Он засмеялся горько:

— Доверяй вам. Могу, конечно. Как только вы попадете в город, во всех газетах увидите мое имя, описание наружности, как одет, сколько лет. А я вовсе и не крал эти бумажки, только я не могу дать в газеты описание этого подонка: имя — Чал-мон-де-ли, профессия — обманщик, толстый, на пальце — перстень с изумрудом…

— Ой, — сказала Энн, — мне кажется, я с ним в поезде ехала, очень похож. Вот уж не подумала бы, что у такого смелости хватит…

— Да нет, он только промежуточное звено, — сказал Ворон, — но если б я его отыскал, я вытряс бы из него имена…

— А почему бы вам не сдаться полиции? Рассказать, что случилось.

— Это идея. Всем идеям идея. Сказать им, что это друзья Чамли укокошили старика чеха. Вы это гениально придумали, умница.

— Старика чеха? — воскликнула Энн. В окно кухни теперь сочился серый свет, туман над новостройкой, над израненной землей вокруг рассеивался. Энн спросила:

— Вы не о том, о чем все газеты кричат?

— О том, — ответил он с угрюмой гордостью.

— И вы знаете человека, который его убил?

— Как самого себя.

— И этот Чамли тут замешан… Постойте, но это ведь значит, что все ошибаются, правда?

— Да они вообще ничего про это не знают, все эти газеты. Не умеют отдавать должное тому, кому надо.

— А вы знаете. И Чамли знает. Тогда, если вы отыщете Чамли, войны не будет вовсе.

— Да мне наплевать, будет война или нет. Мне знать надо, кто это меня так надул. Надо с ним рассчитаться, — пояснил Ворон. Он глядел на Энн из противоположного угла кухни, прикрыв рот рукой, пряча заячью губу. Он теперь рассмотрел ее как следует, увидел, что она молода, красива и взволнованна; в том, что он это увидел, было не больше личной заинтересованности, чем у облезлого волка в клетке захудалого зоопарка к откормленной и ухоженной суке на дорожке, по ту сторону решетки. — Война людям никакого вреда не принесет,

— продолжал он. — Просто покажет им, что к чему. Пусть узнают почем фунт лиха. Я-то знаю. Всю жизнь как на войне. — Он погладил пистолет. — Меня сейчас занимает только один вопрос: что сделать с вами, чтоб вы сутки помолчали.

Энн сказала очень тихо — у нее перехватило горло:

— Вы ведь не убьете меня, правда?

— Если другого выхода не будет, — ответил он. — Дайте подумать.

— Но ведь я буду на вашей стороне, — сказала она умоляюще, оглядывая кухню: может, найдется, чем в него бросить, чем защититься.

— Никто никогда не будет на моей стороне, — сказал Ворон. — Даже жулик доктор… Дело в том, что я — урод. Да я и не претендую, что из красавчиков. Но я — человек образованный. Я все продумал. — И поспешно добавил: — Время теряю. Давно пора дело делать.

— Что вы собираетесь делать? — спросила она, торопливо поднимаясь на ноги.

— Ну вот, — сказал Ворон разочарованным тоном, — вы опять перепугались. Вам больше идет, когда вы не боитесь.

Он стоял напротив Энн, у противоположной стороны кухни. Дуло пистолета смотрело прямо ей в грудь.

— Слушайте, — он словно просил, — не надо меня бояться… Эта губа…

— Да при чем здесь ваша губа? — сказала Энн в отчаянии. — Вы не так уж дурны собой. Вам бы девушку завести, она отучила бы вас из-за этой губы беспокоиться.

Он покачал головой:

— Да вы просто перепугались до смерти, поэтому так говорите. Меня не проведешь. Только вам здорово не повезло, что именно вы мне подвернулись. Не надо так уж бояться смерти. Мы все когда-нибудь умрем. Если война начнется, вы же все равно умрете. А так — это быстро и неожиданно. И не больно.

Ворон говорил, вспоминая расколовшийся череп старого министра. Смерть — это не трудно. Все равно как яйцо разбить.

Она прошептала:

— Вы собираетесь меня застрелить?

