Глава 28

Алуетт мало что понимала, разве лишь что изменился голос человека, заботившегося о ней, и исчезло нечто зловещее, пугавшее ее.

Она все еще плыла на облаке над землей, хотя глаза у нее были открыты и она подчинялась самым простым приказаниям, например: «Сядьте», — или: «Повернитесь на бок, чтобы я мог осмотреть рану на голове», — или: «Съешьте суп, пожалуйста». Она подчинялась, потому что вдыхала вкусный запах и чувствовала ложку у своих губ. Постепенно силы возвращались к ней, и голова перестала кружиться, когда она садилась. Даже боль в висках сошла на нет.

Она не могла сказать, кто она и как здесь очутилась, где бы это здесь ни было, но два человека с добрыми голосами были заботливы с ней и поили ее горькими отварами, после которых она чувствовала себя крепче. Ее память была как чистый лист бумаги.

Алуетт знала, что голос одного из тех, кто заботился о ней, слышала раньше, хотя она не могла бы сказать, когда слышала его. Может быть, если бы они говорили не по-арабски, она бы вспомнила. Алуетт очень хотела вспомнить, но потом решила, что раньше или позже они ей сами все скажут.

— Я пришел, как только получил твое послание, Омар Аль-Карим. Как приятно видеть тебя снова. — И мне приятно, дорогой учитель. Почтенный Эль-Каммас, не та ли это женщина, слепоту которой ты хотел попытаться исцелить? Это ее похитил Фулк де Лангр?

— Та самая. Франки называют ее Алуетт де Шеневи. Она в самом деле слепая, но мне кажется, что ее слепота скорее от душевной раны, чем от болезни тела. Она была без сознания, когда французский рыцарь принес ее к тебе?

Аль-Карим коротко описал ее состояние, не забыл и о ране на затылке.

— Ей уже гораздо лучше.

Старый мавр взглянул на красивую женщину, лежавшую на кровати, на блестящие черные волосы, закрывавшие белые худенькие плечи. Она была в сознании и наслаждалась легким ветерком от опахала, которым размахивал над ней Гассан.

— А где франк, который принес ее?

— Я сделал, как ты велел, Эль-Каммас. Здесь были хашашины. Не думаю, что он еще живой.

Эль-Каммас удовлетворенно вздохнул, хотя как лекарь он не чувствовал радости при мысли о тех испытаниях, которые пришлось перенести Фулку де Лангру перед смертью. Интересно, его убили в Тире или ассассины-убийцы решили позабавиться с ним и утащили его с собой, чтобы сам старый Владыка гор мог распорядиться coup de grace.

Де Лангр был воплощением зла и потому заслуживал смерти. Теперь Алуетт свободна от него и можно взяться за исцеление ее души. Если Аллах пожелает, Эль-Каммас вернет ей зрение. Когда придет время, он пошлет за юным возлюбленным этой женщины, и, если Рейнер такой, как он думает, женщина исцелится полностью.

— Учитель, ты будешь лечить ее травами или сном? — спросил старого мавра его бывший ученик.

Эль-Каммас ответил не сразу. — Твои отвары успокоили ее, предотвратили воспаление и конвульсии, которые могли случиться от давления на мозг. Ты многому научился. А сон хорош, только если больной в сознании и можно не считаться со временем. Нет, я попытаюсь действовать гипнозом. Этому искусству меня научили греки. Смотри.

Он уселся на стул рядом с кроватью, на которой лежала Алуетт, как будто услышавшая что-то.

— Алуетт… Алуетт де Шеневи… Слушай меня, Алуетт. Меня зовут Эль-Каммас. Я помогу тебе, но ты должна все делать, что я тебе скажу. Не напрягайся. Твои веки тяжелеют, Алуетт. Закрой глаза. Слушай меня….

Его приятный низкий голос подействовал на Алуетт успокаивающе. У нее не было сил сопротивляться ему, да и зачем, если он обещает ей только хорошее. Тени от ресниц легли ей на щеки, когда она опустила веки. Ей казалось, что она плывет, следуя за голосом, что она совсем легкая и прошло всего несколько мгновений, а может, несколько недель, прежде чем тот же голос спросил ее:

— Ты помнишь, что ты леди Алуетт де Шеневи? Что ты была придворной дамой Филиппа Французского, а потом фрейлиной Беренгарии, королевы Англии?

Каким-то образом она поняла, что это правда, но сейчас это не имело для нее никакого значения.

— Да, — тихо сказала она.

