Леня Пчелкин, Леонид Аристархович, старый мой институтский знакомый, ныне признанный патриарх телевизионного кино, и был главным двигателем этого проекта. Пчелкин славен фильмами - экранизациями русской классики, в которых снялись лучшие наши актеры. Фильмы сделаны добротно, без особых затей, по-телевизионному; тем-то, собственно, и хороши. Актеры в них, по общему признанию, работают отменно. А еще Леонид Пчелкин, при том, что уже немолод, не очень здоров, иногда кажется, что с трудом передвигает ноги, обладает, как выяснилось, недюжинной энергией и магической силой убеждения, против которой устоять невозможно. Чем-то он вас незаметно завораживает: только что вы сказали "нет" и вот уже говорите "да". Как он привлек в "Петербургские тайны" такую мощную плеяду актеров, как он их безошибочно выбрал, соединил, заставил работать до седьмого пота за грошовую, в общем, плату - о плате я еще скажу,- для меня до сих пор загадка. Впрочем, актеры Пчелкина обожают, в этом я не раз убеждался.
      Чем он завлек конкретно меня, теперь уж не упомню. Я, как уже сказано, сериалы не жаловал, относился к ним с твердым предубеждением, как к суррогату культуры. Надо народ поднимать до Гоголя, а не Гоголя опускать до народа, так, кажется, сказано у Чехова в письмах. "И поднимем!" отвечал Пчелкин, бодро угадывая мои мысли.- Создадим культурный отечественный сериал! Кинороман! Книга Крестовского позволяет, ты почитай. Мы ее, конечно, перелопатим. Вытащим авантюрную линию, романтическую, там все это есть. Остальное побоку - смикшируем или вовсе уберем. Литература второго ряда тем и хороша для экранного воплощения - можно дать волю собственной фантазии. Ну неужели наши люди, сам посуди, не заслуживают ничего лучшего, чем мексиканский ширпотреб?!"
      Актеры потом признавались мне, что этот аргумент был для них как раз решающим. Плюс еще, конечно, хорошие роли. Вот такие соображения, как видите, идеального свойства. Спонсоров нет, деньги придется еще искать, "каналы" заинтересованы купить по дешевке что-нибудь готовенькое в Рио-де-Жанейро, чем возиться с нами. Но ничего, попробуем!
      Не дочитав еще книги, где-то на середине второго тома, я сказал "да".
      Меня, конечно, подвигли на это и будущие мои соавторы, близкие мне люди - Елена Гремина и Михаил Угаров, оба театральные драматурги, что в данном случае важно: телевизионный фильм все же больше тяготеет к пьесе, к театру. К тому же писать предстояло 48 серий, это в общей сложности 1500 страниц текста, да еще многофигурная композиция - в самый раз работать артелью.
      В свою очередь и режиссерская группа составила прочную артель. Вместе с Пчелкиным за дело взялись Вадим Зобин и Марк Орлов, тоже опытнейшие мастера телевизионного фильма. Вадим Зобин, насколько я знаю, даже пробовал писать сценарий собственноручно, но потом все-таки решили пригласить сценариста. Тем не менее многое из того, что появилось в сценарии, в его романтической линии например, предложено Зобиным. В конце концов он дорвался и до заветной мечты - писать самому - и уже после картины, на волне успеха, сочинил продолжение - "Развязку "Петербургских тайн"".
      Речь шла, как я уже сказал, о романтическом авантюрном сюжете, который следовало вычленить из романа, развить и досочинить, выбросив подробные описания петербургского "дна" - ночлежек, притонов, воровских малин, когда-то скрупулезно обследованных и описанных автором, то есть как раз то, что было в его эпоху откровением и принесло популярность роману.
      Вот почему "тайны", а не "трущобы".
      И еще в одном нам предстояло "поправить" Крестовского. Это уже из области идеологии. По своему настрою роман гуманистический, симпатии автора - на стороне нищих и обездоленных, униженных и оскорбленных. Богатых и родовитых автор, прямо скажем, не жалует. Не жалует он и инородцев. Особенно достается персонажам с немецкими фамилиями, их тут множество, но перепадает и полякам, и евреям. Насколько я знаю, это была одна из причин, по которым роман Крестовского не переиздавался в советские годы. Что там ни говори, а цензура наша держалась определенных правил, этого у нее не отнимешь.
