Глава I

Убийство? Ворон не видел в этом ничего особенного. Просто новая работа. Нужно быть осторожным. Нужно шевелить мозгами. Ненависть тут ни при чем. Он и видел-то этого министра только один раз: Ворону его показали, когда тот шел по новому жилому кварталу. В окнах светились рождественские елочки, а меж ними медленно шел не очень опрятный старик, у которого не было друзей в этом мире, хотя говорили, что он любит весь род людской.

На широкой улице чужого города холодный ветер обжигал Ворону щеки, и можно было поднять воротник, закрыв нижнюю часть лица. Заячья губа — серьезная помеха в его профессии; в детстве ее плохо зашили, и теперь изуродованная шрамами верхняя губа деформировалась. Когда имеешь особую примету вроде этой, поневоле становишься безжалостным. Ворон всегда, с самых первых шагов, был вынужден избавляться от улик и свидетельств.

Он нес в руке плоский чемоданчик. Был как все: молодой еще человек идет домой с работы, темное пальто как у мелкого служащего или церковника. Он шагал по улице уверенно, ничем не отличаясь от других. Подошел к остановке трамвай с зажженными огнями — начало смеркаться. Ворон не обратил на трамвай внимания. Экономный молодой человек, подумали бы вы, не хочет тратить деньги зря, экономит для будущей семьи. А может, как раз и идет на свидание со своей девушкой.

Но у Ворона никогда не было девушки. Мешала заячья губа. Он понял давно, чуть ли не в детстве, как она отвратительна. Ворон вошел в подъезд высокого серого дома, каких было много на этой улице, и стал подниматься по лестнице, наглухо застегнутый, зловещий, черный, словно тень.

На верхнем этаже он поставил чемоданчик на пол и надел перчатки. Достал из кармана кусачки и перерезал телефонный провод в том месте, где он выходил из отверстия над дверью. Потом нажал кнопку звонка.

Он надеялся, что министр один. Эта маленькая квартирка под самой крышей была его домом; старый социалист жил одиноко, в бедности и запустении, и Ворону сказали, что секретарша уходит в половине седьмого: старик очень заботился о своих подчиненных. Но Ворон явился минутой раньше, чем надо: министр задержал секретаршу на целых полчаса. Дверь отворила женщина, пожилая, в пенсне и с золотыми зубами. Она уже надела шляпку и перекинула через руку пальто: совсем собралась уходить и сердилась, что ей помешали. Не дав Ворону и рта раскрыть, женщина резко сказала по-немецки: «Министр занят».

Убивать ее он не хотел. Вообще-то ему было все равно — одного или двух, просто хозяева могли счесть, что он превысил полномочия. Он молча протянул секретарше рекомендательное письмо: пока женщина не услышала его голоса, его иностранную речь, пока не заметила заячью губу, она была в безопасности. Она сразу взяла письмо и поднесла совсем близко к своему пенсне. Здорово, подумал Ворон, она плохо видит.

— Постойте здесь, — сказала женщина и пошла назад по коридору. Он услышал ее голос — голос гувернантки, распекающей воспитанника; она снова появилась в коридоре со словами: — Министр вас примет. Идите за мной, пожалуйста.

Он не понимал чужого языка, но по ее поведению догадался, чт?о она хотела сказать.

Глаза его, словно две скрытые камеры, тотчас сфотографировали комнату: письменный стол, кресло, карта на стене, позади стола — дверь в спальню; широкое окно высоко над ярко освещенной морозной рождественской улицей. Небольшая керосинка — вот и все отопление. Сейчас министр кипятил на ней воду в кастрюльке. Кухонные часы со звонком на письменном столе показывали семь. Послышался голос:

— Эмма, положите в воду еще одно яйцо.

Министр вошел в комнату. Он, видимо, пытался привести себя в порядок, но забыл стряхнуть с брюк пепел от бесчисленных сигарет. Он был стар, мал ростом, неопрятен. Секретарша достала из ящика стола яйцо.

— И соль. Не забудьте соль, — сказал министр. — Соль не дает яйцу лопнуть, — пояснил он медленно по-английски. — Садитесь, дружок. Чувствуйте себя как дома. Эмма, вы можете идти.

