Но ей не до него. Ей наплевать и на Славко, и на его машину. Ее интересует лишь освещенное окно Эбена Рэкленда.

— Я знаю, что не имею права за ним шпионить, — говорит она. — Но мне от этого лучше. Мне нравится быть здесь. Так вы хотите бутерброд? Он с ростбифом. Вы не похожи на вегетарианца.

— Сари…

— Что?

— По-моему, вашего приятеля дома нет.

Она снова смотрит на окно, потом переводит взгляд на автомобильную стоянку.

— Нет, он дома. Вон его машина.

Она показывает на элегантный красный “лотос”.

— Машина стояла здесь с самого начала, с пяти часов, — говорит Славко.

— Может быть, он не ходил сегодня на работу? — пожимает плечами она. — Уверяю вас, мистер Черник, он дома. Он звонил мне час назад.

— Правда? Кстати, называйте меня Славко. И что он вам сказал?

— Как обычно. Много работы, новый клиент, не может выбраться из дома.

Славко не дает ей закончить.

— Свет в окне зажегся в шесть тридцать семь. Могу даже точнее. — Он достает из кармана куртки блокнот. — В шесть тридцать семь и двенадцать секунд.

— Ну и что?

— В шесть сорок две и двенадцать секунд, то есть ровно пять минут спустя зажегся свет на крыльце. В шесть пятьдесят две и двенадцать секунд, то есть еще ровно через десять, минут, зажегся свет на лестнице.

— Ну и что это значит?

— Это значит, что свет включается электронным таймером. За все время я не слышал ни единого звука, не видел ни единой тени. Я думаю, там никого нет.

— Где же Эбен?

— Хороший вопрос.

Внезапно Сари распахивает дверь. Лицо ее пылает от гнева.

— Ну, если его, паразита, там нет… — с угрозой шепчет она.

Она громко хлопает дверцей и решительно направляется к крыльцу. С силой давит на кнопку звонка.

Славко не спеша разворачивает принесенный ею бутерброд, смотрит, как девушка звонит вновь и вновь.

Потом Сари колотит в дверь кулаком, кричит во все горло, зовет своего любовника.

Славко сокрушенно качает годовой, думает: нет, милочка, его ты там не найдешь. Наш маленький Эбенезер играет в прятки, любит секреты? Это плохо — терпеть не могу подобных игр. Уверен, что когда ты с ним встретишься, он все тебе чудесно разобъяснит. На твоем месте, Сари, я бы его не слушал.

Оливер сидит на пластмассовом стуле в автоматической прачечной и пытается делать уроки. Сосредоточиться трудно, потому что вовсю шумят стиральные машины и сушилки. Кроме того, еще одно семейство, состоящее из мамаши и пяти худосочных деток, действует ему на нервы. Детки играют в гладиаторов — возятся, пихаются, орут. Оливер со вздохом откладывает учебник и берет со столика замусоленный номер “Чтения для детей”.

Детское чтение Оливера не прельщает, и он берет журнал “Пипл”. Потом крутит шнурок на куртке, наматывает на палец. Со скучающим видом смотрит в окошко стиральной машины.

Мамаша шумного семейства велит своим чадам угомониться, но они ее не слушают. Ну и семейка, думает Оливер. Все такие бледные, худосочные, будто с того света явились.

Он забирает учебники и тетрадку, плетется к матери. Та взахлеб читает журналы и газеты: “Таймс”, “Пост”, “Ньюс”, “Репортер диспэтч”, “Ньюс таймс”. Ее интересуют только отчеты о процессе Боффано. Читает она сосредоточенно, ничего не говорит, выражение лица отсутствующее.

— Мам, — зовет ее Оливер.

— Да?

Она смотрит прямо ему в лицо, но, судя по всему, ничего не видит. Потом снова утыкается носом в статью.

— Я все ждал, пока у тебя настроение станет лучше…

— Ну и что?

— Но, похоже, перемен к лучшему не ожидается.

— Так-так.

— В общем, смотри сама.

