Наш человек в Гаване

— Ну, это литература, — сказала она.

Он остановился как вкопанный под одной из колонн и бросил на нее тревожный взгляд.

— Что вы сказали?

— Да ничего. Иногда мне кажется, что вы смотрите на ваших агентов как на марионеток или героев романа. Но ведь там наверху живой человек, верно?

— Вы плохо обо мне думаете.

— Простите. Я не хотела вас обидеть. Расскажите о ком-нибудь, кто вам по-настоящему дорог. О вашей жене. Расскажите о ней.

— Она была красивая.

— Вы по ней скучаете?

— Конечно. Когда ее вспоминаю.

— А я не скучаю по Питеру.

— Кто это?

— Мой муж. Человек из ЮНЕСКО.

— Значит, вам повезло. Вы свободны. — Он взглянул на часы, на небо. — Сейчас он должен быть над Матансасом. Если все благополучно.

— Это вы ему дали маршрут?

— Что вы, он сам выбирает свой путь.

— А свою смерть?

Его снова что-то испугало в ее тоне — какая-то враждебность. Неужели она его подозревает? Он ускорил шаг. Они миновали бар «Кармен» и «Ча-ча-клуб» с крикливыми вывесками, намалеванными на ветхих ставнях старинного фасада. Из полумрака выглядывали красивые лица — карие глаза и темные волосы испанок, желтая кожа метисок; они стояли, лениво прислонясь к решетке, тщетно поджидая, не появится ли на залитой солеными брызгами улице хоть одна живая душа. Жить в Гаване — это жить на огромной фабрике, где беспрерывным потоком выпускают женскую красоту. Но Уормолд не хотел никакой красоты. Он дошел до фонаря, остановился и прямо посмотрел в ее правдивые, ясные глаза. Он хотел правды.

— Куда мы идем? — спросил он.

— Разве вы не знаете? Разве все не решено заранее, так же как полет Рауля?

— Я просто гуляю.

— А вам не хочется посидеть у рации? Руди дежурит.

— Ничего нового не будет до самого рассвета.

— А что, ночное сообщение о гибели самолета над Сантьяго у вас не предусмотрено?

Губы его пересохли от соли и тревоги. Она обо всем догадалась. Значит, она донесет Готорну. Что сделают тогда «они»? У них не было законных способов расправиться с ним, но они могли помешать ему вернуться в Англию. Он подумал: теперь она улетит следующим самолетом, все войдет в прежнюю колею, и так будет даже лучше; ведь жизнь его принадлежит Милли.

— Не понимаю, что вы хотите сказать, — пробормотал он.

Большая волна разбилась о дамбу и выросла над набережной, как рождественская елка, покрытая пластмассовым инеем. Потом она исчезла, и другая елка выросла возле «Насьоналя».

— Вы сегодня весь вечер какая-то странная, — сказал он. Незачем тянуть: если игра все равно подходит к концу, лучше положить карты на стол. — На что вы намекаете?

— Значит, не будет аварии на аэродроме… или в пути?

— Как я могу это знать?

— А у вас весь вечер такой тон, будто вам все известно заранее. Вы говорите о нем не так, как говорят о живом человеке. Вы сочиняли ему эпитафию, как плохой писатель, выдумывающий эффектную развязку.

Ветер с силой толкнул их друг к другу. Она сказала:

— Неужели вам не надоело подвергать людей опасности? Ради чего? Ради игры в духе «Бойз оун пейпер»? [26]

— Вы ведь тоже играете в эту игру.

— Я не верю в нее, как верит Готорн. — Она добавила с яростью. — Лучше быть последним жуликом, чем дураком или желторотым птенцом. Зачем вам все это нужно? Разве вас не кормят ваши пылесосы?

— Нет. У меня есть Милли.

— А что бы с вами было, если бы не появился Готорн?

Он сделал слабую попытку отшутиться:

— Пришлось бы, наверно, жениться на богатой.

— А вы могли бы еще раз жениться? — Она твердо решила продолжать серьезный разговор.