      Итак, все-таки "тайны". С тем и принялись за сценарий.
      Пчелкин, надо отдать ему справедливость, не обещал золотых гор. Он, скорее, даже пугал предстоящими трудностями, рождая в ответ желание с ними побороться, испытать судьбу. Если это была продуманная стратегия, то она оказалась верной. Неравнодушие рождало азарт, бедность - гордыню. В огромной стране Останкино, еще недавно жестко управляемой на всех двенадцати, или сколько их там, этажах, с четкой иерархией и дисциплиной, а ныне раздробленной и бесхозной, мы чувствовали себя одинокими подвижниками, до которых никому нет дела. Это однако, должен сказать, помогает работе.
      Единственное, добавлю, что здесь еще сохранилось от бывшего времени, это редакторы и поправки. На киностудиях этого давно уже не было. Иногда подумаешь: и зря.
      Платили всем нам, как я уже говорил, сущие гроши, "смешные деньги", как выразился кто-то из наших актеров, уже, надо сказать, достаточно избалованных гонорарами в других местах. И ничего - приезжали, снимались. Костюмы "из подбора", декорации, реквизит - с миру по нитке, темпы адские: серия за неделю, сцена за сценой, куча текста! Посмеивались над собой: вот, что называется, влипли, поругивали продюсеров - и работали.
      Актеров наших, я думаю, не надо особо представлять. Наталья Гундарева и ее муж Михаил Филиппов (она - княгиня Шадурская, он - ростовщик Морденко), Елена Яковлева (княжна Анна, впоследствии проститутка Чуха), Ирина Розанова (горничная Наташа, она же баронесса фон Деринг), Валерий Баринов (Хлебонасущенский), Лидия Федосеева-Шукшина (Амалия фон Шпильце), Игорь Ясулович в небольшой, но филигранно отделанной роли буфетчика Юзича все это мастера высокого класса, уровня, я уверен, мирового. А Николай Караченцов, которого я чуть не забыл упомянуть,- он играет Коврова, а его партнер Виктор Раков - князь Николай Чечевинский, он же Каллаш! А Дмитрий Брусникин и Сергей Чонишвили - отец и сын Шадурские! А Галина Польских, а Надежда Маркина! Вот ведь их сколько, еще и не всех назвал...
      Меня поражал профессионализм этих людей. В кинематографе мы привыкли к коротким кадрам, монтажу, к черновой фонограмме, позволяющей что-то поправить потом при озвучании. Здесь - ничего подобного: большие куски, иногда целиком сцена в один присест, да еще с синхронной записью звука, то есть все сразу набело! Как они ухитрялись держать в голове эти длиннющие тексты, как виртуозно с ними управлялись. И как удавалось всех их собрать, совместить, развести, при том, что многие заняты еще и у себя в театрах, а то где-то еще и снимаются параллельно. Тут уж заслуга режиссерской группы. В кинематографе у нас, доложу я вам, раздолье, вольница по сравнению с тем, как работают эти люди в Останкино.
      Не обошлось, как водится, и без приключений. В злосчастные октябрьские дни 1993 года и как раз в тот самый вечер и ночь, когда небезызвестный генерал Макашов с толпой экстремистов пытались взять штурмом Останкино, режиссер Марк Орлов снимал здесь сцену княжны Анны и горничной Наташи - аккурат в павильоне на первом этаже. Выстрелы раздавались совсем близко, и обе наши актрисы, а с ними и Галя Польских в костюме акушерки Эльзы Францевны, и сам режиссер с оператором и остальной группой легли на пол, хоронясь от пуль. Потом пробирались ползком по туннелю в здание напротив, но и там пришлось залечь. Спасибо омоновцам - притащили артистам бутерброды. Так прошла ночь. Они слышали, в общем, все, что происходило на площади, а оператор Тимур Зельма, тот вдобавок еще видел в окно, как угоняют его машину, оставленную на стоянке. Машина не заводилась, ее толкали руками...
