Говорю по крайней мере о себе. Вероятно, есть среди нас люди, которые всегда всё понимали. Но я таких, честно скажу, не встречал. В моем поколении уж точно. Так, чтобы - всегда и всё. Может быть, я ошибаюсь. Тем интересней, наверное, и это заблуждение, одно из тех, о которых я и хочу поведать сегодняшнему читателю - будем надеяться, свободному от заблуждений и предрассудков.
      Итак, предрассудки. Вот и такой среди них, живучий: мы воспитаны на отношении к "простым людям" - рабочему классу и крестьянству - как носителям истины и кормильцам, перед которыми "прослойка" - интеллигенция в постоянном неоплатном долгу. Сама интеллигенция, как известно, и люди искусства не в последнюю очередь, немало сделали, чтобы утвердить в сознании масс и своем собственном комплекс вины и долга. Недавно я смотрел по телевидению знаменитый некогда фильм "Строгий юноша" - сценарий Юрия Олеши, режиссер Абрам Роом, начало 30-х годов. Там эта идея доведена до вопиющей наглядности: маститый профессор (в этой роли - один из корифеев Малого театра Михаил Климов) добровольно, с сознанием исторической обязанности, уступает собственную жену гегемону-физкультурнику. Вот такой мазохизм, куда уж дальше2.
      И ведь все наше старшее поколение, лучшие сценаристы и режиссеры, жили в убеждении, что их собственный человеческий опыт - ничто по сравнению с жизнью других людей, имевших привилегию принадлежать к "простому народу". В этом не раз мужественно признавался уже на склоне лет Габрилович, пробившийся в конце концов через толпу своих героев, сплошь почему-то с простонародными именами-отчествами, к "Монологу", "Началу", "Объяснению в любви", то есть наконец к себе...
      Предрассудок этот погубил, как посмотришь, немало замыслов, не дав оформиться одним, исказив другие, а вообще-то говоря, напитав наши творения то там, то здесь едва уловимой, неосознанной ложью. Оставаясь как бы за пределами народа, глядя на него снизу вверх, художник не мог не впасть в подобострастное умиление, или страх, или просто украшательство.
      А вот украшательство бывает тоже разных видов. Я не говорю сейчас о рассчитанном вранье. Интересно как раз другое - то, что на уровне подсознания. Этот легкий, почти прозрачный налет неправды, этот бесцветный лак, которым покрыто, хочешь не хочешь, твое честное сочинение.
      Иногда тут повинно прекраснодушие автора (ловил и себя на этом), твой собственный откуда-то взявшийся максимализм, когда, скажем, мелкое прегрешение воспринимается чуть ли не как трагедия. Это оно по жизни мелкое, а в микромире твоего сочинения оно вырастает до события, из-за которого расстаются герои. Этот повышенный моральный счет есть не что иное, как обман. Мы создаем некий улучшенный мир, выдавая его за существующий!
      У меня в сценарии и фильме "Утренний обход" - работе, которой я не стыжусь,- доктор Нечаев, мой герой, находит у себя на столе в кабинете денежную купюру, оставленную кем-то из посетителей в его отсутствие, так сказать, в благодарность за услугу. Он относится к этому факту с брезгливой иронией, вычислив "дарителей" - мужа и жену, просивших, чтобы доктор подержал у себя в больнице их старушку мать, пока они съездят в отпуск. Тут надо сказать, что гораздо строже, чем мой доктор, расценили этот поступок наши редакторы. И деньги-то были не бог весть какие - всего-навсего четвертной (правда, 1977 года), но нам с режиссером твердо сказали: пусть он немедленно вернет эту купюру, иначе он взяточник. Доктор же отреагировал по-своему: старушку он тут же выписал, назло сыну и невестке, а деньги преспокойно сунул в карман. Вот такая интрига.
      Сцену эту мы кое-как отвоевали. В представлении редакторов эти 25 рублей являли собой большой грех, дискредитировавший героя. Автор тоже, конечно, не одобрял поборов, и доктор Нечаев их также не одобрял, правда, без чистоплюйства: он просто видел в этом кусочек той действительности, которая окружала его и которую он вызывающе не принимал. О чем, собственно, и был фильм.
