Письма (1857)

Это еще слава богу. Начал поджидать брата. Брат до этого был болен, при смерти. Наконец оправился и приехал. То-то была радость. Машина приходит в третьем часу утра, а станция в трех верстах от Твери. Я отправился туда ночью встречать. Много переговорили; да что! не расскажешь таких минут. Прожил он у меня дней пять, поехал в Москву и потом на обратном пути жил еще два дня. Мы с ним обо всем решили - о моих делах. Решили мы, во-первых, ждать до 8-го сентября (все говорили о манифесте, все ждали его), но манифеста не было, хотя и было много милостей. Тогда я пошел к здешнему жандармскому полковнику, спросил его совета, и он сказал мне, что самая прямая дорога - писать князю Долгорукому (шефу жандармов). Так и решили. Я пишу письма, между прочим, и к Тотлебену, через Врангеля, который оказался в Петербурге. Между тем проезжает через Тверь один мой прежний знакомый, которому знакомы все в Твери. Через него я познакомился здесь с двумя-тремя домами и, главное, с губернатором, генерал-адъютантом графом Барановым. Баранов оказался наипревосходнейшим человеком, редким из редких. Между прочим, я рассказал ему, что хочу писать Долгорукому; он очень интересовался, но сказал, чтобы я подождал, потому что государь император в вояже и князь Долгорукий с ним вместе (NB. - пять дней тому государь воротился в Петербург). Я начал ждать, а между тем насочинял много писем; хотел писать и Долгорукому, и Тотлебену, и Ростовцеву. Вдруг меня осенила прекрасная мысль: написать прямо государю императору. Иду к Баранову, советуюсь, и Баранов одобрил вполне, да сверх того вызвался передать мое письмо от своего имени, через двоюродного брата своего, графа Адлерберга. Я написал письмо; в письме, разом уже, просил поместить и Пашу в гимназию или в корпус, и вот уже пять дней, как письмо отослано. Жду ответа, и понимаете, добрейший Артемий Иванович, в каком я волнении? В настоящую минуту моя судьба уже, может быть, решена. Могут быть два случая: или государь прямо на письме моем напишет: разрешаю. Тогда я через несколько дней еду в Петербург, и все заботы мои кончились; или государь велит передать мое дело Долгорукому для справки: нет ли насчет меня особых препятствий? Особых препятствий быть не может, но разрешение и окончание дела получится в этом случае гораздо позже; может быть, только к рождеству. Одним словом, теперь я от ожидания как бы сам не свой. Одна надежда незыблемая: милосердие государя. Какой это человек, какой это великий для России человек, Артемий Иванович! Здесь всё и виднее, и слышнее. Много, много здесь услыхал. И с какими трудностями он борется! Есть же подлецы, которым не нравятся его спасительные меры, и все люди отсталые, закоренелые. Дай бог ему! Параллельно с этими хлопотами шли у меня хлопоты о денежных средствах. Наконец и эти кончились. С "Русским вестником" я разошелся, и "Отечественные записки" дали мне 120 руб. за лист, итого у меня будет рублей 1800 или 2000 серебром. Да сверх того хочу продать выбор из прежних сочинений; дадут тысячи полторы или две серебром. Вот на эти две продажи и буду покамест жить. Всё это было ужасно хлопотливо. Да и пишу я в такую минуту, когда еще главные-то хлопоты не кончились. Вот почему, находясь в беспрерывных заботах и волнениях, я всё не писал Вам, бесценный друг наш, Артемий Иванович! Но теперь уже дело другое. Скоро всё хлопотливое кончится. Остается только обыкновенное, житейское, но хлопот будет меньше. Буду писать чаще. Пишите и Вы, дорогой друг наш. А чтоб я мог Вас когда забыть - и не думайте этого! На свете, может быть, нет Вам преданнее и более Вас уважающего человека, чем я! Ну, теперь, как описал Вам подробно о себе, и только об одном себе, позвольте поговорить, дорогой мой, и об Вас и о незабвенном семействе вашем.