— Право не знаю, — сказал он. — Ведь Милли не считала бы второй брак законным. А я не могу рисковать уважением дочери. А что, если нам пойти домой и посидеть у рации?

— Но вы же сами сказали, что не ждете никаких сообщений.

— Не раньше, чем через три часа, — уклончиво ответил он. — Вероятно, он будет радировать перед посадкой.

Как ни странно, ему и самому все это начинало действовать на нервы. Словно он и вправду ждал какой-то вести от взбудораженного ветром неба.

Она сказала:

— Вы даете мне слово, что ничего не подстроили?

Он промолчал, и они повернули назад к темному дворцу президента, где со времени последнего покушения президент уже больше не ночевал; навстречу им, опустив голову, чтобы спрятать лицо от брызг, шел доктор Гассельбахер. Он, видно, побывал в «Чудо-баре» и теперь брел домой.

— Доктор Гассельбахер! — окликнул его Уормолд.

Старик посмотрел на него. На миг Уормолду показалось, что он сейчас от них убежит.

— Что случилось, Гассельбахер?

— Ах, это вы, мистер Уормолд. А я как раз о вас думал. Легок черт на помине… — он пробовал шутить, но Уормолд готов был поклясться, что доктору и в самом деле померещилась нечистая сила.

— Вы знакомы с моим секретарем, миссис Северн?

— Как же, как же. День рождения Милли, сифон… Что это вы делаете тут так поздно, мистер Уормолд?

— Мы ходили ужинать… гуляли… А вы?

— Я тоже.

Из необъятного, беспокойного неба донесся судорожный рокот мотора; он усиливался, замирал, потом слился с шумом ветра и моря.

— Самолет из Сантьяго, — заметил Гассельбахер. — Но почему так поздно? В Орьенте, наверно, плохая погода.

— К вам кто-нибудь должен прийти? — спросил Уормолд.

— Нет. Нет. Надеюсь, никто не придет. А вы не заглянете ко мне с миссис Северн выпить по рюмке?

…Насилие похозяйничало в этих комнатах, но теперь картины висели на прежних местах, стулья из металлических трубок чопорно выстроились по стенам, как стеснительные гости. Квартира была обряжена, будто покойник в ожидании похорон. Доктор Гассельбахер разлил виски.

— Как хорошо, что мистер Уормолд завел себе секретаря, — сказал он. — А ведь помнится, еще недавно вы места себе не находили от беспокойства. Дела у вас шли неважно. Эта новая модель пылесоса…

— Все меняется.

Впервые он заметил фотографию молодого доктора Гассельбахера в офицерской форме времен первой мировой войны; может быть, эту карточку сорвали со стены громилы.

— Я не знал, что вы служили в армии, Гассельбахер.

— Когда началась война, я бросил свои занятия медициной. Показалось очень уж глупым лечить людей, чтобы их поскорее убили. Надо лечить, чтобы люди жили подольше.

— Когда вы уехали из Германии, доктор Гассельбахер? — спросила Беатриса.

— В тысяча девятьсот тридцать четвертом. Нет, я не повинен, в том, в чем вы меня подозреваете, моя юная дама.

— А я не это имела в виду.

— Тогда простите. Мистер Уормолд вам скажет: было время, когда я не знал, что такое подозрительность. Хотите послушать музыку?

Он поставил пластинку из «Тристана и Изольды». Уормолд подумал о жене, она теперь казалась ему еще менее реальной, чем испанский летчик. И не вызывала мыслей ни о любви, ни о смерти — только о «Вуменс хоум джорнэл» [27], обручальном кольце с бриллиантом и обезболивании родов. Он посмотрел в другой угол комнаты на Беатрису Северн, — а вот эта принадлежала к тому же миру, что и роковое любовное зелье, безотрадный путь из Ирландии, разлука в лесу. Вдруг доктор Гассельбахер поднялся и выдернул вилку из штепселя.

— Простите, — сказал он. — Я жду звонка. А музыка звучит слишком громко.

— Вызов к больному?

— Не совсем.

