Глава 7

Квартира, конечно, оказалась пустой. На кухонном столе лежала записка. Следуя моему примеру, Клер без всяких объяснений укатила на два дня в Провиденс. Просила только позвонить ей.

Звонком я оторвал ее от семейного ужина. В течение пяти минут мы уверяли друг друга в собственном и родительском отличном самочувствии. Вернуться Клер обещала в воскресенье после обеда.

Положив трубку, я выпил чашку кофе, глядя на поток машин, ползущий за окном спальни по заснеженной Пи-стрит. Сугробы так и не растаяли.

Я подозревал, что Клер сейчас ведет тот же безрадостный разговор с родителями, что сутки назад состоялся у меня.

В том, как мы, не осознав всей правды, старались быть честными перед родственниками, было нечто странное и печальное, однако я ничуть не удивился. Ситуация измотала меня; твердо решил: в ближайшие дни, может, даже в воскресенье сесть вместе с Клер здесь, на кухне, и предложить высказаться до конца. Пора назвать вещи своими именами, поделиться взаимными страхами, пришло время признать, что каждый хочет жить сам по себе. Я знал, что Клер не против, мне лишь было неизвестно, сколь велико ее стремление к свободе.

Выстраивая в голове доводы и подбирая убедительные формулировки, я вышел прогуляться. На улице было холодно, резкие порывы ветра продували пальто насквозь. Я шел мимо приветливо светящихся окон, за которыми улыбчивые, счастливые люди сидели у домашних очагов. Это были настоящие семьи.

Передо мной лежала Эм-стрит, заполненная оживленной толпой тех, кому одиночество внушало больший страх, чем морозная ночь. Я видел забитые битком бары и кофейни; у дверей ресторанов топтались очереди.

Не обращая внимания на застывшие ноги, я замедлил шаг у широкого окна какого-то клуба. Гремела музыка, молодежь за столиками поднимала бокалы, кое-кто танцевал.

Впервые я почувствовал, что весна жизни ушла безвозвратно. В свои тридцать два года за последние семь лет я отдал работе столько сил и энергии, сколько большинству хватило бы лет на двадцать. Возраст, пусть не старческий, тяжело давил мне на плечи. Пора признать: университетская скамья далеко позади, и вот эта беззаботная девушка за стеклом уже никогда не захочет взглянуть на меня дважды.

Вновь поваливший снег напомнил мне, как я продрог. С купленным сандвичем в кармане я вернулся домой. Плеснул в стакан хорошую порцию виски, разжег в камине небольшой огонь и при едва разгонявших темноту отблесках пламени скромно поужинал. В душе разрасталась щемящая пустота.

В добрые старые времена, когда Клер случалось оставить меня на выходные, я без всяких угрызений совести проводил ночь в офисе. При мысли о работе думы мои потекли в ином направлении. Мой уход ничего не изменит в «Дрейк энд Суини», фирма так и будет стоять неколебимо и гордо, опираясь на легионы молодых способных юристов, готовых в любое время дня и ночи защищать интересы своих клиентов. Мое отсутствие вряд ли даже заметят, а роскошный кабинет, где я сидел, обретет нового владельца через несколько минут после того, как за мной навсегда захлопнется дверь.

Телефонный звонок в десятом часу вернул меня из элегической дремы к реальности.

— Вы чем-нибудь заняты? — донесся из трубки громкий голос Мордехая Грина.

— М-м... в общем-то нет. А что?

— Холод стоит собачий, началась метель, и нам опять катастрофически не хватает людей. Не хотите пожертвовать несколькими часами?

— На что?

— На работу. У нас большая нужда в крепких парнях. Приюты заполнены до отказа, кухни не справляются. Требуются добровольные помощники.

— Не уверен, что у меня есть соответствующая квалификация.

— Масло на кусок хлеба намазать сможете?

— Думаю, да.

— В таком случае вы нам подходите.

— Хорошо, где вас найти?

— Кварталах в десяти от нашей конторы. Знаете перекресток Тринадцатой и Евклида? По правую руку увидите желтое здание церкви. Христианское братство Эбенезера. Спуститесь в подвал.

Пока я записывал адрес, ручка в пальцах у меня подрагивала. Мордехай приглашал в окопы. Мелькнула мысль спросить, не стоит ли прихватить пистолет. Он, поди, при оружии. Но он — черный, а я нет. И что будет с моим красавцем «лексусом»?