— Да нет, нет, нет, — сказал он, пытаясь ее успокоить, — поворачивайтесь ко мне спиной и идите к той двери. Найдем комнату, где я смогу вас запереть на несколько часов.

Ворон уперся взглядом ей в спину: надо было точно выбрать, куда стрелять, он не хотел сделать ей больно.

Она сказала:

— Вы не такой уж плохой. Мы могли бы стать друзьями, если бы встретились иначе. Если бы эта дверь, например, была выходом со сцены театра. Вам когда-нибудь приходилось встречать девушек из театра у служебного входа?

— Мне? — спросил он. — Что вы. Да они бы на меня и не взглянули.

— Да вы вовсе не урод, — сказала она. — Я бы скорее предпочла такую губу, чем уродские уши, которыми так гордятся все эти крутые парни. Девчонки просто сходят с ума, когда видят их в спортивном трико. Зато в пиджаках они выглядят преглупо.

Ворон подумал: если я ее здесь убью, ее всякий увидит в окно; буду стрелять наверху, в ванной. И сказал:

— Ну пошли. Шагайте.

— Пожалуйста, отпустите меня сегодня днем. А то я работу потеряю, если не явлюсь в театр, — попросила Энн.

Они вышли из кухни в небольшой, сверкающий свежей краской холл. Запах краски еще не выветрился. Энн сказала:

— Я вам дам билет на спектакль.

— Пошли, — сказал Ворон. — Наверх. По лестнице.

— Его стоит посмотреть. Альфред Блик играет вдову Твэнки.

На крошечной площадке было всего три двери, одна из них с панелями из матового стекла.

— Открывайте дверь, — приказал Ворон. — Заходите туда. — Он решил, что выстрелит ей в спину, как только она перешагнет через порог; тогда надо только дверь закрыть, и ее не будет видно. В памяти зазвучал слабый старческий шепот, еле слышный сквозь закрытую дверь. Воспоминания никогда раньше не беспокоили его. Смерть не имела значения. Глупо бояться смерти в этом голом ледяном мире. Он спросил хрипло:

— А вы чувствуете себя счастливой? Ну, я хочу сказать, вы любите свою работу?

— О, дело не в работе, — ответила Энн. — Я же не собираюсь всю жизнь только работать. Вы не думаете, что кто-то может захотеть на мне жениться? Хочется верить… да…

Ворон прошептал:

— Входите. Выгляните в то окно. — Палец его коснулся курка. Она послушно прошла вперед; он поднял пистолет; рука не дрожала, он сказал себе: она ничего не почувствует. Ей незачем бояться смерти. Она взяла в руки сумочку, которую до сих пор несла под мышкой. Он обратил внимание на непривычно изящную форму и сбоку круг из витого стекла, в середине — хромированный вензель: Э. К. Она собиралась привести в порядок лицо.

Внизу хлопнула дверь, и чей-то голос произнес:

— Простите, что я заставил вас приехать сюда так рано, но я должен буду допоздна задержаться в конторе…

— Ничего, ничего, мистер Грейвс. Ну что вы скажете? Не правда ли, прелестный домик? Такой уютный…

Энн обернулась, и Ворон опустил пистолет. Она прошептала еле слышно:

— Входите сюда, быстро.

Он подчинился, ничего не понимая, все еще готовый стрелять, если она закричит. Она увидела пистолет и сказала:

— Уберите это. Только в беду с ним попадете и больше ничего.

Ворон напомнил:

— В кухне ваши чемоданы остались.

— Знаю. Но они вошли через парадное.

— Газ и электричество, — звучал голос, — уже подведены. Десять фунтов вперед, поставите свою подпись там, где пунктирная линия, и можете привозить мебель.

Очень деловой, отчетливый голос — такому весьма пошли бы пенсне, крахмальный воротничок и редкие светлые волосы — ответил:

— Но я, разумеется, должен все это обдумать.

— Пойдемте посмотрим наверху.

Слышно было, как они прошли через холл и стали подниматься по лестнице. Агент по продаже недвижимости говорил не переставая. Ворон сказал:

— Буду стрелять, если вы…

— Тихо, — прошептала Энн. — Молчите. Слушайте. У вас с собой эти деньги? Дайте мне две бумажки. — И когда он заколебался, Энн сказала: — Надо рискнуть.

