Это не значит, что их не надо критиковать. Критиковать их можно и нужно. Размаха им не хватает, вот что! Они ограничились моделированием самых элементарных функций живого организма. Подумаешь, реакция на свет, на звук! Детски элементарно, ниже уровня даже наших ограниченных возможностей. Я тогда же посоветовал им пойти дальше, выработать реакцию на слово. Заставить машину выполнять словесные приказы. Есть к этому возможность? Есть! Не вняли, пропустили мимо ушей. Что ж? Пришлось мне самому заняться, хотя я стар и иной раз недееспособен...
      Идея, в сущности, очень проста. Благоволите выслушать меня внимательно.
      Возьмем какой-нибудь звук речи - для простоты главный звук "а". Чем он отличается от других? Спектральным составом. Можно проанализировать спектр? Можно. Можно сделать это автоматически и достаточно быстро? При современных технических средствах - трудно. При технических средствах завтрашнего дня можно. Но сегодня есть сегодня - приходится выкручиваться.
      Теперь я предлагаю вашему вниманию схему прибора, который преобразовывает этот спектр в последовательность импульсов...
      Николай Прокофьевич застучал подоске. Брызгая мелом, подскакивая, издавая петушиные междометия, он пояснял схему преобразователя. Зал слушал, как загипнотизированный. Как умеет слушать толпа, когда ей интересно. Впрочем, когда ей интересно, она уже и не совсем толпа...
      - Вот таким манером. Последовательность импульсов - сиречь слово передается на исполнительное устройство, и машина выполняет словесное приказание...
      - Здорово! - ахнул кто-то.
      - Мерси, - поклонился Николай Прокофьевич. - Между прочим, в моей лаборатории уже сделан работающий макет прибора. Реагирует на звуки "а" и "у". Небогато, но ведь это только начало.
      Зал густо зашумел. Председатель снова призвал к порядку.
      - Сведения, сообщенные вами, Николай Прокофьевич, очень интересны, но не имеют прямого отношения к теме собрания. Мы обсуждаем политический вопрос...
      - Вот тебе и на! А это разве не политика? Самая политика и есть! А если вы думаете, что все, что здесь сегодня говорилось, - политика, то пребываете в заблуждении. Это не политика, а коровья жвачка. Срыгнул, пожевал, опять срыгнул...
      - Регламент, Николай Прокофьевич.
      - Я не кончил. Есть еще политический вопрос. Вы знаете, что в боксе удар ниже пояса запрещен. Сегодня мы видели несколько таких ударов. Позорно! Теперь все.
      По залу перекинулись недружные хлопки. Николай Прокофьевич шел на место гоголем. Заговорил председатель:
      - Мы обменялись мнениями... Желательно было бы выслушать самих товарищей Левина и Нестерова. Несомненно, ими были допущены некоторые ошибки, возможно, внешние...
      - Не некоторые и не внешние, а составляющие самое содержание деятельности, - жестко поправил Харитонов.
      Юра поднял руку: "Прошу слова". Он взошел на кафедру, бледный, как зола.
      - Критику, высказанную в мой адрес и в адрес Левина, признаю правильной. Заверяю собрание, что постараюсь в моей дальнейшей деятельности... если она окажется возможной... исправить эти ошибки.
      Костя обмер. Он закусил губу и кричал глазами: Юра! Ты меня не предашь!
      Мысли кружились. Один раз так уже было! Юра начал с того, что меня ударил, а потом - подал руку, вытянул. Вот и сейчас будет так же. Говори же! Юра!
      Поздно. Юра уже сходил с кафедры. Все.
      У Кости что-то поползло по шее, как муха. Он потрогал: мокро. Пот. Юра сел где-то в другом конце зала... Проклятый! Не смеет сесть рядом!
      - Кто еще желает выступить?
      Костя поднял руку. Усилием воли он собрал себя и вышел к кафедре. Мокрый воротничок мешал ему, он поправил его пальцем и успокоился. Он заговорил - негромко, но отчетливо, прямо глядя залу в глаза:
      - Направление моей работы, основные принципы которой изложены в опубликованной статье, считаю в общих чертах правильным. Критику профессора Поспелова принимаю с благодарностью и признаю справедливой.
