Глава 1

— Почему, ваше величество? Почему я должна сопровождать вас в походе, а уж потом постригаться в монахини? Сколько еще лет пройдет, прежде чем я дам обет? Ну, пожалуйста, братец! — взмолилась Алуетт, падая на колени и переходя на шепот, хотя в комнате никого больше не было. — Мне так этого хочется. Я ведь с четырнадцати лет прошу отпустить меня в Фонтевро. Пожалуйста, вы мне обещали!

Филипп Август, юный король Франции, внимательно вглядывался в умоляющее лицо своей единокровной сестры со стоящего на возвышении деревянного трона, украшенного великолепной резьбой, на котором он сидел, развалившись с ленивой грацией большого черного кота, дополняя это впечатление узким прищуром зеленых, как жадеит, глаз.

«Клянусь распятием, она прекрасна — подумал король, не отрывая от нее надменного взгляда. Каждый раз, когда он видел ее или даже думал о ней, его мучило чувство вины, но король держал его в тайне даже от собственного исповедника. Есть вещи, немыслимые для Капетинга, и никто никогда не сможет сказать, что Филипп Август нарушил рыцарский долг. Ладно, теперь он о ней позаботится как следует.

Монастырские стены могли бы, конечно, надежно защитить Алуетт, но ему было невыносимо думать, что она скроется за ними и он никогда не увидит ее блестящих черных волос, что ее великолепный звонкий голос будет украшать лишь церковные псалмы, а ее ясные сияющие глаза больше не взглянут на него. Прошло много времени, прежде чем он спросил:

— Если вы хотите служить Богу, почему бы вам не послужить ему в крестовом походе[1]? Подумайте, сестра. — Называя ее сестрой, он придал своему голосу мурлыкающую ласковость, ибо оказывал ей великую честь, признавая родственницей короля, несмотря на ее незаконное происхождение. — Подумайте, как ваша лютня и ваши песни будут воспламенять зачерствевшие сердца измученных солдат, давших обет вырвать Иерусалим из рук язычников. Разве это не значит служить Богу? А если вы не измените своего желания, то уйдете в монастырь потом, может, в Риме или даже в Иерусалиме! — уговаривал он ее, хотя знал, что никогда не позволит ей жить так далеко от себя.

— Милорд, почему вы не хотите отпустить меня в Фонтевро?

В конце концов она перестала упорствовать, и он с облегчением сказал:

— Я уверен, что ваш монастырь не должен быть на земле Плантагенета. Не годится, чтобы сестра Филиппа Французского жила там, где рано или поздно окажется волчица Элеонора Аквитанская! — чуть не проревел он, потому что не мог сдержать себя, когда речь заходила о женщине, которая, останься она женой Людовика, могла бы быть его матерью. — В Иль-де-Франс есть другие монастыри, не хуже. Я даже мог бы основать для вас новый монастырь, и вы бы стали его первой аббатисой.

Алуетт вздохнула, уступая.

— Совсем не обязательно делать из монастыря новогодний подарок, — сказала она. — Я хочу быть самой простой монахиней.

С этими словами она поднялась с колен, придерживая тонкими изящными пальчиками шелковое темно-красное платье.

— Мне было бы гораздо приятнее, Алуетт, подарить вам богатого мужа, — возразил он. — У вас достаточно высокое положение, и даже граф не отказался бы взять в жены незаконную дочь из дома Капетингов!

Он скорее почувствовал, чем увидел, как она вздрогнула от его ненужной жестокости. Хотя ее происхождение не было тайной для них, все же ему не следовало говорить о том, что Эдуард де Шеневи, послушно женившийся на Лизетт по приказу Людовика, не был ее отцом. Очаровательная служаночка забеременела, пока королева Адель оправлялась от выкидыша.

— Ваше величество, все уже решено, — уверенно произнесла Алуетт. — По крайней мере для меня решено. Я хочу быть невестой Христа, а не земного мужчины. — Она безуспешно старалась скрыть, как больно задета напоминанием о своем незаконном рождении. — Думаю, молитвы и покаяние в конце концов смоют с меня грязное пятно.

Филипп поежился, устыдившись, как ни странно, своей бестактности, но, с другой стороны, зачем зке так переживать. Самый благочестивый монах сказал бы ей то же самое. И все же он не был уверен, что с удовольствием отдал бы ее какому-нибудь услужливому дворянину (несмотря на возможные выгоды этого брака), чтобы тот каждый год делал ей по ребенку, а потом хвастался королевской кровью, текущей в жилах их детей. Нет, пусть лучше она заточит себя в женском обществе, тем более что ее стройной фигурке очень пойдут черно-белые одежды.

— Итак, леди Алуетт, мы пришли к соглашению. Постригайтесь в монахини после возвращения из похода. Через две недели мы отправляемся в Везлэ, где встретимся с Ричардом, королем Английским, и соединим наши армии для нового крестового похода.

— Черт побери, вот и они наконец! Толстозадый Филипп собственной персоной, и всего на три дня позже, будь он проклят!

Ричард Плантагенет ругался громко, зная, что Филипп далеко и ничего не услышит за скрежетом доспехов и скрипом упряжи. Он изливал свое раздражение на кучку рыцарей и баронов, стоявших во дворе церкви святой Марии Магдалины. Скоро должна была состояться благодарственная месса в честь соединения двух великих армий ради одной цели — освобождения Священной Земли. Англичане сгрудились в тени статуи Иисуса Христа, возвышавшейся над базиликой. Иисус развел руки, в одно и то же время словно приглашая и угрожая, почти как сам Ричард Английский при виде приближающегося Филиппа Августа.

Под королем Франции был белый конь в разукрашенной золотом и драгоценными каменьями сбруе.

— Ваше величество, может, он опоздал из-за траура по жене, — предположил кто-то справа, не заискивая и не поучая, а просто предлагая свое объяснение королю, уже получившему имя Львиное Сердце. — Насколько мне известно, она умерла в родах всего десять дней назад.

Ричард взглянул через плечо и узнал сэра Рейнера Уинслейдского. Королю не пришлось очень опускать взгляд, потому что норманнский рыцарь был всего на дюйм или два ниже его самого. Карие серьезные глаза Рейнера смело встретились с глазами Ричарда, прочитавшего в них уважение к себе и не нашедшего ни намека на подобострастие.

— Может быть, — буркнул Ричард. — То, что она умерла в день вступления в силу нашего с Филиппом договора, не к добру. — Своим тоном он словно говорил, что со стороны королевы Маргариты было крайне неосмотрительно выбрать именно этот день. — Нет, вы поглядите на него. Не похоже, чтобы он очень горевал по любимой жене. Смотрите, какое у него жирное и хитрое лицо.

Рейнер вынужден был признать, что Ричард прав и на лице Филиппа скорее было видно его ликование, нежели горечь утраты. Ничего от безутешного вдовца не было в человеке, с королевской важностью сошедшего с коня и тяжело шагнувшего в объятия Плантагенета.

— Смотри, чтобы волк не опозорил нас, отхватив кусок от Филиппа, — шепотом предупредил Ричард, но Рейнер заметил, как заблестели у него глаза, и понял, что король не накажет пса в случае чего. К тому же Ричард наклонился и потрепал его по загривку.

— Зевс никого не тронет, если я не прикажу, — успокоил его Рейнер, с любовью глядя на большого черного зверя, сидящего у его ног. Его матерью была дочь великолепного мастифа Ами, приехавшая из Аквитании с матерью Рейнера и сбежавшая в лес на страстный зов волка.

Зевс зарычал, когда молодой король подошел к Ричарду.

— Тихо, малыш, — шепнул ему Рейнер, и пес, задрав морду, как будто улыбнулся в ответ: «Обещаю его не трогать, но, согласись, мне трудно бороться с искушением».

Рейнеру было интересно, о чем может думать король Филипп, приветствуя Ричарда, который уже много лет водит за нос его сестру, принцессу Алее, отказываясь жениться на ней или вернуть ее приданое — стратегически важное графство Вексен.

Если Филипп и бесился, вспоминая о дурацком положении сестры (некоторые поговаривали, что даже хуже, чем дурацком, после того как Генрих II сделал ее своей любовницей), виду он не подал. Любезная улыбка не сходила с его губ, пока длинный английский король произносил приветственную речь, обращенную к французской армии, стоявшей позади Филиппа среди серых домов Бургундии.

Жестом Ричард пригласил Филиппа войти в базилику, где их уже ждал епископ. Конечно же, далеко не все смогли разместиться там, но Рейнеру место нашлось. Он был одним из ближайших сподвижников Ричарда.

И тем не менее он чуть было не остался на улице, поглощенный лицезрением девицы, спешившейся с белого коня и вставшей рядом с Филиппом.

Сначала его внимание привлекло то, что она едва не упала, не подав руки слуге, наверное, потому, что смотрела поверх его головы и не заметила его готовности помочь ей. Но он тут же забыл о ее неловкости, заметив, как она красива.

Девица казалась удивительно тоненькой на фоне тучного Филиппа, и еще Рейнеру пришло в голову, что макушкой она как раз достанет ему до подбородка, если встанет впереди. (Господи! Почему он об этом подумал в первую очередь?) Спешившись, она стала возле лошади и медленно поворачивала подбородок, словно следила за кем-то, так что у Рейнера была возможность хорошенько изучить ее.

Барбет из полотна и вуаль придавали ее лицу форму сердечка, а на нем привлекали взгляд огромные синие-пресиние глаза, изящно вырезанный носик, как у гипсовой мадонны, и соблазнительные губки, как у Марии Магдалины до покаяния. Она выглядела бы слишком суровой и неприступной, если бы не эти губы, сулившие, помимо ее воли, огненные наслаждения.

Кто она такая? Рейнер оглянулся, ища, у кого бы можно было спросить о ней, и обнаружил, что все давно ушли в церковь. Тут он заметил алые лилии на попоне ее коня, такие же, как на королевской попоне, и решил, что она любовница Филиппа. Но они были очень разные внешне и как-то не складывались в любовную пару.

Если она действительно любовница французского короля, то опасно даже волочиться за ней. Рейнер понимал, что Филипп Капет ни с кем не станет ею делиться.

Он увидел, как она беспокойно затеребила пальцами шелковую юбку, когда ее одиночество затянулось, и уже хотел было подойти к ней и предложить свои услуги, но его опередил юный шевалье, что-то коротко ей сказавший.

Лицо девушки оживилось, хотя она даже не повернулась к говорившему. Взяв его под руку, она направилась к церкви. Следя, как юноша осторожно ведет ее по ступенькам, Рейнер все понял. Неизвестная красавица была слепой.

Но это не умерило его пыл. Теперь ему было вдвойне важно проникнуть в церковь и занять место, с которого было бы удобно наблюдать за ней и, может быть, выведать, кто она такая.

— Сидеть, Зевс, — приказал он псу, вновь послушно усевшемуся на задние лапы. Рейнер знал, что может отсутствовать сколько угодно и Зевс будет его ждать, не обращая внимания на псов, докучливых кошек и людей, решивших завладеть великолепным животным.

Пока Рейнер пробирался сквозь толпу, там, где стоял английский двор, места уже не осталось, но его это вполне устраивало. Он пристроился возле Гийома до Барра и со своего места мог наблюдать за девушкой, стоявшей чуть позади и левее Филиппа.

— Сэр Гийом, — шепнул он, когда церковный хор ненадолго умолк.

— Рейнер! — обрадовался француз.

Он сражался рядом с Рейнером во время последнего восстания Ричарда против постаревшего Генриха. В эти события активно вмешался Филипп, который намеревался получить выгоду, вбивая клин между отцом и сыном.

— Хорошо же мы повоевали!

Но Рейнеру недосуг было вспоминать прошлое.

— Вон та женщина… позади Филиппа… в платье с лилиями. Кто она?

— А, вижу, она покорила твое сердце, как и дюжины других, — сочувственно произнес Гийом, глядя на Рейнера честными карими глазами. — Ее зовут Алуетт де Шеневи.

— Алуетт. Жаворонок.

Рейнер не отрывая глаз от девушки, внимавшей чистому пению хора.

— Да. Очень ей подходит. И голос у нее такой же красивый, как ее лицо. Ах, топ ami, вот услышишь ее пение! — И де Барр взмахнул руками с чисто галльской страстностью.

— Она тоже идет с нами? — спросил Рейнер, боясь поверить в чудо, потому что Ричард запретил брать с собой жен и возлюбленных. Он и радовался, что еще увидит ее, и не мог отвязаться от мысли, что она любовница Филиппа. — Так кто же она? — вновь спросил он, продолжая осторожно рассматривать ее.

— Официально — дочь барона де Шеневи, а на самом деле — дочь Людовика Капетинга.

— Убл… Дитя любви французского короля? — не веря своим ушам, пробормотал Рейнер, споткнувшийся на слове ублюдок, потому что не в силах был назвать так очаровательную девушку, перебиравшую пальчиками четки из жемчуга ж оникса. — Я думал, он почти монах.

— Он был мужчиной, — возразил рыцарь, — а его монашеские привычки — выдумка вашей королевы Элеоноры, мечтавшей о разводе. Да всем известно, что Алуетт — сестра короля Филиппа, хотя, конечно, никому не приходит в голову болтать об этом. Поговаривают, король без ума от нее и настоял, чтобы она сопровождала его в походе и развлекала его пением и игрой на лютне.

Рейнер откинул назад выбившуюся золотистую прядь, доставшуюся ему в наследство от норманнского отца, Симона Уинслейда, графа Хокингемского. Сердце пело у него в груди. Она не любовница короля!

— Алуетт слепая от рождения? — спросил он Гийома. — Как-то не похоже. Глаза у нее чистые и ясные, словно она все видит.

— Нет, кажется, она родилась нормальной, а потом еще ребенком заболела. Когда же поправилась, то потеряла зрение. Все лучшие лекари осматривали ее и лечили. Чего только ни делали. И кровь пускали, и молились. Филипп даже звал к ней еврея. А толку никакого. Жалко ее. Может, поэтому Господь наградил ее музыкальным талантом.

— Может быть, — отозвался Рейнер, хотя он совсем не был уверен, что сделка честная. — Она обручена с каким-нибудь французом? С тем, что стоит рядом?

Он со страхом ждал ответа, который мог в одну секунду развеять зародившиеся надежды. И на его лице, хотя он не подозревал об этом, были словно написаны все его чувства.

— А что сталось с удалым рыцарем, которому все нипочем? Помнится, он служил Ричарду и не желал обзаводиться женой? — решил помучить его де Барр. — Когда мы виделись в последний раз, у тебя каждую ночь была новая шлюшка. Ты же клялся, что женатая жизнь не по тебе и пусть твой старший брат растит законных наследников для Хокингема! Не ты ли говорил, что сохранишь свободу и каждый месяц будешь соблазнять по жене дворянина?

— Тогда я еще не видел Алуетт де Шеневи.

— Ах, мой друг, ты побежден! — заключил француз. — Нет, она не обручена, и рядом с ней ее брат Анри де Шеневи. Если тебя это интересует, то король разрешил ей отказать соискателям, домогавшимся ее руки, хотя их было не так уж мало. Я слыхал, что она хочет стать монахиней и после крестового похода ей разрешено удалиться в монастырь.

— Господи, нет! — воскликнул Рейнер, обратив на себя внимание стоявших поблизости рыцарей, которые повернулись посмотреть на него, и кресты, нашитые на их плащах в знак начала нового похода, подернулись рябью. У французов были белые кресты, у англичан — красные, у фламандцев — зеленые.

— Удачи тебе, Рейнер, но будь осторожен. Помни, она сестра короля.

— Будь она сестрой хоть двенадцати апостолов! — беззаботно сказал Рейнер, но уже гораздо тише. — Она не должна стать монахиней.

— Согласен, — заключил Гийом, и больше они на эту тему не говорили.

Рейнер заставил себя не смотреть на Алуетт, жалея, что она не видит окружавшей их красоты. Алтарь из серого мрамора, задрапированный красным бархатом, как нельзя лучше подходил Святой Даме, останки которой, как говорили, были выкрадены из церкви святого Максимилиана в Провансе, куда, если верить легенде, пришли три Марии после распятия. Каждая из каменных колонн, вся словно в тигровых пятнах, завершалась капителью с искусно вьфезанными голубыми, алыми, золотыми языками пламени. Святой Бернар осуждал подобные излишества, и Рейнер, приглядевшись повнимательнее, понял почему. На одной капители он рассмотрел менестрелей, развлекающих демона вожделения, ласкавшего пару обнаженных грудей, а на других — гонявшихся друг за другом зверей и химер. Это было настоящее пиршество для глаз, и Рейнер, слушая нескончаемую мессу, жалел, что Алуетт ничего не видит. Он бы с удовольствием посмотрел, как ей понравятся языческие удовольствия, столь неуместные в этом святом месте.

Служба затянулась, и Рейнер размечтался о том, как еще раз встретится с Алуетт, услышит ее пение и как ей понравится его голос, если он не может пленить ее своей внешностью. Ему очень хотелось постоять рядом с ней, вдохнуть ее запах. Он был уверен, что она пахнет лилиями.

Его ждало разочарование. Когда обе армии двинулись на солнечный свет, получив благословение епископа, Рейнер увидел, что Алуетт де Шеневи удалилась через боковую дверь, сопровождаемая своим братом.

Сам же он вынужден был идти туда, куда влекла его толпа. Во дворе его подозвал к себе Ричард и приказал принять на себя охрану английского лагеря.

— Все, кто пошел со мной, должны зарубить на носу, что я не потерплю разгильдяйства. Вы идете на святое дело и попробуйте только подраться между собой, или с кем-то из французов, или фламандцев или выйти за пределы лагеря. Я не желаю рыскать в последнюю минуту по всему Везлэ, вытаскивая англичан из кабаков и борделей. Предупреди всех, я не пощажу никого.

Рейнер тяжело вздохнул и, щелкнув пальцами, подозвал к себе Зевса, все также сидевшего возле лестницы. Ночной дозор. Значит, прием, который Ричард устраивает в честь Филиппа и его свиты, пройдет без него. Алуетт там наверняка будет. Может, ее даже попросят спеть, но Рейнер не услышит ее. Он будет пытаться сотворить чудо, заставляя сотни англичан вести себя, словно они святые, каковыми они вовсе не являются.

Глава 2

Алуетт де Шеневи, легко опираясь на руку пажа, с опаской шагала по булыжникам Везлэ, чувствуя на щеках утренний влажный воздух, а в душе болезненные уколы совести.

Она знала, что должна быть покорна Филиппу, который не разрешил ей покидать дом, принадлежавший богатому горожанину, если с ней не будет его самого или Анри. Но король весь день пробудет с Ричардом, а Анри Бог знает сколько времени проведет с солдатами. Ей же хотелось исповедаться и послушать мессу, пока в церкви мало народу, пока там тихо и мирно; может, ей удастся ощутить радость, которая лишь поманила ее вчера.

Когда хор запел «Те Deит» и ее ноздрей коснулся сладкий запах ладана, на нее снизошел полный покой, почти забытый ею за время путешествия с королем. Несмотря на множество отвлекающих шумов: кашель, вздохи, шепот, шорох платья, — она была счастлива, потому что могла не обращать 'ни на кого внимания и предаться молитвам. Однако вскоре ей стало мешать ощущение какой-то неловкости, нет, это не то слово, потому что ощущение, в общем, не было неприятным. Она поняла, что кто-то за ней наблюдает, и странный холодок пробежал у нее по спине.

«Глупая выдумка, — внутренне одернула она себя. — И больше подходит ночной шлюхе, чем будущей невесте Христовой. Надо будет исповедоваться в этом и еще в неблагодарности по отношению к Филиппу, прежде чем я вкушу святых даров».

Она поделилась переживаниями с братом.

— Очаровательная Алуетт, разве возможно не смотреть на вас? Надо быть дураком! — сказал Анри, переведя все в шутку, когда они шли в отведенную для них резиденцию. Он всегда был ей предан, как родной брат, и она платила ему искренней любовью. — Но вообще-то я никого не заметил. Все мы были поглощены одним — досидит Ричард Плантагенет до конца мессы или нет. Анжуйский дом, говорят, и думаю, тебе это известно, ведет свое начало от дьявола.

Когда Алуетт пришла к Филиппу просить, чтобы он отпустил ее в церковь, у него был королевский брадобрей.

— Зачем надо идти в церковь? Мой капеллан будет тут через несколько минут. Вы можете присутствовать, — ласково разрешил Филипп, — и, конечно же, исповедоваться. Интересно, в чем может исповедоваться такая прелестная чистюля?

«В том, что я не доверяю вам, мой брат, хотя сама не знаю почему. И я обижена тем, что вы не отпускаете меня в монастырь».

— Нет, благодарю вас, ваше величество, — сказала она. — Я пойду в свою комнату. Кажется, у меня заболела голова.

Ни за что на свете не станет она исповедоваться отцу Амвросию, капеллану Филиппа. Слишком уж он предан своему господину, а значит, все, что она скажет, дойдет до ушей Филиппа. Алуетт не любила бывать на его службах и слушать, как он елейным голосом торопливо скользит по священным текстам.

— Но мне нужны струны для лютни, ваше величество. Можно мне потом пойти за ними с пажом? Говорят, на площади есть маленькая лавчонка, и, обещаю, я сразу же вернусь! Без лютни мне скучно.

— Только с Анри или со мной, — повторил Филипп. — Если бы вы видели, милая Алуетт, вы бы знали, что на улицах полно крестоносцев. А они простые грешные мужчины, несмотря ни на что… Даже когда на их одеждах нашит крест. Многие бродят по улицам пьяные, и они не посмотрят, а может, просто не подумают, что вы сестра короля Франции. Моя дорогая, паж для вас не вполне надежная защита.

Он мучил ее своим отеческим тоном. «Если бы вы видели…»

— Я слепая, но не глухая, милорд, и я слышу, как много вокруг людей, говорящих на дюжине языков, — возмущенно парировала она. — Хорошо. Наверное, вы правы. Тогда соблаговолите приставить ко мне пару оруженосцев.

— Нет. Мои люди исполняют свой долг. Но для больной вы слишком настойчиво добиваетесь своего. Может, у вас свидание, а, моя дорогая?

Вкрадчивый тон и откровенная напраслина были с негодованием отвергнуты Алуетт, убежавшей в свою комнату.