— Хорошо. Мы еще вернемся к этому в свое время, а теперь я хочу, чтобы ты вспомнила свое детство. Скажи мне, Алуетт, какое у тебя самое раннее воспоминание?

Алуетт послушно отправилась в путешествие по времени и вспомнила замок Шеневи, расположенный на берегу реки. Она может рассказать о себе. Щеки у нее цвета вишни, волосы черные, и она все время смеется, потому что играет в прятки с братом Анри, а потом делает вид, что кричит от страха, когда он находит ее в старой башне.

— Ты улыбаешься, когда рассказываешь о замке и об Анри. Ты была счастлива?

— О да. Все меня любили. И Анри, мой сводный брат, и мой отец, и моя няня Эрменгарда…

— А твоя мать, Алуетт?

Морщинка пересекла белый чистый лоб Алуетт.

— Ее нет. Она… Она умерла, когда родила меня.

— А что твой отец рассказывал тебе о матери? Как ее звали?

— Лизетт. Он говорил, что она была очень красивой… И у нее были такие же черные волосы, как у меня, такие же голубые глаза и припухлые губы.

— А как было ее полное имя? Она — дочь какого-нибудь аристократа? Может быть, барона?

— Нет, ее звали просто Лизетт. Она была… прачкой, а потом ее увидел король.

«А, — подумал Эль-Каммас, — здесь больше, чем я думал».

— Значит, она была возлюбленной короля? Должен я так понимать, что ты — плод их любви? — продолжал он расспрашивать Алуетт.

— Да, — просто сказала она.

В первый раз она не почувствовала стыда или вины, вспоминая своих родителей по требованию доброго голоса. Так оно было. И она не несет за это ответственности.

— Твой отчим не любил тебя?

— О нет, любил. Когда я подросла и он понял, что я все пойму, он сказал мне, что мой отец — король Людовик, хотя я знала, что не все стали бы гордиться этим. Еще он сказал, что с радостью взял в жены мою мать и очень горевал, когда она умерла. Он полюбил ее и надеялся, что она забудет своего королевского обидчика и тоже полюбит его… Он любил ее больше, чем тот, кто подарил ей знатную дочь. I Еще и теперь она помнила голос графа де Шеневи, когда он рассказывал ей о ее матери, милой маленькой Лизетт.

— Ты когда-нибудь видела своего отца, короля Людовика? Он признал тебя?

— Не публично, чтобы не оскорбить меня. Мой отец… Я хотела сказать, граф… Он сказал мне, что король Людовик подарил мне деньги, которые должны были стать моим приданым.

— Расскажи мне о своих встречах с королем, Алуетт, — потребовал голос.

— Я видела его много раз. Раз в год мы с отцом отправлялись во дворец. Король Людовик был добр со мной…

Едва она начала говорить об этом, как у нее опять разболелись виски, сначала не очень сильно, а потом боль стала нестерпимой.

Эль-Каммас тотчас заметил, как изменилось лицо его подопечной, как она судорожно задышала, как расширились зрачки ее невидящих глаз. Она словно хотела обойти что-то, что лежало на дороге ее воспоминаний. Если поспешить, можно все испортить.

— Мы продолжим в другой день, — успокоил ее голос. — А теперь отдыхай. Я дам тебе лекарство, и ты заснешь. Боль утихнет. Когда же ты проснешься, то будешь помнить, что ты — Алуетт де Шеневи и мы с тобой говорили о твоем детстве. Забудь о том, что причинило тебе боль.

Рейнер и Анри объездили всю Палестину вдоль и поперек в поисках Алуетт. Они купили себе маленьких арабских лошадок у одного сарацина, зная, что местные лошади быстрее и выносливее в пустыне, чем большие европейские кони. К тому же они могли долго обходиться без воды и пить много, когда случалось набрести на колодец.

Рыцари сделали еще одну уступку жаре, сняв свои кольчуги и шлемы и надев белые одеяния местных жителей.

«Рейнер совсем стал похож на сарацина, — думал Анри, когда они ехали от wadi до wadi. Солнце пустыни прокалило ему руки и лицо, и теперь они у него цвета меди, отчего карие глаза кажутся еще темнее, чем раньше. Да, Рейнер вполне может сойти за молодого эмира».

Сам Анри, белокурый и белокожий, очень страдал от ожогов и облегчение находил только в мази алоэ, проданной ему одним из встреченных на пути торговцев.

Передвигались они в основном по ночам, чтобы не мучиться от жары, поэтому встречали мало людей — всего несколько бедуинов да один караван. Те же, кто угрожал им, немедленно исчезали, завидев кольцо Саладина. Анри с обожанием слушал, как жених его сестры разговаривал по-арабски с всадниками, узнавая у них дорогу к колодцу или к следующему монастырю.

