— Спелеологи — народ неразговорчивый. Это не случайно, поверьте мне. Под землей надо слушать. Очень чутко и внимательно слушать. И совсем немного разговаривать.
Руки Гарая двигаются неторопливо. Это я заметил: спелеологи неторопливы.
— Жаль, что нельзя видеть, — продолжает он. — Не говорю об инфравидении в тепловом поле — есть такие приборы, даже очки. Но через них видишь то же, что и в луче фонаря: сталактиты, скалы и ниши. Только все это хуже, чем с фонарем. Я имею в виду другое видение — шестое, может быть, десятое чувство.
— Есть такое? — спрашиваю Гарая.
Прежде чем ответить, спелеолог тщательно приглаживает выравненный свернутый шнур, откладывает моток в сторону:
— Есть.
О Гарае мне уже рассказали. Не только что он опытный спелеолог, надежный товарищ. Сказали, что он знает музыку Земли. Странно, не правда ли — музыку Земли? Уверяли, что он раздвигает скалы. Привели случай. Группа Козицкого — четверо надежных парней пропала в уральских пещерах, исчезла. Пообещали вернуться через четыре дня. И канули. Прошло пять дней, шесть, от группы ни слуху, ни духу. На седьмой день по их следу вышли спасатели. Но след затерялся в мелких озерах, ручьях. Привлекли к поиску исследователей из другого лагеря, в их числе Гарая. Спустился он в подземелье на восьмой день.
— Вот что, — сказал участникам своей тройки, поднимитесь-ка вы наверх. Оставьте меня послушать.
— Одного?..
— Одного.
Наверно, это у Гарая звучало. Как небольшое «Есть», потрясшее меня, столько в нем было силы.
Ребята ушли. Получили взбучку от штаба — у спасателей всегда организуется штаб. Чуть ли не тотчас их повернули обратно. Переспать, однако, на поверхности разрешили, чтобы вышли утром с новыми силами.
А наутро Гарай привел четверку Козицкого.
— Как ты их нашел?..
Не их прежде всего, — ответил Гарай, — ход нашел в скалах.
Козицкий клялся, что никакого хода не было. Они же не дети, у них четыре пары глаз!
Так и пошло: Гарай раздвигает скалы.
А насчет музыки — этот вопрос интересует меня. Он привел меня в лагерь спелеологов. И ведет с Гарaeм в пещеру.
Лагерь расположен в Бамбаках, на Малой Лабе.
Над рекой это невысоко — в семистах метрах. Здесь еще лиственные леса: буковые, грушевые. Выше над ними ельник. А над головой синь.
Пещера тут же, выходит из скалы на поляну.
В прошлом году ее осматривал Павел Никанорович Ветров. В этом году он привел с собой три звена спелеологов исследовать лабиринт. Пещера разветвляется под горами, тянется километров на двадцать. Имеет один или несколько выходов. Собаки, по словам старожилов, попавшие в подземелье, объявлялись по ту сторону гор в леспромхозе. Переходы и выходы надо исследовать. Но не только это привело Ветрова вторично к пещере. На Бамбаках работают буровики. Скважины дадут больший эффект, если объединить работу буровиков с геологическими исследованиями через пещеры. Ветров добился связи с буровиками. Их инженер, Санкин Дмитрий Петрович, сейчас, перед исследованием подземелья, намечает с руководителем спелеологов план работы:
— Вопрос в том, на какую глубину уходят пещеры. Нам ведь нужна глубина, Павел Никанорович.
— Километра на два, — отвечает ему Ветров.
— Два километра, конечно, значимость. — Санкин делает пометку в блокноте.
— А вот образцы. — Ветров достает из угла палатки баул, открывает крышку.
Образцы он собрал, когда у него зародилась мысль об объединении работы буровиков со спелеологией. Места, где собраны образцы, Ветров нанес на карту. Карту показал буровикам. Это и привело к тому, что Санкин сидит у него в палатке.
Инженер заинтересован, берет из баула сколки породы — коричневый, красный.