И, во-первых, мне так всё памятно семипалатинское, и то, как Вы нас принимали, как радушно мы сошлись в последнее время. И добрая Прасковья Михайловна, и милые личики Ваших девиц Зинаиды Артемьевны и Лизаветы Никитишны - всё это мне памятно и незабвенно. И потому пишите и пишите подробнее. Но об этом в конце письма, а теперь покамест об одном дельце. Вы, вероятно, помните, Артемий Иванович, как я всегда желал Вам для воспитания Ваших милых детей переезда в Россию на лучшее место и, будучи предан Вам всею душою, с грустью говорил Вам, что Вы теперь не на своем месте, довольствуетесь жалованьем ничтожным и теряете жизнь свою, а между прочим, работаете, хлопочете, терпите служебные заботы и неприятности и проч. Вы помните всё это и, верно, не думаете, чтоб и я забыл об этом. Во Владимире, в хорошую минуту, я говорил с Хоментовским (и, во-первых, прежде всего будьте уверены, благороднейший Артемий Иванович, что я буду говорить не с легкостью, не с ветреностью, не с кем бы то ни было об Ваших делах; мало того: все, кто знает Вас, смотрят на Вас с уважением; так и я при моих разговорах с людьми об Вас делаю так, что хотя и заочно, а на Вас должны смотреть с уважением. Говорю, наконец, о Вас, отнюдь не выставляя Вас каким-нибудь просителем, а говорю просто от себя, да и в таком тоне, что Вы способны скрасить собою каждое место). Хоментовский человек благороднейший, и с ним я мог говорить; с другими же я и говорить не буду. Выслушав очень внимательно, Хоментовский сказал мне очень благоразумно: что места в России, конечно, есть; что есть и в его ведомстве места хорошие, покойные; но жалованья не так большие и, если гораздо больше, чем в сибирских батальонах, то цены на всё в России слишком выше сибирских и что потому надо место рублей 600 или 700 жалованья, по крайней мере. Иначе нечего и думать, но что таких мест, с такими ценами - мало, а кандидатов на них очень много. Но что человек честный и желающий заниматься делом, по его мнению, всегда способен стать на дорогу; но что лучше всего места частные. Развелось столько частных компаний, управлений, обществ, что люди честные и добросовестные нужны донельзя, жалованья колоссальные. Одно худо, что Вы в Сибири. В России же при рекомендации дело бы могло обделаться скоро, и не требуется на эти частные места ни особенных технических специальных познаний, ни каких-нибудь особенных трудностей и закорючек, а просто главнейшее требование - деятельность и честность. Кончив об этом, разговорился я с Хоментовским о Васильчикове. Мне хотелось узнать: в каких он к нему отношениях? Оказалось, что в прекрасных (а Хоментовский не соврет). Тогда я сказал ему, что, если, например, Вы по каким-нибудь надобностям, то есть через служебные притеснения, переводы и проч., одним словом, по службе зануждались бы в помощи такого лица, как Васильчиков, то можно ли рассчитывать на содействие Хоментовского (который с Васильчиковым на линии прежнего товарищества)? Тогда Хоментовский сказал мне: что если надо будет Вам о чем-нибудь просить по службе или что-нибудь написать, то он дает свое честное слово - препроводить Вашу просьбу к Васильчикову, и что в большинстве случаев можно рассчитывать на верный успех. Пишу это к Вам, благороднейший Артемий Иванович, чтоб Вы это имели в виду, на всякий случай. Ну, если на всякий случай что-нибудь понадобится: тогда человек сильный, как Васильчиков, не лишнее. Далее, обжившись здесь, в Твери, между разговором, я сказал раз графине Барановой: "А не нужно ли графу совершенно честного человека на какое-нибудь место?" Она отвечала: "Если б Вы только знали, как нужно". Тогда я сказал ей несколько слов о Вас; описал Вас, Ваше семейство и проч. Но говорил вообще, даже не назвал Вашу фамилию и где Вы находитесь. (Я потом хотел поговорить с самим графом.) Но она сама сказала ему о том в тот же день, и когда мы встретились опять у одних знакомых, она сказала мне: "А я говорила мужу о том офицере, о котором Вы мне тогда говорили; где он и кто он такой?" Я сказал. Услыхав, что Вы в Сибири, она удивилась: "Как же из-за такой дали ехать в Россию?" Я ответил, что, положим, это трудно, но представим себе, что это затруднение устранено, тогда что? Она ответила: "Честного человека все возьмут, муж первый, по Вашим словам; но Вы говорите про семейство, а знаете ли здешние цены? С первого раза места с большим жалованьем дать нельзя, а с небольшим всегда можно. Разве частная служба..." Тем дело покамест и кончилось. Я очень рад был, что в этот раз я говорил так, слегка; потому рад, что намерен впоследствии сам говорить с графом, и на этот раз серьезно. Но не о месте в Твери или в Тверской губернии я буду говорить, у меня другие планы и вот какие - у меня две дороги, первая дорога: через графа я знакомлюсь в Петербурге с его родными (так надеюсь), между прочим, и с Адлербергом; через других же лиц - с Ростовцевым, к которому я непременно сам явлюсь и с которым очень коротко знаком Петр Петрович Семенов, путешественник, бывший у нас в Семипалатинске. Через другого же моего знакомого я очень надеюсь познакомиться со многими лицами в Москве. Знакомлюсь я с этими господами для того, что они мне будут нужны. Лица всё сильные, и невозможно, если что-нибудь можно сделать насчет удобного казенного места Вам, чтоб это через этих людей не сделалось. Опять повторяю, Артемий Иванович, говорить я буду не на ветер, не легкомысленно, даже имени Вашего не произнесу там, где не надо, и вообще буду глядеть в оба. Если же через этих людей не будет места, значит, и ни через кого не будет. Тогда есть и вторая дорога: это поискать частного места с большим жалованьем, потому что я надеюсь свести знакомство и с этими господами-промышленниками. По крайней мере, уклоняться не буду.

