Глава 14

Для первого января день выдался на редкость теплым, и мать-настоятельница приказала всем после ужина собраться в саду. Монашенки закутались потеплее и с восторгом принялись уплетать апельсины и миндаль, почти совсем не пострадавшие за дорогу от Яффы.

— Подумать только, милая Алуетт, наступил 1191 год, — умилялась Инноценция, понемногу пришедшая в себя после одиночного заключения. — Сколько всего будет в этом году! Я приму постриг… Христиане обязательно освободят Гроб Господень.

— Интересно, а меня освободят? — печально отозвалась Алуетт. — Кажется, я здесь навсегда.

— Да нет, конечно же, освободят, госпожа! Вы же сами говорили мне, что король Филипп не хотел идти без вас в поход, — принялась утешать ее сицилийка… ее единственная подруга в этом собрании аскетичных женщин, увидав на ее щеках слезы.

— Наверно, во мне говорила гордыня, — сказала Алуетт. — Сколько уже недель он прекрасно обходится без меня. А может, он решил, что со мной слишком много хлопот, — размышляла Алуетт, не забывавшая о дуэли между Рейнером и Фулком. Однако теперь она уже ни о чем не жалела, ибо в раю, ставшем тюрьмой, утешала себя лишь воспоминаниями о тех нескольких мгновениях в саду, когда Рейнер держал ее в объятиях, целуя, и ласкал ее. Она помнила запах фиалкового корня, смешанный с запахом вина, на его губах и его руку на своей груди, сжигавшую ее как огнем…

За стеной монастыря два всадника остановились, разглядывая красные купола церкви между мужским и женским монастырями.

— Алуетт, спойте, пожалуйста, ту песню, которую вы пели на пиру, — попросила Инноценция, врываясь в ее мечтания. Обычно Алуетт ей отказывала, однако на этот раз, застигнутая на размышлениях о любви и любимом, она сама захотела петь. Она почувствовала, что опять готова бунтовать, чтобы ее кровь, согретая солнцем, не напрасно бурлила в венах. Почему бы и нет ? Подумав так, она с силой ударила по струнам.

Безрадостна, печальна и грустна,

Ты хуже смерти, жизнь, коль нет любви…

Никогда еще так чисто не звучал ее голос. Неожиданно к нему присоединился мужской голос из-за стены.

Ах, милая не слушает меня,

Ей безразличны слезы и мольбы.

Алуетт застыла с поднятой рукой. Она вслушивалась в доносившиеся до нее слова и не верила себе.

Но райское блаженство ждет меня, Когда любимая ко мне придет И, радость мне великую даря, Небесным взглядом сердце обожжет…

— Кто это?

— Да какой-нибудь монах. Сейчас его настоятель угомонит! — прошипела начальница над послушницами, подозрительно оглядывая изменившуюся в лице Алуетт. Слезы текли ручьем по ее бледным щекам, но то были слезы радости.

— Рейнер, — еле слышно выдохнула она и, услышав, как кто-то барабанит в ворота, крикнула: — Рейнер!

Послышался собачий лай. Завизжала сестра — привратница.

— Откройте! Именем короля Ричарда Английского!

Алуетт услышала шуршание юбок матери-настоятельницы, потом ее голос, напомнивший ей жужжание разозленной осы. Вся дрожа, Алуетт поднялась со скамьи и оперлась на руку Инноценции.

Она была уже возле ворот, когда ее перехватила начальница и зажала ей рот рукой.

— Что случилось, сэр рыцарь? Зачем вы беспокоите святых монахинь? — закричала мать Мария бенедиктинка, поднимая решетку.

В маленькой квадратной дыре она увидала рыцаря в полном вооружении с обнаженным мечом в руке и белым крестом на одежде.

— Я сэр Рейнер Уинслейд. А вы насильно держите у себя не монашенку, а француженку, леди Алуетт де Шеневи. Она не приняла постриг, и вы не имеете права не считаться с ее волей!

— Леди Алуетт искала у нас убежища, — ледяным тоном произнесла аббатиса. — Она здесь по своей воле, и мы можем отпустить ее только по приказу его величества короля Филиппа Французского, а вы, если я не ослышалась, подданный английского короля?

Аббатиса сделала вид, что не видит и не слышит, как Алуетт изо всех сил старается вырваться из железных объятий монахини.

