— Инноценция! Ты же скоро станешь монахиней! — шептала в ответ раздосадованная и удивленная непривычной откровенностью Алуетт.

— Не раньше Сретенья.

Поразительно, как настроение сицилийской простушки совпадало с настроением самой Алуетт. У нее тоже не шла из головы песня, в которой словно говорилось о ее чувствах к Рейнеру де Уинслейду. И делая вид, что уступает просьбе товарки, она запела:

Когда с любимым я, любовь моя Горит в очах, пылает на ланитах, Не думая о стражниках-наймитах, Листок, погубленный грозою, — я, Не женщина, а малое дитя, Я отдалась ему душой и телом, Но все ж прощаю сердцем омертвелым Ему любовь, поруганную зря…

Алуетт пела очень тихо только для одной Инноценции, пока остальные болтали, кто по-французски — монахини из норманнско-сицилийских семейств побогаче, кто по-итальянски или по-гречески, не ведая, что их гостья-француженка нарушила свое слово и поет о любви и любовной муке. Вскоре Алуетт забыла о своей слушательнице.

— Леди Алуетт, вы плачете, — ласково сказала Инноценция и пальцем смахнула слезу со щеки Алуетт.

— Да? Вот как! Ужасно глупо! Кто-нибудь еще видел?

Алуетт сделала вид, что настраивает лютню, и низко опустила голову. Она сама удивилась, как могла так забыться, однако чем больше проходило времени, тем чаще Рейнер являлся к ней в мечтах и не только ночью.

— Нет, нет, не бойтесь. Они все слушают, как матушка рассказывает о своих славных норманнских предках и как она могла стать Герцогиней Апулийской. Словно она уже не рассказывала об этом две недели назад. Не пора ли и вам рассказать мне, почему вы тут, если вы влюблены и даже плачете от любви, когда о ней поете?

Алуетт хотела было возразить, но слова застыли у нее на губах. Она вдруг почувствовала, что должна кому-нибудь рассказать о Рейнере де Уинслейде и о своей любви к нему, которая не отпускала ее даже вдали от Рейнера и с каждым днем становилась все сильнее, несмотря на монастырские стены. Сначала смущаясь и останавливаясь чуть не на каждом слове, а потом все смелее и откровеннее она поведала благодарной слушательнице историю своей любви.

— Вы хотели меня видеть, Алуетт? — сухо спросила мать-настоятельница.

У Алуетт быстро-быстро забилось сердце. До сих пор аббатиса угодничала перед ней, явно радуясь, что сумела заполучить в свой монастырь родственницу короля Франции. Можно было подумать, что она прочитала ее мысли.

— Да, матушка. — Аббатиса не предложила ей сесть, и она осталась стоять, чувствуя, как неприятно заныло в животе. — Я хочу присоединиться к моему брату и королю. Пожалуйста, напишите ему письмо и попросите прислать за мной кого-нибудь.

В комнате воцарилась тишина. Алуетт чувствовала на себе сверлящий взгляд аббатисы. — Но, моя дорогая, мне кажется, вы были тут счастливы? Разве вы не собирались пробыть с нами, пока его величество не отбудет в Палестину?

— Да, матушка.

— Сейчас зима, и очевидно, что король Филипп никуда не поедет до весны. Почему же, дитя мое, вы решили покинуть монастырь? — Аббатиса говорила холодно и совсем уж не по-матерински.

Алуетт не могла назвать ей истинную причину.

— Мне захотелось вернуться ко двору, матушка. Я соскучилась по брату… По придворной жизни…

Святая Дева, неужели лгать аббатисе еще больший грех, чем лгать кому-нибудь еще?

— Алуетт, вы приехали к нам, когда вам было очень плохо. Вы нуждались в покое, и вы его получили у нас, — проговорила с обидой мать-настоятельница.

— Да, матушка, и я вам очень благодарна. Но теперь мне хочется вернуться обратно. Я больше не нуждаюсь в покое, как тогда.

— В самом деле? — Аббатиса очень хотела вызвать ее на откровенность.

«Ах, матушка, как мне сказать вам, что я люблю мужчину и хочу принадлежать ему на любых условиях, возьмет он меня в жены или сделает своей любовницей?» Алуетт молчала, не зная, надо ли ей еще раз поблагодарить аббатису за оказанное гостеприимство.

Первой не выдержала аббатиса.

— Я думала, вы хотите стать монахиней. И у меня была надежда, что… Что его величество позволит вам принять постриг в нашем монастыре, — сказала она и забарабанила пальцами по столу.

Несомненно, аббатиса была раздосадована, ибо ожидала получить вместе с Алуетт немало денег, поэтому Алуетт захотелось как-то успокоить ее, не прибегая больше ко лжи.

