от моего имени, не согласовав со мной? Тося, как ты могла мне такое устроить? Как ты, папочка, посмел мне об этом не сказать?»

Я открыла глаза.

— Вы очень правильно поступили, но надо было меня предупредить, — произнесла я чересчур слащаво и добавила: — Тося, возьми еще одну тарелку и поставь рядом с дополнительной.

Рождество как-никак — день примирения.

Этот Йолин приехал, опоздав на пятнадцать минут. Засунул под елку маленькие сверточки, поцеловал меня в щеку; при этом у меня появилось желание поступить как малолетка племянник в таких случаях, то есть быстро вытереться рукавом, но я помнила, что это как-никак день согласия и примирения. Я курсировала между кухней и комнатой, и этот вечер оказался бы чудесным, будь Адам со мной, как год назад. Но его не было. Я мысленно преломила с ним облатку [32], прежде чем ко мне подошел отец моей дочери.

— Счастья тебя, Юдита!

Он обнял меня за талию, а я уже действительно не могла вспомнить, было ли такое время, когда мне это доставляло удовольствие, но, заметив сияющую от счастья Тосю, улыбавшуюся мне из-за его плеча, я подумала, что, собственно говоря, это и есть самые хорошие отношения, которые могут быть между бывшими супругами. И в общем-то мне даже сделалось жаль, что нет Йоли и что он один.

— И тебе тоже! — В ответ я поцеловала его в щеку, чего уж там! Если даже животные в рождественскую ночь обретают дар речи!

А потом в нашем маленьком доме началась кутерьма. Мы очень спокойные люди до тех пор, пока сидим за столом, за которым царит праздничное приподнятое настроение. Но после того как на стол выставлены разные пироги и пропеты по крайней мере две колядки, детям разрешается броситься под елку. И очень легко подсчитать, сколько под ней будет подарков, если каждый дарит другому хотя бы один маленький…

Поначалу я расстроилась, что этот Йолин ничего не получит, но моя мама, и Тося, и тетушка-фронтовичка что-то для него припасли. Иначе говоря, он был приглашен не в последний момент. Боюсь, мне предстоит серьезный разговор с моими родственниками.

В девять Гжесик с детьми и с моими родителями, а также с тетей, у которой в руке искрился стаканчик с золотистой жидкостью, отправились в сад зажигать длиннющие бенгальские огни. Агнешка пошла со мной на кухню, чтобы помочь быстренько перемыть посуду перед тем, как подать кофе и чай. Йолин носил грязную посуду и с готовностью предлагал свои услуги, но я прогнала его в комнату. В конце концов, у него здесь нет никаких обязанностей. И никаких прав, черт побери!

Подарок от Адама лежал нераспакованный. Когда останусь одна, тогда и отведу душу. Когда я несла обеими руками тяжелый поднос, на котором стояли двенадцать стаканов, два кувшинчика с молоком и со сливками, большая серебряная сахарница, а Агнешка как раз осторожно ставила на него горячий чайник, из комнаты донесся телефонный звонок. Я не могла подбежать. Позвонив два раза, телефон умолк. Агнешка поставила на поднос еще круглое блюдо с творожным пирогом, и когда я вошла с этим грузом в комнату, то увидела, как этот Йолин клал трубку.

У меня внутри все просто вывернулось наизнанку, наверное, я могла бы пригвоздить к месту одним взглядом, потому что он опустил глаза и смущенно промямлил:

— Извини… я взял машинально… кто-то ошибся номером.

Ему повезло, что сегодня Рождество — день, когда я не закатываю скандалов. Еще как повезло!

Праздники прошли очень мило. Напрасно я покупала печенье к чаю для тети-фронтовички — она редко пьет чай, предпочитает потягивать виски и говорит, что оно улучшает сон. Вечера мы проводили у нее в комнате перед телевизором, тетя обожает фильмы ужасов, правда, просит Тосю лежать с ней в кровати, поскольку боится смотреть их одна. А поэтому приходила и я. В итоге я пересмотрела весь репертуар: детективы, два триллера и три фильма о любви, которые мне бы и в голову никогда не пришло смотреть. В перерывах между картинами мне приходилось выслушивать всякие мудреные сентенции на тему супружества, священных уз, обязанностей хорошей жены и т.д.

