Матер сбежал по лестнице в пустой зал ресторана, где за стойкой бара был телефонный аппарат.

— Матер, — сказал он. — Кто говорит? — и услышал голос сержанта из Управления полиции.

— Для вас есть новости. Он провел прошлую ночь в католическом соборе — Святого Марка. И кто-то сообщил, что вечером его видели у реки.

Однако, когда Матер, тщательно выбритый и подтянутый, явился в Управление полиции, там его ждали новые сообщения. Агент по продаже недвижимости прочел в газете об украденных банкнотах и принес две в полицию. Он сообщил, что получил их от молодой женщины, утверждавшей, что она хочет купить дом. Ему показалось странным, что она так и не явилась в агентство подписать бумаги.

— Это, верно, будет та самая женщина, которая сдала его билет контролеру,

— сказал старший инспектор. — Они точно вдвоем работают.

— А собор?

— Какая-то женщина видела, как парень с заячьей губой выходил из собора рано утром. Потом, когда она вернулась домой (она в церковь ходила) и прочла газету, она заявила об этом постовому. Придется запереть все церкви.

— Нет, возьмите их под наблюдение, — сказал Матер. Он грел руки над железной печкой. — Давайте-ка я поговорю с этим агентом.

Агент по продаже недвижимости весело вошел в кабинет из приемной, легко шагая в модных брюках гольф, и провозгласил:

— Фамилия — Грин.

— Не могли бы вы сказать мне, мистер Грин, как выглядела эта девушка?

— Прелестная малышка, — сказал мистер Грин.

— Маленькая? Ниже метра шестидесяти?

— Ну нет, я бы не сказал.

— Вы сказали — малышка.

— Ах, это, — сказал мистер Грин, — это, знаете ли, просто форма выражения восторга. Облегчает установление контакта.

— Цвет волос? Темный, светлый?

— О, я не заметил. Никогда не обращаю внимания на их волосы. Прекрасные ноги.

— Что-нибудь странное в манере поведения?

— Нет, ничего такого не могу сказать. Мило разговаривает. Может оценить шутку.

— Вряд ли вы обратили внимание на цвет глаз.

— Ну, между прочим, это я как раз заметил. Всегда смотрю девушке в глаза. Они это любят. Ну, знаете: «Пей только за меня"1. Немножко поэзии. Мой всегдашний гамбит. Сразу говорит им о вашей духовности, знаете ли.

— И какого же цвета у нее глаза?

— Зеленые, с золотыми искорками.

— Одета как? Вы не заметили?

— Конечно, заметил, — ответил мистер Грин, рисуя руками в воздухе некий контур. — Что-то такое мягкое и темненькое. Ну, вы понимаете, что я хочу сказать.

— А шляпка? Соломенная?

— Нет, не соломенная.

— Фетровая?

— Может быть, что-то вроде фетра. Тоже темная. Это я заметил.

— Вы бы ее узнали, если бы снова встретили?

— Конечно, — сказал мистер Грин, — никогда ни одного лица не забыл.

— Хорошо, — сказал Матер, — вы можете идти. Возможно, вы нам снова понадобитесь, чтобы опознать девушку. Банкноты мы оставим у себя.

— Но послушайте, — возразил мистер Грин, — это нормальные банкноты. Они — собственность фирмы.

— Можете считать, что этот дом не продан.

— У меня здесь был этот контролер, — сказал старший инспектор. — Он, разумеется, не помнит ничего существенного. В детективных романах люди всегда помнят что-то определенное, а в жизни — вечно заявляют, мол, на ней было что-то такое темненькое или что-то такое светленькое.

— Вы послали кого-нибудь осмотреть дом? Эти показания агента… Странная история. Девушка, должно быть, пришла туда прямо с вокзала. Почему? И зачем сделала вид, что хочет купить дом? И заплатила крадеными банкнотами?

— Похоже, ей во что бы то ни стало нужно было помешать второму претенденту купить этот дом. Как будто она там что-то спрятала.

— Пусть ваш человек тщательно осмотрит дом, сэр, прямо частым гребнем прочешет. Разумеется, там вряд ли удастся что-нибудь найти. Если бы там что-то было, она явилась бы в контору подписать бумаги.