Ворон сел и уперся взглядом в пиджак министра. Он думал: подожду три минуты по этим кухонным часам, дам ей возможность подальше уйти; взгляд его был неотрывно прикован к пиджаку министра — стрелять буду вот сюда, в грудь. Он больше не придерживал воротник и с горькой яростью отметил, как старик отвел глаза при виде заячьей губы.

Министр сказал:

— Столько лет я не получал от него вестей. Но никогда не забывал о нем, никогда. Могу показать вам его фотографию, она в той комнате. Как хорошо, что он вспомнил о старом друге. А он ведь теперь так богат и влиятелен. Вам надо будет спросить у него, когда вернетесь, помнит ли он то время…

Вдруг оглушительно зазвонил звонок. Ворон подумал: телефон. Я же перерезал провод. Звонок словно ударил по нервам. Но это всего-навсего прозвонили кухонные часы на столе. Министр выключил таймер.

— Одно яйцо готово, — сказал он и склонился над кастрюлькой.

Ворон раскрыл чемоданчик: на внутренней стороне крышки был закреплен автоматический пистолет с глушителем. Министр сказал:

— Мне очень жаль, что звонок так напугал вас. Видите ли, я люблю, чтобы яйцо варилось ровно четыре минуты.

По коридору прозвучали торопливые шаги. Дверь отворилась. Ворон раздраженно обернулся, заячья губа налилась кровью и пылала. Вошла секретарша. Он подумал: Господи, что за дом! Не дадут человеку спокойно делать свое дело. Ворон забыл о губе, он разозлился, у него наконец появилась причина для недовольства. Секретарша вошла, сверкая золотыми зубами в официально очаровательной улыбке. Она произнесла:

— Я как раз выходила и вдруг услышала телефон. — Тут она слегка вздрогнула и с неловкой деликатностью отвела глаза. Ворон не мог этого не заметить. Женщина сама вынесла себе приговор. Он выхватил пистолет из чемоданчика и дважды выстрелил старику в спину.

Министр упал грудью на керосинку; кастрюлька опрокинулась, оба яйца разбились и растеклись по полу. Ворон перегнулся через стол и снова выстрелил в министра, теперь в затылок, чтоб наверняка. Череп раскололся, словно голова фарфоровой куклы. Тогда Ворон повернулся к секретарше: она что-то простонала, слов не было, из старческого рта на подбородок стекала слюна. Он подумал, она просит пощады, и снова нажал на курок. Женщина пошатнулась, словно ее лягнули в бок. Но он просчитался. Старомодное платье, все эти складки лишней материи, в которые она кутала свое тело, видимо, ввели его в заблуждение. И кроме того, она была не так уж слаба, он прямо глазам своим не поверил: она выскочила за дверь прежде, чем он успел выстрелить снова. Дверь захлопнулась.

Но женщина не смогла запереть ее за собой — ключ остался с этой стороны. Ворон повернул ручку и толкнул, но старуха оказалась на удивление сильной, дверь лишь чуть подалась. Теперь женщина кричала во весь голос, выкрикивала какое-то одно слово. Нельзя было ждать, терять время. Ворон отступил на шаг и выстрелил сквозь деревянную панель. Он услышал, как упало на пол и разбилось пенсне. Женщина снова за-кричала было и замолкла. Из-за двери слышался странный звук, казалось, она всхлипывает. Это дыхание вырывалось сквозь раны. Ворон был удовлетворен. Снова повернулся к министру.

Он должен был оставить кое-какие улики. Кое-какие — уничтожить. Рекомендательное письмо лежало на столе. Он спрятал его в карман, а в холодеющие старческие пальцы вложил клочок бумаги. Ворон был нелюбопытен, на него вполне можно было положиться, он лишь мельком взглянул на письмо, имя — или прозвище — в конце страницы ничего ему не говорило. Затем он оглядел маленькую голую комнату, не забыл ли чего, какой-нибудь улики. Чемоданчик и пистолет следовало оставить на месте преступления. Все очень просто.