— Железо, — говорит он, — хром…
— Да, — подтверждает Ветров, — вот сурьма… Несколько минут Санкин перебирает содержимое чемодана.
— Павел Никанорович, — неожиданно говори г он, — скольких трудов стоило вам достать эти образцы?
За словами инженера скрывается другой смысл.
Санкин никогда не был в пещерах. Услышав о двадцатикилометровой длине, он призадумался. Одно дело двадцать километров на поверхности, другое — во тьме подземелий. Это, говоря осторожно, может смутить любого. Ветров понимает, в чем дело, отвечает, стараясь не усилить тревогу Санкина:
— Требуется, конечно, навык. Физическая закалка. Ну и осторожность, понятно. — И чтобы окончательно рассеять тревогу Санкина, говорит: — Пойдемте в тройке со мной.
У меня тоже особых навыков не было. Прогулки в Кунгурской пещере на Урале, в Кристальной в Подо лии почти не в счет. На Кавказ меня привело знакомство с Ветровым. В Одесской филармонии случайно мы оказались в двери при выходе из вестибюля одновременно. «Я вас узнал, — сказал Ветров, — играете на органе». — «Да, — ответил я, — а вы музыкант?» «Спелеолог». В завязавшемся разговоре я признался, что бывал в уральских пещерах, в Подолии. «Имеете интерес? — спросил Ветров. Предложил мне поехать на Кавказ: — Познакомлю с интересным человеком. Он умеет слушать музыку Земли». — «Музыку Земли?..»
Так я оказался в палатке с Гараем.
Мне рассказали о его замкнутости, резкости суждений, о любви к одиночным походам. Глядя на его плечи в сажень, квадратное туловище, на туго сжатые губы, можно лишь утвердиться в его замкнутости, суровости. Слова о том, что спелеологи народ неразговорчивый и под землей надо больше слушать, чем говорить, тоже штрих, подчеркивающий характер Гарая. Он и здесь намеревался идти один. Как только не навязывал меня Ветров-ему в напарники:
— Тренированный, молчаливый. Музыкант…
При этом Гарай перевел взгляд с моего лица на руки. А я испугался: руки у меня ничего не знают, кроме органных клавишей.
— Бывал в двух пещерах, — продолжал Ветров.
Гарай все еще смотрел на мои руки. «Не возьмет, уверился я. — А музыка Земли?..»
Но тут я сам решил постоять за себя:
— Ничего, Генрих Артемьевич, что руки такие, сказал я. — Испытайте их в деле.
— Испытаю, — пообещал Гарай и этим дал согласие взять меня с собой в пару.
Что, собственно, мне надо в кавказском походе»-* Убить отпуск? Сделать экскурсию? «Много ездите, Гальский, — упрекнул меня дирижер оркестра. — Не растеряйте талант». А я не могу усидеть на месте. Меня интересуют Урал и Байкал, на БАМе я был с концертом. Люди меня интересуют. Тайны. Гарай. Может быть, это от молодости?
Может, от молодости не спится?..
Поднимаюсь, выхожу из палатки. Луны еще нет, она взойдет перед утром. Долина внизу темна, как омут.
И еще она похожа на чашу, окаймленную выщербленным контуром гор. С уступа, на котором расположен бивак, реки не видно. Ее немного слышно, совсем чутьчуть: тягучий спокойный шум. Взлаял шакал. Подхватил другой — то ли плач, то ли смех, неожиданно музыкальный. Звезды зеленые, синие. Близкие. Можно достать любую. Можно переставить местами. Но лучше глядеть на них. Наверно, это мне и нужно в походе.
И еще музыка. Я готов видеть ее в мерцании неба.
За хребтами на юге идет гроза. Но грома не слышно. Зарницы пробегают по горизонту, чуть приглушая звезды. Это похоже на переливчатое стаккато. Неново, конечно, связывать свет и музыку. Музыки и так много. Ухнула выпь. Отозвались шакалы. И, сменяя тональность, как звучание струн под ударами молоточков, мерцают звезды.
