СЛАВЕН

Не ждал я, что встречу когда-либо людей таких – добрых да веселых. Терпильцы будто сговорились нас вниманием и заботой после долгого пути согреть. Наперебой к себе зазывали, баню для нас чуть не всем печищем топили, девки одежонку нашу в золе постирали, и все это с гуляньями да песнями, будто в праздник какой.

Кутили мужики здешние широко – начали, едва нас приветив, а потом, дождавшись, покуда мы от пыли дорожной отмоемся, еще задорней веселье разнесли. Я в шуме и плясках уж и уследить не успевал, кто да где из родичей моих. Хитреца еще замечал изредка, Медведя с Лисом углядывал, а вот Бегуна сыскать не мог – пропал он, будто в воду канул.

На расспросы мои Вышата рукой махнул – не волнуйся, мол, сыщется… Поверил я ему, хоть и не прост оказался Староста терпилинский – с виду походил на увальня добродушного, но нутром зажимист был на редкость. Как услышал, что прошу помочь через озеро перебраться, ухмыльнулся в кудрявую бороду, загудел неспешно:

– Я бы и рад помочь, да ладьи прохудились у рыбаков наших…

Ладьи? Как бы не так: по глазам было видать – прохудилась совесть у него, несмотря на все гостеприимство внешнее! Да делать все одно было нечего – не в обход же озера идти, дни терять понапрасну. Нас в Ладоге Князь ожидал.

Прищурился я – впервой о деле важном сговариваться приходилось – и намекнул хозяину:

– Может, коли плату дам за новую ладью, так ты со мной старой поделишься?

Он расхохотался довольно, забасил:

– Мне многого не надо – пяти кун хватит.

Пяти кун?! Да он спятил вовсе – этакое богатство за расшиву плохонькую!

– Куна, не более!

– Э-э, нет. – Вышата твердо на своем стоял, понимал – деваться мне некуда, уступлю рано иль поздно. – Да так и быть, по нраву ты мне – возьму с тебя четыре куны всего, себе в убыток…

Экий купец! Ездить бы ему по городищам да торг вести, небось уж богаче Князя Новоградского был бы!

– Две! – уперся я.

– Три, – прикрыл он глаза хитрые, сузил их, словно кот, сметану почуявший. – Это мое слово последнее. Иль соглашайся, иль в обход Карабожи ступай. Дня через три, коли в Горелом не пропадешь, может, и выберешься к Русалочьему, а через него уж других перевозчиков сыщешь!

– Ладно, – сдался я. – Твоя взяла! Три куны, да чтоб завтра поутру была готова ладья!

Не мог я больше торговаться – уж слишком душно да шумно было в избе. Не привык я к многолюдью такому, терялся в нем, мыслить не успевал… А терпильцы, видать, привыкли – чадь Вышатина себя в тесноте да шуме словно рыба в воде чуяла. Пили все, ели да галдели о своем, соседей не слушая. Где-то ругались шумно, в дальнем углу смеялись истошно, а кто-то визжал пронзительно, потасовки, без которой гулянье не обходится, пугаясь.

Вышата расхохотался, восторженно облапил меня:

– Молодец! Лады!

Ухватил за поневу пробегающую мимо девку с кувшином в руках, велел ей:

– Ставь сюда!

Да пояснил коротко, могучими лапами по-братски, будто железными тисками, зажав:

– Дело порешили ладом – теперь и погулять можно!

Рука его огромная потянулась ко мне с большой, доверху наполненной чашей:

– Выпей, гость дорогой, уважь хозяина!

Я через силу заглотил мутную белесую жижу. Уж не знаю, где раздобыли они это вино, да только закружилось все у меня пред глазами, даже лицо Вышаты расплылось блином размытым. Откуда-то из дымовой завесы появился Повед с заплывшим глазом и распухшей, в крови запекшейся губой. Кто ж его так? Иль сам упал неловко? Второе скорей – уж больно его шатало из стороны в сторону, чудом на ногах стоял…

– Брат, выпьем, брат… – слезливо попросил он, на колени ко мне падая. А потом вдруг спросил, глаза грозно расширя: – Или ты мне не брат?