Теперь заключение. Знаю очень хорошо, Артемий Иванович, что Вы всё это считаете почти невозможным; я помню, что Вы в Семипалатинске смотрели на меня с улыбкою. Но выслушайте меня: во-первых, я вовсе не выставляю себя каким-то раздавателем мест и никогда не возьму на себя такой нестерпимо дурацкой роли. Я человек маленький и знаю свое место. Но я отчасти знаю окружающую меня действительность и знаю, чем можно воспользоваться для своей выгоды и для выгоды друзей моих. За Вас же я действую как Ваш друг, искренно, от всего сердца желающий Вам счастья. Вы же сами, хотя и смотрели на меня недоверчиво, когда я говорил Вам об этом в Семипалатинске, но, однако же, не воспрещали мне стараться. Наконец, я действую вполне в Вашу пользу, то есть действую от своего лица, а не от Вашего, Вас не выставляю за просителя, уважение к Вам наблюдаю, даже имени Вашего не произнесу, где не надо. К тому же наперед высматриваю людей и дело. Я сам знаю отлично, что всё это может кончиться пустяками и ничем, то есть не удасться. Но если только бог поможет, то я не пущусь действовать, прежде чем не представлю Вам наияснейших доказательств верности и благонадежности дела. Тогда сами же Вы будете решать окончательно. Вы в своей судьбе властелин, а не кто другой, и чуть что покажется Вам неясным или шатким, то Вы можете это совершенно отвергнуть. Насчет же переезда из Сибири - это дело чисто внешнее, совершенно возможное и зависит только от денег. Но ведь денежные дела улаживаются различным образом. Наконец, говорю это всё Вам без опасения: я знаю, с кем говорю; Вы человек благоразумный, положительный и не увлечетесь легкомысленными надеждами, не погонитесь за журавлем, когда синица в руках, не будете терять верного на неверное. Так я Вам советую: именно смотрите на мои мечты и надежды, как на бредни, а между тем позвольте мне постараться и поискать. Ну, бог даст удачу, - тем лучше, зачем же терять? Да и смеяться Вы над моей горячкой не можете. Вы благороднейший человек и поймете, что я действую совершенно бескорыстно и единственно по дружбе к Вам, потому что люблю Вас и всех Ваших искренно. Если мои мечты смешны, то я сам первый буду смеяться; но совесть моя будет спокойна, потому что я знаю, что взволновать и расстроить Вас я не могу; Вы человек благоразумный и не дадите веры ничему, покамест не представят Вам чего-нибудь положительного. Да и другим образом я Вам повредить ничем не могу. И наконец, это еще отдаленно, не скоро, даже в случае успеха. Но довольно об этом. Потом еще поговорим; много еще надо переговорить. Я Вам скоро буду опять писать, и не дожидаясь Вашего ответа; жду только, чтоб дела мои уладились; как уладятся, непременно уведомлю. Может быть, еще раньше напишу. Прошу обратно и Вас писать по-дружески, по-братски. И вот Вам дружеская инструкция: в первом же письме Вашем уведомить нас, во-первых, об Аягузе, о Ваших знакомых и вообще о житье подробнее: какие люди, какие лица. Во-вторых, как у Вас по службе, говоря вообще? В-третьих, подробнее обо всем Вашем семействе, и в особенности о Зинаиде Артемьевне и Лизавете Никитишне: что они делают, чем занимаются, помнят ли нас? Скажите им, что я целую им ручки и прошу не сердиться, что до сих пор не прислал им писем и теперь не шлю. В очень скором времени пришлю им письма особо. Я ведь помню мое обещание. Напишите, как здоровье Прасковьи Максимовны и помнит ли она о нас? А Марья Дмитриевна даже иногда плачет, вспоминая о Вас. Ей-богу. Она Вам, кажется, и письмо приготовила. Напишите, наконец, о всех семипалатинских и аягузских, если там есть нас знающие; уведомьте о Михаиле Ивановиче Протасове - дорогом человеке. Если он уже в России, то быть не может, чтобы мы с ним как-нибудь не столкнулись. Что Вы читаете? Есть ли книги? Мы тоже в ожидании живем довольно скучно. Покамест не переехали в Петербург, не покупаем даже самых необходимых вещей. Знакомство веду я один, Марья Дмитриевна не хочет, потому что принимать у нас негде. Да и знакомых-то три-четыре дома. Знаком со многими, а хожу к немногим, к тем, к кому приятно ходить. Тверь как город до невероятности скучный. Удобств мало. Дороговизна ужасная. Обустроен очень хорошо, но скучно. Театр ничтожный. Тарантас мой не могу до сих пор продать; давали 30 рублей серебром, между тем хвалят и говорят, что в другом месте вдвое дороже дадут, да здесь не нужно из-за железной дороги. Хотя станция железной дороги и за три версты от города, но свист машин от разных поездов слышится день и ночь. Мы несколько раз были на станции. Там хорошо. Но вот уж и письмо кончено. Прощайте, дорогой Артемий Иванович. До свидания, не ленитесь писать и помните нас. А мы Вас не забудем. Обнимаю Вас. Прасковье Максимовне мой искренний поклон, девицам целую ручки. Скоро еще напишу. А покамест пребываю Ваш весь, как и всегда,