— Джуди, darling, — наставляла тетя, — помни, что семейная жизнь для мужчины — возможность решать вместе с женой те проблемы, которых он не имел бы, не будь он женат. Например, Тосин отец…

Я, как могла, пресекала разговоры об отце Тоси, однако не всегда удавалось. Мне кажется, что тетя прибыла сюда из другой страны с миссией — непременно свести меня с моим бывшим, совершенно не зная реалий. С Тосей она прекрасно общается, но жаль, что наша тетя не англоязычна, тогда бы мне не пришлось беспокоиться за экзамен по иностранному языку. Тося снова собирается сменить предмет на выпускных экзаменах.

«Вздохну с облегчением, когда она наконец уедет», — мне стыдно, что я так думала. Я везла тетю в аэропорт, и мне было грустно. Почему вся моя жизнь состоит из прощаний в аэропорту Окенче? Я совсем не вздохнула с облегчением, а заплакала, когда тетя-фронтовичка поцеловала меня в последний раз.

Я МОГЛА БЫ ВЫЙТИ ЗА ЕНДРУСЯ

Новый год следует начинать с наведения порядка во всем. Нельзя вступать в него с бардаком, неоплаченными счетами, неулаженными делами и тому подобным. Так я решила и была очень довольна собой.

Расположившись посреди комнаты, которая после отъезда тети вновь перешла ко мне, я с нескрываемым ужасом смотрела на все, что разложила на полу. Из шкафа вытащила картонную коробку, которая стояла неразобранная с тех пор, как мы перебрались сюда. Интересно, зачем я так глубоко ее запрятала и что в ней? Небольшая эмоциональная встряска — хороший стимул для убирающего.

К чему мне счета многолетней давности? Ни к чему. Рассортирую все, ненужное выброшу. Телефонные квитанции — в папку «счета за телефон», газ — в папку «счета за газ» и т.д. Старые письма от ныне Йолиного. Выбросить? Или сохранить на память? С почтальоном жить было намного приятнее. Известно было, что он приходит около часа дня, люди сидели у окна и гадали. Приходил уже? Еще нет? В почтовом ящике что-то белело, и уж точно не реклама «Пицца-хат» с доставкой на дом, не нуждающаяся в ответе, или предложение о кредитах в любом банке — нет, это, как правило, было письмо, ну в крайнем случае квитанция. На некоторых конвертах стоял красный или синий штемпель «РАЗРЕШЕНО ЦЕНЗУРОЙ». Такие письма нельзя выбрасывать ни в коем случае. Письма — памятники истории, а не наших эмоций, историю своей страны не выбрасывают в мусорную корзину, даже если она нацарапана лапками неверного мужа. Я уже и не помню, чтобы тот Йолин мне писал письма. О, как мило: «Дорогая моя растяпа…» Это, пожалуй, трогательнее, чем просто «Юдита»! «Вчера мы с тобой расстались, но я пишу тебе, потому что уже скучаю…» И так действительно было… «Целую тебя робко в губы, пока только в письме, но, может быть, скоро осмелюсь…» Осмелился, осмелился, к сожалению, а я, юная девушка, не устояла… «Я не застилал весь день кровать, чтобы она напоминала, что на ней лежала ты…» Черт возьми, помню, как я была уверена, что утрата девственности была написана у меня на лице… «Единственная и обожаемая моя жена…»

А-а, катись ты подальше с этой единственной… Будь он арабом, у него могло бы быть одновременно две жены, а так всегда будет единственная — таков тяжелый удел мужиков в нашей стране. Я сложила его письма стопкой под батареей. Ужасно много набралось этой макулатуры.

— Мамуль, что ты делаешь?

Я-то думала, что у меня смышленый ребенок — ведь она вошла в комнату и видит, что я делаю. Занимаюсь уборкой, к чертовой матери!

— Навожу порядок, дорогая.

— Порядок? В таком бардаке?

— Чтобы навести полный порядок, для начала иногда приходится разбросать, — философски заметила я и принялась разбирать ящик в книжном шкафу, доставшемся нам от бабушки.