— Нет, побоялась бы, — возразил старший инспектор, — ведь агент мог выяснить, что банкноты краденые.

— Знаете, — сказал Матер, — мне это дело казалось не очень интересным. Мелким каким-то. Охотишься за мелким вором, в то время как весь мир ждет войны из-за какого-то убийцы, которого эти идиоты там, на континенте, так и не смогли поймать. А теперь оно меня захватило. В нем есть что-то странное. Я говорил вам, что мой шеф сказал про этого Ворона? Он сказал: парень так наследил, что окончательно засветился. Но ведь ему удается все время держаться на голову впереди нас. Нельзя ли мне взглянуть на показания контролера?

— Да там ничего нет.

— Я не согласен, сэр, — проговорил Матер, когда старший инспектор вытащил из пачки бумаг на своем столе показания контролера, — в книгах правильно пишут. Люди обычно и в самом деле что-нибудь запоминают. Если бы они ничего не могли вспомнить, это выглядело бы весьма странно. Только привидения не оставляют следов. Ведь даже этот агент вспомнил, какого цвета у нее глаза.

— А может, и ошибся, — сказал старший инспектор. — Ну, вот. Все, что он помнит, это два чемодана, которые она несла. Конечно, это что-то, но не так уж много.

— О, тут можно сделать кое-какие догадки, правда, сэр? — сказал Матер. Он не хотел казаться слишком умным, умнее провинциальных полицейских; ему нужно было их содействие. — Она приехала надолго (женщина может много вещей упаковать в один чемодан), или, если она несла и его багаж, значит, он в этом деле главный. Держит ее в черном теле, за-ставляет делать черную работу. Это соответствует тому, что мы знаем про Ворона. Что касается девушки…

— В романах про гангстеров такую называют «маруха», — перебил старший инспектор.

— Ну, так эта маруха, — продолжал Матер, — из тех, кто любит, чтобы их держали в черном теле. Мне представляется, она прилипчивая и жадная. Если б она была потверже духом, она несла бы только один чемодан или разругалась бы с ним.

— Мне казалось, этот Ворон страшен, как смертный грех.

— Это тоже в характере, — сказал Матер. — Может, она любит уродов. Может, это ее возбуждает.

Старший инспектор рассмеялся:

— Ну, вы много выудили из этих двух чемоданов. Прочтите протокол — может, сумеете представить мне ее портрет. Вот, пожалуйста. Только он ничего про нее не помнит, даже как она была одета.

И Матер стал читать. Он читал медленно. Молчал. Но что-то в выражении его лица — потрясение, недоверие — заставило старшего инспектора спросить:

— Что-нибудь не так? Но ведь в протоколе и в самом деле ничего такого, верно?

— Вы сказали, я смогу представить вам ее портрет, — сказал Матер. Он вынул из-под задней крышки карманных часов бумажный квадратик — газетную вырезку. — Вот он, сэр. Лучше будет, если вы разошлете это во все полицейские участки и во все газеты.

Старший инспектор сказал:

— Но ведь в протоколе ничего такого нет.

— Все что-нибудь да запоминают. Вы и не смогли бы ничего здесь заметить. Оказывается, у меня имеется частная информация по данному преступлению, только я и сам до сих пор об этом не подозревал.

Старший инспектор настаивал:

— Но ведь он и не вспомнил ничего такого. Только чемоданы.

— Слава Богу и за это, — ответил Матер. — Может быть… Видите ли, он здесь утверждает, что одна из причин, почему он ее запомнил — он это называет «запомнил», — то, что она была единственной женщиной, сошедшей в Ноттвиче с поезда. А я знаю — так уж получилось, — что эта девушка ехала именно этим поездом. Она получила роль в здешнем театре.

Старший инспектор спросил непонятливо — он еще не осознал всей меры потрясения:

— И что, она действительно такая, как вы ее представили? Любит уродов?

— Я думал, она любит не очень красивых, — ответил Матер, отвернувшись и глядя в окно на равнодушный мир, на людей, спешащих по своим делам.