— У меня с собой топор, госпожа аббатиса, — пригрозил Рейнер, — но мне не хотелось бы ломать ворота и причинять урон собственности монастыря, так что в ваших интересах разрешить мне повидаться с леди Алуетт. Если она скажет, что хочет остаться у вас, Бог с вами, а я поеду своей дорогой. Аббатиса задумалась. Притихшая в руках Пене — тенции, Алуетт услышала, как шепчутся вокруг монахини-бенедиктинки.

— Сэр рыцарь, — обретя знакомую Алуетт надменность, произнесла настоятельница, — вы не оставляете мне выбора. Я отвечаю за имущество монастыря в неменьшей степени, чем за души сестер, порученных моим заботам. Однако имейте в виду, что за надругательство над святой обителью вы можете быть отлучены от церкви.

По знаку аббатисы хватка Пенетенции ослабла и Алуетт обрела свободу. Со скрежетом повернулся ключ, и ворота распахнулись.

«Наверняка святых, попадающих в рай, встречают такие же прекрасные создания, — подумал Рейнер, когда увидел Алуетт, стоявшую немного в стороне от одетых в черное монахинь. Она была одета так же, как все бенедиктинки, и все равно она оставалась Алуетт, Жаворонком… Его Жаворонком. В глазах у нее несмотря на слезы, светилась радость, и они были синее и прозрачнее небесных сводов. Губки у нее задрожали, когда она протянула к Рейнеру руки и прошептала:

— Рейнер?…

Он не помнил, как оказался возле нее, как обнял ее и стал целовать, а она смеялась и плакала от счастья.

Прошло много минут, прежде чем он смог оторваться от Алуетт, которая, хотя и была всем своим существом устремлена к любимому, все же заметила, как аббатиса услала сестер на кухню готовить вечернюю трапезу. Мало радости ей было видеть сестер, глазеющих на удачливого бунтовщика против ее владычества.

В конце концов, когда не осталось никого, кроме аббатисы, вернувшей своему лицу пристойное выражение, Рейнер, насмешливо глядя на нее поверх головы Алуетт, спросил свою возлюбленную.

— Скажи, любимая, ты хочешь уйти со мной или останешься с этими добрыми женщинами?

В голосе у него было столько сарказма, что не приходилось сомневаться в его истинном отношении к матери Марии и ее обители.

Однако аббатиса не собиралась сдаваться.

— Милая Алуетт, вы должны остаться с нами и спасти свою душу, — обратилась она к Алуетт, поедая глазами английского рыцаря, с появлением которого рушились ее надежды на богатые дары от Филиппа. — Плотскими радостями нас заманивает ад, дорогая. Вы же видите, он ничего вам не обещает, даже свое имя.

Алуетт нахмурилась.

— Мне не нужны его обещания, матушка, мне нужна только его любовь, — гордо ответила Алуетт не покидая надежного объятия Рейнера.

Вынужденная смириться с поражением, аббатиса пожала плечами.

— Что ж, я пошлю Инноценцию помочь вам собрать вещи. Поторопитесь. Я не желаю, чтобы вы мешали мне во время вечерни, — сказала она твердо и зашагала прочь, шурша юбками и сухой зимней травой.

Печальная Инноценция помогла Алуетт надеть платье, в котором она приехала в Палермо.

— Ваш рыцарь прямо как в песне, — сказала Инноценция. — Какие у него красивые золотые волосы! А глаза, ну просто мед, когда он глядит на вас!

Вспомнив, что говорила о Рейнере Эрменгарда, Алуетт решила, что на юную послушницу легко произвести впечатление, потому что она редко видит рыцарей в полном облачении.

— Я буду скучать без вас, леди Алуетт. Даже аббатиса, даже моя матушка не были так добры ко мне, как вы.

Алуетт поняла, что Инноценция с трудом сдерживает готовые хлынуть слезы, и, тронутая ее словами, обняла ее. С удивлением призналась она себе, что тоже будет скучать без этой простой ломбардки, ставшей ей за несколько месяцев почти сестрой. Без помощи Инноценции ей вряд ли хватило бы мужества заглянуть себе в душу и найти там любовь к рыцарю, ожидавшему ее в это время за стенами тюрьмы.

— Инноценция, я всегда буду помнить тебя. Ты будешь хорошей невестой Христовой. Не забудь же, молись обо мне!

— Да, да, конечно, миледи, я всегда… Девушка разрыдалась.

Алуетт хотела было задержаться и утешить ее, но ее ждал Рейнер.

— Лучше мне, наверное, пойти, пока мать-настоятельница не передумала, — сказала она, делая над собой усилие, чтобы улыбнуться, и ласково разнимая обхватившие ее руки.

