* * *
      Лиля, милая, не лучше. Температура все держится, это от нарывов. Делают переливание крови. Он считает, что это кровь христианского младенца, и страшно сопротивляется. Чего только не приходится выслушивать врачам! Ест иногда через день, иногда через два дня. Когда я приезжаю, Софья Марковна всегда настаивает, чтобы он вышел ко мне, хотя он меня и отрицает совершенно.
      Знаешь, меня берет сомнение: для него ли нужны эти мучительные свидания (ведь он так волнуется, так дрожит!), или, может быть, это эксперименты для описания в каком-нибудь научном труде?Знаю, грешно так думать про Софью Марковну, но иногда нет сил. Я оставила бы его в покое. Напиши, посоветуй! Н.
      20 ноября 1952.
      Лиля, по твоему совету (против воли СМ.) я уже почти месяц не вижу Кости.
      Каждые 2-3 дня говорю с Софьей Марковной. Какая она добрая! Много рассказывает про Костю, говорит о нем, как о родном, близком человеке. Я всегда знаю, как он спал, что ел, что делал. Оказывается, он, как и многие другие больные, время от времени пишет письма С., признается в своих преступлениях, просит освободить его друга, погибшего по его вине (освободить от смерти). Она говорит, что это (то есть письма С.) - обычный симптом, пишут почти все. Письма подшивают в истории болезни.
      Ест и спит немного лучше. Сегодня съел почти целое пирожное. Обо мне не спрашивает, а я, по твоему совету, не показываюсь. Верно ли мы делаем? Если бы ты знала, как это трудно! Н.
      Дорогую Наташеньку поздравь от меня с первым выходом на улицу. То-то ты должна быть счастлива!
      * * *
      Больничный сад - в снегу. По снегу - глубокие собачьи следы. Дорожки посыпаны песком. Кое-где, под руку с нянями, гуляют больные, в теплых пальто, в меховых шапках. Они словно скованы под одеждой невидимыми цепями и идут осторожно, медленно.
      Надя тоже шла осторожно, медленно, как будто и на ней были цепи. Вошла в третий корпус. Только что собралась отдать передачу, как сестра сказала:
      - Вы Левина? Вас ждет Софья Марковна. Надя испугалась и кинулась в кабинет. Но Софья Марковна улыбалась:
      - Наденька! Хорошие вести! Наш больной сам вспомнил о вас и пожелал видеть.
      - Софья Марковна!!!
      - Да-да. Не бледнейте так, моя деточка. Ну, куда это годится? Валерьянки?
      - Не нужно, я ничего. Как это было?
      - Я к нему пришла. Он все порывался мне что-то сказать, но не мог. Потом еле-еле, тихо так, спросил: "Где моя жена?" - "А что, вы хотите ее видеть?" Долго молчал, потом: "Да, хочу".
      - Так и сказал?
      - Так и сказал.
      - Это хороший признак? Да? Софья Марковна! Ему лучше?
      - Лучше, мой дружочек. Сознание постепенно светлеет.
      - И я могу сейчас его видеть?
      - Он вас ждет в столовой.
      Надя шагнула к двери и остановилась.
      - Боюсь почему-то.
      - Тогда не боялись, теперь боитесь. Ну что ж. Такие характеры тоже бывают.
      - А была большая опасность?
      - Большая.
      - Он мог умереть?
      - Мог. Я этого очень боялась.
      - А теперь?
      - Слава богу, угрозы для жизни нет. Наладим питание, пройдет тоска, постепенно начнут исчезать бредовые идеи... Как туман под солнцем... Возможно, к весне мы его выпишем.
      - Софья Марковна, правда?
      - Правда, моя милая. Надеюсь.
      - У меня даже ноги плохо идут - от радости.
      - Пусть у вас всегда будет радость, Наденька.
      * * *
      23 декабря 1952.
