2

Доктор Пларр отказался от третьей партии и поехал домой. Он жил на верхнем этаже желтого многоквартирного дома, выходившего на Парану. Этот дом был бельмом на глазу у старого колониального города, однако желтый цвет с годами все больше линял, да, впрочем, доктор и не мог позволить себе собственного дома, пока жива была мать. Просто не поверишь, сколько женщина может истратить в столице на пирожные.

Когда доктор Пларр закрывал ставни, реку пересекал последний паром, а когда лег в постель, то услышал шум самолета, медленно делавшего в небе круг. Шел он очень низко, словно лишь несколько минут назад оторвался от земли. Это явно не был реактивный самолет, пролетавший над городом по пути в Буэнос-Айрес или Асунсьон, да и час был чересчур поздний для дальнего пассажирского рейса. Пларр подумал, уж не самолет ли это американского посла, хотя и не ожидал его услышать. Он погасил свет и лежал в темноте, раздумывая о том, как легко могла сорваться вся их затея, пока шум самолета не стих, удаляясь на юг. Ему очень хотелось поднять трубку и набрать номер Чарли Фортнума, но он не мог придумать повода для звонка в такой поздний час. Нельзя же спросить, понравились ли послу руины? Хорошо ли прошел обед? Надеюсь, что у губернатора вам подали хорошие бифштексы? Он не имел обыкновения болтать с Чарли Фортнумом в такое время — Чарли слишком любил свою жену.

Пларр снова включил свет — лучше почитать, чем вот так мучиться неведением; он заранее знал, чем кончится книга доктора Сааведры, и она оказалась отличным снотворным. Движения по набережной уже почти не было, раз только с ревом пронеслась полицейская машина, но доктор Пларр скоро заснул, так и не погасив света.

Разбудил его телефонный звонок. Часы показывали ровно два часа ночи. Он знал, что ему вряд ли в это время позвонит кто-нибудь из пациентов.

— Слушаю, — сказал он. — Кто говорит?

Голос, которого он не узнал, ответил с большой осторожностью:

— Спектакль прошел удачно.

— Кто вы? Зачем вы это мне говорите? Какой спектакль? Какое мне до этого дело?

В голосе его от страха звучало раздражение.

— Нас беспокоит один из исполнителей. Он заболел.

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Мы опасаемся, что роль была ему не под силу.

Они никогда еще не звонили ему так открыто и в такой подозрительный час. У него не было оснований опасаться, что телефон прослушивается, но они не имели права рисковать. За беженцами с севера в пограничном районе еще со времен партизанских боев велось — хоть и не слишком пристальное — наблюдение, отчасти для их же собственной безопасности: бывали случаи, когда людей насильно утаскивали через Парану домой в Парагвай, чтобы там их убить. Как, например, врача-эмигранта в Посадасе… С тех пор как ему сообщили план спектакля, этот случай — хотя бы потому, что там тоже был замешан его коллега врач, — не выходил у него из головы. Телефонный звонок к нему на квартиру мог быть оправдан лишь крайней необходимостью. Смерть одного из участников спектакля — по тем правилам, какие они сами для себя установили, — была в порядке вещей и ничего не оправдывала.

— Не понимаю, о чем вы говорите. Вы ошиблись номером, — сказал он.

Он положил трубку и лег, глядя на телефон, словно это была черная ядовитая гадина, которая непременно ужалит снова. Две минуты спустя так и случилось, и ему пришлось взять трубку — это ведь мог быть самый обыкновенный пациент.

— Слушаю, кто говорит?

Тот же голос произнес:

— Вам надо приехать. Он при смерти.

Доктор Пларр, сдаваясь, спросил:

— Чего вы от меня хотите?

— Выйдите на улицу. Мы вас подберем ровно через пять минут. Если нас не будет, выйдите еще раз через десять минут. После этого выходите через каждые пять минут.

— Сколько на ваших часах?

— Шесть минут третьего.