— Матушка, когда-то я больше всего на свете желала уйти в монастырь, все равно какой, лишь бы побыстрее, и, если бы мои желания не изменились, я уверена, что была бы счастлива у вас. Но теперь мне кажется, что я не гожусь для монастырской жизни. Матушка, вы напишете моему брату? Мне хотелось бы присоединиться к… нему до Рождества.

Она не представляла, как осветилось радостью ее лицо, едва она подумала, что сможет провести праздник с любимым.

— Алуетт.

Алуетт поняла, что улыбается, когда произнесенное ледяным тоном ее собственное имя стерло улыбку с ее лица.

— Три дня вы проведете в посте и молитвах. Не думаю, что нам стоит беспокоить его величество по всяким пустякам.

Алуетт не раз слышала, как мать-настоятельница говорила таким тоном с другими и в ответ и самые старые, и самые юные робко шептали: «Да, матушка. Спасибо, матушка». Но робость неожиданно покинула ее. Значит, эта выскочка, эта ломбардка, претендующая на аристократических предков, хочет запугать ее! Так нет! Леди Алуетт де Шеневи, сестру Филиппа Французского!

— Мать Мария, я не стала бы тратить ваше драгоценное время, если бы не получила ответа в молитвах. Моя совесть чиста. Я не давала обетов, и, хотя я благодарна вам за заботу, мне пора ехать. Его величеству, несомненно, будет небезразлично мое желание. Будьте добры, пошлите ему письмо.

Алуетт от души рассмеялась бы, если б увидела, как отвисла челюсть у аббатисы, когда она услыхала властный голос своей подопечной. Как бы то ни было, но она подчинилась:

— Хорошо, леди Алуетт Я напишу королю Филиппу Невыносимо медленно тянулась первая неделя, потом вторая, а Алуетт все ждала, когда же ее позовут к аббатисе, и продолжала исполнять обязанности, которые теперь раздражали ее нестерпимо.

На следующей неделе уже Рождество! Не в силах справиться с нетерпением, она постучала в дверь к аббатисе.

— А… Алуетт! Я как раз собиралась послать за вами сестру К ней вернулась властность, не обещавшая ничего хорошего.

Вы получили ответ короля?

— Да. Как раз сегодня.

Но Алуетт больше не доверяла ей. Скорее всего, письмо пришло уже давно, а она хотела посмотреть, насколько у девушки хватит терпения.

— Когда же за мной приедут? — Алуетт постаралась, чтобы ее голос прозвучал как можно увереннее.

— Никто не приедет… По крайней мере в ближайшее время, дитя мое. Его величество пишет, что очень занят делами, и просит меня приглядеть за вами, пока он не освободится.

Старуха не сумела скрыть своего злорадства. Алуетт охватила ярость, и словно пламя заполыхало у нее в животе.

— А вы уверены, что писали ему?

Алуетт сама не понимала, как у нее хватило смелости.

— Уверяю вас. Вот его ответ. — Девушка услышала шелест бумаги. — Пощупайте печать.

В самом деле, это была печать Филиппа, хотя, кто скажет, что написано на бумаге?

— Алуетт, вы должны три дня попоститься. Может, к вам вернется смирение, которые вы утратили в последние две недели? — торжествующе заявила аббатиса.

Я все равно уеду. Я не давала обета, и вы не имеете права держать меня тут против воли. — Алуетт показалось, что сердце сейчас выпрыгнет у нее из груди. Она была словно зверь в клетке. Неужели французы бросят ее в Сицилии, а сами отправятся дальше?

— Вы же слепая! Как вы найдете дорогу в Мессину? — Старуха злобно рассмеялась, окончательно сбросив с себя маску заботливой матери. — Это далеко. В любом случае, я запрещаю вам. Его величество приказал вам оставаться здесь. Если понадобится, мы будем вас сторожить, моя милая.

Аббатиса сдержала свое слово. Алуетт ни на минуту не оставляли одну. Даже ночью. Это выяснилось, когда все улеглись спать, а она попыталась выбраться хотя бы в сад.

Когда Алуетт только приехала в монастырь, она сразу же отказалась от особых апартаментов, которые ей предложили как знатной гостье. Ей не хотелось особого к себе отношения. Теперь она пожалела о том, что была такой дурочкой, когда отдернула тонкую занавеску, отделявшую ее постель от других постелей. Храп доносился со всех сторон, но, как знать, не следит ли кто-нибудь за ней. Да и во всех ли кельях живут монахини?