      Милая, родная, я так счастлива: Косте гораздо лучше/ Он уже почти признает меня: сегодня при встрече сам подошел и поцеловал. Сам попросил: "Посиди со мной", хотя старательно отодвинул свой стул от моего. Бредовые идеи еще держатся, но он не очень на них настаивает. Жаловался, что плохо разбирается во времени: ему кажется, что он здесь не три с половиной месяца, а гораздо больше. Я спросила: приходить ли мне, когда, чаще или реже? Не отвечает, только внимательно и строго смотрит. Прощаясь, сказал: "Спасибо, что вы пришли напомнить мне о ней". Мои рассказы о Юрке слушал почти без отрицания. С.М. говорит, что если так пойдет, то к весне она его выпишет. Трудно поверить в такое счастье! Тогда возьмем Юрку и все трое - к тебе, на теплое море. Я так давно не купалась в море. Целую, целую, себя не помню от радости. Твоя Надя.
      Эти колесики нарисовал Юрка. У нас второй день очень холодно.
      3 января 1953 г.
      Дорогая моя! Приехала только что от Кости и нашла твое письмо. Спасибо, спасибо! Не беспокойся, мы прекрасно разместимся на террасе. Я так себе и представляю: дикий виноград, море.
      Костино состояние улучшается. Спит хорошо. Ест тоже довольно хорошо. Вообще сравнительно спокоен, хотя и продолжает каяться.
      Беспокоит меня, что в больнице немного косятся на Костю как на "любимчика" Софьи Марковны. И вообще, отношение к ней не очень хорошее. Я прочла в стенгазете заметку: "Новогодний сон доктора Лифшиц", с карикатурой. Ее нарисовали в виде какого-то толстого мешка с грубо еврейским носом. Смысл такой, что С. М. к каждому своему больному, особенно к некоторым, хотела бы приставить по терапевту, да и вообще врачей по всем специальностям, и отвести отдельную палату. В этой фразе: "особенно к некоторым" - мне показался намек, но я была так счастлива, что эта тень быстро прошла.
      Дома я не утерпела, сказала Юрке, что папа скоро приедет домой. Он очень ждет папу и строит для него дом из кубиков. Если бы ты видела, какой он стал большой, как говорит!
      Надя.
      8 января 1953.
      Что за чудесный человек Софья Марковна! Часто я чувствую ее не врачом, а матерью - такое личное, родственное отношение. Здесь не все врачи такие. При мне однажды Костя обратился к другому врачу, мужчине, просил его выслушать, записать его показания. Тот досадливо отмахнулся: опять вы за старое, подите, говорите лучше со своей женой. Костя после этого со мной говорить не захотел. Доктор - молодой, красивый, но какой-то удивительно недоступный.
      С. М. рассказывала, что вчера Костя опять "суетился", просил бумагу, чтобы написать И. В. или дать возможность поговорить с ним по телефону, признаться в своей вине. Называет Юрину фамилию. Убежден, что Юра жив. Просит освободить Юру и арестовать его самого. Все это, по словам С. М., говорил связно и со слезами. Она считает это хорошим признаком, но мне почему-то тревожно. Сегодня был прекрасный день - солнце с морозом. Я шла по улице и плакала. Теперь я довольно часто плачу, это плохо. Хотелось бы быть похожей на тебя. Надя.
      Тринадцатого января тысяча девятьсот пятьдесят третьего года Надя, как всегда по утрам, открыла почтовый ящик и вынула свежую, пахнущую краской газету. Она ее отложила: надо было покормить Юрку. Она поставила перед высоким стулом тарелку с кашей.
      - Каши не хочу, - мгновенно сказал Юрка.
      - Иди, ешь.
      - Каши не хочу, - повторил Юрка, самостоятельно взбираясь на стул.
      - Мало ли чего ты не хочешь.
      - Я тебя не люблю, - лукаво сказал Юрка. Это он так острил.
      - Любишь не любишь, а кашу придется есть. Юрка умолк и покорно принял ложку каши.
      Надя рассеянно взглянула на газету. "Шпионы и убийцы разоблачены", прочла она заголовок передовой.
      ...Что такое? Какие шпионы?
      Она развернула лист.
      "Хроника ТАСС сообщает о разоблачении гнусной шайки шпионов и убийц, орудовавших под маской "людей науки", профессоров и врачей...".
      Что такое?
      - Мама, не читай.
      - Погоди, сейчас.
      "...Эти выродки, потерявшие человеческий облик..."