      В газетной статье, критикующей мою работу, допущена фактическая неточность. Приведенная у меня цитата, названная в статье идеалистаческой, буквально взята из "Философских тетрадей" Ленина. Признаю свою вину в том, что, цитируя, я не указал точно источник и номер страницы. Для научного работника такая небрежность непростительна.
      Кроме того, я думал и продолжаю думать, что истинная борьба за приоритет советской науки состоит не в том, чтобы спорить об открытиях, уже совершенных, а в том, чтобы по мере своих сил открывать новые факты.
      Ответственность за статью в журнале "Вопросы автоматики", со всеми ее недостатками, готов нести единолично, не разделяя ее с Нестеровым. Пользуюсь случаем заявить, что основные научные идеи, легшие в основу статьи, и принципиальная схема моделирующего устройства принадлежат мне. Нестеров был только техническим исполнителем.
      В полной тишине он прошел на свое место. Больше он уже ничего не слушал. Он думал: "После собрания он подойдет ко мне. Что сказать ему, чтобы он понял, что произошло? Что все между нами кончено? Нет у меня таких слов".
      Он перебирал в воображении все слова, которые знал: грубые, презрительные, грязные, матерные, даже церковнославянские. Нет, не было таких слов.
      Когда собрание кончилось, подошел Нестеров:
      - Костя, послушай...
      - Уйди, - сказал ему Костя. - Тебя нет.
      * * *
      Надя кормила ребенка. Кости не было дома. Его вызвали в партбюро.
      Тикали часы. Юрка заснул у груди, но некрепко. Как только она пыталась отнять сосок, он сердился, хмурил лысые места для бровей и начинал посасывать. Маленькая рука с растопыренными пальцами лежала у нее на груди, сжимаясь и разжимаясь.
      "Доит, - подумала она, - сердится, что мало..."
      Тревога внутри была, как мешок со льдом, положенный прямо на сердце. Костя! Как там у него?
      Мальчик заснул спокойнее и отпустил грудь. Она осторожно положила его в кровать. Одеяльце с зайчиками... Красная погремушка у изголовья. Любит красное...
      Звонок в дверь. Кто бы это? Пошла, открыла - Юра. Сперва ей показалось, что он смеется. Нет, это он так оскалил зубы - криво, нехорошо.
      - Кости нет дома.
      - Я знаю. Я к вам.
      - Заходите.
      Вошли. Юра остановился у кроватки и довольно долго смотрел на спящего мальчика.
      - Здоров?
      - Беспокоится.
      Мальчик сосал во сне и морщился, кривя губы. Юра усмехнулся:
      - Понимает, что не все ладно.
      - Он все понимает. Садитесь, Юра. Сели.
      - Надя, вы, наверно, уже знаете...
      - Я все знаю.
      - Я пришел к вам, чтобы... чтобы понять, насколько это окончательно. Он не хочет меня выслушать. Может быть, если бы выслушал... А?
      - Не знаю... Я пробовала говорить с ним - не вышло. Он не желает о вас слышать. Пожалуй, еще рано... Может быть, потом...
      - "Потом" может быть поздно.
      - Юра, что вы хотите сказать?
      - То, что сказал.
      - Объясните мне так, чтобы я поняла.
      - Не могу. Не хочу на вас переваливать свои беды.
      - А беды есть?
      - Есть.
      Юра взял книгу и полистал ее, нахмурив брови. Отбросил.
      - Скажите, как он? Очень ему тяжело? Конечно, вопрос глупый.
      - Очень. Сегодня его вызвали в партбюро, но, думаю, не в этом дело. Он попросту сбит с ног.
      - Да, из-за меня, Надюша, и поверьте мне, не спрашивая. Может быть, я поступил глупо, но не подло. Я не подлец. Верите?
      - Верю.
      - Я знал, что вы поверите. За этим и пришел. Но он, он...
      - Он такой. Его все очень сильно затрагивает. Больше, чем других.
      - Как вы думаете, отчего он такой?
      - Я думаю... только, может быть, это глупое соображение...
      - Ну, скажите.
      - Мне кажется, у него было слишком хорошее детство. Он вышел оттуда... незакаленный.