— Леди Алуетт, пожалуйста… Пожалуйста, возьмите меня с собой! — крикнула Инноценция и, упав на колени, ухватилась за юбку изумленной Алуетт.

— Но, Инноценция, ты же хотела стать монахиней! Ты сама мне говорила!

— Нет, я не хочу! — рыдала ломбардка. — Это мои родители хотят. А я хочу мужа и много детей. Когда они узнали про Джованни, они решили, что меня никто не возьмет из порядочных и мне одна дорога-в шлюхи. Позвольте мне уехать с вами! Я буду вашей служанкой! Я все для вас сделаю, клянусь! А там, может, и я встречу кого-нибудь, и стану ему доброй женой. Пожалуйста, леди Алуетт! Если вы не возьмете меня с собой, то через месяц меня сделают монахиней. А я не хочу сохнуть тут, за этими стенами! Алуетт пожалела бедную девушку Разве она сама не чувствовала то же самое?

— Ладно, ладно, думаю, милорд не будет возражать. Эрменгарда стареет, и ей нужна помощница. Но только при одном условии, Инноценция…

— Все что угодно, миледи! — прошептала послушница, страстно целуя руку своей слепой благодетельницы. — Я буду спать на полу, и ем я мало. И буду носить горячей воды, сколько потребуется…

— Условие одно: ты тоже будешь часто мыться, Инноценция, — ласково проговорила Алуетт. — Если ты не будешь монашенкой, то не будет никакой святости в плохом запахе.

Рейнер ждал Алуетт в комнате, предназначенной для приема важных посетителей, например епископа или знатных родственников. Он ничуть не возражал против того, чтобы Инноценция прислуживала Алуетт.

— Но, любимая, — шепнул он, прижимая к себе Алуетт и гладя ее щечку, — иногда, надеюсь, вы позволите мне исполнять ее обязанности.

Алуетт представила себе, как он помогает ей залезть в воду, скребет спину, намыливает голову, трет своими сильными руками шею, плечи… И у нее перехватило дыхание. Она почувствовала, что краснеет. Им еще надо о много переговорить. Он ничего не сказал ей о своих планах. Одно ясно, он хочет, чтобы она принадлежала ему. И она тоже этого хочет. И знает это. И ее тело трепещет от желания.

— Знаете, мне бы не хотелось доставлять удовольствие старой ведьме, но я люблю вас, Алуетт, дорогая моя, и я…

Однако стоило ему произнести «старая ведьма» как она немедленно явилась, таща за собой Инноценцию.

— Мало того, что вы увозите госпожу вопреки приказу короля Филиппа, так вы еще хотите отнять у меня одну из послушниц! — крикнула она и толкнула Инноценцию к Алуетт и Рейнеру.

Ясно было, что она примирилась с потерей, потому что на Инноценции было ее старое замызганное платьишко, в котором она пришла в монастырь полгода назад и которое к тому же стало ей мало и совсем не подходило хоть и к солнечному, но зимнему дню. Но это не волновало мать Марию.

Но Рейнер уже устал от выходок аббатисы. Он понял, что своим несносным характером старуха превратила в ад жизнь его любимой в последние месяцы.

— В чем дело, матушка? — спросил он ласково. — Вы боитесь, что я уведу все ваше стадо и вам некем будет командовать?

Сначала лицо аббатисы стало мертвенно-белым, потом побагровело от злости, но она все же не упустила кошелек, который Рейнер презрительно сунул ей, чтобы компенсировать потерю послушницы.

Уже стемнело, когда Рейнер, Алуетт, Инноценция и Томас покинули монастырь и Рейнер спросил у Инноценции, не знает ли она в Палермо постоялый двор, где они могли бы переночевать.

— Знаю, знаю, милорд, — не сводя с Рейнера обожающего взгляда, сказала Инноценция. Ясно было, что она испытывает благоговейный трепет перед высоким красивым рыцарем, который спас госпожу и в один день переменил ее собственную судьбу. — Но там очень плохо и совсем не подходит вам и моей госпоже. Да и «грифоны» туда часто заглядывают. И всякие другие мошенники и воры.

Рейнер улыбнулся простосердечию сицилийки. Кажется, она считала, что им нужны королевские апартаменты. Тем не менее он серьезно отнесся к ее доводам, хотя выбора у них все равно не было. До ближайшего города далеко, так что придется ему спать вполглаза, не ехать же ночью! Чертова аббатиса! Будь в ней хоть капля христианского милосердия, она бы оставила их переночевать.