      - Мама, я буду есть кашу.
      - Погоди, маленький, сейчас.
      - Я большой. Я тебя люблю.
      - Знаю, деточка.
      "...Следствие установило, что большинство шайки врачей-вредителей было связано с международной еврейской буржуазно-националистической организацией "Джойнт"...".
      - Мама!!
      - Деточка, кушай сам.
      Юрка взял ложку и стал шуровать.
      "...Как ничтожных козявок, раздавит жалкую шайку презренных предателей родины советский народ-богатырь. "Если враг не сдается, его уничтожают" (А.М.Горький)".
      Почему-то она прочла: "Если врач не сдается, его уничтожают". Очень страшно. Она встала, ища, что бы сделать. Газета не слушалась, она ее уронила.
      А Юрка поднял к ней требовательное, кругом испачканное кашей лицо:
      - Поцелуй.
      Она схватила его крепко, отчаянно и стала целовать куда попало, в кашу.
      * * *
      По лицу Софьи Марковны ничего нельзя было сказать. То же энергичное, заботливое лицо, разве что на одну тень бледнее. А руки суетливо вертели стальной молоточек. Поворачивалась, взблескивая на солнце, никелированная головка. Молоточек прыгал, а лицо было спокойно.
      - Ничего не поделаешь, Наденька. Будем бодры.
      - Как же мы без вас? - спросила Надя.
      - Ничего, не бойтесь. Будьте бодры, и он поправится. Это не суеверие, а медицинский факт. Мне приходилось видеть, как человек спасал человека любовью и бодростью, ничем другим.
      - Но ему стало хуже! Неужели опять все сначала?
      - Не думаю. Это временное ухудшение на фоне обратного развития болезни.
      - Ухудшение без причины?
      - Причины всегда есть, только мы не всегда их знаем. Возможно, это реакция на внешние события.
      - Газеты?
      - Ну да. Это моя ошибка. Рано я ему стала давать газеты. Надо было беречь его от травмирующих впечатлений.
      - От жизни, значит?
      - Зачем так горько? - Софья Марковна положила на Надину руку свою, мягкую, полную, небольшую. - Вы еще очень молоды. Вам предстоит долгая жизнь. И вы увидите, что она не вся такая.
      Рука лежала совсем близко от Надиных губ - хотелось ее поцеловать. Она спросила глазами: можно? Софья Марковна замотала головой: нельзя.
      - Софья Марковна... А вы-то как? Вы-то как будете?
      - Буду жить. Меня не так-то легко опрокинуть. Я - ванька-встанька.
      - Будете искать работу?
      - Конечно. Скоты предлагали - на пенсию. Ну, это дудки. Поеду куда-нибудь в деревню, в колонию. Не могу без больных. Вы себе не представляете, какие это милые, нормальные, да, нормальные люди. Может быть, как раз зачерствелость так называемых "здоровых" - уклонение от нормы. А эти... Болезнь - сверху, а в глубине - душа. Обиженная, раненная, а живая...
      Надя слушала. Костина душа...
      - Да, за эту "душу" много мне попадало. Прорабатывали: идеализм. В наше время назвать человека идеалистом значило похвалить. Удивительно, как смещаются понятия.
      В кабинет заглянула сестра:
      - Софья Марковна, Петров беспокоится.
      - Иду.
      Она поправила шапочку, встала и пошла к двери на тяжелых, отечных ногах.
      Надя осталась одна. Маленький радиоприемник чуть слышно наигрывал танцевальную музыку. Шепот беззаботности. Хорошо было слушать его, ни о чем не думая, пока это было возможно. Подольше.
      Софья Марковна вернулась.
      - Насчет души, - сказала она сразу, словно и не выходила. - У нас принято считать, что души нет. А все-таки, откуда название: "душевные болезни"? Нет, что-то такое есть, не все ли равно, как назвать: душа, личность... Слова, ведь они мало что значат...
      Маленький приемник продолжал свою призрачную деятельность, тихонько нашептывая, все о своем.
      - Не умеем мы лечить по-настоящему. Бродим в потемках, ощупью. А много ли сделаешь ощупью?