Утро началось суетой. Проверяется снаряжение, на костре готовится завтрак. В палатках и возле них:
— Надя, резервные батарейки!..
— Немного в подъеме жмет, но, думаю, обойдется…
На земле, на кроватях шерстяные свитеры, шлемы.
— Завтракать!
Душистое, обжигающе горячее какао.
— Наполнить термосы!
Молодое небо безоблачно. Солнце еще не вышло из-за горы, но уже тронуло скалы. В долине линяет серозеленый сумрак.
Короткое слово Ветрова, и группы — первая, вторая, третья — втягиваются в прохладный зев. Мы с Гараем в последней группе. Прощай, начавшийся день!
Идем во весь рост. Светят передние два фонарика — Павла Никаноровича и Санкина. «Экономьте энергию…» — неписаный закон спелеологов. Впереди в пляшущем подвижном свете семь медлительных силуэтов. Себя я не вижу. Я замыкающий. Но если взглянуть назад, на стенах пещеры, на потолке бурная пляска теней.
Не проходим двухсот шагов — поворот и пещерный зал. Санкин поднимает фонарь — луч теряется в темноте. Отряд жмется влево, к стене, справа пустота, и луч ничего не нащупывает.
— За мной, за мной! — слышится голос Ветрова.
На мгновение появляется над головой желтое пятно — потолок — и тут же исчезает, будто неведомая рука оттягивает его ввысь. Опять отряд жмется к стене.
Шаркают подошвы по камню, никто не разговаривает- нет желания разговаривать.
Через минуту впереди возникает стена, перечеркну тая черным зигзагом, — проход. Гуськом втягиваемся в проход, и тут же первое ответвление вправо.
— Незваный, — освещает фонариком Ветров, — ваш туннель.
Незваный, за ним Игорь Пичета и Шура Гвоздев отворачивают вправо.
— Счастливо! — слышится несколько голосов.
И я говорю:
— Счастливо!
Группа исчезает за поворотом, остальные идут вперед.
Через полчаса и так же вправо уходят Ветров, Санкин и Надя Громова. Опять мы с Гараем напутствуем их: «Счастливо!» — и остаемся одни.
— Так… — говорит Генрих Артемьевич и включает фонарь.
Мне кажется, его «так…» звучит с облегчением.
Он прибавляет шаг. В самом деле, его стесняло плестись в хвосте. А может быть, и оттого, что пещера пошла под уклон. И не только вниз — начался каскадный участок.
Первый уступ небольшой, можно лечь на живот и опустить ноги. Можно попросту спрыгнуть. Но так не делается: какой еще там, внизу, грунт? Рискуешь остаться без ног. А то и без головы. Ложусь на живот, ногами нащупываю опору. Генрих Артемьевич, видимо, одобряет маневр. Сопя, ложится на живот, опускается рядом со мной.
Так мы преодолеваем третий, пятый уступы. Иногда подаем руки друг другу: веревками не пользуемся.
Под ногами появляется вода, сочится из-под камня.
— Осторожнее! — предупреждает Гарай.
— Генрих Артемьевич, — говорю я, — образцы начнем брать?
Гарай молчит. А я конфужусь: образцы можно взять на обратном пути. Да и в конце концов он старший. Или мне хочется поговорить? Так спелеологи — народ неразговорчивый…
Старательным молчанием пытаюсь загладить свой промах. В самом деле Гарай добреет. Придерживает меня на скользких участках, не отпускает руки, пока не убедится, что стою крепко.
Проходит, наверно, час. Спустились мы глубоко, но ход по-прежнему идет вниз.
— Сядем, — неожиданно говорит Гарай.
Садимся, гасим фонарь. Темнота мгновенно ложится на плечи грузом.
Когда выравнивается дыхание, расслабляются мышцы, Гарай спрашивает:
— Слышите что-нибудь?
Шум в ушах. Даже звон, об этом я и говорю спутнику.
Еще проходит время, и Гарай спрашивает опять:
— Слышите?..
Тот же шум и звон в голове — сказывается давление, мы глубоко под землей.