Доктор надел рубашку и брюки; потом положил в портфель то, что могло ему понадобиться (скорее всего, речь шла о пулевом ранении), и тихо спустился по лестнице в одних носках. Он знал, что шум лифта проникает сквозь тонкие стены каждой квартиры. В десять минут третьего он уже стоял возле дома, в двенадцать минут третьего он ждал на улице, а в восемнадцать минут опять вошел в дом. Страх приводил его в бешенство. Его свобода, а может быть, и жизнь находились в руках безнадежных растяп. Он знал только двух членов группы, они учились с ним в Асунсьоне, а те, с кем ты провел детство, кажется, так и не становятся взрослыми. У него было не больше веры в их деловую сноровку, чем тогда, когда они были студентами; организация, в которую они когда-то входили в Парагвае — «Ювентуд фебрериста» — мало чего добилась, разве что погубила большинство своих членов в ходе плохо задуманной и дурно проведенной партизанской акции.

Однако именно эта любительщина и вовлекла его в то сообщество. В планы их он не верил и слушал их только по дружбе. Когда он расспрашивал, что они будут делать в тех или иных обстоятельствах, жестокость ответов казалась ему своего рода актерством (они все трое играли небольшие роли в школьной постановке «Макбета» — прозаический перевод не делал события пьесы более достоверными).

А теперь, стоя в темном вестибюле и напряженно вглядываясь в светящийся циферблат часов, он понимал, что никогда ни на йоту не верил, что они перейдут к действиям. Даже тогда, когда дал им точные сведения о том, где будет находиться американский посол (подробности он узнал у Чарли Фортнума за стаканом виски), и снабдил их снотворным, он ни на минуту не сомневался, что ничего не произойдет. И только когда, проснувшись утром, услышал голос Леона: «Спектакль идет удачно», ему подумалось, что эти любители все же могут быть опасными. Кто же теперь умирал — Леон Ривас? Или Акуино?

Было двадцать две минуты третьего, когда он вышел на улицу в третий раз. За угол дома завернула машина и остановилась, но мотора не выключили. Ему махнули рукой.

Насколько он мог разглядеть при свете щитка, человек за рулем был ему незнаком, но его спутника он узнал и в темноте по жидкой бородке. Акуино отрастил эту бородку в полицейской камере и там же начал писать стихи, там же, в камере, он приобрел неудержимое пристрастие к чипа — непропеченным лепешкам из маниоки, — к ним можно пристраститься только с голодухи.

— Что случилось, Акуино?

— Машина не заводилась. Засорился карбюратор. Верно, Диего? А кроме того, там был полицейский патруль.

— Я спрашиваю, кто умирает?

— Надеемся, что никто.

— А Леон?

— В порядке.

— Зачем же ты позвонил? Ведь обещал меня не впутывать. И Леон обещал.

Он бы ни за что не согласился им помогать, если бы не Леон Ривас. Это по Леону он скучал почти так же, как по отцу, когда уплыл с матерью на речном пароходе. Леон был тем, чьему слову, как ему казалось, он всегда мог верить, хотя потом он как будто нарушил свое слово, когда по дошедшим до Пларра слухам стал священником, а не бесстрашным abogado [адвокатом (исп.)], который защищает бедных и невинных, как Перри Мейсон [герой серии детективных повестей американского писателя Э.С.Гарднера]. В школьные годы у Леона было громадное собрание Перри Мейсонов, топорно переведенных языком классической испанской прозы. Он давал их читать только избранным друзьям, да и то нехотя и не больше чем по одной книжке за раз. Секретарша Перри Мейсона Делла была первой женщиной, пробудившей у Пларра вожделение.

— Отец Ривас сказал, чтобы мы вас привезли, — объяснил человек, которого звали Диего.