Он достает тетрадку с контрольной по математике и показывает матери. На каждой строчке красные чернила. Внизу оценка: 37. Энни смотрит в тетрадку, кивает.

— Ясно. Молодец.

— Ты должна подписаться внизу, — говорит Оливер.

— У меня нет ручки.

— Вот она.

Он протягивает ей ручку, и Энни расписывается. Потом возвращает ему тетрадку и снова погружается в чтение.

— Мам, ты хоть вспомнишь потом, что видела контрольную и подписала ее сама? Ведь училка и позвонить может.

— Кто может позвонить?

— Учительница.

— Понятно.

— Так ты запомнишь?

— Запомню.

— Мам, ну скажи хоть что-нибудь. Ведь я получил всего тридцать семь баллов.

Никакого ответа.

— Тридцать семь из ста.

— Что ты хочешь от меня услышать? — Она бросает на него яростный взгляд. — Молодец, продолжай в том же духе.

Проходит почти минута, мама шелестит газетными страницами. Родоначальница семейства бледнолицых начинает вынимать из сушилки груду тряпья. Ее отпрыски колотят друг друга об стену. Энни заканчивает читать газеты, кладет их на стол и поворачивается к сыну:

— Так что ты хочешь от меня услышать? Наверно, что-нибудь в этом роде: “Ах, Оливер, деточка, ты недостаточно стараешься. Почему бы тебе не прикладывать чуточку больше усилий?” Этого ты хочешь? Не вижу смысла попусту распинаться. Ты и без меня знаешь, что лодырничаешь и бездельничаешь. Не хочешь работать — твое дело. Рисуй своих драконов, валяй дурака. Учиться тебе не интересно. Ты сидишь на контрольной по математике и мечтаешь стать художником, таким же, как твоя мамочка. Валяй, становись. Тебя ждет такая же развеселая житуха, как у меня. Денег нет — наплевать. Чувствуешь себя полным дерьмом, потому что не можешь заплатить за электричество — ерунда. Целый день просиживаешь, как идиотка, над компьютером, не можешь починить машину — какие мелочи. Главное — ты художник. Сиди, смотри, как жизнь проходит мимо. А потом, в один прекрасный день, твоя жизнь кончится!

Голос Энни звучит все громче и громче, в нем появляется истерическая нотка. Никогда в жизни Оливер не слышал от нее такой длинной речи. Сушилка последний раз громыхнула и затихла. Ничто теперь не заглушало голос Энни. Худосочные чертенята моментально перестали возиться и, разинув рты, стали наслаждаться бесплатным аттракционом. Даже их мамаша уже не запихивает в сумку белье, а бесцеремонно пялится на Энни.

— Все самые важные решения в твоей жизни будешь принимать не ты, а другие люди, — пророчествует мать Оливера. — Тупоголовые критики и коллекционеры, неспособные отличить произведение искусства от бумаги для обоев, станут главными судьями твоего творчества. Если ты хочешь жить так — ради Бога, это твоя жизнь, а не моя. Завалишь экзамен по математике — пеняй на себя. Я тебе ничем помочь не могу. Ты сам должен решать свои проблемы. Ты или они — кто-то победит, а кто-то проиграет. На мою помощь не рассчитывай. Единственное, чем я могу помочь, — своим примером. Смотри, что они со мной сделали.

— Мама, — шепчет Оливер.

— Полюбуйся, что они сделали с твоей матерью!

— Но мама же.

— Что?

— Ради Бога, замолчи.

Энни не может остановиться. Ее филиппика продолжается.

Тогда Оливер швыряет учебники и тетради на пол и бежит к двери. На улице темно, осенний вечер. Возле входа в супермаркет Оливер останавливается, смотрит невидящим взглядом на механическую лошадку для маленьких детишек.

По его лицу текут слезы, и он ничего не может с этим поделать. Только бы не встретиться с кем-нибудь из одноклассников. Стоит, рыдает. Подходит какой-то старый хрен, спрашивает, не обидел ли его кто.

— Все нормально, — бормочет Оливер.

— Может быть, у тебя что-то болит?

— Отстаньте вы от меня! — рявкает Оливер, заразившись материнской злобой.