«Наверное, Филипп был прав», — подумала Алуетт. Ее обдало винным перегаром, когда проходящий мимо солдат с пьяным безразличием заступил ей дорогу, несмотря на все усилия пажа защитить ее. Она не ожидала, что с утра народу будет так много — прием закончился поздно, и на улицах должны были быть только жители Везлэ. Всю ночь Алуетт слышала крики крестоносцев сквозь деревянные ставни, и, вероятно, теперь многие из них искали, где бы поспать.

— Что это такое? Ну и шлюшка! Вырядилась, как герцогиня, и идет прямо на нас! Эй, красотка! Почем твои ласки?

Это были французы, но Алуетт плохо понимала скороговорку парижского простонародья.

От удушающей вони немытых тел у нее перехватило дыхание. В это же мгновение она почувствовала, как напрягся Ренар, услыхала шорох вынимаемого из ножен меча и изо всех сил вцепилась в кожаный футляр, в котором несла лютню.

— Пропустите, друзья, дорогу мадемуазель де Шеневи, сестре Филиппа Французского.

Алуетт поняла, что сейчас не время отказываться от королевского родства. По собственной глупости она навлекла на себя страшную опасность и назвалась бы родственницей хоть девы Марии, если бы это могло ей помочь.

— Сестра короля Франции? Что-то я о такой не слыхал. Алее, та да, только Ричард держит ее в Руане. Ты что, принимаешь нас за дураков? Ну нет, просто думаешь, мы не заплатим. У нас, мол, не хватит денег. Раз так, мы и не будем платить. Вот тебе, щенок!

Алуетт услышала звук удара и приглушенный стон отлетевшего от нее Ренара. Она закричала и сделала шаг назад, другой, третий, пока не уперлась в каменную стену. Ее охватил ужас. Как же она была глупа, по-детски глупа, когда тихо улизнула из дома вопреки запрету Филиппа. Теперь придется платить за непослушание. Ренар уже заплатил. Неужели не случится чуда? Разве Господь не оберег уже многих девственниц? Он обязательно пошлет к ней ангела. Нет, он не захочет, чтобы ее изнасиловали на пути к мессе!

Вдруг у нее в ушах зазвучал голос Эдуарда де Шеневи, доброго графа, заменившего ей отца:

«Господь дал тебе красоту, но никогда не забывай, что еще он дал тебе мудрость. Господь помогает тем, кто сам помогает себе»

Бежать было некуда. Спиной она чувствовала шершавый камень, а прямо в нос било смрадное дыхание окружавших ее головорезов. Похоже, их было трое. «Наверное, — подумала она, проклиная свою беспомощность, — они показывают друг другу, как лучше подступиться ко мне». Алуетт не могла сказать наверняка, что они знают о ее слепоте, но если пока нет, то лучше ей не показывать виду. Все равно ее не пожалеют.

— Оставайтесь на месте, господа, и не делайте ничего такого, о чем потом пожалеете, — сказала она, боясь, как бы у нее не дрогнул голос. — Я — сестра его величества, короля Франции, и иду к мессе. Вы, надеюсь, понимаете, что Господь накажет за злодейство, если от вас что-нибудь останется после королевского суда.

Она хотела выиграть время, зная, что они все равно не откажутся от своих планов, и успеть развязать чехол. Теперь она крепко зажала в кулачке шейку лютни.

— Угрызения совести не помешали нам, милочка, раскроить череп твоему парню и не помешают получить от тебя все, что нам захочется.

Она беззвучно застонала от жалости к Ренару, который всего несколько мгновений назад что-то весело тараторил о Святой Земле. Неужели он мертв? Нет, ей нельзя расслабляться. Еще будет время поплакать.

Быстрым движением Алуетт выдернула лютню из чехла и, подняв ее за изящную шейку высоко над головой, с размаху опустила на того, кто стоял к ней ближе. Удар был точен, о чем ей сказали ругательства, сорвавшиеся с языка упавшего головореза.

Однако она не стала терять время даром. Оставались еще двое. Второму она попала в живот, и он закричал от боли. А третий бросился к ней, одной рукой вырвал лютню и разбил о стену, а другой схватил ее за горло и прижал к себе, сжимая кулак до тех пор, пока она не начала задыхаться.

— Плохо, а? Люблю смелых бабенок, дорогуша. В постели ты тоже умеешь вертеться?

Ответа он не ждал, потому что ладонью зажал ей рот, но Алуетт, ни секунды не медля, захватила зубами кусок кожи и прокусила.

— Ох! Чертова шлюха! Ты еще поплатишься у меня! — прорычал он, награждая ее пощечинами, пока она не повисла, обессиленная, на его руке. — Смотри, Жак! Эта стерва расцарапала меня до — крови!

— Ладно, мы ей тоже покажем… в другом месте, — отозвался, ухмыляясь, его приятель. — Как насчет того, чтобы вырезать «шлюха» ей на щечке? Тогда уж она больше никого не обманет!

Алуетт почувствовала прикосновение холодной стали к щеке и замерла, боясь, что, если она двинется или вздохнет, настанет конец.

— На вашем месте, негодяи, я бы не торопился. Именем короля, немедленно отпустите ее.

Алуетт услышала звук вынимаемого из ножен меча.

— Короля? Какого короля? — глумливо переспросили насильники, скрывая страх за наглостью. — Их у нас в городе теперь два.

— Может, она тебе самому приглянулась? — пьяно протянул тот, кто держал Алуетт. — Мы ее нашли первые.

— Я говорю от имени Ричарда, короля Англии. Он обещал сурово наказать всех, кто будет повинен в преступлениях, подобных тому, что вы собираетесь совершить. Отпустите ее и убирайтесь подобру-поздорову.

— Подобру-поздорову? Неужели накажут за шлюху? — взъерепенился другой. — А она шлюха и есть. Только вы, англичане, и верите во всякие сказочки…

— Они убили моего пажа! — крикнула Алуетт, поворачивая голову в сторону своего освободителя. — Где-то он лежит Мертвый!

— Меня зовут сэр Рейнер Уинслейд, леди Алуетт Не бойтесь. Этот сброд больше не причинит вам вреда.

Голос был спокойный, словно его хозяин вовсе не чувствовал страха, идя один на трех головорезов, ибо третий, потерявший сознание от удара лютней, уже очнулся и присоединился к своим приятелям.

Сначала она услыхала удары мечей, потом звук стал тоньше. Похоже, рыцарь выбил меч из рук одного из негодяев. Потом раздался вопль, когда сэр Рейнер оставил отметину на его щеке.

— Если король Ричард подарит тебе жизнь, пусть все знают, кто ты такой, — крикнул он.

Алуетт поняла, что второй негодяй бежал в страхе, вероятно, увидав, что меч рыцаря много длиннее его собственного.

— Верни его, Зевс, — тихо приказал сэр Рейнер. Прежде чем Алуетт догадалась, к кому относится этот приказ, она услыхала шум быстро бегущих собачьих лап.

Всего через несколько мгновений храбрый насильник прибежал обратно, крича что есть мочи:

— Не надо волка! Помилосердствуй, милорд!

— Сторожи, Зевс.

Пес гавкнул в ответ и тихо зарычал, предупреждая двух негодяев, что лучше им не шевелиться. Оставался еще один, державший Алуетт.

— Итак, приятель, сдавайся. Видишь мой меч? Или мне спустить на тебя Зевса?

— Ничего не получится. Она у меня в руках. Вы ведь не хотите, чтоб я ее прикончил?

В его голосе вроде бы не было страха, и он еще крепче прижал Алуетт к себе, но она уже учуяла запашок трусости, пробившийся сквозь вонь немытого тела.

— Мерзавец, держишь женщину вместо щита! Очень по-рыцарски! — насмешливо крикнул Рей — нер.

— У вас меч и пес, сэр рыцарь. Да и, насколько я понимаю, рыцарские законы не про таких, как я.

Алуетт чувствовала, что его бьет дрожь. Он не мог дальше держать ее и не мог бежать без нее. И холодный нож все еще упирался ей в горло. Она застонала.

— Отпустите меня, сэр рыцарь, а я отпущу женщину, конечно же, на безопасном расстоянии отсюда. И не пробуйте напасть на меня сами или напустить вашего пса, я успею проткнуть ей горло. Не стоит ради меня рисковать ее прелестной шейкой, а?

Положение было безвыходным. Алуетт слышала прерывистое дыхание своего мучителя. В любое мгновение он мог не выдержать, и тогда, не дай Бог, смерть. Алуетт заставила себя расслабиться и откинуться всем телом назад, словно она потеряла сознание, отчего ему пришлось поддержать ее, а потом опустить на булыжники.

Этого было достаточно. Рейнер уже стоял над ним, угрожая мечом.

— Пощадите, милорд, — услыхала Алуетт.

— Пусть решает король. Эй, стража!

Прибежала вооруженная стража и, надев на негодяев цепи, увела их с собой. Не был забыт и Ре-нар. Паж все еще был без сознания, но один из стражников сказал, что, похоже, он скоро очнется, хотя голова у него еще долго будет болеть.

Алуетт, не говоря ни слова, ждала, когда шаги стражников поглотит шум просыпающегося города. Потом она сказала:

— Шевалье! Вы еще здесь?

Алуетт знала, что он не ушел, слышала его сдерживаемое дыхание, но не понимала, почему он молчит. Она всегда чувствовала себя неуютно среди молчаливых людей, будучи не в состоянии видеть их лица.

— Я? О да, миледи. — Рейнер только теперь осознал, как по-идиотски себя ведет. Стоит, улыбается, любуется ее красотой, наслаждается своей ролью спасителя. — С вами ничего не случилось, леди Алуетт?

— Ничего… Ничего… Я думаю… Я просто очень испугалась. А с вами все в порядке, милорд?

Какой приятный ласковый голос у английского рыцаря. Словно золотой песок, нежно и напористо он засыпал все щелки ее сознания, укутывал его теплым бархатом.

— Невредим, миледи, и смиренно благодарю судьбу, позволившую мне прийти на помощь такой красавице.

— Значит, правда, что английские рыцари столь же искусны в придворной беседе, сколь в делах военных? — парировала Алуетт, изо всех сил стараясь сдержать предательский румянец. Не без труда вернулась она мыслями к раненому пажу. — Я так виновата перед Ренаром. Если бы я послушалась, он был бы цел и невредим!

Вдруг из ее глаз полились целые потоки слез и она задрожала от страха, который испытала и не пускала наружу, осознав наконец, какой она пережила кошмар.

Он взял ее за руку, и она ощутила его тепло даже через латную рукавицу.

— Пожалуйста, не плачьте! Это они, а не вы виноваты!

Алуетт уже хотела было все рассказать ему, объяснить, в чем ее вина. Его прикосновение пробудило в ней неведомые раньше чувства, как вдруг ее Другую руку лизнул теплый влажный язык, и к ногам прижалось огромное мохнатое животное, сильным хвостом теребившее ей юбки.

Она отскочила.

— Кто это?

Ужас, услышанный ею в голосах французов, называвших животное волком, пробудил в ней детские воспоминания о завываниях голодных волков по ночам за стенами замка де Шеневи. Зверь, прижавшийся к ее ногам, был очень большим.

— Не бойтесь, госпожа. Зевс кроток как овечка с прекрасными дамами, хотя он наполовину волк. Ваше горе печалит и меня, и его тоже. Полегче, мальчик, а то ты своей любовью испугаешь леди Алуетт.

Алуетт заставила себя улыбнуться и погладить мохнатую морду, уткнувшуюся ей в живот.

Сэр Рейнер воспринял это как добрый знак и заговорил вновь:

— Ваш паж выздоровеет и будет хорошо сражаться, хотя он, конечно же, не простит себе, что не смог защитить вас. Вашей лютни, к несчастью, больше нет. Она не выдержала. Зато как великолепно вы сражались с ее помощью! Я как раз вышел из-за угла и все видел. Вы были похожи на скандинавского викинга! — говорил он, словно не замечая огненного румянца, залившего ей щеки, стоило ей представить увиденную им картину. — А теперь, мне кажется, вам нужна новая лютня. Пойдемте со мной, миледи. Я знаю, где они продаются.

Рейнер не стал спрашивать у нее разрешения, чтобы, не дай Бог, она не отказалась. Алуетт почувствовала, он повел ее обратно к площади с нежностью и уверенностью человека, всем своим существом желающего угодить. Пес побежал вперед, и Алуетт слышала его радостный лай.

— Но… Откуда вы, рыцарь короля Ричарда, знаете меня? Вы были вчера на ужине?

При мысли, что он сидел среди других рыцарей, когда она пела баллады и гимны, любовные песни Бернара де Вентадура, у нее сильнее забилось сердце. Значит, ему понравился ее голос?

— Увы, я был лишен этого удовольствия. Король Ричард назначил меня охранять английский лагерь, чтобы предотвратить всякие неприятности. Сегодня утром здесь также много пьяных англичан. Мой господин вряд ли будет мной доволен.

— Это же невыполнимо при таком количестве народу, — небрежно, словно ничего не случилось, сказала она. — Но…

— Но я не ответил на ваш вопрос. Я знал, кто вы, миледи, потому что спросил у сэра Гийома де Барра об очаровательной юной леди, прискакавшей вчера в Везлэ. После мессы я хотел подойти к вам, но мне не повезло.

Итак, это он наблюдал за ней в церкви. Его глаза. Она не верила сама себе, но его признание наполнило ее такой радостью, что она даже испугалась. Нет. Она посвятила себя Богу. Не для нее любовные игры, которыми развлекают себя знатные девицы. Да и этому норманнскому рыцарю нужно от нее не больше, чем остальным, если, конечно, он в своей дерзости не задумал соблазнить сестру Филиппа Французского.

Алуетт стерла радостную улыбку, осветившую было ее лицо, и холодно сказала:

— Сэр рыцарь, может быть, стоило уделить больше внимания словам епископа. У вас впереди святое и опасное дело.

Глядя, как бледнеют ее щеки, Рейнер подумал, что это похоже на то, как гаснет едва разгоревшееся пламя. Он чувствовал, как Алуетт усилием воли заставляет себя не думать о земных радостях. Правильно. Она же хочет стать монахиней. Однако теперь, познакомившись с ней, он еще больше, чем вчера, хотел, чтобы она изменила свое решение. Но эту задачу не решить с наскока. И не надо. Путешествие дальнее, да и Иерусалим за две недели не взять. У него впереди много месяцев для того, чтобы уговорить прелестную француженку доверить себя его рукам, а не рукам монахинь. Подумав так, он усмехнулся, и слава Богу, что она этого не видела.

— Вы правы, миледи, — сказал он так, что даже ее чуткое ухо не смогло уловить фальшивой ноты. — Хотя, уверяю вас, что, обожая вашу красоту, я благодарю нашего Господа, в чьей власти творить прекрасное.

Этого человека нелегко будет отвадить, но Алуетт была уверена, что таков ее долг. Из всех мужчин, что когда-либо приближались к ней, он единственный заставил трепетать ее сердечко, словно последний листочек на ветке в ожидании бури.

Глава 3

Старуха Эрменгарда, ходившая за Алуетт с младенчества, помогала своей малышке ускользнуть из дома, а теперь ждала ее у задней двери, чтобы проводить в отведенную ей комнату. Она видела, как незнакомый рыцарь поцеловал руку юной госпоже и как та отдернула ее, словно прикоснулась к пламени, видела, как Алуетт повернулась и пошла к дому, крепко прижимая к себе футляр с лютней. Слух у Эрменгарды был уже не такой, как в молодости, и она не слышала слов, брошенных Алуетт через плечо незнакомцу, но даже ее подслеповатые глаза рассмотрели вспыхнувший на щеках госпожи румянец. Отче наш! Это ли ее овечка?

— Я тут, леди Алуетт! — сказала она, хотя девушка уже не раз говорила ей, что не обязательно сообщать об этом. Хриплое дыхание говорило само за себя без всяких слов. Закрывая дверь, Эрменгарда еще раз холодно оглядела незнакомца, но он, казалось, не замечал ничего вокруг.

Женщины добрались до своих покоев, никого не встретив по дороге.

— Король знает, что я уходила? — беспокойно спросила Алуетт.

— Нет, будь спокойна. Хотя на кухне была суматоха, когда стража принесла Ренара. Вид у него ужасный! Я боялась за тебя, дорогая. Что случи лось?

Тут только ее старые глаза разглядели грязь на шелковом платье, к тому же порванном на спине.

Алуетт ничего от нее не скрыла, а потом опять зарыдала, винясь в несчастье пажа.

Старуха прижала ее к себе, как делала это в детстве.

— Я тоже виновата, миледи. Не надо было мне тебе помогать обманывать короля. Он оторвет мне голову, если узнает!

— Нет, — попыталась успокоить свою старую няню Алуетт. — Я скажу, что ты ни о чем не знала, — сказала она, хотя по ее лицу пробежала тень, когда она подумала, что сделал бы с ней венценосный брат, если бы узнал о ее глупой выходке.

— Кто же этот шевалье, который тебя спас? — как бы невзначай спросила Эрменгарда, и Алуетт вновь залилась румянцем.

— Его зовут Рейнер де Уинслейд. «Удивительно, как по-особому звучит имя, если любишь человека», — подумала Эрменгарда с болью. Алуетт не сумела скрыть от нее то, чего еще не понимала сама. И не поймет, если постараться. Эрменгарда не собиралась нарушать обещание, данное ею Лизетт, бывшей служаночке, попавшейся на глаза королю Людовику и истекшей кровью после рождения Алуетт.

«Позаботься о моей крошке, — попросила ее тогда умирающая Лизетт, собрав последние силы. — Пусть она не повторит мою ошибку. Когда она вырастет, отдай ее святым монахиням. Если она а не узнает прикосновения мужчины, то не разобьет себе сердце…»

Лизетт прошептала последние слова, и Эрменгарда заплакала по своей чернокудрой подружке, которая была такой веселой и беспечной, пока, на свое несчастье, не попала в постель к королю. Людовик прекратил с ней встречаться, как только королева выздоровела, и ханжески отрекся от служанки, выдав ее поскорее замуж, едва узнал о беременности. Предательство короля разбило сердце бедной девушки, несмотря на удачное в ее положении замужество и доброту графа. Она-то мечтала, что король отведет ей во дворце роскошные покои и будет приходить к ней и к ее малышке. По дороге в замок Шеневи она решила умереть, и никто не удивился, когда она в самом деле умерла, дав жизнь дочери.

Эрменгарда никому не рассказала об обещании, данном ею у постели умирающей матери Алуетт. Какое это имеет значение! Она все равно исполнит его, как если бы оно было дано в присутствии епископа. И она повела дело так искусно, что Алуетт поверила, будто желание удалиться в монастырь ее собственное.

— Я спросила тебя, как он выглядит, — повторила Алуетт, прерывая размышления служанки.

— Кто?

— Английский рыцарь, конечно! Я знаю, ты его видела, когда он… провожал меня до двери. Он красивый или этакая краснорожая дубина, как Филипп называет короля Ричарда и вообще всех англичан?

— А тебе не все равно, крошка? Ты же собираешься стать монахиней, разве не так? — холодно переспросила ее камеристка.

Алуетт помрачнела.

— Да, ты права, Эрменгарда. Клянусь распятием, ничто не изменит моего решения. Но ведь и ты, и другие заменяете мне мои глаза. Мне интересно, кто спас меня сегодня. Разве это плохо?

— Да нет же, миледи, — сменила гнев на милость Эрменгарда. — Иногда я забываю, что ты уже не малышка, привязанная к моей юбке.

Что же сказать? Признаться, что сэр Рейнер настоящий Адонис, высокий, широкоплечий, с густыми золотистыми волосами, с глазами, как теплый мед, с чувственным, резко очерченным ртом и прямым носом? Нет. Дева Мария поймет, что она не может сказать правду. Она не может позволить своей овечке уйти от святого предназначения туда, где ее ждет искушение и смерть. Алуетт не будет страдать, как страдала Лизетт!

Чувствуя себя не в своей тарелке от необходимости лгать, Эрменгарда пробормотала:

— Не хочу быть неблагодарной, но, если говорить правду, этот англичанин просто уродина. Наверняка он благодарит Бога за твою слепоту. От одного его вида девушки должны разбегаться в разные стороны.

Эрменгарда поняла, что зашла слишком далеко, когда услыхала смех Алуетт.

— Ты еще скажи, что он сарацин!

— Я уверена, что и у сарацин редко у кого бывают такие масляные глазки, как у него. Держись от него подальше, малышка, — сказала она властно, как могут говорить только старые слуги.

Алуетт ласково погладила ей руку.

— Не бойся за меня, Эрменгарда. Мне не нужен земной жених, будь он хоть француз, хоть англичанин. Гораздо больше меня беспокоит мой королевский брат. Как ты думаешь, он уже знает о ранении Ренара?

Она села на диван, вынула из футляра новую лютню и с неосознанной нежностью стала гладить деку. Эта лютня была гораздо приятнее на ощупь, чем прежняя. Потом Алуетт тронула струны, и их звучание тоже понравилось ей больше.

— Я поговорила с мальчишкой, когда он открыл глаза, — ответила Эрменгарда, — и он поклялся на кресте, что скажет, будто подрался во время игры в кости.

Она стояла, уперев руки в крутые бока, и смотрела на юную госпожу, склонившуюся над лютней, на ее черные как ночь локоны, упавшие на щеки.

— Он поклялся самой страшной для христианина клятвой солгать ради меня, — прошептала Алуетт, и ее лицо исказилось страданием. — Ах, нянюшка, а началось-то все с глупой выходки.

— Ты слишком уж мучаешь себя, госпожа, — упорно стояла на своем старуха. — Да король и не заметит какие-то там синяки у пажа. Есть гораздо более важные вещи, которыми он занят. А если кто и согрешил, то это король. Он уж давно должен был отпустить тебя в монастырь.

Это все, что Эрменгарда осмелилась сказать о Филиппе Капете. Кто знает, какие воспоминания могут вспыхнуть от самого невинного замечания.

Еще три дня армии оставались в Везлэ, но Алуетт больше ни разу не встречала своего спасителя. Большую часть времени она провела в своей комнате и выходила, только когда Анри сопровождал ее к мессе или к столу. Она умоляла оставить ее одну и дать ей возможность помолиться, надеясь таким образом поменьше бывать в обществе Филиппа. Алуетт боялась, что он узнает о ее проступке.