Ф. Достоевский.

Р. S. Поблагодарите Василия за письмо. Мой поклон ему. Что сталось с Нововейскими? На днях напишу Михаилу Александровичу.

165. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ

29 октября 1859. Тверь

Тверь, 29 октября 59.

Спешу написать тебе только два слова, голубчик мой. Буквально нет времени. Здесь С. Д. Яновский, и я иду теперь к нему, в гостиницу; да на почту еще надо зайти деньги получить. Благодарю тебя за деньги. Но к делу: не топите меня живого! Нет возможности (я убедился в этом) кончить раньше 1-ю часть, то есть не на 12-й главе. Ради Христа, спаси меня. Проси, умоляй. Покажи мое письмо Анд<рею> Александровичу. Некрасов и тот сразу решил, что остановиться не на

12-й главе значит сразу манкировать весь эффект. Если остановиться на другой главе, то, значит, не иначе как заключить главою " Ваше превосходительство", так что глава "Мизинчиков" будет начинать 2-ю часть. Но вспомни, посуди сам: возможно ли это? 12-я глава - единственная, где можно кончить. Эффект пропадает. Можно ли до такой степени идти против себя, быть себе же врагом, портить то, что у себя же в журнале печатано? Проси, умоляй, настаивай, ради бога! Да отвечай скорее, как решилось. До твоего ответа я буду в лихорадке.

Ах, голубчик, как бы ты разодолжил меня, если б в корректуре своею рукою повычеркал вон в 1-й главе хоть половину того, что я приписал туда, когда ты был в Москве. Плохо я сделал этой переправкой. Глава невыносимо скучна и длинна, да еще 1-я.