— И она прилипчивая и жадная?

— Да нет же, с чего вы взяли, черт побери?

— Но если бы она была потверже духом… — издевался старший инспектор: он думал, Матер разволновался потому, что его предположения оказались никуда не годными.

— Твердости духа у нее хоть отбавляй, — сказал Матер, поворачиваясь к нему лицом. Он забыл, что старший инспектор старше его чином; забыл, что следует быть тактичным с провинциальными полицейскими. — Черт побери, — сказал он, — неужели вы не можете понять? Он не нес свои вещи потому, что держал ее под прицелом. Он заставил ее пойти в этот квартал строящихся домов. Я должен сам туда поехать. Он намеревался ее убить.

— Да нет же, — возразил старший инспектор, — вы забыли: она заплатила Грину и ушла из того дома вместе с ним. Грин сам проводил ее за пределы новостройки.

— Но я голову могу дать на отсечение, что она не замешана в этом деле, — сказал Матер. — Это абсурд. Бессмыслица. — И добавил: — Мы собираемся пожениться.

— Да-а, дела, — сказал старший инспектор. Он поколебался с минуту; взял обгорелую спичку и почистил ноготь; потом пододвинул фотографию к Матеру. — Уберите. Мы возьмемся за это дело иначе.

— Нет, — ответил Матер, — мне поручено это дело. Пусть опубликуют. Это плохая фотография, нечеткая. — Он отвернулся, не мог смотреть на снимок. — В жизни она гораздо лучше. Но я дам телеграмму. У меня дома целая пленка, там ее лицо во всех возможных ракурсах снято. Пусть пришлют. Для публикации в газетах ничего лучше и придумать нельзя.

— Очень сожалею, Матер, — сказал старший инспектор. — Может, мне позвонить в Ярд? Чтоб прислали другого?

— Лучше меня для этого дела все равно не найдете, — сказал Матер. — Я ведь ее знаю. Если ее можно еще найти, я ее найду. А сейчас я еду в тот дом. Понимаете, ваш человек может чего-то не заметить. А я… Я ее знаю.

— Может еще найтись какое-то объяснение… — утешал старший инспектор.

— Вы что, не понимаете, — сказал Матер, — если есть объяснение, значит, она… Значит, она в опасности, может быть, даже…

— Ну, мы тогда нашли бы тело.

— Мы даже живого человека пока не нашли, — сказал Матер. — Пожалуйста, попросите Сондерса поехать туда следом за мной. Какой там адрес? — Он тщательно все записал: он всегда записывал все данные — не доверял своей памяти; зато свои догадки и предположения никогда не доверял бумаге.

До новостройки ехали долго. Было время подумать о самых разных вариантах и возможностях. Может быть, она проспала свою остановку и уехала в Йорк. Может быть, опоздала на этот поезд… а в этом крохотном, отвратительном домишке не было ничего, что могло бы опровергнуть такие предположения. Полицейский в штатском встретил его в большой комнате, которая должна была стать самой лучшей комнатой в доме. Камин с дешевой аляповатой облицовкой; темно-коричневая рейка для картины на стене; панели из дешевого дуба — все это заранее говорило о неуклюжей мебели, которой почти не пользуются, тяжелых темных занавесях и выставленном напоказ фаянсовом — под фарфор — сервизе.

— Здесь ничего нет, — сказал полицейский, — абсолютно ничего. Конечно, видно, что здесь кто-то побывал. Пыль потревожена. Но пыли недостаточно, чтобы остались четкие следы ног. Совсем ничего, не за что зацепиться.

— Всегда есть что-нибудь, за что зацепиться, — сказал Матер. — Где вы нашли следы пребывания? Во всех комнатах?

— Нет, не во всех. Но улик недостаточно. Например, в этой комнате. Следов нет, но и пыли здесь поменьше. Может, строители убрали получше, когда закончили. Нельзя сказать с уверенностью, что здесь никто не был.

— Как она вошла?

— Замок черного хода сорван.

— Могла это сделать женщина?

— Да кошка могла бы это сделать. Если бы решимости хватило.