К вечеру третьего дня, когда Алуетт поужинала вместе с королем и его приближенными, она уже перестала вскакивать при каждом шорохе возле ее двери. По-видимому, никто ничего не узнал. Филипп был занят заключением договора с английским королем о равном дележе добычи вне зависимости от того, кем она завоевана.

— Король Англии любит драться, — разглагольствовал Филипп перед собравшимися за столом придворными. — Вот мы и дадим Львиному Сердцу возможность удовлетворить свою страсть! Чем больше ляжет его головорезов, тем больше нам достанется добычи, так, друзья? Ричард уже доказал свою дурость, оставив королевство в руках мошенника Иоанна Безземельного. Если кому-то и суждено погибнуть, сражаясь за святой город, то пусть это будет Ричард! Я бы с удовольствием отправил его душу в рай, нет, в ад, а потом вернул Франции Аквитанию и Нормандию. Отобрать их у Иоанна Безземельного задачка для ребенка!

Алуетт, сидевшая рядом с Анри де Шеневи, была совершенно удручена неискренностью и бесчестием своего брата. Они еще не успели покинуть Францию, а Филипп уже думает, как бы ему получить побольше и дать поменьше, да еще отхватить и английской земли, если повезет.

— Какое вкусное вино! — услышала она хриплый голос справа от Анри.

Алуетт сморщила носик и чуть не чихнула, вдохнув духи леди Перонеллы, которая, хотя и была любовницей Филиппа, бесстыдно заигрывала с Анри. Алуетт отвернулась, чтобы не дышать небезобидным ароматом и не дать леди Перонелле возможность заговорить с ней. Это был единственный способ не быть невежливой по отношению к услужливой девке, которая была дочерью одного из сержантов Филиппа, а вовсе не леди.

Хотя Филипп и не осмелился оскорбить общество, посадив свою любовницу рядом с собой за столом, он никого не ввел этим в заблуждение. Алуетт с отвращением вспомнила, как сразу же после смерти королевы Маргариты, первой королевы, похороненной в соборе Парижской богоматери, Филипп пустил в свою постель эту шумную и весьма предприимчивую красотку. Перонелла тотчас принялась командовать на женской половине, переворачивая все вверх дном, и Алуетт сбежала в церковь. Там она успокоилась в молитвах по усопшей королеве. Маргарита всегда была добра к ней, словно ничто не пятнало ее от рождения.

— Милорды, до свидания, — объявил Филипп, и, застучав, заскрипев скамейками, бароны, графы и рыцари стали вставать со своих мест, постанывая после плотного ужина.

— Нет, Алуетт, вы останьтесь. И вы тоже, прелестная Перонелла, — ласково проговорил Филипп, когда Алуетт с Анри направились к двери. — Нам бы хотелось, чтобы вы поиграли нам на лютне перед сном.

— Ваше величество, мне надо послать за лютней, — сказала Алуетт. — Я не знала, что вы пожелаете…

— Я взял на себя смелость приказать, чтобы ее принесли, — перебил ее Филипп, не отрывая глаз от последнего кавалера, который, шатаясь, выходил из зала.

— Миледи, ваша лютня, — произнес кто-то совсем рядом с Алуетт, и она узнала голос Ренара. Святая дева, неужели мальчик все еще в синяках? Неужели Филипп заметил?

— Спасибо, Ренар, — ласково поблагодарила она, надеясь, что не выдала себя голосом.

От страха у нее словно колокол стал бить в голове, Д но она тем не менее настроила лютню и уселась поудобнее на скамье.

— Только, пожалуйста, не гимны, — бросил ей Филипп с возвышения посреди зала. — Что-нибудь про любовь, если вы не возражаете доставить удовольствие мне и моей прелестной даме. — Филипп хмыкнул, поднял с места пухленькую любовницу и усадил ее к себе на колени.

Перонелла хихикнула, догадываясь об отношении леди Алуетт к подобным вольностям. Чопорная ведьма! Будто это не она королевский ублюдок! Перонелла по крайней мере законная дочь, хотя и родилась всего через несколько недель после свадьбы.

Вы, ветры буйные седых морей, Нет никого на свете вас сильней, Несите о любимом весть скорей, Мне умереть спокойней будет с ней. Ах, лютая моя судьба…

— За счастьем скорая пришла беда, — чистым, звонким голосом выводила Алуетт, совершенно забыв о своих слушателях.

— Очаровательно, — сказал Филипп, когда Алуетт кончила петь, и захлопал в ладоши. — Но, Алуетт, я кое-что заметил, пока вы пели. Мне показалось, что у вас другая лютня, не та, которую я вам подарил на именины, если только кто-то не пририсовал на ней маргаритки и не перекрасил ленты? Так что же произошло, дорогая сестра?

Голос его звучал вполне искренне, но Алуетт хорошо знала своего брата-короля. У нее от страха зашлось сердце, и она не могла вымолвить ни слова.

Филипп узнал все чуть ли не сразу же. Он с пристрастием допросил пажа и приставших к Алуетт негодяев, пообещав, что лишит их кое-каких частей тела, если они не заговорят. Будь Алуетт зрячей, она увидала бы болезненный блеск в глазах пажа. Два пальца, которые перебил ему во время так называемого «дознания» королевский оруженосец, прежде чем он сознался, болели до сих пор. Но гораздо тяжелее для мальчика была мысль, что из-за его предательства пострадает леди Алуетт.

Филипп ждал, что неспокойная совесть заставит Алуетт прийти к нему. Когда же она не пришла, он удивился, потому что сестренка всегда была с ним откровенна. Что ж, он выждал время и теперь может преподать ей урок послушания.

Алуетт вздохнула.

— Вы правы, мой король, это новая лютня. Та, которую вы мне подарили, она… разбилась. Эта куплена в Везлэ. Норманнским рыцарем. От его голоса у меня словно огонь начинает бежать по жилам, а от одного его прикосновения я вот, уже несколько ночей не сплю.

— Знаю, что разбилась, и глупо было скрывать от меня, что вы ускользнули из дома и по собственной глупости чуть не обесчестили дом Филиппа Августа! — прорычал Филипп и, бесцеремонно спихнув с колен Перонеллу, бросился к Алуетт. — Я все знаю о любезном англичанине, который спас вас и купил вам новую лютню, дорогая Алуетт. У меня везде свои глаза и уши, — с холодной яростью проговорил он ей прямо в ухо. — А теперь спойте еще и не вздумайте еще раз обмануть меня.

Мгновение, и Алуетт запела вновь, только голос у нее дрожал, потому что она изо всех сил старалась не заплакать от страха и обиды. Она сердилась на Филиппа и рассердилась еще сильнее, когда услыхала довольное хихиканье толстухи. Ее унижение наверняка пришлось по вкусу Перонелле.

Алуетт вновь и вновь перебирала пальцами струны, размышляя о том, что Филипп отныне еще больше ограничит ее свободу. Как бы то ни было, монастырская жизнь казалась Алуетт чуть ли не полной вольницей в сравнении с этой игрой в королевские кошки-мышки.

Неужели Рейнер де Уинслейд пострадает из-за нее? Не может быть. Филипп должен знать, что они встретились случайно.

Как необычно звучал его голос. Он не просто рассердился на нее или испугался. Может, ему не нравится, что сэр Рейнер — англичанин? Дева-заступница, он вел себя как истинный рыцарь!

Однако Алуетт знала, что за рыцарской учтивостью Рейнера было нечто большее. Он ведь купил ей лютню, хотя торговец запросил двойную цену. И еще он поцеловал ей руку… Стоило ей вспомнить об этом, как руку снова словно обожгло раскаленным докрасна железом.

Ей хотелось попросить Филиппа, чтобы он оставил сэра Рейнера в покое, но она знала, что лучше не показывать, как много тот для нее значит. Алуетт понимала, что король не будет угрожать англичанину в открытую за такую «обиду», но после сегодняшнего ужина ей стало окончательно ясно, что Филипп способен на все, лишь бы никто ни о чем не узнал.

Продолжая петь, Алуетт не могла не слышать смешки, повизгиванья, учащенное дыхание возбужденной Перонеллы. Кажется, она в самом деле думает, будто музыка существует только для того, чтобы украшать их любовные игры.

— Ваше величество, я устала, — спокойно сказала Алуетт. — Разрешите мне уйти.

Вместо ответа она услыхала шорох материи, потому что Филипп запустил руку под юбку Перонеллы. Подождав еще немного, Алуетт поднялась и медленно, чтобы не наткнуться ни на что, направилась к двери.

Она не знала, что Филипп смотрит ей вслед и, продолжая гладить Перонеллу, вспоминает пьяную ночь в Париже и свою давнюю вину. Теперь на улице в Везлэ Алуетт опять угрожала опасность, и он опять не смог ее защитить, Филипп понимал, как нелепо злиться на нее, но его приводило в ярость, что спасителем был один из Ричардовых рыцарей, который своей учтивостью наверняка смутил ее сердце. Неужели его любимая сестричка, которая всегда относилась к своему братцу-королю с обожанием, больше не вернется к нему? Он знал, что не вернется. Что надежды нет. Ну и ладно. Алуетт не может его любить, но она может быть ему полезной.

Глава 4

Через четыре дня после прибытия французов обе армии двинулись из Везлэ, держась по возможности долин Центрального массива.

Было объявлено, что армии идут в Лион и там переправляются на другой берег Роны, однако Рейнер засомневался в успехе задуманного. Уже через два дня марша по земле Бургундии начались кровавые стычки из-за провианта. К тому же бургундские крестьяне с большим неудовольствием отнеслись к опустошительным набегам на свои поля и виноградники, к краже хлеба и скота, к насилию над женщинами.

В Бургундии не оказалось достаточно еды для такого множества гостей. А если ее не хватало в богатой и дружественной стране, то как все эти воины из Англии, Франции и Фландрии собираются прокормить себя в пустыне среди враждебных сарацин? И Рейнер почти потерял веру, что армии крестоносцев сумеют донести святую идею до Святой Земли.

Однако он ничего не сказал о своих сомнениях королю Ричарду, скакавшему впереди него. Большой светловолосый Плантагенет излучал неукротимую энергию, хотя до самого рассвета пил кубок за кубком на очередном королевском ужине, на который приглашались лишь немногие из приближенных обоих королей, не опускавшихся до раздумий о голодных желудках солдат.

Рейнер ушел рано, недовольный тем, что на ужин не пришел ни один француз. Жаль, а ему так хотелось вспомнить прошлое с Гийомом де Барром. Боже милостивый! Неужели он думает обмануть себя? Почему бы прямо не признаться, что, как только он услыхал, будто приглашена свита французского короля, ему отчаянно захотелось увидеть леди Алуетт де Шеневи?

С того самого утра, когда ему посчастливилось спасти ее от рук негодяев, он только и делал, что искал встречи с ней. Едва выпадала свободная минута, он, взяв с собой Зевса, бродил по улицам Везлэ, заходил во все лавки и даже караулил ее возле собора перед утренней службой.

«Сэр Губерт, старый священник в Хокингеме, пришел бы в восторг от моего благочестия», — подумал он не без ехидства, когда вторая заутреня подошла к концу, а он так и не увидел прелестного личика Алуетт.

У него даже мелькнула мысль пойти к дому, где остановился Филипп, и попросить стражу сообщить ей о своем приходе, хотя она с ледяной невозмутимостью заявила ему тогда, что не примет его. В любом случае не похоже, что король Филипп разрешил бы ему этот визит. Может, ему не нужно было целовать ей руку, не испросив позволения, но разве любой рыцарь не поступил бы так по отношению к даме?

Наверное, ее желание стать монахиней пересилило все остальное. Алуетт позволила ему подарить ей лютню, но он заметил, что, чем ближе они подходили к королевскому дому, тем испуганнее она выглядела, даже попросила проводить ее к боковой двери, где ее поджидала старуха, похожая на ведьму.

Зевс, присутствовавший при прощании своего хозяина и юной красавицы, даже склонил набок голову в изумлении, услыхав резкие ноты в голосе девушки. А когда за ней закрылась дверь, он зарычал и замахал хвостом, глядя в лицо Рейнеру и словно требуя от него объяснений.

— Она тебе понравилась, правда, приятель? — спросил его Рейнер, потрепав по загривку. — Откуда мне знать, почему она так себя ведет? Я знаю только одно. Я ее люблю, и, клянусь, рано или поздно она будет принадлежать мне, а не проклятому монастырю!

Сказать по правде, он не очень-то был расположен к монахам и монахиням, проводящим жизнь в молитве и религиозном служении. Конечно, трудно придумать лучшее убежище, чем монастырь, для уставших от мирской жизни вдов или потерявших надежду девиц. Но не для Алуетт! Зачем Господу нужно, чтобы она прятала от людей свои чудесные черные кудри, прелестную фигурку и только и делала, что стояла на коленях в молитвах. Правда, многие монахини еще и работают, но что может делать слепая Алуетт? Не переписывать же манускрипты, украшающие монастырские библиотеки? Зато даже слепая, она могла бы стать прекрасной хозяйкой Уинслейда, вести дом, принимать гостей, занимать их беседой, любить своего мужа и детей, которых они нарожают.

Он дрожал от желания, представляя, как приведет невесту к своим родителям в Хокингем после возвращения из похода, как обрадуются ей сэр Симон и леди Изабелла.

Потом его мысли переключились на английские святые места, на Кентербери и Уолсингем, где, по слухам, случались чудесные исцеления. Ему самому такие чудеса были ни к чему, но и он был наслышан о волшебном воздействии святых реликвий. Какие же тогда волшебства творятся в Святой Земле, которую посетил сам Господь? Может быть, там к Алуетт вернется зрение? Если это из-за слепоты ей так хочется спрятаться за монастырскими стенами, то, возможно, случись чудо, она поймет, что ее предназначение — спать в объятиях любящего мужа, а не в одиночестве на убогом ложе монахини!

Рейнер громко смеялся своим фантазиям, без устали шагая по улицам Везлэ в поисках незабываемого личика. Он никого не замечал вокруг, погруженный в собственные мысли, и в один из дней на ступенях церкви святой Марии Магдалины чуть не сбил с ног французского рыцаря.

— Прошу прощения, милорд. Это моя вина… Я задумался… — И он умолк, вглядываясь в человека, как две капли воды похожего на его брата Эймери.

— Мой Бог! Неужели все англичане такие неуклюжие? — воскликнул француз с презрительной усмешкой, исказившей его красивое лицо.

Рейнер не в силах был оторвать от него взгляд.

— Сэр Рейнер Уинслейд, к вашим услугам, месье, еще раз прошу меня извинить, — холодно повторил он.

У Зевса шерсть встала дыбом на загривке.

— А… Ваше имя все объясняет. Есть от чего разинуть рот, — заявил француз. — Я удовлетворю ваше любопытство. Меня зовут Фулк де Лангр, и вы мой двоюродный брат, сэр Рейнер. Мой отец — Жерве Хокингемский. Они с вашим отцом близнецы, только ваш отец с помощью Генриха II бесчестно отнял у моего отца и титул, и владения. — Он хохотнул и откинул назад голову, чтобы получше рассмотреть выражение лица английского родственника.

Вот, значит, что. Рейнер, конечно же, знал, как его отец получил графство, будучи младшим из двойняшек. Жерве восстал против Генриха и похитил Изабеллу де Рэ, невест}' Симона, решив или уморить ее голодом, или подчинить себе. Когда же Генрих и Симон хитростью проникли в замок, Жерве бился на мечах с Симоном, был побежден и бежал из Англии. Рейнер слышал, что он пошел на службу к Людовику Французскому, который, по-видимому, подарил ему земли, однако он ни разу не встретил Фулка во время походов Ричарда, хотя в них принимали участие многие юные рыцари Франции.

— Это ваш отец так вам рассказал? Понятно. Ладно, оставим прошлое прошлому, нас с вами это не касается. Надеюсь, мы будем друзьями, кузен. В конце концов, поход может продлиться несколько месяцев, а то и лет, и совсем неплохо иметь родственника среди французов.

Однако Фулк не принял протянутой ему руки.

— Вы — младший сын, а где ваш старший брат, на которого, как говорят, я очень похож?

— Эймери в Англии, управляет владениями отца.

— Не счел нужным нести крест? — вновь скривился Фулк.

— Решили, что пойду я как младший сын, к тому же на мне не лежит ответственность за жену, — спокойной сказал Рейнер.

— А, почтенный Эймери прячется дома за женскими юбками. Ну что ж, думаю, неплохо, что кто — то приглядывает за землями. Когда-нибудь они опять будут принадлежать моему отцу, а потом и мне.

Рейнер не хотел спорить, но не смог удержаться.

— Эти земли перешли к моему отцу по королевскому указу, сэр… По тому самому указу Генриха, который его сын Ричард никогда не изменит.

Он повернулся спиной к кузену, хотя рука, помимо его воли, потянулась к мечу. Фулк явно хотел подраться. Ну нет, он не доставит ему такого удовольствия, разве только в крайнем случае, не то потом придется объяснятся с Ричардом.

— Ричард не доживет до старости, — задиристо крикнул Фулк. — Его наследники тоже, если слухи не врут. А когда королем станут Джон или Артур, тогда посмотрим, кому они отдадут Хокингем, Уинслейд, Лингфилд и Чотон.

У Фулка даже глаза заблестели, когда он стал называть земли, принадлежащие графу Хокин-гемскому.

— Мне жаль, что вы так настроены и, боюсь, вас ждет разочарование.

Уходя, Рейнер щелкнул пальцами, чтобы Зевс был настороже, если французу придет в голову мысль напасть сзади.

Воспоминания о неприятной встрече с кузеном разом вылетели из головы Рейнера, как только он следом за Ричардом обогнул скалу и прямо перед собой увидел предмет своих безрезультатных исканий.

Алуетт в платье из переливчатого синего шелка стояла возле своей лошади. Вид у нее был очень расстроенный. А рядом кипел от злости король Франции.

— Куда делся ваш легкомысленный братец? — выходил из себя Филипп. — И как это он умудрился посадить вас на хромую кобылу?

— Бланшефлер не хромала, — уже не в первый раз терпеливо повторяла Алуетт. — Я бы почувствовала. Наверное, она наступила на камень…

— Наверное! Ладно, сейчас подойдет обоз, и вы получите другую лошадь. Отец Амвросий, не будете ли вы так любезны остаться с леди Алуетт… А, Ричард, очень кстати! — вскричал Филипп, задирая голову, чтобы не смотреть на английского короля снизу вверх.

— В самом деле, ваше величество? — спросил Ричард, нарочито почтительно обращаясь к Филиппу, ибо не забывал о своих землях на континенте. — Можем мы чем-нибудь помочь? У вас затруднение, леди Алуетт? — обратился он прямо к ней, потому что был представлен прелестной трубадурше Филиппа еще в Везлэ.

— Да, ваша милость, но не беспокойтесь. Мне сейчас приведут другую лошадь, — ответила Алуетт, и Рейнер наконец услыхал вновь ее милый нежный голосок.

Он уже соскочил с коня и, обследовав ногу белой кобылы, отыскал застрявший под подковой камешек.

— Все в порядке, но еще пару дней на нее нельзя садиться… Даже леди Алуетт, — сказал Рейнер и, подняв голову, увидел румянец, проступивший на чуть тронутых солнцем щеках Алуетт, узнавшей его голос. — Для меня будет большой честью уступить вам Геракла…

— Чепуха, Рейнер, — вмешался Ричард. — Твой конь вполне осилит двоих. Посади леди Алуетт в дамское седло позади себя, и вы от нас не отстанете.

За такое предложение Рейнер готов был целовать ноги своему королю. Он не смел и мечтать об этом. При одной мысли, что французская красавица волей-неволей прижмется к нему по дороге, он чувствовал себя как в раю.

Хотя Филипп предпочел бы не допускать подобной близости между Рейнером и своей сестрой, Ричард не дал ему слова сказать.

— Значит, решено! Милорд, я все утро искал вас, чтобы обсудить один вопрос. За леди Алуетт не беспокойтесь. Я ручаюсь за Рейнера.

Рейнер с трудом удержался от улыбки.

— Слушаюсь и повинуюсь, — пробормотал он, когда Филипп кивнул головой в знак вынужденного согласия. — Если только леди Алуетт согласна. Если вы не согласны, я поведу Геракла под уздцы.

Алуетт нерешительно кивнула, разрываясь между этикетом и желанием держать Рейнера от себя подальше.

— Не могу же я заставить вас целый день идти пешком.

Она сказала это спокойно и даже равнодушно, но Рейнер почувствовал, как слова застревают у нее в горле.

Зевс одобрительно гавкнул, когда Алуетт уселась на широкой спине Геракла и обхватила Рейнера за талию. Это необходимо сделать, чтобы не упасть с коня в первую же минуту, и все-таки Алуетт стало стыдно, хотя от шеи до колен Рейнер был закован в железные латы.

Она покрепче ухватилась за Рейнера, когда его конь рванулся с места следом за обоими королями, и ощутила нагретое солнцем и телом всадника железо, вдохнула запах мужчины и коня Когда она, бывало, сидела позади Анри, у нее не возникало никакого чувства стыда, зато теперь ока заметила, что, даже если держит спину прямо, груди ее все равно трутся о полусогнутую спину Рейнера, а от этого у нее сильнее забилось сердце.

— Я опять у вас в долгу, шевалье. Благодарю вас, — прошептала она ему прямо на ухо.

Миледи, не надо меня благодарить. Много миль они проехали в молчании, слыша и не слушая долетавшие до них обрывки беседы двух королей. Гораздо больше их занимали екрии седла, птичье пение над головой, солнечные лучи, падавшие им на лица, и, конечно же, они сами.

Как ваша новая…

Моя новая лютня…

Одновременно заговорили они и рассмеялись, совместно найдя безопасную тему для разговора.

— Моя новая лютня очень хороша, и я опять благодарю вас.

— Мне бы очень хотелось послушать, как вы на ней играете.

Еще послушаете, — сказала она, радуясь, что он сидит к ней спиной. Гораздо легче сохранять самообладание, когда знаешь, что ему не так-то просто повернуться и посмотреть ей в лицо.

— А как ваш паж? Он здоров?

— Ренар здоров и говорит, что его синяки теперь прелестного зеленого цвета. — Она слышала, как он рассмеялся. — А те негодяи, что сталось с ними?

Лучше бы она не спрашивала.

— Повешены. По приказу короля Ричарда. — Рейнер слышал, как она вздохнула, но он не собирался говорить ей, что король приказал ему командовать казнью.

Она теснее прижалась к нему стараясь успокоить сердце.