Ворон открыл дверь в спальню. Глаза снова сфото-графировали все вокруг: узкая кровать, деревянный стул, пыльный комод, фотография молодого еврея со шрамом на подбородке, как от удара дубинкой, пара коричневых щеток для волос с деревянными ручками и инициалами Я.К., повсюду пепел от сигарет: квартира одинокого не-опрятного старика; квартира министра обороны.

Из-за двери явственно послышался голос, тихий шепот, мольба. Кто бы мог подумать, что старуха окажется такой крепкой? Ворон вздрогнул, нервы отреагировали на шепот так же, как раньше на звон часов, словно привидение мешало человеку делать свое дело. Он открыл дверь кабинета — пришлось ее сильно толкнуть, тяжесть тела мешала. Старуха казалась совсем мертвой, но он хотел быть уверен и выстрелил, почти касаясь дулом переносицы. Пора было уходить. Пистолет он забрал с собой.

Они сидели рядом, дрожа от холода; спускались сумерки; ярко освещенная, пропахшая дымом стеклянная клетка автобуса, покачиваясь, несла их высоко над улицами Лондона: автобус шел в сторону Хаммерсмита1. Стекла витрин на улицах искрились, словно льдинки, и вдруг она сказала: «Смотри, снег идет!» Они как раз ехали по мосту, и крупные хлопья, скользнув мимо окна, клочками бумаги опускались на темную воду Темзы.

Он сказал:

— Какое счастье, что так долго ехать.

— Но мы же завтра опять увидимся… Джимми, — она всегда колебалась, прежде чем произнести его имя. Ей казалось, глупое детское имя не подходит человеку серьезному, да еще такого огромного роста.

— Особенно трудно в ночные дежурства.

Она засмеялась:

— Еще бы. Это так утомительно. — Но, сразу посерьезнев, сказала: — Правда. Счастье, когда мы вместе.

Когда речь шла о счастье, она становилась серьезной, смеяться предпочитала, когда скверно было на душе. Не могла несерьезно относиться к вещам, для нее важным, а думая о счастье, не могла забыть о множестве препятствий на пути к нему. И сказала:

— Ужасно, если начнется война.

— Не начнется.

— Прошлая тоже началась с убийства.

— Ну, то ведь был эрцгерцог. А это просто старый политикан.

— Ой, поосторожней, пластинку разобьешь… Джимми, — сказала она.

— К черту пластинку.

Она тихонько запела песенку, из-за которой купила пластинку: «Для тебя это — просто Кью"1, а снежные хлопья летели за окном и таяли на тротуаре.

Кто-то привез подснежник из Гренландии.

Он сказал:

— До чего же глупая песня.

Она возразила:

— Прелестная песенка… Джимми. Я просто не могу называть тебя «Джимми». Ты слишком большой. Сержант уголовной полиции Матер. Это из-за тебя ходят анекдоты про полицейские сапоги.

— Ну зови меня просто «дорогой».

— Дорогой… дорогой… — она словно пробовала слово на вкус, ощущая его языком, губами, яркими, словно рождественские ягоды2. — Нет, — наконец решила она, — так я буду называть тебя после десяти лет супружеской жизни.

— Ну… «милый»…

— Милый… милый… Нет. Мне не нравится. Звучит так, будто я тебя всю жизнь знаю.

Автобус поднимался на холм мимо ларьков, где продавали жареную рыбу с картошкой; мерцали железные жаровни; донесся запах печеных каштанов. Ехать оставалось совсем недолго. Еще две улицы, поворот налево у церкви. Церковь было уже видна, шпиль поднимался над домами словно огромная ледяная сосулька, и, чем ближе к дому, тем хуже становилось на душе; чем ближе к дому, тем веселее она болтала. Она старалась не думать о том, что ее ждет: о рваных обоях и мрачной лестнице наверх, о холодном ужине с хозяйкой, миссис Брюэр, и о завтрашнем походе к театральному агенту, и о новой работе, может быть, далеко от Лондона, далеко от Джимми.

Матер тяжело выдавил:

— Я, наверное, не так много для тебя значу, как ты для меня. Ведь я не увижу тебя целые сутки.