      - Вы много, много делаете, - сказала Надя. Софья Марковна ее не слушала.
      - Люби больного, - сказала она куда-то в пространство. - В этом все. Не умеешь любить - не ходи во врачи! Нечего тебе там делать. Говорят, любви в институте не научишь. А может быть, и научишь? Курс любви... Экзамен по любви... Не так смешно, как кажется.
      Зазвонил телефон.
      - Слушаю, - сказала Софья Марковна. - Десятое отделение.
      Трубка заговорила маленьким, торопливым, металлическим голоском. Слов нельзя было разобрать, но слышно было, как на другом конце провода бьет тревогу человеческая душа.
      Софья Марковна слушала, а трубка говорила-говорила, плакала, билась в ее руках, просила, требовала и, наконец, замолкла. Тогда Софья Марковна печально сказала в трубку:
      - Милая моя, хорошая, ничего не могу для вас сделать. Я здесь больше не работаю. Сдала отделение Владимиру Павловичу.
      * * *
      Рувиму Израилевичу позвонили из поликлиники:
      - Доктор Левин? Примите телефонограмму. Сегодня, 16 января, в 17.00 состоится общее собрание рабочих и служащих. Повестка дня: разоблачение шайки врачей - шпионов и убийц. Ваша явка обязательна. Записали?
      - Записал, - сказал доктор Левин.
      Он пошел в столовую. Положив перед собой тяжелые, неподвижные руки, он некоторое время думал.
      - Рувим, тебе пора пить кефир, - сказала Роза.
      - Выпью.
      - Что с тобой? - спросила Роза.
      - Ничего. Сегодня к пяти часам вызывают в поликлинику.
      Роза встрепенулась:
      - Не ходи, Рувим.
      - Я пойду.
      Часы показывали два часа: четырнадцать. Три часа ему оставалось.
      Он выпил кефир. Потом снова положил на желтую клеенку свои руки, сидел и думал. Думал он до шестнадцати тридцати. В шестнадцать тридцать он встал.
      - Не ходи, Рувим, - сказала Роза. - Или тебе больше всех нужно?
      - Я думал о великом Бехтереве, - ответил Рувим. - Как ты думаешь, пошел бы он или нет? Пошел бы.
      Роза помогла ему одеться. Рувим, сухой и гордый, застегнул пальто до самого верха, надел высокую меховую шапку и, скованно подымая ноги, вставил их в черные суконные боты.
      - Идем, Роза, пора.
      По улице он шел стройно, внимательно, обходя длинные ледяные дорожки, прокатанные мальчишками. Сегодня ему особенно ни к чему было сломать себе шейку бедра.
      Оставив, как всегда. Розу в вестибюле, он надел халат и поднялся по широкой лестнице с ковровой дорожкой, застланной полотном. Чудесный запах охватил его - строгий запах лечебницы. Он привык любить его за всю свою жизнь. Каждый раз, входя в больницу, поликлинику, амбулаторию, он слышал этот запах и любил его. И сегодня он вдыхал его - верный, честный, рабочий запах - и наслаждался им, как никогда.
      В зале было тесно, всюду толпились, вставали, садились, разговаривали белые халаты. Белый халат - символ чести.
      Доктор Левин шел по проходу, и белые халаты расступались, пропуская его вперед. Он сел в первом ряду и поставил перед собой палку, строго приказав ей стоять вертикально. Обе руки его опирались на серебряный набалдашник, и они не дрожали. Он был собой доволен. Он вошел, как нужно, и сел, как нужно.
      Собрание началось. Рувим Израилевич слушал очень внимательно, хотя заранее знал все, о чем будет идти речь. Его интересовало другое: кто будет говорить и как. Он слушал и отмечал про себя и ставил зарубки.
      - Товарищи! С огромным возмущением узнали мы, работники советской медицины, о неслыханных злодеяниях...
      Ага, заметим себе, кто это говорит. Доктор Сокольский. Говори, говори, шмаровоз. Мы тебя отметим.
      "...Эти подонки, справедливо названные убийцами в белых халатах, оказались платными агентами американской разведки. Международная еврейская организация "Джойнт"..."
