6

В тот вечер мы пообедали в закусочной под названием «Игроки в крикет», напротив которой в лавке букиниста я увидел полное собрание сочинений Теккерея за весьма умеренную цену. Я подумал, что оно будет совсем неплохо выглядеть на полках под отцовскими томиками Вальтера Скотта, и решил, что вернусь сюда на следующий день и куплю его. Это решение всколыхнуло во мне теплое чувство к отцу, сознание нашей с ним близости. Я, так же как и он, примусь за первый том, прочту все собрание до конца и, дочитав последние страницы, начну сначала. Слишком большое количество книг слишком большого количества авторов способно лишь вызвать путаницу, равно как и слишком большое число рубашек и костюмов. Именно по этой причине я стараюсь как можно реже обновлять свой гардероб. Найдутся, вероятно, люди, которые скажут то же самое о моем образе мыслей, но банк научил меня остерегаться экстравагантных идей, ибо они, как правило, оборачиваются банкротством.

Я пишу о том, что мы пообедали в «Игроках», но правильнее было бы сказать, что мы там плотно перекусили. В баре, прямо на стойке, стояли корзины с горячими сосисками, и мы ели сосиски, запивая их бочковым пивом. Я был поражен, когда увидел, сколько кружек пива выпила моя тетушка, и стал слегка опасаться за ее кровяное давление.

После второй кружки она сказала:

— Странно, что там был крест. Это я про гадание. Я всегда интересовалась религией, с тех самых пор, как мы познакомились с Карраном.

— Какую церковь вы посещаете? — спросил я. — По-моему, вы говорили мне, что вы католичка.

— Я так называю себя удобства ради. Это связано с французским и итальянским периодами моей жизни. После того, как я рассталась с Карраном. Он повлиял на меня в этом отношении, а кроме того, все мои знакомые девушки были католички, и мне не хотелось выделяться. Ты, должно быть, удивишься, когда узнаешь, что мы сами когда-то ведали церковью, Карран и я, здесь, в Брайтоне.

— Ведали? Не понимаю.

— Дрессированные собаки навели нас на эту мысль. Двух из них привели навестить Каррана в больнице еще до того, как цирк переехал. Это был день посещений, и пришло много женщин навестить своих мужей. Сперва собак в палату не пустили. Подняли страшный шум. Но Карран уломал старшую сестру, объяснив ей, что это не просто собаки, а почти люди. Он сказал ей, что каждый раз перед выступлением их купают в дезинфицирующих шампунях, каждую собаку в отдельности. Это, конечно, была неправда, но ее он убедил. Собаки в воротниках a la Pierrot [как у Пьеро (франц.)] и остроконечных шляпах подошли к койке и по очереди подали Каррану лапу, чтобы он пожал ее, а потом ткнулись носом ему в лицо, как это делают в знак приветствия эскимосы. Затем их быстро увели, пока не пришел доктор. Ты бы слышал, что говорили женщины: «Какие миленькие собачки», «Какие лапушки». На наше счастье, ни одна из собак не задрала ножку. «Они совсем, совсем как люди». Какая-то женщина сказала: «А еще говорят, будто у собак нет души». А другая спросила Каррана: «Эти собачки леди или джентльмены?» Видно, ее утонченное воспитание мешало самой посмотреть. Карран ответил, что одна дама, а другая — джентльмен, а потом добавил из чистого озорства, что они муж и жена. Женщины прямо застонали: «Какая прелесть! Какие душечки. У них уже есть щеночки?» Карран сказал, что еще нет. «Видите ли, они всего месяц как женаты. Бракосочетание состоялось в собачьей церкви на Поттерс-Бар». Так он им объяснил. Они буквально завизжали: «Как, бракосочетались в церкви!» И я испугалась, что Карран уж слишком загнул, но, слава богу, проглотили как миленькие. Все бросили своих мужей и столпились около койки Каррана. Мужей это нисколько не огорчило. День посещений — самый страшный день для мужчин: он всегда напоминает им о доме.

Тетушка взяла еще одну порцию сосисок и заказала еще одну кружку пива.

— Они потом расспрашивали его о церкви на Поттерс-Бар, — продолжала она, — одна из дам сказала: «Подумать только, мы каждый раз, когда ходим к святой Этельбертии, вынуждены оставлять наших дорогих собачек дома. Мой песик христианин ничуть не хуже, чем наш викарий: тот и в кости играет, и чаепития беспрерывные». «Раз в год, — сказал Карран, — мы устраиваем благотворительный сбор собачьего печенья в пользу бездомных собачек». Когда они наконец оставили нас в покое и ушли к своим мужьям, я сказала Каррану: «Начало положено», на что он мне ответил: «Ну что ж, поглядим».