Он снова разлил виски.

— Вы возобновили ваши опыты, Гассельбахер?

— Нет. — Он безнадежно оглядел комнату. — Извините. У меня больше нет содовой воды.

— Я не разбавляю, — сказала Беатриса. Она подошла к книжным полкам. — Вы читаете что-нибудь, кроме медицинских книг, доктор Гассельбахер?

— Очень мало: Гейне, Гете. Все только немцев. А вы читаете по-немецки, миссис Северн?

— Нет. Но у вас есть и английские книги.

— Я получил их от одного пациента вместо гонорара. Но, кажется, даже не открывал. Вот ваш бокал, миссис Северн.

Она отошла от полок и взяла бокал.

— Это ваша родина, доктор Гассельбахер? — она разглядывала цветную литографию конца прошлого века, висевшую рядом с портретом молодого капитана Гассельбахера.

— Там я родился. Да. Это крошечный городок — старые крепостные стены, развалины замка…

— Я была в этом городе, — сказала Беатриса, — перед самой войной. С отцом. Ведь это рядом с Лейпцигом?

— Да, миссис Северн, — сказал Гассельбахер, уныло наблюдая за ней. — Это рядом с Лейпцигом.

— Надеюсь, русские его не тронули?

В передней раздался телефонный звонок. Доктор Гассельбахер неохотно поднялся.

— Извините, миссис Северн, — сказал он.

Выйдя в переднюю, он закрыл за собой дверь.

— В гостях хорошо, а дома лучше, — сказала Беатриса.

— Вы, может, хотите сообщить в Лондон? Но я его знаю пятнадцать лет, а здесь он живет уже больше двадцати. Это старый добряк, мой лучший друг…

Открылась дверь, и вернулся доктор Гассельбахер.

— Простите, — сказал он. — Я что-то неважно себя чувствую. Может быть, вы зайдете послушать музыку в другой раз.

Он тяжело опустился на стул, взял бокал и снова поставил его на место. На лбу его блестели капельки пота, но ведь и ночь была сегодня сырая.

— Неприятные новости? — спросил Уормолд.

— Да.

— Я чем-нибудь могу помочь?

— Вы!.. — сказал доктор Гассельбахер. — Нет. Вы мне помочь не можете. Ни вы, ни миссис Северн.

— Это больной?

Доктор Гассельбахер покачал головой. Он вынул носовой платок и вытер лоб.

— Кто же из нас теперь не больной? — сказал он.

— Мы, пожалуй, пойдем.

— Да, ступайте. Я был прав. Людей надо лечить, чтобы они жили подольше.

— Не понимаю.

— Неужели никогда люди не жили мирно? — спросил доктор Гассельбахер. — Простите меня. Говорят, что доктора привыкают к смерти. Но я, видно, плохой доктор.

— Кто-то умер?

— Несчастный случай. Обыкновенный несчастный случай. Всего-навсего несчастный случай. По дороге на аэродром разбилась машина. Один молодой человек… — И он вдруг закричал в бешенстве: — Ведь всегда происходят несчастные случаи. Повсюду. Вот и это, наверно, тоже несчастный случай. Он слишком любил выпить.

— А его случайно не звали Рауль? — спросила Беатриса.

— Да, — ответил доктор Гассельбахер. — Его звали Рауль.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Уормолд отпер дверь. Уличный фонарь напротив неясно освещал пылесосы, стоявшие вокруг, как могильные памятники. Он двинулся к лестнице. Беатриса прошептала:

— Стойте, стойте… Мне кажется, я слышу…

Это были первые слова, произнесенные после того, как они закрыли за собой дверь квартиры доктора Гассельбахера.

— В чем дело?

Она протянула руку и схватила с прилавка какой-то металлический предмет; держа его, как дубинку, она сказала:

— Я боюсь.

