Бедные-несчастные

— Но согласись, — не унимался я, — что наши больницы с тех пор изменились к лучшему.

— Да, изменились — и все благодаря медицинским сестрам. Ими-то и живо сейчас искусство врачевания. Если все врачи и хирурги Шотландии, Уэльса и Англии в одночасье перемрут, а сестры останутся, восемьдесят процентов больных в наших больницах поправятся.

Я вспомнил, что Бакстеру разрешена больничная практика только в благотворительной клинике для беднейших из бедных, и подумал, что желчность его объясняется именно этим. Как бы то ни было, расставаясь, мы условились о новой совместной прогулке в следующее воскресенье.

Воскресные прогулки вошли у нас в привычку, хотя мы избегали людных мест и по-прежнему не разговаривали друг с другом в анатомическом классе. Мы оба сторонились людских взоров; тот, кого увидели бы в обществе Бакстера, наверняка стал бы предметом любопытства. Вдвоем мы подолгу молчали, поскольку от звука его голоса я, бывало, невольно вздрагивал. Когда это случалось, он улыбался и умолкал. Могло пройти полчаса, прежде чем я вновь вовлекал его в беседу, но мне всегда хотелось сделать это поскорее. Невыносимым своим голосом он говорил чрезвычайно интересные вещи. Раз перед встречей с ним я заткнул уши ватой, что позволило мне слушать его почти без неприятных ощущений. Осенним днем, когда мы едва не заплутали в лабиринте лесных тропок между Кэмпси и Торранс, он рассказал мне о своем необычном обучении.

Я натолкнул его на эту тему, заведя разговор о своем детстве. Вздохнув, он сказал:

— Я явился в этот мир благодаря связи сэра Колина с медицинской сестрой задолго до того, как мисс Найтингейл1 сделала эту профессию достойной частью британской медицины. В то время добросовестный хирург должен был сам обучать своих подчиненных. Сэр Колин обучил одну из сестер искусству анестезии и работал с ней столь тесно, что они произвели на свет меня; потом она умерла. Я совершенно ее не помню. В наших домах не осталось никаких ее вещей. Сэр Колин заговорил о ней со мной только раз, когда я был подростком, — он тогда сказал, что она была самой умной, самой восприимчивой к обучению из всех знакомых ему женщин. Должно быть, это его в ней и прельстило, поскольку его совершенно не волновала женская красота. Его вообще мало интересовали люди — только истории болезней. Так как я учился дома, не бывал в других семьях и никогда не играл с другими детьми, до двенадцати лет я не слишком верно представлял себе функцию матери. Я знал разницу между врачами и сестрами и думал, что мать — это медицинская сестра низшего разряда, которой разрешается ходить только за маленькими. Я считал, что сам никогда в таком уходе не нуждался, потому что был большой с самого начала.

— Но ты ведь читал главу из Книги Бытия о родословии?

— Нет. Понимаешь, сэр Колин учил меня сам, и учил только тому, что считал нужным. Он был крайний рационалист. Поэзия, проза, история, философия и Библия были для него чепухой — «недоказуемые байки», так он все это называл.

— Чему же он тебя учил?

— Математике, анатомии и химии. Каждое утро и каждый вечер он измерял мне температуру и пульс, брал у меня на анализ кровь и мочу. К шести годам я научился делать это сам. Вследствие нарушения обмена веществ мой организм постоянно требует определенных доз йода и сахара. Я должен очень внимательно следить за его химическим равновесием.

— Но неужели ты ни разу не спросил сэра Колина, откуда ты взялся?

— Спросил, и в ответ он показал мне диаграммы, рисунки и заспиртованные образцы — в общем, вышла лекция о моем появлении на свет. Мне подобные лекции нравились. Они научили меня восхищаться строением моего тела. Это помогло мне сохранить уважение к себе, когда я увидел, что людей отталкивает моя наружность.

— Печальное детство, еще печальнее, чем мое.