      - Это не глупо, даже очень умно. Вполне возможно!.. Вот у меня не было хорошего детства.
      - Расскажите про себя, если вам хочется.
      - Что тут рассказывать? Подлое было детство. Отец с матерью не ладили. Я мать любил ужасно. Потом он бросил ее, ушел... Она стала странная, меня почти не замечала. Я бы погиб, если б не няня. Няня была великой души человек. Я стал бы поганцем, если б не она. Когда она умерла, я чуть с ума не сошел. Еле выкарабкался...
      - А потом?
      - Потом был Костя. Помолчали.
      - Вы понимаете, чем он для меня был... и есть.
      - Понимаю. Юра резко встал:
      - Пора идти.
      - Юра, дайте я вас поцелую. Она поцеловала его. Он ушел.
      * * *
      Секретарь партбюро, не старый, массивный человек, с бровями, как две толстые пиявки, пристально разглядывал Костю.
      - Товарищ Левин, Константин Исаакович. Ну, садитесь, товарищ Левин.
      Костя сел.
      - Начудил ты, брат. Костя молчал.
      - Я тебя нарочно вызвал, чтобы поговорить один на один. Как человек с человеком.
      "Всегда так начинают", - думал Костя.
      - Какое у тебя семейное положение?
      - Женат. Есть ребенок.
      - Мальчик? А как зовут?
      - Юра.
      - Вот и у меня внучок - тоже Юра. Отличный пацан! Два года. Глазенки шустрые, так и бегают: зырк, зырк! Давеча говорит: "Деда, купи шоколадку!" Купил и думаю: мы-то без шоколадок росли...
      Костя молчал.
      Секретарь наклонил голову, как бы прислушиваясь.
      - Да, без шоколадок... У меня с брательником одна пара сапог на двоих была. Мыс ним другой раз по одному сапогу наденем - и во двор. Прыгаем там на одной ножке... Ничего, выросли.
      - Я тоже без шоколадок рос, - резко сказал Костя.
      - Ты с какого года?
      - Семнадцатого.
      - Октябрю, выходит, ровесник. А я этот самый Октябрь своими руками делал. Брат мой - тот еще в Февральскую погиб. Лежит там, в братской могиле, на Марсовом поле... Серые камни Марсова поля... Давно он туда не ходил. Костя поднял голову посмотрел на секретаря. Глаза под толстыми черными бровями глядели добро, понимающе... Кто его знает, может, и не сволочь? Костя его мало знал, сначала по бровям подумал: сволочь. Не суди по бровям...
      - Закурим, - сказал секретарь. Закурили.
      - Что у вас там с человеком-то? Неужто и правда уравнениями описать его можно? Мудрено.
      - Мудрено, но в принципе возможно.
      - Сомневаюсь я что-то. Неужто всего человека? Со всеми потрохами? С ненавистью, к примеру? Стой самой, с которой на Зимний ходили?
      - До этого еще далеко. Мы ведь за такую задачу и не беремся. Наша гораздо проще. Представьте себе систему управления с обратной связью, одним из элементов которой является человек... Можно я бумагу возьму? Костя взял лист бумаги и вынул ручку.
      - Ну уж ты мне уравнений-то не пиши. Не в коня корм. Скажу тебе по секрету: я эти самые дифференциалы и интегралы и раньше-то не больно шибко знал, а теперь и вовсе забыл. Работа не та.
      - Илья Устинович, вы же кандидат?
      - Хреновый я кандидат. Жинка пристала: защищай да защищай, да и сверху нажали... Защитил. Работенка была - дрянь. Оппоненты-то больше на мою автобиографию нажимали. Мол, из самой гущи народной произошел, в шестнадцать лет только читать-писать научился. А как я мог раньше научиться, коли сапог не было? Ваш-то профессор, Поспелов, так и сказал про меня: "Защитил автобиографию на степень кандидата технических наук". Острый старик, дай бог ему здоровья. Язык - шило. Я на него не обижался и теперь не обижен. Хорошо ли это- в шестнадцать лет в первый раз книжку взять? Нехорошо. До сих пор это чувствую. Скажу тебе как на духу: не мое это дело! Читаю, а сам губами так и шевелю. Ты, между прочим, заметь: если кто про себя читает да при этом губами шевелит - верный знак, что не его это дело.