— Грин говорит, он вошел в парадное. Только приоткрыл дверь в эту комнату и сразу провел клиента наверх, в большую спальню. Девушка присоединилась к ним, как раз когда они собирались осматривать остальную часть дома. Потом все спустились вниз и сразу ушли, только сначала девушка проникла в кухню и забрала свои чемоданы. Когда Грин входил в дом, он оставил парадную дверь открытой и думал, что девушка пришла вслед за ними.

— Да нет. Она и в кухне побывала, и в ванной.

— Где это?

— Вверх по лестнице и налево.

Матер и полицейский, оба рослые и широкоплечие, почти заполнили собой тесную ванную.

— Похоже, она услышала, как они вошли, — сказал полицейский, — и спряталась здесь.

— А что вынудило ее сюда подняться? Если она была в кухне, ей и надо-то было всего лишь выйти через черный ход.

Матер стоял в узком пространстве между ванной и унитазом и думал: она была здесь вчера. Невероятно. Не соответствует ничему из того, что он о ней знал. Они помолвлены уже полгода; Энн не могла все это время так искусно притворяться. Когда они ехали в автобусе из Кью в тот вечер и она что-то напевала… что это было? Что-то про подснежник… А тот вечер, когда они просидели два сеанса подряд в кино, потому что он уже истратил всю недельную получку и не мог пригласить ее пообедать. Она не ныла и не жаловалась, когда жесткие, искаженные репродукторами голоса начали по второму разу: «Ну ты даешь, парень». — «Бэби, ты — девочка, что надо!» — «Давай, садись, не чинись». — «Блдарю», а они оба уже почти ничего не воспринимали. Она была прямодушна и честна — он мог поклясться в этом; но если так — тогда ей грозила опасность, о которой он и подумать боялся. Ворон доведен до отчаяния. И Матер вдруг услышал свой собственный голос, произносивший с убежденностью:

— Здесь был Ворон. Он привел ее сюда. Под дулом пистолета. Собирался запереть ее здесь… или, может быть, застрелить. И тут услышал голоса. Он дал ей деньги и велел отделаться от тех двоих. Если бы она попыталась ему противодействовать, он пристрелил бы ее, как… Черт, разве это не ясно?

Но полицейский возразил, фактически повторив довод старшего инспектора:

— Да ведь она ушла вместе с Грином. Ничто ей не мешало заявить в полицию.

— Но он мог последовать за ними на некотором расстоянии…

— Мне кажется, — сказал полицейский, — вы выдвигаете вроде бы совсем уж невероятную версию.

И Матер по выражению его лица понял, в каком замешательстве тот пребывает: странные фантазии у этого сержанта из Скотленд-Ярда; эти лондонцы вечно что-нибудь выдумают; сам он предпочитает добрый, надежный мидлендский здравый смысл. Профессиональная гордость Матера была уязвлена; он даже почувствовал морозный укол неприязни к Энн за то, что из-за нее оказался в ситуации, когда личная привязанность могла повлиять на объективность его суждений. Он возразил:

— У нас нет пока доказательств, что она не пыталась сообщить в полицию. — И подумал с удивлением: чего же я хочу — чтобы она была невиновна и мертва или жива, но замешана в преступлении? Он принялся за осмотр ванной комнаты, делая это со скрупулезной тщательностью. Даже пощупал пальцем внутри кранов, на всякий случай… В голову ему пришла дикая мысль: если Энн действительно была здесь, она захотела бы оставить записку. Выпрямившись, он раздраженно заметил:

— Ничего здесь нет. — И вспомнил: можно ведь проверить, не опоздала ли она на поезд. — Мне нужен телефон, — сказал он.

— А телефон-то как раз будет в конторе агента по продаже, в конце улицы,

— сказал полицейский.