      Словом, есть что вспомнить.
      Сценарий наш не был готов к началу съемок, писали его следом, вдогонку, дистанция иногда угрожающе сокращалась. Первые двенадцать серий уже прошли в эфир, мы же еще додумывали продолжение, все дальше отходя от романа. Пожалуй, главное, в чем мы оспорили Крестовского,- это два центральных мужских образа: князь Николай Чечевинский и Серж Ковров. Ковров занимает в романе вообще немного места, мы его досочинили, придумали ему любовь к Юлии Бероевой, розыски тех, кто сломал ее судьбу,- собственно, всю вторую половину фильма и финал, где мы их в конце концов соединили. Что же касается князя Николая, то он у Крестовского карточный шулер и фальшивомонетчик; мы, конечно же, облагородили его, а появление через 20 (по нашей версии 16) лет под чужим именем обставили совсем иными, чем в романе, обстоятельствами - опять-таки благородного романтического свойства. Так, мы считали, требует избранный нами жанр.
      Пчелкин опять оказался прав: ни в Останкине, ни на других "каналах" нас никто не ждал с распростертыми объятиями. Ждал, как оказалось, зритель. Долгие месяцы, чуть ли не год, уже готовый фильм лежал без движения, ему не находилось места в "сетке". Но что уж теперь жаловаться: "Тайны" все-таки пробили себе дорогу, сейчас их смотрят уже по второму и третьему разу миллионы зрителей, и уж каким нужно быть снобом, чтобы на месте авторов не оценить и не обрадоваться такому успеху, если даже пошли на уступки массовым вкусам, взяли на себя такой грех.
      Впрочем, и уступки, смею сказать, не так уж катастрофичны, и всякие несуразности вроде восставшей из гроба героини не выглядит дурновкусием; они, как ни странно, не шокируют в этом жанре, где зритель, втянувшись, все готов принять на веру. Очевидно, сериал существует все-таки по законам сказки, и не оттого ли здесь плохо удаются современные бытовые истории.
      Единственная, пожалуй, серьезная уступка - это то, что так наглядно и, можно сказать, демонстративно торжествует в конце добродетель и наказан порок. Еще сколько-то лет назад меня не подвигли бы на такой хеппи-энд никакими силами. Сейчас я понял - и особенно вот в эти последние месяцы, когда "Тайны" наши показали снова, на фоне мрачных сообщений и катастроф, которыми полнится телевизионный экран,- что мы совершаем не такой уж большой грех, потрафляя ожиданиям зрителей, утоляя их чувство справедливости. Это не худший поступок для человека, берущегося за перо или кинокамеру. Уж не знаю, искусство ли это или что-то другое, скорее все-таки "что-то другое", но если ты доставил удовольствие людям в эти вечера, если дал им "хороший конец", которого они ждут, не казнись - совесть твоя чиста.
      Тут, пожалуй, уместен вопрос к автору: а готов ли ты идти этой стезею и дальше? Лиха беда начало. Расстаться с иллюзиями, махнуть рукой на "самовыражение" - и с легким сердцем податься в беллетристику, в масс-культуру, в сериалы?
      Не знаю, не пытался. Да никто и не предлагал.
      Глава 23
      ЭПИЛОГИ (1998-99)
      "Ну и что?"
      Вопрос этот преследует все чаще. По поводу прочитанного, услышанного: "Ну и что?" Кого чем сегодня удивишь?
      Волшебник - или шарлатан, кто его знает - Ури Геллер остановил часы на Вестминстере. Есть тому, говорят, свидетели. Заснято на пленку. В прошлом веке мир содрогнулся бы от такого известия. Люди сходили бы с ума.
      Нынче никто умом не тронулся. Ну, остановил. Или не остановил, какая разница. Мошенник, а может, и впрямь экстрасенс. Ну и что?