Пларр заметил, что он продолжает называть Леона отцом, хотя тот вторично нарушил обет, покинув церковь и вступив в брак, правда, этот невыполненный обет мало занимал Пларра, который никогда не ходил к мессе, разве что сопровождая мать во время редких наездов в столицу. Теперь выходит, что после ряда неудач Леон пытается вернуться вспять, к первоначальному обету помогать бедноте, который он, правда, и не собирался нарушить. Он еще кончит abogado. Они свернули в Тукуман, а оттуда в Сан-Мартин, но потом доктор Пларр уже старался не смотреть в окно. Лучше не знать, куда они едут. Если случится беда, меньше выдашь на допросе.

Они ехали так быстро, что могли привлечь к себе внимание. Пларр спросил:

— А вы не боитесь полицейских патрулей?

— Леон все их засек. Он изучал их маршруты целый месяц.

— Но сегодня ведь не совсем обычный день.

— Машину посла найдут в верховьях Параны. Они будут обыскивать каждый дом на берегу и предупредят тех, в Энкарнасьоне, по ту сторону реки. Поставят заслоны на дороге в Росарио. Поэтому патрулей здесь осталось меньше. Им нужны люди в других местах. А тут они, скорее всего, не будут его искать, ведь губернатор ждет его дома, чтобы везти в аэропорт.

— Надеюсь, все это так.

Когда машина, накренясь, сворачивала за угол, доктор Пларр невольно поднял глаза и увидел на тротуаре шезлонг, в котором восседала тучная пожилая женщина; он ее узнал, равно как и маленькую открытую дверь у нее за спиной, — женщину звали сеньорой Санчес, и она никогда не ложилась спать, пока не уходил последний клиент. Это была самая богатая женщина в городе — так по крайней мере здесь считали.

Доктор Пларр спросил:

— Как прошел обед у губернатора? Сколько пришлось ждать?

Он представил себе, какая там царит растерянность. Ведь нельзя же обзвонить по телефону все развалины?

— Не знаю.

— Но кого-то вы же оставили для наблюдения?

— У нас и так было дел невпроворот.

Опять любительщина; доктор Пларр подумал, что Сааведра придумал бы сюжет получше. Изобретательности, не в пример machismo, явно недоставало.

— Я слышал шум мотора. Это был самолет посла?

— Если посла, то назад он полетел пустой.

— Кажется, вы не очень-то осведомлены, — сказал доктор Пларр. — А кто же ранен?

Автомобиль резко затормозил на краю проселка.

— Здесь мы выходим, — сказал Акуино.

Когда Пларр вышел, он услышал, как машина, дав задний ход, проехала несколько метров. Он постоял, вглядываясь в темноту, пока не увидел при свете звезд, куда его привезли. Это была часть бидонвиля [поселок, построенный бедняками из случайных материалов], тянувшегося между излучиной реки и городом. Проселок был ненамного уже городской улицы, и он едва разглядел хижину из старых бензиновых баков, обмазанных глиной, спрятавшуюся за деревьями авокадо. Когда глаза его привыкли к темноте, Пларр сумел различить и другие хижины, притаившиеся между деревьями, словно бойцы в засаде. Акуино повел его вперед. Ноги доктора тонули в грязи выше щиколотки. Даже «джипу» быстро здесь не пройти. Если полиция устроит облаву, об этом станет известно заранее. Может быть, любители все же что-то соображают.

— Он тут? — спросил Пларр у Акуино.

— Кто?

— О господи, ведь тут на деревьях нет микрофонов. Да конечно, посол!

— Он-то здесь! Но после укола так и не очнулся.

Они старались продвигаться по немощеному проселку как можно быстрее и миновали несколько темных хижин. Стояла неправдоподобная тишина — даже детского плача не было слышно. Доктор Пларр остановился перевести дух.

— Здешние люди должны были слышать вашу машину, — прошептал он.

— Они ничего не скажут. Думают, что мы контрабандисты. И как вы знаете, они не очень-то благоволят к полиции.