— Но им сначала отпустили грехи? — тихо спросила она.

На душе у него потеплело. Он был рад, что она не швыряется человеческими жизнями, даже такими. Многие женщины, наоборот, обрадовались бы, что их обидчики наказаны столь жестоко.

— Их исповедовали, — успокоил он ее.

— Прости им, Господи, — сказала она, едва сдерживая слезы.

Ему стало ее жалко. Как же она со своей чувствительностью выдержит тяготы похода, в котором рекой будет литься кровь, даже если и кровь язычников? Почему Филипп не оставил ее дома? О чем он только думал, когда потащил ее с собой?

— Что за дракон сторожит ваши двери? — спросил он скорее из желания перевести разговор с неприятной темы, чем услышать ее ответ. А когда он увидел, оглянувшись, ее изумленное лицо, то добавил: — Я говорю о старухе, которая ждала вас дома.

— А, это Эрменгарда! Моя камеристка. Но, милорд, вы не могли бы быть к ней добрее?

Чувствуя, что отношения налаживаются, Рейнер решил поддразнить ее и разговорить еще больше.

— Мне показалось, что, если я сделаю еще хоть шаг, у нее из ноздрей вырвется пламя.

— Должна вам сказать, сэр Рейнер, что она тоже не очень-то лестно о вас отозвалась, — сказала Алуетт.

Ага! Он многое отдал, чтобы узнать, расспрашивала Алуетт старуху, как он выглядит, или нет.

— В самом деле? Разве она не сообщила вам, что я красив и любезен, что такие, как я, делают честь всему человечеству, не говоря уж об английском рыцарстве?

Ну и самомнение!

— Совсем наоборот! Она сказала, что вы уродливы и должны радоваться, что я вас не вижу… — Она умолкла и вздохнула, смущенная своей откровенностью.

Он же совсем не обижался на ее слова. Нет, ей не подходит пассивная роль монахини! Рейнер рассмеялся, по-мужски откровенно и заразительно, и ей понравился его смех, хотя она все же спросила, что он нашел такого веселого в ее словах.

— Ха-ха-ха! Да ничего! Совсем ничего, уверяю вас. Просто я таким способом борюсь с унынием, как вы понимаете, свойственным людям с отталкивающей внешностью. Я надеялся… — Тут он позволил себе тяжелый вздох, зная, что он не останется не замеченным ею.

— Надеялись на что, сэр Рейнер? — мягко подбодрила она его.

— Что богиня любви Венера сохранит мою ужасную тайну хотя бы ненадолго… Чтобы я мог насладиться вашим добрым отношением ко мне,

— пока вы не отвернетесь от меня с отвращением, подобно всем другим, когда узнаете страшную правду… — Он еще раз тяжело вздохнул и помолчал, желая выяснить, не захочется ли ей подняться над «другими женщинами».

— Должна вам сказать, то, что свет называет приятной наружностью, для меня ничего не значит…

— Ах, леди Алуетт! — прервал он ее, постаравшись придать своему голосу соответствующее звучание. — Я знал, что вы самая умная женщина на всей земле, и не зря полюбил вас…

Чуть повернув голову, Рейнер внимательно наблюдал за выражением лица Алуетт.

— Нет, пожалуйста, остановитесь, умоляю вас! — в отчаянии воскликнула девушка, и Рейнер понял, что зашел слишком далеко. — Сэр Рейнер, вы не должны так говорить! Я вовсе не считаю себя ни лучшей, ни самой добродетельной, просто у меня совсем другое предназначение. Как только закончится наш поход, я уйду в монастырь, милорд. Вот почему, красивы вы или нет, не имеет для меня ни малейшего значения, и не говорите мне о своей любви, словно мы играем в светские игры!

Вот. Теперь все сказано.

Алуетт ждала и готовилась достойно встретить неизбежный поток протестующих слов, как это уже было с ее приемным отцом, Анри, Филиппом, почти с каждым из мужчин, которым она открывала душу.

Рейнер молчал. Шли минуты, и она сначала почувствовала себя неловко, а потом и немного задетой.

— Сэр Рейнер! Я… Я вас обидела? Но я вовсе не хотела…

— О нет, миледи, это я должен просить вас извинить меня! Наверное, вам неприятно было слушать мои любезности, ведь вы посвятили себя такой высокой цели. Простите мне мои излияния, леди Алуетт, больше они не потревожат вашего слуха!

Разве не это она хотела услышать? Почему же тогда она чувствует себя такой… разочарованной? Алуетт не понимала себя и сердилась. Нет, ей надо больше времени проводить в молитвах.

— Прекрасно, ваши извинения приняты, — сказала она, делая над собой усилие. — Теперь мы, надеюсь, лучше понимаем друг друга и будем друзьями. Один раз вы спасли мне жизнь, милорд, и сегодня опять пришли на помощь. Я… Вы мне нравитесь, сэр Рейнер.

Он улыбнулся, когда она безотчетно прижалась к нему покрепче, не зная, что он слышит, как сильно стучит сердце. Нет, дорогая Алуетт, вы совсем не понимаете меня, но еще поймете, если уже успели полюбить. Он заподозрил, что себя она тоже не очень-то хорошо понимает.

— Благодарю вас, леди Алуетт. Для меня большая честь стать вашим другом. Скажите, вы уже давно хотите быть монахиней?

— О да, — с восторгом ответила она. — Эрменгарда говорит, что едва я заговорила, как сразу же стала учить молитвы и всегда просила дать мне потрогать крест на стене. Меня никогда не интересовали куклы, которые она шила, но я любила разыгрывать с ними деяния святых.

«Опять Эрменгарда. Не подсказала ли она своей воспитаннице эти воспоминания специально.. Но зачем?»

— Эта Эрменгарда… Она давно при вас? А ваша матушка что вам рассказывает?

Теперь вздохнула Алуетт, только она сделала это вполне искренне.

— Сэр Рейнер, моя матушка умерла сразу после того, как дала мне жизнь. А Эрменгарда была со мной всегда.

Рейнер бормотал какие-то извинения, привычно слетавшие с губ, а его мысли бежали с бешеной скоростью. Он почувствовал, что подошел совсем близко к чему-то очень важному в жизни этой прелестной женщины, однако усилием воли заставил себя не торопиться. Осторожно расспрашивая ее о детстве в замке де Шеневи, он внимательно вслушивался в то, что оставалось недосказанным, пока Геракл покрывал милю за милей и не подошло время дневной трапезы.

Глава 5

Рейнер огорчился, когда после обеда к Алуетт подвели лошадь, но это не было для него неожиданностью, потому что весь день он ловил на себе подозрительные взгляды французского короля.

— А, вот и вы, граф де Шеневи, — такими словами встретил король явившегося с кобылой Анри.

Когда Ренар нашел Анри и передал ему приказ короля немедленно отыскать свободную лошадь, тот подумал, что «леди» Перонелла решила поразмяться, хотя обычно она предпочитала ехать в удобном экипаже.

— Где вы были все утро? — с раздражением спросил его король. — Лошадь вашей сестры захромала, и ей пришлось ехать на одном коне с англичанином! Благодарю вас, сэр Рейнер, — добавил он, обращаясь к золотоволосому рыцарю. — Можете считать себя свободным. Спасибо вам за услугу, а теперь вы, наверное, будете рады вновь присоединиться к своим друзьям.

Филипп не отрывал от него ледяного взгляда, не обращая внимания на рассыпавшегося в извинениях Анри.

— Для меня это было удовольствие, ваше величество, и большая честь, — спокойно ответил Рейнер, выдерживая взгляд Филиппа Капета, что удавалось совсем немногим. — Леди Алуетт, прощайте.

— Я тоже благодарю…

— Чепуха, — оборвал ее король Ричард. — Рейнер всегда со мной. Его люди прекрасно обойдутся без него, а я очень ценю его мнение, не меньше, чем мой отец ценил мнение его отца. И дорогу он знает как никто.

Ричард изводил Филиппа поучающими речами, пользуясь девятилетней разницей в возрасте. Милордом и вашим величеством он называл его, не скрывая насмешки, потому что Ричард Плантагенет не признавал никого на земле выше себя, и Рейнер боялся, не зашел ли его сюзерен слишком далеко.

Он не заблуждался по поводу своей близости к монарху. Рейнер был верным вассалом, но таких верных вассалов у Ричарда немало, и держал его сейчас король при себе, только чтобы насолить Филиппу.

— Прекрасно, Ричард, — промурлыкал французский король. — Если вы желаете иметь в сопровождающих простого рыцаря — это ваше дело. Отец ваш тоже предпочитал, кого попроще. Однако, насколько мне известно, сие больше распространялось на хорошеньких служанок.

Намек на ходившие слухи о сексуальных пристрастиях Ричарда, словно тяжелая черная туча, повис в воздухе, отравляя все вокруг. Присутствующие стали смущенно покашливать и делать вид, что очень заняты сборами.

Рейнера охватила ярость. Даже король не имеет права унижать его мужское достоинство грязными слухами, тем более почти прямо называть его партнером Ричарда в любовных утехах. Но он заставил себя не трогать меч. Было бы безумием ему, простому рыцарю, бросаться с мечом на французского короля, да еще если ложь так очевидна. Никто из знавших его никогда не поверит, что он повинен в приписываемом Ричарду пороке. Да и Ричард никогда не делал ему никаких намеков, видя в нем лишь преданного вассала.

— Ты бы, Филипп, тоже иногда прислушивался к кое-кому из своих рыцарей, — сказал после затянувшегося молчания Ричард, и глаза у него блестели, как голубые льдинки. — Может, им удавалось бы удерживать тебя от непоправимых ошибок.

— Я так и сделаю, когда мне будет нужен хороший совет, хотя до сих пор я обходился собственным умом, — ответил Филипп. — Ладно, мы уже и так замешкались. Анри, благодарю вас за то, что привели лошадь, но леди Алуетт устала. Проводите ее до экипажа. Пусть она сегодня отдохнет. Никаких возражений, леди Алуетт. Мы не желаем, чтобы вы заболели.

Все было сделано, как нельзя лучше. Если Ричард хочет держать при себе рыцаря, то Филипп удалит Алуетт Французский монарх, конечно, хорошо знал, что Рейнер не входит в число «фаворитов» английского короля. Если бы он даже раньше не обратил внимания на спасителя Алуетт, ему было бы достаточно посмотреть, какие пламенные взгляды бросал тот на Алуетт сегодня — это не взгляды мужчины, предпочитающего любовь мужчин.

Рейнер видел, как омрачилось лицо Алуетт, но она ничего не могла поделать. Любое ее возражение обернется против нее же самой. Вовсе не заботой о здоровье сестры, а наказанием за непослушание являлся приказ Филиппа, потому что ни о каком отдыхе в шатком, подпрыгивающем на каждом ухабе экипаже не было и речи. Это малопригодное для езды чудовище могло привлечь или уж самых ленивых, или не умеющих ездить верхом.

Кавалькада достигла Лиона десятого июля, когда спустилась к подножию Центрального французского массива, с самого утра чудом убегая от насту павшего ей на пятки дождя. Оставалось только перейти Рону, и, хотя уже надвигалась ночь, оба короля решили провести ее в городе.

— Устали, дорогая сестрица? — ласково спросил Филипп, подъезжая на коне к экипажу, ожидавшему своей очереди пересечь широкую серую реку. В этот день, сославшись на плохую погоду, он опять настоял, чтобы Алуетт ехала в экипаже.

— О да, ваше величество! — не медля, подтвердила Алуетт Крыша в экипаже была дырявая, и ее плащ и платье насквозь промокли. — Я продрогла до костей. Думаю, верхом я бы так не промокла. Почему бы не разбить здесь лагерь? Клянусь, я засну, как только коснусь головой подушки!

Алуетт не стала говорить, что усталость и головная боль у нее не только от тряски, но и от бесконечной болтовни камеристки. Старая Эрменгарда все время ехала одна в экипаже и была счастлива, когда к ней присоединялась Алуетт, которая терпеливо сносила ее говорливость, но втайне сердилась, хотя и ругала себя за это. В конце концов, такое путешествие не для старухи, и Эрменгарда пустилась в дорогу только из любви к ней.

— Ну нет, будь я проклят, если Ричард будет отдыхать в городе, а французы мерзнуть на голой земле, — ответил ей Филипп. — Сегодня вечером я в последний раз встречаюсь с Ричардом, а завтра мы расстаемся, надеюсь, вам это известно. Вы еще скажете мне спасибо, Алуетт, когда окажетесь на другом берегу. — Филипп умел говорить не иначе как приказами, даже когда хотел быть любезным. Аристократы и рыцари независимо от национальности ехали впереди процессии, чтобы первыми пересечь Рону во главе войск. Решив, что у нее есть еще несколько часов, Алуетт позволила себе усесться поудобнее и помечтать о мягкой перине и пуховой подушке, ожидающих ее в Лионе. По крайней мере они едут не последними, ибо замыкали шествие английские солдаты.

— Какое же это будет счастье, когда мы доберемся до Генуи и оттуда двинемся на корабле, — сказала Эрменгарда. — Хотя там мы будем вместе с проклятыми англичанами. Они так шумят и так ужасно коверкают французский язык!

— Мм… хм, — пробормотана Алуетт, не давая себе труда вслушаться в ворчание старухи, ибо была занята размышлениями о том, встретятся они еще с Рейнером Уинслейдом до того, как армии разойдутся в разные стороны, или нет.

Короли наконец-то осознали, как трудно накормить такую большую армию, поэтому в Лионе они решили расстаться. Англичане должны направиться на юг к Марселю и там погрузиться на корабли, а французы и фландрийцы двинутся по берегу к Генуе, откуда тоже на кораблях поплывут в Сицилию. Встречу они назначили в Мессине, откуда все вместе собирались плыть дальше.

Хотя Алуетт приходила в ужас от ожидавшего ее путешествия в экипаже, тем не менее она с нетерпением ждала, когда армии разойдутся. Тогда каждое свободное мгновение она будет проводить в усердной молитве, может быть, даже заставит себя попоститься, чтобы окрепнуть духом и защитить свое сердце от английского рыцаря. К тому времени, когда обе армии сойдутся вновь в Мессине, она опять обретет покой и победит в себе искушение отдаться во власть красивого ласкового голоса.

Может, ей еще удастся и его увести от светской жизни. Она уже видела, как он вступает в орден тамплиеров или орден госпитальеров, воодушевленный ее примером, после чего довольно долго ругала себя, обвиняя в непомерной гордыне.

Держать английского рыцаря на расстоянии во время переходов было невозможно, потому что он постоянно ехал рядом. В сопровождении своего полуволка Зевса Рейнер скакал рядом с ней и Анри, пользуясь тем, что тут же были Ричард и Филипп. Анри он очень нравился!

— Не понимаю, почему вы так холодны с сэром Уинслейдом, — сказал ей как-то вечером Анри после того, как Рейнер отправился взглянуть на своих солдат. — Вы сами говорите, что он спас вам жизнь в Везлэ, когда вы отправились на свою дурацкую прогулку по городу. И он очень приятный собеседник… Для англичанина, конечно же! Мне кажется, он вас обожает, сестренка, — заявил он со свойственной ему прямолинейностью.

Алуетт не сумела скрыть досаду.

— Он? Не может быть! Как интересно! А мне показалось, что он все время проводит с вами и Гийомом де Барром и вы предаетесь воспоминаниям о ваших прежних походах!

— Ужасно, что вы не видите, как загораются его глаза, когда он смотрит на вас, Алуетт, — продолжал Анри. — Боюсь, что он использует де Барра и меня, несмотря на все наши добродетели, чтобы побыть рядом с вами. — Анри ухмыльнулся. — Может быть…

Но Алуетт не стала его слушать.

— Не надо, Анри, я знаю, что вы собираетесь мне сказать, и пожалуйста, ничего не говорите. Сэр Рейнер знает о моем призвании. Я ему прямо обо всем сказала, так что даже англичанин понял.

Анри подумал, что красивый англичанин, похоже, человек решительный и разговоры о монастыре должны были настроить его еще решительнее, но де Шеневи понимал, что не надо лезть напролом. Не стоит настаивать, а то она совсем заупрямится. Пусть англичанин ведет свою любовную партию, как знает.

Стоя на высоком берегу Роны, Рейнер сквозь пелену дождя смотрел, как последние солдаты французской армии готовятся ступить на старинный мост, и хмурил брови. Ему не нравился ненадежный с виду мост, не нравилось, как он скрипит и шатается, когда по нему идут сотни крестоносцев. Слишком много их скопилось там. Он больше всего на свете хотел, чтобы Алуетт была уже на другом берегу, но деревянный экипаж все стоял, не трогаясь с места. Рейнеру надо заняться поиском пристанища для своих людей, но он не мог уйти с берега, даже если бы от этого зависело спасение его души, пока он не уверен в безопасности Алуетт.

Король Филипп вместе со своей разрисованной болтущкой любовницей уже не меньше часа как переехал Рону и теперь, наверное, отдыхает себе в отнятом у кого-нибудь доме.

Рейнер предложил было Алуетт свои услуги, но, несмотря на ласковое «спасибо», она категорически отказалась ехать с ним.

— С моей стороны будет нехорошо бросить мою служанку тут одну, — сказала она.

Эрменгарда смотрела на него непроницаемым взглядом.

— Ее мы тоже возьмем с собой. Гераклу ничего не стоит взять вас обеих, а я поведу его под уздцы.

— Святая Дева! Да я умру от страха, если сяду на эту громадину! — взвизгнула Эрменгарда в притворном ужасе.

— Тогда вы можете идти пешком, — предложил Рейнер как можно приветливее, хотя заранее знал, что из этого ничего не получится.

— Нет, я не могу… Я целый день сидела, и мне так просто не разогнуть мои старые кости. Когда мы будем в городе, меня придется выносить отсюда на руках.

Алуетт пожала плечами, не зная, довольна она или рассержена поведением Эрменгарды.

— Видите, милорд, придется мне остаться. Если бы она не любила меня, то не поехала бы за мной на край света. Она уже старая, а ей Бог знает что приходится терпеть.

В карих глазах Рейнера загорелось гневное пламя, когда он перевел взгляд с милого лица на праздновавшую победу старую дуру, и он еле сдержался, чтобы не задушить ее.

Потом, уже распрощавшись, он понял, что старуха просто боится потерять свое место при госпоже. Может, она хочет пойти в монастырь вместе с Алуетт? Или боится, что он не разрешит Алуетт взять ее с собой в Уинслейд, когда она станет его женой? Так или иначе, а надо подумать, как бы сделать из этой мегеры союзницу.

Вот… Наконец-то последние экипажи и тот, в котором сидела Алуетт, тоже въехали на мост.

Сейчас они будут здесь, и он сможет спокойно вздохнуть.

Едва мост качнулся в первый раз, Эрменгарда громко завопила, потом схватила ничего не понимавшую Алуетт и прижала ее к своей толстой груди, не переставая кричать и призывать на помощь всех святых сразу.

— Эрменгарда! Что случилось? Отпусти меня!

— Госпожа, мост сейчас сломается и мы все утонем! Ой! Ой! — вопила Эрменгарда, пока мост гнулся и сопротивлялся, а потом не выдержал и с оглушительным шумом рухнул вместе с людьми и лошадьми в черный поток.

Рейнер не помнил, как сорвал с себя шлем, как соскочил с Геракла, как стянул с себя кольчугу, пока бежал по берегу. Первое, что он почувствовал, — это невыносимый холод, но уже позже, когда вынырнул далеко от берега. Зевс бросился, рыча и лая, следом за ним.

На середине реки все смешалось. Обломки экипажей, фыркающие лошади, тонущие люди. Стараясь не попасть под копыта, Рейнер нырял и нырял в ледяной воде, представляя себе, как слепая и беспомощная Алуетт не может найти дверь и, захлебываясь, задыхаясь от ужаса, тонет в ледяной воде. Будь проклята ее камеристка!

Впереди он увидел, как кто-то борется за жизнь в черной, как чернила, воде, но из-за намокшего платья и тумана, поднимавшегося от реки, понять, кто это, было невозможно. Только подхватив женщину, Рейнер понял, что спасает Эрменгарду. Черт бы ее побрал! Но и бросить ее он тоже не мог!

Вынырнув на поверхность, он с жадностью глотнул воздух, но старуха всей тяжестью повисла на нем, грозя его утопить.

— Моя госпожа! Спасите мою госпожу! — сипела она.

— Тогда отпусти меня! — прокричал он ей в ухо, но старуха была в невменяемом состоянии.

Рейнер, теряя терпение, искал, кому бы передать вцепившуюся в него старуху, но видел только плывущих к берегу лошадей.

Откуда-то вынырнул Анри де Шеневи, и Рейнер, ни секунды не медля, вручил ему Эрменгарду и молча исчез под водой.

Никого. Никого! Все, кто сумел спастись, уже выбрались на берег. Рейнер отыскал на дне экипаж с огромной дырой в стене. В нем никого не было.

Потом он опять вынырнул, чтобы набрать в легкие воздух. «Алуетт!» — вопило в отчаянье его сердце, когда он плыл наверх. И он все нырял и нырял и будет нырять, пока не найдет ее. Он не оставит ее одну в этой холодной могиле.

Вынырнув в очередной раз, он услышал радостные крики и увидел, что Зевс плывет к берегу, таща за собой бесчувственное тело женщины. Длинные черные волосы. Это Алуетт. Живая или мертвая? Неужели его храбрый пес опоздал? Рейнер поплыл к нему, легко рассекая воду сильными руками.

Анри уже был на берегу вместе с хныкающей Эрменгардой. Он был наготове, когда Зевс подплыл со своей ношей и, буквально выхватив ее из воды, положил на траву. Тут и Рейнер вылез на сухое место и подбежал к ним.

Алуетт лежала, полуоткрыв рот, белая как мел. Прядь черных волос прилипла к щеке. За ухо зацепилась веточка водорослей. Глаза у нее были закрыты. Рядом лежал Зевс, который то тяжко вздыхал, то тихонько скулил.

— Рейнер, она дышит! Слава Богу! — крикнул Анри, и Рейнер. словно сразу лишившись всех сил, упал на колени и обнял девушку. Он то благодарил Бога за ее спасение, то хвалил своего храброго пса, то осыпал поцелуями ее холодное лицо.

Алуетт закашлялась И очнулась, а очнувшись сразу же услыхала его голос, звавший ее:

— Алуетт! Алуетт! Любовь моя! О, Боже, Боже мой! Очнись, моя любовь, открой глазки!