      Неопознанные летающие объекты, знаменитые НЛО. Впрочем, так ли уж они знамениты? Кто-то, говорят, видел своими глазами. Говорят, посланцы с других планет.
      Да одно это - если так - должно бы перевернуть жизнь человечества, нашу с вами жизнь. Посланцы! С других обитаемых планет! А ну как пойдут на нас войной? Расколют наш шарик? Или, напротив, одарят нас своим разумом?
      И что-то мы опять-таки не свихнулись от такой мысли. В газетах четыре строчки: мол, было, кто-то видел. Корабль формы сигары. Или тарелки, как уже не раз описано. Так - ну и что?
      Теперь вот еще сенсация по поводу Торы. Я сам слушал лекцию молодого ученого из Израиля, математика и богослова, о том, что в Торе, Пятикнижии, три тысячи лет назад закодирована вся будущая жизнь человечества, включая войны и революции, и даже Чернобыль там предусмотрен год в год: вот, смотрите - и он это показывает.
      Если все это так, то скажите: как жить дальше? Как продолжать эту жизнь, если вся она предсказана?
      А так и жить, так и продолжать. Пообсуждали, разошлись - и забыли.
      А вы еще надеетесь чем-то удивить! Что же такое ты должен сочинить в этом мире, пресыщенном новостями и сенсациями, чтобы быть хотя бы услышанным?
      Книжка моя подходит к концу.
      Я многого в ней не рассказал - не пришлось к слову, не успел, не запомнил.
      Воспоминания человека, не любящего вспоминать.
      Отчасти мешало, признаюсь, и чувство неловкости - или как еще назвать,- когда возникали фигуры конкретных людей, под собственными их именами, и автор стоял перед выбором: говорить или нет.
      Имена вымышленные, образы, так сказать, собирательные не годились для этой книжки. Да и сами по себе "художественные образы", я уверен, не так интересны читателю, как реальные, тем более знакомые лица.
      Я в этом убедился, напечатав два рассказа в журнале "Дружба народов" ("Лев и Екатерина" и "Дамоклов меч") - оба основаны на подлинных историях, герои, названные придуманными именами, имеют реальных прототипов. И что же? Те мои знакомые, кому я мог раскрыть "псевдонимы", испытали интерес к рассказам гораздо больший, чем обычные читатели.
      Но нет. Что-то мешает.
      Ты все-таки не вправе, если ты порядочный человек, оперировать именами других людей без их ведома и согласия. Так я считаю.
      Конечно, совесть писателя - понятие растяжимое. Ради красного словца не пожалеешь, как известно, и родного отца.
      Не забуду, как однажды в Берлине мне попался томик Гёте - письма его к Шарлотте фон Штайн в пору их бурного романа. Великий старец, как известно, не чуждался страстей даже и в преклонные лета (что по моей доморощенной теории всегда залог и творческого долголетия, есть тому примеры!), в молодости же был влюбчив необыкновенно и покорял сердца одно за другим. Письма к Шарлотте поражают и некоторыми пикантными деталями: дама сердца была замужем, Веймар городок небольшой, Гёте человек известный, и свидания требовали всякий раз каких-то конспиративных уловок, на которые поэт был, оказывается, мастер. Там фигурирует, например, занавеска на окне у Шарлотты, либо задернутая, либо, наоборот, отдернутая, в зависимости от того, дома ли муж или в отъезде... Так вот, после того как произошел разрыв, любовники, в традициях своей эпохи, вернули друг другу письма. Шарлотта фон Штайн, получив свои, предала их огню, опять-таки в духе времени. Гёте своими эпистолиями распорядился по-другому: он их опубликовал. То есть поступил, как писатель. Не пропадать же добру.
      Но это, в конце концов, его собственные письма и его любовные приключения, если на то пошло. Хотя можно было бы и пощадить адресата.
      А как писать о чужих приключениях, если, допустим, они доверены тебе в частном разговоре? О чужой жизни? Или даже о собственной, если попутно задета чья-то честь или тайна? Требуется ли щепетильность в тех случаях, когда речь о людях, которых нет в живых? Или тут-то как раз она и требуется, потому что они не могут ни постоять за себя, ни ответить?