Старого хрена как ветром сдуло. Потом из прачечной выходит мать. В одной руке у нее корзинка с бельем, в другой — учебники и тетради.

Энни сваливает все это на заднее сиденье машины, захлопывает дверцу и направляется к супермаркету. Оливер по-прежнему упорно разглядывает механическую лошадку, словно всю жизнь мечтал на ней прокатиться.

— Оливер, — скрипучим голосом говорит Энни. Ее голос раскатывается гулким эхом.

— Что?

— Марш за мной.

В супермаркете она сосредоточенно катит тележку вдоль товарных полок, Оливер плетется сзади. Мысль о пище вызывает у Энни отвращение, она буквально заставляет себя дотрагиваться до съестного. Свежие овощи исключаются — не будет она с ними возиться. Зато четыре коробки готового риса Энни берет не раздумывая. Она не ела эту гадость с детства, когда пришлось провести целое лето в Питтсбурге у тети. В тележку же отправляются замороженные ужины и готовая пицца. Оливер смотрит себе под ноги. Пару раз мать спрашивает, чего он хочет, но Оливеру все равно. Возле полки с овсяными хлопьями они останавливаются. Какой-то пухлый дядька в ветровке не может обойти их тележку, и Энни освобождает ему путь.

— Выбирай что хочешь, — говорит она Оливеру. Тот пожимает плечами. Тогда Энни берет первую попавшуюся коробку — хлопья “Корн-Чеке”.

— Ой, а я вас знаю, — раздается голос сзади. Энни оборачивается и видит, что пухлый дядька смотрит на нее. Физиономия у него не из приятных: нос сломан, одна скула расплющена, словно кто-то со всей силы ударил по ней молотом. Страшилище дружелюбно улыбается Оливеру, а его матери говорит:

— Вы ведь художница, да? Та самая, которая делает ящики.

Он весело смеется. Но откуда он ее знает? Может быть, он был на маленькой выставке, которую Энни устраивала в городской библиотеке в прошлом году?

— Вы меня видели в библиотеке, да?

— Нет, мы с вами познакомились в булочной, помните? Мы познакомились в булочной.

Энни становится трудно дышать. Что она должна делать? Были какие-то инструкции, но она все забыла.

Урод снова смотрит на Оливера.

— Ваш сынок?

Понятно. Он хочет, чтобы она отослала Оливера.

— Милый, нам нужно купить… Как называются такие замороженные котлеты?

— “Робопопс”, — угрюмо отвечает Оливер.

— Да-да. Пойди-ка принеси их.

Оливер походкой сомнамбулы удаляется. Тогда мужчина говорит:

— Завтра, в семь утра. Знаете, где находится ресторанчик “Парк энд райд” на Шестьсот восемьдесят четвертом шоссе?

— Где-где?

— Ну вы наверняка его видели.

— Да, знаю.

— Ждите там. Я приеду, вы сядете ко мне в машину. Ясно?

— Да.

— Вы нормально себя чувствуете?

— Да.

— У вас вид какой-то странный.

— Со мной все в порядке.

— Что я вам сказал?

— “Парк энд райд”. Шестьсот восемьдесят четвертое шоссе. Я жду, потом вы приезжаете… Я сажусь в вашу машину.

— Все правильно.

У мужчины такой вид, будто он хочет уйти, но что-то его задерживает.

— Послушайте, — наконец говорит он. — Все будет нормально. Он не сделает вам плохого. Он неплохой парень. Иногда он бывает крут, если дела идут не так, как ему хочется. Но если вы сделаете все, что он приказывает, ничего плохого не случится.

Энни стоит, слушает, пытается справиться с дыханием.

— У меня тоже есть ребенок, — продолжает приплюснутый. — Девочка, немножко постарше, чем ваш парень. Я очень хорошо понимаю, что вы сейчас чувствуете.

Он начинает удаляться.

— Как вас зовут? — кричит Энни ему вслед. Мужчина оборачивается.

— Что?

— Как ваше имя?

— Ни к чему вам мое имя. Я не могу вам его сказать.