«Наверно, куда меньше, чем я», — подумал он. Оказывается, можно написать о человеке, а он вдруг возьмет и оживет. И как он будет жить? Интересно, узнал Шекспир о смерти Дункана где-нибудь в таверне или сначала кончил «Макбета», а потом услышал стук в дверь своей спальни?.. Уормолд стоял посреди магазина и тихонько напевал, чтобы себя подбодрить:

Они твердят, что круг — это круг,

И мое безрассудство их просто бесит…

— Тише, — сказала Беатриса. — Наверху кто-то ходит.

Ему казалось, что он боится только своих вымышленных героев, а не живого человека, у которого скрипят под ногами половицы. Он взбежал наверх, но дорогу ему преградила какая-то тень. Ему хотелось закричать и покончить со всеми своими выдуманными агентами разом — и с Тересой, и с механиком, и с профессором, и с инженером.

— Почему ты так поздно? — послышался голос Милли. Это была всего-навсего Милли; она стояла в коридоре, между своей комнатой и уборной.

— Мы гуляли.

— Ты опять ее привел? — спросила Милли. — Зачем?

Беатриса, крадучись, поднялась по лестнице, держа импровизированную дубинку наготове.

— Руди спит?

— По-моему, нет.

Беатриса сказала:

— Если есть какие-нибудь новости, он вас ждет.

Ну, раз выдуманные люди были настолько живыми, что могли умереть, их уж во всяком случае хватит на то, чтобы послать радиограмму! Он открыл дверь в кабинет. Руди зашевелился.

— Есть новости, Руди?

— Нет.

Милли сказала:

— Вы прозевали самое интересное.

— Интересное?

— Полиция носилась, как оглашенная. Вы бы послушали, как ревела сирена. Я думала, что это революция, и позвонила капитану Сегуре.

— Ну и что он сказал?

— Кто-то хотел кого-то убить, когда тот выходил из министерства внутренних дел. Наверно, думал, что это министр, но это был совсем не министр. Выстрелил из окна машины и был таков.

— А кто это был?

— Его еще не поймали.

— Да нет, кто был тот… в кого стреляли?

— Какой-то тип. Но он похож на министра. Где ты ужинал?

— В «Виктории».

— Фаршированного омара ел?

— Да.

— Я ужасно рада, что ты не похож на президента. Капитан Сегура говорит, что бедный господин Сифуэнтес так перепугался, что намочил в штаны, а потом напился в Загородном клубе.

— Сифуэнтес?

— Да ты его знаешь — инженер.

— В него стреляли?

— Ну да, по ошибке.

— Давайте сядем, — сказала Беатриса. Она говорила за них обоих.

Он предложил:

— В столовой?..

— Я не хочу сидеть на жестком стуле. Мне надо что-нибудь мягкое. Может, мне захочется поплакать.

— Ну что ж, если вас не смущает, что это спальня… — предложил он неуверенно, поглядывая на Милли.

— Вы знакомы с господином Сифуэнтесом? — сочувственно спросила Милли у Беатрисы.

— Нет. Я только знаю, что у него брошка.

— Брошка? Какая брошка?

— Ваш отец говорил, что здесь так называют бельмо на глазу.

— Это он вам сказал? Бедный папа. Он всегда все путает.

— Послушай, Милли, а не лечь ли тебе спать?. Нам с Беатрисой надо еще поработать.

— Поработать?

— Ну да, поработать.

— Но сейчас уже поздно работать.

— Он платит мне сверхурочные, — сказала Беатриса.

— А что вы делаете? Учите все насчет пылесосов? — спросила Милли. — То, что вы держите в руке, называется пульверизатором.

— Да? Я схватила его на тот случай, если бы мне пришлось кого-нибудь стукнуть.

— Не подойдет, — сказала Милли. — У него выдвижная труба.

— Ну и что из этого?.

— Она может выдвинуться не туда, куда надо.

— Прошу тебя, Милли… — сказал Уормолд. — Уже скоро два.

— Не волнуйся. Я иду. И помолюсь за господина Сифуэнтеса. Это совсем не шутка, когда в тебя стреляют. Пуля пробила насквозь кирпичную стену. Подумай, что она могла бы сделать с бедным господином Сифуэнтесом!