      Я еще размышлял о границах дозволенного в мемуаристике, когда прочел "Дневник" Юрия Нагибина. Прочитав, сказал себе: нет.
      И "Дневник", и "Моя золотая теща" того же автора, при том, как это все здорово написано, поражают отсутствием каких бы то ни было преград морального порядка. Я бы еще понял, если бы рукописи эти были извлечены из архива писателя после его кончины, но ведь Юрий Маркович сам оттащил их в издательство, готовясь публиковать при жизни - своей и тех людей, о ком он так беззастенчиво пишет, не щадя ни гостя, с которым только что сидел за дружеским столом, ни даже той, которую любил.
      Уже после "Дневника" появилась череда мемуаров, авторы которых демонстративно освобождают себя от обязательств перед кем бы то ни было. Старая актриса повествует о своих романах с известными людьми, в том числе о многолетней тайной связи с человеком, который, будь он жив, вряд ли пожелал бы это афишировать. Вот и еще одна мемуарная книга такого же толка, и еще. Отставной телохранитель рассказывает пикантные подробности из жизни барина - то, что видят только слуги. И ничего, читаем. А вот - о всеми любимом артисте: исповедь его пассии под завлекательным названием "Такой-то и я". Ищущая славы сорокалетняя драматургесса живописует любовные утехи, ладно бы только свои, это еще куда ни шло, но и собственной матери, за которой она, оказывается, подглядывала! Издатели посходили с ума. Но прежде, вероятно, посходили с ума читатели, а иначе кто бы стал издавать такую литературу. Порог стыда и боли быстро отодвигается, и я вижу в этом результат агрессии квази-культуры, антикультуры против цивилизации.
      Оставлю-ка я читателя без острых блюд.
      Хотя нет-нет, да и берет сомнение. Одну главу - "Ненаписанный роман", с подлинными именами - я все-таки закончил, но в книгу вставлять пока не решаюсь.
      ...Итак, к эпилогу. К эпилогам.
      Истории, рассказанные в этих записках, отчасти завершились, персонажи, названные и неназванные, претерпели заметные превращения или, скажем так, определились в своем развитии.
      Мало кто остался тем, кем он был.
      Уж если на большой, хорошо просматриваемой арене политики бывшие партийные вожди превратились в президентов суверенных буржуазных или феодальных государств, и никого это особенно не удивляет, привыкли,- то что же сказать о людях более скромного положения?
      Художники, о ком я большей частью и повествую в этих записках, тоже не остались неизменными: в ком-то открылся талант к бизнесу, кто-то преуспел на административной стезе, а кто-то, к сожалению, зачах в новых условиях. Видимся редко. Знаем друг о друге немного. Есть люди, по всем признакам хорошо упакованные, о коих я не ведаю, чем они в настоящее время заняты, на что живут, но живут, видать, неплохо, и Бог в помощь, если они, конечно, не воры. Тут, впрочем, есть и такая теория, что одни живут за счет других, за наш с вами счет, но как это проверить...
      Вообще же профессия перестала кормить. На литературный заработок в принципе прожить трудно, так во всем мире, что теперь поделаешь. Бывало, месяц работаешь - год на это живешь. Сейчас все наоборот: год работаешь хватает на месяц жизни. И это, как бы сказать, ставит под сомнение профессию как таковую. Пожалуйста, кто вам мешает, пишите в стол. Но что-то не видно охотников, как раньше. Жаль, конечно. Что за искусство, когда не пишут в стол.
      Моцарт, он же Сальери - еще один сюжет ненаписанного романа, по-своему замечательный. Никто никому не подмешивает яда, это не два разных персонажа, а один и тот же человек. Но тоже разный. "Нас мало избранных, счастливцев праздных" - все так, "единого прекрасного жрецов", но только не "пренебрегающих презренной пользой" - чего нет, того нет. Жрец, и он же толковый предприниматель, устроитель собственной жизни, открывающий любую дверь, как это ни необаятельно на ваш романтический взгляд и вкус.
