В провинции жандармы и полиция к 1916 году добросовестно изучили и государственную национальную принадлежность владельцев всех фирм, имевших иностранные названия, что позволяло им легко ориентироваться в выборе адекватных способов реагирования на продолжавшие поступать доносы. Так, Даниил Матрунецкий подал в канцелярию Степного генерал-губернатора заявление, в котороем сообщал о "существовании германского шпионажа в торговой фирме "Эльворти". В качестве "неопровержимого" доказательства автор указывал на "особое" устройство, прикрепленное к крыше дома Эльворти, и являвшееся, по всей видимости, "приспособлением для беспроволочного телеграфа"{120}.
      Жандармы дали исчерпывающий ответ: фирма "Эльворти" - английская, сын хозяина был призван в британскую армию и погиб в Дарданеллах, а смутившее доносителя сооружение над домом является громоотводом, "подозревать существование беспроволочного телеграфа нет оснований и никто намеков на это не делал", так заключил начальник жандармского управления справку о благонадежности фирмы{121}.
      Разработка версии существования "фирм-шпионов" по сути стала стержнем деятельности тыловых контрразведывательных органов. Теперь с иностранными фирмами так же, как до войны с иностранными консулами, связывалась вся тайная агентурная работа противника в России. Работа каждой фирмы, за предшествующее войне десятилетие, изучалась властями исключительно сквозь искажающую линзу шпиономании. Задним числом фирмам приписывались не поддающиеся уже проверке преступления, военные и полиция собирали компрометирующий их руководителей материал. Контрразведка получала возможность демонстрировать военному начальству свою бурную деятельность, а правительство с помощью полученной в ходе разбирательств информации упрямо целенаправленно старалось сформировать у населения образ "внутреннего врага".
      Оказалось, что служащие Владивостокского отделения компании "Артур Коппель" еще в 1904 году вели шпионаж в пользу Японии. В этой связи всплыло донесение начальника Уссурийской железной дороги полковника Н.И. Кремера военному губернатору, относящееся еще ко времени русско-японской войны. Затем вспомнили, что незадолго до войны в Двинской крепости был арестован военный разведчик швед фон Загебаден.
      У него нашли не отправленное письмо с характеристикой Ковенского и Двинского укрепрайонов. Письмо было адресовано в столичное отделение "Артур Коппель". Пригодилось и сообщение о том, что сотрудники фирмы Густав Клебер и Роберт Кутцнер были частыми гостями в доме советника германского посольства Гельмута фон Люциуса. Но, вполне закономерно возникает вопрос: почему же русские власти до 1916 года терпели на своей земле эту организацию? Возможно, начало гонений на эту компанию в России связано с тем, что во Франции фирма "Артур Коппель и Оренштейн" была объявлена шпионской организацией, а поэтому прежняя деятельность компании на территории империи предстала в новом свете{122}. Обрели иной смысл все полученные на сотрудников фирмы доносы и прочая информация, которой не придавали значения. Компания была объявлена "шпионской" и закрыта.
      В числе ликвидированных оказались 10 фирм, входивших в состав Пангерманского Электрического Синдиката (Акционерное общество "Всеобщая компания электричества", "Общество электрического освещения 1886 года", Общество русских электрических заводов "Сименс и Гальске", "Киевское электрическое общество" и др.). Эти компании представляли основу всей русской электрической промышленности. Военные круги России окончательно пришли к выводу о безусловной виновности всех германских предприятий, действовавших на территории России. Начальник центрального контрразведывательного отделения ГУГШ весной 1917 года подчеркивал: "Главной задачей, решить которую были призваны германские промышленники в России, Франции и Англии, является освещение развития производительных сил страны, противодействие этому развитию и агентурная разведывательная служба"{123}. Расследование деятельности иностранных торгово-промышленных фирм в России с середины 1915 года из формы контрразведывательной работы превратилось в составную часть пропагандистской кампании, мало имевшей общего с реальной борьбой против разведки Германии. В отчетных документах контрразведывательных органов, касавшихся проблемы "фирм-шпионов", в 1917 году анализ фактов окончательно подменили оценочные, эмоционально-окрашенные суждения, основанные на домыслах, даже стиль изложения приобретает публицистический оттенок. Высокопоставленный офицер контрразведки, человек по долгу службы обязанный делать свои уМО3аключения на основе проверенных фактов, пишет в официальном обзоре: "Нет ни одной области промышленности в России, где бы немецкий капитал и руководящие им лица не играли выдающейся роли. Особенное внимание было обращено на электрическую, металлургическую, химическую промышленность, на добычу твердого и жидкого топлива и на лесную промышленность... Предприятия Круппа, Гуго Стинненса, Сименс-Шуккерта... наложили свою руку на перечисленные отрасли русской промышленности...". Автор документа утверждал, что "организация германской промышленности для целей военных и мирного захвата других государств и народов началась тотчас же после франко-прусской войны, когда выяснилась... неизбежность общеевропейского столкновения"{124}.