— Не согласен. Жестоко со мной никто не обращался, и я получал необходимые мне живое тепло и привязанность от псов сэра Колина. У него всегда было их несколько.

— Я открыл для себя механизм размножения, наблюдая за курами и петухами. А у твоего отца что, собаки никогда не щенились?

— Он не держал ни одной суки, только кобелей. Когда мне было тринадцать или четырнадцать лет, сэр Колин объяснил мне, в чем и почему женское тело отличается от мужского. Как обычно, он использовал диаграммы, рисунки и заспиртованные образцы, но сказал, что готов устроить практический опыт с живой, здоровой особью, если любопытство толкает меня в эту сторону. Я ответил, что нет, не толкает.

— Прости мне мой вопрос, но — насчет отцовских собак. Вивисекцией он занимался?

— Да, — сказал Бакстер, слегка побледнев.

— А ты? — не унимался я.

Он остановился и обратил ко мне свое скорбное, огромное, детское лицо, перед которым я почувствовал себя уж совсем маленьким ребенком. Его голос стал таким высоким и пронзительным, что, несмотря на вату в ушах, я испугался за свои барабанные перепонки. Он сказал:

— Ни я, ни сэр Колин не убили и не искалечили ни единого живого существа.

— Хотел бы я иметь право сказать то же самое о себе, — заметил я.

Он не проронил ни слова до самого конца прогулки.

3. Ссора

Однажды я попросил его рассказать поподробнее о своих исследованиях.

— Я совершенствую методы сэра Колина.

— Ты мне это уже говорил, Бакстер, но ответ меня не удовлетворяет. Зачем совершенствовать устарелые методы? Твой знаменитый отец был великим хирургом, но после его смерти медицина сделала огромный шаг вперед. За последние десять лет мы узнали такое, о чем он и помыслить не мог, — о микробах и фагоцитах, о том, как диагностировать и удалять опухоль мозга, о том, как лечить прободную язву.

— Сэр Колин знал кое-что поинтереснее.

— Что же?

— Ну, — начал Бакстер неторопливо, как бы против воли, — он, например, знал, как остановить жизнь тела, не убивая его, — нервы не передают никаких сигналов, дыхание, кровообращение и пищеварение полностью прекращаются, но жизнеспособность клеток не нарушается.

— Очень интересно, Бакстер. Но какая отсюда польза с медицинской точки зрения?

— О, польза есть! — сказал он с улыбкой, которая сильно меня раздосадовала.

— Как я ненавижу тайны, Бакстер! — воскликнул я. — Особенно наши, человеческие, ведь это всегда надувательство и пыль в глаза. Знаешь, что весь наш курс о тебе думает? Что ты жалкий, безобидный сумасшедший, напускаешь на себя ученый вид и возишься с мозгами да микроскопами.

Мой бедный друг остановился и ошеломленно на меня посмотрел. Я ответил ледяным взором. Упавшим голосом он спросил, думаю ли я то же, что они, Я сказал:

— Если ты увиливаешь от ответов на мои вопросы, что я могу еще думать?

— Ну ладно, — вздохнул он, — пошли ко мне домой, покажу тебе кое-что. Я был польщен. До этого он не приглашал меня к себе ни разу.

Он жил в высоком, мрачном доме на Парк-серкес, стиснутом другими домами; в прихожей Бакстера и его ньюфаундленда шумно приветствовали два сенбернара, восточноевропейская овчарка и афганская борзая. Не останавливаясь, он провел меня мимо них, мы спустились по лестнице в полуподвал, а оттуда вышли в маленький дворик, окруженный высокими стенами*. В ближайшей к дому и вымощенной его части была устроена голубятня, а дальше виднелись овощные грядки и маленькая лужайка, обнесенная невысокой оградой. Там стояли клетки и паслось несколько кроликов. Бакстер перешагнул ограду и пригласил меня сделать то же. Кролики были совершенно ручные. Бакстер сказал:

— Взгляни-ка на эту парочку и попробуй объяснить, что увидишь.

Он взял одного и подал мне; второго, ласково поглаживая, он держал в руках, пока я не осмотрел и его тоже.