Диего свернул в сторону на тропинку, где грязь была еще более топкой. Дождь не шел уже два дня, но в этом квартале бедноты грязь не просыхала, пока не наступит настоящая засуха. У воды не было стока, однако доктор Пларр знал, что жителям приходится тащиться чуть не милю до крана с питьевой водой. У детей — а он лечил тут многих детей — животы были вздуты от недостатка белков в пище. Вероятно, он много раз ходил по этой тропинке, но как ее отличить от других? — когда он посещал здешних больных, ему всегда нужен был провожатый. Пларру почему-то вспомнилось «Сердце-молчальник». Драться с ножом в руке за свою честь из-за женщины было из другой, до смешного допотопной жизни, которая если и существовала теперь, то лишь в романтическом воображении таких, как Сааведра. Понятия чести нет у голодных. Их удел нечто более серьезное — битва за существование.

— Это ты, Эдуардо? — спросил чей-то голос.

— Да, а это ты, Леон?

Кто-то поднял свечу, чтобы он не споткнулся о порог. Дверь за ним поспешно закрыли.

При свете свечи он увидел человека, которого все еще звали отцом Ривасом. В тенниске и джинсах Леон выглядел таким же худым подростком, какого он знал в стране по ту сторону границы. Карие глаза были чересчур велики для его лица, большие оттопыренные уши придавали ему сходство с маленькой дворняжкой, которые стаями бродят по barrio popular [квартал, околоток бедноты (исп.)]. В глазах светилась все та же мягкая преданность, а торчащие уши подчеркивали беззащитность. Несмотря на годы, его можно было принять за робкого семинариста.

— Как ты долго, Эдуардо, — мягко упрекнул он.

— Пеняй на своего шофера Диего.

— Посол все еще без сознания. Нам пришлось сделать ему второй укол. Так сильно он вырывался.

— Я же тебе говорил, что второй укол — это опасно.

— Все опасно, — ласково сказал отец Ривас, словно предостерегал в исповедальне от соблазнов плоти.

Пока доктор Пларр раскрывал свой чемоданчик, отец Ривас продолжал:

— Он очень тяжело дышит.

— А что вы будете делать, если он совсем перестанет дышать?

— Придется изменить тактику.

— Как?

— Придется объявить, что он был казнен. Революционное правосудие, — добавил он с горькой усмешкой. — Прошу тебя, пожалуйста, сделай все, что можешь.

— Конечно.

— Мы не хотим, чтобы он умер, — сказал отец Ривас. — Наше дело — спасать человеческие жизни.

Они вошли в другую комнату — их было всего две, — где длинный ящик — он не понял, что это за ящик, — застелив его несколькими одеялами, превратили в импровизированную кровать. Доктор Пларр услышал тяжелое, неровное дыхание человека под наркозом — тот словно силился очнуться от кошмара. Он сказал:

— Посвети поближе.

Нагнувшись, он поглядел на воспаленное лицо. И долгое время не мог поверить своим глазам. Потом громко захохотал, потрясенный тем, что увидел.

— Ох, Леон, — сказал он, — плохо же ты выбрал профессию!

— Ты это к чему?

— Лучше вернись под церковную сень. Похищать людей не твоя стихия.

— Не понимаю. Он умирает?

— Не беспокойся, — сказал доктор Пларр, — он не умрет, но это не американский посол.

— Не…

— Это Чарли Фортнум.

— Кто такой Чарли Фортнум?

— Наш почетный консул. — Доктор Пларр произнес это так же издевательски, как доктор Хэмфрис.

— Не может быть! — воскликнул отец Ривас.

— В жилах Чарли Фортнума течет алкоголь, а не кровь. Морфий, который я вам дал, не подействовал бы на посла так сильно. Посол остерегается алкоголя. Для сегодняшнего обеда пришлось добывать кока-колу. Мне это рассказывал Чарли. Немного погодя он придет в себя. Пусть проспится. — Однако не успел он выйти из комнаты, как человек, лежавший на ящике, открыл глаза и уставился на доктора Пларра, а тот уставился на него. Надо было все же удостовериться в том, что тебя узнали.

— Отвезите меня домой, — сказал Фортнум, — домой. — И перевернулся на бок в еще более глубоком забытьи.