— Помолитесь, пожалуйста, и о человеке по имени Рауль, — сказала Беатриса. — В него они попали.

Уормолд лег плашмя на кровать и закрыл глаза.

— Ничего не понимаю, — сказал он. — Ровно ничего. Это случайное совпадение. Иначе не может быть.

— Они показывают когти — эти… кто бы там они ни были.

— Но почему?

— Шпионаж — опасная профессия.

— Но ведь на самом деле Сифуэнтес не был… я хочу сказать, что он не такая уж важная птица.

— Зато им очень важно строительство в Орьенте. У ваших агентов провалы просто входят в привычку. Интересно, почему. Не предупредить ли вам, пока не поздно, профессора Санчеса и эту девушку.

— Какую девушку?

— Голую танцовщицу.

— Но как это сделать? — Не мог же он ей объяснить, что у него нет агентов, что он ни разу не видел ни Сифуэнтеса, ни профессора Санчеса, что ни Тересы, ни Рауля никогда не существовало на свете; Рауль ожил только для того, чтобы его убили.

— Как Милли назвала эту штуку?

— Пульверизатор.

— Где-то я видела что-то похожее.

— Наверняка. Они есть у большинства пылесосов. — Он взял пульверизатор у нее из рук. Он не мог припомнить, был ли пульверизатор на тех чертежах, которые он послал Готорну.

— Что мне теперь делать, Беатриса?

— По-моему, вашим людям лучше на время притаиться. Не здесь, конечно. У нас и так слишком тесно, да и небезопасно. А ваш главный механик — он не мог бы как-нибудь тайком взять их к себе на борт?

— Он в море, на пути в Сьенфуэгос.

— Впрочем, он, наверно, тоже провалился, — сказала она задумчиво. — Не понимаю, почему они дали нам вернуться домой.

— То есть как это «дали»?

— Им ничего не стоило застрелить нас на улице. А может, нас оставили как приманку. Но если рыба не клюет, приманку выбрасывают.

— В вас есть что-то зловещее.

— Ничуть. Мы с вами просто живем в мире, устроенном по «Бойз оун пейпер». И можете считать, что вам повезло.

— Почему?

— Могло ведь быть и по «Санди миррор» [28]. Современный мир подражает образцам, взятым из газет и журналов. Мой муж целиком вышел из «Энкаунтера» [29]. Нам надо решить, какую газету взяли за образец они.

— Они?

— Давайте предположим, что они сделаны по модели из все того же «Бойз оун пейпер». Чья это агентура: русская, немецкая, американская или чья-нибудь еще? Очень возможно, что кубинская. Ведь эти бетонные площадки строит правительство, правда? Бедный Рауль. Надеюсь, он умер сразу.

Ему хотелось ей все рассказать, но что «все»? Он уже и сам не знал. Рауля убили. Так сказал Гассельбахер.

— Начнем с «Шанхая», — сказала она. — Он открыт?

— Второе представление еще не кончилось.

— Если только полиция нас не опередила. Они не прибегали к помощи полиции, чтобы разделаться с Сифуэнтесом. Ну да, он слишком заметная фигура. Когда убиваешь, надо избегать скандала.

— Забавная мысль!

Беатриса погасила ночник и подошла к окну. Она спросила:

— У вас нет черного хода?

— Нет.

— Придется устроить, — сказала она небрежно, словно сама была архитектором. — А вы знаете негра, который хромает?

— Это, наверно, Джо.

— Что-т-о он слишком уж медленно ковыляет.

— Джо продает порнографические открытки. Идет домой, вот и все.

— Да, хромого не послали бы за вами следить. Но он может быть их связным. Все равно, придется рискнуть. Сегодня ночью они явно устраивают облаву. Ну, женщин и детей спасают в первую очередь, профессор может обождать.

— Но я ни разу не видел Тересу в театре. Она там, наверно, под каким-нибудь другим именем.

— Вы же ее узнаете, даже раздетую? Хотя раздетыми, пожалуй, нас так же трудно различать, как японцев.