Прощай. Я немного хвораю (не беспокойся, геморроем). Яновский сегодня уезжает. Когда будешь читать письмо это, он уже будет в Петербурге.

Твой Д<остоевский>.

Р. S. О моей просьбе ничего не слышно. Нет ответа. Получил письмо от Врангеля.

166. А. Е. ВРАНГЕЛЮ

31 октября 1859. Тверь

Тверь 31 октября 59.

Благодарю Вас от всей души, добрый друг мой, за все Ваши старания об мне. Поблагодарите за меня тоже Эдуарда Ивановича. Я бы ему сам написал; но всё думаю, что, может быть, скоро буду в Петербурге и тогда уж лично буду у него. А между тем, несмотря на мои надежды, я не знаю, что и придумать. Решительно, как повешенный между небом и землею. Вы знаете, что я написал прямо к государю и что письмо мое отослано здешним губернатором гр. Барановым Адлербергу, который передаст его государю императору лично. Вот уж 12 дней как пошло письмо. Не знаю и не слыхал ничего: было ли оно показано государю императору? Если б было показано, то, может быть, сейчас же был бы и ответ; по крайней мере, гр. Адлерберг мне написал бы что-нибудь о результате подачи письма гр. Баранову, нашему губернатору; а гр. Баранов мне бы сейчас сообщил. Но ничего нет покамест. Теряюсь в догадках. Думаю (что, впрочем, очень вероятно), не отослал ли его император<ское> величество мое письмо князю Долгорукому, чтоб спросить его: не существует ли против моей просьбы каких-нибудь особенных препятствий? (Так, мне кажется, и должно идти дело; это формальный ход.) Но так как против меня решительно не может быть никаких особых препятствий (это я знаю наверно) и так как князь уже обещал Эд<уарду> Ив<анови>чу обратить внимание на мое дело, - то, мне кажется, он бы не мог задержать его. Неужели станут делать у гр. Баранова как у губернатора г. Твери обо мне справки, то есть о моем поведении? Не думаю. Ведь гр. Адлерберг подаст письмо от имени гр. Баранова. Чего же больше? (значит, гр. Баранов находит меня достойным, если сам за меня хлопочет). К тому же, если б были официальные справки, гр. Бар<анов>, я думаю, уведомил бы меня об этом и я бы знал. Друг мой, я знаю, Вы меня любите и мне не откажете. Попросил бы я Вас, но не знаю, о чем и просить. Вот в чем дело: хорошо было бы справиться, но у кого? Беспокоить Эд<уарда> Ив<ановича>? Спросить через кого-нибудь (не слишком оглашая дела) у Адлерберга? справиться у Долгорукова? - Решительно не знаю, как и придумать. Если услышите что-нибудь, сообщите, ради бога, умоляю Вас, добрейший Александр Егорович. Жду не дождусь. Живу точно на станции. Даром теряю время и проигрываю по делам. А у меня дела по продаже моих сочинений, то есть денежные; следовательно, для меня важные. Я ведь этим только и живу. Но, впрочем, еще не теряю надежды. Бог и государь милостивы...

Прочел с крайним участием Ваше письмо. Что это Вы мне пишете, дорогой мой, о своем сердце, что оно уже не может жить по-прежнему? И когда же? В 26 лет. Но разве это возможно? Просто Вы сами не знаете Ваших сил. Выдержав два раза сердечную горячку, Вы думаете, что истощили всё. А впрочем, это естественно думать. Когда нет нового, так и кажется, что совсем уже умер. Так и все думают. Но сердце человеческое живет и требует жизни. Ваше тоже требует жизни, - и это-то и есть признак его свежести и силы. Оно ждет и тоскует. Но подождите. Жизнь возьмет свое, я уверен. Много еще впереди... Как, впрочем, желал бы я видеться и поговорить с Вами! О Полонском я слышал много хорошего. (1) Вашего Дм<итрия> Болховского я здесь встречал. Но о Львове не имею понятия. Что за история в Бадене? Решительно в первый раз слышу. Фу, боже мой! Сколько прошло с тех пор, как мы не видались! И Вы и я пожили и много прожили. (2)