— Милорд, — прервала его невеселые размышления Инноценция, — можно мне сказать? Аббат вон того мужского монастыря, — Инноценция показала рукой на здания по другую сторону собора с красными куполами, — никогда не разговаривает с матерью-настоятельницей, зато все знают о его гостеприимстве. Почему бы вам не попросить его? Не прошло и получаса, как Рейнер и Алуетт уже уютно устроились перед пылающим камином в комнате для гостей, возле их ног лежал на ковре Зевс, а перед ними на столе был сервирован ужин: каплун, приготовленный в вине, фрукты из Святой Земли и сицилийский сыр. Они не могли прийти в себя от радости, что, всего-навсего обогнув собор, в нескольких сотнях ярдов от женского монастыря смогли найти и стол и кров.

Радушный аббат был в отличие от аббатисы и добр и щедр. Наверное, это правда, что они не разговаривали друг с другом, иначе он бы догадался, что прелестная слепая госпожа, с удобством расположившаяся в гостевой комнате его монастыря — знаменитая французская певица и гостья в монастыре по соседству.

Поскольку в эту зимнюю ночь путешественников было немного, то влюбленным предоставили отдельную комнату, однако Рейнер и Алуетт не приближались друг к другу, потому что по комнате постоянно ходили Инноценция и Томас.

— Мне не совсем понятно, то ли они о нас заботятся, то ли сами боятся остаться наедине, — хмыкнул Рейнер, подкладывая любимой Алуетт еще кусочек каплуна. — Ваша новая служанка будет прехорошенькая, когда вымоется и переоденется. Эти ее тряпки ужасно ее уродуют, но Том уже вроде поймался на ее огромные глаза.

А вы, милорд? — не смогла удержаться Алуетт А я ни на кого не смотрю, кроме вас, конечно же.

Ей стало стыдно. Рейнер ведь не Филипп, чтобы волочиться за каждой юбкой.

— Простите меня, Рейнер. Глупо с моей стороны. Просто… теперь, когда я отказалась от монашеской жизни, я понимаю, как мне будет нелегко.

Он взял ее руки в свои и тихонько сжал их.

— Было время, когда я впадал в отчаяние, не слыша от вас ни одного ласкового слова, не говоря уж о том, когда вы меня ревновали.

Она почувствовала себя удивительно приятно, обласканная его голосом.

— Вы знаете, мне сказали, что вы уехали во Францию?

Она, конечно же, этого не знала.

— Если бы Эрменгарда не пришла ко мне, обеспокоенная тем, что от вас нет писем… Филипп и ей не сказал, где вы… Я бы так и думал, что вы возненавидели меня за то, что тогда было между нами, по крайней мере пока мы бы не встретились на Святой Земле.

— А может, он и не думал брать меня из монастыря? — с горечью отозвалась Алуетт. — Рейнер, я не вернусь к нему. Он никого не любит, кроме себя, и он жадный. Я больше не хочу быть его игрушкой!

Она сжала пальцы в маленький кулачок, а по ее щеке медленно покатилась слеза.

— И не надо, — попробовал утешить ее Рейнер, вкладывая в прикосновение все то, чего она не могла прочитать в его глазах. — Я никогда, никогда больше не отпущу вас. Вы моя, прелестная Алуетт, и я буду любить и охранять вас до конца моих дней. — Но король…

— Он не посмеет пойти против моего короля, — сказал Рейнер. — Ричард нам поможет, я знаю. А если Львиное Сердце будет на нашей стороне, даже Филипп ничего не сможет сделать. Кроме того, я уверен, ваш брат Анри не будет возражать и даст согласие на наш брак, когда возвратится на Сицилию. Вы ведь не рабыня Филиппа. Он даже не ваш опекун. Если ваш брат согласится отдать вас мне в жены, что может…

Он замолчал, увидав, как она побледнела. Алуетт дрожала всем телом.

— Алуетт, что с вами? Вы стали белее вашего платка! Да не бойтесь вы Филиппа, любимая, все будет хорошо!

Она не ожидала, что он заговорит о женитьбе, приучив себя к мысли, что быть ей его любовницей. Она спряталась от страшной правды, от той правды, которую и сама не совсем понимала, которая, однако, от этого не становилась неправдой. Если она любит его, по-настоящему любит, то не должна привязывать его к себе, потому что знает, что недостойна его.