Небось, ежели скажу, что не брат, в драку полезет…

Я руками неловкими налил по чарке ему да себе, успокоил:

– Брат, брат…

Думал, на том дело и кончится, да не тут то было – терпильцы, будто с цепи сорвались, все со мной побрататься да выпить вместе возжелали. Знать не хотели, что не в силах я один столько вина выхлебать, не слушали отговорок, упрашивали слезно и обидчиво, коли отказывал. И Вышата куда-то подевался, будто вовсе его не было. Сперва я лица чужие разбирал еще, а потом слились они в один поток, понесли меня, за собой утягивая, куда-то и канули в темную тишь…

Очнулся я утром. Яркий солнечный свет ударил по глазам, а когда распахнул их, решил – все еще в дурмане плыву.

По горнице будто Кулла промчался и все разметал. Вперемешку валялись столики кургузые да лавки длинные, а меж ними, постанывая да похрапывая, тела людские покоились…

Я сел с трудом, окликнуть попробовал девчушку, что мимо с кувшином шла, да горло будто кто выжег – не чуял голоса своего, а в голове гром Перунов громыхал, перекатывался. Благо сама она меня заметила, присела рядышком на корточки, краем рубахи белой пола коснулась – этакая ласточка вешняя, над полем бранным пролетевшая, – протянула мне кувшин, сказала, видать матери подражая:

– Выпей, голубчик, рассолу. Полегчает.

От холодного да соленого и впрямь полегчало. Даже подняться смог и на поиски родичей своих отправиться. Бегун меня беспокоил, и Вышату сыскать хотелось – на свежую голову иль на вином одурманенную, а уговор у нас был!

Хитреца я почти сразу нашел. Сидел он, к стене привалясь, поводил вокруг глазами бессмысленными. Меня увидал, заулыбался глупо, встать силясь, а потом руками в стороны развел обреченно – не могу, дескать.

– Сиди уж, гость дорогой! – хмыкнул я и дальше побрел.

Девчоночка малая, та, что рассола мне подсунула, скользнула мимо, улыбнулась одними губами, делом занятая.

Ох и ловко же она с мужиками осоловевшими управлялась! То одному, то другому напиться принесет, рубаху поправит, волосы пригладит. Привыкла, видать…

Я о вине, какого вчера не менее ведра выпил, вспомнил, привкус его на губах почуял и чуть не сплюнул тут же на пол. Нет, ни за какие посулы не стану более незнаемых вин пить! Наша медовуха сердце не хуже веселит, а голову оставляет легкой и свежей. А уж сочна да ароматна как! Что пред ней вина любые заморские…

– Ищешь кого-то? – подошла ко мне девчушка, в глаза заглянула. Ох, добрая из нее девка вырастет – ладная да расторопная!

– Своих…

– Там они, – не дослушав, указала девочка в дальний угол и засмеялась задорно: – Вечор силой мерились, на двор ходили, да обратно едва вернулись – тут же и упали… Богатыри!

Она челку светлую со лба откинула, пошла дальше, головой покачивая да про себя над пришлыми бочотниками, что толком и в избу войти не сумели, потешаясь.

Теперь оставалось лишь Бегуна да Вышату сыскать… Где только?

Пахнуло из дверей сырой прохладой утренней, вошел в горницу знакомец старый, Повед, принялся мужиков сонных растрясывать и на двор выталкивать. Те бурчали, но не протестовали – шли прочь, тупо по сторонам глазея…

– Эй! – окликнул я Поведа. – Бегуна не видел?

– Не-а. Может, на дворе он? Может, и так…

Я шагнул на крыльцо низкое, оглядел двор, солнцем залитый. Не было Бегуна средь снующих людей. И средь тех, что, еще к свету не привыкши после сумрака избяного, на солнце жмурились, тоже его не видел…

– Ой, горюшко-о-о-о!

На крыльцо выскочила простоволосая баба, в сернике измазанном да поневе драной, чуть меня не ринув, завопила исполошно:

– Люди-и-и добрые! Что же это делается!?

Я и глазом моргнуть не успел, как вырос с ней рядом Вышата, рявкнул грозно:

– Цыц, баба.

А меня прихватил за руку и силком обратно в избу втянул. Лицо у него суровое, злое было – совсем не то, на какое вчера глядел.