      В ночные часы, опоминаясь, он слышит небесный звук, чтобы утром же пуститься в новую безостановочную гонку. И там, и здесь - он. Таков, как есть.
      Это он спешит отметиться в очереди за благами, не гнушается дружбой с сильными мира сего, мелькает в тусовке. Ну и что ж! Грибоедов, святой и грешный, дружил с Фаддеем Булгариным, ему, кстати, и доверил заветный список "Горя от ума". А сам, что и говорить, тоже был "жаден к чинам". И Пушкин обижался на государя за "камер-юнкера". На что уж совсем отрешенный от суеты Фет - "шепот, робкое дыханье...",- а и тот неадекватно переживал всю жизнь, дворянин он или нет. Словом, есть чем утешиться.
      Но мой Моцарт, он же Сальери, принадлежит целиком двадцатому веку, его второй половине, последней четверти. Это человек, который на виду. Современные средства коммуникации сделали его физиономию повсеместно узнаваемой. Современные средства комфорта совратили и развратили его: он не хочет жить в бедности, он творит на продажу, он куплен с потрохами... Так где же тут Моцарт? А вот он, здесь же. "Какая глубина! Какая смелость и какая стройность" - все тут, при нем!
      Что-то не видно такого-то! А он уехал. Как уехал, когда? (Куда можно не спрашивать: понятно). Да уж года три назад, если не все десять. Однажды уже и приезжал недельки на две.
      И так - кого ни хватишься. Когда успели?
      Теперь вот потихоньку стали возвращаться. Те особенно, кто отъехал раньше. Оказалось, там не больно-то нужны. Потянулись обратно.
      Или так: здесь работать, там жить.
      Кто как сумеет.
      А вообще-то уже и нет многих.
      И об этом тоже, к стыду своему, узнаешь случайно.
      Недавно на съезде кинематографистов читали, как водится, имена ушедших за эти годы. Длинный мартиролог, 300 фамилий. И среди них, к ужасу моему и стыду, я услышал имена моих приятелей, о которых просто давно ничего не знал, как это теперь бывает сплошь и рядом. Не видишь человека, а его, оказывается, уже и нет.
      Прости меня, Слава Филиппов, прости, Юра Непомнящий, простите, друзья, не пришел к вам с последним поклоном. Не знал.
      Вот что еще случилось за эти годы: перестали стесняться. То, что было предметом стыда, смущения, неудобства, должно было по разным причинам быть скрыто от других,- предстало без всякого покрова. Проститутка, скрывавшая свой промысел, дает у нас нынче интервью, известный журналист объявляет слушателям и телезрителям, что он педераст,- подумаешь, какое дело. Меня особенно умилила девица в одной откровенной телепередаче, вдруг отказавшаяся обнажить грудь. На вопрос "почему?" она ответила, что в зале ее мама.
      К этому трудно привыкнуть. Я до сих пор, случается, не могу понять, как это человек, уличенный в краже, не сгорает от стыда на суде.
      Меня уже не раз кидали. А вас?
      Надеюсь, вам не нужно объяснять значение этого слова.
      Сначала меня кинули, как и многих других, в печально знаменитой "Чаре".
      Юмор истории заключался в том, что владельцами "Чары" были люди нашего круга, московские интеллектуалы: она - дочь известного профессора-кардиолога, он - сын бывшего председателя Госкино, а после доктора наук, и сам какой-то вроде бы кандидат. И писал стихи, как о нем рассказали по телевизору. И "Чара" эта была, как своего рода Пен-клуб, правда, с очередями на улице, но кого там только ни встретишь, в этих очередях: цвет интеллигенции.
      Потом, правда, самый цвет стал ходить по особым пропускам, с отдельного входа. И аз грешный тоже сподобился получить такую ксиву. Но, увы, воспользоваться ею почти не пришлось. Финал известен. Сейчас дочь кардиолога в тюрьме, "сам" умер загадочной смертью, а поисками пропавших миллионов занимаются специально созданные комитеты бывших вкладчиков и следователи с серыми лицами.