Агент и мистер Грейвс были сейчас в самой лучшей в доме спальне. Агент говорил:

— Только представьте, мистер Грейвс, эту спальню с мебелью, обитой вощеным ситцем и с такими же занавесями.

— А стены? Звукоизоляция хорошая?

— Звукоизоляция по новой технологии. Вот закройте дверь. — Дверь захлопнулась, и голос агента, тоненький, отчетливо слышный, продолжал: — Теперь в коридоре вы не услышите ни звука. Эти дома специально строились для людей семейных.

— Ну что ж, теперь я хочу посмотреть ванную комнату, — сказал мистер Грейвс.

— Не двигаться, — угрожающе предупредил Ворон.

— Ох, да уберите вы это, — сказала Энн, — будьте самим собой. — Она закрыла за собой дверь ванной и прошла к двери спальни. Дверь открылась, и агент, тотчас же приняв галантный тон человека, хорошо известного во всех барах города, произнес:

— Смотрите, какой приятный сюрприз!

— Я шла мимо, — сказала Энн, — и увидела, что дверь открыта. Я хотела прийти поговорить с вами, но не предполагала, что вы встаете так рано.

— Для молодой дамы я всегда готов быть там, где ей угодно, — сказал агент.

— Я хочу приобрести этот дом.

— Постойте, постойте, — сказал мистер Грейвс, молодой старичок в черном костюме, чье бледное лицо и раздраженный тон вызывали в уме образы плохо умытых детей в затхлой и тесной спальне и вечный недосып. — Нельзя же так. Я ведь уже осматриваю этот дом.

— Но мой муж послал меня купить этот дом.

— Но я первый пришел сюда.

— Вы его купили?

— Нет, я хочу сначала его осмотреть, вы понимаете?

— Вот, — сказала Энн, показывая агенту две пятифунтовые бумажки. — Теперь все, что мне остается сделать, это…

— Поставить подпись вот здесь, где пунктирная линия, — ответил агент.

— Дайте мне время, — попросил мистер Грейвс. — Мне нравится этот дом. — Он отошел к окну. — Мне нравится вид отсюда. — Бледное лицо было обращено к искалеченным полям: они тянулись под серыми лентами тумана к горизонту, заставленному кучами шлака. — Совсем как в деревне, — продолжал он. — Жене и детям будет здесь хорошо.

— Мне очень жаль, — сказала Энн, — но видите, я готова заплатить и поставить свою подпись.

— А рекомендации? — спросил агент.

— Я принесу их в контору после обеда.

— Давайте я покажу вам другой дом, мистер Грейвс. — Агент тихонько рыгнул и извинился. — Я не привык заниматься делами до завтрака.

— Нет, — сказал мистер Грейвс, — если я не могу купить именно этот дом, я вообще отказываюсь что бы то ни было покупать. — Бледный и расстроенный, он упрямо стоял посреди самой лучшей в «Сонном Угалке» спальни, бросая вызов судьбе, вызов, который — он знал это из долгого и горького опыта — никогда ни к чему хорошему не приводил.

— Что ж, — сказал агент. — Этот дом я не могу продать вам. Кто первый пришел, того первым и обслужим.

Мистер Грейвс произнес: «Всего хорошего», и понес свою жалкую слабогрудую гордость вниз по лестнице; он, по крайней мере, мог утешаться тем, что если постоянно и опаздывал получить желаемое, то хотя бы не соглашался на суррогаты.

— Я пройду с вами в контору прямо сейчас, — сказала Энн, беря агента под руку и поворачиваясь спиной к ванной комнате, где с потемневшим, осунувшимся лицом стоял в ожидании человек в черном с пистолетом в руке. Они спустились по лестнице в холодный пасмурный день; серый влажный воздух показался ей сладостным, словно воздух солнечного лета, потому что она снова была в безопасности.

Что сказал Аладдин, Когда прибыл в Пекин?