      Костя слушал, помимо воли заинтересованный.
      - Тебе этого не понять, ты еще во каким, на горшке сидя, книжку листал. Вот Юрка, мой внучок, таким же будет. Два года мальцу, а он уже буквы знает: "а", "о"... Шустер! Отец-то твой из каких был?
      - Из революционеров. Тоже Октябрь своими руками делал, - криво усмехнулся Костя.
      - Ну, ну, ты это зря с подковыркой. В каком его посадили?
      - В тридцать седьмом.
      - Счастье твое, что ты с ним не жил. Зря не посадят. Ты эти усмешечки брось.
      Костя молчал.
      - Умер отец-то?
      - Умер. В тюрьме.
      - Жалко людей, - неожиданно вздохнул Илья Устинович. - Ну, да что поделаешь. Нечисти этой тоже немало было. Мы с тобой давай теперь по делу поговорим. Придется тебе, товарищ Левин, признать свои ошибки.
      Это прозвучало как-то внезапно. Костя опешил и ответил не сразу:
      - Не могу.
      - Те-те-те, ты не торопись, а меня послушай. Ты меня ученее, а я тебя умнее. Видел больше. Ох и много же я видел на своем веку, не дай бог...
      Слушай меня, товарищ Левин. Ты тогда на собрании речу сказал и думаешь: "я герой". А никакой ты не герой, просто глупый человек. До седых волос дожил, а разума нет.
      - Я выступал не по разуму, а по совести.
      - Пышно говоришь, как по книжке. А на деле-то прав я, а не ты. Ну, какое ты дело сделал, что выступил? Кому помог? Себе? Себе хуже сделал. Делу своему, если уж так в него веришь? Тоже хуже. Товарищам? Им-то совсем плохо сделал. Не дай бог, за тобой потянутся, наговорят пустяков, шеи себе сломают... На такую удочку легко люди попадаются. Вот и выходит, что всем ты навредил.
      - Я говорил, что думал.
      - Не всегда это нужно, брат. Сейчас всего важнее людей беречь. Время-то какое, видишь? Против рожна не попрешь...
      - Сами же вы, Илья Установим, в семнадцатом году против рожна перли. И ведь сломали его, рожон-то!
      - И, батенька, это ты и сравнивать не думай. Тогда было ясно, против кого переть. А теперь? Против своих переть? Против него ты, что ли, переть задумал?
      Илья Устинович подбородком показал на портрет Сталина.
      - Нет, - сказал Костя. - Против него не пойду.
      - То-то и есть. Никто против него не пойдет. Он всю страну в один кулак собрал. А теперь самое главное - единство. Не так думаешь - держи про себя свои думы. Твой-то дружок, Нестеров, умней тебя оказался.
      Костя встал.
      - О Нестерове я говорить отказываюсь. И вообще, вы меня не убедите. Отпустите меня, Илья Устинович.
      - Жаль, жаль, - сказал секретарь, тоже вставая. - Сломаешь себе голову ни за грош. А нам такие, лобастые, нужны...
      Он повертел в руках карандаш.
      - Придется нам, товарищ Левин, ставить вопрос о твоем пребывании в партии.
      - Ставьте...
      * * *
      Он пришел домой зеленый, еле держась на ногах.
      - Костя, ну как?
      - Бюро не было. Говорил со мной один секретарь. Уговаривал.
      - Ну и...
      - Не уговорил.
      - Костя, родной, я тебе налью чаю.
      - Не хочу ничего.
      - Пожалуйста, выпей. Для меня. Очень прошу.
      - Ну, давай, смешная.
      И правда, крепкий чай, горячий, помогает... За чаем Надюша сказала:
      - Заходил Юра.
      - Это зачем еще?
      - Костя, может быть, он не так виноват...
      Костя стукнул кулаком, стакан подскочил, опрокинулся.
      - Надя, я тебе говорил русским языком, чтобы я никогда не слышал об этом... об этом...
      Он вскочил из-за стола и стал ходить взад и вперед. Надя убрала на столе, налила новый стакан чаю:
      - Садись, милый, пей.