— Все поняли? — после краткой паузы прорычал в трубку Грин.

— Да. Подъеду минут через двадцать, — мужественно ответствовал я, чувствуя, как запрыгало сердце.

Надев джинсы, свитер и теплые кроссовки, я вытащил из бумажника деньги и кредитные карточки. На верхней полке шкафа нашлась старая, на толстой шерстяной подкладке, куртка, вся в пятнах от кофе и масляной краски, чудом сохранившаяся со студенческих времен. В надежде, что она поможет мне выглядеть не самым состоятельным членом общества, я подошел к зеркалу. Надежда не оправдалась. Появись молодой актер в подобном одеянии на обложке «Вэнити фэр»[5], модельеры тут же подхватят новое направление.

Мне срочно был нужен бронежилет. Несмотря на страх перед грядущим, я испытывал странное возбуждение.

В дороге обошлось без стрельбы — похоже, гангстеры, как и добропорядочные граждане, пережидали непогоду дома.

Доехав до церкви, я оставил машину на противоположной стороне улицы. Храм, походивший на маленький кафедральный собор, был построен не менее ста лет назад и казался покинутым прихожанами.

Свернув за угол, я увидел небольшую группу людей, стоящих у двери. С видом человека, хорошо знающего, где он находится и что делает, я протиснулся сквозь толпу и вошел внутрь.

При всем желании произвести впечатление парня, который торопится выполнить давно привычную работу, я не мог сделать и шага вперед. В церковный подвал набилось столько народу, что у меня от удивления отвисла челюсть.

Одни лежали на полу, пытаясь заснуть. Другие сидели кружками по пять — семь человек и негромко переговаривались.

Третьи, устроившись за длинными столами или просто на складных стульях, ели — словом, тут яблоку негде было упасть. Матери старались не отпускать далеко плачущих, ссорящихся или играющих детей. Несколько пьяных оглушительно храпели. Добровольные помощники передавали по цепочке одеяла и, осторожно ступая между распростертыми на полу людьми, клали в протянутые руки по яблоку.

У дальней стены кипела бурная деятельность: там готовили, раскладывали и пускали по подвалу еду. В самой глубине кухни я заметил Грина — без умолку говоря, он наливал в картонные стаканчики фруктовый сок.

В теплом воздухе стоял густой, но довольно приятный дух, вернее, смесь запахов. Меня толкнул в спину очередной прибывший, подобно Мистеру закутанный в тряпье. Нужно было пошевеливаться.

Я направился прямо к Мордехаю, он мне обрадовался.

Подобно старым друзьям, мы обменялись рукопожатием, и он представил меня двум своим помощникам, чьих имен до этого вечера я слыхом не слыхивал.

— С ума сойти, — сказал Грин. — Снег, мороз, и работы на всю ночь. Берите! — Он указал на поднос с белым хлебом.

Подхватив поднос, я пошел за Грином к столу.

— Не так уж это и сложно. Вот колбаса, вот горчица и майонез. Половину сандвичей делайте с горчицей, половину — с майонезом. Кусок колбасы, два куска хлеба. Десяток-другой ломтей смажьте арахисовым маслом. Ясно?

— Да.

— Схватываете на лету. — Он похлопал меня по плечу и пропал.

Быстро справившись с первой дюжиной сандвичей и почувствовав себя профессионалом, я сбавил темп и принялся рассматривать стоявших в очереди людей. Головы опущены вниз, взгляды устремлены на еду. Каждый держит две тарелки: плоскую из картона и поглубже из пластика, а также ложку и салфетку. По мере продвижения в пластиковую посудину наливается суп, на картонку кладутся сандвич, яблоко и квадратик печенья. В самом конце вручается стакан яблочного сока.

Добровольца, разливающего сок, большинство подходивших негромко благодарили. Получив порцию, даже дети становились серьезными и спокойными.

Ели бездомные медленно. Необходимо было в полную меру насладиться теплом, ощутить богатство вкуса, втянуть носом удивительный аромат пищи. Впрочем, кое у кого еда исчезала с тарелок в мгновение ока.