У первого кролика прежде всего бросалась в глаза необычная окраска шерсти: передняя половина его была совершенно черная, задняя — совершенно белая. Если бы зверька обвязали ниточкой вокруг тела в самой узкой части, по одну сторону от ниточки оказались бы только черные волоски, по другую — только белые. В природе такие резкие переходы встречаются лишь в кристаллах и базальтовых породах; морской горизонт в ясный день может выглядеть идеально ровным, но на самом деле он изогнут. И все же, отдельно взятый, этот кролик мог бы показаться мне тем, чем он показался бы любому другому, — капризом природы. Но если так, второй кролик был уродцем совершенно противоположного сорта — белым спереди и черным сзади до кончика хвоста, причем граница была чрезвычайно ровная, словно проведенная скальпелем хирурга. Никакой селекцией не выведешь двух столь зеркально противоположных особей, так что я вновь принялся их исследовать, на этот раз проминая пальцами; Бакстер тем временем смотрел на меня таким же взглядом, как я на кроликов, — серьезным, пристальным, изучающим. У одного из животных были мужские половые органы и женские сосцы, у другого гениталии были женские, а сосцы почти не прощупывались. Под шерстью у обоих в том самом месте,где она меняла окраску, я обнаружил легкий перепад толщины — у первого при движении пальца от головы к хвосту тело едва заметной ступенькой сужалось, у второго — расширялось. Тут явно поработала не природа, а человеческая рука. Вдруг я почувствовал, что прижимаю к груди бесценное сокровище. Я осторожно опустил зверька на траву и посмотрел на Бакстера со священным ужасом, восхищением и — жалостью. Как не пожалеть человека, чья безграничная мощь отделяет его от прочих смертных резкой чертой, если, конечно, он не правитель, причиняющий людям привычное им зло.

— Как ты это сделал, Бакстер?

Когда я задавал ему этот вопрос, в глазах моих, помнится, стояли слезы.

— Никакого чуда я не совершил, — сказал он мрачно, опуская на землю другого кролика. — Скорей наоборот, напортачил. Жили-были два обыкновенных, жизнерадостных кролика Мопси и Флопси; в один прекрасный день я их усыпил, а проснулись они вот такие. Теперь они потеряли всякий интерес к размножению, которое в прошлом доставляло им столько радости. Но завтра я их верну к прежнему состоянию.

— Скажи мне, Бакстер, если твои руки могут делать такое, чего они не могут делать?

— Я мог бы заменять изношенные сердца богачей здоровыми сердцами бедняков и получать за это бешеные деньги. Но мне не нужно больше, чем у меня есть, и было бы жестоко вводить миллионеров в подобное искушение.

— Ты говоришь об убийстве, Бакстер, но ведь в нашу анатомичку поступают трупы людей, умерших от несчастного случая или естественных причин. Если ты в состоянии использовать их неповрежденные органы и члены для лечения живых, ты можешь оказать человечеству большее благодеяние, чем Пастер и Листер, — повсеместно хирурги превратят мертвую науку в живое, воскрешающее искусство!

— Если бы медики так стремились спасать человеческие жизни вместо того, чтобы делать на них деньги, — сказал Бакстер, — то они бы объединились ради предупреждения болезней, а не лечили их каждый сам по себе. Источник большинства болезней известен по крайней мере с шестого века до рождества Христова, когда греки чтили Гигиену как богиню. Солнце, движение и чистота, Свичнет! Свежий воздух, хорошая вода, правильное питание, опрятные и просторные жилища для всех — и строгий правя гельственный запрет на все виды работ, ведущих к нарушению этих условий и отравляющих людей.

— Невозможно, Бакстер. Британия превратилась во всемирную фабрику. Если социальное законодательство урежет доходы британской промышленности, Германия и Америка наложат лапу на мировой рынок и тысячи людей умрут голодной смертью. Едва ли не треть продовольствия Британия ввозит из-за границы.