В Твери мне решительно скучно, хотя тут и есть 2-3 человека. Книги Ваши некоторые спасены, хотя и поистерлись немного дорогой. А из минеральной коллекции был у меня только список (теперь затерянный) и не более 3 или четырех штук минералов. Я их оставил в Семипалатинске. Куда девалась (3) вся коллекция - не знаю. Ягдташ же Ваш и маленький кинжал (как лежавший в чемодане) я почел своею собственностью, так как Вы мне всё подарили, и, уезжая, подарил в свою очередь между прочим кинжалик Валиханову. Уж за это простите. Валиханов премилый и презамечательный человек. Он, кажется, в Петербурге? Писал я Вам об нем? Он член Географического общества. Справьтесь там о Валиханове, если будет время. Я его очень люблю и очень им интересуюсь. Прощайте, друг мой. Обнимаю Вас. Хотел было написать больше; но спешу. Авось увидимся. Дай-то бог.

М<ария> Дмитрие<вна> Вам кланяется.

Ваш весь Достоевский.

(1) в подлиннике: хорошо (2) далее было начато: Как (3) было: делась

167. Э. И. ТОТЛЕБЕНУ

2 ноября 1859. Тверь

Ваше превосходительство,

милостивый государь Эдуард Иванович,

Не знаю, как и благодарить Вас за письмо Ваше и за всё, что Вы для меня делаете. Да вознаградит Вас бог. Но я перед Вами виноват, хотя и неумышленно. После письма моего к Вам я, по совету некоторых лиц, берущих во мне участие, написал письмо к государю. В письме моем я просил о дозволении жить в Петербурге, а вместе с тем и о помещении моего двенадцатилетнего пасынка в одну из петербургских гимназий; а если невозможно в гимназию, то в один из петербургских кадетских корпусов. Вот сущность письма моего. Здешний тверской губернатор граф Баранов, который берет во мне искреннее участие, взялся переслать письмо мое от своего имени родственнику своему г<енерал>-ад<ъютанту> графу Адлербергу, для вручения его императорскому величеству. Уже две недели как пошло это письмо, но от графа Адлерберга до сих пор еще нет никакого известия. Вина моя перед Вами в том, что я, прося Вас быть ходатаем за меня у князя Долгорукого, не уведомил Вас до сих пор о письме моем к государю-императору. Но Вы простите мне, благороднейший Эдуард Иванович! Вина моя неумышленная. Я ждал ответа от Александра Егоровича Врангеля. Но он был в деревне и уведомил меня о передаче Вам письма моего почти неделю спустя, как я послал мое письмо государю. В ответ на его письмо я просил его известить Вас о новых мерах, принятых мною. Главное же: отослав письмо мое к государю-императору, я очень надеялся, что получу скоро ответ от графа Баранова через г<рафа> Адлерберга. Тогда я, в ту же минуту, был бы в Петербурге и благодарил бы Вас уже лично. Если кто искренно, со всею теплотою благородного сердца жалел меня и помогал мне, так это Вы. Я это знаю, чувствую, а сердце мое умеет быть благодарным.

Вы сделали для меня более всех и особенно теперь, получив обещание от князя Долгорукого и согласие его на жизнь мою в Петербурге. Государь-император, прочитав письмо мое, непременно спросит у князя сведений обо мне, то есть не существует ли насчет меня особенных замечаний? Я уверен, что таких замечаний против меня нет. Но за справками дело бы могло затянуться. Теперь же, по Вашей просьбе, князь обратит особенное внимание на мое дело. По наставлению Вашему я сегодня же отсылаю письмо к князю, а вместе с тем и к генерал-адъютанту Тимашеву. Я благодарю их обоих, объясняю в подробности мою просьбу, прошу их содействия и каждого из них уведомляю о письме моем к государю-императору. Граф Баранов, с своей стороны, немедленно хочет написать обо мне князю Долгорукому.

Надеюсь на великодушного нашего царя. Дай ему бог видеть успех своих великих начинаний. Как Вы счастливы, Эдуард Иванович, что так близко к лицу его можете служить ему!

Повторяю еще раз: нет слов у меня, чтобы выразить Вам всю мою благодарность за Ваше участие ко мне.

Я совершенно не знаю ничего об участи письма моего к государю. Не знаю, передал ли его граф Адлерберг? Но я надеюсь, что если письмо мое будет в руках государевых, то он меня помилует. Милосердие его беспредельно.