      Ага, доктор Лапин. Отметим и тебя, доктор Лапин. Сукин сын ты, Лапин, вот ты кто.
      "...Нашим лозунгом должно быть: ни одного пятнышка на белом халате!"
      Доктор Никитина. Халат у тебя, правда, белый. И тебя мы отметим тоже. Не забудем, не бойся.
      "...Арестованный Вовси признался на допросе, что он получил директиву об истреблении руководящих кадров от организации "Джойнт" через врача Шимелиовича и актера Михоэлса..."
      Признался, признался... и тебя будут лупцевать - признаешься. Бехтерев не признался бы, нет.
      А вот вышел любимый ученик - Миша Кацман. Любил его, любил. Миша бледен. Струсил, бедняга. Ах, какое горе! Ну, так и есть:
      "...Предатели, отщепенцы, гнусные бродяги без роду, без племени, жадными, дрожащими руками пересчитывающие американские кредитки..."
      Эх, Миша, Миша. Зачем ты вышел? Не уберег я тебя, Миша...
      "...Подлинная патриотка своей родины, Лидия Тимашук, бдительностью которой были разоблачены гнусные убийцы..."
      Лидия Тимашук. Да, так ее звали.
      Каждый раз, когда на трибуну выходил новый оратор, Рувим Израилевич приподнимал свою палку и снова ставил вертикально, с суровым стуком.
      Довольно. Теперь пойду я.
      Когда он поднялся, зал особенно притих. Рувим Израилевич вышел неторопливо, каждый шаг звучно припечатывая палкой.
      С высоты кафедры он оглядел зал. Слезятся стариковские глаза. Белые халаты. Символы чести. Вот они - смятые, затоптанные, трусливые.
      - Товарищи, - сказал доктор Левин. - С огромным негодованием, как здесь уже говорили другие, прошу прошения, я вынужден повторяться... С огромным негодованием, повторяю я, узнали мы об этом неслыханном деле... Мы полны благодарности к бдительным органам и отдельным лицам, разоблачившим шайку гнусных убийц...
      Он полез в карман, вынул бумажку, развернул ее и, далеко отставив от глаз, поглядел на нее критически:
      - Повторяю я, шайку гнусных убийц: Менделя Бейлиса, профессора Вовси, профессора Когана М. Б., Когана Б. Б., профессоров Фельдмана, Этингера, Гринштейна и других.
      По рядам пробежал шепот.
      - Кого он называл?
      - Какого-то Бейлиса.
      - Кто такой Бейлис?
      - Какой-то еврей из "Джойнта".
      - В газетах не было никакого Бейлиса.
      - Мендель, а не Бейлис.
      - Мендель, основоположник менделизма...
      .......................................................................
      Рувим Израилевич пережидал.
      - Мы очень благодарны этой даме... Вере Чеберяк...
      - Лидии Тимашук, - крикнули из зала.
      - Мы очень благодарны... Вере Чеберяк, - повторил Рувим Израилевич, за то, что она помогла разоблачить...
      Он снова отставил листок:
      - Менделя Бейлиса, профессоров Вовси, Когана М. Б., Когана Б. Б., Фельдмана, Этингера, Гринштейна и других.
      - Лишить слова, - крикнул кто-то из первых рядов.
      - Вы меня не лишите слова, - громко сказал Рувим Израилевич. Собственно, он уже все сказал. И все равно из-за шума он бы не мог продолжать. Шум был ужасный.
      И еще мешала какая-то нелепая легкость. Он протянул руку, чтобы взять стакан воды, стоявший на кафедре. Рука, неестественно легкая, подняла стакан, как перышко, и пронесла мимо рта, куда-то к уху. Он испугался и поставил стакан, но неточно. Тяжело брякнув, стакан разбился. К нему уже бежали люди.
      - Рувим Израилевич, успокойтесь.
      Это была молоденькая сестра, Валя. Он всегда любовался ее светлыми, карими глазами. Сейчас глаза были большие, в пол-лица.
      - Рувим Израилевич...
      Его осторожно сводили вниз с помоста, держа под руки. Слева была Валя. Он обернулся направо - Миша Кацман. Он стряхнул его с руки, как грязь:
      - Я могу идти сам.