— А теперь? — Генрих Артемьевич, слегка охватив плечо, приближает меня ухом к стене.
— То же самое… — говорю я.
Гарай негромко смеется.
Поднимаемся и идем. Ход расширяется, суживается.
Вода под ногами то хлюпает, то исчезает.
Внезапно Гарай останавливается:
— Свет!
Ход аркой замыкается вверху. Клином с потолка нависает камень. Гарай смотрит на него, понижает голос до шепота:
— Визжит. Может упасть…
Ничего не понимаю ни в словах, ни в тревоге, которой охвачен Гарай.
— Дайте! — тянется он за штоком — палкой с металлическим наконечником. Шток есть и у него, но у меня тяжелее. Отдаю.
Гарай отводит его над плечом как копье, с силой швыряет в камень. Камень рушится, пол под ногами вздрагивает. Инстинктивно делаю шаг назад.
— Не бойтесь, — говорит Гарай. — Опасности больше нет. Привал.
Вынимаем из рюкзаков хлеб, мясо. Раскладываем тут же, возле упавшего камня.
— Почему вы сказали — визжит?..
Генрих Артемьевич молча ест. Запивает из термоса. Наконец говорит:
— Надо уметь слушать.
Слова звучат мягко, с укором, и это ставит меня в тупик: такого тона я от Гарая не слышал.
— Уметь, — повторяет он. — В этом секрет.
А я гляжу на обрушенный камень, и у меня куча вопросов.
Обед окончен. Кружки и термосы уложены в рюкзаки. Погашены фонари. Я остаюсь во тьме со своими вопросами. Но мягкость последних слов Гарая меня обнадеживает.
— Говорите, звенит в ушах… — Гарай опять засмеялся. — Усталость, давление атмосферы, — продолжает он в темноте, — все это обычные объяснения, которые слышишь от каждого. Даже на гипертонию ссылаются…
Я молча слушаю.
— А дело в другом. Если хотите, здесь целая наука… — Гарай ждет, что я отвечу. Я ничего не отвечаю. — Наука о Земле, — заканчивает он свою мысль.
— Вслушайтесь, — говорит через минуту, оборотившись ко мне; голос звучит негромко, но близко. — Подойдите к скале, к другой. — Включает фонарь. — Послушайте.
Встаю, подхожу к скале, прислоняюсь ухом. Звон усталости звучит в голове. Подхожу к другой скале.
— Вслушайтесь, — настаивает Гарай.
Тоже звон, но, кажется, другой тональности. Заинтересованный, иду дальше. Через два-три шага прикладываю ухо к стене. И каждый раз мне кажется, что кровь в ушах звенит по-другому.
— Вы музыкант, — говорит Гарай.
Еще иду, прислоняюсь к камню одним ухом, другим. Звон в голове или звук на каждом месте, мне кажется, чуть-чуть другой.
— Есть разница? — спрашивает Гарай.
Есть, но ведь это можно объяснить током крови в мозгу, состоянием организма.
— Знаю, что вы думаете, — говорит Гарай, разгадав мои мысли. — Все так думают. И все ошибаются. Подойдите ко мне.
Роется в рюкзаке, достает телефонную трубку.
Но это не совсем телефонная трубка. На одном ее конце мембрана, которую мы прикладываем к уху, другой конец сделан раструбом. Раструб направлен в сторону, противоположную от мембраны, — это отличает трубку от телефонной. Провода нет, середина трубки полая, туда вставлена батарейка.
— Возьмите.
Беру трубку из рук Гарая. Прижимаю мембрану к уху. Слышится звучание, аккорд, охвативший несколько нот: так звучат на ветру провода, когда их слушаешь, прижавшись ухом к столбу.
Жестом Гарай направляет меня к стене. Звучание изменяется, преобладает низкая басовитая нота.
— Пройдите туда. — Гарай кивает на выступ метрах в шести.
Подхожу к выступу. Звучание в трубке другое: выплыло и словно застыло фа контроктавы.
— Дальше! — показывает Гарай.