      "Германские промышленники и инженеры сразу или постепенно производили замену оборудования наших заводов, фабрик и промыслов установками германского производства. Этим и объясняется беспомощность нашей промышленности, проявившаяся в первые месяцы войны. Запасных частей к немецким машинам не оказалось, на рынке не было нужных станков для перехода промышленности на мобилизационное состояние..."
      Отдельные малозначительные факты увязывались самым невероятным образом, и в итоге возникала фантастическая картина "заговора темных сил". В 1917 году, особенно после Февральской революции и среди втянутых в политику обывателей больше пользовались публичные лекции о вредоносной работе "промышленной агентуры" Германии. В одной из таких лекций, некто А. Осендовский, притязая на глубокое и всестороннее раскрытие тайн германского шпионажа, заявлял: "Что касается западносибирского масляного рынка, то он был захвачен председателем австро-германских экспортеров Майманом, скупившим все масло... Одновременно с этим сибирские экспортеры разработали план германской колонизации вдоль Сибирской железной дороги, и немецкие поселки очень скоро вытянулись длинной полосой от станции Курган почти до самого Красноярска"{125}.
      Трехлетнюю кампанию проверки и "разоблачений" иностранных фирм трудно оценить однозначно. С одной стороны, власти вскрыли ряд совершенных ранее преступлений, и в некоторой степени лишили германскую разведку возможности широко использовать в своих целях сотрудников фирм. Но в то же время, начавшись, как частная контрразведывательная акция, проверка благонадежности иностранных фирм стала составной частью кампании по борьбе с "немецким засильем". Результаты ее были ничтожно малы - всего лишь несколько десятков закрытых предприятий из сотен находившихся "под подозрением".
      И все же, удалось ли русским властям добиться ощутимых успехов в борьбе с разведкой противника благодаря кампании "разоблачений"? Прямого ответа нет, но попытаемся найти косвенный. Сотрудник Управления штаба РККА К.Звонарев в 1933 г. опубликовал II том своей книги "Агентурная разведка во время войны 1914-1918 гг.". Книга предназначалась офицерам разведки, а потому автор старался придерживаться фактов. Звонарев признал: "В нашем распоряжении не имеется к сожалению, исчерпывающих данных об организации и технике германской глубокой агентурной разведки во время войны"{126}. Следовательно, все "разоблачения" фирм, шумное обличение их "тайной деятельности", якобы обнимавшей все сферы жизни России, в глазах профессионала не имели никакого значения.
      3. Шпиономания и ее последствия для России
      Как случилось, что слухи о всепроникающем германском шпионаже, неизбежно вызывавшие скептическую усмешку здравомыслящих людей летом 1914 г., спустя несколько месяцев перестали казаться нелепостью представителям важных государственных органов, включая ГУГШ и МВД? Главная причина подобной трансформации крылась в специфическом отношении правительственных кругов России к такому явлению, как шпиономания.
      Эпидемия стихийной шпиономании с началом войны охватила все вовлеченные в борьбу государства. Она была порождена взрывом патриотической истерии и страхом обывателя перед ужасом неизвестности. Шпиономания в Европе представляла собой форму массового психоза первых недель войны. В августе 1914 г. среди гражданского населения Германии стали распространяться панические слухи и начала свирепствовать дикая эпидемия шпионской лихорадки. Был пущен слух, что по стране разъезжают груженые золотом вражеские автомобили. Золото, якобы, предназначено шпионам и диверсантам. Жители разных районов Германии самостоятельно начали задерживать одиночные легковые автомобили, при этом было убито несколько находившихся в них правительственных чиновников. Власти вовремя не предприняли никаких мер для пресечения ложных слухов. Дж. Астон писал: "Общественные беспорядки и паника стали настолько серьезными, что нарушали процесс мобилизации, и, в конце концов генеральному штабу пришлось приняться за восстановление порядка"{127}.