Матер позвонил в театр. Не застал там никого, кроме сторожихи (она же и уборщица), но она, как оказалось, знала, что на репетиции отсутствовавших не было. Режиссер, мистер Коллиер, всегда вывешивает список отсутствовавших на доске за дверью, у служебного входа. Он очень требовательный к дисциплине, мистер Коллиер. Да, она помнит, в ансамбле была новенькая. Сторожиха заметила, как эта новенькая выходила с каким-то мужчиной после репетиции, как раз когда она, сторожиха, вернулась после обеда, чтобы прибрать немного. Она еще подумала: вот новое лицо, я ее еще не видала. Нет, она не знает этого мужчину. Может, кто-то из спонсоров спектакля.

— Подождите, подождите, — сказал Матер; надо было собраться с мыслями, решить, что делать дальше. Значит, это она дала агенту краденые банкноты. Ему нужно было забыть, что это Энн, которая так хотела, чтобы они поженились до Рождества, которая ненавидела беспорядочность и распущенность, предполагаемые ее профессией; которая обещала ему, когда они возвращались из Кью-гарденс, что будет держаться подальше от богачей-спонсоров и пошляков, поджидающих актрис у служебного входа. Он спросил:

— А мистер Коллиер? Где его найти?

— А он будет сегодня вечером в театре. Репетиция в восемь.

— Он нужен мне немедленно.

— А его нету. Он уехал в Йорк с мистером Бликом.

— Где мне найти девушек из ансамбля?

— Откуда мне знать? Я их адреса не записываю. Они по всему городу комнаты снимают.

— Ну, хотя бы кого-то, кто был вчера на репетиции…

— Вы можете отыскать мисс Мэйдью. Это уж наверняка.

— Где?

— Не знаю, где она обосновалась. Но вы просто посмотрите на плакаты про благотворительный базар.

— Какой базар?

— Она сегодня открывает благотворительный базар в приходе Святого Луки, в два часа.

В окно конторы Матер увидел Сондерса, шагающего через замерзшие колеи и кочки немощеной дороги между «Островками уюта». Он повесил трубку и вышел его перехватить.

— Новые сообщения не поступали?

— Есть к-кое-что, — ответил тот.

Старший инспектор все ему рассказал, и Сондерс был искренне расстроен. Он любил Матера. Он был всем ему обязан: это Матер вел его в Скотленд-Ярде от одной должности к другой, более высокой; Матер сумел убедить начальство, что человек, который заикается, может работать ничуть не хуже полицейского, получающего призы за художественное чтение на ведомственных вечерах самодеятельности. Но даже если бы всего этого не было, Сондерс все равно любил бы его — за идеализм, за романтическую веру в необходимость и полезность дела, которое они делают.

— Что? Выкладывайте.

— Это о вашей д-девушке. Она ис-с-чезла. — Сондерс выпалил новость одним махом, преодолев препятствия на одном дыхании. — Ее хозяйка позвонила в полицию, сказала, она не пришла ночевать и утром не появилась.

— Сбежала, — сказал Матер.

Сондерс ответил:

— Н-не н-надо. Вы ей сами сказали, чтоб она п-поехала эт-тим поездом. Она н-не с-соб-биралась выезжать д-до утра.

— Вы правы, — сказал Матер. — Я совсем забыл. Должно быть, они встретились случайно. Но это несчастная случайность, Сондерс. Может быть, ее уже нет в живых.

— Зачем это ему? На нем только кража. Что мы собираемся предпринять?

— Едем назад, в Управление. А потом, — Матер сделал жалкую попытку улыбнуться, — в два — на благотворительный базар.

Викарий волновался. Он не захотел выслушать то, что собирался сказать Матер: у него хватало своих забот. Это недавно назначенный священник, молодой, блестящий и широко мыслящий, присланный из лондонского Ист-Энда, настоял, чтобы мисс Мэйдью пригласили открыть благотворительный базар. Священник полагал, что мисс Мэйдью будет гвоздем программы и привлечет публику, но, объяснял викарий Матеру, зажав его в углу обшитой панелями из смолистой сосны приемной, благотворительный базар не нуждается в таких «гвоздях», он сам по себе привлекает публику. И так вон очередь выстроилась

— в пятьдесят ярдов длиной. Женщины с корзинками ждут, когда откроют двери; они пришли вовсе не за тем, чтобы посмотреть на мисс Мэйдью: каждая надеется сделать выгодную покупку. Благотворительные базары у Святого Луки славятся на весь город. Тощая остроносая женщина с камеей у горла всунула голову в дверь.