Тетушка поставила кружку на стол и обратилась к женщине за стойкой:

— Вы когда-нибудь слышали о собачьей церкви? — спросила она.

— Что-то припоминаю, вроде слыхала. Но ведь это было сто лет назад? Задолго до моего рождения. По-моему, где-то в Хове, разве нет?

— Нет, дорогая. Вовсе не в Хове, а в сотне ярдов от вашего бара. Мы обычно приходили к «Игрокам» после службы. Его преподобие Карран и я.

— Неужели полиция не вмешивалась?

— Они пытались внушить ему, что он не имеет права называться «преподобный», но мы объяснили им, что у нас священника называют только «преп» и что мы не принадлежим ни к какой государственной церкви. Они не могли нас тронуть, поскольку мы были сектанты, как Уэсли [Уэсли, Джон (1703-1791) — английский теолог, основатель методизма], и за нами стояли все владельцы собак в Брайтоне и Хове, к нам даже приезжали из Гастингса. Полиция пыталась подвести нас под статью о богохульстве, но так и не могла обнаружить ничего богохульного в наших проповедях. Они были очень торжественные. Карран хотел приступить к чтению очистительной молитвы сукам после того, как они ощенились, но я сказала, что это уж слишком — даже англиканская церковь отказалась от очистительной молитвы для рожениц. Затем встал вопрос о соединении брачными узами разведенных собак — я решила таким образом утроить наши доходы, но тут Карран стоял на своем как скала. «Мы не признаем разводов», — заявил он и был сто раз прав — разводы только мешали бы непосредственности чувств.

— Ну а чем все это кончилось? Победа осталась за полицией?

— Да, она всегда побеждает. Они забрали его за то, что он болтал с девушками на набережной, а потом на суде столько всего было сказано и, говоря честно, много лишнего. Я тогда была молода и глупа, к тому же сильно раздражена, и я отказалась помогать ему дальше. Не удивительно, что он меня бросил и отправился присматривать за Ганнибалом. Кому нравится, когда его не прощают. Не прощать — привилегия Бога.

Мы вышли из закусочной и, несколько раз свернув в боковые улочки, пришли к входу в здание, все окна которого были закрыты ставнями, а на дверях висело объявление: "Текст на ближайшую неделю: «Если ты с пешими бежал и они утомили тебя, как же тебе состязаться с конями? Иеремия, 12» [цитата из ветхозаветной «Книги пророка Иеремии» (12:5)]. Не могу похвастаться, что я до конца понял смысл этой фразы, разве что это было предостережение против участия в брайтонских скачках, хотя не исключено, что вся соль заключалась именно в невнятности. Секта, я успел заметить, называлась «Дети Иеремии».

— Здесь вот и происходили наши богослужения, — сказала тетушка Августа. — Иногда нельзя было разобрать ни одного слова из-за собачьего лая. В таких случаях Карран говорил: «Это их способ молиться». И всегда добавлял: «Пусть каждый молится, как умеет». Иногда они лежали тихо и вылизывали зады. Карран говорил, что «они чистят себя перед Домом Господним». Мне чуточку грустно видеть здесь чужих людей. Кроме того, я никогда не испытывала симпатии к пророку Иеремии.

— Я мало о нем знаю.

— Его утопили в грязи, — сказала тетушка. — Я в то время очень внимательно штудировала Библию, но в Ветхом завете о собаках говорится мало хорошего. Товия [персонаж ветхозаветной «Книги Товита»] взял с собой пса, когда отправился в путешествие с архангелом, но в дальнейшем собака в рассказе роли не играет, даже когда Товию хотела сожрать рыба. Оно и понятно, собака в те времена считалась животным нечистым. Свой статус она обрела только с приходом христианства. Христиане были первыми, кто начал высекать на стенах в соборах собак, и, несмотря на то что они еще долго не могли решить, есть ли душа у женщины, им начало казаться, что у собак, возможно, душа и есть. Им, однако, так и не удалось заставить ни папу, ни даже епископа Кентерберийского сказать твердо «да» и «нет». Это пришлось взять на себя Каррану.

— Большая ответственность, — сказал я.