— По-моему, вам не стоит туда ходить.

— Придется. Если одного из нас задержат, другой попытается улизнуть.

— Я не о том, меня смущает «Шанхай»… Это ведь не совсем похоже на «Бойз оун пейпер».

— И брак тоже на это не похож. Даже, если у вас муж из ЮНЕСКО.

«Шанхай» помещался в узеньком переулке, который выходил на улицу Занха, и был отгорожен барьером, выступавшим далеко на мостовую. Большой плакат рекламировал «Posiciones» [30], а билет неизвестно почему продавали снаружи, на тротуаре. Может быть, потому, что внутри не было места для кассы, так как фойе занимал порнографический книжный киоск для тех, кто жаждал развлечений и во время антракта. Сутенеры на улице с удивлением их разглядывали. Европейские женщины были здесь редкостью.

— Вот где тебя одолевает тоска по родине, — сказала Беатриса.

Все билеты стоили одинаково — одно песо двадцать пять сентаво, — и в большом зале оставалось не много пустых мест. Билетер, который проводил их на место, предложил Уормолду пачку порнографических открыток за одно песо. Когда Уормолд отказался, он вынул из кармана другой набор открыток.

— Купите, ведь вам хочется, — сказала Беатриса. — Если я вас смущаю, я отвернусь и буду смотреть на сцену.

— Там почти то же самое, что на открытках. Никакой разницы, — сказал Уормолд.

Служитель спросил, не желает ли дама сигарету с марихуаной.

— Nein, danke [31], — ответила Беатриса, забыв, на каком языке здесь надо разговаривать.

По обе стороны сцены висели объявления, в них рекламировались соседние притоны с красивыми девушками. Объявление, написанное по-испански и не очень грамотно по-английски, запрещало зрителям слишком ретиво приставать к танцовщицам.

— Которая из них Тереса? — спросила Беатриса.

— По-моему, та толстая, в маске, — наугад сказал Уормолд.

Толстуха как раз уходила со сцены, колыхнув своими крупными голыми ягодицами, а зрители хлопали и свистели. Потом потушили свет и опустили экран. Начали показывать фильм, поначалу довольно приличный. Там были велосипедист, какой-то лесистый пейзаж, лопнувшая шина, случайная встреча, господин, приподнимающий соломенное канотье; пленка рябила белыми искрами и была мутной.

Беатриса молчала. Глядя вдвоем на эту грубую схему любви, они вдруг почувствовали странную близость. Такие же движения означали когда-то для них обоих самое главное в жизни. Похоть и любовь проявляются одинаково; страсть не терпит подделки — не то, что чувство.

Зажгли свет. Они сидели молча.

— У меня во рту пересохло, — сказал Уормолд.

— И у меня совсем слюны не осталось. А нельзя сразу пойти за кулисы и поговорить с Тересой?

— После этого должен быть еще фильм, а потом снова выступят танцовщицы.

— Меня, пожалуй, не хватит еще на один фильм, — сказала Беатриса.

— Нас не пустят за кулисы, пока не кончится представление.

— Но мы ведь можем подождать на улице? По крайней мере узнаем, ходят ли за нами шпики.

Они вышли, как только начали показывать второй фильм. Кроме них, никто не поднялся с места, поэтому, если за ними и была слежка, шпик ждал их на улице; но среди сутенеров и шоферов такси не было никого чересчур подозрительного. Какой-то человек спал, прислонившись к фонарю; на шее у него висел сбившийся набок лотерейный номер. Уормолд вспомнил ночь, проведенную с доктором Гассельбахером. Ту ночь, когда он нашел новое применение «Шекспиру для детей» Лэма. Бедный Гассельбахер был тогда очень пьян. Уормолд вспомнил, как доктор, сгорбившись, сидел в вестибюле, когда он спустился из комнаты Готорна. Он спросил Беатрису:

— Скажите, легко разгадать книжный шифр, если вы знаете книгу?

— Специалисту не трудно, — сказала она. — Для этого нужно только терпение. — Она перешла улицу и поправила номер у продавца лотерейных билетов. Он не проснулся. — Неудобно читать наискось, — сказала она.