— Ах, Рейнер, — услышал он сквозь рыдания, — я не могу быть вашей женой!

Глава 15

Настала очередь побледнеть Рейнеру. Его словно гром поразил.

— Алуетт, что вы говорите? Вы должны стать моей женой!

Он не мог поверить своим ушам, но, еще раз взглянув на спрятавшую от него лицо Алуетт, понял, что слух его не подвел.

Он взглянул на Инноценцию, которая заметила, что с госпожой творится что-то неладное, и ждала, не понадобится ли ее помощь. Рейнеру нравилась неловкая сицилийка, но сейчас он меньше всего хотел, чтобы она вмешивалась. Рейнер встал и быстро пересек комнату — Леди Алуетт переутомилась, — сказал он Инноценции и Томасу. — Ей надо лечь. Вы свободны. Им были предоставлены две комнаты, но ничего не было сказано насчет того, где чья спальня. Рейнер решил во что бы то ни стало проводить Алуетт в ее комнату и доискаться до причины непонятного заявления. Не может быть его женой? Что за причуды! Он вызволил ее из монастыря, рискуя отлучением от церкви и гневом мстительного короля, а она говорит, что не может стать его женой. Повернувшись к столу, он тихо приказал: — Алуетт, поднимитесь наверх. Нам надо поговорить.

«Что-то ее мучает, — подумал Рейнер. — И видит Бог, я должен узнать что».

Услыхав, что он запер дверь, Алуетт подпрыгнула, как раненая олениха. По его напрягшейся руке, когда он вел ее по лестнице, она поняла, что он рассердился.

Комната была небольшая, но довольно уютная с банкеткой, кроватью, покрытой чистыми простынями, и крестом на побеленной стене. Возле кровати в жаровне горел огонь. Вряд ли это можно было назвать роскошными покоями для первой ночи вдвоем, но, в общем, неплохо.

— Итак, леди Алуетт, — холодно произнес Рейнер, — благоволите объяснить, почему вы отказываетесь быть моей женой. Вы уже связаны словом?

— Нет, милорд, в моем сердце нет никого, кроме вас, — прошептала она, не поднимая глаз. Он вздохнул с облегчением. Но надо было ответить на еще один болезненный вопрос. В конце концов, в ее жилах течет королевская кровь. Может, отказавшись от монашеской жизни, она решила, что достойна более высокородного мужа, чем младший сын английского графа? Так или иначе, свое незаконное происхождение она тяжело переживает и не знает, что ему все известно.

— Тогда, наверное, вы думаете, что я недостаточно хорош для вас, — сказал он, не скрывая того, как мучительно ему говорить это. — Достаточно хорош, чтобы принять на себя гнев церкви и короля Франций, за что любезному шевалье разрешено будет поцеловать ручку миледи… А потом его прогонят…

Она стояла против него, не отворачиваясь от его оскорблений, но от его последних слов она отшатнулась, словно он ее ударил.

— Нет, вы ошибаетесь, сир Рейнер, — печально проговорила она. — Это я недостойна вас.

Его пальцы сами собой сжались в кулаки, а сердце чуть не разорвалось от жалости к Алуетт Это она о своем происхождении. Ему очень не хотелось говорить о нем, по крайней мере пока она не почувствует себя увереннее, но он не желает опять терять ее ради сохранения тайны, которая ни для кого уже не тайна.

Но прежде, чем он успел что-то сказать, она продолжала:

— Я вовсе не собиралась отказывать вам в своей любви, Рейнер. Она ваша. Всегда. Я хочу стать вашей любовницей.

Она опять повернулась к нему и стояла, гордо подняв головку, в ожидании его ответа.

А он смотрел на нее и не верил своим ушам. Потом он рассмеялся.

Алуетт не знала, что и подумать.

— Вам смешно, милорд? Может, вы скажете мне, что вас так насмешило? Я не шучу, сир Рейнер. Он видел, как уязвлена ее гордость.

— Я не хочу любовницу, я хочу жену! — воскликнул он и, быстро, по-кошачьи подбежав к ней, обнял ее и прижал к себе. — А смеюсь я только потому, что все девицы, которых я хотел соблазнить, мечтали как раз о том, от чего вы отказываетесь!

Рейнеру не понадобилось много времени, чтобы понять, что его шутка только ухудшила положение.

— Без сомнения, у вас было много любовниц, — холодно проговорила она, не давая себе размякнуть в его объятиях. — Я уверена, что даже худшая из них была лучше меня. Наверное, мне не надо было столь откровенно предлагать себя.