Выстроившись в длинный ряд, девушки послушно семенили ногами, наклоняясь и хлопая ладонями по коленкам, с усталой энергией повторяя: «чин-чин». Они репетировали уже пять часов подряд.

— Так не пойдет. Искры нет. Сначала, пожалуйста.

Что сказал Аладдин…

— А скольких они уже зарезали? — спросила Энн тихонько. — Чин-чин.

— О, с полдюжины.

— Я рада, что приехала в последний момент. Две недели такой пытки! Нет уж, благодарю покорно.

— Неужели нельзя вложить в то, что вы делаете, хоть каплю Искусства? — вопрошал режиссер. — Где ваша гордость? Это вам не какая-нибудь дешевая пантомима.

Что сказал Аладдин…

— Ты выглядишь выжатой как лимон, — сказала Энн.

— Ты тоже не лучше.

— Тут у вас столько разного случается, прямо калейдоскоп какой-то.

— Еще раз, девочки, и перейдем к сцене с мисс Мэйдью.

Что сказал Аладдин, Когда прибыл в Пекин?

— Ты иначе запоешь, когда пробудешь здесь недельку-другую.

Мисс Мэйдью сидела боком в первом ряду, положив ноги на соседнее кресло. На ней был костюм для гольфа — из твида, — и выглядела она так, будто только что явилась с поля для игры или с охоты на куропаток в заросших травою угодьях. По-настоящему ее звали Биннс, а папочка у нее был лорд Фордхэвен. Она произнесла тоном проникновенным и аристократичным, обращаясь к Альфреду Блику: «Я заявила, что не хочу быть представленной ко двору».

— Что за тип сидит в последнем ряду партера? — шепотом спросила Энн. Человек казался ей со сцены всего лишь тенью.

— Не знаю. Не бывал здесь раньше. Думаю, из тех, кто дает на спектакль деньги. Хочет рассмотреть нас получше. — Руби передразнила воображаемого мецената: «Не познакомите ли меня с девочками, мистер Коллиер? Мне хочется поблагодарить их: они так стараются сделать все для успеха спектакля. Как насчет того чтобы пообедать вместе, детка?»

— Прекрати болтовню, Руби, и поживей, — сказал мистер Коллиер.

Что сказал Аладдин, Когда прибыл в Пекин?

— Хорошо. Достаточно.

— Простите, мистер Коллиер, — сказала Руби, — можно задать вам один вопрос?

— А теперь, мисс Мэйдью, ваша сцена с мистером Бликом. Так что вы хотели узнать, Руби?

— Что же все-таки сказал Аладдин?

— Я требую дисциплины, — сказал мистер Коллиер, — и собираюсь добиться дисциплины.

Он был довольно мал ростом, с волосами цвета соломы и яростным взглядом. Срезанный подбородок не украшал и без того малоприятное лицо. Он постоянно оглядывался через плечо, словно страшился, что кто-то готовится напасть на него сзади. И он вовсе не был хорошим режиссером. Назначением в этот театр он был обязан такому количеству «нажатых кнопок», что и не перечесть. Кто-то должен был некую сумму денег некоему лицу, у которого имелся племянник… Но мистер Коллиер не был этим племянником: цепь случайностей тянулась дальше и дальше, до тех пор пока не дотянулась до мистера Коллиера. Одним из звеньев являлась и мисс Мэйдью, но цепь тянулась так далеко, что невозможно было не запутаться. И возникало ни на чем не основанное предположение, что мистер Коллиер скорее всего получил это место исключительно благодаря своим достоинствам. Мисс Мэйдью не претендовала на что-либо подобное. Она постоянно публиковала в дешевых журналах для женщин коротенькие статейки под названием «Упорный труд — единственный ключ к успеху на сцене». Она закурила новую сигарету и спросила:

— Это вы мне?

Потом снова обратилась к Альфреду Блику, одетому в смокинг, поверх которого была накинута вязаная шерстяная шаль красного цвета:

— Я просто не хотела всего этого… всех этих королевских чаепитий в саду.