      Население Австро-Венгрии после объявления войны, как вспоминал М. Ронге, "стало обнаруживать повышенный интерес к шпионажу". Далее он конкретизировал: "посыпались анонимные и подписанные доносы. Налаженный аппарат венского полицей-президиума показал себя на высоте положения, но вскоре его штат оказался недостаточным. Военный психоз проявлялся в форме нелепейших слухов. Пришлось взяться за их распространителей"{128}.
      Как видим, военные и полицейские власти держав Центрального блока постарались как можно скорее успокоить население, поскольку стало очевидно, что дальнейшее развитие шпионской горячки способно дестабилизировать обстановку в тылу и повлиять на моральное состояние войск. Австрийские и германские власти пошли на решительные меры по пресечению распространения слухов и ажиотаж вокруг шпионской проблемы начал стихать.
      В то же время правительства Германии, Франции и Великобритании в течение всей войны, сознательно напоминая населению о "тайных происках врага", поддерживали дозированный интерес населения к этой теме. Британский генерал Дж. Астон видел большую пользу в том, что власти Великобритании "подвергались жестоким нападкам" со стороны лиц, веривших в существование многочисленных германских шпионов. Генерал в этой связи раскрыл читателям секрет: "Основанная на подобных слухах критика властей за отсутствие у них бдительности поощрялась официальными кругами, потому что репутация глупости - большой плюс для работы контрразведки"{129}. Астон отмечал и положительные стороны "цивилизованной" шпиономании: "на помощь полиции пришло много сыщиков-любителей", а ложные слухи сбивали с толку немцев{130}.
      В отличие от западных правительств, пытавшихся обуздать стихийно возникшую шпиономанию, правящие круги России узрели в ней неожиданного союзника в борьбе с внешними и внутренними угрозами безопасности империи. С началом войны шпиономания в России распространилась одновременно и в высших кругах армейского командования и среди населения. Поэтому ее влияние очень быстро сказалось на политической и экономической жизни страны. Условно можно выделить три этапа развития шпиономании в империи. Первый занимает отрезок времени с июля 1914 г. до весны 1915 г. Начало спровоцированной Германией войны стимулировало подъем патриотических настроений в русском обществе. Правда, согласно утвердившемуся в отечественной литературе мнению, летом 1914 года Россия не испытала приступа того массового националистического психоза, который наблюдался в западных странах. На время в империи стихли политические баталии. Возникла иллюзия установления если не классового мира, то, по меньшей мере - перемирия. К единению призывало правительство, монархисты и либеральная оппозиция.
      Лидер кадетов П.Н. Милюков заявил на экстренном заседании Государственной думы 26 июля 1914 года: "В этой борьбе мы не ставим условий и требований правительству, мы просто кладем на весы борьбы нашу твердую волю одолеть насильника... Каково бы ни было наше отношение к внутренней политике правительства, наш долг - сохранить нашу страну единой и нераздельной. Отложим же внутренние споры, не дадим врагу ни малейшего повода надеяться на разделяющие нас разногласия"{131}. Партию кадетов в этот период поддерживало большинство интеллигенции, поэтому выступление Милюкова стало своеобразным заверением правительства в лояльности образованных слоев общества.
      При этом нельзя не отметить, что основная масса населения, крестьянство, восприняла начало войны без энтузиазма, хотя и без явно выраженного протеста против грядущих лишений. В целом, летом-осенью 1914 года отношение народа к войне передает имевшая хождение фраза: "Если немец прет, то как же не защищаться?"{132}.