— Генри, — произнесла голова, — комитет опять растаскивает стенды. Не можешь ли ты наконец что-нибудь сделать? Ведь буквально ничего не останется к открытию базара.

— А где же Мэндер? Это его обязанность, — сказал викарий.

— Ну, Мэндер, естественно, поехал за мисс Мэйдью. — Остроносая женщина высморкалась в крахмальный платочек и, крича: «Констанция, Констанция!», скрылась за дверью.

— Совершенно ничего нельзя с этим поделать, — пожаловался викарий. — Это происходит каждый год. Наши добрые женщины из комитета жертвуют своим временем совершенно бескорыстно. Просто не знаю, что без них делало бы Общество Почитателей Престола. Они уверены, что им должно быть предоставлено право выбирать покупки первыми. Беда в том, знаете ли, что именно они назначают цены.

— Генри, — сказала остроносая женщина, снова возникнув в дверях — ты должен вмешаться. Миссис Пенни оценила замечательную шляпку, которую прислала леди Кандифер, в восемнадцать пенсов и сама же ее купила.

— Дорогая, но что же я могу сказать? Они же тогда вообще откажутся что-либо делать. Вспомни, они жертвуют своим временем и покоем… — но он адресовал свои увещевания закрытой двери. — Меня беспокоит, — обернулся он к Матеру, — что эта молодая дама ждет оваций. Она не поймет, что никого не интересует, кто открывает распродажу. В Лондоне все это совершенно иначе.

— Она опаздывает, — сказал Матер.

— Они вполне способны высадить дверь, — волновался викарий, бросая обеспокоенный взгляд в окно на все удлиняющуюся очередь. — Я должен признаться, мы тут задумали маленькую военную хитрость. В конечном счете, она ведь у нас в гостях. Она жертвует ради нас своим временем и покоем…

Время и покой, по всей видимости, были дарами, о которых викарий вспоминал непрестанно. Ими жертвовали гораздо более щедро, чем медяками во время сбора пожертвований. Он продолжал:

— А мальчиков на улице вы не заметили?

— Там только женщины, — ответил Матер.

— Ах, Боже мой, Боже мой. Я же просил командира бойскаутов Лэнса. Видите ли, я подумал, если бы двое-трое бойскаутов, без формы разумеется, попросили у мисс Мэйдью автографы, это доставило бы ей удовольствие, показало бы ей, что мы ценим… время… покой… — он продолжал огорченно: — Но бойскауты нашего прихода — самый ненадежный отряд в городе…

В дверь заглянул седовласый человек с ковровым саквояжем в руке:

— Миссис Харрис говорила, вроде тут с тувалетом что-то не в порядке.

— А, мистер Бэйкон, — откликнулся викарий, — очень любезно с вашей стороны. Проходите, пожалуйста. Вы найдете миссис Харрис в зале. Небольшой засор, как я понимаю.

Матер взглянул на часы и сказал:

— Я должен немедленно побеседовать с мисс Мэйдью…

В приемную, запыхавшись, вбежал молодой человек и обратился к викарию:

— Простите, мистер Харрис, мисс Мэйдью что, будет выступать с речью?

— Надеюсь, что нет. Очень надеюсь, что нет, — сказал викарий. — И так очень тяжело заставлять этих бедных женщин ждать, пока я прочту молитву. Где мой молитвенник? Кто видел мой молитвенник?

— Потому что я даю материал в «Ноттвич Джорнел», а если она не будет выступать, я могу уйти.

Матеру хотелось взять их всех и как следует встряхнуть, крикнуть им: слушайте, вы! Ваш проклятый базар никого не интересует. Моя девушка в опасности. Может быть, ее уже нет в живых… Но он стоял у стены, тяжелый, неподвижный, внешне спокойный; профессиональная выучка, словно узда, сдерживала его чувства: любовь, волнение, страх; нельзя давать волю гневу, надо спокойно продвигаться вперед, шаг за шагом, выясняя, связывая один факт с другим; если твоя девушка убита, можешь утешиться — ты сделал все что мог в соответствии с высокими стандартами самой лучшей в мире полицейской службы. И он подумал с горечью, наблюдая, как викарий ищет свой молитвенник, сможет ли эта молитва дать ему утешение.