Я не мог понять, говорит тетушка о Карране всерьез или шутит.

— Карран засадил меня за чтение теологических текстов. Ему были нужны цитаты с упоминанием собак. Однако про собак нигде ничего не говорилось, даже у Франциска Сальского [епископ Женевы (1567-1622); канонизирован католической церковью]. Я нашла массу ссылок на блох, бабочек, волов, слонов, пауков и крокодилов у святого Франциска, но о собаках будто все забыли. Однажды я испытала сильное потрясение. «Все, что мы делаем, бессмысленно. Так не годится, — сказала я Каррану. — Смотри-ка, что я нашла в Апокалипсисе. Иисус там перечисляет тех, кто достоин вступить в Град Божий. Вот послушай: „А вне — псы, и чародеи, и любодеи, и убийцы, и идолослужители, и всякий любящий и делающий неправду“. Видишь, в какую компанию попали собаки?» «Это льет воду на нашу мельницу, — сказал Карран. — Любодеи, убийцы и все прочие — у них ведь есть душа, не так ли? Им только остается раскаяться. То же самое с собаками. Собаки, которые приходят к нам в церковь, уже раскаялись. Они больше не водятся с любодеями и чародеями. Они живут с уважаемыми людьми на Брансуик-сквер или Ройял-крессент». И знаешь, Генри, Карран был нимало не смущен Апокалипсисом и даже прочел проповедь, использовав этот текст. Он предупредил прихожан, что теперь на них лежит ответственность следить за тем, чтобы их собаки снова не сбились с пути. «Ослабьте поводок, и собака погибла, — сказал он. — Толпы убийц здесь, в Брайтоне, и любодеев в метрополии только и ждут, чтобы схватить выпущенный вами поводок. А что касается чародеев…» К счастью, Хэтти — она тогда уже была с нами — еще не стала гадалкой. Это сильно подпортило бы нам игру.

— Он, верно, был хороший проповедник?

— Можно было заслушаться, — сказала тетушка с восхищением, в котором сквозила ностальгия.

Мы двинулись обратно к набережной. Было слышно, как ворочается и шуршит галька.

— Он не был фанатиком своей идеи, — продолжала тетушка. — Собаки для него были как бы Домом Израиля, но одновременно он был апостолом иноверцев, а к иноверцам, по мнению Каррана, относились воробьи, попугаи и белые мыши, но не кошки — кошек он считал фарисеями. Как ты понимаешь, ни одна кошка и не осмеливалась войти в храм, когда там столько собак. Правда, была одна нахальная кошка — она обычно сидела в окне дома напротив и ухмылялась, когда прихожане выходили из церкви. Карран не причислял к иноверцам рыб — в противном случае невозможно было бы поедать имеющих душу. Слоны вызывали у него всегда особое чувство, что свидетельствует о его великодушии — Ганнибал ведь наступил ему на ногу. Давай посидим здесь, Генри, Гиннес для меня тяжеловат.

Мы выбрали местечко подальше от ветра. Огни вдоль Дворцового Мола уходили далеко в море, а кромка воды пенилась и фосфоресцировала. Волны монотонно набегали на берег и отступали, будто кто-то стелил постель и все никак не мог положить как следует простыню. Иногда поп-музыка доносилась из концертного зала, который высился в ста ярдах от нас, как судно, пришедшее прорвать блокаду. Эта поездка, подумал я, настоящее приключение, но я еще не подозревал, каким невинным, мелким событием она покажется мне потом, при ретроспективной оценке прошлого.

— Я нашла прелестный отрывок о слонах у святого Франциска Сальского, — сказала тетушка. — Карран использовал его в своей последней проповеди — после этой истории с девками, которая меня совершенно вывела из себя. И мне думается, он хотел сказать в ней, что любит он только меня, но в то время я была молода и жестокосердна, и я не простила его. Я всегда ношу этот отрывок в кошельке, и, когда перечитываю, перед глазами у меня встает не слон, а Карран. Он был красивый, видный мужчина — не такой видный, как Вордсворт, но гораздо более тонкой организации.

Она порылась в сумочке и достала кошелек.

— Прочти его мне, дорогой. Боюсь, я ничего не увижу при этом свете.