– Смотри! – рыкнул он на меня и откинул полог тяжелый, лавку прикрывающий.

Уж на что худо было нашим, а поглядеть, в чем меня Вышата винит, подошли. По голосу его неладное почуяв, уж за ножи да топоры придерживались на всякий случай…

Я бы и сам за рогатину хватился – не себя защищать, а поучить кой-кого из родни своей болотной! Лавка-то не пуста оказалась! Жмурясь от нежданного света, лежал на ней Бегун. А к плечу его молодая да ладная баба прижималась, косила на обступивших мужей глазами длинными, шкодными… Другая смутилась бы наготы своей да краской залилась, а эта потянулась лениво, кошкой разнеженной, поднялась, шкуру скинула и, натягивая на налитое тело исподницу длинную, бросила порты Бегуну, от света да исполоха одуревшему…

– Ты?! – Из-за моей спины Повед вывернулся, к бабе подскочил, гневом наливаясь. – Стерва! Змея!

На Бегуна замахнулся кулаком, в рожу ему метя:

– Сученок!

Бегун вскочить успел, уклонился, а отвечать на удар не стал – виноватым себя чуял.

Зато баба, недолго думая, влепила Поведу затрещину:

– Дурак! Нет бы промолчать, так ты всех созвал на свой позор полюбоваться. Тьфу!

Под ее гневными словами тот сник, покраснел. И защитить его было некому – наши еще и понять ничего не могли, а терпильцы глядели испуганно – виданное ли дело – гость, коему и почет и уважение оказали, чужую жену опозорил?!

Вышата меня в сторону оттолкнул, ринул бабу нахальную на лавку, рванул на ней исподницу, белое тело обнажая:

– Голяком ходи, коза блудливая! Чай, не застыдишься!

– Тебе ль не знать, почему стыда во мне нет?! – завопила та, слезами наливаясь и прикрывая пухлую грудь краями разодранными. – Не ты ли меня силком за дурня этого отдал?! Сестру родную продал за резан!

По щекам ее, прокладывая мокрые дорожки, побегали слезы.

– Что уставились? Пошли прочь! – загрохотал Вышата на чадь столпившуюся.

Те попятились боязливо, взоры потупив, к двери потянулись…

– А вы, – полоснул по нашим лицам взглядом тяжелым, будто топором, – останетесь!

– Я тоже! – Повед губу закусил. Да куда ж гнать его – не уйдет ведь, ни добром, ни худом. – Она все же жена мне…

Я чуть не закричал с досады. Что ж за невезуха такая?! Угораздило же Бегуна среди всех баб одну выбрать, да ту, что сестрой Старосте приходилась и женой знакомцу, в печище приведшему!

Вышата дождался, пока людская толпа из избы выплеснется, унял ярость, успокоился.

– Кто за этого, – спросил холодно, в Бегуна пальцем ткнув, – ответ держать будет?

– Кто бы ни держал, бить-то будут всех, – небрежно заметил Лис. Повед ухмыльнулся криво и злорадно, кулаки сжал.

– Не будут бить. Я не допущу, покуда вы на моем дворе да в моем печище! – Вышата по горнице зверем словленным заходил, а затем перед Поведом остановился, окатил словами суровыми: – Миланью прочь выгоню! Сестра она мне иль нет, а блуда не потерплю!

– Как же так? – охнул Повед, бледнея.

– Ты, коли хочешь – с ней отправляйся!

– За что?! – Повед перед ним на колени кинулся, схватил жену за волосья растрепанные, пригнул ее голову к полу: – Кланяйся, Миланья! Кланяйся, моли брата!

– Вот еще! Слизняк ты гадкий! – Она вывернулась из его пальцев, стрельнула глазами на Бегуна, усмехнулась зло: – Ты, парень, куда его лучше!

– Недолго ему в лучших ходить! – расхохотался Повед, совсем спятив с отчаяния. – Убьют его мужики наши, как прознают обо всем!

Багровея к нам придвинулся:

– Всем вам не жить!

Ишь, распетушился, раскукарекался! Обидел его Бегун нешуточно, но всех за то убивать – это слишком уж…

– Цыц! – Вышата навис над ним тучей. – Уйдут они из печища целыми и невредимыми! Княжья воля моей выше – не смею я их тронуть, покуда они воли Княжьей не выполнили!