Примите, благороднейший Эдуард Иванович, уверение в чувствах глубочайшего уважения моего к Вам и горячей преданности.

Весь Ваш Федор Достоевский.

Тверь 2-го ноября 1859 г.

168. А. Е. ВРАНГЕЛЮ

2 ноября 1859. Тверь

Тверь 2 ноября 59.

Бесценный друг мой, Александр Егорович, письмо мое, на этот раз деловое, и всё об моих делах. К Вам же просьбы. Вполне полагаюсь на Вас. Вот в чем дело: Эд<уард> Ив<анович> прислал мне письмо, в котором извещает меня, что он говорил обо мне к<нязю> Долгорукому и генерал-адъютанту Тимашеву; оба они изъявили свое согласие на житье мое в Петербурге и просят, чтоб я написал к ним об этом письма. С этой же почтой уведомляю Эд<уарда> Ивановича и посылаю письма кн. Долгорукому и Тимашеву. Особенно и убедительнейше прошу Вас, друг мой, передать немедленно письмо мое Эд<уарду> Ив<анови>чу, сделав конверт и надпись. Прочтите письмо это внимательно. Я в большом затруднении, признаюсь Вам. Выбрав Эд<уарда> Ив<анови>ча моим ходатаем у кн. Долгорукого, я вдруг пишу письмо к государю и через гр. Баранова оно передается Адлербергу для передачи Его императорскому величеству (о чем уже я Вас уведомил в последнем письме моем). Не обиделся бы Эд<уард> Иванович. Поймите меня: Эд<уард> Ив<анов>ич благороднейший человек и не посмотрит на мелочи, но меня-то он давно уж не знает лично. Как бы не хотелось мне, чтоб он подумал обо мне дурное! Дурное вот в чем: как будто я, не доверяя его стараниям и хлопотам обо мне, обращаюсь к другим людям, ожидая от них более, чем от него. По крайней мере, решась на письмо к государю, я бы должен был тотчас же об этом уведомить Эд<уарда> Ив<анови>ча. Я тогда же чувствовал необходимость этого. Но Вы уехали тогда в деревню, письма от Вас я не имел и потому не мог знать: успели ли Вы передать мое письмо Эд<уарду> Ив<анови>чу. Без уведомления от Вас я не решался на другое письмо. Да и через кого бы я и послал другое письмо Эд<уарду> Ив<анови>чу, не зная даже его адресса? Обо всем этом я ему пишу.

То же обстоятельство, что я как будто более доверяю стараниям других обо мне, чем Эд<уарду> Ив<анови>чу, совершенно несправедливо, и я не виноват нисколько. Гр. Баранов - губернатор. Князь Долгоруков непременно сделал бы ему запрос обо мне как губернатору: благонадежен ли я? - если б князя просил я о жительстве в Петербурге. Из этого вышла бы лишняя трата времени. Государю же гр. Баранов переслал письмо мое от своего имени как губернатор, а следовательно, не надо справляться обо мне, если сам губернатор обо мне старается; следовательно, дело много могло выиграть времени. К тому же в письме моем к государю я прошу о помещении моего пасынка, Паши, в гимназию. Марья Дмитриевна убивается за судьбу сына. Ей всё кажется, что если я умру, то она останется с подрастающим сыном опять в таком же горе, как и после первого вдовства. Она напугана, и хоть сама не говорит мне всего, но я вижу ее беспокойство. А так как жизнь в Твери я еще не знаю когда кончится, а Паша не пристроен и только теряет дорогое время, то я в решительную минуту пустился на крайнюю меру и написал к государю, надеясь на его милосердие. Вот история письма моего. Я рассуждал, что если откажут в одном, то, может быть, не захотят отказать в другом, и если не соизволит государь разрешить мне жить в Петербурге, то по крайней мере примет Пашу, чтоб не отказывать совершенно.

Друг мой, я совершенно верю в благородство и в ясный взгляд Эд<уарда> Ив<анови>ча; но если Вы заметите, что он недоволен тем, что я его не уведомил тотчас же о письме к государю, то защитите меня. Мне слишком больно будет, если он обвинит меня. От Вашей дружбы ожидаю всего. Уведомьте меня, ради бога, обо всем этом подробнее.