— Все точно! Так что пока мы не лишимся мирового рынка, британскую медицину будут использовать как благопристойную ширму, скрывающую жестокие дела плутократов. Моя бесплатная работа в заводской клинике тоже поддерживает эту ширму. Она успокаивает мою совесть. Чтобы пересадить хотя бы желудок, нужна операция длительностью в тридцать три часа. И прежде чем начать, я должен потратить не меньше двух недель, чтобы отыскать и подготовить тело, совместимое с телом пациента. За это время несколько моих обездоленных пациентов умрут или измучатся от нестерпимой боли без рутинной хирургической помощи.

— Зачем тогда тратить время на совершиенствование отцовских методов?

— Тут есть личные причины, о которых я не скажу тебе, Свичнет. Я понимаю, что это звучит не по-дружески, но теперь я вижу, что другом моим ты и не был никогда, а только терпел общество жалкого, безобидного сумасшедшего, потому что другие, хорошо одетые студенты твое общество терпеть не хотели. Но не страшись будущего, Свичнет, ты же умный человек! Не блестящего ума, пожалуй, но надежный и предсказуемый, а эти качества ценятся. Через несколько лет ты станешь преуспевающим больничным хирургом. Ты получишь все, чего жаждешь: богатство, уважение, друзей и красавицу жену. А я буду по-прежнему пытать счастья на более одиноких путях.

Разговаривая, мы вновь вошли в дом и поднялись в полутемную прихожую, где на персидских коврах нежились пять собак. Почуяв нерасположение ко мне хозяина, они вытянули шеи, навострили уши, повернули морды в мою сторону и застыли, как сфинксы с головами псов. На лестнице над собой я скорее почувствовал, чем увидел, голову в белом чепце, склонившуюся над перилами, — вероятно, старая служанка или экономка.

— Бакстер! — прошептал я умоляюще. — Безумием было с моей стороны говорить такие вещи. Поверь, я не хотел тебя обидеть.

— Не поверю. Разумеется, ты хотел меня обидеть и обидел сильнее, чем думаешь. До свидания.

Он распахнул передо мной входную дверь. Меня охватило отчаяние. Я сказал:

— Боглоу, ведь у тебя нет времени заниматься публикацией открытий отца и твоих усовершенствований, так дай мне все записи! Я жизнь посвящу их обнародованию. Я всюду отмечу твое авторство, всюду, и ни разу не посягну на твое драгоценное время. А когда поднимется вселенский шум — ведь эти открытия поведут к яростным спорам, — я буду защищать тебя, я буду твоим цепным псом, как Гексли был цепным псом Дарвина! А теперь Свичнет будет цепным псом Бак-стера!

— До свидания, Свичнет, — сказал он непоколебимо под грозное ворчанье собак; я покорно вышел с ним на крыльцо и там взмолился:

— Дай мне хоть руку твою пожать, Боглоу!

— На, — ответил он и протянул мне ладонь.

Раньше мы никогда не жали друг другу рук и я не видел толком его ладоней, потому что при мне он держал их наполовину скрытыми под обшлагами. Ладонь, которую он мне подал, была не столько даже квадратная, сколько кубическая, почти такая же в толщину, как в ширину, с громадными костяшками первых суставов, от которых пальцы очень быстро сходили на конус, становясь на концах совершенно детскими, с крохотными розовыми ноготками. Меня прошиб холодный пот — я был не в состоянии дотронуться до этой руки. Я молча покачал головой, и вдруг он улыбнулся, как прежде, когда я вздрагивал от его голоса. Потом он пожал плечами и захлопнул передо мной дверь.