      Но, видимо, этот налет чистоплюйства все-таки присутствовал. Лучше бы мне, конечно, не трогать истории с деньгами. Мой ленинградский приятель, хирург, отозвался об этом эпизоде с неподдельным сарказмом. Думаю, что я уронил себя в его глазах. Как-то после этого мне случилось обратиться к нему за помощью, и Юра мой сказал: "Я тебя вылечу, хоть ты и не автомеханик",- имея в виду еще один эпизод фильма с актуальным в то время мотивом "блата".
      Конечно, приятель мой брал с больных если не деньги, то подарки, а может быть, и то и другое. И, разумеется, оказывал предпочтение автомеханикам и еще, вероятно, работникам торговли. И если, общаясь с ним, я этого не понимал, то только по дурацкой наивности, непростительной для писателя. А если понимал, догадывался, но как бы игнорировал эту правду в своих писаниях, предъявляя к героям некий другой, повышенный счет, то это отнюдь не лучше. Да ведь и редакторы мои наверняка имели дело с врачами, с больницами и тоже знали, что почем, но, приходя на студию и усаживаясь в просмотровом зале, становились другими людьми - не из этой жизни, а из какой-то иной, воображаемой, долженствующей. Вот в чем дело. О чем я и толкую.
      Вообще деньги оказались для советских авторов темой весьма сложной. В отличие от классиков, не брезговавших этой щекотливой материей, мы целомудренно избегали ее, так что порой и критики пеняли нам - мол, непонятно, на что живут ваши герои. Ясно было одно: не в деньгах счастье. Оно, кстати, и верно, но в данном случае народная мудрость была как нельзя к месту и очень устраивала власть: коли не в них счастье, тогда о чем речь? Не в деньгах счастье, и миллионы нас работали за гроши, жили в собачьих условиях, еще и гордясь своей самоотверженностью и презирая буржуазный достаток. "На буржуев смотрим свысока", как сказал поэт.
      Между тем корысть и стяжательство - черты и впрямь малосимпатичные, богатство подозрительно, а бескорыстие прекрасно. Об этом и до нас написаны тома.
      А уж в наше время, при равенстве в нищете, развенчание неправедно нажитого (а как же еще!) богатства и похвала честной бедности стали, можно сказать, лейтмотивом искусства. Знаменитая метафора: юный Олег Табаков, крушащий дедовской заслуженной шашкой новую мебель, кажется, сервант, этот символ мещанского благополучия,- в спектакле Эфроса по пьесе Розова,надолго запомнилась, как яркий знак своего времени. Так мы расправлялись с "приобретательством".
      Думаю, что уже тогда - шел 1958-й или 59-й год - зрители, восторженно рукоплескавшие пылкому герою Табакова, присматривали себе чешские гарнитуры в мебельных магазинах. Насколько я знаю, и сами инженеры человеческих душ, в том числе и строгие моралисты, тоже не чуждались житейских благ. Наступила эпоха кооперативных квартир и личных автомобилей. За пьесы и сценарии, надо заметить, платили хорошо.
      Не могу удержаться, чтобы не сказать об иронии судьбы: сам Олег Табаков сегодня мало того, что замечательный артист и педагог, но и солидный театральный предприниматель, преуспевающий человек, и слава Богу. Шашку, если она уцелела, я бы поместил в театральный музей.
      При всем том презрение к деньгам и достатку вовсе не означало, что другая, так сказать, противоположная сторона - сирые и убогие - пользуются симпатиями в нашем искусстве. По пренебрежению к слабым, к неудачникам мы абсолютно буржуазны, куда там американцам. Ведь что интересно: у них в Америке - культ успеха и здоровья, а американское кино исполнено сочувствия к тем, кто не преуспел, к людям с обочины жизни. Возможен ли у нас такой персонаж, как этот трогательный подпрыгивающий бродяга - Дастин Хоффман в "Полуночном ковбое"? А его партнер в том же фильме? А все эти Бонни и Клайды и прочие правонарушители, которым американский кинематограф 70-х и 80-х годов, в лучших своих образцах, отдает недвусмысленное предпочтение перед буржуазными блюстителями порядка?