      В этот период шпиономания среди гражданского населения представляла собой краткий негативно искаженный всплеск патриотических чувств, Власти также выше всякой меры были озабочены во многом ими же преувеличенной деятельностью разведки противника. Именно поэтому высылка военнопленных сразу же была отождествлена с высылкой подозреваемых в шпионаже. Аресты и высылка из приграничных губерний тысяч германских и австрийских подданных, в свою очередь, стимулировали шпиономанию в обывательской среде. Одновременно, власти тыловых губерний по собственной инициативе, не получая специальных указаний из центра, стали приучать население к мысли о повсеместно таящейся угрозе вредительства и шпионажа. Осенью 1914 года Особые комитеты железных дорог России опубликовали перечни запрещенных тем для разговоров на станциях. Так, Особый комитет при управлении Александровской железной дороги 12 ноября 1914 года под страхом 3-месячного ареста или 300-рублевого штрафа запретил расспрашивать "воинских чинов" обо всем, что касается жизни армии. Особый комитет опубликовал список из 10 тем и запретил обращаться к военнослужащим, одиночно следующим в санитарных поездах, с эшелонами, а также находящихся в лазаретах и госпиталях, с расспросами о местах расположения воинских частей, о существующих и постройке новых железных дорог, о предполагаемых действиях армии, о размерах потерь, поимке неприятельских шпионов..."{133}. Тексты подобных постановлений были близки по содержанию. Железнодорожная администрация всяческими способами напоминала своим служащим и пассажирам о необходимости проявлять бдительность.
      На стенах железнодорожных вокзалов, в вагонах, депо, станционных буфетах и прочих людных местах были расклеены плакаты, предостерегавшие от неуместных разговоров и даже инструкции о том, как поступать, "если заметишь, что кто-нибудь слишком усердно расспрашивает нижних чинов". В какой-то степени сами по себе эти плакаты и призывы были оправданы военным временем, а бдительность никогда не бывает излишней, но на фоне депортации жителей западных губерний, подобная агитация вела к увеличению нервозности и появлению ощущения беззащитности перед неприятелем.
      С 1915 года военные централизовали пропаганду борьбы со шпионажем. ГУГШ периодически рассылало командующим военными округами тексты обращений "К русскому обществу", в которых призывы крепить бдительность чередовались с запугиванием невидимым, но таящимся повсюду врагом. Командующий Омским военным округом генерал Шмит в приказе войскам от 10 марта 1915 года цитировал очередное обращение ГУГШ "Всем чинам действующей армии предписано быть сдержанными и осторожными в своих письмах и разговорах. Теперь же представляется необходимым обратиться с просьбою о том же и к обществу, ибо только благожелательное отношение самого общества может содействовать сохранению военной тайны в полной мере. Жены, сестры, матери, отцы, братья, родные и знакомые наших доблестных воинов приглашаются избегать всех письменных сообщений, разговоров по телефону, в трамваях и общественных местах о расположении наших войск, наших боевых действиях... всякая неосторожность в этом отношении грозит лишними жертвами... Надо следить не только за собою, но и друг за другом, удерживая легкомысленных от излишней откровенности..."{134}.
      Вряд ли патетические призывы смогли осложнить работу агентуре противника, тем более что отнюдь не в каждом вагоне трамвая и не на каждой скамье городского парка сидели шпионы. Зато подобные обращения к публике внушали ей именно эту мысль.
      Итак, подъем патриотизма, классовое перемирие и рост антинемецких настроений характеризовали первый выделенный нами период. На этом фоне возникает и ширится шпиономания, как порождение стихийных настроений городских (преимущественно) слоев населения, а также как результат излишне откровенных действий правительства и военных. Абсолютное большинство рабочих, по мнению историка Ю.К. Кирьянова, вплоть до осени 1915 года сохраняли патриотическое (по оценочной шкале идеологии самодержавия) отношение к войне{135}.
      Полиция продолжала фиксировать стачки рабочих, выдвигавших только одно требование - убрать с предприятий немцев. Пик антинемецких настроений в рабочей среде пришелся на конец май - июнь 1915 года, ознаменовавшийся манифестациями, стачками и грандиозным немецким погромом в Москве, инспирированном властями. "Враждебного правительству характера действия толпы, - как отметила охранка, - не имели, сцены разрушения нередко сопровождались пением гимна и "Спаси, Господи", а отдельные попытки связать в глазах толпы немецкое засилье с действиями правительства, делавшиеся некоторыми представителями революционных партий, остались безуспешными"{136}.