Мистер Коллиер произнес:

— Никто не уходит из театра, пока я не скажу, — и нервно оглянулся через плечо на толстого господина, выдвинувшегося поближе к свету из тьмы партера. Толстяк явно был одним из бесчисленных звеньев цепи, вытянувшей мистера Коллиера в Ноттвич, на это ответственное место у режиссерского пульта, в этот вечный страх, что никто его не уважает и никогда слушаться не будет.

— Не представите ли вы меня вашим девочкам, мистер Коллиер, — спросил толстяк. — Если вы закончили. Я не хотел бы вас прерывать.

— Разумеется, — сказал Коллиер. — Девочки, это мистер Дэвенант, один из наших главных спонсоров.

— Дэвис, не Дэвенант, — поправил толстяк. — Я откупил этот спектакль у Дэвенанта.

Он махнул рукой; на пухлом мизинце сверкнул изумруд, заставив Энн вздрогнуть. Толстяк произнес:

— Мне хотелось бы иметь приятнейшую возможность пригласить каждую из девушек пообедать со мной, пока этот спектакль в репертуаре. Просто чтобы выразить каждой из вас признательность и показать, что я высоко ценю ваше старание сделать все для успеха этой пьесы. С кого мне начать? — весело спросил он.

Толстяк выглядел как человек, неожиданно обнаруживший, что ему нечем занять свои мысли, и потому готовый на безрассудные поступки, лишь бы заполнить вакуум.

— Мисс Мэйдью, — начал он без энтузиазма, словно желал продемонстрировать хору мальчиков чистоту своих намерений, пригласив ведущего солиста.

— Извините, — отрезала мисс Мэйдью, — я обедаю с Бликом.

Энн не стала слушать дальше; ей вовсе не хотелось обижать Дэвиса, но его присутствие в театре ее потрясло. Она верила в Судьбу и в Господа Бога, в существование Добра и Зла, и верила в Младенца Христа в яслях, во все эти Рождественские истории; она верила, что невидимые силы могут сталкивать людей друг с другом, заставляя вступать на путь, которым эти люди вовсе не собирались идти; но сама она твердо решила, что не станет помогать этим силам. Она не станет подыгрывать ни Богу, ни дьяволу; ей удалось уйти от Ворона, оставив его в ванной комнате крохотного пустого домишки на окраине города, и дела Ворона ее больше не касались. Она не собиралась его выдавать; она пока еще не присоединилась к бесчисленным легионам сторонников организованности и порядка, но и Ворону помогать не хотела. И, выходя из артистической уборной, сбегая вниз по лестнице и потом шагнув из дверей театра на главную улицу Ноттвича, она решительно ступала по нейтральной полосе.

Но то, что она увидела на улице, заставило ее замедлить шаг. Хай-стрит была полна народа; толпа тянулась по южной стороне мимо входа в театр, вплоть до рыночной площади. Люди не отрывали глаз от электролампочек над большим магазином тканей, лампочек, бегущими буквами высвечивавших вечерние новости. Энн не видела ничего подобного с последних выборов в Парламент, но сейчас все выглядело иначе; никто не кричал «ура», толпа молчала. Читали о передвижении войск по Европе, о том, какие меры предосторожности следует принять на случай газовых атак. Энн была слишком молода, чтобы помнить, как начиналась Первая мировая война, но она читала о толпах перед Букингемским дворцом, об энтузиазме и очередях у вербовочных пунктов, и ей представлялось, что все войны должны начинаться именно так. Она боялась войны только из-за своих отношений с Матером, воспринимала войну как личную трагедию, разыгрывающуюся на фоне развевающихся флагов и всеобщего ликования. Но то, что она увидела, было совершенно иным: молчащая толпа вовсе не ликовала. Здесь царил страх. Бледные лица были обращены к небу с мольбой, только в этой мольбе не было ничего религиозного: люди ни о чем не молили Бога, они лишь страстно желали, чтобы бегущие буквы несли им совсем иные вести. Сообщения застигли их на улице, по дороге с работы, и они стояли

— кто с плоским чемоданчиком, кто с ящиком для инструментов — перед рядами светящихся лампочек, предвещающих беды, которых эти люди не могли пока еще осознать.