Вернулся мистер Бэйкон и сообщил:

— Теперь оно тянет, — и снова исчез под металлическое бряцание коврового саквояжа. Громкий голос произнес: «Наверх, в просцениум, мисс Мэйдью, в просцениум», — и появился лондонский священник. Он был в замшевых туфлях, лицо его лоснилось, гладко зачесанные волосы слиплись, а зонтик, который он нес под мышкой, казался клюшкой для гольфа; можно было подумать, он только что вернулся в павильон1, залепив мяч в белый свет как в копеечку во время дружеской встречи, но принял поражение и глазом не моргнув, как истый спортсмен…

— Мой командир — мисс Мэйдью, только что с наблюдательного пункта, прошу любить и жаловать. — Он повернулся к викарию: — Я только что рассказывал мисс Мэйдью о наших любительских спектаклях.

Матер сказал:

— Мисс Мэйдью, могу ли я поговорить с вами наедине? Это займет всего несколько минут.

Но викарий уже увлек ее прочь.

— Минутку, минутку, сначала наша маленькая церемония. Констанция, Констанция!

И в тот же момент приемная опустела. Остались лишь Матер и журналист: он сидел на столе, болтая ногами и кусая ногти. Из соседней комнаты послышался необычный громкий шум, напоминавший топот стада каких-то животных; топот вдруг прекратился, будто стадо остановилось, упершись в забор; в неожиданно наступившей тишине стало слышно, как викарий торопливо завершает молитву; затем послышался звонкий, не вполне взрослый, как у солиста из хора мальчиков, голос мисс Мэйдью:

— Я объявляю этот благотворительный базар законно и добросовестно… — Затем топот возобновился. Она перепутала слова; все первые камни во все фундаменты всегда закладывала ее матушка, не она сама; но никто ничего не заметил. Все почувствовали облегчение, ведь она не стала произносить речь. Матер подошел к двери: полдюжины мальчишек выстроились перед мисс Мэйдью с альбомами для автографов в руках. Бойскауты прихода Св. Луки на этот раз не подкачали. Какая-то женщина в токе1, с лицом жестким и хитрым, сказала Матеру:

— Вам будет интересен вот этот стенд. Это — «Стенд для мужчин».

Матер взглянул на грязноватую россыпь перочисток и фруктовых ножичков, самодельных расшитых кисетов и прочей чепухи. Кто-то даже пожертвовал несколько старых трубок. Он поспешно солгал в ответ:

— Я не курю.

Хитрая женщина сказала:

— Вы ведь пришли сюда, чтобы потратить деньги, так сказать, отдать долг. Можете заодно приобрести что-то полезное. На других стендах вы вообще для себя ничего не найдете.

Матер, вытянув шею, пытался не упустить из виду мисс Мэйдью, окруженную отрядом бойскаутов. Между плечами столпившихся вокруг стендов женщин он мог разглядеть никому не нужные старые вазы, выщербленные подносы для фруктов, стопки пожелтевших пеленок.

— У меня есть несколько пар подтяжек, — сказала женщина, — можете купить себе подтяжки.

К собственному стыду и огорчению, Матер вдруг произнес:

— Может быть, ее уже нет в живых.

— Кого нет в живых? — спросила женщина и нахмурилась, разглядывая розовато-лиловые подтяжки.

— Простите, — сказал Матер. — Я задумался.

Ему стало страшно: он перестал владеть собой. Он подумал: надо было попросить замену. Боюсь, это будет сверх моих сил. Он снова повторил: «Простите», увидев, как последний бойскаут захлопывает альбом.

Матер провел мисс Мэйдью назад в приемную. Журналист уже ушел. Матер объяснил:

— Я пытаюсь разыскать девушку из вашей труппы, по имени Энн Кроудер.

— Не знаю такой.

