Военные пытались использовать измененные статьи Уголовного уложения в удобном для себя смысле, не обращая внимания на общепринятые международные нормы, что влекло эскалацию конфликтов между военным ведомством и МИД, и также осложняло отношения империи с другими государствами, причем Россия в итоге постоянно проигрывала, оставаясь "извиняющейся" стороной.
      Наиболее ярким примером служит ряд инцидентов с участием помощника японского военного агента в Санкт-Петербурге майором Садао Араки. В апреле 1912 года японские офицеры Хитоси Куросава и Садао Араки с разрешения русских властей предприняли поездку по Туркестану, посетив Самарканд, Андижан, Ташкент и Бухару. В пути, по наблюдению сопровождавших их агентов контрразведки, японцы постоянно вели какие-то записи, 29 апреля в Красноводске по приказу командующего Туркестанским округом жандармы произвели обыск багажа японцев и изъяли все сделанные ими за время путешествия записи{205}. Вскоре японцев отпустили, вернув блокноты.
      Командующий округом в рапорте начальнику Главного штаба генералу Н.П. Михневичу доложил, что изъятые документы подтверждают полную "основательность" обыска японских офицеров, к тому же они оба ранее были зарегистрированы как подозреваемые в шпионаже{206}. Военные были убеждены в справедливости своего поступка. Японское посольство в Санкт-Петербурге и русский МИД столь же уверены были в обратном. 25 мая 1912 года министр иностранных дел С.Д.Сазонов в письме военному министру В.А.Сухомлинову, попытался разъяснить неразумность подобных акций с точки зрения здравого смысла, да и государственных интересов империи. Во-первых, японские офицеры не приближались к местам расположения крепостей и "делали все зависящее, чтобы избежать малейших подозрений". Во-вторых, японское посольство в ноте МИД России выразило "крайнее сожаление, что подобный инцидент мог иметь место", считая единственным виновником происшедшего русскую сторону. И, в-третьих, Сазонов указывал, что "безрезультатные обыски иностранцев не только ставят русское правительство в "неловкое положение", но и неизбежно вызовут "репрессии" к русским в Японии{207}. По мнению Сазонова, было бы лучше вообще закрыть японцам доступ в Туркестан, чем прибегать к таким методам. Следовало помнить, что и японское правительство в ответ могло запретить русским офицерам поездки в Корею{208}.
      На военного министра письмо не произвело никакого впечатления. Только 6 августа 1912 г. он равнодушно констатировал в ответном письме: "...нет оснований для предъявления названным лицам (японским офицерам - Н.Г.) упрека в переходе дозволенных пределов", так как в изъятых блокнотах содержались устаревшие сведения, полученные из официальных изданий{209}. Иными словами, арест был необоснован.
      Этот инцидент не стал для военных уроком. Японцы сочли их действия "досадной ошибкой". МИД должно было выслушать от своих военных обвинения в безразличии к участи русских офицеров за границей и излишней опеке иностранцев, а от японского правительства - обвинения в грубом нарушении прав японцев, путешествующих по империи.
      Рассуждая о причинах и следствиях недостаточно обоснованных с точки зрения закона задержания иностранных офицеров, нельзя упускать из внимания одно важное обстоятельство. Эти аресты служили своеобразным предупреждением иностранным разведкам о том, что за их действиями ведется наблюдение. Власти России, Германии, Австро-Венгрии регулярно проводили подобные акции{210}.
      После вступления в силу закона 5 июля 1912 г. о шпионаже, военные решили, что теперь имеют право по своему усмотрению обвинить в шпионаже любого иностранца, если удастся обнаружить у него записи, содержащие информацию о вооруженных силах России, пусть даже скопированные из официальных изданий.
      ГУГШ не удосужилось разъяснить штабам военных округов тонкости применения новых статей по отношению к иностранным офицерам. Это, в частности, повлекло за собой скандальное продолжение истории с майором Араки.