Энн задумалась. Неужели и вправду этот глупый толстяк… и этот парень с заячьей губой знают… Ну что ж, сказала она себе, я верю в судьбу. Видно, я не могу просто вот так взять и уйти и бросить их всех. Все равно я влипла в это дело по самую шею. Если б только Джимми был здесь. Но Джимми — вдруг вспомнила она с болью — с теми, кто охотится за Вороном, он с теми, кто по другую сторону. А Ворону нужно дать возможность довести до конца свою охоту, прежде чем его схватят. Она отправилась назад, в театр.

Мистер Дэвенант — Дэвис — Чамли или как там еще его звали — что-то рассказывал. Мисс Мэйдью и Альфред Блик уже ушли. Многие девушки пошли переодеваться. Мистер Коллиер наблюдал за происходящим и слушал, что говорит Дэвис, едва скрывая беспокойство: он пытался припомнить, кто же такой этот мистер Дэвис. Мистер Дэвенант — это фабрика шелковых чулок, и он знал Коллитропа, который был племянником человека, которому Дрейд задолжал крупную сумму денег. С Дэвенантом Коллиер чувствовал себя спокойно, тут все было в порядке. А вот Дэвис… Никакой уверенности… Этот спектакль не будет же длиться вечно, и столь же опасно связаться не с теми людьми, как и развязаться с теми. Возможно, Дэвис — тот, с кем поссорился Коуэн, или даже дядюшка того, с кем Коуэн поссорился.

Отзвуки ссоры до сих пор мелкой рябью прокатывались по узким коридорам закулисья провинциальных театров в городках, где гастролировали труппы не первого класса. Они могли вскоре докатиться и до третьего, и тогда начнутся перестановки: кто-то поднимется классом выше, кто-то опустится классом ниже, кроме тех, которым ниже — некуда. Мистер Коллиер нервно хихикнул и сверкнул глазами в жалкой попытке одновременно связаться и развязаться.

— Мне показалось, кто-то здесь вымолвил слово «обед», — сказала Энн, — я проголодалась.

— Кто первым пришел, того первым и обслужим, — весело отреагировал мистер Дэвис — Чамли. — Передайте девочкам, мы еще увидимся. Куда мы отправимся, мисс?

— Энн.

— Прелестно, — сказал Дэвис — Чамли. — А я — Вилли.

— Уверена, вы хорошо знаете город, — сказала Энн, — а я здесь — новичок.

— Она вышла к рампе, под яркий свет, сознательно: ей хотелось увидеть, узнает ли ее толстяк; но мистер Дэвис никогда не смотрел на лица. Он смотрел сквозь них. Его огромная квадратная физиономия освобождала его от необходимости демонстрировать силу при помощи игры в гляделки: кто кого переглядит. Размеры этой физиономии, само ее существование уже свидетельствовали о власти и силе, и при виде такого лица нельзя было не подумать — как при виде огромного дога, — какое же количество пищи — в чистом весе — требовалось ежедневно, чтобы поддержать эту форму.

Мистер Дэвис подмигнул мистеру Коллиеру, который решился сверкнуть глазами в ответ, и ответил:

— О, конечно, я знаю этот город. В каком-то смысле даже могу сказать, что это я его создал. — И продолжал: — Выбор здесь небольшой. «Гранд-Отель» или «Метрополь». В «Метрополе» обстановка более интимная.

— Тогда пойдем в «Метрополь».

— К тому же у них подают самый лучший пломбир в Ноттвиче.

На улице уже не толпился народ; обычные пешеходы и любители рассматривать витрины; кто направлялся домой, кто — в кино. Энн подумала: где-то сейчас Ворон? Как я его найду?

— Не имеет смысла брать такси, — сказал мистер Дэвис, — «Метрополь» прямо за углом. Вам там понравится, — повторил он, — обстановка там более интимная, чем в «Гранд-Отеле».

Но когда «Метрополь» предстал перед ними, трудно было вообразить что-либо менее располагавшее к интимности: здание из красного и желтого кирпича с огромными часами на островерхой башне протянулось вдоль рыночной площади и скорее напоминало вокзал.