— И даже еще дольше, если я получу работу.

— А тебе все равно. Тебе просто все равно.

Она вдруг сжала его руку:

— Смотри. Смотри! Видел плакат? — Но плакат скрылся из виду прежде, чем он рассмотрел его сквозь запотевшее стекло. Мобилизация в Европе. Словно тяжкий груз лег на сердце.

— Что там было?

— Да все то же убийство.

— Ты только и думаешь что об этом убийстве. Уже целую неделю. Какое нам до этого дело?

— Никакого, не правда ли?

— Если бы это случилось у нас, мы бы давно убийцу поймали.

— Интересно, зачем он это сделал?

— Политические мотивы. Патриотизм.

— Ну вот, приехали. Можно и выходить. Ну не смотри такими несчастными глазами. Кажется, ты говорил, что это счастье.

— Так оно и было пять минут назад.

— Ну что ж, — легко сказала она, пряча тоску, — мы живем в быстроменяющемся мире.

Они поцеловались под фонарем; ей пришлось привстать на цыпочки, чтобы дотянуться; он действовал на нее успокаивающе; он был похож на огромного доброго пса, даже когда сердился по-глупому. Только ведь любимого пса не отсылают прочь в промозглую тьму.

— Энн, — произнес он, — мы ведь поженимся, правда? Сразу после Рождества.

— У нас нет ни гроша за душой, — сказала Энн. — Ты же знаешь. Ни гроша… Джимми.

— Я получу повышение.

— Ты опоздаешь на дежурство.

— Черт возьми, просто тебе все равно.

Она насмешливо протянула:

— Абсолютно все равно… дорогой.

И пошла прочь, к дому № 54, молясь в душе: пусть я получу хоть какие-то деньги, только скорей, скорей, и пусть это не кончается, пусть на этот раз не кончается — у нее уже не осталось веры в себя.

Какой-то человек шел по улице ей навстречу; он, казалось, совсем застыл от холода в своем черном пальто, а может — от какого-то страшного напряжения. И у него была заячья губа. Бедняга, подумала Энн и тотчас забыла о нем. Открыла дверь дома № 54, поднялась по мрачной лестнице в свою комнату на верхнем этаже (ковровая дорожка кончалась на первом) и поставила пластинку, всем существом впитывая тягучую, сонную мелодию и бессмысленные, глупые слова:

Для тебя это — просто Кью, Для меня это — рай земной!

Здесь я встретил любовь свою:

Ты впервые была со мной.

Вот и эти цветы, Для тебя — лишь цветы, Мне же — отблеск твоей красоты.

Человек с заячьей губой снова шел по улице, теперь уже назад; быстрая ходьба помогала ему согреться; словно Кай в «Снежной королеве», он нес ледяной холод в себе. Белые снежные хлопья все падали, таяли на тротуаре, превращаясь в грязную слякоть; из окна на четвертом этаже падали, струились слова песни, шипела тупая игла.

Говорят, это просто подснежник Из Гренландии кто-то привез.

Для меня он — прохлада и нежность Твоих рук, твоих губ, твоих кос.

Человек задержался лишь на долю секунды; пошел дальше по улице быстрым шагом; ледяной осколок в сердце не причинял ему боли, во всяком случае, боли он не чувствовал.

В Корнер Хаус Ворон сел за свободный столик у мраморной колонны. Он с отвращением вглядывался в длинный перечень сортов мороженого и холодных напитков, всех этих parfaits и пломбиров с фруктами, coupes и сплитов2. Какой-то господин за соседним столиком ел черный хлеб, запивая его витаминизированным молочным напитком «Хорликс». Под взглядом Ворона он съежился и спрятался за газетой. Огромные буквы газетной шапки кричали:

«УЛЬТИМАТУМ».

Мистер Чалмондели осторожно пробирался меж столиками. Он был толст, и на пальце у него сверкал изумруд. Широкие щеки обтекали квадратную челюсть и складками спадали на воротник. Он похож был на удачливого агента по продаже недвижимости или на продавца дамских подвязок, которому невероятно повезло. Усевшись напротив Ворона, он произнес:

— Добрый вечер.