Никто не остановил ее, когда она бесшумно выбралась в коридор и взялась за следующее препятствие — дверь, охраняемую обычно сестрой — привратницей. Если эта почтенная монахиня в самом деле крепко спит, о чем ей говорила Инноценция («Клянусь, гром небесный грянет, она и то не проснется!»), то, может, ей удастся отыскать и открыть замок. А там солнышко, по нему она найдет дорогу на восток и будет идти, пока не встретит кого-нибудь…

— Куда это вы собрались, леди Алуетт? — остановил ее строгий голос послушницы Пенетенции. — Ах, как вы меня испугали! Куда я? В гардеробную. У меня рези в животе…

— Леди Алуетт, разве вы забыли, что у вас под кроватью стоит горшок? К тому же вы одеты! Да у вас не такие уж рези, если вы сумели одеться.

Алуетт была поймана с поличным.

— Я… Я замерзла… — пробормотала она еле слышно.

— А если бы вам удалось выйти, вы бы еще больше замерзли, — безжалостно ответила послушница. — Если не свалились бы со скалы. Сейчас идите в постель, а потом придется вам покаяться в своем грехе матери-наставнице.

Три раза прошлась мать-наставница завязанной узелками плетью по голой спине Алуетт, клявшей себя за глупость. Как она, слепая, решилась бежать, не приготовившись заранее? «Нет, — подумала она, до крови прокусывая губу, чтобы удержаться от слез и не доставить аббатисе удовольствия своей слабостью. — Иногда сюда приходят гости. Может, мне удастся убедить кого-нибудь, что меня тут держат против моей воли?»

Когда ее принесли в лазарет и уложили на чистые простыни, сестра была с ней ласкова и самым осторожным образом смазала раны лечебной мазью. Однако когда Алуетт попросила прислать к ней Инноценцию, та смутилась.

— Она… Она не может прийти. Кажется, ее заперли.

Алуетт громко застонала, и сестра подумала, что причинила ей боль неосторожным движением, а на самом деле Алуетт куда сильнее страдала от душевной муки. Милая сицилийка тоже наказана, и все из-за ее необдуманного поступка.

«Если бы они только знали, как она отговаривала меня», — думала Алуетт, живо представляя себе Инноценцию в маленькой келье без окон, где она побывала, когда только приехала в монастырь. Обычно сестры жили там, если им требовалось уединение или, что бывало гораздо чаще, если они подвергались наказанию за какой-нибудь серьезный проступок. — «Там только немножко соломы на полу и нельзя развести огонь», — напомнила себе с горечью Алуетт, согреваясь от раскаленной жаровни.

Инноценция умоляла ее подождать удобного случая, говорила ей я про скалы, и про жестоких грифонов, живущих на склонах вулканов.

Однако Алуетт было мучительно каждое мгновение, проведенное в монастыре. Ей хотелось убежать, разыскать Рейнера, сказать ему, как она любит его. Она не сомневалась, что ее королевский брат что-то солгал всем об ее отсутствии. А вдруг Рейнер поверил ему, поверил, что она уехала навсегда, и забыл ее?

Алуетт пробовала защитить юную послушницу, но все напрасно. Только рождественским утром присмиревшая Инноценция присоединилась к остальным сестрам, чтобы стоять общую с монахами Рождественскую службу.

Король Англии устроил по случаю праздника большой прием в новой деревянной башне и пригласил на него короля Франции и короля Сицилии.

Огромный зал был роскошно убран пестрыми коврами. Вокруг столбов вились зеленые растения, украшая гирляндами свежепобеленный потолок. Столы ломились от яств в золотой и серебряной посуде. Ричард был в добром расположении духа и тут же одаривал знать и рыцарей золотыми и серебряными чашами.

Туалеты поражали великолепием, словно все с превеликой радостью забыли о разногласиях, не позволявших до сих пор расставаться с кольчугами и мечами. Воцарился мир, по крайней мере на один день. Рейнер был одет не хуже других, но что-то мешало ему принять участие в общем веселье. Он поднял измученный взгляд на Гийома де Барра, когда тот потянулся налить себе вина из бочки, внесенной солдатами-саксонцами, и случайно пролил несколько капель на плечо Рейнеру. Все рассмеялись, когда внесли бочку, потому что вместо привычной лубовой их глазам предстала шишковатая оливковая.

— Лучшего мы не достали, сир… Но мы же на Сицилии! — гаркнул краснолицый вояка, намекая на то, что от острова до ада рукой подать.

Рассмеялся даже Танкред, разгоряченный вином.

— Эй, приятель, если следующую зиму ты проведешь в пустыне, то нашу оливу вспомнишь как райское дерево! — ответил он добродушно.

Ричард тоже от души рассмеялся и, обняв коротышку, приподнял его от полноты чувств.

— Э, нет, Танкред, к тому времени мы уже вернемся домой. А до того побьем Саладина и отдадим Гроб Господень в христианские руки.