— Похоже на «Отель де Вилль"1 в Париже, правда? — сказал мистер Дэвис. Видно было, что он очень гордится Ноттвичем.

По всему фасаду через каждые два окна располагались статуи людей, так или иначе прославившихся в истории города, — от Робин Гуда до мэра Ноттвича, занимавшего этот пост в 1864 году.

— Люди специально приезжают посмотреть на это здание, — сказал Дэвис, — даже издалека.

— А «Гранд-Отель»? Как он выглядит?

— О, «Гранд-Отель», — сказал Дэвис, — это совершенная безвкусица.

Пропустив вперед, он почти втолкнул ее через вращающиеся двери в холл ресторана, и Энн заметила, что швейцар узнал толстяка. Выследить Дэвиса в Ноттвиче будет не так уж трудно, подумала она, только как найти Ворона?

Зал ресторана мог бы вместить всех пассажиров океанского лайнера; потолок опирался на полосатые колонны, серо-зеленые с золотом. По вогнутой чаше потолка, по синему полю были рассыпаны золотые звезды, созвездия — как настоящие.

— Это — одна из достопримечательностей Ноттвича, — сказал мистер Дэвис. — Я всегда оставляю себе столик под Венерой. — Он неловко засмеялся, поудобнее устраиваясь в кресле, и Энн отметила про себя, что они сидят вовсе не под Венерой, а под Юпитером.

— Вам бы надо столик под Большой Медведицей, — сказала она.

— Ха-ха, отлично сказано, — заметил мистер Дэвис. — Надо это запомнить. — Он склонился над перечнем вин. — Я знаю, дамы всегда предпочитают сладкие вина. — И признался: — Я и сам сластена.

Он сидел, погруженный в изучение меню, ничего больше не видя и не слыша; она его не интересовала; казалось, в этот момент все его интересы сосредоточились на вкусовых предощущениях; начало было положено: он заказал омара. Здесь он был дома, он сам выбрал для себя этот дом: огромный душный храм изысканной пищи; таково было его представление об интимной обстановке — отдельный столик посреди двух сотен таких же столов.

Энн думала, он привел ее сюда, чтобы удобнее было завести интрижку. Ей представлялось, что не так уж трудно будет прийти к соглашению с этим мистером Дэвисом, хотя предложенный ритуал несколько напугал ее. Пять лет гастролей в провинциальных театрах не смогли научить ее тому, как далеко можно зайти, не возбудив в партнере желания зайти еще дальше, желания, с которым ей будет не так-то легко справиться. И потому она отступала всегда неожиданно, и это было опасно. Над тарелкой с омаром она думала о Матере, о надежности, о том, как это замечательно — любить одного человека. Потом она подвинулась вперед и под столом коснулась коленкой колена мистера Дэвиса. Он не обратил внимания, с хрустом разделываясь с омаровой клешней. С таким же успехом он мог бы обедать и в одиночестве. Она почувствовала себя неловко, ею слишком явно пренебрегали. Это казалось противоестественным. Она снова коснулась его коленом и спросила:

— Вы чем-то озабочены, Вилли?

Он поднял глаза. Они были словно линзы мощного микроскопа, сфокусированные на плохо установленной пластине. Он спросил:

— Что такое? Омар вам нравится, а?

Толстяк смотрел мимо нее в огромный полупустой зал ресторана на столики, украшенные ветками омелы и остролиста. Затем крикнул:

— Официант! Мне нужна вечерняя газета, — и снова принялся за клешню. Когда газету принесли, он впился взглядом в финансовые сводки; они, видимо, показались ему вполне удовлетворительными: то, что он в них вычитал, было слаще любых сластей.

Энн спросила:

— Вилли, вы не будете возражать, если я оставлю вас на минутку? — Она достала из сумочки три монетки и прошла в дамскую комнату. В зеркале над раковиной она рассматривала свое лицо с пристальным и придирчивым вниманием: вроде все было в порядке. Потом спросила у старушки смотрительницы:

— Как вам кажется, я в порядке?

Женщина усмехнулась:

— Может, ему не нравится яркая помада?