Ворон сказал:

— А я уж думал, вы никогда не явитесь, мистер Чал-мон-де-ли, — он четко выговаривал каждый слог.

— Чамли, дружище, Чамли. Произносится — Чамли, — поправил тот.

— Какая разница, как это произносится, — сказал Ворон. — Я думаю, это ненастоящее ваше имя.

— Ну, во всяком случае, я его сам для себя выбрал, — сказал Чамли, перелистывая меню. Перстень его сверкал в ярком свете плафонов, похожих на опрокинутые вазы. — Хотите parfait?

— Не пойму, как это можно есть мороженое в такую погоду. Если вам жарко, постойте на улице. Мне не хочется тратить время зря, мистер Чалмондели. Вы принесли деньги? У меня ни гроша.

Чамли сказал:

— У них здесь прекрасно готовят «Мечту Девы». Не говоря уже об «Альпийском Сиянии». Или о «Славе Никкербокера».

— Я ничего не ел с самого Кале.

— Дайте мне письмо, — сказал Чамли. — Благодарю вас. — И повернулся к официантке: — «Альпийское Сияние», пожалуйста, и полейте его стаканчиком кюммеля.

— Деньги, — повторил Ворон.

— Вот бумажник.

— Они же все пятифунтовыми.

— Нельзя же требовать, чтобы вам выдали двести фунтов мелочью. И потом, я-то тут при чем? Я всего лишь промежуточное звено, — сказал Чамли. Вдруг выражение его лица смягчилось: на соседнем столике он увидел порцию клубничного сплита. С грустной откровенностью признался: — Я такой сластена…

— Разве вы не хотите, чтобы я вам рассказал, как все было?

— Нет, нет, что вы! — торопливо произнес Чамли. — Я всего лишь промежуточное звено, я ни за что не отвечаю. Мои клиенты…

Ворон презрительно скривил заячью губу:

— Ну и здорово вы их называете.

— Как возится официантка с моим мороженым, — возмутился Чамли. — Мои клиенты — прекрасные люди. Эти акты насилия… Они считают их равными военным действиям.

— Но я и тот старик… — сказал Ворон.

— А вы оказались на переднем крае. — Он тихо рассмеялся собственной шутке; огромное бледное лицо было словно белая завеса, на которой можно показывать смешные и страшные фигуры: кролика или человеческое существо с рогами. Маленькие глазки засияли от удовольствия при виде огромной порции мороженого в высоком бокале, поставленном перед ним официанткой. Он произнес:

— Вы хорошо поработали, аккуратно. Вами очень довольны. Теперь вы сможете отдохнуть. — Чамли был толст, вульгарен, насквозь фальшив, но в нем ощущались власть и сила. И даже стекавшее из уголков рта мороженое не нарушало этого ощущения. Он был само преуспеяние, он был из тех, кто владеет всем, тогда как Ворон не владел ничем, кроме содержимого бумажника и той одежды, что была на нем, да заячьей губы и еще — пистолета, который он, вопреки инструкции, так и не оставил на месте преступления.

— Ну, я пошел, — сказал Ворон.

— Всего хорошего, дружище, всего хорошего, — пробормотал Чамли, высасывая жидкость из бокала через соломинку.

Ворон встал и пошел. Худой и мрачный, созданный для разрушения, он чувствовал себя не на месте среди этих уютных столиков, уставленных разноцветными вазочками и бокалами с фруктовым соком. Он вышел на площадь и направился вверх по Шафтсбери авеню. Витрины магазинов сверкали елочной мишурой, яркими пятнами алых рождественских ягод. Вся эта сентиментальная чепуха выводила его из себя. Руки в карманах сами собой сжались в кулаки. Он прислонился лбом к стеклу витрины модистки и молча смотрел, презрительно и зло усмехаясь. Девушка-еврейка склонилась над манекеном. Фигурка у нее была что надо, аккуратненькая и совсем не худая. Ворон рассматривал ее ноги и бедра, думая с отвращением: это же надо, сколько плоти выставили на продажу под Рождество.