      В конце мая 1913 года майор возвращался в Японию по Транссибирской железнодорожной магистрали. На два дня он остановился в Иркутске, где нанес официальные визиты местному военному начальству, и продолжил путь дальше. Из Иркутска он отправил в Японию несколько писем. Поскольку майор Араки уже не первый год значился в числе подозреваемых, за каждым его шагом следили агенты контрразведки. Письма майора были изъяты с почты и вскрыты. Начальник Иркутской контрразведки ротмистр Попов, обнаружил в них схему Сибирской железной дороги на участке Омск - Иркутск с "показанием успешности" хода работ по укладке второй колеи, расположение и состояние готовности мостов, склады материалов, запасы угля, паровозные депо и т. д. В конверты майор вложил также целую пачку открыток с видами технических сооружений Сибирской железной дороги: мостов, закруглений пути, водокачек - и всюду сделал уточняющие пометки. Все это послужило основанием для обвинения майора в шпионаже.
      2 июня в Чите майора арестовали жандармы и препроводили на местную гауптвахту. При обыске у японца были изъяты географические карты с пометками и обширная переписка по военным вопросам на русском и японском языках. Майор при аресте пытался сопротивляться, пообещал "сделать харакири", но затем успокоился, и принялся рассылать письменные извинения командующему Иркутским округом, начальнику штаба и другим представителям военной власти. Майор уверял, что раскаивается в своей "неосторожности". Иркутский штаб и его контрразведка чувствовали себя триумфаторами. На японского офицера немедля завели следственное дело, обвинив его в "деянии, предусмотренном ст. III Уголовного уложения", которая обещала серьезное наказание за "способствование правительству иностранного государства в собирании сведений..., касающихся внешней безопасности России"{211}.
      Генерал-квартирмейстер ГУГШ от этой "победы" сибиряков пришел в ужас. По его приказанию генерал Монкевиц составил докладную записку военному министру, в которой предлагалось "безотлагательно" освободить японца. Во-первых, майор Араки являлся представителем дипломатического корпуса, поэтому "задержание...и обыск у него с этической стороны недопустим, а материально может повлечь за собою вред для интересов государства". Во-вторых, наличие у майора переписки военного характера "вполне естественно", учитывая род его деятельности{212}.
      Военный министр телеграфом отдал приказ: освободить японского майора и вернуть ему все взятые при обыске документы. В то же время ГУГШ лукаво передало в МИД информацию, из которой следовало, что майор Садао Араки совершил серьезное преступление.
      Посол в Токио Малевский-Малевич получил предписание МИД в словесной форме "объясниться" с японским правительством по поводу ареста майора. Ознакомившись с фактами, изложенными в телеграмме, посол пришел к выводу о том, что с российской стороны этому аресту совершенно неоправданно "было придано... значение простого недоразумения"{213}. Малевский-Малевич, исходя из имевшейся у него информации, предложил Петербургу избрать жесткий тон в диалоге с японцами: "...из письма Военного министерства видно, что арест майора Араки был вызван не каким-либо недоразумением с нашей стороны, а крайне некорректными действиями названного японского офицера, уже ранее подвергнутого обыску в Туркестане также по подозрению в шпионаже"{214}.
      Сначала японская сторона пыталась оправдаться. Представитель МИД Японии барон Макино официально выразил сожаление о том, что майор "по излишнему усердию собирал интересующие лично его сведения". Вместо того чтобы "замять" дело, русские дипломаты его "раздули". Японцы отнеслись к этому случаю очень серьезно и вскоре без труда доказали, что русская сторона явилась виновницей конфликта. Русское МИД оказалось в крайне неловком положении, поскольку японцы теперь предъявили обвинение Петербургу в грубом попрании международного права - аресте члена дипломатического корпуса.
      5 ноября 1913 года министр иностранных дел Сазонов писал военному министру: "...ныне японский поверенный в делах передал мне... памятную записку, в которой утверждается, что сведения, собранные майором Араки, были им почерпнуты из личных наблюдений во время поездки по Сибирской железной дороге доступным всякому путем... Японский поверенный в делах, по поручению своего правительства, просит принять меры, чтобы такие случаи арестов больше не повторялись". На словах японский поверенный вновь обратил внимание главы русского внешнеполитического ведомства на то, что "путешествующие по Японии русские офицеры встречают совершенно иное отношение" и ни один из них не был задержан или подвергнут обыску{215}. В итоге русская сторона вновь теряла "очки".