Подхожу к расселине, вспоровшей стену от пола до потолка. Здесь звучит ми первой октавы. Не только ми — аккорд из нескольких тонов; он звучит и дальше от расселины, в пяти шагах, но сильнее всего слышится ми.
Шарахаюсь от одной стены пещеры к другой и слушаю. У меня уже в мыслях нет, что это кровь пульсирует и звенит в ушах. Скалы поют, Земля! Трубка Гарая — волшебство!..
Кажется, это вывело меня из себя — в голове путаются обрывки мыслей. Нужно усилие, чтобы собраться и все обдумать. Опускаю трубку — в чем дело? Стараюсь сосредоточиться.
Нельзя отрицать шума в ушах от пульсации крови. Нельзя отрицать и шума Земли. «Вслушайтесь», — несколько раз говорил Гарай. И немудрено, что в подземелье, куда не пробивается с поверхности ни один звук, можно услышать музыку скал. Да, я ее слышу! Трубка все еще у меня в руках. Тональность звучания меняется.
Но я все приписывал шуму в ушах. Инерция! «Вслушайтесь!..» Так, наверно, вслушиваются сотни спелеологов в пещерах мира. И только Гарай расслышал и нашел истинные причины. Как он нашел? Может быть, у него феноменальный слух? Или он по-необычному мыслит? Наверно, то и другое. Но главное — открытие. Гарай умеет им пользоваться. Камень «визжит» — и, может быть, спасены жизни Генриха Артемьевича и моя.
Из глубины пещеры смотрю на Гарая. Он отбивает молотком куски породы. Молоток у него необычный: с одной стороны боек, с другой жало — острие кирки. Возвращаюсь к нему вернуть трубку.
— Послушайте, — протягивает он кусок рыжего камня с синими и розовыми прожилками.
Подношу камень к трубке. Шмелиный рой бьется и гудит в ухе, перекрывается пронзительным комариным писком. Тут же тянется непрерывным звоном ля третьей октавы, перемешиваются другие тона, едва различимые и явственно слышимые.
— Полиметаллическая руда, — говорит Гарай. — Железо, кобальт… Каждый металл поет по-своему.
Хочу послушать еще, но он протягивает другой кусок:
— Медь…
В трубке преобладает фа третьей октавы.
— Почему? — спрашиваю.
— Сядем, — говорит Генрих Артемьевич.
Протягиваю ему трубку.
— Пока оставьте, — отводит он мою руку.
Секунду медлит, я жду объяснений.
— Звучание металла в породе? — говорит он. — Это неново: то же, что в биологии звучание мышц при напряжении. Слышали об этом?
Не слышал, но я молчу.
Гарай продолжает:
— Принцип надо было обнаружить в горной породе и объяснить. Если бы это сделал не я, обязательно сделал бы кто-то другой. Поначалу я думал так же, как все: шум в ушах от циркуляции крови. Однако изменение тональности в разных местах, в разных пещерах навело меня на мысль, что звучание идет не только от шума крови и утомления мышц. Кстати, вы не ответили, слышите вы звучание мышц или нет. Поставьте опыт, — он взял из моих рук трубку, — зажмите пальцами уши. Поглубже. — Зажимаю так, как он советует, слышу гул в голове. — Упритесь локтем хотя бы в эту стену, — советует Гарай. Упираюсь в скалу, гул в голове усиливается. — Ну вот, — говорит Гарай, довольный моей исполнительностью, — . это гудят от напряжения мышцы… Я слышу больше, — продолжает он. — Гамму звуков в пещерах. И сейчас слышу. Почему в толще пород рождается звук? Потому что в любом, даже маленьком, камне есть натяжения, напряжения. Что уж говорить о недрах, где давление колоссально? Позже, когда у меня появилась трубка, я различил, что каждый металл имеет свой голос так же, как при спектральном анализе свой цвет. Поэтому долго распространяться не буду: в каждом куске породы по звуку можно определить металл, а по интенсивности звука его количество.
Генрих Артемьевич возвращает мне трубку, увязывает свой рюкзак.
— Но ведь вы сделали открытие, Генрих Артемьевич!