Рядом со мной стояла газовая плита, и на каждой из четырех конфорок кипел суп в огромной кастрюле. Сбоку от плиты помещался большой стол, заваленный морковью, луком, помидорами, сельдереем и куриными тушками. Сноровистый доброволец яростно орудовал огромным ножом. Два его товарища управлялись с кастрюлями. Несколько человек подносили готовую похлебку к раздаточным столам.

Сандвичами занимался один я.

— Нужны еще бутерброды с арахисовым маслом, — сообщил вернувшийся на кухню Мордехай. Склонившись, он извлек из-под стола восьмилитровую жестяную банку. — Справитесь?

— Рассчитывайте на меня смело.

Некоторое время Грин наблюдал за моей работой. Очередь рассасывалась; я понял, что он хочет воспользоваться передышкой и переброситься парочкой фраз.

— А вы показались мне юристом, — пустил я пробный шар, продолжая намазывать масло.

— Прежде всего я человек, потом юрист. Иногда первое совпадает со вторым. Мажьте потоньше, мы должны помнить о других голодных.

— Откуда вы берете продукты?

— Из накопителя. Туда поступают все пожертвования. Сегодня нам повезло: добрая душа прислала кур. Здесь это деликатес. Обычно мы довольствуемся овощами.

— Хлеб мог быть и посвежее.

— Согласен. Зато достался даром. Мы его получаем из крупной пекарни, они отдают нам нераспроданную вчерашнюю партию. Хотите — возьмите сандвич.

— Спасибо, только что съел. А вы тоже здесь питаетесь?

— Редко.

Судя по комплекции, Мордехай действительно не придерживался яблочно-овощной диеты. Усевшись на край стола, он обвел взглядом людей, заполонивших подвал.

— Вы впервые в приюте?

— Да.

— Какое слово пришло вам на ум, когда вы вошли?

— Безнадежность.

— Так я и думал. Ничего, это пройдет.

— Сколько здесь проживает человек?

— Ни одного. Это убежище на крайний случай. Кухня, правда, работает ежедневно, кормит людей обедом и ужином, но подвал — не приют. Спасибо церкви, разрешает нам пользоваться им в непогоду.

— Тогда где они все живут? — не отступал я.

— Кое-кто самовольно занял брошенный дом. Таких считают счастливчиками. Некоторые ночуют прямо на улицах или в парках. Бывает, спят на автобусных станциях или под мостами. Но выжить в подобных местах можно только при соответствующей погоде. Нынешняя ночь для многих могла стать последней.

— А приюты?

— Разбросаны по городу. Всего их около двух десятков: одни существуют на деньги частных фондов, другие содержатся городскими властями, вот-вот закроются два заведения, за что мы очень «благодарны» новому бюджету.

— На сколько коек они рассчитаны?

— На пять тысяч.

— А всего бездомных?

— Это вечный вопрос. Уж больно непросто их подсчитать. Более или менее верной представляется цифра десять тысяч.

— Десять тысяч?!

— Да, и это только те, кто обитает на улице. Но ведь раза в два больше людей живут у знакомых или друзей в постоянном страхе потерять крышу над головой.

— Получается, по крайней мере пять тысяч вынуждены ночевать под открытым небом? — Я не мог в это поверить.

— По крайней мере.

Подошедший доброволец попросил сандвичи. Мы споро приготовили пару дюжин и вновь принялись изучать окружающих. Внезапно дверь распахнулась, и в подвал вошла молодая женщина с младенцем на руках. За ней по пятам следовали трое малышей постарше, на одном не было ничего, кроме трусиков и разномастных носков. Даже ботинок не было. С плеч ребенка свисало грязное полотенце. Остальные были обуты, но с одеждой дела обстояли не лучше.

Младенец, похоже, спал.

Попав в тепло, мать оцепенела, не зная, куда податься.

У столов не осталось свободных мест. Через мгновение она оправилась и повела свой выводок к еде. Улыбаясь, к женщине подошли два добровольца. Один устроил семейство в углу поближе к кухне и принес тарелки с супом, другой, помогая согреться, заботливо укрыл одеялами.

Мы следили за развитием событий. Поначалу я устыдился собственного любопытства, но вскоре заметил, что на нас с Мордехаем никто не смотрит.

— Что с ней будет, когда снегопад кончится? — негромко спросил я у Грина.