      Вот довольно типичный для нас расклад: две подруги - одна мыкала горе в молодости, была обманута и брошена, однако выстояла и осуществилась как личность. А это что значит? А это значит, что она директор фабрики. А другая пошла легким путем, судьбы своей не выстрадала - и что в результате? Приемщица в химчистке! Наш Паратов в "Бесприданнице" неотразим и победителен, а Карандышев жалок, и убог, и презираем. Какое уж там сочувствие к "маленькому человеку", как нас учили в школе. Или - "все мы вышли из гоголевской "Шинели"". Как бы не так!
      Фильмы, на которые я ссылаюсь, пользовались в свое время огромным и вполне заслуженным массовым успехом. В плане социальном это означало, что общество поменяло критерии или, как теперь сказали бы, приоритеты. Жизнь брала свое.
      Жизнь брала свое. Проклятый капитализм внедрялся в нашу экономику и психологию всеми доступными способами, то есть по преимуществу уродливыми и незаконными. К началу недолгого правления Андропова предприниматели-теневики и торговые короли хозяйничали или, скажем так, хозяйствовали по всей стране, недосягаемые для властей официальных. Их стали выдергивать по одному. Массовое сознание раздваивалось между растущим уважением к богатству и традиционной ненавистью к тем, кто его достиг. Когда прошел слух об аресте Соколова, всесильного директора Елисеевского гастронома, это было встречено, помню, одними со злорадством, другими с удивлением или даже легким сожалением, чаще - со смешанным чувством. Чувства у нас часто - смешанные... Мой приятель, популярный актер, услышав от меня эту новость, поцокал языком: "Как, Юра? Ну и ну! Где же я теперь буду брать продукты?"
      Короли гастрономов питали явную склонность к мастерам искусства, бывали в Доме кино, в ЦДЛ, любили знаменитостей. Те, в свою очередь, не брезговали их дружбой...
      В октябре 1984-го я переступил порог старого двухэтажного особняка в центре Ростова-на-Дону, с затейливой надписью над входом - "Дворец правосудия", и оказался в зале с телевизионными камерами, на процессе, гремевшем в то время на всю стану: это было знаменитое "ростовское дело", суд над торговой мафией, как писали газеты.
      Так совпало: я приехал в этот город с культурной миссией, по линии "бюро пропаганды", с фильмом "Успех". Коллеги мои, случалось, подрабатывали таким способом, подрядился на сей раз и я - и вот Дворец правосудия и "ростовское дело", в пяти минутах от гостиницы, каждый день с десяти утра.
      Судят пятерых. Всего же обвиняемых по делу более 70, как мне объяснили. Их разделили на группы. И эти пятеро еще не самые главные. Главные проходят на этот раз в качестве свидетелей, их привезут из тюрем.
      Десять утра. В зал еще не впускают. Здесь только подсудимые, их обычно приводят первыми. Солдаты-конвойные по обе стороны барьера. (Клетки появятся позднее, сейчас их еще нет). Адвокаты за отдельным столом. Важные. Рассаживаются, раскрывают портфели. И я, один в "партере". Пришлось представиться судейскому начальству, иначе было не попасть. Усадили в первом ряду, с краю, в трех шагах от столика прокурора, на виду у подсудимых. Все пятеро разглядывают меня, отвожу глаза.
      Посмотрел снова. Встретились взглядом с пожилым интеллигентного вида человеком. В приличном костюме, в роговых очках, ворот рубашки расстегнут. Галстуки им в тюрьме не положены, можно повеситься. Позже я узнаю, что именно этот человек, такой основательный и по виду, и по прежней должности, пытался вскрыть себе вены вскоре после ареста.
      Смотрят затравленно. Тюремная бледность на лицах. Сидят уже скоро год. Все это время шло следствие.
      Открыли центральную дверь, хлынула публика. Быстрым деловым шагом из боковой двери - прокурор в форменном кителе, со звездой на петлицах. Молодой еще человек и - надо же - абсолютное сходство с артистом Толей Грачевым, прокурором в фильме "Слово для зашиты". Усаживается за столик с непроницаемым видом, раскладывает свои бумаги, будет работать. Белобрысый парнишка, секретарь суда,- буднично, впроброс: "Прошу встать". Судьи занимают места за длинным столом на помосте.