Не находившая выхода жестокость заставила его зайти в магазин. Продавщица поспешила ему навстречу. Повернувшись к ней лицом — заячья губа предстала во всей красе, — Ворон испытал такое же удовольствие, как если бы расстрелял из автомата картинную галерею. И спросил:

— Вон то платье в витрине. Сколько?

Девушка ответила: «Пять гиней1». Она не добавила «сэр», отвечая ему. Губа была словно клеймо, знак принадлежности к определенному классу, говорила о бедности родителей, не собравших денег на хорошего хирурга.

— Оно ведь неплохо смотрится? — спросил Ворон.

Продавщица жеманно прошепелявила:

— Оно вщем очень нравитща.

— Мягкое. Тонкое. Такое платье надо очень аккуратно носить, точно? Это для красивых и богатых, правда ведь?

Продавщица ответила без всякого интереса:

— Это уникальная модель. — Она лгала. Она была женщиной и прекрасно разбиралась в таких вещах, понимала, какой вульгарной дешевкой на самом деле торговал этот магазинчик.

— Классная вещь, а?

— О да! — ответила девушка, глядя в окно на итальяшку в фиолетовом костюме, подмигивавшего ей сквозь стекло. — Классная.

— Хорошо, — сказал Ворон, — я его беру за пять фунтов2. — Он достал банкноту из бумажника, который получил от Чамли.

— Упаковать вам?

— Да нет, — ответил Ворон. — Девушка сама за ним зайдет. — Он ухмыльнулся ей изуродованным ртом. — Она классная девчонка, сами увидите. Это ведь у вас самое лучшее платье? — И когда продавщица кивнула, забирая деньги, он добавил: — Ну, тогда оно будет Элис в самый раз.

И снова на улицу, на Шафтсбери авеню, излив хотя бы часть презрения и злобы, потом на Фрит-стрит и за угол, к немецкому кафе, где он снимал комнату. Внизу, у входа его ждал сюрприз — елочка в бочке с песком, вся увешанная цветными стекляшками, и ясли с младенцем Христом. Он спросил старика хозяина:

— Вы что, верите в это? В эту чепуху?

— Неужели опять будет война? — спросил старик. — Ужасные вещи пишут. Страшно читать.

— Что за дела — в гостинице им места не нашлось?1 Нам в приюте давали сливовый пудинг. И читали про указ цезаря Августа. Так что я в курсе. Я человек образованный. Нам про те дела читали по крайней мере раз в год.

— Ну, я-то войну своими глазами видел.

— Терпеть не могу всякую сентиментальщину.

— Да ладно, — сказал старик, — клиентам это нравится.

Ворон поднял младенца. Вместе с ним и ясли — все было из одного куска, из дешевого раскрашенного гипса.

— Ну, они его пришпандорили, а? Я-то знаю, как все это было. Я человек образованный.

Он поднялся наверх, в свою комнату. Видно было, что там не убирали. Таз полон грязной воды, кувшин пуст. Ворон вспомнил толстяка, как тот говорил: «Чамли, дружище, Чамли. Произносится: Чамли», и как сверкал изумруд на пухлом пальце. Он снова вышел на лестницу и раздраженно позвал, перегнувшись через перила:

— Элис!

Она вышла из соседней комнаты, неряха с кривым, высоко поднятым плечом. Крашенные перекисью волосы сосульками свисали на лицо. Сказала:

— Нечего орать.

Он ответил:

— В комнате свинарник. Я не позволю так с собой обращаться. Иди, прибери там. — И дал ей пощечину. Она отшатнулась, вся сжавшись и не смея ничего сказать, кроме: «Да кто ты такой, в самом деле…»

— Давай-давай, — сказал он, — горбунья несчастная. — И засмеялся, когда Элис согнулась, застилая кровать. — Я тебе платье купил к Рождеству. Вот квитанция. Сходи за ним. Красивое. Тебе в самый раз.

— Думаешь, ты очень остроумный, да?