      Чванно и прямо он прошествовал по проходу к белой высокой двери, которая стояла перед ним, как маяк. Он равнялся по ней и шел прямо.
      За дверью стоял директор поликлиники - лысоватый, трусливый еврей.
      - Ну, что за выступление? - зашипел он. - Вы хотите нас всех погубить?
      - Глядя на вас, я становлюсь антисемитом, - сказал Рувим Израилевич.
      Валя все цеплялась за его руку и, кажется, плакала. Он шел по лестнице, осторожно переставляя легкие, чересчур свободные ноги. Малейшее усилие поднимало их очень высоко, он вязал их своим вниманием, как веревкой. Он был занят своими ногами и не заметил, что на последней площадке ковровая дорожка загнулась. Он споткнулся об нее, потерял равновесие и, хватаясь за перила, стал сползать ногами вниз по лестнице. Палка с серебряным набалдашником, звонко пересчитав ступени, затихла. Валя ахнула, пытаясь его поддержать. Снизу метнулась черная тень - Роза.
      - Рувим, Рувим.
      Его подняли. Он встал и стоял прямо, держась за чьи-то плечи, жуя белыми губами.
      - Роза, успокойся, пойдем.
      - Рувим, ты не ушибся?
      - Нет, нет.
      Пока его одевали, он сидел молча, тихо позволяя вдвинуть руки в рукава, голову в шапку. Когда ему надевали боты, он осторожно поднял сначала одну ногу, потом другую. Ноги были незнакомые, очень большие. Дальше он ждал, пока вызывали такси. Ждал долго, терпеливо.
      - Рувим, тебе плохо?
      - Нет, нет.
      Очень послушно он вошел в такси и вышел из него у дома. Поднимаясь в лифте, он отчетливо видел полированные деревянные стенки кабины. На одной створке, вероятно гвоздем, было нацарапано: "Светка дура".
      Точно так же послушно он позволил Розе снять с себя пальто, молча вошел в столовую, сел за стол и положил перед собой руки.
      - Роза, - сказал он, - дай мне капель. На ночном столике, коричневый флакон с притертой пробкой. Двадцать пять капель.
      Роза вышла. Когда она вернулась, Рувим сидел мертвый, положив голову на руки.
      * * *
      - К Левину? Не велено пускать. В общие дни - пожалуйста. Толстая гардеробщица из-за барьера неприязненно глядела на Надю.
      - Софья Марковна сказала, что можно...
      - Нету вашей Софьи Марковны. Владимир Палыч не велел. Халатов не напасешься.
      - Но Софья Марковна...
      - Была, да вся вышла. У нас прынцев нету, все равны.
      - Можно мне поговорить с Владимиром Павловичем?
      - А чего говорить? Нельзя.
      Надя сунула ей бумажку. Та сказала: "Что вы, не надо", но взяла.
      - Скажите, пожалуйста, Владимиру Павловичу, что я прошу его ко мне выйти.
      - Сказать скажу. Только без пользы это. Лестницу взад-вперед ходишь-ходишь...
      "Мало дала", - подумала Надя. Она сидела и ждала под часами, слушая их четкое щелканье и тишину, готовую в любую минуту закричать, заплакать.
      Есть такие места, где ждут; больницы, приемные, суды. Единственное, что можно сделать, чтобы не страдать в ожидании, - обмануть себя. Приготовиться ждать долго-долго и удивиться, когда ожидание кончится.
      Долго буду ждать, долго.
      Она закрыла глаза и отчетливо увидела мертвого дедушку, строго и длинно простертого на кровати, и рядом, на полу, тетю Розу. Услышав, что Надя вошла, она полуобернула к ней безумные серые глаза, схватилась за волосы и что-то закричала по-еврейски. Она подняла кверху руки, словно грозя кому-то в потолок, и пряди волос висели у нее в пальцах, до половины черные, а дальше - седые.
      А на похоронах Роза была уже спокойна, тихо сидела в автобусе рядом с гробом, поглаживая, как живую, его желтую крышку. Когда автобус подпрыгивал, жестяные венки громыхали...