4. Удивительная незнакомка

Потянулись самые одинокие месяцы в моей жизни. Бакстер в университете больше не показывался. С его рабочего места убрали скамейку, и оно опять превратилось в чулан. По меньшей мере раз в две недели я гулял по Парк-серкес, но никто при мне не входил в парадную дверь его дома и не выходил оттуда, а взойти на крыльцо и постучаться у меня не хватало духу. Но ставни на окнах были открыты, и это означало, что в доме живут; будь я посообразительней, я бы понял, что, возвращаясь домой один, он предпочитает идти двором, через задний ход. Моя тяга к нему была лишена всякой корысти, ибо я больше не считал его чародеем науки. Мои занятия убедили меня в том, что даже переднюю половину червя или гусеницы невозможно срастить с задней половиной другой особи того же вида. До того как Янский дал классификацию групп крови, оставалось целых двадцать лет, так что мы не могли даже делать переливание. Необыкновенных кроликов я теперь считал галлюцинацией, порожденной игрой случая и усиленной гипнотическими свойствами Бакстерова голоса; и все же в выходные дни я бродил по знакомым тропинкам через леса и вересковые пустоши — они воскрешали в моей памяти наши беседы. И, конечно, я надеялся его встретить.

И вот однажды в холодный, ясный субботний день на переломе от зимы к весне, идя по Сочихолл-стрит, я услышал звук, похожий на скрежет окованного железом колеса повозки о край тротуара. Мгновение спустя я узнал в этом скрежете знакомый голос:

— А, цепной пес Свичнет! Ну как, не мерзнет мой цепной пес в такую погоду?

— Невыносимый твой голос подогревает меня, Бакстер, — сказал я. — Почему бы тебе не вживить себе новую гортань? Голосовые связки барана издавали бы куда более мелодичные звуки.

Он пошел рядом со мной своей обычной слоновьей походкой, перемещавшей его с такой же скоростью, как меня — мои торопливые шаги. Трость была зажата у него под мышкой, как офицерский стек, цилиндр с изогнутыми полями сдвинут на затылок; высоко вздернутый подбородок и жизнерадостная улыбка показывали, что теперь ему безразлично, что думают о нем прохожие. Уколотый завистью, я сказал:

— Ты выглядишь счастливым, Бакстер.

— Да, Свичнет! Я теперь наслаждаюсь более изысканным обществом, нежели твое, — обществом прекрасной, прекрасной женщины, Свичнет, которая обязана жизнью вот этим моим пальцам — умельным, умельным пальцам!*

Он поиграл ими в воздухе на воображаемой клавиатуре. Я возревновал.

— От чего же ты ее вылечил?

— От смерти.

— Ты хочешь сказать, спас ее от смерти?

— Отчасти так, но в главном это было искусно выполненное воскрешение.

— Чушь ты городишь, Бакстер.

— Зайди ко мне и посмотри на нее — мне важно услышать мнение стороннего человека. Физически она развита прекрасно, но разум ее еще формируется — да, ему предстоит сделать удивительные открытия. Она знает только то, что узнала в последние два с половиной месяца, и все же для тебя она будет поинтереснее, чем Мопси и Флопси, вместе взятые.

— Твоя пациентка потеряла память?

— Так я всем говорю, но ты не верь! Сделай выводы сам.

По пути к Парк-серкес он не произнес более ничего, только добавил, что его пациентку зовут Белл, сокращенно от Белла, и живет она очень беспокойно, потому что он хочет, чтобы она как можно больше всего увидела, услышала и попробовала.

Когда Бакстер отпер дверь, до меня донеслись звуки фортепиано, на котором играли нечто, напоминающее «Зеленый берег Лох-Ломонд», играли так громко и в таком быстром темпе, что мелодия стала бесшабашно-веселой. Когда он ввел меня в гостиную, я увидел там женщину, сидящую за пианолой спиной к нам. Ее черные вьющиеся волосы ниспадали до самой талии, ноги жали на педали, приводившие во вращение цилиндр, с такой силой, что было ясно: физическое упражнение доставляет ей не меньшее удовольствие, чем музыка. Она раскинула руки в стороны, как чайка крылья, и махала ими, не попадая в такт. Она так увлеклась, что не слыхала наших шагов. Я мог не спеша осмотреть комнату.