      Сазонов внушал военному министру: "Я не вижу возможности запретить путешественникам видеть и записывать..., что у них перед глазами". В ответном письме военного министра Сухомлинова не было и намека на раскаяние. Наоборот, генерал подчеркнул, что считает арест японского майора вполне обоснованным, сославшись на закон 5 июля 1912 года, "распространяющий наказуемость также и на сбор несекретных сведений"{216}.
      Впрочем, Сухомлинов не мог не понимать, что следующий подобный арест повлечет самые неприятные для внешних интересов России последствия и, прежде всего, отразится на положении русских офицеров находившихся за рубежом. Во избежание "случайного, не достаточно обоснованного обмена и задержания" иностранных офицеров, военный министр распорядился впредь аресты и обыски официально командированных в Россию офицеров проводить не иначе, как с разрешения ГУГШ, а в отношении прочих иностранных офицеров - по личному приказанию командующего соответствующим округом{217}.
      Новый закон не внес ясность в понимание прокурорами, следователями и жандармами границ наступления уголовной ответственности за действия, связанные с несанкционированным властями изучением вооруженных сил России, путей сообщения и т.д. Центр считал, что признаки шпионажа понятны местным военным и судебным властям без дополнительных разъяснений, так как они подробно изложены в "Инструкции начальникам контрразведывательных отделений". Но едва вступил в силу закон 5 июля 1912 г., как оказалось, что судебные следователи и эксперты окружных штабов, не имея четких указаний из Петербурга, руководствуются при возбуждении дел по обвинению в шпионаже собственными, порой весьма субъективными оценками действий подследственных.
      Прежде всего, это касалось возбуждения уголовных дел по фактам сбора несекретных сведений о "внешней" безопасности и вооруженных силах империи. Каковы должны быть объем и характер сведений, собранных подозреваемым, чтобы власти получали право официально обвинить его в шпионаже? Формальная градация признаков состава данного вида преступления отсутствовала. Частные пояснения ГУГШ носили противоречивый характер. Те действия подозреваемых, которые, по мнению местных властей без сомнения должны были повлечь за собой судебную ответственность, Петербург нередко считал не заслуживающими внимания. Однако разноголосица в данном случае была неуместна. Это понимали и в Петербурге и в провинции. Во избежание возбуждения множества необоснованных судебных процессов и стихийного всплеска шпиономании ГУГШ оставило за собой право решать, в каких именно случаях сбор информации военного характера следует расценивать как тяжкое преступление, а в каких - проявить терпимость и снисходительность.
      Окружные штабы и судебные органы, не желая конфликтовать с центром, всякий раз отправляли на экспертизу в ГУГШ изъятые у арестованных разведчиков материалы. И всякий раз Петербург по-новому оценивал степень важности собранной ими тождественной по содержанию информации. Если сопоставить ответы ГУГШ на запросы разных окружных штабов, то становится очевидной неспособность (или нежелание) центра предложить провинции единый сколько-нибудь приемлемый комплекс оценок, которыми следовало бы руководствоваться при рассмотрении дел о шпионаже.
      Японец Тойчи Вейхара в 1912 г. совершил поездку по Туркестану, в частности по тракту Джаркент-Верный-Кабулсай и при этом вел дневник, куда заносил свои путевые наблюдения, подробно описывал встреченные населенные пункты с русскими гарнизонами, анализировал состояние межнациональных отношений в крае. 8 июня 1912 года он был арестован, а все его записи изъяты и переправлены в ГУГШ для оценки. 18 января 1913 года ГУГШ дало свое заключение: "дневник... изобилует сведениями чисто военно-рекогносцировочного характера, сообщение коих иностранному правительству может в значительной степени облегчить последнему подготовку и ведение военных операций на важнейшем стратегическом направлении из Западного Китая на Верный-Джаркент, а, следовательно, нанести ущерб внешней безопасности России"{218}.
      На основании этих рассуждении Т. Вейхара был признан виновным. В приговоре Верненского окружного суда было отмечено, что японец "собирал по пути... долженствующие сохраняться в тайне сведения..., а именно сведения о состоянии тракта..., о количестве и качестве войск в городах Джаркенте, Верном, Пишпеке и Чимкенте и об имеющихся для перемещения войск этапах в селениях, расположенных по указанному тракту..."{219}.