      "Костя еще не знает, что дедушка умер. Впрочем, он думает, что все умерли: и я, и Юрка..."
      Гардеробщица вернулась.
      - Подождать велено.
      - Я подожду.
      "Я научилась ждать, - думала Надя, - я буду ждать терпеливо, сколько угодно, лишь бы он поправился".
      Много времени прошло. Она уже оцепенела в ожидании, когда появился Владимир Павлович. Тот самый врач, который тогда отмахнулся от Кости: "Подите, подите, говорите лучше со своей женой". Голубая щегольская рубашка виднелась у него из-под халата. На голове - щегольские, круто волнистые каштановые волосы. Любовь и уважение к себе светились в каждом его движении.
      - Это вы меня спрашивали? По какому делу? Надя встала.
      - Владимир Павлович, я вас очень прошу пропустить меня к больному Левину. Софья Марковна обещала с вами поговорить...
      - Порядок есть порядок. Не вижу причины его нарушать. Состояние вашего...
      - Мужа.
      - Состояние вашего мужа среднетяжелое. Причин для того, чтобы нарушать порядок, не вижу.
      ...Голубые глаза, под цвет рубашки, и яркий непреклонный взгляд. Просить тут бесполезно. Надя не стала настаивать.
      - Скажите, пожалуйста, как его здоровье.
      - Нормально. То есть для его болезни - нормально. Пышный бред виновности, усложненный параноидной реакцией. Со стороны сердца особых изменений нет. Гемолитическая желтуха. Резкое истощение. Фурункулез.
      - Ему не лучше?
      - Пока нет.
      - Спасибо, - сказала Надя, Владимир Павлович повернулся и ушел.
      - Эх ты, бедолага, - вздохнула гардеробщица. - Ходишь-ходишь, передачу носишь-носишь, одной фрукты сколь перетаскала, а толку чуть. Нет, уж я тебе верно скажу: не поправится. Таким, как твой, одна дорога - ногами вперед и в морг.
      - Этого не может быть, - сказала Надя.
      - Очень даже может. А ты не горюй, еще молодая. Гладкая. Найдешь себе.
      * * *
      Мартовская капель стучала на улице, и в камере было светло, когда тот, кто был раньше Константином Левиным, проснулся и сел на кровати. Солнце ударило его ножом.
      Кругом спали другие заключенные. Ему необходимо было подумать, пока они спали.
      Перед тем как сесть на кровати, он видел Юру - живого. Юра стоял небритый, полураздетый и плакал, дрожа кальсонами. Наверное, его только что били.
      Больной застонал и закрыл лицо руками. Вина - чудовищная, ни с чем не сравнимая, больше себя - кромсала его изнутри. Он ее чувствовал всегда, она не отпускала его ни на минуту. Погубил Юру. Всех погубил. Скорее бы погубить себя, чтобы все было кончено.
      Снаружи слышны были стуки - куда-то заколачивали гвозди. Забивают двери. Отсюда мы уже не выйдем.
      Он открыл лицо и с мукой поглядел на белую, шершавую стену. Там он что-то увидел. Тонкий, слабый зайчик, еле отсвечивающий радугой, лежал на стене. Узкий солнечный луч ланцетом резал воздух: от графина на столе к зайчику.
      Больной встал и пошел, шатаясь от тоски. С этим нужно было что-то сделать. Этого нельзя было так оставлять. Он схватил графин и что есть силы швырнул его в зайчика. Солнце брызнуло в стороны, и ему стало легче. Он споткнулся и упал лицом вниз - прямо в осколки.
      * * *
      Надя долго стояла в очереди за яблоками, зато выстояла целых два кило. Яблоки румяные, здоровенные. Половину - Косте, половину - Юрке.
      Сегодня надо было ехать в больницу, везти передачу. Прошлый раз, в общий приемный день, ее не пустили. Владимир Павлович вышел сам, немного смущенный и очень любезный.
      - Ухудшения нет, но произошла небольшая неприятность. Наш больной немного поранил себя осколками стекла. Очень досадно, но, уверяю вас, ничего серьезного. На палатную сестру наложено взыскание.
      - Как поранил? Куда?
      - Несколько небольших порезов: лицо, лоб. Ничего страшного. Несколько царапин.