      В этот период призывы властей к борьбе с "немецким засильем" и шпионажем неизменно встречали поддержку значительной части городского населения, поэтому крайние проявления шпиономании вполне соответствовали настрою толпы и политике верхов.
      С осени 1915 года картина начала меняться. Весной-летом русская армия, потерпев ряд тяжелых поражений, в боях с немцами, отступала по всему фронту. Военные неудачи сопровождались нарастанием экономических трудностей внутри страны, обострением экономических проблем внутри страны. На смену патриотическому оживлению первых месяцев войны пришла апатия, неверие в способность самодержавия привести страну к победе. Начался постепенный рост оппозиционно-либеральных и революционных настроений среди населения. С новой силой вспыхнуло забастовочное движение пролетариата. В 1915 году бастовало 300 тыс. рабочих России, в 1916 - 2,2 млн. К примеру, во Франции в 1915 году бастовало 9 тыс. рабочих, в 1916 - 41 тыс. В Германии , соответственно, 2 и 124 тыс. В Российской империи назревал общенациональный кризис{137}.
      Чем тяжелее становилось положение на фронте и в тылу, тем острее ощущало правительство необходимость консолидации общества. Действительно, формационная неоднородность российского общества влекла за собой и колоссальные расхождения в политических интересах различных социальных групп. Отсутствовал единый мощный патриотический лагерь. Классовое перемирие оказалось лишь кратким эпизодом. В стране нарастала активность практически всего спектра политических партий и течений. Единственным способом сплотить общество, по мнению властей, оставалась антинемецкая пропаганда, разжигание националистических настроений. Но абстрактные лозунги и увещевания действуют плохо, тылу необходим конкретный образ врага, пусть незримый, но постоянно присутствующий. Поэтому царские власти все больше склонялись к мысли о том, что с помощью искусственно раздуваемой шпиономании можно добиться если не подъема патриотизма, то хотя бы сплочения различных слоев общества вокруг правительства на общей платформе страха. Правительство делало ставку на поощрение шпиономании, само подавая пример населению.
      Поражения на фронте Ставка объяснила изменой, а германских шпионов стали искать в высших эшелонах власти. Осенью 1915 года началось следствие по делу о "государственной измене" военного министра В.А. Сухомлинова. Эта нелепость нанесла страшный удар по авторитету армейского командования. Министр иностранных дел Великобритании лорд Грей в разговоре с председателем Государственной думы Протопоповым сказал по этому поводу: "Ну и храброе у вас правительство, раз оно решается во время войны судить за измену военного министра"{138}.
      Конечно же, в этом случае царизм продемонстрировал не храбрость, а преступную политическую близорукость. После обвинения в шпионаже военного министра, уже любая мистификация выглядела правдой. По стране поползли слухи о засевшей повсюду измене. Под подозрением мог оказаться любой. Связь с врагом приписывали даже тем деятелям, кто по долгу службы сам занимался поиском шпионов. Выдвигалось предположение, что руководители контрразведки Северного и Северо-Западного фронтов генералы Батюшин и Бонч-Бруевич, кстати, сами приложившие немало усилий к раздуванию шпиономании, якобы связаны с кайзеровскими спецслужбами{139}.
      По донесениям русской контрразведки, председатель "Общества борьбы с немецким засильем" А.Н. Вознесенский так осуществлял подбор своих сотрудников, что "не могло быть и речи об интенсивной и продуктивной работе с немецким засильем", т. е. парализовал деятельность государственного органа, оказав этим услугу врагу{140}.
      Волна обличения докатилась и до Западной Сибири. 16 декабря 1915 года контрразведывательное отделение штаба 5 армии обратилось к начальнику Омского жандармского управления полковнику Козлову с просьбой выяснить, действительно ли бывший командир 5 кавалерийской дивизии, а ныне - начальник штаба Омского военного округа - генерал-лейтенант А. Мориц имел "в услужении" летом 1914 года шофера-австрийца?
      Генерал Мориц, понимая, что этот незначительный эпизод может повлечь обвинения в связях с австрийской разведкой, лично составил подробную объяснительную записку жандармскому полковнику, в которой вообще отрицал наличие у него автомобиля в этот период{141}.