      Совершенно по-другому ГУГШ оценило аналогичные действия китайского разведчика в Сибири. У арестованного на станции Иннокентьевская офицера Ма Си Цзы были отняты тетради с записями о передвижении русских войск в приграничных районах, об их рассредоточении в Китае, численности выведенных за рубеж русских отрядов, базах снабжения и т.д. Судебный следователь М.М. Стразов, занимавшийся делом китайца, обратился в ГУГШ за разъяснением: "имеют ли значение сведения, собранные китайцем, для военной безопасности России?"{220}. 28 декабря 1913 года генерал Монкевиц прислал обескураживающий ответ: " сведения о русских войсках, находящихся в Китае, не являются секретными и передача этих сведений кому бы то ни было никакой опасности России не угрожает"{221}.
      Вероятно, генерал был прав в данном единичном случае. С политической точки зрения широкая реклама русского военного присутствия в Китае и Монголии могла принести пользу, но какими же соображениями должны были руководствоваться органы Министерства юстиции, МВД и военные, принимая решение об аресте подозреваемых и возбуждении уголовных дел по обвинению в шпионаже?
      Вскоре сибирякам представился случай ознакомиться с используемой ГУГШ методикой разграничения важных и малозначительных сведений об обороноспособности империи, сбор которых влечет соответственно, либо наказание, либо остается ненаказуемым.
      В одежде арестованного в Иркутске 30 сентября 1913 года китайца Сунь Лу (Чжан Фын Сана) жандармы обнаружили письменную инструкцию на шелке, данную ему начальством перед отправкой в Сибирь. В этом документе агенту предлагалось провести "тайное обследование военных дел" по 7 направлениям: выяснить "расположение и организацию сухопутных сил", их количество, планы мобилизации русской армии, "выходы из государства", настроение русского населения, составить планы крепостей, а также описать наружный вид "корпорации офицеров и нижних чинов"{222}.
      Понятно, что эта грандиозная программа была не по силам жалкому чиновнику. Ее не в состоянии оказались выполнить даже мощные разведслужбы европейских держав. И все же, видимо с прицелом на будущее следователь Иркутского окружного суда Стразов направил в ГУГШ запрос о "значении для внешней безопасности" России сведений, которые предполагали добыть китайцы. Ответ генерала Монкевица 14 февраля 1914 года свидетельствовал о весьма узком понимании высшими военными сферами "интересов безопасности" государства.
      Генерал Монкевиц обстоятельно проанализировал все 7 пунктов китайской программы шпионажа и подчеркнул очевидное: планы мобилизации русской армии, сведения об укрепленных районах и количестве войск "подлежат безусловному хранению в тайне и раскрытие их грозит большим ущербом военной безопасности России". Здесь же генерал Монкевиц выразил сомнение в том, что эти "хранящиеся в тайне" сведения могли оказаться доступны китайцам.
      Относительно данных о расположении и организации войск генерал довольно туманно изрек: "...наряду со сведениями, не представляющими тайны, они содержат целый ряд таких, которые подлежат безусловному хранению в тайне"{223}. В то же время генерал не придал никакого значения сбору иностранцами сведений о настроениях населения империи. ГУГШ пока еще не оценило по достоинству роль "морально-политического" фактора обороноспособности государства. Объяснить подобную недальновидность можно, конечно, неспособностью военных реально помешать сбору информации о настроениях масс, но недопустимо было не понимать роли этой информации в общей оценке противником оборонных возможностей России. Удивительно, что китайцы сведения о настроениях населения ставили в один ряд с прочими объектами разведки, что естественно, а ГУГШ высокомерно отбрасывал эту идею. Осознание важности морального фактора пришло только в годы мировой войны. Но за 6 месяцев до ее начала многоопытный генерал Монкевиц заявлял: "Настроение населения России не может быть отнесено к числу сведений военного характера"{224}. Также отрицал он и значение еще одного показателя, тесно связанного с оценкой боеспособности армии и непосредственно характеризовавшего состояние дисциплины в частях - описания "наружного вида" военнослужащих, справедливо полагая, что "тайны это представлять не может", но, ошибаясь в утверждении, что сведения об этом "интересам государственной обороны вредить не могут"{225}.