— Он тебя узнал? — спросил отец Ривас.

— Почем я знаю?

— Если он тебя узнал, это сильно осложняет дело.

В соседней комнате зажгли вторую свечу, но никто не произносил ни слова, будто все ждали друг от друга подсказки, что делать дальше. Наконец Акуино произнес:

— Эль Тигре будет недоволен.

— Чистая комедия, если подумаешь, — сказал доктор Пларр. — Наверное, тот самолет, что я слышал, был самолетом посла, и посол на нем улетел. Назад в Буэнос-Айрес. Не пойму, как же на обеде у губернатора обошлись без переводчика?

Он перевел взгляд с одного лица на другое, но никто не улыбнулся в ответ.

В комнате было два незнакомых ему человека, но Пларр заметил еще и женщину, лежавшую в темном углу, — сначала он принял ее за брошенное на пол пончо. Один из незнакомцев был рябой негр, другой индеец — сейчас он наконец заговорил. Слов понять Пларр не мог, говорил он не по-испански.

— Что он сказал, Леон?

— Мигель считает, что его надо утопить в реке.

— А ты что сказал?

— Я сказал, что, если мертвеца найдут в трехстах километрах от машины, полицию это очень заинтересует.

— Дурацкая идея, — сказал доктор Пларр. — Вы не можете убить Чарли Фортнума.

— Я стараюсь даже мысленно не употреблять таких выражений, Эдуардо.

— Разве убийство для тебя теперь только вопрос семантики? Правда, семантика всегда была твоим коньком. В те дни ты объяснял мне, что такое троица, но твои объяснения были куда сложнее катехизиса.

— Мы не хотим его убивать, — сказал отец Ривас, — но что нам делать? Он тебя видел.

— Он ничего не будет помнить, когда проснется. Чарли все забывает, когда напивается. Как же вас угораздило совершить такую ошибку? — добавил доктор Пларр.

— Это я должен выяснить, — ответил отец Ривас и заговорил на гуарани.

Доктор Пларр взял одну из свечей и подошел к двери второй комнаты. Чарли Фортнум мирно спал на ящике, словно у себя дома на большой медной кровати, где обычно лежал на боку возле окна. Когда доктор спал там с Кларой, брезгливость заставляла его ложиться с левого края, ближе к двери.

Лицо Чарли Фортнума, сколько он его знал, всегда выглядело воспаленным. У него было высокое давление, и он злоупотреблял виски. Ему шел седьмой десяток, но жидкие волосы сохранили пепельную окраску, как у мальчика, а румянец неопытному глазу мог показаться признаком здоровья. У него был вид фермера, человека, который живет на открытом воздухе. Он и правда владел поместьем в пятидесяти километрах от города, где выращивал немного зерна, а больше матэ. Он любил трястись от поля к полю на старом «лендровере», который звал «Гордость Фортнума». «Ну-ка, галопом, — говорил он, со скрежетом переводя скорость, — гопля!»

А сейчас он вдруг поднял руку и помахал ею. Глаза у него были закрыты. Ему что-то снилось. Может, он думал, что машет своей жене и доктору, предоставляя им решать на веранде свои скучные медицинские дела. «Женские внутренности — никак в них не разберешься, — однажды сказал ему Чарли Фортнум. — Как-нибудь нарисуйте мне их схему».

Доктор Пларр быстро вышел в переднюю комнату.

— Он в порядке, Леон. Можете спокойно выкинуть его где-нибудь на обочине дороги, полиция его найдет.

— Этого мы сделать не можем. А что, если он тебя узнал?

— Он крепко спит. Да и ничего не скажет мне во вред. Мы старые друзья.

— Я, кажется, понял, как это произошло, — сказал отец Ривас. — Сведения, которые ты нам дал, были довольно точными. Посол приехал из Буэнос-Айреса на машине; трое суток провел в дороге, потому что хотел посмотреть страну, посольство послало из Буэнос-Айреса за ним самолет, чтобы отвезти его назад после обеда у губернатора. Все это подтвердилось, но ты не сказал, что смотреть руины поедет с ним ваш консул.