— Кто знает! Спросите у нее самой.

Совет отрезвил меня. В данный момент я не был готов замарать свои белые ручки.

— Вы заходите в окружную ассоциацию адвокатов?

— Бывает. А в чем дело? — удивился я.

— Да так просто. Коллегия много делает для бездомных, и без всякого вознаграждения.

Он явно закидывал удочку, но меня так легко не поймаешь.

— Моя специальность — дела, по которым суд выносит смертный приговор, — гордо сообщил я, не очень покривив при этом душой.

Четыре года назад я помогал одному из компаньонов фирмы готовить речь в защиту заключенного, ожидавшего в камере техасской тюрьмы исполнения приговора. Фирма взяла на себя обязательство оказывать заключенным этой тюрьмы безвозмездную юридическую помощь, а драгоценное время, затраченное на подобную благотворительность, в подбивку не включишь.

Я продолжал посматривать на сидевшую в углу мать с Детьми. Малыши набросились на печенье, суп остывал. Молодая женщина не обращала внимания на еду.

— У нее есть куда пойти после подвала? — поинтересовался я.

— Скорее всего нет, — ответил Грин, покачивая ногой. — Вчера список остро нуждающихся хотя бы во временном прибежище насчитывал пятьсот фамилий.

— Во временном? — переспросил я.

— Именно так. Для замерзающих бродяг в городе существует лишь один приют, да и тот власти открывают, когда температура падает ниже нуля. Приют для нее единственный шанс, но, боюсь, этой ночью там и ступить-то некуда. А только снег начнет таять, на дверях появится замок.

Добровольцу, который ловко управлялся с овощами, срочно потребовалось уйти. Поскольку из свободных на данный момент помощников ближе к его рабочему месту находился я, мне и предложили встать на замену. В течение следующего часа Мордехай делал сандвичи, а я шинковал морковь под бдительным взором мисс Долли, члена церковного совета, уже более одиннадцати лет отвечавшей за питание бездомных. Кухня была ее детищем. Я сподобился быть допущенным в святая святых. Наблюдательная мисс Долли не преминула заметить, что летящие из-под моего ножа пластинки сельдерея чересчур крупные, и я мгновенно исправился. Белый фартук Долли сверкал первозданной чистотой, сознание значимости возложенных на нее обязанностей наполняло распорядительницу чувством законной гордости.

— Наверное, видеть этих людей вошло у вас в привычку? — обратился я к Долли.

Мы стояли у плиты, прислушиваясь к перебранке, смолкшей, однако, после вмешательства Мордехая и молодого священника.

— Да Бог с вами, милый, — откликнулась Долли, вытирая полотенцем руки. — Смотрю на них, и сердце разрывается. Но, как сказано в Писании, «счастливы те, кто утешает обездоленных». Это и придает мне силы. — Мягким, домашним движением она помешала суп в кастрюле. — Курица сварилась.

— И что теперь?

— Нужно достать ее и положить на тарелку. Когда остынет, вынуть из нее кости.

Предложенная Долли технология превращала прозаическое занятие в высокое искусство.

Овладевая им, я чувствовал, как у меня горят пальцы.

Глава 8

Вслед за Мордехаем я поднялся по темной лестнице в алтарную часть.

— Смотрите под ноги, — едва слышно предупредил он, толкнув створчатые двери.

Храм был полон людей, застывших в причудливых позах. Спали на длинных деревянных скамьях. Спали на полу под ними. Спали в центральном проходе, почти впритирку.

И с переполненных хоров доносился храп. Матери тихо увещевали беспокойных детей.

— Очень немногие церкви решаются на такое, — прошептал Мордехай, стоя у алтарного столика и обводя взглядом зал.

Мне было легко понять это нежелание помочь ближнему.

— А что происходит по воскресеньям? — так же шепотом спросил я.

— Все зависит от погоды. Здешний священник — один из наших. Вместо того чтобы выгонять людей на улицу, он иногда просто отменяет службу.

Выражение «один из наших» было мне не вполне понятно — я не ощущал принадлежности к какому-то клубу. Над головой раздался скрип. Я поднял глаза. Вдоль стен тянулся балкон, темный от множества людей, вяло шевелящихся на скамьях. Мордехай тоже посмотрел вверх.