— Сделал, — отвечает Гарай. — Трубку сделал. «Сигнал» — так я назвал трубку,
— И об этом никто не знает!..
— Вы знаете.
— А дальше?
— Нужна работа. Нужно очень много работы!
Гарай замолчал. Поднял и надел рюкзак. Я тоже надел и с трубкой в руках пошел за ним.
«Сигнал»… Изредка я прикладывал мембрану к уху.
В трубке звенело, гудело, урчало, пело. Вспомнилось фа третьей октавы в куске медной руды. Звуки надо записать, классифицировать, рассуждал я, сделать таблицы. Работы много. Почему Генрих Артемьевич ее не делает? Бродит в пещерах, скалывает куски породы…
Вглядываюсь в квадратную фигуру Гарая, идущего впереди, — желтая полоса света нащупывает дорогу.
Мой фонарь Гарай приказал погасить: «Хватит и одного…» Не сразу замечаю, что Генрих Артемьевич замедлил шаги, почти крадется. Остановился и слушает.
Я тоже слушаю, но ничего не слышу, тот же фон в голове. Гарай подает знак остановиться. Стягиваю рюкзак…
— Не надо, — говорит он шепотом. Резко взмахивает рукой: «Замри!»
Замираю на месте.
Гарай приближается вплотную к стене, освещает ее. Прижимается ухом.
Может, и мне послушать? За манипуляциями Генриха Артемьевича я совсем упустил из виду трубку. Когда Гарай делает еще знак стоять смирно, я прикладываю мембрану к уху. Пронзительный свист, визг врываются в голову — невыносимо слушать! Слегка отстраняю трубку и тогда узнаю в звуках до пятой октавы.
Дальше уже идет ультразвук! Что это значит — катастрофа, опасность?..
В самом деле, Гарай оборачивается ко мне, приказывает отойти: «Дальше!» Пятясь, сдаю назад, не отрывая глаз от Генриха Артемьевича.
— Свет! — говорит он по-прежнему шепотом.
Включаю фонарь.
Гарай снимает с пояса молоток. Что он задумал?
Может быть, снять и мне? Отбивать пробы? Но Гарай не дает сигнала. Он все еще занят своим молотком. Слежу за каждым его движением, на меня он не обращает внимания. Ощупывает стену. Примеривается молотком. Поспешно прижимаю мембрану к уху.
Теряю секунду, и, когда поднимаю глаза, Гарай, сбросив рюкзак, что есть силы замахивается на стену молотком.
— Ну! — вонзает молоток в скалу острым жалом.
Лопнула струна? Или тысяча струн разом? Или это вздох вырвался из скалы? Мембрана треснула в трубке, как выстрел… Пыхнула пыль в лицо, луч фонаря потускнел в ней, рассеялся. А когда пыль осела, из скалы, вернее, из черного хода, который возник в стене, смотрели на нас три фонаря.
— Генрих?.. — раздался голос Ветрова.
Гарай стоял, пригнувшись, вытянув голову. Слышал ли он восклицание Ветрова? Скорее нет — он слушал.» Затем он махнул рукой, приглашая Ветрова и других:
— Живее!
Люди двинулись к нам, а Гарай даже не переменил позы — прислушивался.
Проходя мимо, Ветров спросил у него вполголоса:
— Знал, что мы рядом?..
— Нет, — тоже вполголоса ответил Гарай.
Затем он выпрямился, круто обернулся ко всем — Ветров, Надя Громова, Санкин были в нашей пещере — и, сделав шаг от пролома, крикнул:
— Бежим!
Надя пыталась поправить сползший рюкзак, Гарай подхватил ее за плечи:
— Быстрей!
Ветров, Санкин, не пришедший в себя, пятились в темноту. Гарай подталкивал Надю: «Ну!..»
К счастью, в суматохе я не забыл о трубке. Рывком прижал ее к уху. Вой, хохот, скрежет ворвались под черепную крышку, удары молотом, треск — бедлам выл и бесновался вокруг.
— Бежим! — Гарай увлекал всех вдоль прохода.