Я взял мятый, пожелтевший листок и, подставив его под свет фонаря, начал читать. Листок был так сильно измят, что я с трудом угадывал смысл, хотя почерк у тетушки был молодой и четкий. «Слон, — гласил текст, — животное хотя и огромное, но самое достойное и самое смышленое из всех живущих на земле зверей. Приведу пример его исключительного благородства. Он…» Буквы на сгибе стерлись, и я не мог дальше прочесть.

Тетушка, не дожидаясь, пока я справлюсь, наизусть закончила цитату каким-то необычайно проникновенным женственным голосом:

— «Он никогда не изменяет своей подруге и нежно любит свою избранницу». Ну а теперь продолжай, — сказала она.

Я снова стал читать:

— «С ней он, однако, спаривается только раз в три года, всего в течение пяти дней, и делает это в такой строжайшей тайне, что никому еще не довелось увидеть их в это время».

Тетушка сказала:

— Он пытался объяснить мне — сейчас я в этом ни минуты не сомневаюсь, — что, если он и был ко мне недостаточно внимателен из-за этих девок, все равно он любит меня ничуть не меньше, чем прежде.

— «И появляется он снова только на шестой день, и в этот день он идет прямо к реке и омывает свое тело, ибо он не желает возвращаться в стадо, пока не очистится».

— Карран всегда был очень чистоплотный, — сказала тетушка. — Благодарю тебя, Генри, ты прекрасно прочитал.

— Какое отношение это имеет к собакам?

— Карран все так замечательно повернул, что никто ничего не заподозрил. А на самом деле это говорилось для меня. Я помню, в то воскресенье у церкви продавали особый собачий шампунь, освященный на алтаре.

— Что сталось с Карраном?

— Понятия не имею. Он, очевидно, оставил церковь — без меня ему было не справиться. А какая дияконисса из Хэтти? Иногда он мне снится. Сейчас ему было бы девяносто. Не могу представить себе его стариком. Двинулись, Генри. Думаю, нам обоим давно пора в постель.

Сон тем не менее не шел, невзирая на роскошную кровать в «Королевском Альбионе». Огни Дворцового Мола плясали на потолке, а в голове вереницей проплывали фигуры Вордсворта и Каррана, слон и собаки из Хова, тайна моего рождения, прах матушки, которая не была мне матерью, и отец, спящий в ванне. Эта жизнь была не так проста, как та, что я вел, когда работал в банке и где о клиенте мог судить по его кредиту и дебету. Душу мою теснил страх, но одновременно она была исполнена радостного возбуждения, а с Мола доносилась музыка, и фосфоресцирующие волны накатывали на берег.

7

История с прахом моей матушки уладилась совсем не так быстро, как я поначалу предполагал (я по-прежнему называю ее матушка, так как в то время я не был по-настоящему уверен, что тетя Августа говорит правду). Когда я вернулся из Брайтона, урны не было, и я позвонил в Скотленд-Ярд и попросил к телефону сержанта сыскной полиции Спарроу. Меня без проволочек соединили с голосом, который явно не был голосом сержанта. Он напомнил мне голос одного нашего клиента — контр-адмирала (я был счастлив, когда он перевел свой счет в Нэшнл провиншл бэнк, так как с клерками он обращался как с матросами, а со мной как с младшим лейтенантом, приговоренным военным трибуналом к высшей мере за плохое ведение судового журнала).

— Могу я поговорить с сержантом Спарроу? — спросил я.

— По какому делу? — рявкнул незнакомый голос.

— Мне до сих пор не вернули праха моей матери.

— Это Скотленд-Ярд, а не крематорий, — ответил голос, затем послышались гудки.

Прошло немало времени — линия была все время занята, — пока я вновь соединился с тем же императивным голосом.

— Мне нужен сержант сыскной полиции Спарроу, — сказал я.

— По какому делу?

Я заранее приготовился отвечать ему в его же стиле.

— По полицейскому, — сказал я. — А какими еще делами вы занимаетесь?

Мне казалось, что это тетя Августа говорит моим голосом.

— Сержант Спарроу вышел. Оставьте телефонограмму.

— Попросите его позвонить мистеру Пуллингу. Мистеру Генри Пуллингу.

— Адрес! Номер телефона! — раздался лающий приказ, словно меня заподозрили в том, что я какой-то сомнительный полицейский осведомитель.

— Ему известно и то, и другое. Я не собираюсь без надобности снова все повторять. Передайте ему, что я разочарован: он не выполнил клятвенного обещания.