— Сколько народу... — Закончить фразу мне не хватило Духу.

— Мы не считаем. Мы только кормим и предоставляем убежище.

От внезапного порыва ветра задребезжали стекла. Здесь было заметно холоднее, чем в подвале. Пробравшись на цыпочках между спящими, мы вышли через дверь за органом.

Стрелки часов приближались к одиннадцати. Людей в подвале не убавилось, но очереди к кастрюлям уже не было.

— Давайте за мной, — сказал Мордехай.

Он взял пластиковую тарелку и протянул ее стоявшему у плиты добровольцу.

— Посмотрим, что ты тут настряпал. — По губам Мордехая скользнула улыбка.

Мы уселись за складной столик в самом центре подвала, плечом к плечу с бродягами. Как ни в чем не бывало, Мордехай ел и говорил, говорил и ел; мне это было не по силам.

Болтая ложкой в супе, который благодаря стараниям мисс Долли оказался вкусным, мне никак не удавалось отрешиться от мысли, что я, Майкл Брок, состоятельный белый человек, уроженец Мемфиса и выпускник Йельского университета, удачливый юрист из прославленной фирмы «Дрейк энд Суини», сижу, окруженный бродягами, в подвале церкви, расположенной на северо-западной окраине Вашингтона. Только одно белое лицо за все это время я видел здесь — испитую харю алкоголика, зашедшего проглотить суп и сразу исчезнуть.

Я был уверен, что машину мою давно угнали, что, выйдя на улицу, не выдержу там и пяти минут. Надо было держаться Мордехая — когда бы и куда бы он ни отправился.

— А суп неплох, — заявил он. — Вообще-то случается по-разному, в зависимости от того, чем мы располагаем. Да и рецептура на каждой кухне своя.

— У Марты на днях давали вермишель, — сообщил бродяга, сидевший справа от меня; локтем он был ближе к моей тарелке, чем к своей.

— Вермишель? — с шутливым недоверием переспросил Грин. — Ты обнаружил в миске вермишель?

— Ага. Примерно раз в месяц у Марты можно наткнуться на вермишель. Правда, теперь, когда об этом почти все знают, столик там не очень-то получишь.

Трудно было понять, балагурит бродяга или нет, однако в глазах у него мелькали искорки смеха. Мысль о бездомном, сетующем на нехватку столиков в его излюбленной общественной кухне, показалась мне довольно забавной. Надо же — проблема заполучить столик! Часто ли я слышал подобную фразу от своих друзей в Джорджтауне?

Мордехай улыбнулся:

— Как тебя зовут?

Я заметил, что, обращаясь к человеку, он всегда стремился узнать его имя. Похоже, бродяги были для Грина не жертвами судьбы, а родственными душами. Мордехай любил их.

«Интересно, — подумал я, — как человек превращается в бродягу? Что за поломка произошла в огромном механизме социальной помощи, из-за которой граждане Америки становятся нищими и ночуют под мостами?»

— Драно, — сказал бродяга и сунул в рот выловленный из моего супа кусочек моркови, покрупнее выбрал.

— Драно? — удивился Мордехай.

— Драно.

— А фамилия?

— Отсутствует. Для этого я слишком беден.

— Кто тебя так назвал?

— Мамочка.

— А сколько тебе было тогда лет?

— Около пяти.

— Но почему Драно?

— У нее был ребенок, который вечно орал и не давал нам спать. Ну и однажды я накормил его «Драно»[6], — разъяснил бродяга, помешивая ложкой в моей тарелке.

Я не поверил ни единому слову из этой хорошо отрепетированной и умело поданной истории. Зато ее завороженно слушали окружающие. Драно наслаждался всеобщим вниманием.

— Что же было дальше? — невозмутимо спросил Мордехай.

— Ребенок помер.

— Но это был твой брат!

— Нет. Сестричка.

— Значит, ты убил собственную сестру?

— Зато потом мы спокойно спали по ночам.

Мордехай подмигнул мне, давая понять, что наслышался подобных баек предостаточно.

— Где ты живешь, Драно? — полюбопытствовал я.

— В Вашингтоне.

— Где твой дом? — уточнил Мордехай.

— Здесь, там... Много богатых дамочек, которым нравится мое общество.

Соседи Драно не выдержали: один фыркнул, другой заржал.