Она почувствовала, что он крепко прижимает ее к себе и оба они совсем мокрые.

— Рейнер? — прошептала она, еще ничего не понимая, забыв и о воде, о холоде. Может, это сон?

— Любовь моя, я уже думал, что потерял тебя! Я думал, что ты утонула и я больше никогда не смогу сказать тебе, как сильно я… О, Алуетт!

Горячие губы прижались к ее губам и поцеловали их так, что она чуть не задохнулась от радости и наслаждения и задрожала всем телом. Она все вспомнила. И как разрушился мост, и как она испугалась, и как ей не хотелось умирать, не сказав о своей любви мужчине, который сейчас целовал ее. Она обняла его за шею, догладила по волосам и с такой простотой и естественностью раскрыла ему навстречу губы, словно делала это не в первый раз в жизни.

Слепая, она легко поверила, что они одни на всем свете, когда он ласкал ее волосы, щеки… Рейнер оторвался от ее губ, и ей стало грустно, но она услыхала, как он прошептал:

— Алуетт, я люблю тебя! Я люблю тебя!

И опять его губы прижались к ее губам. Она почувствовала, как напряглись ее груди, как будто он уже коснулся их, и, не веря себе, призналась, что ей хочется чувствовать его руки.

— Пожалуйста, Рейнер… — шепнула она и замолчала, не зная, как попросить его об этом. И вообще, должна ли девушка просить, или мужчина сам знает, когда твердеют ее соски и жаждут ласки?

Он знал. Ее мокрое платье заслоняло их ото всех, словно щитом, и он нашел ее грудь, взял длинными чуткими пальцами затвердевший, как камень, сосок, и она застонала от наслаждения.

— Алуетт, любимая Алуетт, теперь ты понимаешь, что тебе не надо в монастырь, что ты любишь меня? Ты моя, Алуетт, и я хочу, чтобы ты стала моей…

— Госпожа! Госпожа! Спасибо Святой Бландине за то, что она спасла вас от смерти и вернула к служению Господу! Это будет наше благодарственное паломничество. Мы положим венок из лилий на Святую могилу в Иерусалиме! — трещала Эрменгарда, сумевшая наконец-то подняться на ноги, чтобы увидеть свою юную госпожу в объятиях английского дьявола.

На Алуетт словно снова вылили ушат холодной воды. Она вырвалась из объятий Рейнера и виновато подумала, что даже не вспомнила о своей камеристке.

— Спасибо нашей Владычице, что ты тоже спаслась, Эрменгарда.

«Алуетт похожа на напроказившую девчонку», — с раздражением подумал Рейнер, проклиная и старуху и себя за то, что спас ее.

Король Филипп, переправившись через Рону, немедленно поскакал в Лион, чтобы захватить там лучшие дома для французов, поэтому он ничего не знал о несчастье, которое стоило жизни трем английским солдатам и остановило движение английской армии. Однако едва прибыл гонец, он сразу же подумал об Алуетт.

Филипп ждал у ворот епископского дворца и видел, как Рейнер де Уинслейд привез Алуетт на своем коне и она прижималась к его груди. Камеристка ехала на муле, который кричал от страха, когда приближался к коню, пинавшему его копытом. По другую сторону могучего коня весело бежал огромный волк, любимец проклятого англичанина.

Филипп рванулся к ним, думая лишь о том, чтобы вырвать Алуетт из рук рыцаря и унести ее по дальше от него, но вынужден был остановиться из-за угрожающего рычания пса. Он посмотрел на оскаленные клыки, потом померился взглядами с Рейнером и незаметно усмехнулся. Будь он проклят, если попросит англичанина убрать собаку.

— Отнесите ее в дом, милорд, — холодно сказал Филипп. — Леди Алуетт, вас ждет теплая постель.

Рейнер, поражаясь невесомости Алуетт, несмотря на намокшие одежды, вместе с ней поднялся на третий этаж епископского дома и вошел в прекрасно освещенную комнату, говорившую вовсе не об аскетических вкусах хозяина. Пол был устлан восточным ковром с малиновым и золотым переплетением. Над кроватью висел полог из алого бархата, на ней лежало одеяло из мягчайшей шерсти, из-под которого выглядывали снежно-белые полотняные простыни.

Рейнер усадил Алуетт в стоявшее рядом с кроватью кресло. Тотчас появилась Эрменгарда, которая, забыв о себе, начала хлопотать вокруг хозяйки. Первым делом она послала пажа за горячей водой и за одеялами, потому что все вещи Алуетт лежали на дне реки.

По дороге в Лион из-за ядовитой близости камеристки Рейнер не произнес ни слова о том, что лежало у него на сердце. Да и потом не было никакой возможности это сделать, ибо он видел, что Филипп Капет с нетерпением ждет, когда он покинет комнату, чтобы выпроводить его из дома.

— Леди Алуетт, если мы не увидимся до ухода французской армии, я очень надеюсь на встречу с вами в Сицилии, — произнес Рейнер, осторожно подбирая слова и чувствуя, как Филипп сверлит взглядом его спину. Он хотел сказать ей много больше этого, но не смел в присутствии ее королевского родственника.

В жемчужно-ясных голубых глазах Алуетт Рейнер заметил блеснувшую слезу, когда она подалась к нему, стоявшему возле нее на коленях.

— Как мне благодарить вас, милорд, за все, что вы и ваш храбрый пес сделали для меня?

Она протянула ему руку, но Зевс, которому очень хотелось, чтобы она его погладила, опередил хозяина, не знавшего, что он рядом, и потому не понимавшего, отчего Филипп держится от них на расстоянии.

— Мне кажется, у сира де Уинслейда сейчас много дел, Алуетт. Мы должны отпустить его, — вмешался окончательно потерявший терпение Филипп, глядя прямо в глаза Рейнеру.

— Да, конечно. Сохрани вас Бог, пока мы не встретимся в Сицилии, милорд… И вас, и вашего чудесного Зевса.

Рейнер перевел взгляд на Алуетт и постарался получше запомнить прелестные черты, ведь через несколько мгновений они должны расстаться на долгие недели. Однако его старания были лишними, потому что милое лицо Алуетт запечатлелось в его душе с самого первого раза, когда он увидел ее.

— Идем, Зевс.

Он щелкнул пальцами, приказывая собаке следовать за ним, а пес как стоял, так и остался стоять, не отрывая обожающих глаз от Алуетт. Такого еще никогда не было. Если бы пес умел говорить, он бы сказал, что Рейнер и Алуетт должны быть вместе, а уж коли им приходится расставаться, то он желает находиться с ней.

Рейнер не мог оторвать от него изумленного взгляда.

— Зевс, ты идешь?

Он всегда говорил с псом так, словно тот мог ему ответить.

Зевс коротко гавкнул и помахал хвостом, но с места не сдвинулся.

— Вы его покорили, миледи. Зевс хочет остаться с вами.

Рейнер знал, что будет скучать по преданному другу, но совсем не огорчился. Оставляя Зевса с Алуетт, он словно оставлял с ней часть себя, и когда она будет гладить собаку, то наверняка вспомнит о ее хозяине. Да и Зевс сумеет защитить девушку в случае чего, подумал Рейнер, любовно потрепав его по загривку на прощание.

— Благодарю вас. Я буду заботиться о нем до Мессины, — сказала Алуетт. — Не печальтесь, милорд, ему будет хорошо со мной.

Глава 6

Ричард Плантагенет, узнав о несчастье, помешавшем его армии переправиться на другую сторону Роны, прискакал на высокий, поросший травой берег и задумчиво глядел на остатки моста и на своих солдат, бесцельно круживших возле них.

— Будь тысячу раз прокляты и мост, и Филипп Капет вместе с ним, — в отчаянье крикнул он приблизившемуся к нему Рейнеру. — Знаешь, какую помощь предложил мне жирный Филипп? Никакой. «Я уверен, что вы согласитесь со мной, — сказал он, передразнивая фальцет Филиппа. — Какой смысл держать обе армии в Лионе из-за случившейся беды?» Завтра он отправляется в Геную, если еще чего-нибудь не произойдет!

И он ударил кулаком в раскрытую ладонь другой руки. Для анжуйца он вел себя очень сдержанно, можно сказать и глазом не повел. Рассказывают, что его отец Генрих II в гневе жевал солому, катался по земле и вообще делал Бог знает что. Не надо забывать, что Плантагенеты вели свой род от ведьмы Мелузины.

— Представляю, какой для вас удар — не получить помощи от союзника, — осторожно заметил Рейнер, зная характер Плантагенета.

— «Удар» не совсем то слово, — скривившись, отозвался Ричард, но зажегшиеся в его глазах огоньки говорили, что скоро он обратит свою энергию на пользу дела, вместо того чтобы растрачивать ее впустую на вопли и угрозы. — Ничего у меня союзничек, а Рейнер? Не знаю прямо, кого больше бояться, Саладина[2] или его?

— Думаю, вы не боитесь ни того ни другого. Рейнер не льстил Плантагенету, он сказал правду, но все равно сделал ему приятное.

— Правильно. Наш поход был бы гораздо удачнее, если бы Филипп вернулся домой и оставил мне своих крестоносцев. Правда, тогда мне, наверное, пришлось бы беспокоиться за мои земли, так что лучше уж пусть он будет на глазах. Вы проследили, чтобы вашего «жаворонка» просушили и уложили в постель?

Рейнер было растерялся, потому что никак не ожидал, что король не упустил и такую мелочь на фоне гораздо более трагических событий, однако быстро пришел в себя и ответил с улыбкой:

— О да, милорд.

— Само провидение послало вас и вашего пса спасать сестру Филиппа. Может, таким образом оно хотело расплатиться за Ал ее, — сказал король, имея в виду другую сестру Филиппа, на которой Ричард отказывался жениться. — Ты увлечен этой слепой девушкой, да? Наконец-то нашел такую, что не испугалась твоего уродства?

Рейнер не обиделся на его шутки, потому что Ричард и раньше прохаживался по поводу его привлекательности и для служаночек, и для знатных замужних дам.

— Она мне нравится, — не стал он скрывать и с сожалением пожал плечами. — Но, боюсь, эта дама не для меня. Она ждет не дождется, когда ее отпустят в монастырь.

— Хм! Ладно, у тебя еще много времени, может, она переменит свое решение, — сказал Ричард, вновь поворачиваясь к реке, однако Рейнер успел заметить, как изменилось его лицо. Неужели он огорчился? Тем не менее голос у него был все такой же веселый, когда он заговорил опять. — А где твой героический пес? Кажется, мне пора произвести его в рыцари?

Не исключено, что Ричард так и поступил бы.

— К сожалению, придется отложить это до Сицилии, ваша милость. Зевс решил остаться с леди Алуетт.

— Черт! Уже интересно!

Ричард игриво ткнул Рейнера в бок и погрузился в решение какой-то сложной задачи.

В конце концов Ричард принял предложение Рейнера соединить вместе все лодки, которые только найдутся в Лионе, и с помощью местных мастеров соорудить из них несколько переправ через реку. Таким образом вся английская армия перешла Рону, что заняло гораздо меньше времени, чем если бы ее перевозили на лодках. И все равно они задержались на три драгоценных дня.

Коль жадным ты меня зовешь,

Когда тоскую по любимой,

То знай, что вовсе ты не лжешь,

Нет счастья порозну с любимой…

Алуетт сидела в одиночестве на носу большой галеры и, тихонько перебирая струны лютни, пела простенькую любовную песню, сочиненную каким-то крестоносцем. Все остальные сгрудились на корме, глядя, как удаляется Генуя, и радуясь, что наступил последний этап пути. Больше месяца прошло с тех пор, как они покинули Лион, держа путь в итальянский порт, где Филипп собирался нанять корабли, чтобы плыть в Сицилию, а потом в Палестину.

В Генуе они потеряли почти неделю, пока искали корабли и Филипп оправлялся от какой-то неведомой болезни. Алуетт, правда, иногда приходило в голову, что болезнь Филиппа связана с его страхом перед морскими путешествиями, о котором всем было известно. В конце концов Филипп объявил, что готов к отплытию, вероятно подбодренный коротким визитом короля Ричарда, который шел со своей армией по берегу и случайно узнал о болезни Филиппа.

Устроили прием в честь Ричарда, и хотя Алуетт не рассчитывала, что он будет тянуться вечность, но и даже самой короткой встречи ждала с большим нетерпением. Она должна показать сэру Рейнеру, что владеет своими чувствами. Укажет ему на разделяющее их расстояние, но все же постарается быть любезной. Она заставит его забыть о легкомысленной девчонке, потерявшей рядом с ним голову.

Алуетт хотела быть такой же спокойной и умиротворенной, как гипсовая Мадонна в генуэзской церкви, куда она приходила молиться. Гладя ее своими чуткими пальцами, когда оставалась одна в церкви, Алуетт хотела узнать тайну Мариинова покоя.

Однако все ее приготовления оказались напрасными, и ей не пришлось продемонстрировать Рейнеру вновь обретенное спокойствие, потому что он не приехал с Ричардом. Об этом ей сказало поведение Зевса, лежавшего у ее ног, когда она готовилась ублажить слух обедавших приятной мелодией. Прежде чем коснуться струн лютни, она наклонилась погладить его. Уши у него стояли торчком, и весь он был напряжен, пока английский король усаживался за стол, но его хозяина не было среди трех рыцарей, сопровождавших короля. Если бы Рейнер де Уинслейд приехал, Зевс бросился бы к нему с радостным лаем.

Она пела, прославляя своими песнями рыцарей, любовь и крест, и потихоньку оживление сходило с ее лица. Почему он не приехал? Может, за прошедшие недели он научился видеть в ней женщину, готовящуюся к монастырской жизни, и решил, что она ему не подходит. Разве она не молилась об этом?

Ей понадобилось все ее самообладание, чтобы не спросить английского короля о Рейнере, когда он подошел похвалить ее пение и поздороваться с Зевсом. Однако гордыня победила, хотя это была горькая победа.

— Слушая вас вчера, я ожидал чего-нибудь более… Как бы это сказать… Воинственного перед отплытием, — произнес рядом с ней незнакомый голос.

Алуетт смутилась, потому что не слышала, как неизвестный оказался рядом с ней.

— Кто вы?

— Прошу прощения, леди Алуетт. Я — Фулк де Лангр, и я бы не подошел, если бы не заметил, как вы бледны. В такой прекрасный день! Не может быть, чтобы никто не сказал вам, как ярко сияет солнце и ветер резво гонит нас к Сицилии?

Господи! Опять эти зрячие со своей жалостью! Обычно она не обижалась и спокойно объясняла, как другие органы чувств заменяют ей глаза, но сегодня присутствие незнакомого человека было для нее нестерпимо. Утреннее солнышко согревало ей щеки, легкий ветерок теребил кудряшки на шее, острый запах моря щекотал ноздри, и уж никак не могла она не слышать хриплые крики чаек и мерные удары весел о воду. — Ах, боюсь, я некстати, — не обиделся на ее молчание де Лангр. Но, честно говоря, я заметил печаль на вашем лице и понял, что причина ее в моем родственнике.

— О чем вы говорите?

— К сожалению, я — кузен виновника вашей печали, Рейнера де Уинслейда.

Вот теперь было от чего огорчаться. Неужели ее лицо выдает ее чувства? А иначе, каким образом этот незнакомец мог узнать ее тайну? Когда она опускала лютню, рука у нее дрожала.

— Я знакома с этим английским рыцарем, — сказала она, изо всех сил стараясь казаться равнодушной. — Но какое он имеет ко мне отношение?

— Леди Алуетт, простите меня, но вчера вечером я видел, как вы ждали приезда английского короля. Вы были похожи на живой огонь. Ваше лицо сияло. Но пламя понемногу угасало, и я ничего не понимал, пока не вспомнил, как хвастался Рейнер де Уинслейд своими победами в Везлэ и Лионе, особенно последней, намекая, что его дама — королевских кровей. Я, право, поначалу не обратил внимания, решив, что он перебрал бургундского. Рейнер любит выпить и попетушиться вокруг женщин. Но вчера вечером я понял, что он говорил о вас, и мне это не понравилось.

У Алуетт перехватило горло, и Фулк, увидав, как она побледнела, решил не останавливаться на достигнутом.

— Вы ведь ждали моего кузена, правда? Ах, моя госпожа, мне вас очень жаль. Рейнер тоже был вчера на берегу, но он не поехал с королем, а направился в портовый бордель и там, говорят, поднимал бокал в вашу честь: «За самые белые ножки Франции, за ножки Жаворонка!» Прошу прощения, леди Алуетт, но я думал, вы знаете.

Девушка была так возмущена, что ей даже не пришло в голову спросить, откуда Фулку известно о борделе, если сам он весь вечер провел в доме короля?

— Он лжет, — сказала она, почти не разжимая губ. Каждое его слово, словно кинжал, терзало ей сердце. — Он не должен был… Мы не… Я не…

Слезы хлынули у нее из глаз, и она закрыла лицо руками. Как он посмел позорить ее имя? Зачем придумал то, чего не было? Она вспомнила, как обнимала его на берегу Роны, ц совсем растерялась.

— Милая госпожа, мне известно, что в его словах нет ни доли правды. Ведь ваша благосклонность относится ко всем нам, нашившим на одежды красные кресты. Поэтому я обещаю вам убить его, когда встречу в следующий раз. Могу только сожалеть, что до Сицилии у меня не будет такой возможности.

Страх за жизнь Рейнера пересилил в ней неприязнь к стоявшему возле нее рыцарю.

— О, нет, нет, сир Фулк, пожалуйста, обещайте мне не делать этого, — воскликнула она, протягивая к нему тонкую руку, чем он немедленно воспользовался, подставив под нее свою. — Оставьте мысль об убийстве. Вы должны помнить о священной цели нашего похода! Пожалуйста, забудьте все! Лучше помолитесь за него, как наш Господь велит молиться за наших врагов!

Он смотрел на ее бледное, искаженное страхом и мольбой лицо и радовался удачно проделанной клеветнической компании.

— Мне надо было знать, что вы святая, — сказал он, успокаивающе похлопав ее по руке. — Будь по-вашему, госпожа, если вы меня просите, пусть негодяй живет, пока его не настигнет кинжал сарацина. «Да я и не собирался лезть на рожон. Англичанин — сильный противник, — подумал про себя Фулк де Лангр. — Лучше уж я ударю его в спину».

Алуетт никогда не нравилось, когда кто-нибудь неожиданно прикасался к ней, и она, как только позволили приличия, отобрала у него руку, стараясь не быть слишком нелюбезной по отношению к столь заботливому рыцарю.

— Да я вовсе не святая, — сказала она, вспоминая, как позволила отвлечь себя от своего святого предназначения этому… этому.

Она не забыла, что он говорил ей, когда к ним подошла Эрменгарда.

Я хочу, чтобы ты спала моей…

«Наверное, он хотел сказать „любовницей“, — в отчаянии решила Алуетт. — Я ведь незаконнорожденная и недостойна стать его женой»

В глазах у нее все еще стояли слезы, но она больше не позволяла им пробиться. Сначала ей хотелось добраться до своей каюты.

— Я должна поблагодарить вас за смелость, благодаря которой вы открыли мне правду. И все-таки, я надеюсь, рыцарь Рейнер де Уинслейд принесет славу вашему дому! Кажется, вы сказали, он ваш кузен?

Генуэзский порт скрылся с глаз, пока они разговаривали. Вскоре все разойдутся с кормы, кто куда, и такой возможности больше не представится, поэтому Фулк де Лангр не мог отказать себе в желании добавить еще кое-что, чтобы заслужить ее благосклонность.

— Его и мой отцы — близнецы, но мой отец старше на несколько минут, поэтому он владел в Англии довольно большим наделом при короле Стефане. Когда же короной завладел анжуйский выскочка, Симон Уинслейд с согласия Генриха II все у него отнял. Вот так мой отец стал человеком без роду и племени, и ему пришлось искать удачу при дворе короля Людовика. К счастью, с миром ушедший Людовик оценил его преданность и вознаградил теперешним владением де Лангров.

— Значит, мы с вами оба пострадали от ваших бесчестных родственников. Но ложь, распространяемая обо мне сэром Рейнером, не может сравниться с несправедливостью, постигшей вашего отца, — сказала она и распрощалась с ним, заслышав тяжелые шаги Эрменгарды.

Он почтительно поклонился более для служанки, чем для слепой девушки.

Он отправился к Филиппу Капету, раздумывая о том, как бы ему получше использовать свою победу над его сестрой. Кто знает, что может принести будущее графу де Лангру, если он породнится с королевским домом? Почему бы Филиппу в один прекрасный день не завладеть английскими владениями на континенте? А потом и всей Англией? Тогда, как пить дать, брат короля получит все, что ему причитается!

Желание Алуетт удалиться в монастырь его совершенно не заботило. Как и Фулк, Филипп всегда на первое место ставил свои желания, и, если он захочет, чтобы его незаконная сестра стала женой сира де Лангра, она ею станет.

Затея с генуэзским матросом, которого Фулк послал на английский корабль, несла на себе печать гения, несмотря на то, что она не совсем исполнила свое назначение и Рейнер остался жив.

Гонец сообщил Рейнеру, что в портовой таверне «Три ангела», часто посещаемой моряками, его ждет письмо.

— Письмо из Англии, из Хокингема, — с трудом выговорил иностранное слово смуглый одноглазый матрос.

— Почему ты его не принес? — подозрительно переспросил Рейнер. — Я бы заплатил тебе.

Генуэзец рассыпался в извинениях.

— Я бы, да я с радостью, — сказал он, пожимая плечами и заискивающе улыбаясь высокому англичанину. — Только толстая Мария не хотела, чтобы вы давали мне деньги. Она хочет сама их получить.

Рейнер вздохнул. Может, толстая Мария права. Он тоже почему-то не очень поверил этому человеку, единственный глаз которого так бегал., что даже по улыбке мало что можно было сказать о его истинных намерениях.

Рейнер не справился прежде о письмах из дому, потому что не ждал никаких писем. Это, наверное, от Эймери, который мог написать только в крайнем случае. Отец? Мать? Заболели? Умерли? Или принц Джон посягает на владения лорда Симона? Делать нечего. Пришлось идти за письмом, хотя он должен был вместе с королем Ричардом ехать к королю Филиппу. Рейнер с нетерпением ждал возможности увидеться с Алуетт, но решил все-таки, что если он сначала зайдет к «Трем ангелам», то задержится всего на час, не больше. Времени еще много, он успеет взять письмо, прочитать его и явиться в дом Филиппа, если повезет, еще прежде, чем усядутся за стол.