Я повесил трубку, не дожидаясь ответа. Вернувшись в сад, я наградил самого себя — что случается крайне редко — самодовольной улыбкой: с контр-адмиралом я никогда прежде так не разговаривал.

Мои новые кактусовые георгины были в прекрасном виде, а после поездки в Брайтон их географические названия доставили мне двойную радость: «Роттердам» — темно-красный сорт, темнее, чем наш почтовый ящик на углу; «Венецианский зубчатый» — с острыми кончиками лепестков, сверкающими, как иней. Я решил, что в следующем году посажу еще и «Гордость Берлина», и у меня будет трио городов. Телефон нарушил мои радужные мечтания. Звонил Спарроу.

Я сказал ему резко:

— Надеюсь, у вас есть оправдывающие обстоятельства, которые позволили вам нарушить слово и не вернуть вовремя урну?

— Безусловно, есть, сэр. В вашей урне оказалось больше марихуаны, чем пепла.

— Я вам не верю. Как могло случиться, что у моей матери…

— Мы едва ли можем подозревать вашу матушку, сэр. Как я уже вам говорил, этот человек, Вордсворт, воспользовался вашим визитом. К счастью для вас, в урне все же нашли остатки человеческого праха. Можно только предположить, что Вордсворт большую часть его высыпал в раковину и смыл, чтобы освободить урну. Вы не слышали звуков льющейся из крана воды?

— Мы пили виски. И Вордсворт, естественно, наливал воду в кувшин.

— Это как раз и был тот момент, сэр.

— В любом случае я хотел бы получить назад остаток праха.

— Какой в этом смысл, сэр? Человеческий прах обладает, как бы это лучше сказать, клейкостью. Пепел пристает ко всем веществам, в данном случае это марихуана. Я вышлю вам урну заказной бандеролью. И советую, сэр, поместить ее там, где вы намеревались, и забыть злополучный инцидент.

— Все это хорошо, но урна-то пустая.

— Мемориал часто находится не в том месте, где захоронен покойный. Пример тому — военный мемориал.

— Да, вы правы, — сказал я. — Боюсь, тут уж ничего не поделаешь. Все равно она больше не будет пробуждать должных чувств. Я надеюсь, вы не думаете, что моя тетушка приложила к этому руку?

— Ну что вы, сэр! Такая старая, почтенная леди. Она, очевидно, была обманута своим слугой.

— Каким слугой?

— Как каким? Вордсвортом. Кем же еще?

Я почел за лучшее не просвещать его относительно характера их отношений.

— Моя тетушка думает, что Вордсворт, скорее всего, в Париже.

— Вполне возможно, сэр.

— И что вы собираетесь делать дальше?

— Пока больше ничего. Он не совершил преступления, из-за которого мы можем требовать его выдачи. Но если, конечно, он вернется… У него ведь английский паспорт.

В голосе сержанта сыскной полиции Спарроу прозвучала такая кровожадная нотка, что я на какой-то момент почувствовал себя единомышленником Вордсворта. Я сказал:

— Я искренне надеюсь, что он не вернется.

— Вы удивляете меня, сэр, и, должен сказать, я несколько разочарован.

— Чем?

— Я не относил вас к людям такого сорта.

— Какого сорта?

— Которые думают, что травка не приносит вреда.

— А вы уверены, что приносит?

— Наш опыт показывает, сэр, что все тяжелые наркоманы, зацикленные на наркотиках, начинали с травки.

— А мой опыт показывает, Спарроу, что все, или почти все, алкоголики, которых я знал, начинали с капли виски или стакана вина. У меня даже был клиент, который зациклился, как вы говорите, на прохладительных напитках и пиве. А кончилось тем, что из-за его частых отлучек во время лечения ему пришлось выдать доверенность на имя жены.

Я повесил трубку. Мне доставила тайное удовольствие сама мысль о том, что я посеял сомнение в душе сержанта сыскной полиции Спарроу, и не столько в отношении марихуаны, сколько в отношении его представлений обо мне, бывшем управляющем банком. Впервые в жизни я открыл в себе анархическую жилку. Не было ли это следствием моей поездки в Брайтон или влияния тетушки (хотя я не из породы людей, легко поддающихся влиянию)? А может быть, виноваты были бактерии, гнездившиеся в крови у Пуллингов? Я чувствовал, как во мне оживает любовь к отцу. Он был терпеливым человеком и очень сонливым, но в его терпении было что-то непостижимое — это скорее была рассеянность, чем терпение, или даже равнодушие.