— А куда приходит твоя корреспонденция? — продолжил беседу Грин.

— На почту.

Было очевидно, что за словом в карман Драно не лезет.

Мы оставили его в покое.

Приготовив для добровольцев кофе, мисс Долли выключила плиту. Бродяги принялись устраиваться на ночь.

Мы сидели у стола, пили кофе и смотрели, как люди в полутьме сворачиваются калачиками на полу.

— Вы долго намерены пробыть здесь? — осведомился я.

— Трудно сказать. — Мордехай пожал плечами. — Сейчас тут около двухсот человек. Как правило, всегда что-нибудь да случается. Священник хотел, чтобы я остался.

— На всю ночь?

— Как обычно. А вы можете уйти, когда пожелаете.

Делить сон с присутствующими не входило в мои планы.

Но и покидать церковь в одиночку было боязно.

Белый человек за рулем дорогой машины в пятницу ночью на безлюдной улице весьма сомнительного квартала? Я был очень далек от мысли испытывать судьбу — пусть даже снегопад прекратился.

— У вас есть семья? — возобновил я разговор.

— Да. Жена работает секретаршей в министерстве труда.

Три сына. Один в колледже, другой в армии. — Голос Мордехая дрогнул, и я не стал спрашивать о третьем. — Третьего мы потеряли десять лет назад. Его убили на улице.

— Простите.

— А у вас что?

— Женат, детей нет.

Впервые за последние часы я вспомнил о Клер. Как бы она повела себя, узнай, где я нахожусь? Мы всегда были слишком заняты, чтобы тратить время на что-то, хоть отдаленно похожее на благотворительность.

Клер наверняка пробормотала бы нечто вроде: «Он совсем рехнулся», — только и всего.

Плевать.

— Чем занимается ваша жена?

— Проходит хирургическую практику в Джорджтауне.

— Так у вас все впереди, не правда ли? Через пару лет вы станете компаньоном в известной юридической фирме, а ваша супруга — хирургом. Воплощенная Американская мечта.

— О да!

Неизвестно откуда взявшийся священник увлек Мордехая в угол кухни, приглушенно заговорил. Захватив несколько штук печенья, я направился к молодой женщине с детьми.

Она спала; голова ее покоилась на подушке, правая рука обнимала младенца. Ребята лежали под одеялами рядом, старший не спал.

Присев на корточки, я протянул ему одно печенье. Глаза мальчишки блеснули, он мгновенно сунул лакомство в рот.

Маленькое худое тельце, никак не больше четырех лет.

Голова матери соскользнула с подушки; женщина проснулась, взглянула на меня усталыми печальными глазами, заметила печенье, слабо улыбнулась, поправила подушку и снова задремала.

— Как тебя зовут? — шепотом спросил я малыша. Угощение сделало нас друзьями.

— Онтарио, — без всякого выражения протянул он.

— Сколько же тебе лет?

Паренек поднял четыре растопыренных пальчика, подогнул один, но после некоторого колебания распрямил.

— Четыре? — уточнил я.

Он кивнул и протянул руку за новым угощением. Мне стало приятно. Я дал печенье. Я готов был отдать ему все, что имею.

— Где ты живешь?

— В машине, — прошептал он.

До меня не сразу дошло, что это означает. О чем бы еще спросить? Впрочем, стоит ли? Печенье занимало его гораздо больше, чем разговор с незнакомцем. На три вопроса я получил три честных ответа. Они жили в машине.

Мне захотелось выяснить у Мордехая, как должен поступить порядочный человек, узнав, что целая семья живет в машине, однако вместо этого я продолжал сидеть и улыбаясь смотреть на Онтарио. Наконец улыбнулся и он:

— Яблочный сок остался?

— Разумеется. — Я пошел на кухню.

Мальчик в два глотка выпил первый стакан, я протянул ему второй:

— А как насчет благодарности?

— Спасибо. — Он раскрыл в ожидании печенья ладошку и получил его.

Я отыскал складной стул и сел подле семейства спиной к стене. В подвале было тихо, но иногда тишину нарушали стычки. Утех, кто не имеет собственной постели, сон редко бывает безмятежным. Время от времени Мордехай, осторожно пробираясь между спящими, утихомиривал буянов. Его массивная, внушающая страх фигура не вызывала желания вступать в пререкания.