— Я этого не знал. Чарли рассказал мне только про обед.

— Он и ехал-то не в машине посла. Тогда бы мы по крайней мере захватили обоих. Как видно, сел в свою машину, а потом решил вернуться, посол же оставался там. Наши люди ожидали, что пройдет только одна машина. Дозорный дал световой сигнал, когда она проехала. Он видел флаг.

— Британский, а не звездно-полосатый. Но Чарли не имеет права ни на тот, ни на этот.

— В темноте не разглядишь, но было сказано, что на машине будет дипломатический номер.

— Буквы были тоже не совсем те.

— И буквы, когда темно и машина на ходу, не очень-то различишь. Наш человек не виноват. Один, в темноте, вероятно, еще и напуган. Могло случиться и со мной, и с тобой. Не повезло.

— Полиция, может, еще и не знает, что произошло с Фортнумом. Если вы его быстро отпустите…

В ответ на их настороженное молчание доктор Пларр заговорил, как адвокат в суде.

— Чарли Фортнум не годится в заложники, — сказал он.

— Он член дипломатического корпуса, — заметил Акуино.

— Нет. Почетный консул — это не настоящий консул.

— Английский посол вынужден будет принять меры.

— Естественно. Сообщит об этом деле своему начальству. Как и насчет любого британского подданного. Если бы вы захватили меня или старого Хэмфриса, было бы то же самое.

— Англичане попросят американцев оказать давление на Генерала в Асунсьоне.

— Будьте уверены, что американцы и не подумают за него заступаться. С какой стати? Они не пожелают сердить своего друга Генерала ради Чарли Фортнума.

— Но он же британский консул.

Доктор Пларр уже отчаивался убедить их, до чего незначительная персона этот Чарли Фортнум.

— У него даже нет права на дипломатический номер для своей машины, — ответил он. — Имел из-за этого неприятности.

— Ты его, видно, хорошо знал? — спросил отец Ривас.

— Да.

— И тебе он нравился?

— Да. В какой-то мере.

То, что Леон говорит о Фортнуме в прошедшем времени, было дурным признаком.

— Жаль. Я тебя понимаю. Гораздо удобнее иметь дело с чужими. Как в исповедальне. Мне всегда бывало неприятно, когда я узнавал голос. Куда легче быть суровым с незнакомыми.

— Что тебе даст, если ты его не отпустишь, Леон?

— Мы перешли границу, чтобы совершить определенную акцию. Многие наши сторонники будут разочарованы, если мы ничего не добьемся. В нашем положении непременно надо чего-то добиться. Даже похищение консула — это уже кое-что.

— Почетного консула, — поправил его доктор Пларр.

— Оно послужит предостережением более важным лицам. Может, они отнесутся серьезнее к нашим угрозам. Маленькая тактическая победа в долгой войне.

— Значит, как я понимаю, ты готов выслушать исповедь незнакомца и дать ему отпущение грехов перед тем, как его убьешь? Ведь Чарли Фортнум — католик. Ему будет приятно увидеть священника у своего смертного одра.

Отец Ривас сказал негру:

— Дай мне сигарету, Пабло.

— Он будет рад даже женатому священнику вроде тебя, Леон.

— Ты охотно согласился нам помогать, Эдуардо.

— Когда речь шла о после. Его жизни не угрожала никакая опасность. И они пошли бы на уступки. Притом — с американцем… это как на войне. Американцы сами поубивали прорву людей в Южной Америке.

— Твой отец один из тех, кому мы стараемся помочь, если он еще жив.

— Не знаю, одобрил ли бы он ваш метод.

— Мы этого метода не выбирали. Они нас довели.

— Ну что вы можете попросить в обмен на Чарли Фортнума? Ящик хорошего виски?

— За американского посла мы потребовали бы освобождения двадцати узников. За британского консула, вероятно, придется снизить цену наполовину. Пусть решит Эль Тигре.