— Да я за эту шутку пять фунтов выложил. Поторопись, Элис, а то магазин закроют. — Но девчонка отплатила ему той же монетой, крикнув снизу:

— Да я никак не хуже тебя выгляжу, эх ты, заячья губа! — Орала на весь дом, все могли слышать — и старик хозяин в кафе, и его жена в гостиной, и посетители. Он представил себе их ухмылки: «Валяй, Элис, ох и парочка из вас получится — страшнее некуда!» На самом деле он не очень страдал: он ведь пил эту отраву по капле с самого детства; яд почти утратил свою горечь.

Ворон подошел к окну и, распахнув раму, поцарапал ногтем по подоконнику. Кошка появилась немедленно. Торопливо, но осторожно пробиралась по водосточному желобу, потом коротко прыгнула, будто нападая, охватила лапками руку.

— Ах ты паршивка маленькая, — сказал Ворон. — Ах ты паршивка.

Он вытащил из кармана пальто пакетик сливок и плеснул в мыльницу; кошка прекратила игру и, мяукнув, бросилась в комнату. Ворон схватил ее за шиворот и поставил на комод перед мыльницей со сливками. Она вывернулась из его руки, маленькая, не больше той крысы, которую Ворон приручал, когда еще жил в приюте, только гораздо мягче. Он почесал кошку за ухом, та огрызнулась, не отрываясь от еды: язычок так и мелькал.

Пора обедать, сказал он себе. С такими деньгами он мог куда угодно пойти. Мог устроить себе шикарный обед у Симпсона, где собираются деловые люди: взять сочный кусок мяса, жаренного на вертеле, и кучу овощей.

Когда он проходил мимо будки телефона-автомата в темном углу под лестницей, он услышал свое имя.

— Ворон? — говорил хозяин, — он постоянно здесь комнату снимает. Он уезжал.

— Эй, вы, — сказал чужой голос, — как вас там — Элис — покажите мне его комнату. Следите за дверью, Сондерс.

На коленях Ворон вполз в будку. Дверь он оставил приоткрытой — терпеть не мог замкнутого пространства. Он не видел, что делается снаружи, но и по голосу было ясно: говорил полицейский в штатском, из Скотленд-Ярда. Незнакомец прошел так близко, что пол будки задрожал от его шагов. Потом спустился обратно:

— Там никого нет. И пальто и шляпы нет. Он, видно, вышел куда-то.

— Наверное, вышел, — сказал старик. — Он ходит совсем бесшумно.

Незнакомец принялся за расспросы:

— Как он выглядит?

И старик и девчонка в один голос ответили:

— Заячья губа.

— Полезная примета, — сказал полицейский. — Ничего не трогать в его комнате. Я пришлю человека снять отпечатки пальцев. Что он за тип?

Ворон слышал каждое слово. Не представлял себе, чего им надо. Он знал, что не оставил улик: не просто думал, что не оставил, — он знал. Та комната

— та квартира — запечатлелась в его мозгу с точностью фотографического снимка. У них не было никаких доказательств. Он нарушил инструкцию и забрал пистолет, но пистолет был здесь, он ощущал согревшийся металл у себя под мышкой. Кроме того, если бы нашлись улики, его остановили бы еще в Дувре. Ворон прислушивался к голосам с глухой ненавистью: он мечтал об обеде, он уже сутки не ел как следует, а теперь, с двумя сотнями фунтов в кармане, он мог купить себе все что хотел.

— Вполне могу поверить, — сказал старик. — Да он ведь вот только что тут смеялся над моей женой из-за рождественской колыбельки, которую бедняжка купила.

— Грубиян чертов, — сказала Элис. — Если кто и пожалеет, что его посадили под замок, так только не я.

Ворон подумал удивленно: они меня ненавидят.

Девчонка сказала:

— Он же весь насквозь уродина. Эта губища. Просто мороз по коже.

— Да уж, видно, и в самом деле урод.

— Я бы не стал сдавать ему комнату, но он платит аккуратно, — сказал старик. — Не гнать же того, кто платит? В наши дни это не так уж часто случается.

— Друзья у него есть?

— Помру от смеха, — сказала Элис. — Друзья у него. Что ему с ними делать?