Онтарио задремал; его головка склонилась к материнскому бедру. Я сходил налил себе кофе и со стаканчиком вернулся на стул.

Вдруг удивительно пронзительный, жалобный плач младенца заполнил подвал. Полусонная мать начала укачивать ребенка, от чего тот раскричался громче. Захныкали и трое детей постарше.

Не отдавая себе отчета, я подошел к женщине и с улыбкой, которая должна была завоевать ее доверие, взял у нее младенца. Мать не протестовала. По-моему, она была даже рада избавиться от крикуна.

Крошечное тельце почти ничего не весило. Я перехватил малыша поудобнее и тут обнаружил, что он совершенно мокрый. Я двинулся на кухню, уповая в душе на помощь Мордехая или кого-нибудь из подзадержавшихся добровольцев. Мисс Долли покинула подвал час назад.

Дойдя до плиты, я с радостным облегчением отметил, что более не слышу душераздирающего плача. Оставалось только найти полотенце либо сухую тряпку. С пальцев капало.

Где я нахожусь? Чем, черт возьми, занимаюсь? Что сказали бы друзья, увидев меня в подвале с чужим ребенком на руках, напевающим колыбельную и умоляющим Господа послать подгузник?

Неприятного запаха я не чувствовал, зато представлял, как десятки, сотни мерзких насекомых прыгают в мои ухоженные волосы с лежащей у меня на плече головки. На помощь пришел Мордехай, он включил в подвале свет.

— Какая трогательная картина!

— У нас есть пеленки? — прошипел я.

— По-большому или по-маленькому? — ликующим голосом осведомился он, направляясь к деревянному шкафу.

— Не знаю. Нельзя ли побыстрее?

Грин достал из шкафа упаковку памперсов, и я сразу передал ему уделавшееся чадо. На левом плече у меня расплывалось большое пятно. С поразительным самообладанием Мордехай уложил младенца на разделочный стол и снял промокшее тряпье. Дитё оказалось девочкой. Грин обтер ее полотенцем, заправил свеженьким памперсом и вручил мне.

— Вот вам ваша кроха, как новенькая, — с гордостью сказал он.

— Этому в университете нас не учили, — заметил я, бережно принимая малышку.

В течение следующего часа я расхаживал по подвалу с девочкой на руках. Когда она уснула, завернул ее в свою джинсовую куртку и осторожно положил между Онтарио и матерью.

Прошло три часа, как наступила суббота. Пора было возвращаться домой. Большего за один день моя внезапно встрепенувшаяся совесть вместить не могла. Выйдя на улицу, Мордехай поблагодарил меня и отпустил, раздетого, в ночь. «Лексус», покрытый толстым слоем снега, я отыскал там, где оставил.

Грин со ступеней церкви смотрел мне вслед.

Глава 9

С того момента как в четверг состоялось мое знакомство с Мистером, я не включил в подбивку для старой доброй фирмы ни единого часа.

На протяжении последних пяти лет я закрывал в среднем по двести часов в месяц, то есть по восемь часов шесть ней в неделю — за вычетом нескольких выходных. Время в буквальном смысле означало деньги, и потратить несколько часов впустую было непозволительной роскошью. Обнаружив отставание, что случалось весьма редко, я просиживал в офисе половину субботы, а иногда и воскресенья. При соблюдении графика ограничивался семью-восемью часами в субботу и почти бездельничал в воскресенье. Ничего удивительного, что Клер спасалась от одиночества медициной.

Лежа поздним субботним утром в постели и рассматривая потолок, я, подобно паралитику, не был в состоянии совершить даже простое движение. Мысль о необходимости встать и отправиться в офис вызывала страх. Эта бесконечная лента из розовых бумажек на рабочем столе! А записки от начальства, живо интересующегося моим здоровьем? А болтовня назойливых любителей почесать язык, их неизбежное «Как дела»? А искренняя (или лицемерная) тревога в вопросах друзей и приятелей? Но больше всего пугала сама работа. Все без исключения дела по антитрестовскому законодательству требовали терпения и чудовищного напряжения; толстенные папки с документами едва помещались на стеллажах. Результатом же адского труда являлось то, что одна безумно богатая корпорация поглощала другую, для чего легион юристов изводил тонны бумаги.