Не пробежали мы двадцати метров, как сзади охнуло, рухнуло. Пол под ногами качнулся, по стенам побежали трещины.
Я опять прижал трубку к уху. Паровоз, сто паровозов выпускали пары. Свист, шипение шли по скалам, или, может быть, Земля, освистывала наше бегство, шикала вслед.
Потом мы шли: Ветров, геолог Санкин, Надя, я и замыкающим Генрих Артемьевич. Ветров молча освещал фонарем дорогу, Санкин нервно покашливал, Надя, если судить по неровной походке, недоумевающая, испуганная.
У меня вертелось в мозгу: «Сезам, откройся! Сезам, откройся!» И так до развилки, где свернул вправо отряд Незванова.
Здесь только Санкин в полный голос спросил:
— Что же произошло, товарищи?..
Ветров промолчал, Надя ничего не сказала. Я мысленно повторил: «Сезам, откройся!» За всех ответил Генрих Артемьевич:
— Обыкновенный обвал…
— Боже мой, — сказал Санкин, — как мы остались живы?
Я, наверно, мог бы рассказать все, что видел. Но я промолчал.
Уже на выходе, когда блеснул дневной свет, Ветров отстал, подошел к Гараю:
— Уральский вариант, Генрих? — спросил он.
Гарай молча пожал плечами.
В лагере нас не ждали. Мы должны были вернуться к вечеру. Над горами светило солнце. Ветер качал верхушки елей. Шумела река. Я уже заметил, что в полдень река шумит сильнее…
До вечера шла нейтральная полоса. Гарай не обращался ко мне, не заговаривал. Перебирал и укладывал снаряжение, оттачивал жало своего молотка. Я не решался заговорить с ним. Слонялся по лагерю, потом ушел в лес. Лег под елью в тени, думая о нападении на Генриха Артемьевича. Для этого надо было собрать не только мысли, но и характер. Гарай может поставить на моем пути стену молчания — так он ответил Ветрову на его вопрос об уральском варианте. Со мной ему ничего не стоило поступить так же — кто я ему? Но все равно я готовился: вытаскивал вопрос за вопросом, обтачивал их, закруглял и складывал горкой как пушечные ядра. К вечеру мой арсенал был готов. С характером хуже: вообще-то я не отличался особой решительностью, а тут откуда ее набраться?
Но все-таки из лесу я вышел решительный и готовый к штурму. Меня даже не обескуражило, что я пропустил ужин. Шут с ним, с ужином, разве в таком состоянии до ужина?
В палатке горел фонарь. Гарай застилал кровать, готовился ко сну. Не реагировал на мое отсутствие с полудня и на позднее возвращение.
Пока я закрывал дверь палатки и собирал, кстати, последние крохи решимости, Гарай поправил подушку, присел на кровать в невозмутимом намерении расстегнуть кеды.
Я тоже присел на кровать — на свою и сказал:. — Вы же знаете, Генрих Артемьевич, что меня колотит всего.
— Знаю, — ответил Гарай.
Немного подумал и, глядя мне в глаза, сказал:
— Вы мне нравитесь, Гальский.
Я ничего не придумал, как спросить:
— Почему?..
— Вы такой же молчальник, как я, — ответил Гарай.
— Но…
— На ваши «но» я могу ответить одно: хотите, будем работать вместе?
Я не понял: может быть, разобрать рюкзак, и ответил:
— Генрих Артемьевич!..
— Хорошо, — сказал он, — сначала отвечу на ваши вопросы.
Сейчас это было для меня самое важное.
— Вы видели все, — начал Гарай, — немало узнали за сегодняшний день, и пояснять мне осталось совсем немного.