Я Вам уже писал о письме моем через Адлерберга. От Адлерберга нет еще никаких известий Баранову, - и я недоумеваю" что это значит? Вероятно, граф Адлерберг медлит передачею. Что будет - не знаю! Одна надежда: на государево милосердие и на добрых людей.

Не знаю, когда обниму Вас, дорогой мой. Простите за беспрерывные просьбы и поручения. Но скоро, может быть, всё кончится и кончится к лучшему.

В этот раз ничего не пишу более. Надо готовить к завтраму же письма кн. Долгорукову и Тимашеву. Работы ужас. Прощайте. Обнимаю Вас крепко и, повторяю, надеюсь на Вашу дружбу ко мне.

Ваш неизменный Федор Достоевский.

169. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ

12 ноября 1859. Тверь

Тверь 12 ноября 59.

Получил вчера твое письмо (от 9-го), друг Миша, и хочу написать тебе хоть две строчки. Ты не поверишь, как мне самому теперь тошно сидеть в Твери и даже не иметь никакого понятия (c) настоящем ходе моего дела. Хоть бы расчет какой-нибудь был, а то и рассчитывать не могу, совершенно не зная, что делается насчет меня в Петербурге. Всем я написал, всех просил и - никакого известия. Согласен с тобой, что я избрал по этому делу самый труднейший путь. Сам ропщу на себя каждый день и - жду. Хоть бы кто-нибудь напомнил обо мне Адлербергу! Что если письмо мое даже и не представлено? Съездил бы ты в свободную минуту (если она будет) к Врангелю и закинул бы словечко: не возьмется ли Тотлебен сказать Адлербергу или Долгорукому, чтоб Долгорукий сказал Адлербергу или сам представил с своей стороны (1) просьбу мою его императорскому величеству. Ах, кабы поскорее! Государь милосерд; мы все это знаем; но формы, задержки! <нрзб.> (2) Главное, что мне надо быть в Петербурге для продажи сочинений. У меня, впрочем, в голове есть план. Именно: не продавать за деньги, а, если можно, напечатать их в 2000 экземп<лярах> у Щепкина и Солдатенкова в Москве. Они денег не дают, а напечатают и при продаже вычитают сначала свой капитал, с благоразумным процентом. Это мне кажется лучше по многим причинам, о которых долго распространяться, и я бы непременно так сделал, если б по приезде в Петербург тотчас же достал бы денег на житье (кроме того, что получу от Краевского). Понимаешь, что всё это меня очень интересует. Тут жизнь и будущность. Впрочем, не бери слова мои а la

lettre и, если только представится случай, продавай за деньги; случая же этого ищи, не дожидаясь меня в Петербург. Пойми, что время уходит. Пора бы уж печатать. Время уходит, а вместе с тем теряются и денежные шансы...

Но черт с деньгами! Тебя бы мне хотелось обнять,

- вот что! Поскорее бы поселиться возле вас, в вашем кругу. Тяжело мне жить здесь. Приняться ни за что не могу от разных нравственных волнений; время уходит... Ты не поверишь, голубчик Миша, что значит ожидание! Месяц! да еще кончится ли через месяц? Может, пройдет и три и четыре. Пишешь об идее, для которой надо бы тысяч 15, 20 - для начала. Меня, брат, самого всё это волнует. Точно мы какие-то проклятые вышли. Смотришь на других: ни таланту, ни способностей - а выходит человек в люди, составляет капитал. А мы бьемся, бьемся... Я уверен, например, что у нас с тобой гораздо больше и ловкости и способностей и знания дела (sic), чем у Краевского и Некрасова. Ведь это мужичье в литературе. А между прочим, они богатеют, а мы сидим на мели. Ты, например, начал свою торговлю. Сколько труда-то, а какие результаты? Что ты нажил? Еще слава богу, что жил чем-нибудь да детей воспитал. Торговля же твоя дошла до известной точки и остановилась. Это грустно для человека с способностями. Нет, брат, надо подумать, да еще и серьезно; надо рискнуть и взяться за какое-нибудь литературное предприятие, - журнал например... Впрочем, об этом подумаем и поговорим вместе. Дело еще не ушло.