За несколько монет одноглазый матрос обещал показать ему дорогу. Моряк, не умолкая ни на мгновение, вел его мимо грязных таверн и борделей к еще более грязным, по узким улочкам все дальше от порта.

Предчувствие беды овладело рыцарем, и он проклял ту минуту, когда решил не брать с собой коня и оружие. На спине Геракла он ощущал бы себя гораздо менее уязвимым, но тащить его на берег всего на один вечер показалось ему не очень-то мудрым. Глупо, наверное, было пускаться в путь и не надев кольчуги, но ведь он одевался для праздника, да и не желал держать при себе оруженосца. Хорошо, что он хоть накинул плащ, из-под которого не видна богатая одежда.

— Кажется, ты говорил, что таверна в порту… — только и успел сказать Рейнер, проваливаясь в черноту. На рассвете он пришел в себя. Голова болела, кошель исчез, меч, правда, остался, вероятно потому, что он на него упал.

С трудом поднявшись на ноги, Рейнер кое-как доковылял до маленькой церкви, где старый толстый священник сказал ему, что никакой таверны «Три ангела» в округе никогда не было и нет сейчас.

Если нет таверны, то нет и письма. Кто-то сыграл с ним злую шутку. Зачем? Чтобы он не был у короля? Или хотел его убить? Неужели король Франции так испугался обожателя Алуетт, что устроил на него облаву? Вроде бы непохоже, а с другой стороны — почему бы и нет?

В конце концов Рейнер нашел дорогу обратно в порт и вернулся на корабль. Едва он ступил на палубу и увидел раздраженно меряющего ее шагами английского короля, как всякая надежда повидать Алуетт покинула его.

— Вот и ты наконец, Рейнер! А я уж решил было •поднимать якорь! Где ты, черт бы тебя побрал, находился? Почему тебя не было у Филиппа?

У Рейнера так болела голова, что даже рычание Ричарда Львиное Сердце никак не подействовало на него. Коротко он рассказал, что случилось. Ричард ему посочувствовал, но не более того.

— Я больше ни часу не могу оставаться в Генуе. Чем дольше я здесь, тем больше от меня требует французский король. Когда я сказался вчера больным, он был сама любезность, а на рассвете прислал мне записку с просьбой дать ему пять галер. Я предложил ему три, но он отказался, проклятый ублюдок! Нет, мой мальчик, мы отплываем. Знаю, знаю, тебе хочется повидать свою милую, однако придется подождать до Сицилии. У меня там есть одно семейное дело — вернуть приданое сестры Иоанны. Если не получится сделать это быстро, будем там зимовать, — злобно заключил он, раздраженный непредвиденным промедлением. — А тебе, Рейнер, надо хорошенько запомнить, что наша цель Сицилия, а не дамские сердца.

— Да, сир. — Рейнер хорошо понимал причину необычной резкости короля. Он помнил, как еще совсем недавно в Везлэ не знал другой цели, чем Гроб Господень и Святой Крест, но, стоило ему взглянуть на хорошенькое личико Алуетт де Шеневи, как путешествие на другой край света стало для него дорогой к счастью и наслаждению. Нет, он не забыл о цели крестового похода, об освобождении святых мест от язычников, однако даже победа не станет для него событием, если не подарит любовь француженки.

Глава 7

— Расскажи мне, Эрменгарда, что ты видишь, — требовала Алуетт от своей камеристки, стоя на палубе в одно прекрасное утро в середине сентября. До Сицилии оставалось не больше одного лье. Надо было лишь пересечь Мессинский пролив.

— Пристань похожа на серп, миледи, и хорошо защищена высокими черными горами.

— Я слыхала, здесь много вулканов. Не хотелось бы, чтоб они вдруг проснулись.

Алуетт передернула худенькими плечами, отчего локон выбился из-под платка, похожего на камилавку, и она подняла руку убрать его со щеки.

— Все в руках Божьих, — ответила Эрменгарда, истово крестясь. — Еще я вижу маленькие рощицы, кажется, это оливы и лимоны, — добавила старуха, когда галеон приблизился к берегу.

— Ты видишь дворец? В нем живет королева Иоанна, сестра Ричарда Плантагенета.

— Да, вижу. Серый каменный дом, очень большой и стоит на высоком месте. Кажется, теперь островом правит Танкред, кузен короля, хотя его законной наследницей была сестра Плантагенета. Говорят, он почти карлик, — сказала Эрменгарда, тоже не прочь иногда посплетничать.

— Что ж, его счастье, если Ричард не заставит его играть шута, — проговорила Алуетт. — А английские корабли уже там? Ты не видишь их флагмана?

— Там полно и английских, и французских кораблей, а вот этого нет, — ответила служанка, обратив на Алуетт долгий испытующий взгляд.

Все время, пока они плыли из Генуи, Алуетт казалась совершенно спокойной. Ужасное разочарование, прежде незнакомое уравновешенной девушке, лежало у нее на сердце неизбывной печалью. Много времени она проводила в молитвах, но они не приносили ей облегчения. Не веселило ее и почти постоянное внимание рыцаря из приближенных Филиппа. Фулк де Лангр не упускал случая подойти к ней — то что-нибудь сказать, то угостить сладостями или вином.

Алуетт ничем не поощряла его, но он не желал этого замечать, хотя даже Эрменгарда понимала, что дело не в политесе, а в безразличии ее госпожи. Казалось, Алуетт плывет над светской беседой в облаке страдания, даже когда она вежливо обращала слух к рыцарю или принимала предложенное лакомство.

Эрменгарду радовало, что Алуетт не интересуется Фулком, который своим смуглым и злым лицом напоминал ей падших ангелов Сатаны. Его снедала болезнь духа, которую он скрывал от Алуетт за наигранной веселостью. Однако Эрменгарда видела и то, чего не могла видеть Алуетт, — тень, падавшую на его лицо, когда он смотрел на девушку, и его гнев, если он замечал взгляд Эрменгарды.

Как-то раз старая женщина видела короля Филиппа и Фулка де Лангра, занятых разговором и одновременно обернувшихся посмотреть на Алуетт, одиноко сидевшую в стороне, подставив лицо теплому средиземноморскому солнышку. Они говорили о ней, но почему?

Она не забыла, как ей было страшно, когда рядом крутился Рейнер де Уинслейд, ведь Алуетт тянулась к нему, как цветок к солнцу. Тогда клятва, данная ею матери девушки, вдруг оказалась под угрозой.

Однако служанка понимала, что, хотя девушка разрывалась между желанием уйти в монастырь и желанием стать женой англичанина, она в первый раз с тех пор, как потеряла зрение, чувствовала себя по-настоящему счастливой.

«Может, для Алуетт совсем неплохо быть женой хорошего человека и матерью его детей? — подумала тогда Эрменгарда, мысленно споря с тенью Лизетт. — Разве ты была бы против, если бы твоя дочь обрела счастье вне стен монастыря? Может быть, в этом мире не обязательно разбивать себе сердце и умирать от любви?»

Она вспомнила, как сияло лицо ее малышки, когда та приехала вместе со своим спасителем в лионский дом.

Эрменгарда ни слова ей не сказала о пламенном объятии, которое не ускользнуло от ее глаз, хотя Алуетт и ждала выговора. Старая женщина решила, что лучше подождать и посмотреть, как Алуетт и Рейнер встретятся в следующий раз.

Не укрылось от Эрменгарды, как в Генуе умирала, едва родившись, надежда, когда Алуетт ждала Рейнера, а король Ричард приехал без него. На следующий день она о чем-то говорила с Фулком де Лангром и он ее очень огорчил.

Ей бы хотелось, чтобы девочка поделилась с ней своим горем, но она молчала. Правда, Эрменгарда и так поняла, что Фулк де Лангр сказал ей что-то плохое о Рейнере, может быть, сообщил, почему тот не приехал. Но как бы тяжело ни было, надо ждать, пока Алуетт сама не захочет все рассказать. Галеон, нанятый в Генуе, бросил якорь рядом с другими кораблями с французами на борту, и воздух огласился громкими криками радости.

— Народу-то, народу сколько! — воскликнула Эрменгарда. — Много крестоносцев, но и других тоже, черных и не по-нашему одетых.

Алуетт было известно, что Сицилия всего чуть больше столетия как присоединилась к Европе и там много потомков греков и арабов.

Сойдя с корабля, король и его свита тотчас направились во дворец, разочаровав толпу, которая после долгого ожидания рассчитывала на более яркое зрелище. Во дворце их приветствовал Танкред, правитель острова. Он предложил им кров и сказал, что английский флот (который разминулся с Ричардом в Марселе прибыл два дня назад. О вдовствующей королеве Иоанне он не упомянул, и Алуетт стало любопытно, где она «может быть.

Анри остался во французском лагере за пределами города. Хныкающим фальцетом Танкред сразу стал жаловаться на французов и англичан, которые, прибыв раньше королей, сделали жизнь местных жителей нестерпимой, ибо воровали все, что попадало под руку, и к тому же насиловали женщин.

Филипп лишь пожал плечами, поэтому Танкред не прекратил причитать. Скоро, мол, прибудет Ричард Плантагенет со своими крестоносцами, так куда прикажете селить их? Может, они все уедут, как только явится Ричард, или ему еще целую зиму играть роль гостеприимного хозяина будущих убийц сарацин?

— Ваши речи не похожи на приветствие людям, взявшим на себя святую миссию, — с ленивой иронией парировал Филипп жалобы Танкреда. — Если вам кажется затруднительным оказать гостеприимство нам, можете принять Ричарда. Он будет здесь со дня на день. Насколько мне помнится, ему хотелось обсудить с вами несколько вопросов, вот и поговорите.

Филипп попал в точку. Танкреду еще предстояло что-то решать с наследством Иоанны, а также с помощью, которую ее муж, покойный король Вильям, обещал крестоносцам, так что он решил поберечь силы для встречи с Ричардом. Может, ему еще удастся заключить с Филиппом союз и извлечь какую-нибудь прибыль из политики «разделяй и властвуй».

Вторая половина английского флота во главе с флагманом пришла лишь через неделю. Галеры, разукрашенные разноцветными флажками, вошли в порт. Англичане как дети радовались предстоящей встрече, и на сей раз жители Мессины не были разочарованы.

Анри стоял рядом с Алуетт и служил ей глазами.

— Английский король похож на льва с золотой гривой. Он не стал ждать баркас, а прыгнул прямо в воду, там мелко, и пошел к берегу. Целует короля Филиппа в обе щеки.

— Удивительный человек, — весело отозвалась Алуетт. — Не могу представить, чтобы Филипп сделал что-нибудь подобное.

Ее совершенно не интересовали короли, но она не могла спросить о Рейнере де Уинслейде.

— А, вот и Рейнер. Стоит на корме. Интересно, как он. Может, мы узнаем, что с ним случилось в Генуе.

Анри был очень хорошим братом, но иногда ему не хватало чуткости. Он совершенно не замечал, как она меняла тему разговора каждый раз, стоило ему заговорить о Рейнере. Тем не менее она ни словом не обмолвилась о предательстве англичанина, опасаясь, что Анри сочтет долгом чести с ним драться. Алуетт вовсе не хотелось терять брата. Со страхом ждала она минуты, когда окажется рядом с Рейнером. Теперь эта минута должна была вот-вот наступить. Но Алуетт не была к ней готова, хотя немало времени провела в дворцовой часовне, вооружая себя для неизбежной встречи.

Зачем ей понадобилось приходить сегодня в порт? Это глупость, которая объяснялась лишь тоской, ведь ей совсем нечего было делать, пока Филипп часами о чем-то совещается с Танкредом. Даже собаку она могла бы отдать Рейнеру во дворце, где была бы защищена от него присутствием Филиппа и своими обязанностями трубадурши.

— Кажется, у меня заболела голова от солнца, — сказала Алуетт, прикоснувшись ко лбу тонкими пальчиками. — Лучше мне, наверно, вернуться во дворец. Вечером я буду петь, так что мы еще увидимся. А сейчас иди! Ты ведь ждешь не дождешься встречи с сэром Рейнером. Зевс меня проводит, правда, Зевс?

Однако едва волк увидал своего обожаемого хозяина, спрыгнувшего в воду следом за королем и теперь шагавшего в туче брызг к берегу, он радостно залаял и натянул поводок, но даже в эту минуту сумел рассчитать свои силы так, чтобы его слепая госпожа не упала. Однако он упорно тянул ее к берегу. «Наверное, увидал Рейнера, — подумала Алуетт. — Не нужно, чтобы он видел меня здесь, словно я какая-нибудь несчастная влюбленная! Еще подумает, что я простила ему Геную и его пьяные тосты в борделе».

— Пожалуйста, Зевс, — умоляюще прошептала она, стараясь удержать повод. — Отведи меня во дворец! Отведи меня во дворец!

До этого он ни разу не ослушался ее и ей не приходилось пользоваться поводком. Но сейчас пес словно оглох.

— Ладно, иди! Иди к своему хозяину! А я без тебя доберусь до дворца! — крикнула Алуетт, отпуская Зевса. — Анри! Ты здесь? Придется тебе все же проводить меня.

Но Анри был уже далеко. Он умчался сразу же, как только она позволила ему уйти, и теперь стоял возле самого моря, радуясь встрече с другом.

Зевс же вовсе не собирался бросать свою госпожу, которую Рейнер поручил его заботам. Ухватившись зубами за алую шелковую юбку, он настойчиво тянул ее за собой, считая, по-видимому, что его долг будет исполнен, только когда он вновь соединит своего хозяина и его подругу.

— Нет, Зевс! Отпусти меня! — Алуетт с трудом удерживала равновесие на прибрежной гальке, но все-таки не сошла с места. Она поняла, что благодаря собачьему лаю ей не уйти незамеченной, тем более что все вокруг, возбужденные прибытием английских крестоносцев, громко кричали и гремели галькой, но не проявляли ни малейшего желания помочь ей.

— А, вот и вы! Зевс! Госпожа Алуетт!

От радостного голоса Рейнера Алуетт вся сжалась. Она боялась предстоящей встречи пуще всего на свете, потому что не могла простить Рейнеру свой позор, хотя где-то в глубине души пыталась оправдать его. Чего только не наговорит мужчина, если он легко пьянеет! Взяв себя в руки, она повернула голову в ту сторону, откуда до нее донесся знакомый голос. Рейнер быстро шел к ней рядом с неумолкавшим Анри.

— Леди Алуетт, какое счастье! Я очень рад, что вы пришли. Я…

— Сир де Уинслейд, вот ваша собака. Благодарю вас. Анри, я плохо себя чувствую. Пожалуйста, проводите меня до дому, — проговорила она не терпящим возражения тоном.

Однако когда Рейнер взял ее руку в свою и прикоснулся к ней теплыми губами, она растерялась. I — Мне очень жаль, леди Алуетт. Но я буду с нетерпением ждать сегодняшнего вечера, ведь нам есть о чем поговорить.

Алуетт надо было быть очень осторожной, чтобы в присутствии брата не допустить даже намека на обвинения, услышанные ею от Фулка, иначе быть беде. Анри придется защищать честь семьи де Шеневи на дуэли, а она, как бы ни была тяжела обида, нанесенная ей Рейнером, не желала пачкать руки в крови или получить еще более серьезный повод возненавидеть его, если он убьет Анри.

— Нам не о чем говорить, милорд. Надеюсь, вы не забыли, что я собираюсь в монастырь. Как только король меня отпустит, я вернусь к своим молитвам. Пойдемте, Анри.

Алуетт услыхала стон, вырвавшийся у него из груди. Он быстро, словно обжегшись, отпустил ее руку и холодно произнес милым норманнским выговором, который она часто слышала во сне:

— Ваш покорный слуга, миледи.

Глава 8

С трудом приходя в себя от встречи, устроенной ему Алуетт, Рейнер шагал следом за своим королем. Значит, Алуетт решила поиграть в «безжалостную даму» и даже не дала мне объяснить, почему я не пришел тогда в Генуе. То она меня целует, то, стоит мне подойти к ней слишком близко, изображает «целомудренную монахиню». Может, она просто-напросто кокетка, — размышлял разозленный Рейнер.

— Ей придется сегодня выслушать меня, — мрачно решил он и даже незаметно для себя произнес эти слова вслух, чего, правда, никто, кроме Зевса, не заметил. Ричард со свитой направился в королевский дворец, возвышавшийся над Мессиной. Хотя он был построен из серого камня, но очень отличался от привычной романской архитектуры из-за множества всяких куполов и мозаичных арок, воздвигнутых под влиянием арабов и византийцев, владевших Сицилией до норманнов. Плантагенету необходимо было переговорить с Филиппом, и еще он надеялся повидаться с недавно овдовевшей сестрой Иоанной. Не говоря уже о Танкреде.

Их провели по украшенным мозаикой коридорам через мраморную арку в тронный зал, где лениво развалившийся в кресле Филипп поджидал своего королевского вассала с кубком крепкого местного вина в руке. Похоже, чувствовал он себя тут как дома.

— Где Танкред? Где моя сестра? — не тратя времени на церемонии, сухо спросил Ричард.

— Добро пожаловать, Ричард! Не спешите. Вы ведь только что сошли на берег. Танкред просил меня передать, что увидится с вами за ужином. За Иоанной уже послали, и она прибудет завтра.

— Послали? Куда?

— В Палермо. Ее завтра привезут на корабле.

— Вы, кажется, неплохо тут устроились, ваше величество, — язвительно произнес Ричард, уста — вясь из-под рыжих бровей на платье Филиппа из чистейшего византийского полотна. — А на берегу я видел сотни шатров, в которых живут англичане. Английские крестоносцы, которые прибыли в Мессину раньше меня, говорят, что для них городские ворота закрыты. Где же прикажете остановиться мне? Тоже на берегу?

— Ну, Ричард, места всем хватит, — невозмутимо ответил Филипп. — Однако мы прибыли первыми, да и я все-таки ваш король. Тем не менее не бойтесь, дом для вас приготовили. Вас проводят туда. Отдохните, смойте с себя морскую соль и приходите на ужин.

Рейнер удивился, когда провожать их был назначен не кто иной, как Фулк де Лангр. Ему это показалось или его кузен в самом деле удивился не меньше его самого? Не по его ли милости он чуть не отправился на тот свет в Генуе? Поразмыслив, Рейнер решил, что, скорее всего, так оно и есть, и весьма холодно посмотрел на Фулка, который не проявил ни малейшего желания поздороваться с ним.

— Его жирной заднице, значит, место во дворце, а нам предоставлен мало того что дом королевского слуги, да еще за городской стеной! — кипел Ричард, меряя шагами просторный, но совсем нероскошный дом, расположившийся среди виноградников. — А этот Танкред даже не позаботился нас встретить! Так просто им эта наглость не пройдет!

Еще когда он ехал из дворца, до него дошли слухи, что жители острова плохо обращаются с крестоносцами. Живут они на берегу, еду им в городе не продают, а нескольких человек уже нашли зарезанными, по-видимому, из тех, что решились пойти куда-то в одиночку и без оружия.

Сицилию населяли говорившие по-итальянски ломбардцы и греки, которых норманны презрительно называли «грифонами». И те и другие ненавидели «папистов», то есть всех, кто жил за Альпами. Ричарда же и его людей они выделяли особо и звали их «хвостатыми англичанами».

Как раз в это время Танкред решил изобразить из себя защитника народных интересов и, напомнив сицилийцам, что в одиннадцатом веке они были бесчестно покорены норманнами, призвал их сбросить чужеземное иго. Ричарду донесли, что Филипп не приложил ни малейших усилий, чтобы прекратить преследования крестоносцев или утихомирить собственных людей, так что жители Мессины продолжали возводить стены, словно для защиты от голодных пришельцев.

— Клянусь Господом Богом, — мрачно заявил Ричард, — мы не уйдем с острова, пока нам не окажут достойные почести.

Вспоминая злобные взгляды местных жителей, Рейнер подумал, что Ричарду нелегко будет добиться своего.

В зале зажгли факелы, когда английская свита стала занимать места за столом и фанфары возвестили о прибытии короля Ричарда, короля Филиппа и низкорослого Танкреда, незаконно занявшего сицилийский престол.

Сидевший недалеко от властителей Рейнер был рад, что они хотя бы на один вечер забыли о своих разногласиях. Однако он не стал тратить время на разглядывание их лиц, ибо его влекла к себе только Алуетт де Шеневи, шедшая к столу в сопровождении Анри.

По ее платью никак нельзя было сказать, что она собирается в монастырь. Оно было из великолепного алого шелка с вышитыми вокруг шеи золотыми лилиями. Тонкую талию обвивала золотая цепь с покрытыми эмалью бусинами. Гладкую прическу украшал изящный золотой обруч.

Отсвет алого платья ложился на бледные щеки, не покрытые румянами, в которых, кстати, она вовсе не нуждалась, по мнению Рейнера. «Моя французская лилия… Нет… Роза с шипами, — подумал он, вспомнив, как она говорила с ним утром. — Надо будет при первой же возможности ободрать шипы». Гийом де Барр, сидевший против него, заметил сверкавший в глазах Рейнера огонь, но не знал, кто его зажег.

— Любовница Филиппа сегодня восхитительна, — сказал он, кивнув в сторону белокурой женщины, место которой было не рядом с Филиппом, и но и не настолько далеко, чтобы они не могли обмениваться репликами. В отличие от Алуетт она использовала все, чтобы подчеркнуть свои прелести. Веки покрасила в голубой цвет, глаза подвела черным, на губы положила толстый слой ярко-красной помады, щеки густо набелила. На ней было платье из бирюзового бархата, но оно казалось слишком тяжелым для жаркого вечера и слишком тесным для ее пышных форм. Рейнеру было достаточно одного короткого равнодушного взгляда, чтобы оценить все ее ухищрения.

— Не в вашем вкусе, монами? Ну и хорошо. А то Филипп не очень-то любит делиться. Может, вам больше подойдут дочки Танкреда? Вы-то им точно подходите!

Рейнер поначалу не обратил внимания на двух смуглолицых девиц, сидевших по левую руку от отца, однако, подняв глаза, увидел, что они пристально его разглядывают. У обеих манящие черные глаза и орлиные носы, и обе гораздо выше отца. Когда они заметили, что Рейнер смотрит на них, то захихикали и о чем-то зашептались, прикрыв ладошками рты, так что зазвенели золотые серьги, свисавшие с их ушей.