      Случай сам по себе любопытный: генерал-лейтенант оправдывается перед полковником!
      Спустя некоторое время уже сам полковник Козлов давал объяснения исполняющему дела майору начальника штаба округа: генерал-майору барону Таубе по поводу своего знакомства с австрийскими подданными Е. Гедрих и Р. Ауфрехт{142}.
      Провинциальная и столичная пресса, отбросив слабые цензурные выплескивала на читателей собственные "разоблачения". Волнами по стране расходились слухи о генералах-изменниках, сознательно гнавших солдат на верную гибель.
      Правительство не могло не видеть опасных для себя последствий тотальной дискредитации власти. 25 ноября 1915 года Министр внутренних дел направил губернаторам и градоначальникам циркуляр, в котором признал, что "особенно широкое распространение эти (панические - Н.Г.) слухи получили в среде низших слоев населения, вызывая... тревогу и беспокойство, легко могущие вылиться в форму различных, крайне нежелательных выступлений и эксцессов, угрожающих государственному порядку и общественному спокойствию...". Министр предлагал тушить разгоревшийся пожар, заливая огонь маслом: "...необходимо принять меры к успокоению населения путем борьбы с действительными случаями немецкого засилья..., сообщать мне обо всех известных Вам и несомненных случаях, в какой бы форме это не выливалось, для принятия соответствующих мер борьбы с этим недопустимым злом"{143}.
      С другой стороны, власти продолжали назойливо твердить о засилье шпионов. 18 апреля 1916 г. главный начальник Минского военного округа генерал от кавалерии барон Рауш рекомендовал губернаторам привлекать к борьбе с неприятельской разведкой "все благожелательное население, обратив внимание на ознакомление сельского населения с приемами шпионажа, а также с тем, как поступать в случае возникновения подозрения по отношению к какому-либо лицу...". Генерал предложил провести своеобразный "контрразведывательный всеобуч", где роль инструкторов должны были взять на себя земские начальники, учителя и духовенство{144}.
      Вероятно, военные администраторы не питали иллюзий относительно способности безграмотного крестьянства (да и желании!) заниматься выслеживанием подозрительных субъектов, но вот посеять в среде сельских жителей страх перед происками чужеземцев, "могущих взять на себя доставку холерных бацилл для отравления ими колодцев", губернаторские памятки вполне могли.
      Итак, осенью 1915 - летом 1916 гг. по мере нарастания недовольства войной в массах угасал патриотический пыл, а вместе с ним и тяга к шпионоискательству. Правительство в этих условиях предприняло попытки искусственно раздуть антинемецкие настроения и реанимировать шпиономанию, надеясь таким образом продлить иллюзию единения власти с народом.
      Осенью 1916 г. наступил заключительный этап шпиономании в царской России. К этому времени страна увязла в глубочайшем экономическом кризисе. Паралич транспорта вызвал перебои в обеспечении городов и армии необходимым продовольствием и топливом. Убыстрялся процесс ослабления всех структур государственной власти. И, тем не менее в этих неблагоприятных для себя условиях правительство и местные власти по-прежнему делали ставку на поощрение шпиономании. Теперь это была уже не просто ошибочная, а самоубийственная тактика.
      Под влиянием катастрофического снижения уровня жизни, поражений на фронтах в стране нарастало недовольство войной. Призрак голода казался страшнее любых шпионов. В этих условиях озлобление масс перешло с немцев- "вредителей" на представителей власти, доведшей страну до истощения. По злой иронии теперь само правительство стало мишенью нападок оппозиционеров, обвинявших его в покровительстве предателям и шпионам. Пропаганда шпиономании бумерангом ударила по самому царизму. С думской трибуны прозвучали обвинения в адрес членов дома Романовых. Но это особенно никого не удивило. Общество уже было подготовлено к мысли о том, что предатели повсюду. Тем более никто теперь не сомневался в причастности к шпионажу всех действовавших в России иностранных фирм.