— Как же мне вас называть?

— Никак не называйте. Или называйте, как хотите. — Он смотрит на полку, где выставлены коробки с хлопьями “Джонни Яблочное Семечко”. — Можете называть меня Джонни Яблочное Семечко, мне все равно.

Появляется Оливер, несет две упаковки замороженных котлет.

— Хорошо, Джонни. Спасибо вам. Спасибо вам за то, что вы сказали.

Энни думает: надо, чтобы они испытывали ко мне симпатию, чтобы они поняли, каково мне приходится. Может быть, тогда они будут относиться ко мне лучше.

Славко сидит и ждет, пока девушке надоест колотиться в дверь. Вот она возвращается, садится рядом, закрывает лицо руками. Славко протягивает ей грязный носовой платок — чистого у него нет. Он не знает, что нужно говорить в таких случаях, поэтому помалкивает. Ему хочется обнять девушку за плечо и утешить, но вряд ли ей нужны его утешения.

Наконец Сари берет себя в руки, делает глубокий вдох, грустно качает головой. Пожалуй, пора нарушить молчание, думает Славко, но в этот момент уголки ее губ снова начинают дрожать. Из глаз потоком текут слезы. Сари всхлипывает и бьет кулачком по приборной доске. Приходится довольно долго ждать, но со временем приступ проходит.

— Расскажите мне что-нибудь, — просит она.

— Что?

— Все равно. Что угодно. Поговорите со мной.

— О чем?

Долгая пауза.

— Расскажите мне про нее, — просит она.

— Про кого?

— Вы говорили, что вам тоже приходилось переживать нечто подобное. Кто она была? Патологическая лгунья вроде этого моего подонка?

— Нет, просто она меня не любила. Она врач, точнее, ординатор. Работает в больнице Святого Игнациуса, вы наверняка знаете это заведение. Наш роман продолжался недолго — месяц, может, чуть больше.

— Давно это было?

— Почти год прошел.

— Надо же, и вы по-прежнему о ней помните.

— Ну, сейчас уже легче. Иной раз я забываю о ней — секунд на пять, а то и на шесть.

Сари хихикает и тут же шмыгает носом.

— А почему она вас не любила?

— Загадка, правда? — иронически замечает Славко. Он сует руку в отделение для перчаток и достает недопитую бутылку “Джима Бима”. — Вообще-то я на работе не пью, но, похоже, мой ангажемент закончен. Хотите?

Сари кивает. Он наливает ей виски в крышечку, и девушка выпивает залпом. Будто лекарство проглотила, думает он. Возвращая ему бутылку, Сари шепчет:

— Славко, я знаю, вам неприятно об этом говорить…

— Нет, говорить — ничего. Гораздо хуже было, когда это происходило. А слова — они ничего не значат. — Он отпивает из горлышка, чтобы не отставать от своей спутницы. — Ей нужен был кто-то другой. Я не понимаю, зачем она вообще со мной связалась. Может, я ее забавлял.

— Вы действительно забавный. Да и собой ничего.

— Так я вам и поверил.

— Ей-богу.

— Я собой настоящий урод. Но она бросила меня не из-за этого. Я думаю, ей нужен был какой-нибудь поэт. Вы слышали про Дерека Уолкотта?

— Нет.

— Я тоже. Но она его просто обожает. Это негр, живет где-то на Карибском море. У него танцующая душа, он — сама сексуальность, пишет такие стихи, которых я не могу понять, ни единого слова. Вот кто ей нужен. Ну и вязалась бы с поэтами. На кой только я ей понадобился?

— Вы же говорили, что она недолго вас мучила?

— Недолго. Но разбила мое трепетное сердце на мелкие кусочки. Я не единственная ее жертва.

Славко пожимает плечами. Он с подробностями рассказывает Сари о своей душевной драме. Они по очереди тянут виски из горлышка. Когда Черник в очередной раз смотрит на часы, уже одиннадцать — прошло два часа.

Чтобы не остаться в долгу, Сари начинает рассказывать про Эбена — про то, как впервые заподозрила неладное.