      Те, кто в зале, и те, кто за барьером, посылают друг другу осторожные знаки, кто-то кому-то улыбается. Жены, взрослые дети. Всего какой-нибудь десяток метров - так близко и так недосягаемо далеко. Не виделись год. Ничего хорошего не светит. От семи до пятнадцати, такая статья.
      Обвиняются все пятеро в даче и получении взяток, двое сверх того - в хищении государственной собственности в особо крупных размерах. Государственная собственность - это в данном случае фрукты-овощи, особо крупный размер - сумма от десяти тысяч.
      Фабула простая, куда уж проще: какой-нибудь завмаг приплачивает начальнику районного торга, тот - начальнику городского и так далее, оттуда - в Москву, в министерство, чиновнику, распределяющему эти самые фонды. А затем - в обратном порядке, уже не деньги, а фонды, сверху вниз. Дело, очевидно, в этих фондах, без которых нечем было бы торговать на местах. Вот и здесь, в Ростове, колбаса, сыр, масло только по талонам; я сам в первый же вечер немало насмешил народ в магазине, когда по незнанию выбил в кассе чек и направился к прилавку за колбасой. В очереди решили, что я с луны свалился.
      В массовом сознании причиною этих нехваток, их, так сказать, прямыми виновниками и были пресловутые "торгаши". Они-то, собственно говоря, и сожрали всю колбасу, а кто же еще? Ну, может быть, доля правды здесь и была. Сожрать не сожрали, но уж очень сноровисто и изощренно паразитировали на нехватках, приспособили к ним и свою, и всю остальную жизнь.
      Были сюжеты и покруче. В бункер с апельсинами, к примеру, вываливают несколько килограммов гнилых плодов, приглашают карантинную инспекцию (есть такая), те пишут акт: такой-то процент естественной убыли,- после чего весь этот процент в виде целого бункера годных плодов превращается в деньги и идет в карман вот хотя бы этому маленькому, лысому, что сидит сейчас скромненько за барьером рядом с солидными начальниками. Маленький пришибленный человек, им не чета, ведал всего лишь каким-то фруктохранилищем в Батайске, но устроен был в этой жизни, надо полагать, не хуже других. Фрукты-овощи - это золотое дно. Недаром и знаменитый Соколов в Елисеевском, получая ежемесячную дань от заведующих секциями, наибольшую получал от секции, торгующей фруктами.
      Это я узнал здесь, из текста приговора по делу Соколова. Приговор уже вынесен и исполнен: Соколова расстреляли. Текст разослан по областным судам. Видимо, для примера.
      Фруктовый старичок напуган. Операция с апельсинами, конечно, не его изобретение. Но выдернули почему-то его. И он, видно, уже смирился с такой участью. И лучше уж ответить им без запинки. Аккуратно, с ростовским мягким "г", как у всех здешних армян: "торговал" ("торховал"), "брал", "давал".
      На него нацелены сейчас телевизионные камеры, направлен слепящий свет. Ребята-телевизионщики расположились здесь по-хозяйски, включают и выключают приборы, когда им вздумается, да еще подносят их к лицам подсудимых, не церемонясь. Никто не ропщет. Так надо.
      Вообще телевидение и пресса, надо сказать, немало потрудились над образами злокозненных торгашей, не жалея красок для описания их роскошной жизни. О "ростовском деле" народ узнал еще задолго до суда из статьи в "Известиях" "С черного хода". Газеты тогда еще читали все. В нашумевшей статье упомянут и кто-то из сегодняшних подсудимых, но основное внимание уделено некоему Будницкому - фигуре поистине демонической. Этот Будницкий, главный начальник торговли в Ростове и области, и стоял вверху всей пирамиды, к нему сходились нити, и ворочал он, надо понимать, миллионами. Процесс Будницкого еще впереди, на этом суде он должен давать показания как свидетель, для чего в ближайшие дни будет доставлен из Москвы, из Бутырок.