      Согласно подобным взглядам ГУГШ, не каждый пойманный шпион мог быть признан преступником, и уж тем более, гражданские следователи, анализируя, изобличающие иностранного агента материалы, путались в тонкостях, противоречиях и хитросплетениях пояснений военного ведомства по части шпионажа. В этих условиях властям намного проще было, не возбуждая официально уголовных дел, выдворять из империи иностранцев, не только заподозренных в шпионаже, но и тех, кто был взят с поличным. Русских подданных в аналогичных случаях ссылали в "отдаленные местности" под надзор полиции. Так, из 100 арестованных по подозрению в шпионаже за 10 месяцев 1913 года, 9 предстали перед судом, а 37 - были высланы за границу, либо сосланы в Сибирь (табл. 6).
      Таблица 6. Сведения о судьбе лиц, арестованных в России по подозрению в шпионаже за период с 10 февраля по 31 декабря 1913 года{226}
      Название военных округов Число арестованных Осуждено Находится под следствием Выслано за границу или сослано в Сибирь Число прекращенных дел Число скрывшихся из-под стражи Петербургский 6 3 2 - 1 - Варшавский 22 1 20 1 - - Виленский 13 2 6 4 1 - Киевский 12 - 10 2 - - Одесский 5 - 4 1 - Кавказский 1 - - 1 - - Туркестанский 10 3 6 1 - - Иркутский 4 - 3 1 - Приамурский 27 - - 26 - 1 Всего 100 9 51 37 2 1
      Ссылка в северные губернии была серьезным наказанием для русских подданных, жителей западных и южных окраин империи. Например, мещанин г. Ковно Абель Браунштейн за пособничество германской разведке был выслан на 5 лет под гласный надзор в Туруханский край, его земляк Мовша Смильг, проходивший по тому же делу, - на 3 года в Нарымский край, Шлема Фрейберг из Вильно был сослан на 4 года в северные уезды Тобольской губернии{227}.
      Иначе можно оценить роль высылки иностранцев за границу. Она была лишь формально-предупредительной мерой. Часто знали наверняка, что конкретный иностранец занимается разведкой в России, но документально подтвердить это контрразведка не могла. Поскольку возбудить уголовное преследование не представлялось возможным, подозреваемого выдворяли за пределы империи. Так, 7 ноября 1912 года в постановлении по делу об арестованном в Омске подполковнике Чжан Юне, жандармский ротмистр Грязнов откровенно написал, что считает китайца виновным, но доказать это не может, поскольку "все данные, добытые настоящей перепиской, хотя и не представляют несомненных улик...для предъявления формального обвинения в военном шпионстве, но тем не менее дают вполне достаточный материал для основательных подозрений..."{228}. Поэтому ротмистр предложил начальнику Омского жандармского управления выслать китайского офицера из России, "дабы воспрепятствовать выполнению их намерений по военному шпионству"{229}.
      По распоряжению Степного генерал-губернатора 12 ноября Джан Юн и его слуга были освобождены из-под стражи и отправлены "за свой счет" по железной дороге в Манчжурии. Сопровождать их должны были жандармские унтер-офицеры "от станции до станции, дабы они не имели возможности остаться в пределах Российской империи"{230}.
      Несмотря на кажущуюся простоту этой меры, высылка иностранцев всегда была сопряжена с массой организационных трудностей. Особенно скверно обстояло дело с реализацией постановлений о высылке из Западной Сибири. Ведь для того, чтобы иностранца действительно выдворить из страны, необходимо было приставить к нему конвой, а это стоило недешево, тем более, что все крупные западносибирские города удалены от границ государства на большое расстояние. Власти относились к иностранцам довольно мягко и высылали их не по этапу, как преступников, а выпроваживали, как нежелательных визитеров, в пассажирских поездах "под честное слово". Контролировать их передвижения должны были станционные жандармы. Но последние не всегда успевали за время стоянки поездов, убедиться в том, что иностранец действительно еще находится в вагоне, и ставили формальную отметку о проследовании. При отсутствии конвоя и благодаря халатности железнодорожных жандармов иностранец легко мог избежать возвращения на родину. Например, покинув поезд на станции, где отсутствовал жандармский пост, либо пересев в другой поезд. Способов было много.