      - Почему мне нельзя его видеть?
      - У больного небольшая температура. Ему предписан постельный режим.
      - Пропустите меня в палату.
      - Не могу. Это делается только в исключительных случаях. В данном случае показаний нет.
      Надя ушла. Может быть, даже лучше, что не пустили. Значит, ничего страшного нет. Пустяковые порезы. Сегодня она все узнает. Ничего страшного она не узнает. "Будьте бодры, и он поправится". Милая Софья Марковна, я буду бодра, буду.
      Автобус шел долго, медленно. Очень много было перекрестков. Снаружи мокрый, перепревший снег. Скоро весна. Весной, может быть, его выпустят.
      В гардеробной стояли несколько женщин с передачами. Вышла санитарка Люба. Женщины стали совать ей пакеты.
      Надя тоже подошла со своими яблоками. Люба их не взяла, сказала быстро:
      - Владимир Павлович приказали, чтобы вы прошли в кабинет.
      И ушла, не взяв ни одного пакета. Женщины негодующе загудели.
      - Да возьмет она, возьмет, погодите, - сказала гардеробщица. - Экий народ какой, секунд погодить не могут.
      Какая-то странная она сегодня была, чуть ли не добрая. Она взяла у Нади пальто и сетку с яблоками, подала ей очень белый, свежий халат.
      Надя прошла в кабинет. Владимира Павловича там не было.
      Что-то изменилось здесь без Софьи Марковны. Да, убрали с окон цветы. И маленького, дружеского радиоприемника не было.
      Владимир Павлович не шел.
      На столе лежали книги, папки. Надя взяла верхнюю книгу: "Курс психиатрии" и перелистала. Одна фотография ее поразила: худая женщина в белом платке сидела на корточках, наглухо закрыв лицо руками. Подпись: "Типичная поза больной маниакально-депрессивным психозом в острой фазе депрессии".
      Так, может быть, сидел Костя, когда ему было совсем плохо. Теперь ему лучше - острая фаза позади.
      Надя отложила книгу. Под ней лежала папка. Невольно она прочла крупную печатную надпись: "Левин Константин Исаакович".
      "Я не имею права", - сказала она себе, сложила руки и села в кресло.
      Владимир Павлович не шел.
      Надя развернула папку.
      Записи - разными чернилами, разными почерками. Профессионально неразборчивые врачебные записи. Только для посвященных.
      Подшитые листки с анализами. Несколько лент фотобумаги: энцефалограммы? Ничего не поймешь.
      Снова записи.
      "Проявляет агрессивность. Пытается бить персонал", - с трудом прочла она.
      Этого ей не говорили.
      ...Латынь. Названия лекарств?
      "Питание через зонд", - удалось ей прочесть.
      Слава богу, с этим покончено. Костя уже давно ест сам.
      Снова подшитый листок и на нем знакомым, но судорожным почерком:
      "Дорогой Иосиф Виссарионович!"
      Костино письмо. Как же у него изменился почерк! Надя стала читать:
      "Дорогой Иосиф Виссарионович!
      Простите, что к Вам обращается самый преступный, самый виноватый из граждан Вашего государства. Верьте, если бы речь шла обо мне самом, я не посмел бы Вас беспокоить. Нет такой казни, которая была бы соразмерна моей вине. Поверьте, мне было бы легче, если бы меня убили любым способом. Я обращаюсь к Вам потому, что, зная Вашу справедливость, прошу поверить, из-за меня погибли совсем невинные люди. Я был причиной смерти всех своих родных. Я не имел права, будучи евреем, жениться на русской и тем более иметь от нее сына. Я прошу Вас об одном: благодаря моей преступной деятельности был арестован и уничтожен Нестеров Юрий Борисович. Только Вы можете его спасти. Вызовите прокуроров, которые ведут дело. Эти прокуроры несправедливо обращаются с заключенными, которых называют больными, запеленывают их насильно, чтобы лишить движения. Кроме того, некоторые больные курят в уборной. Я, как ответственный за палату (камеру), пытался это прекратить, но прокуроры не поддержали меня своим авторитетом, а вместо того запеленали.