Где у него был тогда Лэм — под мышкой, в кармане или в портфеле? И куда он положил книгу, когда помогал доктору Гассельбахеру подняться? Он ничего не помнил, и это были недостойные подозрения.

— Какое странное совпадение! — сказала Беатриса. — Доктор Гассельбахер читает «Шекспира для детей» в том же самом издании.

Можно было подумать, что в ее специальную подготовку входило чтение мыслей.

— Вы видели книгу у него дома?

— Да.

— Но он бы ее спрятал, — заспорил Уормолд, — если бы это что-нибудь означало.

— А может, он хотел вас предостеречь. Помните, ведь это он нас привел к себе. Он нам сказал о Рауле.

— Он не мог знать, что нас встретит.

— Откуда вам это известно?

Ему хотелось возразить, что это какое-то безумие, что Рауль не существовал и Тереса не существовала, но он тут же представил себе, как она соберет вещи и уедет и все станет похоже на рассказ без развязки.

— Публика начинает выходить, — сказала Беатриса.

Они отыскали боковой вход в большую артистическую уборную. Коридор был освещен лампочкой без колпачка, которая явно горела слишком много дней и ночей. Они с трудом протиснулись мимо мусорных ящиков и негра со щеткой, подметавшего куски ваты, перепачканные пудрой, помадой и еще чем-то весьма сомнительным; в воздухе пахло леденцами. Может быть, тут в конце концов и не окажется никакой Тересы — он жалел, что выбрал такую популярную святую. Он толкнул дверь, и перед ними открылось что-то похожее на средневековое изображение ада, полное дыма и голых женщин.

Он сказал Беатрисе:

— А не пойти ли вам лучше домой?.

— Это вам тут опасно, а не мне.

Никто не обратил на них никакого внимания. У толстухи с одного уха свисала маска, она пила вино, положив ногу на стул. Тощая девушка, у которой ребра торчали, как фортепьянные клавиши, натягивала чулки. Колыхались груди, сгибались спины, недокуренные сигареты дымили, в пепельницах; в воздухе висел густой запах жженой бумаги. На стремянке стоял мужчина с отверткой и что-то чинил.

— Она здесь? — спросила Беатриса.

— Кажется, нет. Может, больна или ушла с любовником.

Их обдало теплой струей воздуха: кто-то из женщин надевал платье. Пылинки пудры оседали, как пепел после пожара.

— Попробуйте окликнуть ее по имени.

Он нехотя позвал:

— Тереса!

Никто не отозвался. Он крикнул снова, и сверху на него поглядел человек с отверткой.

— Pasa algo? [32] — спросил он.

Уормолд сказал по-испански, что ищет девушку по имени Тереса. Человек высказал предположение, что Мария будет ничуть не хуже. Он ткнул отверткой в сторону толстухи.

— Что он говорит?

— Он, видно, не знает Тересы.

Человек с отверткой уселся на верхнюю ступеньку и стал произносить речь. Он заявил, что Мария — лучшая женщина в Гаване. Она весит сто килограммов в натуральном виде.

— Тересы здесь явно нет, — с облегчением сказал Уормолд.

— Тереса, Тереса… Что вам нужно от Тересы?

— Ну да, что вам от меня нужно? — спросила худенькая девушка, выступая вперед и вытягивая руку, в которой она все еще держала чулок. Ее маленькие груди были похожи на груши.

— Кто вы такая?.

— Soy Teresa [33].

Беатриса спросила:

— Это Тереса? Но вы сказали, что она толстая… такая, как та, с маской.

— Да нет же, — сказал Уормолд. — Это не Тереса. Это сестра Тересы. «Soy» — значит «сестра». Я предупрежу сестру.

Он взял худую девушку за руку, отошел с ней в сторонку и попытался объяснить ей по-испански, что ей надо соблюдать осторожность.

— Кто вы такой? Я ничего не понимаю.