      За окном октябрь. Похолодало. В городе еще не топят. И судьи, и подсудимые, и публика в зале набросили на плечи пальто и куртки. Это всех вдруг каким-то образом объединило. Все - люди, и всех пробирает холод. Процесс продолжается.
      Странно - никто из них не защищается. "Брал", "торховал"... Почему? Вроде никто не приперт уликами, не пойман с поличным, никаких меченых денег. Только показания: один дал, другой взял. Какой резон признаваться одному, или другому, или обоим вместе?
      И что за смешные суммы, даже по тем временам: двести рублей, триста...
      Кравцов Николай Иванович, директор торга в Новочеркасске, теперь уже бывший, обвиняется в даче взяток одному из заместителей Будницкого Малиновскому. Вот он встает с тетрадкой в руке, этот Кравцов. Парень лет тридцати пяти, аккуратно одетый, внешность комсомольского работника из выдвиженцев. Малиновского поднимают снизу, сейчас он - свидетель. "Поднимают" - слово это я слышу не в первый раз. Там внизу, в подвальном этаже, боксы для заключенных, оттуда по лесенке их вводят в зал, прямо за барьер, то есть в самом деле поднимают.
      Малиновский - высокий, худой, с маленькой головкой, стриженной под ноль. Пытаюсь представить его другим. Их всех уже трудно представить себе другими - теми, кем они были. Смирный Кравцов у себя в Новочеркасске держал в подчинении три тысячи человек. Магазины, склады, автобазы. Заместители, секретарши, личный шофер... Стриженый под ноль Малиновский был его начальством. Он-то его и посадил, показав на следствии, что получал от него взятки. Один раз триста рублей, другой раз двести и сверток с бутылками вина. Это когда Малиновский ехал в Москву, а Кравцов подошел к поезду: "У вас там наверняка расходы".
      Малиновский показал на следствии, а Кравцов признался. Не сказал, что это оговор, не возмутился. А ведь мог! Сейчас, комкая тетрадку, он говорит, что давал Малиновскому деньги в долг. Малиновский усмехается. Почему? Что за этим скрыто? Зачем Малиновскому топить Кравцова, да и себе добавлять лишний эпизод? И почему признается Кравцов? Мог сказать "нет" - сказал "да". В обмен на что? Чем его пугали или что посулили?
      Задаю этот вопрос прокурору. С прокурором мы познакомились накануне, в местном Доме кино. Смотрел на меня из зала и улыбался. До этого, в суде, не обмолвились ни словом. Теперь встретились, как старые знакомые, и в тот же вечер я был в гостях у него в холостяцкой квартире; сидел допоздна, не могли наговориться.
      Толя Грачев из "Слова для зашиты" - тот же рыжеватый пробор, рост, фигура, голос, и тоже, кстати, Анатолий - оказался завзятым киноманом. Учился в аспирантуре в Москве, защищал там диссертацию. Здесь двухкомнатная квартирка, книги, кассеты, тихая музычка, кофе, коньяк. Дом современного столичного интеллигента. Замечаю на полке монографию Босха. Книги: Трифонов, Аксенов. Любимый театр - Таганка, какой же еще. Наш человек.
      После защиты оставляли в Москве, в докторантуре. Но случилась там, как всегда, чья-то дочь. Папа - цековский вельможа. Отдали место ей. Пришлось возвращаться в Ростов. Но, может быть, еще повезет. Поживем увидим.
      Зарплата у него здесь - 200 рэ. Не разгуляешься. Мать и брат - врачи.
      О процессе - сухо, нехотя. Как он может быть невиновен - речь о Кравцове - директор торга, сами подумайте.
      А почему все-таки признавался? Ну, тут может быть всякое. Мог следователь сказать: смотри, если не признаешься, мы тут тебе такое пришьем - мало не покажется. Приведем пять человек завмагов, и все они покажут, что давали тебе взятки, можешь не сомневаться. Любого возьмем. Так что уж лучше сейчас эти два эпизода с Малиновским.