      Это - начало.
      Дальше меня кидали продюсеры. Это уж как водится. Сперва была фирма под названием "Команда" - ТОО или ООО, разницы до сих пор не знаю, но офис, длинноногие девушки: "Вам чай? Кофе?" - и, конечно, президент, так он и назывался. А жена - генеральный директор. Что-то там они ходили-ходили с моим сценарием "Дом для богатых", писали какие-то письма на красивых бланках, и были какие-то деловые встречи с деловыми людьми, ланч в ресторане таком-то, даже поездка с кем-то на теплоходе. Но, видимо, кто-то в свой черед кидал моего этого президента - то ли банкиры, с которыми он обедал, то ли еще какие-то структуры, на которые он загадочно намекал,только и он в результате кинул нас с режиссером Фокиным, украв у нас год, если не два. Уже и в то время "Команда" эта между делами кинематографическими тихонько содержала какую-то хлебопекарню; теперь президент наш, видимо, целиком сосредоточился на этом очень полезном и, говорят, выгодном занятии.
      Потом еще кидали меня две тетеньки, как мы их называли. "Мы" - это я и мои коллеги драматурги, привлеченные для создания неслыханной 200-серийной эпопеи "Русские женщины". Предполагалось, что эти фильмы будут создаваться силами женщин же - сценаристов и режиссеров. Я приглашен был худруком и потратил, сознаюсь, много времени и сил, а женщины мои, те еще и писали какие-то синопсисы, прежде, чем мы поняли, что ни денег, ни соответственно видов на кинотелепродукцию у наших тетенек не было и нет. Офис с охраной, компьютеры, кофе - все это опять-таки имело место,
      Следующим был известный актер, он же режиссер, разрывавшийся между театром, халтурами и многочисленной семьей, которую он должен был содержать; кроме того, были две машины в двух разных гаражах, все это требовало времени, и на разговоры о моей пьесе, которую он взялся поставить у себя в театре, удалось выкроить всего минут сорок между двумя поездками. На первой же репетиции, будучи любезно приглашен, я вдруг заподозрил, что режиссер мой, он же исполнитель одной из главных ролей, то ли не дочитал пьесы, то ли не вник в ее текст за отсутствием досуга. Я неосторожно намекнул ему на это, и он обещал почитать еще разок после того, как вернется с Дальнего Востока, куда он как раз нацелился с актрисой А. на заработки. Я спросил, как же мы это все успеем, имея в виду, что премьера уже назначена, до нее два месяца, а мы еще не начинали. Но я, очевидно, отстал от темпов современной жизни, он дал мне это понять, а на другой или на третий день, чтобы избавить меня от волнений по поводу сроков, улетел во Владивосток, отказавшись от постановки, о чем сообщил мне по телефону сконфуженный директор театра. Самому директору он успел сообщить об этом также по телефону по пути в аэропорт.
      Тогда же, в минувшем году, меня наколол - вот еще одно словечко! мой давний приятель кинорежиссер, он же руководитель большого телевизионного проекта, респектабельный господин, член всяческих комиссий и комитетов, участник фестивалей и приемов, такой вот Герасимов в сегодняшнем издании, с вислыми усами, походкой вразвалочку и, конечно, с сотовым телефоном в кармане. Я имел неосторожность, как и другие, в минуту жизни трудную написать для его фирмы короткий сценарий, потребовавший однако сбора материала, то есть времени и усилий. И все это кануло куда-то бесследно, мне даже не отзвонили.
      Недавно мой Герасимов, столкнувшись со мной на каком-то съезде или пленуме, спросил удивленно, почему я с ним перестал здороваться. Я объяснил - он не понял. Ну да, замотался, не позвонил, извини, пожалуйста, сценарий хороший, но денег, видишь ли, нет. И он улыбался лучезарно. Он искренне не понимал!
      Завершится ли на этом мой список? Не уверен.
      Прочел только что в "Известиях", что Герасимов наш возглавил еще и какой-то кинофестиваль в Америке. Как он там с американцами?