— Произошла ошибка. Сейчас слишком долго рассказывать. Есть люди, которые могут вас обидеть. Прошу вас, побудьте несколько дней дома. Не ходите в театр.

— Но я не могу. Я здесь встречаюсь с моими клиентами.

Уормолд вытащил пачку денег. Он сказал:

— У вас есть родные?

— У меня есть мать.

— Пойдите к ней.

— Но она живет в Сьенфуэгосе.

— Тут хватит денег на дорогу в Сьенфуэгос. — Теперь уже все прислушивались к их разговору. Женщины окружили их плотным кольцом. Человек с отверткой слез со стремянки. Уормолд увидел Беатрису; она старалась протиснуться поближе и разобрать, о чем идет разговор.

Человек с отверткой сказал:

— Это девушка Педро. Какое право вы имеете ее уводить? Надо сперва договориться с Педро.

— Я не хочу ехать в Сьенфуэгос, — сказала девушка.

— Там вы будете в безопасности.

Она взмолилась, повернувшись к человеку с отверткой.

— Он меня запугивает. Не пойму, чего он от меня хочет. — Она показала ему пачку песо: — Тут слишком много денег. — Она призвала в свидетели женщин: — Я девушка честная.

— Золото железо режет, — торжественно заявила толстуха.

— Где твой Педро? — спросил человек с отверткой.

— Он болен. За что этот тип дал мне столько денег? Я честная девушка. Вы знаете, моя цена — пятнадцать песо. Я не какая-нибудь мошенница.

— Хороша курочка перьями, а мясом еще лучше, — сказала толстуха. У нее, видно, на все случаи жизни были припасены пословицы.

— В чем дело? — спросила Беатриса.

Кто-то прошипел:

— Тс-с! Т-с-с-с! — Это был негр, подметавший коридор. Он сказал: — Policia [34].

— Ах ты, дьявол, — сказал Уормолд. — Все пропало… Надо хотя бы вас вызволить.

Никто, казалось, не был встревожен. Толстуха допила свое вино и надела трусики; девушка, которую звали Тересой, натянула второй чулок.

— Обо мне не беспокойтесь, — сказала Беатриса. — Попытайтесь ее как-нибудь отсюда сплавить.

— А что нужно полиции? — спросил Уормолд у человека на стремянке.

— Девочки, — сказал тот цинично.

— Я хочу увести вот эту, — сказал Уормолд. — Есть тут какой-нибудь черный ход?

— Когда речь идет о полиции, черный ход всегда найдется.

— Где?

— А пятьдесят песо не пожалеете?

— Нет.

— Дайте вон тому. Эй, Мигель! — подозвал он негра. — Скажи им, чтобы минутки на три они ослепли. Ну, кто желает угоститься свободой?

— Я предпочитаю полицейский участок, — заявила толстуха. — Но для этого надо одеться поприличнее.

Она натянула лифчик.

— Пойдемте со мной, — сказал Уормолд Тересе.

— С чего это я с вами пойду?

— Вы не понимаете — они ведь пришли за вами.

— Сомневаюсь, — сказал человек с отверткой. — Она чересчур худая. Но вы поторопитесь. Пятьдесят песо надолго не хватит.

— Нате, возьмите мое пальто, — сказала Беатриса. Она накинула его на плечи девушке, на которой, правда, теперь уже было два чулка, но больше ничего.

Девушка сказала:

— Но я хочу остаться.

Мужчина шлепнул ее по заду и подтолкнул к двери.

— Ты же взяла деньги, — сказал он. — Ступай с ним.

Он выпроводил их в тесный, вонючий клозет, а оттуда через окно на улицу. Полицейский, стоявший на страже возле театра, демонстративно смотрел в другую сторону. Один из сутенеров свистнул и ткнул пальцем в машину Уормолда. Девушка сказала снова:

— Я хочу остаться, — но Беатриса толкнула ее на заднее сиденье и села рядом с ней. — Я буду кричать, — предупредила девушка и высунулась в окно.

— Не будьте дурой, — сказала Беатриса, втаскивая ее обратно в машину.