Одна настолько осмелела, что подмигнула ему, и он, помимо своей воли, усмехнулся. Однако Рейнер не стал подмигивать ей в ответ, как, без сомнения, сделал бы это еще совсем недавно. Теперь его мысли и чувства были заняты бледной красавицей.

— Бесстыдницы, а? — сказал Гийом, но не в упрек им. Даже наоборот. — Наверно, Танкреду нелегко уследить за ними, — ответил Рейнер, делая вид, что не замечает их ищущих взглядов.

— Если еще есть за чем следить, — скептически заметил француз. — А глазки! Глазки! Не удивлюсь, если он ищет им женихов!

Рейнер перевел взгляд на смуглого карлика, занятого беседой с Филиппом Напетом и Ричардом Плантагенетом, на сверкающие на его пухлых пальчиках перстни, на добродушно улыбающееся лицо.

— Да, я тоже. Держись-ка лучше от них подальше. Вряд ли в его планы входит продать их простым рыцарям вроде нас с тобой.

Гийом продолжал развлекаться, а Рейнер занялся едой, как только пажи начали подавать на стол.

Местные блюда чередовались с такими, которые были привычны «папистам». Сицилийская кухня служила как бы преддверием к будущим восточным откровениям. Сначала подали марципанные шарики, неаполитанские лепешки со специями, виноград, оливки, свиные языки в вине. Потом принесли горячие кушанья на огромных серебряных блюдах: жаворонков в лимонном соусе, перепелов с порезанными баклажанами, голубей в сахарных брызгах, кроликов в ананасах, ногу козла в собственном соку. В третьей перемене было вареное мясо и еще вареная рыба. Гусь с миндалем, телятина, украшенная цветами, миндаль в чесночном соусе, голуби с колбасой и луком, пироги с птицей, телячьи ноги. К тому времени, как принесли последнюю перемену, Рейнер мог лишь смотреть на пирожные с айвой, миндаль на виноградных листьях, жареные орешки в сахаре, с солью и перцем, а также самые разные сыры.

Насыщаясь, Рейнер не забывал поглядывать на Алуетт. Она ела почти так же мало, как птичка, в честь которой ее назвали, и движения ее были изящны, словно слепота вовсе ей не мешала. В отличие от нее и Перонелла, и другие дамы обильно поливали соусами руки и красивые платья.

Когда пирующие перешли к сладостям и сицилийским винам, Алуетт поднялась со своего места и в сопровождении пажа поднялась на галерею. Вскоре чистый голос лютни зазвучал в зале, и все зашептали:

— Тихо! Тихо! Сейчас Жаворонок будет петь!

Стало тихо.

Когда вернется вновь весна -

Эй — и — я -

Печаль уйдет за ворота -

Эй — и — я -

О, Королева Мая, поспеши -

Эй — и — я -

Мы ждем тебя от всей души.

Пусть Королева Мая

Пребудет здесь всегда,

Тоску-печаль развейте,

Ты прочь, беда, иди,

Пляшите, пойте, пейте,

Где Королева — там не грусти…

Рейнер как зачарованный слушал веселые пасторали, гимны, прославляющие Деву Марию, и военные песни, воодушевляющие христиан на борьбу за Гроб Господень. Своим чистым сопрано она ласкала каждую ноту, превращая каждое слово в золотой ручеек. Слушать ее было истинное наслаждение. Если бы он закрыл глаза, то вполне мог бы подумать, что слышит ангела из Небесного хора.

Пока она пела, все сидели затаив дыхание, а потом наперебой просили ее исполнить что-нибудь особенно полюбившееся. Но Рейнер заметил, что она ни разу не спела ни одной любовной канцоны.

Вероятно, вино ударило ему в голову, хотя он не чувствовал опьянения, потому что вдруг вскочил с места и крикнул:

— Спойте нам любовную песню, леди Алуетт! Спойте канцону, пожалуйста, для влюбленного англичанина, тоскующего вдали от дома!

Он не мог разглядеть выражение ее лица за решеткой, но прошло много времени, прежде чем она запела вновь. В зале все перешептывались и смотрели на Рейнера, но он ничего не замечал, даже того, как побледнел Филипп и с силой сжал ножку бокала, словно это была шея англичанина.

Алуетт настроила лютню и запела под простенькую мелодию:

Ах, долго горевала я,

Отдав себя во власть любви,

И лишь теперь узнала я,

Что то была лишь власть любви…

Умолкла Алуетт, стихла лютня. Она узнала его голос и ответила ему. Она сказала ему, что любила его, когда страстно целовала на берегу Роны, а теперь она отвергает его любовь как недостойную ее.

На нижней ступеньке лестницы, что вела на галерею, стоял менестрель Ричарда, Блондель де Несль, с кифарой, ожидая своей очереди. Рейнер бросился к нему с отчаянной улыбкой на губах и зашептал в самое ухо:

— Это недолго, Блондель. Помните песню, которой вы учили меня? «Хуже смерти»? Подыграйте мне, а я обещаю, что потом не буду вам мешать.

Блондель был не из тех, кого можно было вот так просто просить подыграть, но он понял, что на его глазах разыгрывается какая-то драма, и его сердце трубадура забилось быстрее. Может, эту историю он тоже когда-нибудь переложит в балладу, а теперь, не говоря ни слова, он настроил кифару, и Рейнер запел сильным баритоном:

Безрадостна, печальна и грустна,

Ты хуже смерти, жизнь, коль нет любви, Ах, милая не слушает меня,

Ей безразличны слезы и мольбы…

Алуетт тяжело вздохнула, и Рейнер услышал, как она вздохнула, несмотря на затихающие звуки кифары. Ему даже показалось, что он видел кружение алой ткани. Но вот все стихло, и пирующие зашумели, заговорили, обсуждая разыгравшуюся на их глазах ссору влюбленных. Были и такие, что подумали, будто эту сцену сыграли ради их удовольствия, и благодарно захлопали Рейнеру и Алуетт.

Рейнер пытался разглядеть что-нибудь на опустевшей галерее.

— Благодарю вас, мой друг, за любезность, — сказал он Блонделю и поспешил вон из зала, даже не поклонившись королю.

Куда она ушла? Он должен ее разыскать и все выяснить. Что такое случилось между Лионом и Мессиной? Не может быть, чтобы она так обиделась только из-за его отсутствия на ужине в Генуе. Пусть она окажет ему такую любезность и выслушает его! Сжав зубы, он шагал по пустым коридорам дворца, высматривая, не мелькнет ли где алое платье.

За те несколько недель, что Алуетт прожила в Мессине, она хорошо изучила дворец Танкреда, когда бродила по нему в сопровождении Зевса. Теперь ей это очень пригодилось, потому что она убежала, отвергнув руку пажа.

Эрменгарда ждала ее в отведенных ей покоях, но Алуетт не желала показываться на глаза преданной служанке. Она хотела побыть одна, пока не остынут щеки. В садике позади дворца ей никто не помешает вновь взять себя в руки.

Она бежала по холодному каменному полу и считала двери, пока не почувствовала дуновение ветра и не поняла, что нашла то, что искала.

Глава 9

Как он посмел при всех ответить ей, словно они легкомысленно разыграли любовную сцену из жизни двора? Разве она похожа на надменную аристократку, требующую от без памяти влюбленного рыцаря исполнения каждого своего желания? Нет, она незаконная дочь короля Людовика, которая хочет только одного — смыть с себя пятно греховного рождения, отказавшись от мирской жизни! То, что она отдала свое сердце мужчине, совершенно не понимающему ее чувств, а это подтверждает его поведение в Генуе и здесь, говорит лишь в пользу ее решения.

Зачем она вообще выучилась играть на лютне? Не будь этого, ее не заставили бы сопровождать Филиппа. И теперь она жила бы в безопасном покое, укрытая монастырскими стенами, молитвами и псалмопениями от жестокого мира. Первое, от чего она откажется, когда наступит час, — это от лютни, доставившей столько горя. Откажется обязательно, даже если попадет в не очень строгий монастырь, где сестрам разрешается держать при себе кошек и птиц.

Ей отрежут волосы. Алуетт испуганно коснулась рукой черных блестящих волос на затылке. Ее единственная гордость. Алуетт любила, когда Эрменгарда распускала их и расчесывала, и они тяжелой шелковистой массой лежали у нее на спине. Когда-нибудь она наденет апостольник, знак своей принадлежности Небесному Владыке.

Алуетт глубоко вдохнула аромат лимонов, перемешанный с соленым морским запахом Мессинского залива. Она знала, что в саду растут лимонные деревья, а посредине стоит фонтан, и его журчание всегда действовало на нее успокаивающе. Она ступила на тропинку, посыпанную размельченными раковинами, и почувствовала прохладный ветерок на пылающих щеках, .

Погруженная в свои мысли, она не слышала шагов позади себя, но вдруг поняла, что не одна в саду.

Она обернулась, и ее юбка вспыхнула алым пламенем в свете луны.

— Кто здесь?

— Ваш слуга.

— Вы мне никто, — резко ответила она, решив раз и навсегда покончить с ним. — Мне нечего сказать вам. Пожалуйста, оставьте меня.

«Вид у нее решительный. Еще этот серебристый свет луны, — подумал Рейнер. — Как будто ей предстоит сразиться с дюжиной сарацин сразу. Ну и красавица! Подбородок гордо вздернут, губки после суровой отповеди еще полураскрыты». Однако Рейнер не собирался уступать.

— Нет, не оставлю, потому что вы этого не хотите, — спокойно произнес он.

Этого она не могла вынести.

— Откуда вам знать, хочу ли я или не хочу? — воскликнула она. — Самонадеянный негодяй! Вы опорочили мое имя в Генуе, а теперь делаете это здесь!

Она услыхала, что он приближается к ней, и отступила на шаг, второй, третий, и уже у нее под ногами были не ракушки, а мягкая травка.

— Как хорошо, леди Алуетт, что вы заговорили о том же, что печалит и меня. Значит, Генуя! Но, Боже Милостивый, как это я опорочил ваше имя? Неужели вы думаете, что я мог бы ославить женщину, которую жажду назвать своей?

Он шел к ней, а она отступала и отступала и уже не знала, где и на что наткнется в следующее мгновение: то ли на дерево, то ли на каменную стену.

— Какая вам разница, будет у вашей любовницы доброе имя или нет, — бросила она ему в ответ. — Но даже если бы я согласилась быть вашей любовницей, я бы все равно просила вас не поминать Алуетт, когда вы посещаете итальянские бордели!

Она слышала, как он охнул от неожиданности.

— Черт! Ничего не понимаю! Я, конечно, мужчина, радость моя, и страсти мне не чужды, но в Генуе я не был в борделе и вообще не был в борделе с тех самых пор, как мы вышли в поход. Я не был близок ни с одной женщиной после того, как в первый раз увидел вас в Везлэ, Господь мне свидетель!

«Помоги, Господи!» — мысленно попросила испуганная Алуетт, услыхав гневные ноты в его голосе. Он был уже совсем близко, и она ощутила знакомый запах фиалкового корня, смешавшийся со слабым запахом вина. Позади нее была каменная скамейка, и она уже было хотела обойти ее, но сильные руки взяли ее за плечи и приказали сесть.

— Садитесь, не бойтесь, — сказал он голосом, не допускающим возражений. — Вам придется выслушать меня.

Алуетт и сама была рада подчиниться, потому что ноги не держали ее.

— Когда мы приплыли в Геную, единственно, чего я хотел, — это увидеть вас вновь, потому что люблю вас. Я должен был сопровождать Ричарда во время его визита к Филиппу, однако получил известие, что в одной из таверн меня ждет письмо из дома. Мало ли что там могло случиться, поэтому я отправился вместе с гонцом, надеясь присоединиться к королю, как только возьму письмо. Но это была ловушка. Меня ударили, я потерял сознание и очнулся только на рассвете. Едва я добрался до корабля, как подняли якорь. Она очень хотела поверить ему, но тогда ей пришлось бы обвинить во лжи Фулка де Лангра. А ведь он ничего от нее не требовал и сказал, что уважает ее решение уйти в монастырь.

— Ложь! — крикнула она. — Мужчина, который хочет сделать своей любовницей женщину, предназначенную Богу, не задумывается ославить ее имя!

— Упрямая какая! Не знаю, кто вбил вам в голову эту чепуху, но в одном я уверен: пора наконец признаться самой себе, что вы не годитесь в монахини!

Он все еще стоял перед ней, и вдруг она почувствовала, как он поднимает ее, прижимает к своему крепкому телу, как его рука ложится ей на затылок, а его губы прижимаются к ее губам.

Это был страстный голодный поцелуй. Он терзал ее губы, требуя ответа, и, когда она со стоном открылась навстречу ему, он не стал медлить, его язык сказал ей все, чего она еще не знала. Алуетт теснее прижалась к нему, чувствуя, как он хочет ее, как от неутоленного желания напряглось его тело. Словно во сне она позволила ему ласкать ее шею, плечи, потом его рука скользнула в вырез платья и завладела ее грудью. Он оторвался от ее рта, чтобы губами повторить путь руки, и она жалобно возроптала, не желая отпускать его. Она чувствовала, как внутри ее разгорается огонь, по сравнению с которым пламя, сжигавшее ее на берегу Роны, было не более чем искра. Она хотела ему верить. Она будет ему верить.

— Я люблю тебя, — шепнул он, на мгновение поднимая голову. — Пожалуйста… позволь мне… ласкать тебя. Я никогда не сделаю тебе больно, любимая, я обещаю…

Алуетт забыла обо всем на свете. Она жаждала его ласк, жаждала всего, что только мог дать ей этот мужчина. Но тут она вспомнила, что их могут увидеть. — Рейнер… Я тоже люблю вас. А вдруг кто-нибудь придет?

— Никто не придет. Все там, в зале, — хрипло сказал он и, подтолкнув ее к скамье, посадил к себе на колени. Он не знал, что его слова еще больше напугали Эрменгарду. Она не доверяла расчетливому, со взглядом змея Фулку де Лангру, поэтому немедленно разбудила пажа, уснувшего поблизости, и отослала с наказом разыскать и привести Алуетт. Фулк видел, как Рейнер ушел из зала. «Прекрасно! Он обидел ее своими вульгарными намеками. Если она до сих пор не презирала его, то теперь будет презирать, — думал Фулк де Лангр, ошибочно полагая, что Алуетт в слезах бежит в свою комнату. — Надо дать ей несколько минут прийти в себя, а потом явиться к ней и выразить свое сочувствие. Предложу-ка я ей опять отомстить за нее. Конечно, она не согласится, и я подчинюсь… по крайней мере, что касается открытого боя».

Блондель де Нель все еще занимал гостей игрой на кифаре, когда, час спустя, Фулк поднялся из-за стола и направился в комнату Алуетт.

Он легонько стукнул в дверь и увидел на пороге заспанную служанку.

— Леди Алуетт? Да нет, милорд, она еще не пришла. Разве она сегодня не поет для королей?

— Уже спела! Может, она заблудилась во дворце? — предположил он, зная, как испугается старуха. Сам он был в ярости, потому что понял, что его кузен уже нашел Алуетт и сейчас, верно, с ней.

Эрменгарда поджала губы.

— Господи, как же она испугается! Да еще во дворце бродят англичане! Что им стоит посмеяться над моей слепой бедняжкой!

На это он и рассчитывал. С трудом скрывая свою радость, он сделал вид, что пытается успокоить старуху:

— Ничего, ничего, добрая женщина. Я найду ее, можешь на меня положиться. Рейнер едва, успел поцеловать покорные губы Алуетт, как свет факела и тяжелые шаги сказали ему, что они уже не одни в саду. Еще он понял, что Алуетт узнала об этом раньше него, ибо сжалась от страха в его объятиях.

В одном мгновение он усадил ее на скамью и сам вскочил на ноги, чтобы закрыть ее своим телом, пока она будет приводить в порядок платье. Руку он привычным движением положил на рукоять меча, когда факел ослепил его, не давая разглядеть вошедшего. С трудом сдерживая ярость, он крикнул:

— Стой на месте, дурак, а еще лучше поди прочь! Здесь люди разговаривают и тебе делать нечего!

Глумливо прищелкнув языком, вошедший опустил факел, чтобы показать Рейнеру свое лицо.

— Это то, что Ричард называет разговором? насмешливо переспросил Фулк. — Мы во Франции называем это совращением девиц.

— Леди Алуетт не сделала ничего плохого! — возмутился Рейнер, не замечая, что Фулк нарочно дразнит его. — Если только французы не считают истинную любовь противоестественной!

— Хватит врать, кузен! — все еще глумясь, проговорил Фулк. — Ваши губы пачкают ее имя. Доставайте свой меч. Сейчас вы поплатитесь за ее позор.

Рейнер выхватил меч, но тут вскочила на ноги Алуетт.

— Нет, нет! Перестаньте! Уберите мечи! Вам надо освобождать Заморье, а не убивать друг друга! — Она бросилась к Рейнеру. — Рейнер! Прошу вас! — крикнула она и повисла у него на руке.

Но Рейнер уже не помнил себя. Он грубо отпихнул ее, правда желая лишь, чтобы она была в безопасности, поэтому вздрогнул, когда услышал, что она споткнулась и упала, однако не посмел отвести глаза от Фулка, который, избавившись от факела, уже вытаскивал меч.

Забытая Алуетт выбралась из сада, откуда доносились глухие удары мечей, скрип ракушек и громкое дыхание мужчин. Это было ужасно — ужасно, ужасно! — и случилось по ее вине. Двое мужчин убивали друг друга из-за нее, потому что она дала себя увлечь. Правильно говорили отцы церкви, подумала она тоскливо. Все зло от женщин. Ладно, для раскаяния еще будет время. Сейчас надо остановить их, пока они не убили друг друга. Остановить, остановить…

Ощупывая стены, Алуетт бежала вперед по коридору, чтобы как можно быстрее отыскать кого-нибудь, и со всего размаху налетела на короля Филиппа, который вместе с Ричардом, Анри и посланным за Алуетт пажом вышел из-за угла.

— Алуетт! Вот вы где! Ваша служанка сказала, что вы заблудились! Что случилось? Вы огорчены?

Филипп притянул ее к своей широкой груди и ласково похлопал по плечу. Алуетт прильнула к нему, благодаря небо за то, что вовремя нашла его.

— Они дерутся, ваше величество! Вы должны их остановить!

— Кто дерется? Где? — ' вопрошал Филипп, не оставляя незамеченными пылающие щеки девушки, распухшие губы, растрепанные волосы.

— Где? — гневно переспросил Ричард, потому что он запретил всякие драки между крестоносцами под страхом сурового наказания.

— В саду! — Святая Дева Мария! Неужели, спасая обоих, она навлечет на Рейнера гнев Ричарда? — Пожалуйста, король Ричард, не наказывайте их… Они не думали ничего дурного…

— Анри! — бросил Филипп через плечо. — Проводите вашу сестру в ее покои. На сегодня с нее более чем достаточно, — сказал он сухо, не обращая внимания на мольбы Алуетт.

Всего несколько мгновений спустя дуэль Рейнера и Фулка была прервана появлением двух монархов.

Несмотря на все старания, ни одному из них не удалось серьезно ранить другого, хотя порванная и окровавленная одежда свидетельствовала о не — шуточности их намерений.

— Как это понимать? — прорычал Ричард, врываясь между рыцарями и не думая о собственной безопасности, в то время как Филипп остановился на почтительном расстоянии.

Кровавый туман, застилавший разум Рейнера, тотчас прояснился, едва он узнал своего скорого на расправу сюзерена и понял, в какую ловушку заманили его собственная глупость и несдержанность. Ричард умел быть холодным и неумолимым и даже жестоким, когда это касалось поведения его воинов.

— Я… Я прошу прощения, ваша милость. Мы с сиром де Лангром немного повздорили, — сказал он, глядя прямо в глаза Ричарду Плантагенету и не пытаясь выгородить себя.

— Причина? — ледяным тоном продолжил допрос Ричард.

Как тут скажешь, когда Филипп, словно паук, затаился всего в нескольких шагах от них? Интересно, воспользуется ли Фулк предоставившимся случаем, чтобы очернить его перед французским королем? Он перевел взгляд с Ричарда на змеиные глаза Фулка де Лангра. Они сверкали от радости. Фулк понял, что выиграл. Что дальше?

Де Лангр посмотрел на Филиппа, потом опять на Рейнера.

— Мы ждем. Фулк откашлялся.

— Это наше частное дело, ваша милость. Пусть оно таким и останется.

Изображая покорность, Фулк смотрел себе под ноги.

Ричард молчал. Слышно было, как бьются о берег волны и как шумят солдаты в английском лагере.

В конце концов Ричард воздел руки к небу.

— Благодари Бога, Рейнер Уинслейд, что ты рыцарь, а не простой солдат. Иначе быть бы тебе без руки. А сейчас отправляйся в кровать и чтобы больше никаких драк! Сохрани свои силы для сарацин.

— Слушаю, ваша милость.

Рейнер знал, что благодарить он должен Ричарда за его доброе отношение. Пожелай тот, и никакое рыцарство не спасло бы его от наказания.

Выходя из сада, он не мог не взглянуть напоследок на Фулка де Лангра. Когда их взгляды встретились, обоим стало ясно, что они еще сразятся не на жизнь, а на смерть.

— Ну, милорд, — подчеркнуто медленно произнес Ричард, обращаясь к Филиппу, — а как насчет вашего вассала? — Он кивнул на Фулка, который с вызывающим видом стоял немного в стороне от них. Не будь тут французского короля, он бы собственными руками, честное слово, расправился с ним!

— Со своими людьми я разбираюсь сам и когда пожелаю. Это мое дело. Я уверен, что мой рыцарь вел себя достойно. Но он слишком учтив, чтобы сказать что-нибудь нехорошее о другом рыцаре, ведь так, Фулк?

Улыбкой он дал понять Фулку, что знает из-за чего сыр-бор. «Будь осторожен и выжди время, — говорили его глаза французскому рыцарю, — и твое желание будет исполнено». — Вы правы, ваше величество, — со смиренным видом подтвердил тот.

Ричард даже фыркнул в негодовании.

— Очень хорошо, милорд. Спокойной ночи.

Филипп вовсе не был удивлен, когда увидел Алуетт, вышагивавшую по коридору возле двери в его комнату.