— Да нет, — сказала Энн, — он из тех, кто любит побольше помады. Все-таки какое-то разнообразие — дома слишком пресно. Вот муженек и развлекается. — Потом спросила: — А кто он? Говорит, его фамилия Дэвис. И еще — что он создал этот город.

— Простите, милочка, у вас чулок поехал.

— Ну это-то не его вина. Кто же он такой все-таки?

— Никогда о нем не слыхала, милочка. Спросите лучше у швейцара.

— Наверное, я так и сделаю. — Энн прошла к парадному входу.

— В ресторане такая жара, — сказала она. — Захотелось хоть глоток свежего воздуха вдохнуть.

У швейцара выдалась свободная минутка: никто не входил, никто не выходил. Он ответил:

— На улице довольно холодно.

За дверьми, на краю тротуара, одноногий инвалид продавал спички; шли мимо трамваи — уютные, ярко освещенные домики на колесах, полные сигаретного дыма, болтовни, дружелюбия. Часы на башне пробили половину девятого, и с одной из улочек позади рыночной площади донеслось пение: детские голоса пели рождественский гимн, нещадно перевирая мелодию. Энн сказала:

— Ну, мне пора к мистеру Дэвису. — И спросила: — А кто он, мистер Дэвис?

— У него всего полно, — ответил швейцар.

— Он говорит, что создал этот город.

— Ну, тут он хвастает, — ответил швейцар. — Если кто и создал этот город, так это компания «Мидлендская Сталь"1. Их контора — в здании бывшего кожевенного завода. Так и называется по-старому — Дубильни. Увидите. Только теперь они город этот разоряют. Раньше давали работу пятидесяти тысячам. Теперь и десяти тысяч не нанимают. Я сам у них вахтером работал. Так они даже вахтеров уволили.

— С вами жестоко обошлись, — сказала Энн.

— Ну, ему-то еще хуже, — сказал швейцар, кивнув в сторону одноногого за дверьми ресторана. — Он у них двадцать лет проработал. Там и ногу потерял, только суд определил преступную халатность, так что ему и гроша ломаного не дали. На этом тоже сэкономили, вот как. Ну да это и была халатность: заснул у машины. Так если восемь часов смотреть, как она одно и то же каждую секунду делает, небось и не хочешь, а заснешь.

— А мистер Дэвис?

— А про него я ничего не знаю. Может, он какой начальник в сапожном деле. А может, из дирекции Уоллеса — знаете, магазин тканей на Хай-стрит. У них денег — завались.

В дверь вошла дама в пушистом меховом манто, с китайским мопсом под мышкой. Она спросила:

— Мистер Пайкер здесь не был?

— Нет, мадам.

— Ну вот. Точно как его дядюшка. Вечно куда-нибудь исчезает. Подержите собачку. — И она пошла, словно покатилась, через площадь.

— Это супруга мэра, — пояснил швейцар.

Энн вернулась в зал. Но что-то произошло. Бутылка вина была почти пуста, газета лежала на полу, у ног мистера Дэвиса. Две вазочки с пломбиром стояли на столе, но мистер Дэвис к мороженому и не притронулся. Это не было проявлением любезности. Что-то явно выбило его из колеи. Он прорычал:

— Куда вы запропастились?

Она попыталась разглядеть, что он такое прочел: явно не финансовые сводки

— газета была свернута на другой странице. Но разобрать она могла только крупные заголовки: «Судебное постановление о расторжении брака леди…» — фамилия была слишком сложной, вверх ногами не прочесть; «Убийство на дороге: приговор мотоциклисту». Дэвис сказал:

— Не знаю, что тут с ними произошло. Соль они, что ли, в пломбир положили. — Он повернул свое брыластое лицо к проходившему мимо столика официанту:

— Это что, по-вашему, «Слава Никкербокера»?

— Сейчас подам другое, сэр.

— Нет, не подадите. Счет.

— Ну что ж, значит, кончено дело, — сказала Энн.

Мистер Дэвис взглянул на нее поверх счета, и ей показалось, в глазах его мелькнул страх.

— Нет, нет, что вы, — сказал он, — я совсем не это имел в виду. Вы же не собираетесь вот так сразу бросить меня и уйти?