Высокие ее окна выходили на Парк-серкес; в облицованном мрамором камине ярко горел огонь. На ковре у камина растянулись большие собаки, зарыв сонные морды друг другу в шерсть. Три кошки сидели по разным углам на высоких спинках стульев, каждая притворялась, что до остальных ей нет дела, но стоило одной шевельнуться, как обе другие настораживались. Через открытую двустворчатую дверь я увидел еще одну комнату, окнами во двор, там у огня сидела с вязаньем спокойная пожилая женщина, у ее ног маленький мальчик строил игрушечный домик и два кролика лакали из блюдечка молоко. Бакстер мимоходом сказал, что это его экономка с внуком. Один кролик был совершенно черный, другой совершенно белый, но я решил воздержаться от замысловатых догадок. Что удивляло, так это количество всякой всячины на коврах, столах, сервантах и диванах: телескоп на треножнике; волшебный фонарь, направленный на экран; земной и небесный глобусы, каждый не меньше ярда в диаметре; наполовину собранная карта-головоломка, изображающая Британские острова; кукольный домик без фасада со всей обстановкой и полным набором слуг, начиная от худенькой служанки в спальне-мансарде и кончая толстой кухаркой, раскатывающей тесто в подвальной кухне; игрушечная ферма с сотнями тщательно выточенных и раскрашенных деревянных животных; чучела настоящих птичек колибри, яркой стайкой рассевшиеся на ветках серебряного куста с листьями и плодами из цветного стекла; ксилофон; арфа; литавры; человеческий скелет в полный рост; наконец, склянки с заспиртованными человеческими конечностями и органами. Эти образцы, вероятно, принадлежали к коллекции сэра Колина, и мертвая потемневшая плоть являла резкий контраст к вазам с желтыми нарциссами, горшкам с гиацинтами и большому стеклянному аквариуму, в котором шныряли крохотные тропические рыбки-самоцветы и степенно скользили золотые рыбы покрупнее. Повсюду стояли книги, раскрытые на выразительных иллюстрациях. Я успел заметить Богоматерь с младенцем, Роберта Бернса, склонившегося к полевой мыши, боевой корабль «Отважный», буксируемый к месту последней стоянки <Речь идет о знаменитой картине английского художника Дж. Тернера.>, и кобольдов, обнаруживающих скелет ихтиозавра в горной пещере Гарца*.

Музыка смолкла. Женщина встала, повернулась к нам и нетвердо шагнула вперед, едва не потеряв равновесие. По высокой, красивой, великолепно развитой фигуре ей можно было дать лет двадцать-тридцать, по выражению лица — много, много меньше. Ее глаза и рот были широко раскрыты, что у взрослого означает тревогу, а у нее было знаком живого, восторженного внимания, окрашенного ожиданием новых чудес. На ней было черное бархатное платье с узким кружевным воротничком и манжетами. Она заговорила по-детски старательно, с североанглийским выговором, и каждый слог ее речи раздавался сладко и отдельно, как звук флейты:

— Доб рый день Бог лоу, доб рый день гость.

Она протянула ко мне обе руки и держала их не опуская.

— Гостям подают только одну руку, Белл, — сказал Бакстер мягко. Она опустила левую руку и застыла, сохраняя на лице все ту же светлую улыбку ожидания. Никто до сих пор не смотрел на меня так. Я смутился — ее правая рука была поднята слишком высоко для меня. К моему собственному удивлению, я сделал шаг вперед, привстал на цыпочки, взял в руку пальцы Белл и поцеловал. Она судорожно вздохнула, медленно отвела ладонь, потом внимательно на нее посмотрела и потрогала ее большим пальцем другой руки, словно ощупывая след моих губ. Несколько раз она бросала на мое восхищенное лицо быстрые взгляды, полные радостного изумления, а Бакстер тем временем лучезарно нам улыбался, как пастор, знакомящий мальчика с девочкой на утреннике в воскресной школе.

— Познакомься, Белл, это мистер Свичнет, — сказал он.

— Доб рый день мис тер Свеч ка, — сказала Белла, — кро ха гость во ло сы как мор ковь гля дит с ин те ре сом си ний галс тук мя тый пид жак жи лет брю ки из. Ва. Ле. Та?