Повед зыркнул на него яростно, но промолчал. Со Старостой не очень-то поспоришь – он всему печищу голова.

Да и остальные мужики, что во дворе столпились, помалкивали, хоть и глядели неприветливо, покуда Вышата нас сквозь толпу проводил. Бабы хмурились, плевали вслед, а кто-то даже вякнул негромко:

– Вороги пришлые!

Да замолк, узрев, как Вышата плечи развернул.

У меня щеки стыдом горели – совестился за Бегуна да и за себя самого, за ним не доглядевшего. Знал ведь, как он до девок охоч!

– Дальше сами ступайте. – Вышата остановился у печищенской ограды, махнул рукой. – Да не медлите!

Мужики у нас на расправу скоры – не разберут ведь, кто виноват, кто прав.

– А ты разобрал? – спросил я.

Показалось вдруг – не злится на нас Вышата, а ведь он первей других обиду должен бы был затаить.

– Я сестру хорошо знаю. Она виновата. А может, и моя есть в том вина… – Он нахмурился, покачал головой. – Ее понять можно – какой из Поведа муж…

«Зачем отдавал тогда за него?» – спросить хотелось, но сдержался, поклонился в пояс, рукой земли коснувшись, и пошел, не оглядываясь, прочь. Побежал бы, да зазорным считал убегать, будто и впрямь испугался гнева мужицкого. Что мне кулаки печищенцев, коли я именитым воем стать собираюсь?!

– Поспешил бы ты… – обгоняя меня, посоветовал Медведь. – Догонят – не отобьемся!

– Там видно будет… – поморщился я. Не понравилась трусость охотника. – Да, может, и догонять никто не станет.

– Неужто не слышишь? – Лис усмехнулся, поравнявшись с братом, на меня шалыми глазами поглядел.

– Чего?

Ничего я не слышал – тишь да покой кругом… Хотя… Гудела дорога, будто топало по ней не нас пятеро, а дружина Княжья.

– Небось, всем печищем бить будут… – тихо буркнул Лис, шаг прибавляя.

Тут и у меня слабое сомнение шевельнулось – уж больно грозно дорога под ногами дрожала. Вой я иль не вой, а с целым печищем сам Князь не совладал бы…

Впереди уж кусточки показались, за ними лесок открылся, а там и до озера, сплошь молодняком укрытого, рукой было подать. Глупо в драку лезть, когда без нее обойтись можно… Да только деваться куда? Даже коли побежать сейчас – увидят нас терпильцы.

– Сюда! – Из кустов женское лицо выглянуло и рука тонкая, к себе зовущая. – Сюда!

Миланья? Откуда? Зачем?

– Быстрее же, неуклюжие! – громким шепотом торопила она.

Сама дышала едва, плат расписной на затылок сбился, щеки пятнами красными полыхали. Видать, прямиком по полям бежала, чтоб нас нагнать…

Бегун нырнул в кусты, Лис за ним… А я не решался. Бабе довериться, что голову в петлю сунуть – иль беды жди, иль избавления нежданного…

– Пошли! – Медведь меня чуть не забросил в заросли пышные и сам рухнул сверху, всем телом к земле придавив. Покатились так, в обнимку, в овражек, за кустами не примеченный.

– Пусти! – забрыкался я.

– Тихо! – Он меня по-прежнему к земле прижимал, лишь сдвинулся немного, голову освободив. – Молчи да смотри.

Мог бы и не упреждать – сам я на дорогу, без указок его, глядел. Как не поглядишь, когда неслось по ней пыльное облако, топали в нем тяжело ноги людские. Я едва в пыли мужиков терпилинских различил… Злых, красных, с кольями да вилами в руках. Не наказывать нас они бежали – убивать… Сколько же их за нами вымахнуло?!

– Это он… – шепнула тихонько Миланья и, глаза мои удивленные заметив, пояснила: – Муж мой. Сам не пошел – духу не хватило, зато всех родичей натравил – до вечера теперь будут вас по дороге сыскивать…

– Ну, Бегун! – развернулся Лис к певуну. – Удружил ты нам, кобель похотливый!