Алуетт попыталась высвободиться из его рук, а когда ей это не удалось, отвернула от него лицо и изо всех сил старалась не поддаться сводящему с ума аромату фиалкового корня и жаркому пламени его рук.

— Боже милостивый, Алуетт! Да я ни с кем вас не сравню! Но ведь вы не думаете, что я жил монахом до того, как мы встретились? Просто я не понимаю, почему вы хотите быть любовницей, когда я прошу вас стать моей женой. С чего вы взяли, что недостойны быть леди Уинслейд?

Он хотел, чтобы она сама открыла ему свою тайну.

— Я слепая, — торопливо сказала она. — И не смогу вести хозяйство.

— Господи! — воскликнул Рейнер, теряя терпение. — Сколько можно! Ваша слепота не помешала вам стать певицей и музыкантшей, не помешала сбежать в монастырь, хотя там вам уж вовсе нечего было делать, кроме как молиться, петь псалмы и есть! Вы не говорите мне правду, Алуетт! Скажите же! Я хочу узнать ее от вас.

Он взял ее за подбородок, и она подняла голову, так что он мог видеть ее бледное грустное личико.

Голубые глаза блестели, как прекрасные аквамарины, омытые слезами.

— Сир Рейнер, я незаконнорожденная. Граф де Шеневи мне не отец. Вы довольны? Теперь вы знаете, почему я не могу быть вашей женой, — сказала она, и рыдания сотрясли ее тело.

Рейнер привлек ее к себе, погладил по голове, а она все всхлипывала, как ребенок. В первый раз она произнесла вслух то, что постоянно думала о себе: незаконнорожденная, ублюдок. Понемногу Алуетт затихла, и Рейнер решился заговорить.

— С каких это пор, любимая, незаконное рождение мешает законному браку — спросил он, гладя ее черные, как вороново крыло, шелковистые волосы, источающие аромат лилий. Она уже успела надушиться своими любимыми духами, которые у нее отобрали в монастыре вместе с одеждой. — Самый первый из норманнских королей был незаконнорожденным, однако его все любили и, если называли Незаконнорожденным[3], то не в укор ему. Кстати, по всей Европе на незаконных отпрысков королей большой спрос, так почему бы и мне не предложить тебе, мой любимый жаворонок, законный брак?

— Значит, вы знаете, кто мой отец, — прошептала она сквозь слезы. — С каких пор? Кто вам сказал?

Рейнер подумал, что она очень похожа на раненого олененка, который, если его отпустить, сломя голову помчится куда-нибудь прятаться, и он не отпускал ее, а ласково гладил, чувствуя, как она дрожит всем телом.

— Давно знаю, — сказал он, — с первого же дня в Везлэ. Моя любимая гордячка, о том, что вы дочь Людовика Французского, знают все, однако никто не думает о вас хуже из-за этого.

— Только не ваша мать! — упрямо возразила она и чуть-чуть оттопырила нижнюю губку. — Она наверняка посчитает, что вы могли бы найти себе жену получше, чем я, слепая, да еще незаконная… Пусть даже дочь короля.

— Леди Изабелла? — Рейнер хмыкнул. — Вот уж! Она выросла в известной своими страстями Аквитании, где никто не привык сдерживать свои чувства. Она была замужем за одним сумасшедшим рыцарем, который хотел убить ее и моего отца за то, что они полюбили друг друга. Нет, — сказал он, целуя ее в щеку и представляя, какой прием им окажут в замке Хокингем, — она тоже полюбит вас хотя бы потому, что вы любите меня.

— Но есть еще одна причина, — не сдавалась Алуетт. — Что-то внутри меня… Что-то нехорошее, но я не знаю, как объяснить, Рейнер, любимый, просто что-то есть, я чувствую.

Рейнер видел тщетность своих усилий и понял наконец, что ему не удастся убедить ее, по крайней мере в ближайшее время. Но он знал, что, сделав ее только своей любовницей, он не получит никакой помощи от короля. Ричарда привлекали мужчины, но, когда дело касалось женщин, он становился поразительно добродетельным. Именно поэтому он отказывался жениться на Алее Французской, не желал брать в жены любовницу своего отца. Рейнеру пришло в голову, что у него еще есть время повлиять на Алуетт, а пока неплохо бы узнать, чего она боится и в чем не хочет признаться даже самой себе. А для этого надо привязать ее покрепче серебряными узами страсти.