      Ну, а если вина не будет доказана, все еще настаиваю я. Что в этом случае прокурор? Отвечает: прокурор в этом случае должен отказаться от обвинения. Спрашиваю, знает ли он такие примеры. Отвечает туманно. Бывали отдельные случаи...
      Мне жаль Кравцова, ничего не могу с собой поделать. Жаль, в общем-то, всех, но его почему-то больше других. Со мной рядом, в первом ряду, его жена. После того, как она допрошена, ей разрешили остаться в зале. Маленькая, худенькая, простое милое лицо. Они с мужем смотрят друг на друга, не отрываясь. Только что первый раз увиделись после его ареста, вот сейчас. Еще и вчера, и накануне, все эти дни, она, как свидетель, должна была оставаться за дверью. Вот сейчас - впервые. Что там дома? Как дети? Как ты? А ты как? Ничего, держусь. А ты? Я тоже...
      Кажется мне, они ведут сейчас именно этот диалог, она шевелит губами, я даже слышу шепот. Он отвечает - тоже беззвучно - губами, глазами, улыбкой. Ее улыбка в ответ...
      Клянусь, это нельзя сыграть.
      Мне кажется, я уже улавливаю потаенную фабулу процесса. Кто и почему сказал так, а не этак. И что адвокаты. И что сами подсудимые. Когда начинаешь понимать, судебные заседания уже не кажутся длинными и утомительными, со всей их медленной рутиной, повторением одних и тех же формальностей ("Свидетель, вы предупреждаетесь..."), обилием незначащих слов. Тут борьба, она скрыта от глаз. На кон поставлены жизни. Борьба интересов, драма. Как только начинаешь за ней следить, интересной оказывается любая мелочь.
      Так случилось со мной. По случайности же я прихватил с собой из Москвы маленький диктофон - игрушку, с которой не хотелось расставаться,- и теперь, пристроив ее незаметно под газетой, записываю на пленку то, что слышу, а вечерами в гостинице прокручиваю записи. Никакой конкретной цели у меня нет. Писать о процессе не собираюсь. Почему? Не знаю. Так всю жизнь: собираю материал для книги, которую никогда не напишу.
      И вот наконец этот день, которого ждали. Сегодня поднимут Будницкого. Он здесь, привезли. В зале - аншлаг. В первом ряду, обычно не занятом, все высокое начальство: председатель областного суда, областной прокурор. Оба пришли по такому случаю. Один из матерых адвокатов надел орденские планки, как заслуженный ветеран войны. Журналисты с блокнотами, телевидение тут как тут. Десять утра. Зал в ожидании.
      Вот он, Будницкий, поднимается, руки за спиной. Усадили за барьером, впереди других.
      Смотрит тоскливо. Ищет кого-то в зале. Здесь, вероятно, его семья.
      Представлялся мне совсем иным. Хозяин целой области, как писали в газетах. Вальяжный. "Нельзя отказать в остроумии" - это из статьи в "Известиях". Подняли из подземелья старого сутулого человека. Вот он сидит сейчас, вобрав голову в плечи, торчат уши.
      Встал. Допрос. Ваша фамилия, имя-отчество? Год рождения? Свидетель, вы предупреждаетесь, что за дачу ложных показаний... Распишитесь...
      Дальше - длинный ряд вопросов. Товарооборот, план, товарное обеспечение, структура... Вопросы - ответы. Все быстро, компетентно. Как на деловом совещании.
      И наконец: кому давали деньги?
      Отвечает - кому и за что.
      От кого получали?
      Отвечает. Называет в том числе и сегодняшних подсудимых: от кого сколько.
      Все элементарно. Ростовская область не имеет товарного обеспечения, как и все другие. И начальник управления торговли, как и все начальники всех управлений, едет в Москву за фондами. На местах ждут, что он на этот раз привезет. И привозил. Давал за это московским товарищам, получал от своих. Все знали: я пустым не возвращаюсь.
      Мой прокурор: создавали ли эти лица условия, чтобы вы им давали? Требовали от вас? Отвечает: нет, никогда. Это подразумевалось. Прокурор: требовали ли вы того же от своих подчиненных? Ответ: нет, не требовал. Они сами люди догадливые. Прокурор: после того, как такой-то и такой-то стали давать вам деньги, отношения между вами улучшились? Ответ: на отношения это не влияло. Такому-то я, например, влепил выговор, он помнит, наверное. Одно другого не касалось.