      В "Архипелаге" у Солженицына есть замечательные рассуждения о лагерном жаргоне, проникшем в цивилизованный словарь нации. Нынче жаргонные словечки насыщают наш язык с неуследимой скоростью: все эти мерзкие "халявы" и "наезды" пишутся уже и без кавычек, и глагол "кинуть" тоже, как видим, обрел права гражданства, не требуя ни кавычек, ни расшифровки, ни тем более извинений, когда он приводится в действие.
      Не отставайте от времени. И держите ухо востро, как советовал мне на днях приятель литератор, узнав о переговорах с издательской фирмой. Хорошо, попробую, отвечал я, почему-то представив себе ухо и то, как я должен его навострить, чтобы меня в очередной раз не кинули без кавычек.
      Так и просится в эпилог ленфильмовское наше кафе, не раз уже упомянутое на этих страницах. Нынче оно в очередной раз преобразилось. Столовой, что была рядом, больше нет, теперь там китайский ресторан, вход с улицы. А кафе, как выясняется, откупил Димочка Месхиев, сын моих друзей Димы Месхиева и Наташи Трощенко, мальчик, выросший на моих глазах и ставший теперь весьма успешным режиссером нашей новой волны: "Циники", "Над темной водой". Ребята эти преуспевают, дай им Бог; по крайней мере, снимают картину за картиной, не зная простоев в ожидании денег. Димочка - он еще обзавелся в Питере собственным рестораном, кажется, на пару с певцом Макаревичем: название - "Смак".
      И теперь вот - это кафе.
      Было время, здесь кипела жизнь - обычно в самый разгар рабочего дня на студии. Долгая очередь вдоль стойки, кофе из чашек с отломанными ручками, стулья на металлических ножках, которых - стульев - всегда не хватало. Двое из нашей компании пользовались привилегией брать кофе без очереди - на всю компанию, разумеется,- это Виктор Трегубович по необузданности характера, ждать он не умел, и Соломон Шустер - как, наоборот, аристократ, он же и буржуа: тут уж мы рассаживались, и по мановению руки Соломона судомойка Сима тащила нам эти чашки на треснутом столовском подносе.
      И какие разговоры, обсуждения, признания, исповеди! Юра Клепиков, человек не сентиментальный, признался мне как-то, что это лучшие часы его одинокой жизни сценариста: он и ходит-то на студию, чтобы посидеть с друзьями в кафе.
      Нет Виктора, нет Соломона, нет Ларисы Ивановой, Илюши Авербаха, я об этом уже писал, и кафе наше превратилась в коммерческий бар, сплошь незнакомые мальчики и девочки. Сима наша открыла коммерческое дело здесь же, на студии - прилавок с предметами галантереи... И вот - новое превращение. Димочка Месхиев переоборудовал этот бывший бар, развесил по стенам портреты старой ленфильмовской гвардии, в том числе и своего отца замечательного оператора. Илюша, Виктор, Соломон, Динара смотрят на нас со стен... Жаль только, народу мало в новом старом кафе, но мало ведь и на студии. Глядишь, прибавится...
      Наши съезды... После бурного Пятого прошел, как уже знает читатель, невыразительный Шестой, потом соответственно съезды Российского союза, тоже скучные, так как борьба кончилась, слова потеряли прежнюю цену подешевели. И вот наконец-то опять интересно: съезд в декабре 97-го, в мае 98-го, новая революция в кинематографе - уже с обратным знаком!
      Нынешний съезд аплодировал тем, кого свергнул предыдущий. Нынешний съезд только что не улюлюкал в адрес тех, кого предыдущий возвел на пьедестал.
      Тот съезд хотел демократии. Этот - сильной руки. Тот - упразднения цензуры. Этот - ее восстановления, по крайней мере в том, что касается нравственных основ (и тут можно с ним даже согласиться).
      И это не было голосом нового, молодого поколения, пришедшего на смену старому.
      Никто никому на смену не приходил. Другие юноши, которые, как говорил поэт, поют другие песни, на съезде не появлялись.