— Это была сущая мелочь, — говорит она. — Я все убеждала себя не сходить с ума из-за ерунды.

— Это мне знакомо, — кивает он. — Сначала ты надеешься, что все дело в твоей маниакальной подозрительности. Но в глубине души уже знаешь, что дела твои плохи, ты катишься под гору.

— Да-да, — подхватывает она. — Вроде бы все обстоит замечательно, великолепно, сияет солнышко и поют птички, но вдруг лицо тебе на миг обжигает ледяным ветром.

— Вот-вот, — снова кивает Славко.

— И ты чувствуешь, что скоро начнется настоящая вьюга, все изменится, и ничего уже не вернешь.

— Правильно, — соглашается Славко.

— А еще? — спрашивает она.

— Нет, после того как начнется вьюга, пиши пропало.

Сари берет его за руку.

— Нет, я имею в виду, есть ли еще выпить?

— Вот осталось совсем чуть-чуть.

— Ладно, допивайте сами.

— По-моему, с меня хватит.

Тогда Сари запрокидывает голову, допивает остатки и говорит:

— Вы правы, ничего изменить уже нельзя. Ничего-ничего-ничего-ничего. Сначала сияет солнышко и все чудесно, потом мрак и холод.

Он снова смотрит на часы. Час ночи. Оба они сползли вниз, его колено касается ее колена. Славко очень остро ощущает близость Сари: ее дыхание, ее прикосновение, ее неестественно бодрый голос. У Славко эрекция, но не злокачественная — спасибо алкоголю и увлекательному разговору, терпеть можно.

Сари рассказывает ему про парня, с которым встречалась три года назад. Он играл на ударных в ансамбле. Ей очень понравилось, с каким отсутствующим выражением лица тот парень колотил по своим барабанам. Прошло довольно времени, прежде чем она поняла, что выражение лица вполне соответствует его внутреннему облику.

— Знаете, что я вам скажу, — вдруг говорит Сари. — Угадайте.

— Ну?

— Мне кажется, что я выживу. — Она смеется. — Сначала мне казалось, что жизнь кончена. Но, по-моему, все обойдется. Впрочем, не знаю. Не исключено, что рядом с вами мне легче. С вами очень приятно поговорить.

— С вами тоже, Сари.

— С чего вы взяли, что вы слабак?

— Что-что?

— Я говорю, почему вы думаете, что вы слабый?

— Разве я это говорил?

— Вчера, когда я сказала, что не люблю слабых людей, вы как-то помрачнели.

— Неужели?

— У меня создалось впечатление, что вы считаете себя неудачником.

— В самом деле? А мне казалось, что я буквально излучаю самоуверенность.

— Не совсем.

— Ну как же, я все-таки детектив, а они должны быть самоуверенны.

— Должны-то должны. Ой, пить хочется.

— Так вот почему моя карьера детектива не складывается!

Сари смотрит в бутылку.

— Пусто. Вы вполне хороший детектив.

— Однако на жизнь заработать не могу.

— Правда?

— Честное слово.

— Может быть, вам нужно заняться чем-нибудь другим?

— Например, чем?

— Ну кем бы вы хотели быть?

— Я хотел бы быть Дереком Уолкоттом.

Сари смеется.

— Вообще-то раньше я был полицейским.

— Ну да?

— Но там у меня тоже ничего не получилось.

— Почему?

— Лучше не спрашивайте. Тоже из-за женщины.

— Естественно.

— Ну и выпивка сыграла свою роль.

— Слушайте, Славко, если вы хотите быть поэтом, будьте им.

— Я пробовал. Но все стихи у меня получаются на одну тему: я чувствую себя шариком в игральном автомате.

Эта идея кажется девушке забавной, она смеется.

— Вроде как меня зашвырнули на эту диковинную планету, и я летаю меж каких-то штырьков то туда, то сюда. А иногда мне кажется, что я вроде как ухватил общую идею, но по большей части я ни хрена не понимаю. Мотаюсь то в одну сторону, то в другую, только зубами клацаю. Понимаете, не могу писать стихи ни про закаты, ни про душевные переживания, ни про древнегреческих богов. Все время одно и то же: летаю вверх и вниз с отвисшей челюстью. Стоит ли удивляться, что Джулиет меня бросила.