— Она приступила к работе только вчера.

— Все они на одно лицо. Как китайцы. Не могу запомнить ни одного имени.

— Она блондинка. Зеленые глаза. Хороший голос.

— В этой труппе таких нет, — сказала мисс Мэйдью. — Только не в этой труппе. Слышать их не могу. Действуют мне на нервы.

— Может быть, вспомните — она ушла вчера с каким-то мужчиной после репетиции.

— С какой стати мне это помнить? Что за гадкие вопросы вы задаете!

— Он ведь и вас приглашал.

— Жирный дурак, — отрезала мисс Мэйдью.

— Кто он такой?

— Не знаю. Дэвенант. Так, кажется, Коллиер его назвал. Или он сказал — Дэвис? Никогда раньше его не встречала. Кажется, это с ним поссорился Коуэн. Хотя кто-то что-то такое говорил про Коллитропа.

— Это очень важно, мисс Мэйдью. Ведь девушка исчезла.

— Да это вечная история с такими актрисулями! Как ни зайдешь к ним в уборную, только и слышишь — мужчины да мужчины, ни о чем другом говорить не умеют. Как только они решаются играть на сцене? Гадость.

— Вы никак не можете мне помочь? Не знаете, где можно найти этого Дэвенанта?

— Коллиер должен знать. Он сегодня вечером вернется. Впрочем, может быть, и нет. Не думаю, что он хоть что-то может знать. А-а, вспомнила. Коллиер назвал его Дэвисом, а он сказал, что он Дэвенант и откупил спектакль у Дэвиса.

Матер, опечаленный, ушел. Инстинкт, который всегда гнал его к людям, потому что в толпе незнакомых людей легче было натолкнуться на ключ к решению задачи, чем в покинутых комнатах или на опустевших улицах, заставил его снова пройти через переполненный зал. Глядя на этих обуреваемых алчностью женшин, невозможно было и представить себе, что Англии грозит война.

— А я сказала миссис Хопкинсон, я ей так и сказала, ежели вы меня спрашиваете, так эта вещь лучше личит Доре, а не вам.

Очень старая женщина сказала, обращаясь к кому-то по другую сторону груды панталон из искусственного шелка:

— Он пять часов без передыху лежал на спине, подняв колени.

Какая-то девушка, хихикая, прошептала:

— А я тебе скажу, это было ужасно. Он как сунет руку под блузку…

Какое дело было всем этим людям до войны? Они переходили от стенда к стенду в атмосфере тяжко сгустившейся, впитавшей их собственные заботы — болезни, смерти, влюбленности. Какая-то женщина с неприятным изможденным лицом коснулась руки Матера; ей было лет шестьдесят или около того; его удивила ее манера втягивать голову в плечи в начале каждой фразы, будто она ожидала удара в ответ, но потом она снова поднимала лицо, на котором застыло выражение непреодолимой горькой злобы. Сам того не замечая, Матер не отрывал от нее взгляда, пока шел в толпе между стендами. А теперь она дергала его за рукав, от ее пальцев несло рыбой.

— Достаньте мне вон тот кусок ткани, мой милый, — сказала женщина. — У вас руки длинные, а мне не дотянуться. Нет, нет, вон тот. Розовый. — И она принялась искать деньги в сумочке. В сумочке Энн.

Брат Матера покончил жизнь самоубийством. Гораздо больше, чем Матер, он нуждался в том, чтобы стать частью организации, научиться дисциплине, овладеть профессией, получать и выполнять приказы. Но в отличие от Матера он для себя такой организации не нашел. Когда жизнь пошла наперекосяк, он покончил с собой, и Матера вызвали в морг опознать тело. До последнего момента он надеялся, что это кто-то другой, пока не открыли бледное, потерянное лицо утопленника. Весь день до этого он рыскал по городу в поисках брата, от дома к дому, по всевозможным адресам, и самое первое чувство, которое охватило его при виде этого лица, было не горе. Он только подумал: все, больше не нужно торопиться, можно посидеть. Пошел в кафе Эй-Би-Си1 и заказал чай. Горе пришло, когда он пил уже вторую чашку.