Он сделал паузу, потом заговорил негромко — замечу, что он никогда не повышал тона:
— Случай в пещере не представляет собой ничего особенного. Через «Сигнал» вы слышали, как повышалось звучание в скалах, вы поднимали трубку несколько раз. То же самое слышал я без трубки: у меня натренированный слух. Но когда я приложил ухо к стене, я понял, что в пещере неминуем обвал. Он уже начался скалы дрожали от напряжения. Но тут я услышал голоса. Группа Ветрова находилась рядом, за перемычкой. Напряжение шло оттуда, и точка разрыва концентрировалась в перемычке, между нами и Ветровым. Здесь стоял такой же визг, как в камне, который мы с вами обрушили. А я по опыту знал: достаточно сильного и точного удара — скала расступится.
— Сезам, откройся?..
— Как хотите, так называйте, Яков Андреевич.
Впервые Гарай назвал меня по имени, отчеству.
— Вопрос в другом, — продолжал он. — Во всей этой какофонии надо проследить систему и «навести» порядок. Здесь нужен музыкальный слух, образование — профиль, если хотите. Слуха у меня нет. Даже «Катюшу» я, наверное, не спою правильно. Образования тоже нет. А работа предстоит тонкая — научная. Вы музыкант, специалист, беритесь за это дело.
Я был ошеломлен. Вот что предлагает мне Генрих Артемьевич! Не содержание рюкзака — нет! Гарай предлагает работать с ним, и объем работы не какой-нибудь камень, не груда породы, принесенная из пещеры, — Земля!
— Перспективы заманчивы, — продолжал между тем Генрих Артемьевич. — Предстоит создать новую науку на стыке геологии с музыкой. Может быть, науку назовут геомузыкой, может, придумают слово из латыни или древнего греческого, ни того, ни другого языка я не знаю. Главное, что такая наука напрашивается. Помните, как поет полиметаллическая руда? Поют не только металлы — песчаник, гранит, базальт. Все это надо систематизировать, утвердить перед научным миром. Один я это сделать не в состоянии. Вместе мы сделаем.
Перспективы действительно ошеломляющие — я окончательно понял, чего от меня хочет квадратный неразговорчивый человек. Но для этого… Подождите, Генрих Артемьевич, у меня голова идет кругом! Для этого надо отказаться от филармонии, сменить подмостки с прожекторами, глядящими на тебя, с аплодисментами, бьющими в уши, на мрак и бродяжничество в пещерах. Сменить квартиру в центре Одессы на бивачные кочующие палатки, обед в ресторане на черствый хлеб. Для этого, Генрих Артемьевич, надо иметь характер. Впрочем, характер вырабатывается в труде, в обстоятельствах жизни. «Гальский, вы много ездите…» С дирижером я никогда не ладил. А ездил много — на Урал, в Подолье, на Байкал. Меня тянуло к необычайному. Может, в этом мое призвание? Нет, призвание — музыка. «Музыка Земли…» От кого я услышал эти слова?
От Ветрова Павла Никаноровича. В двери, на выходе из филармонии. Вот и сравни: дверь и «Сезам, откройся!». Ветров? Недаром он познакомил меня с Гараем.
И вот сегодня настоящие чудеса. Я участник чудес. Захватывает? Дух захватывает!..
И все-таки филармония, сцена! Боже мой!.. Все у меня в жизни улеглось, устоялось. Как же можно ломать? Смотрю на Гарая, на его спокойное, уверенное лицо. Человек живет по другим законам, не клавиши у него под руками, не партитура. Даже «Катюшу» он не споет правильно. Но ведь как сказано: «Может быть, науку назовут геомузыкой…» Генрих Артемьевич призывает меня эту науку создать. Что же меня удерживает? Обед в ресторане? Я глотаю слюну. Не потому, что вспомнил обед в ресторане, слюна у меня горькая, как полынь.
И дыхание жесткое. И сердце колотится о ребра, вот вот выскочит.
Гарай продолжает говорить о путях к новой науке.
Я смотрю на него: не агитируйте, я решил, я согласен! Бог с ней, с филармонией, с прожекторами. И с дирижером — пусть размахивает руками…
А Гарай спрашивает:
— Согласны, Яков Андреевич?
Молча, памятуя о том, что спелеологи народ сметливый, подаю ему руку.
Так же молча, с видимым одобрением Генрих Артемьевич принимает руку.
А я отрываю от себя все прошлое.