Ворона разобрал смех: он смеялся про себя на грязном полу тесной и темной телефонной будки: это же они обо мне, обо мне говорят. Он не отрывал глаз от застекленной половины двери, сжимая в руке пистолет.

— Мне кажется, вы на него обижены. Что он вам сделал? Он ведь собирался вам платье подарить, верно?

— Да это он такую шутку придумал грязную.

— Но вы ведь собирались взять платье из магазина?

— Вот и нет. Что я, дура, от него подарки принимать? Я собиралась вернуть платье и деньги ему показать. Вот уж посмеялась бы над ним!

Ворон снова подумал с горечью: интересно, до чего же они меня ненавидят. Если откроют дверь, перестреляю всех до одного.

— Ох я бы и врезала ему по этой губе, вот смеху-то было бы, скажу я вам.

— Я поставлю человека на той стороне улицы, — сказал чужой голос. — Дайте ему знак, если этот тип вернется.

Дверь кафе захлопнулась.

— Ой, как жаль, что жены нет, — сказал старик, — она бы и десятку готова была отдать, чтоб только все это своими глазами увидеть.

— Я ей позвоню, — сказала Элис, — она небось зашла к Мейсонам поболтать. Пусть придет и миссис Мейсон тоже приведет. Пусть все поразвлекутся. Миссис Мейсон как раз на прошлой неделе говорила, что ей надоело видеть его противную рожу у себя в магазине.

— Будь умницей, Элис, пойди позвони.

Ворон вытянул руку и снял трубку с рычага, потом встал и прижался спиной к стене кабины. Элис вошла и плотно закрыла за собой дверь. Теперь девчонка была заперта вместе с ним в душной темноте.

Она не успела закричать — Ворон зажал ей рот ладонью и прошептал:

— Не опускай монетки в автомат, не то буду стрелять. Закричишь — стреляю. Делай, что говорю.

Он шептал ей прямо в ухо. В тесной кабине их тела были прижаты друг к другу, словно в постели. Кривое плечо Элис упиралось Ворону в грудь.

— Возьми трубку. Делай вид, что говоришь со старухой. Давай. Мне ничего не стоит тебя пришить. Говори — алло, фрау Грёнер.

— Алло, фрау Грёнер.

— Выкладывай всю бодягу.

— За Вороном полиция приходила.

— Почему?

— Из-за этой бумажки в пять фунтов. Они ждали меня в магазине.

— Да ты что?

— У них был номер записан. Она краденая. Его надули.

Мозг Ворона работал четко, с механической точностью, словно арифмометр. Надо было только ввести туда данные, и машина выдавала ответ. Его охватила глухая, злобная ярость. Если бы этот Чалмондели был здесь, в кабине, Ворон пристрелил бы его не задумываясь.

— Краденая? Откуда?

— Тебе лучше знать.

— Не хами. Схлопочешь. Откуда?

Он даже и не знал, кто нанял Чамли. Картина была ясная: Ворону не доверяли. Устроили так, чтобы от него избавиться. По улице промчался мальчишка-газетчик с криком: «Ультиматум! Ультиматум!» Мозг отметил это механически, казалось, происходящее не имеет к Ворону никакого отношения. Он повторил:

— Откуда?

— Не знаю. Не помню.

Дуло пистолета вжалось в спину Элис, но в голосе Ворона зазвучали просительные нотки:

— Слушай, ну вспомни, это очень важно. Я же их не крал.

— Как же, как же, — язвительно сказала она в молчащую трубку.

— Слушай, помоги мне. Я ведь только прошу, чтобы ты вспомнила.

— Очень надо.

— Я же тебе купил то платье, верно?

— Да брось ты. Тебе надо было денежки ворованные куда-то сбыть. Ты не знал, что полиция сообщила номера во все магазины Лондона. Даже в нашем кафе они есть.

— Если я их украл, зачем мне узнавать, откуда их сперли?

— Еще смешней будет, если тебя упекут занапрасно.

— Элис, — крикнул хозяин, — она идет?

— Я тебе десять фунтов дам.

— Которые ничего не стоят? Премного благодарна, Ваша Щедрость.

— Элис, — позвал старик снова. Слышно было, как он идет по коридору.