Помимо католических монастырей, расположенных в горах и в городах, было еще много других убежищ, основанных разными христианскими сектами. Они посетили монастыри сирийских яковитов, маронитов, коптов, нубийцев, армян и грузин. Через две недели Анри уже с легкостью болтал о местах, где они побывали, о горе Тавор, об Абу-Гоше, Тайибе, Дейр аль-Асаде. Однако нигде не слыхали о слепой женщине, недавно приехавшей из Европы.

Пришлось им повернуть коней в Акру. Стараясь не думать о неудаче, они подсчитали, что вернутся в город крестоносцев восемнадцатого августа, то есть за два дня до назначенного Ричардом срока. — Может, там нас ждет письмо Саладина, — стараясь подбодрить и Рейнера и себя, сказал Анри.

— Дай Бог, — пробурчал Рейнер.

Его взгляд не сулил ничего хорошего. Если Алуетт нет ни в одном монастыре, значит, ей грозит смертельная опасность. Возможно, ее уже нет в живых. Нет, сердце не могло обмануть влюбленного. Неужели он ничего не почувствовал бы, если бы с Алуетт случилось самое ужасное?

А что, если султан ему не напишет, несмотря на обещание? Где тогда искать? Что ж, он будет убивать сарацин до тех пор, пока не доберется до гарема Саладина. Может, Алуетт там?

В Акре было неспокойно. Люди старались не говорить о выкупе, о Святом Кресте, о пленных христианах. Когда Рейнер и Анри въехали в город, казалось, сами улицы вопрошали: как поступит Ричард Львиное Сердце с пленным гарнизоном?

Рейнер приехал к себе, в прохладный каменный дом, и там его ждало письмо от Саладина.

Салах-ад-Дин Юсуф ибн-Аюб, известный как Саладин, султан султанов, приветствует сэра Рейнера де Уинслейда.

От нашего внимания не укрылось, что ты ездишь по нашим землям в поисках леди Алуетт и посещаешь монастыри, которые процветают по милости Аллаха. Нас огорчило, что ты ездил напрасно, если путешествие, какое бы оно ни было, можно назвать напрасным.

Мы с радостью сообщаем тебе, что женщина твоего сердца в безопасном месте, и, если ты выедешь из Акры двадцатого числа на рассвете, я верну тебе ее. Однако ты должен сделать все, как я велю. Пусть будет на тебе милость Аллаха, и да родит тебе Алуетт де Шеневи много сыновей.

Значит, это Саладин виноват в ее исчезновении? Рейнер читал и перечитывал послание и ничего не понимал. Анри был уверен, что Алуетт похитили сарацины. Может, он прав? Но тогда зачем Сала — дину возвращать ее ему?

И зачем Саладину надо, чтобы он уехал из города именно двадцатого? Ах да, в этот день должны освободить сарацинский гарнизон, если будет заплачен выкуп. Интересно, знает ли султан, что Ричард приказал ему двадцатого быть в городе? Неужели он проверяет Рейнера, заставляя его выбирать между верностью сюзерену и спасением любимой?! Или он угрожает безопасности Алуетт? Рейнер еще( раз перечитал письмо. В конце концов он понял одно. Что бы ни случилось, он поедет к ней. Он громко выругался, схватил письмо и отправился во дворец к Ричарду.

Ричард поднял голову, прочитав письмо, и нахмурился.

— Кажется, ты думаешь, что я разрешу тебе положить голову на радость Саладину? Ты же сам понимаешь, что это уловка, чтобы заманить одного из лучших моих людей в капкан. Удивляюсь твоей доверчивости, Рейнер.

Рейнер ожидал, что Ричард взбесится, когда он заговорит об отъезде, но от того, что он обвинил Саладина в хитрости, Рейнер просто онемел.

— Я верю ему, сир. Или она у него, или он знает, где она. Саладин — человек чести.

Он, не мигая, уставился в сверкавшие молниями глаза Ричарда.

— Человек чести? Это он-то? — крикнул Ричард, ударяя кулаком по столу. Казалось, он еще больше взъярился оттого, что Рейнер не шелохнулся. — Этот самый «человек чести» не собирается выполнить условия выкупа, дурак! Нет, я не позволю тебе гоняться за тенью! И так мы потеряли больше месяца, понадеявшись на сарацинского змея, а ведь могли бы уже быть в Иерусалиме. И тебя я ему не отдам, так и знай!