      В итоге безразличие гражданских властей и жандармов вредили делу контрразведки, так как высланный иностранец в списках подозреваемых значился находящимся вне пределов империи, а между тем он оставался в России и продолжал свою работу. Кореец Ан Ши Сен И был арестован в 1910 году и выслан из Томска за границу. На самом деле он, скрывшись от наблюдения, просто перебрался в Омск, где и жил до сентября 1913 года, пока случайно вновь не попал в поле зрения жандармов. Распоряжением генерал-губернатора кореец был вновь выслан и опять скрылся по дороге к границе. Начальник Иркутской контрразведки Попов жаловался ГУГШ на равнодушие властей при организации высылки иностранцев, подчеркивая, что высылка из Омска не по этапу, а по "проходному свидетельству" ведется постоянно; найти же скрывшихся на территории Сибири силами контрразведывательного отделения невозможно{231}.
      Если учесть, что высланные за границу нередко возвращались в Россию под другими именами, пользуясь несовершенством пограничного контроля, становится очевидной бесполезность данной меры с точки зрения борьбы со шпионажем.
      Мало ввести суровое законодательство о шпионаже, следовало еще внушить чиновничьей и офицерской массе необходимость строгого соблюдения правил хранения не только особо важных, но и обычных документов, касавшихся боевой подготовки войск. Часто русские военные под влиянием отупляющего однообразия гарнизонной жизни, предполагающей простоту отношений и помыслов, проявляли преступную небрежность, которую легко могли использовать иностранные разведки, а обещанное законом наказание должностного лица за утрату секретных документов оставалось простой угрозой.
      Вот характерный пример. 3 июля 1913 г. на пристани Благовещенска таможенники задержали трех китайцев, несших 8 листов каких-то чертежей. Китайцев доставили в контрразведывательное отделение штаба Приамурского военного округа. Начальнику отделения ротмистру Фиошину не составило труда установить, что "чертежи" - это копии секретных верстовых карт приграничных районов Южно-Уссурийского края. На картах были нанесены схемы решений тактических задач, выполненные офицерами Уссурийского казачьего дивизиона в 1909-1910 гг. Руководил тактическими занятиями войсковой старшина князь Кекуаков. В 1912 г. он получил чин полковника и выехал к новому месту службы. На допросе в контрразведке китайцы сказали, что купили эти злосчастные чертежи на базаре у неизвестного мальчика, как хорошую оберточную бумагу. Полицейские нашли маленького торговца" Оказалось, что он живет с родителями в пристройке дома князя Кекуакова, а "большие листы бумаги" подобрал во дворе и решил продать по 1 копейке на базаре. Полиция и жандармы обыскали всю территорию возле дома князя, соседние дворы и магазины. В лавке китайца Ван Сио - Цзяна обнаружили еще 6 карт, 2 из которых были секретными. Торговец тут же сообщил, что кипу бумаг подарила ему дочь князя перед отъездом.
      Бывший денщик князя казак Буравлев рассказал жандармам, что при отъезде полковника во двор было выброшено много ненужной бумаги, в том числе какие-то карты. Допросили даже супругу князя. Она подтвердила показания денщика и предположила, что князь по рассеянности мог положить карты на шкаф, где хранились старые газеты.
      Китайцев освободили, а на полковника князя Кекуакова было заведено уголовное дело по обвинению в "трате по небрежности документов секретного характера, долженствующих в видах внешней безопасности России, храниться в тайне от иностранных государств". Князю грозило в соответствии со ст. 425 Улож. о наказ. 4-летнее заключение в крепости, однако суда ему удалось избежать. 21 января 1914 г. царь повелел прекратить производство дела и ограничиться наложением на полковника дисциплинарного взыскания "по усмотрению командующего округом"{232}.
      Благодаря монаршей снисходительности, случай с князем вряд ли стал уроком для других офицеров.
      Применение закона от 5 июля 1912 г, на практике было ограничено целым рядом последующих указов и циркуляров. Поэтому грозные статьи нового законодательства не могли выполнить свою главную задачу - устрашить потенциальных преступников. Военный шпионаж в России вплоть до войны 1914 г. так и не стал опасным занятием, особенно для иностранцев.