      Слухи об измене генералитета разлагали дисциплину в армии, а фронтовые командиры в германском шпионаже видели важнейший компонент боевой мощи кайзеровской армии и списывали на его счет все неудачи. После тяжелых и кровопролитных боев в Прибалтике командующий Северным фронтом генерал Н.В. Рузский 29 января 1917 г. выговаривал в письме командиру 12 армии Радко-Дмитриеву: "В Риге вновь внедрился в широких размерах шпионаж. Это обязывает штаб Вашей армии принять самые решительные меры. Прошу Вас дать по этому поводу необходимые указания начальнику штаба армии, на ответственность которого я возлагаю более интенсивную борьбу с этим злом"{145}.
      К 1917 г. шпиономания локализовалась в высших слоях общества. Искусственно нагнетаемый страх перед "тайными силами" уничтожил остатки доверия царскому правительству. Австрийский разведчик М. Ронге с нескрываемым злорадством писал: "Русское шпионоискательство принимало своеобразные формы. Лица, которые ими были арестованы и осуждены, как, например, жандармский полковник Мясоедов, Альтшуллер, Розенберг, председатель ревельской военной судостроительной верфи статс-секретарь Шпан, военный министр Сухомлинов и др., не имели связи ни с нашей, ни с германской разведывательной службой. Чем хуже было положение русских на фронте, тем чаще и громче раздавался в армии крик: "предательство"!{146}.
      Нельзя не учесть влияния, которое оказало на раскручивание шпионской истерии качественное ухудшение состава служащих контрразведывательных органов в первый период войны. В июле 1914 года в разведывательные отделения штабов фронтовых армий был направлен 21 жандармский офицер. Из них только 5 имели довоенный опыт работы в контрразведке{147}. Еще меньшим знанием специфики организации борьбы со шпионажем обладали командированные в контрразведку армейские офицеры. Бывший командир Корпуса жандармов генерал П.Г. Курлов, во время войны выполнявший обязанности помощника главного начальника Двинского военного округа, считал, что контрразведка действовала плохо "ввиду полного незнакомства с делом личного состава, пополняемого чисто строевыми офицерами и даже прапорщиками запаса, из которых некоторые, получившие юридическое образование, не имели никакого понятия ни о существе розыска, ни о технической его стороне"{148}.
      Военные же, наоборот, видели причину недостаточно эффективной работы контрразведывательных отделений в присутствии там жандармов, которые, по мнению, например, генерала Бонч-Бруевича, "не знали оперативной и тактической работы штабов и были недостаточно грамотны в военном деле". Зато продолжала по старой привычке, как казалось генералу, искать "крамолу" в войсках{149}.
      Специалистами по борьбе с неприятельским шпионажем объявили себя многие штабные офицеры, никогда прежде не имевшие отношения к сыску. Это негативно сказалось на работе контрразведки. Новоиспеченным контрразведчикам всюду мерещились заговоры. При этом их бурная деятельность сопровождалась громкой саморекламой. Шум вокруг контрразведки во многом не соответствовал реальным ее успехам.
      Непосредственное подчинение начальников контрразведывательных отделений генерал-квартирмейстерам и начальникам фронтовых, армейских и окружных штабов, на столы которых регулярно ложились сводки малодостоверные о борьбе со шпионажем, вело к тому, что высшее командование проникалось мыслью о царящем "шпионском разгуле".
      Командующие армиями требовали все более решительных мер по искоренению шпионажа, на фронте и в тылу, выставляя поиск агентов и пособников врага в качестве первоочередной государственной задачи.
      Приблизительно с 1915 года на волне шпионобоязни контрразведка стала быстро превращаться в орган политической полиции. Генерал Курлов, сам бывший жандарм, не видел в этом пользы. Наоборот, он писал: "Ужас состоял в том, что контрразведывательные отделения далеко вышли за пределы специальности, произвольно включив в круг своих обязанностей борьбу со спекуляцией, дороговизной, политической пропагандой и даже рабочим движением"{150}. Впрочем, этому и не следовало удивляться. Развал тыла, политическая нестабильность общества непосредственно влияли на способность армии к сопротивлению и руководители контрразведки, еще не сознавая масштабов грядущей катастрофы, реагировали на частные проявления кризиса.
      По мере расширения круга обязанностей контрразведки более разветвленной становилась ее структура, рос штат сотрудников.