      - Надюша, прости меня.
      - Боже мой, за что? Ведь это я виновата.
      * * *
      Перед ним сидел майор - нет, теперь уже не майор, а подполковник Авдеенко. Две звезды блистали на новеньких погонах. И весь он был какой-то новый, очень умытый, и смотрел холодно, обоими глазами.
      - Мы недовольны вами, Нестеров. На партсобрании девятнадцатого числа вы выступили неудачно. Кто вас просил каяться, признавать свои ошибки? Только оттолкнули от себя людей. Вам дали ясную инструкцию: говорите как можно свободнее, провоцируя также свободные высказывания. Не бойтесь. Свою работу вы сохраните при любых условиях - мы это гарантируем.
      - Авдеенко, - сказал Юра, - я пришел сюда, чтобы заявить, что я не работал с вами и работать не буду. Что я пришел сюда впоследний раз. Не вызывайте меня больше - я не приду.
      Авдеенко встал.
      - Трудный вы человек, - сказал он очень просто.
      - К сожалению, я потерял слишком много времени, прежде чем вы это поняли.
      - Трудный человек, - повторил Авдеенко, глядя вниз и, видимо, размышляя. Поднял голову и прикрыл один глаз.
      - Ваш приятель Левин оказался не таким трудным.
      И тут Юра ударил его кулаком в лицо. Он успел увидеть, как исказилось страхом это ненавистное, благообразное лицо. Он ударил прямо в страх и больше уже ничего не видел. Словно шторка задернулась.
      * * *
      В Ленинграде поздней осенью по утрам почти совсем темно. Костя ушел на работу, Надя, проводив его, села за шитье. Утренняя темнота тяжела, как ртуть. Зазвонил телефон.
      - Надя? Это Лиля говорит. Да Лиля же. Вы можете разговаривать?
      - Могу. Что случилось?
      - Юру, по-видимому, арестовали. Надя ахнула:
      - Почему вы так думаете?
      - Вчера вечером он ушел и не вернулся. А ночью был обыск.
      - Я сейчас приду к вам.
      - Приходите, - сказал бодрый голос.
      "Боже мой, боже мой", - приговаривала Надя, собирая свое рукоделье. Иголка впилась в палец и повисла. Она выдернула острие и стала высасывать кровь.
      ...Пойду. Юрку с собой? Не стоит. Попрошу Ольгу Федоровну.
      У Судаковых еще спали. Надя постучала. Ольга Федоровна, в халате и шлепанцах, открыла дверь.
      - Ольга Федоровна, милая, послушайте Юрку. Я скоро приду.
      - Что с вами, Надежда Алексеевна? На вас лица нет.
      - Вы только никому не говорите. Юрия Борисовича арестовали.
      - Боже, какое несчастие! Вы туда?
      - Туда.
      - Я бы вам не советовала. Как искренний друг. У Ивана Филимоновича дядю арестовали, он и то не пошел. Собой рисковать - это еще туда-сюда, но ради детей мы не имеем права...
      - Ольга Федоровна, я вес равно пойду.
      - Ну, идите. Ах, какое горе! Я всегда говорила: он слишком неосторожен. Я даже как-то сказала Ивану Филимоновичу: "Ваня, мне кажется, этого человека арестуют". Я чувствовала... У него всегда было такое самостоятельное лицо...
      Надя уже бежала по лестнице.
      Говорят, после обыска всегда беспорядок: раскиданные вещи, кучи бумаг. Ничего этого не было. Лиля, видно, все убрала. Нарядно одетая, с широко раскрытыми светлыми глазами, она была красива и совершенно спокойна.
      На кровати у окна лежала Наташа, лицо у нее было закрыто платком. Надя схватила Лилю за руку:
      - Наташа?
      - Нет, с ней ничего, - шепотом ответила Лиля. - Когда обыск делали, она попросила закрыть ей лицо, чтобы не видеть. Так и заснула.
      Разговор продолжался шепотом,
      - Что же вы думаете делать?
      - Сегодня наводить справки нет смысла. Слишком рано. Завтра-послезавтра пойду узнавать.
      - Они ничего не сказали?