      После начала активной работы контрразведывательных отделений в России удалось избежать роста шпиономании. Аресты подозреваемых в шпионаже благодаря двойному контролю - со стороны ГУГШ и жандармского ведомства - были относительно немногочисленны и в большинстве случаев обоснованны. В целом количественные показатели эффективности работы русской военной контрразведки (аресты и осуждения) были ниже тех, что достигли спецслужбы Германии и Австро-Венгрии (Табл. 7).
      Таблица 7. Численность арестованных и осужденных за шпионаж в Германии и России за 1911-1913 гг.{233}
      Годы Германия Россия Арестовано Осуждено Арестовано Осуждено 1911 119 14 26 10 1912 221 21 82 12 1913 346 21 112 9 Всего 686 56 220 31
      О размахе контрразведывательных мероприятий, проводившихся в Австро-Венгрии можно судить уже по одному только замечанию М. Ронге: "группе контрразведки разведывательного бюро пришлось в 1913 году работать над 8000 случаев (шпионажа - Н.Г.) против 300 случаев в 1905 году..."{234}.
      Предшествующий первой мировой войне период характеризовался подъемом активности разведок практически всех европейских и наиболее крупных азиатских государств. Поэтому вряд ли в совокупной разведывательной работе против Германии и Австро-Венгрии было задействовано значительно большее число агентов, чем, например, против России. Однако результативность усилий русской контрразведки была ниже соответствующих показателей германской и австрийской спецслужб (См. табл. 6). По оценке М. Алексеева, автора книги "Военная разведка России", высокая цифра задержанных по обвинению в шпионаже свидетельствовала о достаточно эффективной деятельности германской и австрийской контрразведок"{235}. Работа этих служб проходила в атмосфере шпиономании, царившей на территории обеих империй. Власти всячески поддерживали настороженную мнительность среди населения, и, особенно, в армии. Например, в Австро-Венгрии "для широкого распространения сведений по шпионажу, чтобы приучать к осторожности солдат", Генштаб выпустил воззвание "Остерегайтесь шпионов", которое было распространено в 50 000 экземпляров во всех казармах, в жандармерии и пограничной охране"{236}. Четкая работа контрразведки, согласованная с мероприятиями других государственных структур Германии и Австро-Венгрии, позволяет говорить о том, что в этих странах был установлен "жесткий контрразведывательный режим". С января 1907 года по июль 1914 года в Германии было арестовано 1056 человек, из них 135 осуждены. Австрийская контрразведка в одном только 1913 году провела 560 арестов, из них почти седьмая часть привела к осуждению{237}.
      Что же мешало русским властям добиться столь же впечатляющих успехов? Пожалуй, главным препятствием на пути повышения результативности контрразведывательной работы было отсутствие общегосударственной системы противодействия иностранному шпионажу. Отсутствие налаженного механизма обмена информацией по вопросам контрразведки между МИД, МВД и Военным министерством приводило к тому, что многие иностранные офицеры после въезда в Россию для "изучения русского языка" оказывались вне контроля властей. Акмолинский губернатор Неверов 1 октября 1913 г. уведомил жандармов о том, что примерно месяцем раньше британцы генерал Френсис Мелькоха, полковник Джеймс Эрвинд и майор Томас Кокрен, а также шесть германских и два австрийских офицера проехали, правда, в разное время и разными поездами через Москву в Китай. До Китая, видимо они не добрались, а значит - находятся где-то в России. Губернатор просил жандармов в случае обнаружения этих лиц установить за ними негласное наблюдение для "выяснения цели их командировки в Россию"{238}.
      25 января 1914 г. начальник штаба Московского военного округа доложил генерал-квартирмейстеру ГУГШ о том, что не получает от полиции никаких сведений о прибывающих в Москву иностранных офицерах. Обнаружить их штабу округа удается лишь "особыми мерами", принимаемыми контрразведкой. В 1912 г. таким путем было выявлено 26 иностранных офицеров, в 1913 г. - 35{239}.
      Совещания 1908 и 1911 гг., посвященные организации контрразведывательной службы лишь наметили основные принципы взаимодействия Главного управления Генштаба, Отдельного корпуса жандармов и Департамента полиции. То обстоятельство, что контрразведывательные отделения были укомплектованы в основном жандармскими офицерами, находились в подчинении военного командования и при этом в вопросах розыска должны были контактировать с Департаментом полиции, уже предполагало появление неизбежных споров по вопросам разграничения ведомственных полномочий.