— Из вельвета, моя милая, — поправил ее Бакстер, улыбаясь ей так же светло, как она мне.

— Вель вет руб ча та я ткань из хлоп ка мис тер Свеч ка.

— Мистер Свичнет, милая Белл.

— У ми лой Белл то же свеч ки нет Бог лоу. Про шу будь у Белл свеч кой кро ха гость.

— Ты рассуждаешь великолепно, Белл, — сказал Боглоу, — но скоро ты убедишься, что почти все фамилии лишены смысла. Миссис Динвидди! Отведите Белл и вашего внука вниз на кухню и дайте им лимонаду и пончиков в сахаре. Мы со Свичнетом пойдем в кабинет.

Поднимаясь со мной по лестнице, Бакстер с живым интересом спросил:

— Ну как тебе наша Белла?

— Тяжелая черепно-мозговая травма, Бакстер. Только ребенок или идиот может так разговаривать, излучать такую радость, принимать все новое с таким наивным восторгом. Ужасно видеть подобное у очаровательной молодой женщины. Только однажды по ее лицу пробежала тень неудовольствия — когда твоя экономка уводила ее от меня, то есть, я хочу сказать, от нас.

— Заметил? Так ведь это признак взросления. Черепно-мозговая травма тут ни при чем. Ее мыслительные способности увеличиваются с огромной быстротой. Полгода назад у нее был мозг младенца.

— Отчего же он так деградировал?

— Вовсе не деградировал, наоборот — получил возможность развиваться. Это был абсолютно здоровый маленький мозг.

Должно быть, его голос все-таки обладал гипнотической силой, ибо внезапно я понял, что он имеет в виду, и поверил ему. Я замер, вцепившись в перила, и мне стало нехорошо. Я услышал, как спрашиваю его заикающимся голосом, где он взял все, помимо мозга.

— Это-то я и хочу тебе рассказать, Свичнет! — воскликнул он, обхватил меня одной рукой и легко понес по ступенькам. — Ты единственный человек на свете, кому я могу довериться.

Когда мои ноги оторвались от ковра, мне почудилось, что я попал в лапы к чудовищу, и я начал брыкаться. Я закричал было, но он закрыл мне рот ладонью, затащил меня в ванную и сунул мою голову под струю холодной воды, после чего положил меня на диван в своем кабинете и дал мне полотенце. Вытираясь, я немного успокоился, но когда он протянул мне бокал с какой-то серой слизью, меня вновь охватила паника. Он сказал, что готовит этот состав из фруктов и овощей, что он улучшает кровь и укрепляет мышцы и нервы, не перевозбуждая их, что сам он ничего другого не пьет. Я отказался, и он начал шарить в буфетах под ярусами книжных полок со стеклянными дверцами, пока не обнаружил графин с портвейном, к которому с тех пор, как умер его отец, никто не прикасался. Когда я потягивал густую рубиновую жидкость, мне вдруг почудилось, что и Бакстер, и его дом, и мисс Белл, и я сам, и Глазго, и селения Галлоуэя, и вся Шотландия суть вещи равно дикие и невероятные. Я захохотал. Приняв мой истерический смех за возвращение здравого смысла, он издал вздох облегчения, подобный пароходному гудку. Я вздрогнул. Он достал из комода вату. Я заткнул уши. И он начал свой рассказ.

5. Сотворение Беллы Бакстер

— Джорди Геддес работает в городском Обществе человеколюбия, которое предоставило ему в бесплатное пользование дом в парке Глазго-грин*. Он вылавливает из Клайда утопленников и, когда возм.ожно, спасает этих людей. Если спасти не удается, он помещает труп в маленький морг рядом со своим жилищем, где полицейский хирург совершает вскрытия. Когда врач занят и не может прибыть, посылают за мной. Чаще всего, разумеется, в морг попадают трупы самоубийц, и те из них, что никем не востребованы, отправляются в анатомические классы и лаборатории. Этой отправкой раньше ведал я.