Ричард в ярости ходил взад и вперед по комнате, а после этих слов отвернулся от Рейнера, словно сказал лишнее. Он стоял возле открытого окна и смотрел на город.

Рейнер ничего не понимал. Неужели он действительно слышал ревнивые ноты в голосе Ричарда, когда он обвинил его в том, что он гоняется за тенью. И этот взрыв ярости: «Я тебя ему не отдам!» Да, кажется в этом больше чем простое нежелание короля рисковать своим рыцарем, пусть даже одним из самых верных.

Ричард оглянулся посмотреть на Рейнера. Лицо его побагровело от нахлынувших чувств.

— Прости, Рейнер. Я не хотел… смутить тебя. Я знаю… ты другой. Не бойся, я не стану тебя ни о чем просить. У меня ведь есть мои… Блондели, да и симпатичные пажи не прочь доставить мне удовольствие. — Он с трудом перевел дыхание, словно в комнате не хватало воздуха. Глаза у него опять стали холодными. — Прошу прощения, сэр Рейнер, но мне придется отказать вам. Будьте готовы отбыть из Акры вместе с армией сегодня вечером. Мы разобьем лагерь на равнине, чтобы Саладин не захватил нас врасплох, когда приедет вручать выкуп, чем очень удивит нас, или, если он не приедет, чтобы у нас было достаточно места для расправы с гарнизоном. Вы свободны.

Рейнер сделал еще одну попытку. Он встал на колени перед Ричардом и, стараясь говорить спокойно, сказал: — Сир, я прошу вас…

— Хватит, Рейнер! Не думайте, что вам теперь все позволено. Предупреждаю, я не уступлю. Вы будете под домашним арестом, а потом придете сюда в полном вооружении. Вы поняли?

— Да, сир.

Ричард не бросал слов на ветер. Трое вооруженных воинов проводили Рейнера до дома. Двое остались на улице, а третий ходил за ним из комнаты в комнату, пока Томас помогал ему облачаться в доспехи и собирал вещи. Ричард не сказал, когда крестоносцы вернутся, если они вообще вернутся, в Акру.

Что Ричард намеревается делать с двумя тысячами человек плюс женщины и дети, если Саладин не примет его условия? Оставаться в Акре и сторожить их он не может, во-первых, нет денег, а во-вторых, ему надо ехать дальше, освобождать святыни христиан от неверных. Какая холодная жестокость была в его блестящих голубых глазах, когда он заговорил о Саладине и гарнизоне. Сердце у Рейнера дрогнуло, при воспоминании о мусульманах, которых видел в тюрьме. У многих из них были жены и очаровательные темнокожие детишки, которые тотчас переставали смеяться, когда солдаты смотрели в их сторону. Что Плантагенет собирается делать с несчастными и ни в чем не повинными семьями, втянутыми в религиозную войну?

На другой день Рейнер в полном облачении, на коне и в сопровождении Зевса был на равнине, простиравшейся перед Акрой. Скованных цепями мусульман вместе с семьями со всех сторон окружали христианские войска.

Было жарко. Ни одно облачко не появилось, чтобы прикрыть огненный шар. Крестоносцы сидели на конях или стояли в зависимости от своего положения и поджаривались в кольчугах и шлемах, несмотря на белые покрывала и тюрбаны, которые они надевали поверх металла.

Ричард на коне, взятом им у Исаака Комнина, объезжал лагерь. Время от времени он останавливался, глядел на солнце, потом на горы, где прятались войска Саладина, потом на скованных цепями пленных. То и дело из Акры приезжали гонцы. Хотя Рейнер не слышал, о чем они говорили, было ясно, что в их донесениях нет ничего утешительного.

Близился вечер, однако никто не смел пошевелиться. Наконец Ричард указал на дюжину мужчин в толпе мусульман, и два вооруженных стражника направились к ним разбить оковы. Чуть погодя они бросились чуть не под копыта Ричардова коня, вопя хвалы английскому королю. Рейнер заметил, как один из них положил в руку короля великолепное золотое ожерелье с огненными рубинами и зелеными светящимися изумрудами. Эти, значит, побогаче остальных, и Ричард, вечно нуждавшийся в деньгах, позволил им самим выкупить себя. Остальные мусульмане забеспокоились и в страхе воззрились на золотокудрого великана, от которого зависело, жить им или умереть.

Словно почувствовав беспокойство взрослых, малыши, до тех пор спокойно лежавшие на руках матерей, принялись хныкать и даже кричать от страха, после чего женщины, не в силах справиться со своими детьми, громко заплакали.