      - Разве они говорят?
      - Нашли что-нибудь?
      - Чертежи какие-то взяли.
      - Может быть, выяснится, что это недоразумение.
      - Маловероятно. Я готова к худшему.
      - Лиля, может быть, вам что-нибудь нужно? Могу я чем-нибудь вам помочь?
      - Надя, мне хотелось бы говорить вам "ты".
      - Пожалуйста, Лиля, милая!
      - Говори мне тоже "ты".
      - Постараюсь.
      - Ну, скажи один раз.
      - Я люблю тебя, Лиля. Я очень тебя люблю.
      * * *
      Поздней ночью того же дня была ужасная непогода: ветер просто сходил с ума. Он бросался на окна, сотрясая рамы, громыхал на крыше оторванным листом железа, вообще черт знает что вытворял. Вся эта свистопляска особенно слышна была здесь, на шестом этаже, под самой крышей, которую когда-то пробило бомбой. Казалось, на чердаке искалеченные перекрытия скрежещут, грозя обрушиться. Боже, какой ветер, какая ночь!
      Надя не спала, а Костя спал. Счастье, что он, наконец, заснул. Страшно припомнить, что с ним было, когда он узнал про Юру. Он не мог ни усидеть, ни устоять, метался, хватал себя за голову, рычал...
      - Костя, не казни себя так, ты же не виноват.
      - Виноват, во всем виноват. Я убийца.
      - В чем же ты виноват?
      - Вовлек его в эту работу. Он же хотел бросить... Он чувствовал... Я его уговорил продолжать...
      - Может быть, это связано не с работой...
      - А зачем они чертежи взяли?
      И снова Костя бросался и стонал:
      - Он ко мне подошел... Я его оттолкнул. Будь я проклят!
      Поздно ночью Костя заснул и теперь спал, мучительно втягивая воздух и выдыхая его, а она лежала рядом и не могла спать. Что делать, как спасти его? Она ощущала себя слабой и маленькой, такой маленькой под темным потолком, по которому дрожа бегали пятна света...
      Костя пошевелился, повернулся и во сне сказал: "Рора..."
      Надя окаменела под одеялом. Значит, в горе ему нужна Рора. Так оно и есть. Я это знала. Я всегда знала, что он любил ее больше.
      Она лежала на спине и плакала беззвучно, не шевелясь. Прохладные слезы скатывались по щекам и стекали в уши. Она лежала с ушами, полными слез, и представляла себе Рору - сильную, веселую, легкую, которой уже нет.
      Юрка захныкал у себя в кровати. Надя встала и подошла. Нет, затих. Она постояла, держа руку над маленьким спящим лицом. Теплое дыхание чуть-чуть овевало руку. Кругом гремело, стучало, грозило, а Юрка дышал.
      Внезапно Костя подскочил и сел.
      - Костя, что ты?
      Он схватил одежду и стал одеваться.
      - Костя, куда ты?
      Он молчал. Надя зажгла свет. Он глядел на нее безумными, расширенными глазами. В руке - носок.
      - Что с тобой? Куда ты собрался?
      - Надо идти.
      - Куда идти? Ночь.
      - К нему. Туда.
      Он дрожал всем телом и тонко, отчетливо стучал зубами. Она налила воды. Он глотнул, залил простыню и огляделся, приходя в себя постепенно.
      - Надюша, что это было? Я испугался.
      - Успокойся, милый, ничего нет. Это ветер. Он прижал голову к ее плечу.
      - Я испугался.
      - Ложись, дорогой, спи.
      Они легли. Костя постепенно затихал в ее руках. Она держала его осторожно, как Юрку.
      Часть пятая
      Сколько уже раз Константин Левин выходил из дому в поисках работы и сколько раз возвращался ни с чем? Трудно сосчитать. Ему теперь казалось, что он всегда только это и делал. Вот и сегодня он собрался идти еще раз, еще по одному адресу.
      Маленький Юрка - по кличке "полтора петуха" - возился на ковре с кубиками. Увидев, что отец переодевается, он подошел и поднял серьезные серые глаза.
      - Папа, у тебя штаны сухие? Левин еле усмехнулся.
      - Сухие.