— Так ее звали Джулиет?

— Да.

— Романтическое имя, почти Джульетта.

— Да.

— Ладно, Ромео, мне пора.

— Не уходите.

— Я должна идти.

— Вы и машину-то не можете вести, слишком много выпили.

— Вы тоже.

— Но я-то никуда не еду, остаюсь на посту.

— Неужели вам еще есть дело до этого сукина сына? — фыркает она. — Забудьте вы про него. Я с ним покончила.

— Это вам так кажется. Но вам еще предстоит получить от меня счет.

— Поцелуй меня, — вдруг просит она, и Славко неуклюже подается в ее сторону, опершись рукой о спинку сиденья. Он касается губами ее губ, вдыхает ее аромат, хочет назвать ее Джулиет, но вовремя спохватывается.

— Сари, — шепчет он.

Они сжимают друг друга в объятиях так сильно, что нечем дышать. Славко не дает себе потерять голову.

Клиенту одиноко, утром все будет забыто, это всего лишь работа — и так далее. Но Славко нетрезв и понимает, что снова влюбился. Дела плохи. Он по-прежнему любит Джулиет, но и эта девушка теперь ему небезразлична. Чем дальше в лес, тем больше дров. Сари высвобождается.

— Спасибо, — говорит она. Потом открывается дверь. — Со мной все будет о`кей. Это даже легче, чем я думала. Пока.

Славко не находит, что ответить, а через секунду ее уже и след простыл.

Энни пишет письмо:

“Дорогой Черепаха,

Сейчас глубокая ночь. Он снова хочет меня видеть, и мне очень нужно с тобой поговорить. Я все жду, что ты позвонишь или напишешь. Каждое утро подхожу к почтовому ящику и молю Бога, чтобы там оказалось твое письмо. Но я знаю, ты слишком гордый, я тебя обидела. И все равно продолжаю надеяться. Если бы ты сейчас оказался рядом, я бы не выдержала и все тебе рассказала. Я должна с кем-то поделиться, Черепаха. Я ДОЛЖНА С КЕМ-ТО ПОДЕЛИТЬСЯ. В полицию я пойти не могу, даже не проси. Ты бы, конечно, не испугался, я тебя знаю. Ты решил бы, что он блефует. Ты бы рассуждал так: если я расскажу обо всем полиции, бандиты оставят меня в покое. Какой им смысл гоняться за мной и Оливером? Но у него блокнот, весь заполненный газетными вырезками. Там про людей, которым они отомстили. Он знал, что даже если я ему не поверю, все равно буду до смерти напугана.

Ты бы захотел, чтобы я рискнула, да? Но зачем? Мне, в общем, нет дела до внешнего мира, чего ради мне жертвовать собственным ребенком? Сегодня я просматривала газету, чтобы прочесть репортаж о процессе, а вместо этого наткнулась на статью про одного колумбийского судью. Наркомафия убила троих его детей, а судья все равно продолжает делать свое дело. Он, конечно, герой, но я его понять не могу. Неужели для него есть нечто более важное, чем жизнь детей? Объясни мне, Черепаха. Приезжай и все мне объясни. Я тебя люблю, мне тебя не хватает.

Энни”.

Она аккуратно вырывает страничку с письмом из тетради, складывает пополам. Потом спускается вниз по лестнице. Роется по ящикам, ищет спички, не может найти. Потом забывает, зачем пришла на кухню, стоит, смотрит в пространство. Спохватывается, продолжает поиски. Нет, так окончательно свихнешься, говорит себе Энни. Руки у нее дрожат, как под током. В конце концов она зажигает электрическую плиту. Когда конфорка раскаляется, Энни кладет на нее письмо. Бумага не горит, только обугливается. Энни дует на нее, появляется огонек. Пылающий листок Энни держит над раковиной. Когда пальцам становится больно, бросает горящее письмо и включает воду.