Меня вызвали исследовать тело той, кого ты теперь знаешь как Беллу, год назад, вскоре после нашей ссоры. Геддес увидел, как молодая женщина взбирается на парапет подвесного моста, что рядом с его домом. Она не прыгнула ногами вперед, как большинство самоубийц. Она нырнула вниз головой, как пловчиха, но не вдохнула, а выдохнула воздух перед прыжком, ибо, уйдя под воду, живой так и не всплыла. Выловив тело, Геддес обнаружил, что она привязала к запястьям ридикюль, набитый камнями. Как видишь, весьма тщательно подготовленное самоубийство и притом совершенное человеком, который хотел, чтобы его забыли. Карманы ее изысканной, со вкусом подобранной одежды были пусты, и те места на белье и подкладке, где у женщин побогаче стоят вышитые фамилии или инициалы, были аккуратно вырезаны. Когда я появился, трупное затвердение еще не наступило, тело едва успело остыть. Я увидел, что она беременна; на пальце у нее виднелись ложбинки от снятых колец, обручального и свадебного. О чем это тебе говорит, Свичнет?

— Она носила ребенка либо от ненавистного мужа, либо от бросившего ее любовника, которого она предпочла мужу.

— Я тоже так подумал. Я очистил ее легкие от воды, чрево — от плода и, искусно применяя электрические воздействия, мог вернуть ее к сознательной жизни. Но не решился. Ты поймешь почему, если увидишь лицо Беллы во сне. Тогда она вновь становится страстной, умной, удрученной женщиной, которая лежала передо мной на столе покойницкой. О покинутой ею жизни я знал одно: она так ее ненавидела, что бесповоротно решила не быть. Какие овладели бы ею чувства, окажись она насильно вызволена из хладнокровно избранной вечной пустоты и принуждена быть в одной из наших толстостенных, отвратительно снабжаемых, недоукомплектованных служащими психиатрических лечебниц или тюрем? Ибо наша христианская нация считает самоубийство преступлением или проявлением безумия. Итак, я восстановил жизнь тела лишь на клеточном уровне. Затем дал объявление. За телом никто не явился. Я привез его сюда, в отцовскую лабораторию. Все мечты детства, все чаяния юности, все годы учения и исследовательских работ были подготовкой к этому часу.

Каждый год сотни молодых женщин топятся из-за невыносимой нужды и предрассудков нашего отвратительного, подлого общества. Впрочем, природа тоже бывает несправедлива. Ты знаешь, как часто она производит на свет младенцев, которых мы называем уродами, потому что они не могут жить вовсе или могут жить лишь усилиями медиков: двухголовых, одноглазых, сиамских близнецов, а порой таких, которым наука даже не подобрала еще имен. Хороший врач не допустит, чтобы мать увидела подобное. Иные из уродств менее диковинны, но столь же губительны; например, может родиться ребенок без желудочно-кишечного тракта — он, едва перережут пуповину, будет обречен на голодную смерть, если только чья-нибудь милосердная рука не задушит его заблаговременно. Ни один врач не решится сделать это сам или отдать подобный приказ медицинской сестре, и тем не менее такие убийства происходят сплошь и рядом, ведь в нынешнем Глазго — втором городе Британии по величине и первом по детской смертности — мало кто из родителей может оплатить гроб, заупокойную службу и могилу для каждого крохотного родного тельца. Даже католики помещают детей, умерших до крещения, в лимб. А на нашей всемирной фабрике лимбом служит медицина. Не один год я размышлял, как соединить для новой жизни тело и мозг, выброшенные обществом на свалку. Теперь я исполнил задуманное; итог — Белла.

Как чаще всего бывает с человеком, внимающим спокойному рассказу, я и сам успокоился, обретя способность рассуждать.

— Браво, Бакстер! — воскликнул я, поднимая бокал. — Но как ты объясняешь ее выговор? То ли в жилах у нее течет йоркширская кровь, то ли родители ее мозга жили в северной Англии.