      "Зачем же тогда переодеваться?" - недоумевали серые глаза. Это было сложновато сказать. Левин задал контрольный вопрос:
      - Сколько в тебе петухов?
      - Полтола.
      С какой трогательной честностью малыш ставил "л" вместо "р". Без ужимок, без попытки фальсифицировать трудное рокотание. Не могу - и все. Мальчик был тоненький, прямоногий, очень кудрявый, с умным и грустным лицом.
      Прозвище "полтора петуха" Юрка получил на даче. Он кормил петуха, своего любимца, и светлые кудряшки, насквозь пронизанные солнцем, были на ладонь только выше яркого петушиного гребня. А петух был крупный, белый, важный, большой ругатель... Страшно, наверно, стоять рядом с таким зверем... Дачу сняли на дедушкины деньги.
      - Ты на лаботу? - спросил Юрка.
      - На лаботу.
      "Полтора петуха" поглядел укоризненно. Большой, а зачем кривляешься?
      - Надо говорить "на лаботу", - строго поправил он.
      - На работу, - устыдившись, сказал Левин, а сам подумал: "Если бы так!"
      - А почему петух на задних ногах ходит? - спросил Юрка.
      - Не знаю, милый.
      - Уже уходишь?
      - Да. Прощай, полторашка. - Он поцеловал теплую макушку с крутыми кудрями. Чем только, невообразимо трогательным, пахнет вот такая ребячья голова? Сеном? Курицей?
      - Будь умный, не шали. Тетя Оля за тобой присмотрит. Юрка выскочил в коридор и закричал:
      - Тетя Оля! А, тетя Оля! Почему ты за мной не смотлишь?
      - Милый мой, сокровище мое! - сказала Ольга Федоровна, открывая дверь.
      Левин вышел, еще раз перечел адрес. Где-то у черта на куличках. На этот раз - школа.
      "Я могу преподавать математику, физику, химию, - мысленно репетировал он свою речь. - Я всегда стремился к педагогической работе"... Нет, почему "стремился"? Скажу: "Я всегда любил преподавать"... Плохо. Сразу будет видно, что ничего не любил и ни к чему не стремился, а просто рвется к. работе, теперь уже к любой... Пошел бы грузчиком, чернорабочим - если б не рука...
      Почти два года - без работы. С тех самых пор, когда пришлось уйти из института. "Уволен по собственному желанию", - стояло в трудовой книжке. И из партии не исключили: Илья Устинович "свел на строгача". Что и говорить легко отделался. А вот работы найти не мог.
      ...Неужели только два года? А кажется, гораздо больше прошло с тех пор, как последний раз был в институте. Ходил по отделам с "бегунком" библиотека, мастерская, спортзал, касса взаимопомощи... Труднее всего было зайти в свою, бывшую свою, лабораторию.
      Заведующий пожал ему руку и пожелал удачи. "Жаль, что вы нас покидаете". Врал. Ничего ему не было жаль. Рад небось был до смерти, что уходит возможный источник осложнений. Кто его осудит? У каждого свои заботы, семья. Никто не хочет стать под удар. Вот кто правда горевал, так это Володя. Он все повторял: "Константин Исаакович! Возьмите меня к себе, где будете работать! Возьмете? Только не забудьте, Константин Исаакович!" Он и не забыл.
      Каким это казалось тогда простым - найти работу! На шкафу, на самом верху, лежала Пантелеевна - забытая, в пыли, и цветные проводочки вывалились наружу, как внутренности убитого животного...
      - Вы ее возьмете? - спросил Володя.
      - Нет, Володя, не возьму. Бери себе, разберешь на детали.
      Последнее, на что он обратил внимание, - два кружка на зеленой бумаге стола. Еще и бумагу сменить не успели. Два кругозора - побольше и поменьше. Он взял резинку и стер оба кружка.
      А дальше - поиски работы. Сначала он думал, что найдет ее легко, что будет из чего выбирать. Ученая степень, стаж... Болван несчастный! Найти работу! Это было как игра в кошки-мышки. Невидимые руки мгновенно опускались, наглухо запирали вход.