– А ты на него рот-то шибко не разевай! – одернула его Миланья. – А то крикну – воротятся мужики наши и мигом тебя замолчать заставят.

Она покраснела и вдруг улыбнулась печально:

– Не он виноват – я его в постель затянула. А он и не ведал ничего, вином одурманенный.

Вот дело неслыханное – сама в позоре призналась без робости! Наших баб пыткой не заставили б на себя самих клепать, а эту и не принуждал никто – сама открылась…

Она на меня глянула грустно:

– Не суди, не знаючи… С Поведом жить, что с блазнем холодным – ни сердца, ни постели не греет!

Сказала и вновь на дорогу уставилась…

Мужики протопали уже, и стелилась она пред нами пустая да ровная, но попробуй вылези… Медведь, видать, о том же подумал, оттянул ворот срачицы, от натуги взопрев, вздохнул:

– Куда ж нам теперь?

– В Горелое – больше некуда, – быстро ответила Миланья. – Туда наши не ходят, боятся.

И Хитрец говорил похожее что-то…

– Чем же страшно оно?

– Того не ведаю. – Она платок сбившийся поправила, улыбнулась задорно. – По мне – так везде, где Поведа нет, хорошо!

А ведь красивой она бабой оказалась! Как я раньше не приметил этого? Хотя и догадаться мог бы: Бегун красоток сердцем чуял, ему ум светлый да глаза ясные для того не надобны были…

Хитрец тихонько, голову поднять опасаясь, ко мне подполз, потянул из мешка телятину. Локтями по влажной траве оскальзываясь да ругаясь на кусты низкие, растянули ее на земле, принялись пальцами водить, путь искать. Миланья через плечо Бегуна перегнулась, засмеялась:

– Не надобны вам рисунки эти! До Горелого вас сама доведу да там жить останусь. Там меня никто не сыщет.

– Одна, что ли?

У меня аж дух захватило – эх, этакой бы отваге да сердце верное – цены бы бабе не было!

– Я и одна смогу, чай, не раз уж сбегала…

Лис ухмыльнулся, потянул ее за поневу, шепнул:

– Коль тебе наш Бегун глянулся, так и его с собой оставь, а то с ним морока одна!

– Ты! – Бегун привстал, замахнулся на охотника, но тут же обратно ничком кинулся. – Идут!

Терпильцы не бежали уже – тихо шли да зорко по сторонам поглядывали. Уразумели, наконец, что успели мы с пути тореного соскочить… Теперь я их и разглядеть толком смог. Спасла нас Миланья от смерти верной. Мужики были все охотникам нашим под стать – рослые да крепкие. Рубахи их, от пота взмокшие, к спинам могучим прилипли, рожи, точно солнце вешнее, жаром пылали…

– Догнали? – Навстречу им Повед шел, опасливо по сторонам озирался. С ним рядом Вышата махиной грозной неспешно шагал.

Один из мужиков вперед выступил, развел руками:

– Утекли тати… Спрятались…

Остальные загалдели тут же, обсуждая, что да как. Тонкий голос Поведа все остальные перекрыл, понесся визгливым лаем:

– Это сестрица твоя дурная им помогла!

Тявкал он на Вышату, будто щенок-одногодок на пса матерого – прикрикнет тот, и он, хвост поджав, на брюхо ляжет. Но Вышата помалкивал, потому и орал Повед, отважно грудь выпятив:

– Почему не удержал ее? Вышата плечами пожал, удивился:

– Разве я ей муж?

Повед ногой топнул, пыль взметнул, но возразить не смог – нечего сказать было.

– Чего шумишь? – спокойно проронил Вышата. – Чай, не всю жизнь они по кустам да лесам будут сидеть – на дорогу выйдут. Покарауль их, коли хочешь, а мне с тобой да твоей женой строптивой возиться недосуг.

Он к печищу повернул, зашагал широко, не оглядываясь. За ним потянулись мужики, пыл боевой уняв. Повед, ворчать не переставая, последним двинулся. Уж скрылись все, а его рубаха все еще пятном белым меж кустов маячила…

– И нам пора, а то додумаются – по кустам шарить примутся. – Миланья потянула меня за рукав. – Есть у меня тропка заветная, никому, окромя меня да Вышаты, неведомая. Она к Горелому приведет…