      Он, похоже, ничего не скрывает. Не ловчит, не оправдывается. Терять ему нечего.
      Перерыв. Будницкий, тоскливо оглянувшись, уходит к себе в подземелье. За ним по одному, с паузами, уводят всех остальных.
      Областной прокурор, Александр Денисович, был, оказывается, у меня на просмотре. Тоже поклонник кинематографа. Рассказывает: у них с Будницким квартиры в одном доме. Соседи. Накануне ареста сидели с ним вечером во дворе, на лавочке, был теплый вечер. Я уже знал: придется его брать, другого выхода нет. Звонил в обком: что делать? Там у них шок. Такой известный, уважаемый человек, член бюро, между прочим, депутат. Путь прошел - от кладовщика. Умница, вы же сами видели. А какой выход? В ту ночь, верите ли, не мог уснуть. Часа в три вскочил, будто толкнул кто. Звоню следователю: ну что, как там Константин Михайлович? Как пережил арест, все-таки немолодой человек. Ничего, отвечает, нормально...
      Выходим из Дворца правосудия вместе: мой Толя Грачев, его коллега и приятельница Ольга Ивановна, худенькая, рыженькая, некрасивая и очень привлекательная, есть такой тип некрасивых женщин. Обсуждаем. Сильное впечатление. Ведь честный же по-своему человек, при обыске, говорят, не нашли ничего, два костюма. Так честный или нет?
      Прокуроры - о себе, о своей трудной жизни. Приплачивать бы надо им за опасность, за риск... Вот вы говорите: оправдать Кравцова. А знаете ли, чем это чревато для судьи, подписавшего оправдательный приговор, или прокурора, отказавшегося от обвинения? Ведь неизвестно, что посулил родственникам подсудимого адвокат, беря у них наверняка кругленькую сумму. Вы уверены, что он не сказал им, что деньги эти - для прокурора и судьи? Вот чем чреват оправдательный приговор. Ну ладно, подозрение. А представьте, приговор этот потом отменяет высшая инстанция - куда и о чем пишут разгневанные родственники? И таких случаев немало. Не ужасайтесь, но адвокаты сейчас все чаще входят в незаконные отношения с судьями. А то просто делают вид, что находятся в таких отношениях, пусть, мол, родственники знают. Вот только сейчас в вестибюле, при людях, ко мне подходил адвокат такой-то, рассказывает Ольга Ивановна. Я боюсь этого человека. Он со мной что-то такое про театр - мол, видел меня в театре,- а я шарахаюсь от него. Он хочет, а я не хочу, чтобы нас видели вместе!
      А ведь и следователи подвергаются такой же опасности. И поэтому лепят по максимуму, пишут, что было и чего не было. Пусть лучше потом суд исключит какие-то эпизоды за недоказанностью, по крайней мере следователь вне подозрений. У нас вот одного так затаскали, что парень пустил себе пулю в лоб.
      А судьи, вы думаете, как? Наш Георгий Александрович, председатель, милейший человек, как вы могли убедиться. Но ведь требует каждый раз, чтобы ему приносили решения судебных коллегий о пересмотре приговоров. И отменяет, если там - в сторону смягчения. "Сейчас не время. Оставьте, как было". Он у нас тем более в пенсионном возрасте, сами понимаете. На покой не хочется. У каждого свой интерес...