— Черт бы тебя побрал, Рейнер, ты мрачнее своей рубашки! — воскликнул Гийом, намекая на резкий контраст между темной одеждой Рейнера и выражением его лица. — Ты даже мрачнее тамплиера сегодня… Впрочем, ты все время такой после отъезда леди Алуетт. Не надо, друг, сегодня же Рождество!

— Поглядите-ка на него! — без улыбки отозвался Рейнер, показывая на Ричарда, сидевшего во главе стола и мирно беседовавшего с Филиппом Капе — том. — Покаяние пошло ему на пользу.

Рейнер говорил о недавней церемонии в часовне, на которую были призваны епископы короля. Ричард вышел к ним в одной набедренной повязке и принял несколько ударов плетью.

Одному только Рейнеру, не считая священников, позволено было сопровождать короля в часовню, ибо Ричард знал о его бескорыстной преданности и он единственный слышал, как король каялся в грехе мужеложества, тяжким бременем ложившемся на его душу в преддверии священного похода. Всей армии было известно о покаянии монарха, хотя никто не знал, в чем именно он каялся.

— А может, вам тоже надо согрешить и покаяться! — радостно заявил Гийом, одним глотком опорожняя чашу. — Смотрите, вон там около двери красотка принцесса Чиара в алом с золотом платье. Никак ей не удается привлечь ваше внимание. Думается мне, она бы не прочь, чтоб вы проводили ее! Ну же, приятель… Пока Танкред не видит! Идите и убедитесь, что не все женщины вам еще опротивели!

В самом деле внимание коротышки было поглощено прыгающими грудями танцовщицы, которая закружилась перед самым королевским столом, когда пир стал понемногу переходить границы приличий.

У Рейнера потемнели глаза, когда он уставился на принцессу, стоявшую возле двери и звавшую его за собой.

Да она проделывает это не в первый раз, решил Рейнер, понаблюдав, как ловко та прячется от отца. Поймав взгляд Рейнера, она приоткрыла губки и кончиком языка облизнула их, а ручкой с ярко — красными ногтями «случайно» провела по груди, лишь частично прикрытой легкой материей. Выпитое вино бросилось Рейнеру в голову, и он не без злости подумал: «А почему бы нет?» Только тяжелая поступь выдавала, как много он выпил вина, стараясь забыть Алуетт.

Желания сицилийской красавицы были просты как день. Едва он вышел за дверь, как она бросилась ему на шею и стала целовать с голодной жадностью. Крепкий аромат ее духов словно окружил его густым облаком, когда она со знанием дела прижалась к его губам. У него закружилась голова и сильнее забилось сердце, но нежный запах лилий…

— Принцесса, — со смехом сказал он, на мгновение оторвав ее от себя. — Не могли бы мы пойти туда, где нас никто не побеспокоит? Мне не хоте — лось бы пятнать вашу репутацию, в случае чего.

Тем временем он продолжал ласкать ее соски, не желавшие отпускать его.

Она весело прыснула в ответ, показав жемчужные зубки.

— Вы единственный, кому этого не хочется! Англичане такие смешные! Отец продаст меня любому, кто даст больше, будь то сын Филиппа Французского или племянник короля английского Артур Бретонский, а пока я буду делать, что хочу! Ладно, мой большой сильный воин, найди нам комнату, где мы будем с тобой одни… — И она хихикнула, жадно впиваясь в него черными глазами.

Положив руку ей на плечо, Рейнер направился к лестнице, чтобы отвести ее в комнату этажом выше, которую делил с еще двумя рыцарями. Дай Бог, чтоб там никого не было! Он заранее предвкушал удовольствие, которое получит от разгоряченной плоти и в котором долго отказывал себе, пока гонялся за призрачным счастьем.

Они уже подошли к его двери, когда Рейнер услыхал топот ног на деревянной лестнице и шум в нижнем зале.

Прибежал Томас, прислуживавший гостям во время пира.

— Вас зовут, сэр Рейнер, — с трудом переводя дух крикнул он. — Генуэзцы подрались с пизанцами, и сейчас они крушат Мессину! Король собирает всех!

Еле сдержавшись, чтобы не выругаться, Рейнер коротко приказал привести коня, и оруженосец бросился вон.

— Похоже, придется нам отложить до другого раза, миледи, — не без сожаления сказал Рейнер.

Принцесса Чиара мило надула губки.

— Похоже… А как вы думаете, французы… Они тоже будут драться?

— Сомневаюсь… По крайней мере раньше они не вмешивались. Не думаю, чтобы решили начать на Рождество, — криво усмехнувшись, ответил Рейнер.

— Тогда не все потеряно, — заявила Чиара и, подхватив юбки, побежала вниз, откуда доносились веселые крики.