      А главное, все как по ритуалу, всегда одинаково. Сначала его принимали с распростертыми объятиями:
      - Конечно! Нам такие люди очень нужны! Должность старшего научного вас устроит? Или вы хотите взять отдел?
      Ему вручали анкету. Он ее заполнял, а когда приходил оформляться разговор уже был другой.
      - Видите ли, сейчас у нас нет свободных должностей для сотрудников вашей квалификации.
      - Я согласен на низшую.
      - Ну, что вы (смех). Зачем вам идти на низшую должность? В любом институте вас охотно возьмут на соответствующее место. Подождите, может быть, у нас откроется вакансия. Звоните.
      Он звонил. Ему, уже менее церемонно, отвечали:
      - Ничего нет.
      И так - каждый раз. Менялись только оттенки. Иногда и до анкеты не доходило. Предусмотрительный работодатель сразу брал быка за рога:
      - Товарищ Левин? Очень приятно. Ваше имя-отчество? И на этом все кончалось.
      Иной раз Костя отвечал с поганым смешком, за который сам себя ненавидел:
      - Константин Левин. Знаете, как у Толстого.
      - Хи-хи-хи, - хихикал работодатель. - А как по батюшке?
      Тут уже некуда было податься.
      - Исаакович.
      Лицо становилось грустным:
      - Да, товарищ Левин... Константин Исаакович... Понаведайтесь на днях. Твердо обещать вам ничего не могу, но, может быть...
      Левин уже перестал "наведываться". После разговора об отчестве ему обычно даже на звонки не отвечали, вешали трубку...
      И так - почти два года...
      Нет, они не бедствовали. Надя работала, правда, не на постоянном месте, но кое-что зарабатывала. Время от времени помогал дедушка. Другие тоже предлагали денег, но он у них не брал.
      Однажды, когда было совсем туго, продали скрипку Генриха Федоровича. Жили на эти деньги месяцев шесть. Скрипка оказалась старинная: Амати. А вдруг Генрих Федорович вернется и потребует скрипку? Левин иногда видел это во сне и просыпался в холодном поту.
      Он и сам иногда подрабатывал: помогал фотографу-частнику печатать снимки каких-то девиц на пляже. Раза два достал переводы с немецкого. Нет, грех сказать, они не голодали. Чувство, которое его грызло, было хуже голода, чувство выкинутости. Не нужен.
      Все чаще ему становилось страшно. Он и сам бы не мог сказать, чего боялся. Всего. Какое-то равновесие нарушилось между ним и жизнью. Зимой он боялся мороза: а вдруг нечем будет топить? Отказывался есть: а вдруг на завтра не хватит? Потом это проходило, и он ел.
      - Уедем отсюда, - иногда говорила Надя.
      - Нет. Здесь я родился, здесь работал, здесь и найду работу, а если нет, то умру. Не все могут жить милостыней, как ты. Не беспокойся, я долго не буду у тебя на шее.
      Надя бледнела, а он сам пугался:
      - Милая, прости меня, я сам не знаю, что говорю. Надя всегда прощала. Он сам не мог себя простить.
      Нет, лишь бы найти работу, какую угодно! Только сейчас он понял, что нужней всего человеку работать. Нужней, чем любить.
      * * *
      Надя пришла домой. Юрка бросился ей навстречу и самозабвенно повис на ней, даже дышать перестал от восторга.
      Вышла Ольга Федоровна:
      - Юринька, куда ты?
      - Уйди, Оля! - строго сказал Юрка.
      - Вот всегда так! Без вас: "Оля, Оля", целует, обнимает. А стоит вам прийти: "уйди, Оля". Ах, дети такие неблагодарные! Я на него молюсь, как на Иисуса Христа, а он...
      - Не обижайтесь на него, Ольга Федоровна, он вас любит.
      - Нет, уж такая я несчастная... Всегда без взаимности...
      Ушла.
      Надя посадила Юрку к себе на колени.
      - Ты что же тетю Олю обижаешь?
      - Я ее не обижаю. Сказку! Надя начала рассказывать сказку:
      - Жила-была девочка Золушка. У нее не было мамы, был только один папа...
      - Спала мама?
      - Нет, не спала.
      - На лаботе была, - сообразил Юрка.