      Так мы славно разговариваем втроем на ростовской улице. Спутники мои поглядывают на меня с веселым, чуть снисходительным сочувствием: что-то он у нас приуныл. Ладно, повеселим вас напоследок. Такая вот замечательная история, прямо для кино. Ну, вы уже знаете, как это делается с апельсинами или лимонами. В данном случае были лимоны. Так вот, три приятеля, фруктово-овощные боссы в Таганроге, заработали за короткий срок приличную сумму - сто тысяч. Спрятали деньги в сейф там же где-то, на овощебазе. Один из них, некто Иваненко, предлагал поделить их сразу же, но друзья почему-то не торопились. Тогда он решил завладеть всей суммой один. Проник поздно вечером на базу, открыл сейф, взял деньги, как уж он их там спрятал, чтобы унести, не знаю, но перед тем, как унести, решил устроить пожар. Применил по неопытности какую-то горючую смесь, которая тут же взорвалась, взрывной волной его отбросило в сторону, деньги разлетелись по воздуху. С ожогами второй степени этого Иваненко подобрал какой-то "жигуль", отвез в больницу, а купюры все продолжали летать, как в кинофильме! После этого их всех и взяли, определили лет на десять. Иваненко жив, где-то тут близко сидит...
      Посмеялись. И впрямь эффектный сюжет для комедии. Что-то похожее я уже видел. С Жаном Габеном и Делоном, если не изменяет память. Там деньги всплывают в воде.
      И напоследок. Все с тем же догадливым сочувствием:
      - Что уж вы их так жалеете, Анатолий Борисович! Да они и в местах не столь отдаленных будут жить припеваючи, да и сейчас в тюрьме как-то устроились с передачами, можете не сомневаться. Там всюду свои люди!..
      Прощаемся. Уезжаю.
      Увожу с собой, между прочим, книжку, подаренную мне Георгием Александровичем, председателем, с трогательной надписью и круглой печатью областного суда,- Уголовный кодекс...
      Повторяю, весь этот мой интерес, даже, может быть, болезненно-острый, не был интересом профессиональным, то есть писать я об этом не собирался. Сегодня это выглядит непозволительной блажью. Собирать такой материал день за днем в суде с диктофоном, да еще и с Уголовным кодексом в придачу, не имея практической цели в виде очередного сценария? И тем не менее.
      Может, сработало опасение, часто посещавшее нашего брата: сделать как следует, то есть по правде, не дадут, а тогда зачем браться? Но меня это вроде бы никогда не останавливало, не помню за собой такого. Может быть, остановило на этот раз? Может быть, сам того не сознавая, я спасовал перед открывшейся мне чудовищной правдой? Ведь входил в зал суда с предубеждением против субъектов, сидящих за барьером, взяточников и казнокрадов, с нерассуждающей верой в правосудие. А в итоге?
      Вскоре после отъезда я позвонил из Москвы моему молодому прокурору и от него узнал о приговоре, которого не дождался тогда в Ростове. Бедняга Кравцов получил все-таки свои семь лет с конфискацией, остальные - кто восемь, кто десять. Иначе было невозможно, утешил меня мой Анатолий Владимирович. Семь лет, как я удостоверился в Уголовном кодексе, были минимальным сроком по этой статье: от семи с конфискацией имущества. За убийство полагалось - от трех.
      Суд над Будницким состоялся несколькими месяцами позже. Его приговорили к тринадцати годам. Я прочел об этом в газетах. Из газет же вскоре узнал о его смерти. В "Литературке" появилась грозная статья: Будницкий умер в лагере, в Сибири, а похоронен в Ростове, на престижном кладбище, чуть ли не на "аллее героев". Корреспондент негодует по этому поводу. Не побоялись привезти и похоронить на виду у всего города. И за гробом, как пишет он, шли толпы с цветами.
      Как к этому всему относиться?
      Я ловил себя на безотчетном сочувствии к тем, кого по идее должен был презирать и ненавидеть, как личных врагов. И, надо сказать, не находил понимания ни в ком из моих друзей и знакомых, кому об этом рассказывал. Когда я приводил в рассказах реплику Будницкого на процессе, что вот, мол, с тех пор, как меня посадили, в Ростове продукты по талонам, при мне такого не было, и вспоминал оживленную реакцию судебного зала,- на меня смотрели с укоризной. Да это же враги, напоминали мне. Они живут за счет таких, как ты. Такие, как ты, мечутся по магазинам в поисках молока и мяса, шмутки покупают из-под полы, даже книги - у спекулянтов. А этим все доступно, они хозяева жизни, они и смотрят на нас с тобой снисходительно, как на фраеров! Стыдно быть бедным - не они ли это внушили нашим детям!