Очередная куча писем. Зачем я их коплю? От кого они? Ах да, помню, от одного симпатичного мужчины, с которым я познакомилась в Закопане. Мы переписывались с ним перед моими выпускными экзаменами. Ендрусь был педагогом-воспитателем, работавшим с неблагополучными детьми, а потому моя мама и мой отец возлагали определенные надежды на этого милого человека. А именно: они рассчитывали, что под его чутким руководством я вдруг ни с того ни с сего начну готовиться к выпускным экзаменам, а не заниматься делами высшего порядка, такими как встречи с Агнешкой и массой других друзей, на которых, к счастью, в моей юности не скупилась судьба. Я открыла поблекший старый конверт:

В первых строках своего письма шлю тебе горячий привет и хочу уговорить тебя записаться в альпинистский клуб, потому что ушел мой товарищ по связке и ее конец зияет пустотой, а ты бы неплохо смотрелась на нем как балласт-противовес, друг и будущая жена.

— Я могла бы выйти замуж за этого Ендруся, — пустилась я в воспоминания вслух.

— За какого Ендруся? — Моя дочь Тося перешагнула через горы бумаг, магнитофонных кассет и книги.

— Этого, — пояснила я, ткнув пальцем в стопку конвертов. — У тебя был бы хороший отец — педагог, работающий с трудными детьми… И может быть, он сумел бы тебе объяснить, что нельзя до бесконечности откладывать момент, когда ты наконец возьмешься за учебу, потому что выпускные экзамены уже в обозримом будущем.

— Если бы ты вышла за Ендруся, то родила бы совершенно другого ребенка, а меня не было бы на свете. Неоспоримым фактом является всеобщая уникальность генетического кода, в котором четыре типа нуклеотидов формируют множество нуклеиновых кислот. Ну понимаешь, другой набор генов, ДНК и всякое такое, — просветила меня Тося и потянулась за письмами.

— Тося, ты это сама придумала?

— Генетики. А написал Лем. Можно? — Она нетерпеливо щелкнула пальцами и вытянула руку в мою сторону.

Меня на минуту охватили сомнения — правильно ли она поступает, решив снова на выпускных сдавать историю? Может, лучше было бы биологию? И что с этими письмами? Можно? Нет? Но за давностью они не имеют законной силы, даже если бы я убила Ендруся, то спустя двадцать лет была бы уже на свободе. Я подала ей письма. Тося села на пол посреди этого бедлама и начала читать.

— Прикольное, — сказала дочь и вложила листки обратно в конверт. — Ты его любила?

— Не знаю, не помню, — рассеянно ответила я, потому что в руки мне попался мой аттестат об окончании школы и я лихорадочно соображала, как бы скрыть его от Тосиных глаз.

— Как это не знаешь? — возмутилась Тося. — Если не знаешь, значит, не любила!

— Я любила твоего отца, — пробормотала я, а сама с умилением смотрела на тройки по физике и химии, которые давно, очень давно дались мне тяжелыми умственными усилиями.

— Ты крутила роман с двумя одновременно???

— Ты что, с ума сошла? — До чего же глупые эти дети! — С твоим отцом я познакомилась в выпускном классе, а с Ендрусем раньше. Когда я познакомилась с твоим отцом, то уже перестала писать Ендрусю!

— Но этот Ендрусь классно писал! — Тося отложила письма, в ее глазах вспыхнуло любопытство. — Ой-ой-ой, мама, это твой аттестат?

— Нет, — нагло ответила я, — твоего дяди, случайно здесь оказался. — Я быстро сложила красные листки, засунула их в конверт и почувствовала, что мой долг сообщить Тосе, что я нисколько не жалею, что у меня именно она, а не какой-то другой ребенок от совершенно чужого мужчины из прошлого. — Твой отец тоже красиво писал, дай-ка мне его письма, они лежат вон там…

Тося беспомощно обвела взглядом пол. Когда не нужно, она сообразительная, а письма, которые лежат под батареей за кипой старых иллюстрированных журналов, ворохом газет трехлетней давности, фотографиями, коробкой из-под обуви, из которой я вынула старые квитанции, и потрепанными черновиками ответов на старые письма читателей, которые ждут, когда я внесу их в базу данных, она не заметила. Моя дочь посмотрела на меня и развела руками: