Ладога

Бабка сердито покосилась на меня и, обидевшись, собралась уже дверь перед носом запереть, но Медведь, протиснувшись вперед, забормотал:

– Впусти нас, бабуля. Будь добра. Брат у меня при смерти. Коли помрет, то и мне не жить. Впусти…

Старуха, по-птичьи вытянув шею, заглянула за его плечо, охнула и, отстраняясь, пропустила нас внутрь.

Утренний свет, размытый дождем, с трудом проникая сквозь грязное малое оконце, лежал на дощатом полу белесым пятном. За ним, в душном сумраке, хромой стол прятался, больше на громоздкую лавку похожий. Маленькая каменка, тепло излучающая, в углу притулилась, а по стенам пристроились грудами узлы да сундуки. Видать, жила старуха на отбросах соседских. Только бедные люди хранят вещи, ни к чему не пригодные, копят их, приберегают на случай крайний.

Впустив нас в дом, бабка забилась в угол и, прикрывшись каким-то тряпьем, затихла, будто не гостей впустила, а ворогов, от коих лишь в темном углу спасения могла сыскать. Да мне не до нее было – голод и холод давали о себе знать, трясли тело безжалостно. Пристроился поближе к печке, стянул мокрую одежду себя и с покорного, точно тряпичная кукла, Славена. Медведь осторожно уложил Лиса на пол, возле светлого пятна и, усевшись рядом, зашептал покаянно да неуверенно:

– Теперь ждать… Ждать… Ждать…

Чего ждать, дурачок, собирался? Помощи от ведуна, коего всю жизнь наши родичи обижали да и мы сами прочь, на верную погибель, выгнали, иль на милость богов надеялся? Лис еще и жив-то чудом оставался – дышал всхлипами сиплыми, а на большее уже сил не было… Не так меня рана его пугала, как Огнея, при этакой ране неизбежная… И у Славена глаза пустыми совсем казались – ни тепла, ни домашнего дыма не чуял.

Глядел я на родичей своих, вспоминал Хитреца, печище родимое, парней бравых, какими недавно совсем мы были… Вспоминал да душой стонал…

Ах, Горе-горюшко, Горе лихое одноглазое,

Ах, зачем ты, Горе, на меня глянуло,

Ах, зачем свет белый мне застило?

Я тебя, Горе, ко двору не звал,

Ко двору не звал да не привечал!

Кабы крылья мне – взмыл бы лебедем,

Взмыл бы лебедем – счастье выкликал.

Счастья выкликал, Долю вымолил…

Убаюкивали слова, утешали… Постепенно тепло проникло в тело, тяжким грузом усталость навалилась – потянуло меня в тихую, покойную дремоту… «Утро вечера мудренее», – подумалось, да и пропало все, благостным сном стертое.

МЕДВЕДЬ

Впервые в жизни я испугался по-настоящему. Бегун безмятежно спал у печки, а ко мне сон не шел. Стоило прикрыть глаза – вставало передо мной мертвое лицо брата. Говорят, охотники лучше других смерть-Морену знают. Я же чуял ее. Ходила кругами возле избушки Белая Девка, поджидала мига удобного. Чтоб никто не помешал ей потихоньку подкрасться к брату да забрать его к богине ледяной. Я готов был предложить ей себя вместо Лиса. Нельзя ему было умирать – он и не жил-то толком. А мне уж всего хватило в этой жизни – и любви, и тепла, и удовольствий. Знал, что скажу ей:

– Возьми меня, а его отпусти. Не губи понапрасну…

Но Девка Белая хитра – не подойдет в открытую, не заговорит, только будет бродить осторожно по КРУГУ – высматривать, выжидать, а потом схватит костлявыми руками да утянет в темноту вечную… Вон как с Хитрецом. Так подошла, что никто и помочь не успел. Жаль мне было и Хитреца, и Славена, да своя боль сильнее била. Я себя без Лиса не мыслил. Мы с ним всю жизнь вместе прожили. Охотились, отдыхали и даже влюблялись вдвоем. Казалось, и умрем в миг один. Конечно, иногда злил меня Лис, но стоило поссориться, и повседневная суета становилась пресной, тягучей, как недошедшее тесто. А теперь и вовсе черной казалась. Пока я над телом брата сидел, одно уразумел наверняка: коли спасет ведун его, как обещал, рабом ему стану! Никому не позволю его даже намеком обидеть. Перед походом Славен от меня клятвы на верность не потребовал. Тогда я порадовался – не нравилось мне под чужой властью ходить, а теперь, коли Лис выживет, я его спасителю добровольно и душу и тело отдам. Плевать мне будет на родовитость иль безродность его!

Бегун всхрапнул во сне, раздул тонкие ноздри, будто жеребец, волков почуявший. Славен на него отрешенный взор перевел, вздохнул печально и вновь в стену уставился. А мне не до них было – мысли белками загнанными в голове метались, колокольцами перекликались меж собой, от надежды до отчаяния прыгая.

Почему же так долго не возвращался Чужак? Лис уже дышал, точно больная собака – часто да мелко, и глаза закатил, а обещанной помощи все не было. Где же проклятый колдун?!

Отворяясь, скрипнула дверь. Я обернулся, вздохнул облегченно. Легок Сновидицын сын на помине – знать, жить будет долго…

Чужак вошел, стряхнул с охабня дождевую влагу и кивнул старухе, в углу притихшей:

– Тряпицу чистую дай, иглу да нить шелковую. Бабка закопошилась, пробормотала неуверенно:

– Где ж я тебе нить шелковую возьму, милостливец? Отродясь у меня этаких не водилось…

– Тогда то, что есть, неси.

Он закатил рукава, обнажая бледные руки, махом смел со стола на пол чашки с плошками, мне велел:

– Клади сюда брата.

Не хотелось мне Лиса на стол, будто покойника, выкладывать, да только выбора не было.

Тело брата на руки теплой тяжестью легло – не мог отпустить его, прижал к себе и, еле дыша, положил на дерево гладкое. Отошел в сторонку, чтоб не мешать ведуну, но он прикрикнул:

– Здесь стой. Держи его, коли дергаться будет. Хорошо хоть прочь не погнал…

Я к Лису подошел, силясь на Чужака не глядеть, будто мог он во взгляде моем подозрения тайные прочесть, прижал руки брата к столу, замер, ожидая. Старуха, покряхтывая да постанывая, приволокла тряпицу белую и иголку костяную. Чужак на иглу взглянул, буркнул что-то отрывисто и, ничего не сделав, прочь пошел. У меня сердце всколыхнулось – неужто отказался от обещания своего?

Окликнул его:

– Постой…

Он оглянулся уже на пороге, рявкнул отрывисто:

– Вернусь сейчас.

И вышел, дверью хлопнув. По всему видно было – разозлился на что-то, только не понятно – на что…

Мы со старухой переглянулись растерянно, замерли по разным сторонам стола кособокого, а меж нами Лис задыхающийся. В тишине лишь его дыхание и разносилось. Страшное, прерывистое… Казалось мне каждый раз, как слышал свист сиплый, что уж больше не вздохнет он…

– Что с братом-то? – первой заговорила бабка.

– Оборотни порвали.

Не хотелось мне здоровье Лиса обсуждать, но старуха не отставала:

– Это в Горелом, что ли?

В Горелом все наши беды начались… Не мог я спокойно название это слышать – сжимались руки в кулаки, неведомое зло поразить не умея.

Старуха мое лицо потемневшее углядела, о другом заговорила, на Славена указывая:

– Ас этим что? Испужался шибко или всегда такой был?

– Он нынче ночью дорогого человека потерял. Утонул тут один из наших.

Отвечал я ей через силу и дивился – никогда не ведал раньше, что разговор пустой душу изболевшуюся облегчить может. Казалось, будто тяжкую ношу, что один тянул, еще кто-то подхватывал.

– В Русалочьем? – догадалась бабка.

– Верно.

Мы немного помолчали, а затем старушка, расхрабрившись, подобралась поближе. Грустно глядя на Славена, забормотала:

– На сына моего похож. Младшего. Его Русалка заманила. Девка грудастая… Меня тогда удар хватил. Руку скрючило, лицо скосило. Первое время говорить вовсе не могла. Дед один, прохожий, меня подлечил. Остался. Пожил недолго, а потом и помер…

Старухина голова печально закачалась на тонкой шее. Мне захотелось отвлечь ее от грустных воспоминаний, а заодно и самому не думать о страшном.

– Ты говоришь «младшего напоминает», а старший где?

– У Князя, в дружине. Почитай, лет пять уже служит. Вести шлет. Хорошие… – приободрилась бабка.

– Мы тоже к Князю идем, – сказал я. – Хочешь, передадим чего сыну?

Хотел добавить «если доберемся», а потом вспомнил о Чужаке и почему-то почуял вдруг – наверняка доберемся. Ведун в Ладогу шел, и коли с ним примиримся, он и нас выведет…

– А что передавать-то? – удивилась старуха. – Нет у меня ничего. Нищая я. Ты, милок, только не тревожь его. Скажи, мол, жива, здорова, живу хорошо, не жалуюсь. А угощений не послала оттого, что спешили вы. Не успела, мол.

Мне стало жаль ее – старую, больную, голодную, боящуюся огорчить сына. Тот, небось, и не думает о материнских бедах, пирует на княжеских застольях да девок по углам тискает.

– Ладно, все скажу, коли доберусь, только как найти его? Дружина у Князя большая.

– Спроси Миколу из Захонья, тебе его и укажут. – Старушка повеселела. – Он у меня парень видный.

Что ж, передам я этому Миколе все, что о нем думаю! Мать здесь с голоду пухнет, а он ей подарков не может выслать с оказией. Все знают – Князь щедр, дружинники у него богато живут. Стервец этот Микола!

Я развязал сумку, достал последний сухарь и протянул его старухе:

– Возьми, угостись, коли хочешь, мне все равно ничего в горло не лезет.

Старуха постаралась сохранить крохи достоинства, неспешно взяла сухарь, но в единственном глазу задрожали слезы.

– Спасибо.

Когда сухарь был уже почти съеден, вошел Чужак. Мокрый, злой, с пустыми руками. И ведь не спросишь его, куда ходил? А коли спросишь, ответа не дождешься…

Он быстро вытер руки, подошел к Лису.

– Держи теперь, – сказал, на меня мельком покосившись.

Я, вмиг о старухе забыв, брата за плечи схватил. Крепко схватил, будто мог объятием своим его от смерти заслонить…

Тонкие пальцы ведуна забегали по страшной ране, надавили на закрытые глаза, потянули веки вверх, закатившиеся белки открывая.

Странной была его ворожба. Сновидица больше нашептываниями и травками лечила, а знахарка из печища дальнего – заговорами да дымом. Нам с братом не раз на охоте доставалось, но никогда еще я такой ворожбы, какой Чужак брата спасти пытался, не видел.

Покуда дивился я, он вытянул из котомки гриб-дождевик, который в каждом лесу после дождя во множестве встречается.

Дождевик – смешной гриб, с собратьями не схожий, – круглый, будто шар. По молодости он белый да пузырчатый, а как состарится, становится будто дед ворчливый – ступишь на него – фыркнет, окатит ногу обидчика дымом коричневым. К чему Чужак его приволок? Удивлялся я недолго – рубанул ведун ножом маковку у гриба да высыпал пыль дымную в Лисью рану. Покрылась она бурым налетом, будто пеплом. Захотелось сгрести эту грязь с плоти яркой, очистить ее от темной волшбы.

– Стой! – Чужак мою руку перехватил, к столу прижал. – Я свое дело знаю. И без того сил много трачу на рану пустую. Была бы игла железная да нить шелковая, не пришлось бы мне делать этого. А будешь мешать – брошу его как есть.

Я покрепче пальцы в дерево гладкое вдавил, чтоб не сорваться ненароком, голову опустил. Верно Чужак подметил – я его сам просил о помощи, а теперь под ногами путаюсь… Хотя опасался я верно: никто Чужака толком не знал, никто его лица не видел. Да и к чему он от родичей прятался, тоже не ведали. Болтали много об уродстве и о божьем проклятии, только все разговоры эти пустыми слухами были. Я-то видел его однажды. Это случилась в детстве еще, когда, воображая себя настоящими охотниками, мы с братом незаметно подбирались к дому Сновидицы и до утра в засаде просиживали, от собственной смелости пьянея. Случайно поздней ночью нам удалось подкараулить Чужака. Он шел со стороны болота и, не подозревая о нас, откинул капюшон с лица. Я тогда здорово разочаровался. Все село болтало об его уродстве, а разглядел я простую мальчишечью физиономию. Отличался он от наших знакомых ребят – это верно. Глаза были странноватые да волосы не такие, как у всех, а все же уродом не назовешь. Он тогда, словно почуяв что-то, быстро вошел в избу и с той поры без капюшона на дворе не появлялся. Да и мы к нему интерес потеряли. А потом я и вовсе о нем забыл. Даже когда он оказался в числе избранных, я лишь удивился: «К чему такой Князю?» Не знал тогда, от кого будет вся жизнь моя зависеть.

– Крепче держи! – прервал он мои воспоминания и вдруг зажал пальцами рану страшную, будто хотел края ее срастить. Лис застонал тяжко, задергался – еле удержал его, а Чужак уже руки от горла его оторвал, принялся водить кругами над раной слепленной, словно посыпал ее чем-то. Я сперва не понял ничего, а потом охнул от неожиданности и отпустил Лиса. На мое да на свое счастье затих он сам, будто чуял, что творится с телом его. А я воочию видел, лишь поверить не мог! Не шепотком ворожейным лечил Чужак – руками голыми. Разрыв страшный под его ладонями тонкой корочкой покрывался, розовел свежей кожицей, а те маленькие трещинки, что от него тянулись, уже бугрились зажившими шрамами, будто не этой ночью Лиса порвали, а давно когда-то.

Бабка-хозяйка, мой возглас заслышав, из угла вылезла, вытянула шею – посмотреть, да, руками всплеснув, замерла посреди горницы.

– Чур… Колдун… – зашептала.

Нет, не колдовство тут было – нечто иное, разуму недоступное.

– Все! – Чужак тряхнул руками, будто сбросил с них груз невидимый, прочь от стола отошел, в котомке поковырялся и протянул мне аккуратный махонький мешочек. – Возьми да по щепотке три раза в день брату давай – поутру, в полуденницу и на вечерней зоре. Тогда и Огнея его стороной обойдет.

У меня руки тряслись, когда брал его дар, губы дрожали, но любопытство, что лист банный, – коли прицепится, не отлепить. Не сдержался я, макнул палец в мешочек, понюхал порошок белый, что к нему пристал. Пахнуло на меня знакомым запахом. Старуха тоже возле меня завертелась, носом потянула, удивилась:

– Плесень вроде…

– Для тебя – плесень, для него – жизнь, – отозвался Чужак да кинул небрежно бабке монетку серебряную, видать единственную свою ценность. – А чем болтать попусту, сходила бы лучше к Старшему да поесть принесла.

Старуха покачала головой:

– Наш Староста не очень честный человек, колдун. Он и монетку заберет, и вас погубит, дабы никто ни о чем не проведал.

Некоторое время Чужак размышлял, от губ под темную ткань капюшона побежали тонкие разрезы морщин.

– Ну, как знаешь… Добудешь еды для моих людей – награжу, а на нет и суда нет.

– Какой награды от колдуна ждать? Да и будет ли добро с той награды? – осмелела вдруг старуха.

Верно она подметила – даже богам неведомо, чего от ведуна могучего ждать. А Чужак, по всему, не из слабых был…

– А я не совсем колдун. – Он опустился устало на лавку, вытянул длинные ноги к печи поближе. – Ты про меня многое знаешь, да сама того не ведаешь…

Старуха закряхтела, засопела. Спрашивать в открытую у странного незнакомца имя не решалась, а обиняками – слов не могла сыскать.

– Для меня ты гость незнакомый, – начала осторожно, – пристанища попросивший. И друзья твои, опосля пришедшие, тоже гости, не более…

– А коли так, – перебил ее Чужак, – уважь просьбу гостя!

Попробуй возрази ему, когда говорит так…

Старуха смирилась, поплелась покорно в завесу дождевую да, озлившись, напоследок дверью хлопнула, Бегуна разбудила. Тот глаза, со сна осоловевшие, вскинул, потер их, недоуменно на Чужака уставившись, – не мог уразуметь, что не сон ему снится.

– Сколько я спал? – ни к кому не обращаясь, спросил и, чуть не подпрыгнул, услышав бесстрастный ответ:

– Чуть поболее дня да ночи…

Не понимая, шутит ведун иль всерьез говорит, Бегун заозирался. Натолкнулся взглядом на Славена, вздохнул:

– Все по-прежнему…

А потом Лиса увидел и оторопел, глаза расширяя. Заплескались в голубизне их небесной удивление да растерянность… Кабы я сам не видел, что Чужак с раной смертельной сотворил, то на горло брата зажившее не лучше Бегуна воззрился бы.

– Это… Как это… – бормотал он, слов не находя.

– Чужак помог, – подсказал я, от слов своих теплую радость чувствуя.

– Правда? – Бегун оживился, махом подскочил к ведуну. – Так может, ты и Славена…

Тот немного поглядел на Славена, а потом потянулся лениво:

– Не нужна ему моя помощь, коли сам жить не желает.

– Жить всем охота, – донесся со стола голос слабый.

Всего я ждал – дней бессонных, волнений над братом хворым, но никак не думал, что очнется он так скоро!

Кинулся к нему, подхватил под руки, помогая со стола слезть.

– Ты чего меня, как бабку старую, обихаживаешь? – удивился он и застонал, голову поворачивая. – Болит, зараза…

Знал бы, что было с ним, не смеялся бы – руки Чужаку целовал!

– Ничего, до Ладоги заживет, – усмехнулся тот и отвернулся, будто не желая благодарственных слов слушать.

– А кто нас в Ладогу проведет, коли через озеро переправы нет, в Терпилицы да в Горелое уж точно не вернемся, а в обход все топи гиблые тянутся? – встрял Бегун, огорченно лицо кривя.

– Я могу провести, – тихо сказал Чужак. – Только тем путем, коим не всякий пройти сумеет.

– И каким же это?

– Кромкой, через Змеевы земли. У них по краю кромки ловите, туда Ягая, вход охраняющая, не сунется. Только говорить со Змеем настоящий вой должен. А я не вой…

У Бегуна от слов незнакомых и речей загадочных язык отнялся – замер с ртом приоткрытым, да и Лис, видать, слаб еще был – глядел на Чужака, словно невидаль некую увидел, и слов не находил… Хотя Чужак для него и был невидалью – он же в беспамятстве лежал, когда Бегун ведуна встретил и на подмогу привел…

А я хоть и не понимал странного разговора ведуна, а верил ему. Коли говорил он, что есть где-то Змеи да кромка, где живут они, – значит, так оно и было. А если выдумывал, то кто я такой, чтоб спорить с ним? Пусть кромка эта только в голове его существует, ныне я ему не указ – слуга верный…

СЛАВЕН

– Очнись, Славен, – чужой голос потревожил мой отрешенный покой. Слова проникли сквозь благостную пелену, заметались внутри, как спугнутые барсуки в норе.

– Старик любил тебя, а ты? – Незваный гость не давал покоя, тянул душу обратно, в окаменевшее тело, заставлял вслушиваться. – Ты мечтал о славе и почестях, забывая о нем.

– Мне жаль, – ответила пустота внутри меня.

– Нет! – Голос загремел, пугая своей мощью, разогнал воспоминания. – Тебе не жаль! Не о нем твоя печаль. Он нашел свое счастье. Тело его покоится в озерном иле, и время изгложет его, подобно голодному псу, но сам он впервые свободен от страха и неуверенности. Его слезы станут каплями дождя, а его вздохи лягут на траву утренней росой! На молодом месяце он будет юн и беспечен, а на ущербе состарится чтобы вновь стать молодым. Будут ему подвластны реки, и озера, и тучи, и сможет он острова двигать, словно дитя малое камушки. Тебе бы радоваться за него, ибо он отмучился положенный срок и достиг счастья; но нет! Ты думаешь о себе. Ты взываешь к нему, умоляя вернуться, – ведь тебе дороже собственное, ничем не замутненное, спокойствие. Ты никогда не любил его!

– Неправда!!! – всколыхнулась в груди волна гнева, поднялась изнутри, рванула невидимое полотно, окутавшее душу, и выплеснулась на свободу, возвращая почти забытые чувства – боль, отчаяние, страх, любовь, надежду… Тот же голос, что шептал в темной тишине, произнес, обращаясь уже не ко мне:

– Ему не нужна моя помощь.

Чужак?! Значит, ему обязан я своим возвращением?! Не обошлось без него… Не зная, благодарить его или проклинать, я перенес внимание на пекущегося о моем здоровье Бегуна.

– Не стоит уговаривать, Бегун. Я не хворобей тебя.

Он всмотрелся в мои глаза, просиял, горестные морщины на высоком лбу разгладились. Никогда он не умел чувства сдерживать, вот и теперь – ухнул, хлопнул в ладони, приветствуя мое возвращение. От звонкого хлопка встрепенулись братья-охотники, подошли поближе с удивленной радостью в лицо мое вглядываясь. Они на меня глядели, будто на диво какое, а я – на Лиса. Поверить не мог, что все, что сном казалось – рана его кровавая, Чужак, руками ее заживляющий, да Медведь, на коленях пред ведуном стоящий, – все это наяву случилось…

Вскоре подоспела посланная за едой старуха-хозяйка. Снедь оказалась вкусной и свежей. Приятные запахи потекли в нос, разбудили дремлющего внутри, вечно голодного неведомого зверя. Потянувшись, он заурчал, стряхнул воспоминания, словно дворовый пес надоевших щенков…

В голове у меня прояснилось, мучительная тоска сжалась комочком, уступая место голоду и навалившимся заботам. За едой болтать лишь дурак станет, зато насытившись, любой спор миром решить можно. Только не с кем спорить было, разве что с ведуном, а какой из него спорщик… Все понимали – нужно добраться до Ладоги, но как – никто не представлял. И мне предложить было нечего…

Глупо, конечно, было верить россказням Чужака про неведомую нелепую кромку, про Змея на ней и зелье, позволяющее этого Змея увидеть, но попытка – не пытка. Обещал он довести до владений Змея, так пусть ведет, а там уж будет видно, что дальше делать. Может, знает ведун какую тайную тропу, ведущую к берегам Мутной. Может, мать его когда-то той тропой ходила… А Змей – уловка ведовская, чтоб от потаенной тропки чужих отпугивать. У всех знахарей, на крайний случай, таких уловок множество припасено. Выпьем мы колдовское зелье – оно глаза замутит, вот и начнет мерещиться всякая нежить… И ведь уперся ведун – или пейте, или вовек не пройдете теми землями! Да ляд с ним! Я лучше его варева напьюсь да Змея узрю, чем через Русалочье вплавь двинусь иль обратно, к оборотням, сунусь… Неладно, конечно, сыну Старейшины малого ведуна слушать, но, видать, выбора нет… Набирает Чужак силу, хорошо хоть к власти не очень-то рвется, скорее наоборот – кривится, замечая чрезмерно признательный, подобострастный взгляд Медведя.

Собраться и в путь тронуться – дело недолгое, да только муторно было всю дорогу объяснения и поучения ведуна выслушивать. Что мне Змей, зельем вызванный? А наставлениям конца-края не было. У меня уж ноги ныли от быстрого шага и в груди огонек разгорался, а он все бормотал, словно за все года, что молчуном ходил, выговориться хотел:

– Покажется вскоре молодой сосняк. За ним – владения Змея.

Посох постукивал по вылезшим из-под земли корявым корням сосен, пугал их оскаленным резным наконечником.

– Запомни, из лесу – ни шагу. Там еще Бор хозяин, а на ровной да голой Пустоши уже Змей. Увидишь его – не пугайся, а коли струсишь, то виду не подавай, держись на равных да проси позволения пройти через его ловище. Границу не переступай и памятуй о трех правилах: первое – не лгать, Змеи ложь распознают быстро, второе – не льстить, они того не любят, третье – не спорить, они спорщики заядлые, не тебе чета.

А закончил он просто, словно искренне в Змея верил:

– Если что – кричи, мы недалеко будем.

Постепенно сосняк поредел, высокие статные деревья сменились небольшими молоденькими сосенками. Откуда узнал об этом молодняке Чужак? От матери? Да откуда бы ни узнал, место и впрямь было зловещее – будто разделили землю надвое, с одной стороны украсили яркой зеленью да воями-сосенками, а с другой натыкали пологих, изъеденных норами, холмов. Тут и без зелья Змея увидать несложно было – щерились беззубые входы, мерещились в их темноте лики похищенных и замученных Змеем людей…

Чужак достал заранее заготовленный мешочек, высыпал на ладонь зеленоватый порошок, пошептал над ним и протянул мне:

– Нюхай!

Вот те раз! А я-то думал, отвар какой глотать заставит… Покорно вдохнул зеленую пыль. Засвербило в носу, но сдержался – неловко все же ведуна обижать… За мной остальные понюхали. Чужак остатки порошка не выкинул, завернул в широкий лист, положил обратно в котомку. Бережлив…

Стоял я будто пень, ждал, когда Змей появится, да только ничего не менялось. Те же сосенки смотрели серьезно, те же холмы пугали пещерами, разве что запахов стало поболее и солнышко вышло из-за туч, засветило мир радостными красками… И еще странно – поверилось вдруг в Змея. Ведь не раз слышал про любостая, что над бабьми избами кружит, а Скоропею и сам видал. Она для болотников – змея обычная, а для речных печищ, как сказывают, чудище неведомое, царица над змеями…

Лис покосился на ближний холм, принюхался и уверенно сообщил:

– Не-а. В этой его нет.

– Кого? – не понял я.

– Змея. – Лис даже удивился. – Кого же еще?

– А почем ты знаешь, как Змеи пахнут? – поинтересовался Бегун. На его лице застыло настороженное мальчишечье ожидание.

– Нанюхался уж. На охоте-то не раз со Скоропеей сталкивался, а она тоже змеиной породы…

Лис слегка запыхался и говорил с отдышкой, а все же не отставал от остальных и уж вовсе не походил на тот полутруп, который два дня назад покачивался на широких Медвежьих плечах. Его чудесное излечение казалось не простой ворожбой, а чем-то более могучим и зловещим. Я не хотел об этом думать. Знал уже – стоит вытянуть на свет один махонький вопросик, и, словно верша рыбу, потянет он из тьмы остальные, а среди них – опасные, настораживающие…

Крадучись, мы двинулись вдоль кромки леса, стараясь не заступать ногой на бурую, точно выжженную землю Пустоши.

Поразительно похожие друг на друга холмы выстроились рядком неподалеку от границы. Их голые склоны рябили бурыми и коричневыми глинистыми разводами.

– Там!!! – Лис выбросил руку, указывая на зеленоватую гряду с шишкообразными наростами по верху.

– Ступай. – Чужак подпихнул меня вперед концом посоха. Я вздохнул поглубже и пошел.

Не знаю, чего я боялся больше – увидеть Змея или не найти его, но от каждого звука шарахался под защиту сосен, а спотыкаясь о кочки, приседал до земли. Даже собственная тень пугала, заставляя мертвой хваткой вцепиться в рукоять рогатины.

Из-под ног выпорхнула зазевавшаяся лесная курица. Дернувшись, я отскочил в сторону и нелепо грохнулся спиной на большой плоский камень с выпуклыми буграми по бокам. Неужели я, сын Приболотного Старейшины, такой трус?! Ну уж нет! Поднявшись, я озлобленно пнул камень и устремился к заветной гряде. Она была совсем рядом, и я было начал раздумывать над тем, как привлечь внимание Змея, если он окажется неподалеку, когда за моей спиной что-то оглушительно зашипело, словно лопнула сотня болотных пузырей. Я обернулся. Плоский камень, который я в сердцах пнул, взметнулся в воздух, таща за собой длинную, глянцево поблескивающую на солнце, шею. Пришло запоздалое понимание – не камень я ударил, а голову спящего Змея! Ужас наполз на сердце холодной жабой, лишая воли, сковывая язык. Змей лениво зевнул, широко распахнув усаженную острыми зубьями пасть. На меня пахнуло приторно-вонючим теплом. Слегка покачиваясь, голова склонилась ко мне, узкие кожистые прорези глаз сверкнули мутно-зелеными болотными брызгами.