— А где же он, черт бы его побрал, этот ваш Эль Тигре?

— Пока операция не кончена, с ним имеют связь только наши в Росарио.

— Наверное, его план не был рассчитан на ошибку. И не учитывает человеческую природу. Генерал может убить тех, кого вы просите освободить, и сказать, что они умерли много лет назад.

— Мы неоднократно обсуждали эту возможность. Если он их убьет, то в следующий раз мы предъявим ему еще большие требования.

— Леон, послушай. Если вы будете уверены, что Чарли Фортнум ничего не вспомнит, право же…

— А как мы можем быть в этом уверены? У тебя нет такого лекарства, чтобы заглушить память. Он так тебе дорог, Эдуардо?

— Он — голос в исповедальне, который мне знаком.

— Тед, — окликнул его знакомый голос из задней комнаты. — Тед!

— Видишь, — сказал отец Ривас. — Он тебя узнал.

Доктор Пларр повернулся спиной к судьям и вышел в соседнюю комнату.

— Да, Чарли, я тут. Как вы себя чувствуете?

— Ужасно, Тед. Что это? Где я?

— У вас была авария. Ничего страшного.

— Вы отвезете меня домой?

— Пока не могу. Вам надо спокойно полежать. В темноте. У вас легкое сотрясение мозга.

— Клара будет беспокоиться.

— Не волнуйтесь. Я ей объясню.

— Не надо ее тревожить, Тед. Ребенок…

— Я же ее врач, Чарли.

— Конечно, дорогой, я просто старый дурак. Она сможет меня навестить?

— Через несколько дней вы поедете домой.

— Через несколько дней? А выпить что-нибудь тут найдется?

— Нет. Я дам вам кое-что получше, чтобы вы заснули.

— Вы настоящий друг, Тед. А кто эти люди там рядом? Почему вы светите себе фонариком?

— Не работает электричество. Когда вы проснетесь, будет светло.

— Вы заедете меня проведать?

— Конечно.

Чарли Фортнум минутку полежал спокойно, а потом спросил так громко, что его должны были слышать в соседней комнате:

— Ведь это же была не авария, Тед?

— Конечно, это была авария!

— Солнечные очки… где мои солнечные очки?

— Какие очки?

— Очки были Кларины, — сказал Чарли Фортнум. — Она их так любит. Не надо было мне их брать. Не нашел своих. — Он подтянул повыше колени и со вздохом повернулся на бок. — Важно знать норму, — произнес он и замер — точь-в-точь как состарившийся зародыш, который так и не сумел появиться на свет.

Отец Ривас сидел в соседней комнате, положив голову на скрещенные руки и прикрыв глаза. Доктор Пларр, войдя туда, подумал, что он молится, а может быть, только прислушивается к словам Чарли Фортнума, как когда-то прислушивался в исповедальне к незнакомому голосу, решая, какую назначить епитимью…

— Ну и шляпы же вы, — попрекнул его доктор Пларр. — Ну и любители!

— На нашей стороне только любители. Полиция и солдаты — вот те профессионалы.

— Почетный консул, да еще алкоголик, — вместо посла!

— Да. Че Гевара тоже снимал фотографии как турист, а потом их терял. Тут хотя бы ни у кого нет аппарата. И никто не ведет дневник. На ошибках мы учимся.

— Твоему шоферу придется отвезти меня домой, — сказал доктор Пларр.

— Хорошо.

— Я завтра заеду…

— Ты здесь больше не понадобишься, Эдуардо.

— Тебе, может, и нет, но…

— Лучше, чтобы он тебя больше не видел, пока мы не решили…

— Леон, — сказал доктор Пларр, — неужели ты серьезно? Старый Чарли Фортнум…

— Он не в наших руках, Эдуардо. Он в руках правительства. И в божьих, конечно. Как видишь, я не забыл той моей трескотни, но мне еще ни разу не приходилось видеть, чтобы бог хоть как-то вмешивался в наши войны или в нашу политику.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