– Словен? – прошипела она, выпуская на волю быстрый, раздвоенный на конце язык. Раньше я считал, что более неприятного и оглушающего звука, чем вопль раненой Скоропеи, не существует, но теперь убедился – крик Скоропеи просто слабый вздох по сравнению с шипением Змея. Уши у меня заложило, а самого порывом ветра сорвало с места и отбросило в лесок. Змей шевельнулся, его туловище, принятое мной за гряду, колыхнулось, и внезапно откуда-то с боков вынырнули, расползаясь по земле, перепончатые крылья. А на них, словно Белбог с Чернобогом в схватке сошлись, полыхали огненные молнии, смешиваясь с небесной синевой и травяной зеленью.

«Правильно, – вспомнил я, – Хитрец сказывал – У древних Змеев тоже крылья были».

Следуя указаниям Чужака, я гордо вскинул голову и, заикаясь, завопил:

– Прости, коли обидел ненароком! Я сын Старейшины Приболотного, об одолжении просить пришел!

Голова Змея стремительным броском очутилась возле моего лица. Теперь я мог хорошо рассмотреть мелкие чешуйки на бровях и нависающие над нижней губой белые зубы с мою руку толщиной. Скор был Змей, так скор, что я и испугаться по-настоящему не успел.

– Так чего же ты хочешь, болотник? – Змей с ленцой повернул морду, устремил на меня свой глаз – узкий, коварный, пронизанный глубоким зеленым цветом, с вертикальной желтой полосой зрачка посредине.

– Пропусти меня с ватажкой через ловище да зарок дай не трогать нас во время перехода.

– А почему я должен это сделать? – удивился Змей. В смотрящем на меня глазу запрыгали опасные всполохи. Вмиг припомнились старые сказки, где Змей и море синее сковывал, и высь небесную усмирял, и горные хребты крушил. Всплыл из недр памяти Белее, что от гнева Перунова в змеином облике прятался. Кто ведает – может, это он сам предо мной стоит, может, сын его – Волот, а может, просто пращур какой древний, из венедов. Спрашивает, смотрит, испытывает, каков на деле человечек, осмелившийся его покой потревожить.

– Мы к Князю Меславу идем… – Честно говоря, я просто не знал, какой из доводов повлиять на его решение сможет.

– Ну и что? – вновь спросил Змей. Я решил попробовать с другого конца:

– Так ты разрешишь или нет?

– Возможно… Заслужи, и я сам перенесу тебя через свои земли.

Я только хотел было спросить, как заслужить, но в это мгновение откуда-то сбоку, громко хлопая крыльями, вылетела крупная пестрая цесарка. Качающаяся передо мной голова выбросила узкую красную ленту языка и, молниеносно опутав ею шею несчастной, по-прежнему ожесточенно машущей крыльями жертвы, ловко втянула ее в пасть. Птица исчезла, но выражение Змеиных глаз ни на мгновение не изменилось! Я перестал дышать, живо представив себя на месте птицы, и тут мой страх перевалил черту, отделяющую его от безрассудной смелости, и покатился вниз, точно колесо с покатой горы. Я больше не боялся Змея! Слова полились свободно и ровно, поражая меня своим спокойствием:

– Я буду служить только Князю Меславу.

– А-а-а, понятно…

Зеленые глаза прикрылись, и, шумно вздохнув, голова Змея опустилась на траву.

– Уходи, пока цел.

Я перестал трусить и мог говорить, а он гонит меня, будто последнего смерда?! Да будь он хоть кем – надоело! Хватит всякой нежити со мной в непонятные игры играть!

– А ну, подымись! – закричал я, склоняясь к голове Змея.

– Чего орешь? – не размыкая век, прошипел он.

– Встань, говорю, когда с Княжьим воем разговариваешь!

Змей взметнулся, сосняк запел, застонал тяжко, словно сошлись в нем на встречу Стрибожьи внуки и затеяли веселье с хороводами. Меня крутануло так, что еле успел ухватиться рукой за ветку. Иглы вонзились в ладонь, в голове замутилось от свиста и смерча, завертевшегося вокруг. Тонкая веточка обломилась, и меня вмяло в укрытую сосновой хвоей землю. В рот набился песок, дыхание перехватило.