— Ваше величество, вы должны мне сказать, как Рейнер… то есть, что будет с шевалье Рейнером и сиром де Лангром? Пожалуйста, мне надо знать, — вскричала она, бросаясь к ногам Филиппа.

— Анри, кажется, я приказал вам проводить Алуетт в ее комнату? — не обращая внимания на сестру, сухо спросил Филипп ее брата, покорно стоявшего возле двери.

— Тысяча извинений, мой король, но вы ведь знаете, какая она бывает упрямая. Она не желает идти, и все.

Анри не мог скрыть гордости за сестру.

— Да, знаю. Хорошо, Алуетт, я вам скажу, что оба дурака рыцаря еще дышат и ни один из них не пострадал серьезно.

— Благодарение Богу, — сказала она, вздохнув с облегчением.

— Конечно, — холодно отозвался Филипп.

— Мой брат король, пока ждала вас, я дала клятву… Клятву, которую разрешите мне исполнить. К сожалению, это я виновата во враждебности рыцарей, и я бы не простила себе, если бы Рейнер… если бы один из них пострадал из-за меня. Я оказалась слабее, чем думала, — продолжала Алуетт, и ее огромные синие глаза затуманились, когда она вспомнила, как предательски откликнулось ее тело на прикосновение Рейнера всего через несколько мгновений после того, как она объявила, что не желает иметь с ним ничего общего. — Это я их искушаю, и я хочу удалиться в монастырь до отъезда из Мессины.

Глава 10

Рейнер еще спал и видел во сне, как держит Алуетт в объятиях и целует ее, а она в это время покидала Мессину. Корабль шел в Палермо, где был монастырь бенедектинок, преданный церкви святого Иоанна.

Он намеревался в тот же день отыскать Алуетт и вместе с ней решить, как им устроить так, чтобы быть вместе. Он знал, что поначалу ему придется утешить ее из-за вчерашней дуэли и появления королей, а потом убедить в необходимости скрестить мечи с Фулком де Лангром. Задача не казалась ему невыполнимой, ибо в конце концов она ведь поверила ему вчера. У Рейнера не осталось никаких сомнений, что за ложью, кем-то рассказанной Алуетт, и, вероятно, за нападением в Генуе стоит его кузен. Во что бы то ни стало надо добиться, чтобы он больше не мог ей лгать.

Ему не хотелось ни от кого скрываться, особенна от короля Филиппа. Пусть их обвенчают до начала священной войны, чтобы они могли насладиться своей любовью. Она любит его. Она шептала ему о своей любви вчера вечером между поцелуями. Если потребуется, он выкрадет ее, но уж ни за что не станет ждать, когда надутый француз сменит гнев на милость. Он даже подумал, что Алуетт легче будет уговорить, если возникнет необходимость… Пусть только ему представится случай, а уж он… Неожиданно кто-то потряс его за плечо, вырывая из приятных размышлений. Томас, его оруженосец, передал ему приказ короля немедленно в полном вооружении явиться к городским воротам. Там Рейнер увидел голого по пояс короля Ричарда с дюжиной рыцарей, возводящих какое-то сооружение, которое должно было быть видно из-за городских стен. Приглядевшись, Рейнер понял, что они ставят виселицу для нарушителей королевских указов, будь то англичанин или француз, ломбардец или еще кто-нибудь. Ричард весело сообщил, что слышал, как местные жители зовут его Львом, а Филиппа называют Бараном.

Несколько дней Рейнер не мог урвать ни минуты, чтобы отправиться на поиски Алуетт, ибо Ричард давал ему задание за заданием, без сомнения напоминая, что он наказан за свою дурацкую дуэль. Если он не сторожил лагерь крестоносцев, то сопровождал своего сюзерена на встречи с Филиппом и Танкредом, пытавшимися как-то решить свои проблемы.

Рейнер присутствовал и на встрече Ричарда с приплывшей из Палермо в канун Михайлова дня вдовой Иоанной. Это был тот же Ричард, только в женском обличье, и волосы у нее, темно-рыжие, оказались более красивыми, чем у брата. Для женщины высокая, она несла себя с таким же величием, как и он, но все ее высокомерие вмиг испарилось, стоило ей обнять его.

— Ах, Ричард, как долго я тебя ждала, — всплакнула она, прижавшись к рыжему гиганту, на что никто другой никогда бы не осмелился. — Я бы умерла от горя после смерти Вильяма, если бы не знала, что ты приедешь.

— Пусть Господь успокоит его душу, — сказал Ричард. Покойный норманнский правитель Сицилии долго болел. — Я знаю, Вильям предвидел свою смерть, когда предлагал помощь. Иоанна, где галеры, которые он мне обещал? И остальное наследство?

Молодая вдова улыбнулась.

Мой королевский братец, если бы я не знала тебя, то подумала бы, что тебя больше интересует наследство, чем твоя сестра, попавшая в руки уродливого карлика! Танкред вел себя со мной отвратительно. Выпроводил в Палермо и не разрешил остаться во дворце, а ведь это мое право. На корабле нет ничего, кроме кровати и стульев из спальни! — сказала она и топнула ножкой, обутой в золотую туфельку.

— Он не отдал тебе ни золотого кресла, ни двенадцатифутового золотого стола, ни золотых стульев, ни золотой посуды, ни шелкового полога, вмещающего двести человек? — вопрошал Ричард, при каждом слове все больше щуря голубые глаза.

— Нет. Не отдал, — вздохнула Иоанна. — Братец, почем ты так долго собирался?

— Разве можно отправиться в поход, не имея денег, Иоанна? — сказал Ричард, возможно, излишне резко, но он был удручен необходимостью сражаться за богатства, которые рассчитывал получить без хлопот. — Много времени ушло на продажу титулов и бенефиций, на сбор налогов с тех, кто не поехал со мной, не говоря уж о долгих переговорах с Филиппом и нашим дорогим братцем Иоанном.

— Я слышала, что ты готов был продать даже Лондон, если бы нашелся покупатель, — заметила Иоанна. Раннее вдовство и несколько месяцев борьбы с кузеном Вильяма сделали ее чересчур смелой.

— Что правда, то правда, — усмехнулся Ричард. — Чертовы торговцы! Никогда я особенно не любил Англию. Разве можно сравнить этот туманный остров с солнечной Аквитанией? Ладно, не бойся, Иоанна, я верну тебе твой золотой трон… и военные галеры, на которых мы поплывем дальше.

Рейнер поморщился, услыхав нелестный отзыв о своей родной стране. Хотя сам он был скорее норманнско-французских корней, нежели саксонских, все же он родился на «туманном острове» Неужели Ричард никогда не поймет, что Англия не только «дойная корова» для его крестовых походов.

— Лучше найди мне нового мужа, — сказала Иоанна, понизив голос и глядя на золотоволосого рыцаря в свите брата, стоявшего на почтительном расстоянии от них. Вот этот кто, например? Он почти такой же высокий, как ты, Ричард, и очень красивый.

— Постыдись, Иоанна! Ведь ты совсем недавно овдовела!

— Вильям умер давно. Уже почти год прошел. А болел он еще два года. Я же молодая, Ричард, а Вильям не дал мне ни одного ребенка.

От обиды глаза Иоанны наполнились слезами.

— Прости меня, Иоанна, — потеплел Ричард. — Я не подумал, каково тебе. Но, боюсь, этот молодец не про тебя!

Он махнул Рейнеру, чтобы тот подошел ближе.

Рейнер встал на колено, когда Иоанна с королевским величием протянула ему руку для поцелуя. Она весело рассмеялась.

— Только не говори мне, что этот красавец уже женат!

— Королева Иоанна Сицилийская, позволь представить тебе сэра Рейнера Уинслейда. Он пока не женат, но его сердце уже похитила некая французская красавица. Правда, она собирается стать монахиней.

— Как романтично! — Иоанна захлопала в ладоши. Она обрадовалась, как ребенок, заслышав о любовной истории, словно взятой из рыцарских сказаний. Ее открытая улыбка говорила о том, что она добродушно отнеслась к неудаче. — Сэр Рейнер, вы уж простите нам нашу грубость! Мы смутили вас, разговаривая о вашем увлечении в вашем присутствии, милорд!

— Немного, — признал Рейнер, улыбаясь ей в ответ. Ему понравилась вдовая королева, которая была тоненькой девочкой, когда он в последний раз видел ее при дворе. — Но, возможно, вы посодействуете мне, ваша милость? — спросил он, осмелев. — Мне, кажется, удалось убедить леди Алуетт, что она не подходит для монастырской жизни, но королю Филиппу я в качестве ближайшего родственника явно не по нраву.

Она рассмеялась, и словно зазвенели серебряные колокольчики.

— А вы и впрямь молодец, сэр Рейнер! Вижу, Ричард вас любит и доверяет вам. Посмотрим, что мне удастся сделать! Больше всего на свете я люблю быть невестой, а потом свахой.

Ричард и Иоанна все говорили и никак не могли наговориться, даже когда въехали в Мессину.

— Когда к тебе приедет Беренгария, братец? Наверно, тебе не терпится заполучить наваррку, если уж ты решил отказаться от Алее?

— Если бы я мог объяснить это Филиппу! — хмыкнул Ричард. — Говорю-говорю с упрямцем, а он все не верит, что я не желаю подбирать объедки отца!

— Бедняжка Алее, — вздохнула Иоанна. — С детства знала, что будет королевой, а теперь… Ужасно! Живет одна в позоре, отвергнутая самым привлекательным женихом в Европе!

— Не надо было лезть в кровать к отцу, если она хотела быть моей королевой! Зачем мне его надоевшая любовница? Говорят, у нее даже был от него ребенок.

— Да никто и не думает, что ты на ней женишься, — рассудительно промолвила Иоанна. — А что Беренгария? Я получила письмо от нашей матери. Она пишет, что ты послал ее в Наварру, это в ее-то возрасте!

— С матерью все в порядке, Иоанна! Ты бы посмотрела на нее после смерти отца! Вышла из тюрьмы и начала новую жизнь. Сейчас она с моей невестой одолевает Альпы. — Да, мама — сама себе закон, — удивленно покачала головой Иоанна. — В шестьдесят семь лет она заслужила свободу. Значит, ты, братец, собираешься жениться?

Ричард вздохнул.

— Рано или поздно все женятся, — пожал он плечами. — По крайней мере брат Беренгарии защитит мои южные границы.

Иоанна опять рассмеялась и положила узкую, в перчатке руку на руку брата.

— Ах, Ричард, ты никогда не переменишься! Ты берешь в жены женщину, а не союзника, чтобы совместно защищать границы! Все говорят, что Беренгария красива и она тебя обожает!

— Она обожает воспоминание о герое турнира в Памплоне, — сказал Ричард. — Мы почти и не говорили. Я ведь все время провел с ее братом Санчо.

— Счастливые браки заключаются и тогда, когда жених и невеста знают друг друга и того меньше, — настаивала Иоанна. — А Англии нужен наследник получше Иоанна Безземельного!

— Мой наследник — Артур, а не Иоанн, и вся Европа это знает.

— Ричард, еще когда я была в Англии, Иоанн уже показал, на что способен. Помнишь, как он бил слуг и насиловал жен баронов? И если ты думаешь, что он добровольно отдаст страну мальчишке, ты просто дурак!

Так они беседовали, забыв о Рейнере, который удивлялся тому, что в семействе, правящем Англией, да и почти всей Европой, не все счастливы и откровенны друг с другом.

Он подумал о том, как любят друг друга его родители. После смерти первой жены, матери Эйме ри, граф Симон женился еще раз по страстной любви, которая не слабела с годами. Они словно согревали всех вокруг себя огнем своей любви, и Рейнер хотел точно того же и никак не меньшего от своих отношений с Алуетт де Шеневи.

Скрывшись в монастыре бенедиктинок, Алуетт думала, что сумеет возродить в себе прежнее стремление к Богу, если ее не будет искушать Рейнер. Его руки, его губы легко отвращали ее от святого предназначения и заставляли мечтать о земных наслаждениях, которые они ей обещали. Рейнер не Должен знать, куда она уехала, и ее королевский браг ни за что не выдаст ему ее тайны.

Филипп не возражал против ее пребывания в монастыре, пока французы остаются на Сицилии.

— Я буду скучать без вас и без вашего пения, Дорогая сестрица, — сказал он, принимая ее в свои объятия в тот вечер. — Думаю, это мудрое решение. Наверное, я поступил эгоистично, запретив вам принять постриг. Может, для вас было бы лучше, если бы я отправил вас обратно во Францию в какой-нибудь из монастырей.

TO ли он произнес эти слова с затаенной болью, то Да ее собственное сердце стенало в нестерпимой муке; «Нет, еще не пора, тебе рано хоронить себя!» Она сама знала, почему ответила так, а не иначе:

— Филипп, пожалуйста, не вините себя за мою слабость. Я обещала сопровождать вас и не изменю своему слову. Только дайте мне время собраться.

— Надеюсь, ваш английский… скажем, обожатель… обратит свои чувства на более подходящую ему Даму, — сказал Филипп.

— Надеюсь.

Она не осмелилась показать ему, какую боль ей причиняет одна мысль о Рейнере, нашедшем Утаение в объятиях другой женщины. Ей было известно, что Филипп разговаривал с Фулком прежде, чем прошел к себе, и она отдала бы все на свете, чтобы узнать, что сказал французский рыцарь Филиппу. И вообще, что он слышал и видел? Не преследует ли он сам какой выгоды?

Нет, разве не для того, чтобы избавиться от этих мыслей, хотела она укрыться в монастыре? И она заставила себя переключить внимание на монотонное чтение из «Жития Святого Бенедикта». Дело было во время вечерней трапезы.

Эрменгарде она запретила сопровождать себя, несмотря на все ее уговоры.

— Овечка моя, кто же присмотрит за вами? Кто проследит, чтобы вы хорошенько одевались и ели? Чтобы вы, не дай Бог, не упали? — причитала она.

— Эрменгарда, я как раз хочу отринуть от себя все земное, — стояла на своем Алуетт. — Я оденусь так же, как сестры, а даже слепая может справиться со столь простым одеянием. Есть я тоже буду вместе со всеми, так что не надо будет резать для меня мясо. Я должна собраться с мыслями и помолчать, а с тобой это невозможно, — ласково уговаривала она старуху, стараясь не обидеть ее, но понимая, что болтовня Эрменгарды постоянно будет возвращать ее ко всему тому, что ей хотелось оставить за стенами монастыря.

К ней приставили сестру Инноценцию, послушницу из Ломбардии, и, когда закончился ужин, они вместе пошли под арабскими арками монастыря по направлению к кельям.

Изо дня в день повторяющаяся жизнь в монастыре лишь немного заглушила боль в душе Алуетт. Она старалась делать все, что делали сестры. Вставала рано, шла в прохладную темную церковь, потом возвращалась в свою пустую келью, где лежал на полу соломенный тюфяк и висело на стене распятие, и мылась холодной водой, принесенной Инноценцией. Съедала простой завтрак из хлеба и вина и опять шла на службу, после которой монахини принимались за работу: готовили, мыли, скребли, пололи, окучивали, кормили скотину. Из — за своей слепоты Алуетт мало к чему была годна, к тому же монахини целый день хранили молчание. В это время Алуетт обычно сидела у себя в келье, играла на лютне и сочиняла новые песни. Она оставила при себе инструмент под предлогом того, что это пока лишь временное уединение. Иногда она бродила по монастырю, нюхала розы, которые еще цвели пышным цветом, так как стояла теплая ранняя осень. А дорогу она быстро научилась находить сама без посторонней помощи, будь то в церковь, в трапезную или на конюшню.

Оставаясь наедине с собой, девушка волей-неволей возвращалась мыслями к Рейнеру, пыталась представить, что он делает, скучает ли по ней, особенно когда до нее доносились мужские голоса из соседнего монастыря. Там братия пела, разговаривала, смеялась и не помышляла о строгом соблюдении обетов, подобно сестрам.

За вечерней трапезой монахини читали жития святых. А потом любили подышать вечерней прохладой в саду, и тут уж они давали волю языкам, словно вознаграждали себя за долгое молчание. Инноценция взялась учить Алуетт итальянскому, но все равно многое из огненного южного говора оставалось для нее непонятным.

Монахини играли в мяч, забавлялись с двумя жирными монастырскими кошками и просили Алуетт спеть под лютню.

Алуетт с удовольствием соглашалась, только выбирала обычно псалмы или невинные песни о простых радостях, хотя юные послушницы требовали от нее песен о любви, которыми она ублажала слух придворных.

После вечерни, когда солнце пряталось за горы, все расходились по своим кельям. Уставшие от дневных трудов монахини мгновенно засыпали, и вскоре слышно было лишь уютное похрапывание.

Не засыпала лишь Алуетт. Мучимая воспоминаниями о горячих губах Рейнера, о его руках, ласкавших ее груди, о его крепком теле, она редко ложилась раньше полуночи, когда сестры уже поднимались на заутреню.

Потом начинался новый день, как две капли воды похожий на предыдущий.

Глава 11

Предприняв несколько неудачных попыток встретиться с Алуетт возле дворца, Рейнер послал к ней своего оруженосца, чтобы она назначила время и место встречи. Он понимал, что если король Филипп подозрительно посматривал на него до дуэли, то уж после Фулк наверняка так расписал его французскому королю, что тот запретил сестре видеться с ним.

Томас не нашел ни Алуетт, ни кого-нибудь, кто знал бы, где она может быть.

— А ее служанка? Старуха… как ее?.. Эрменгарда? Ты говорил с ней? — с пристрастием допрашивал Рейнер своего светловолосого саксонца.

— Да, милорд. Она говорит, что леди уехала. И не говорит куда.

— Черт бы ее побрал! — взорвался Рейнер, ударяя кулаком в ладонь другой руки. — Куда она могла уехать, не взяв с собой служанки?

Неужели Филипп отправил ее обратно во Францию? Вряд ли. Тогда Эрменгарда тоже уехала бы. Но где она? Почему ничего ему не написала? Она ведь сказала, что любит его!

Едва выдавалась свободная минута, Рейнер отправлялся в горы, окружавшие Мессину, хотя до него тоже доходили рассказы об ужасах, творимых с одинокими англичанами кровожадными «грифонами» и ломбардцами, уже не раз обновившими Ричардову виселицу. Но сам он видел лишь хижины крестьян, растивших оливы и виноград, может, потому, что его меч держал на расстоянии всех, кто хотел бы устроить засаду на ненавистного паписта.

В конце концов совершенно отчаявшись, он взял у Гийома де Барра плащ с красным крестом и поехал в Мессину. Город был закрыт для англичан, хотя французы свободно разгуливали по нему и мирно переговаривались с жителями. В сопровождении Зевса он кружил по улицам, почти как в Везлэ, и спрашивал, с трудом подбирая итальянские слова, о красивой слепой француженке, которая поет, словно жаворонок. Смуглокожие, тон — колицые сицилийцы улыбались в ответ, охотно брали деньги, но ничего не могли сказать ему об Алуетт.

— Вам не надо здесь быть, Рейнер Уинслейд, — услышал он голос за спиной, когда говорил с одетым в черное падре на площади перед церковью святой Марии.

Он обернулся, схватившись за меч, но перед ним стоял Анри де Шеневи, а не Фулк де Лангр. Рейнер оставил священника, который тоже ничего не знал, и спросил:

— Почему? Потому что я хвостатый англичанин ? — Он криво усмехнулся, повторяя прозвище, данное англичанам сицилийцами. — У меня красный крест, и они думают, будто я француз.

— Вас могут узнать по собаке, — серьезно ответил Анри. — Слишком много «грифонов» знают, что у любимца Ричарда есть большой пес. Фулк де Лангр все жаждет вашей крови.

— А вы? Вы верите, что я обесчестил вашу сестру? — спросил Рейнер, не отрывая от него вопрошающих карих глаз. Высокий краснолицый француз смущенно потупился.

— Не знаю.

— Послушайте, Анри, я люблю Алуетт. Я ее люблю. Где она?

Анри было очень трудно противостоять руке Рейнера, легшей ему на плечо, даже труднее, чем выдержать его взгляд. Он бы с радостью сказал ему: где найти Алуетт, но Филипп после того, как они проводили Алуетт в ее комнату, пригрозил ему:

— Скажете кому-нибудь хоть слово, и я выдам ее за Фулка де Лангра.

Яркое солнце слепило глаза. Анри открыл рот и сказал то, что было угодно Филиппу:

— Она уехала во Францию, Рейнер, домой. А там сразу же примет постриг.

Анри отдал бы много лет из своей будущей вечной жизни, только чтобы не видеть лица англичанина.

— Она же любит меня!

— Моя сестра… Она непредсказуема. Может, ее увлекла страсть, но все осталось как было. Она хочет стать невестой Всевышнего и оставить грешный мир. Она вам не подходит! Рейнер, вы должны ее забыть!

— Никогда! — только и сказал англичанин.

Следом за сентябрем наступил октябрь, и отношения между греческим и итальянским населением и англичанами обострились еще больше.

Осознавая опасность, Ричард отвез сестру в крепость Ла Баньяра, после чего, вновь переплыв пролив, посетил Византийский монастырь на островке неподалеку от Мессины, поговорил с монахами, и они присоединились к его войску. «Грифоны» пришли в ярость от такого осквернения святыни. Виселица Ричарда пустовала редко. Иногда тут были крестоносцы, но чаще зажиточные сицилийцы, не желавшие расставаться со своим добром. В своих безуспешных попытках получить назад приданое Иоанны Ричард стал похож на раненого медведя, бросающегося на всякого, кто говорил ему: «Нет!» Он хотел быть хозяином на скалистом островке, поэтому его бесило явное предпочтение, отдаваемое Танкредом Филиппу. Требований своих приближенных идти дальше к Святой Земле он просто-напросто не слышал.

Измученному же собственными невзгодами, Рейнеру было все равно, где он — на Сицилии или в Палестине. В эти осенние дни он жил как в тумане. В точности исполнял приказы Ричарда и напивался, чтобы спать ночами. Ни одна женщина не побывала в его постели.

Англичане, которым было приказано избегать столкновений с местными жителями, вовсю крутили любовь с девицами, приходившими в лагерь торговать, отчего их враждебные отношения с сицилийцами становились все хуже с каждым днем. Те непомерно завышали цены на продукты, пока в конце концов не вспыхнул пожар, когда одна сицилийка захотела продать английскому солдату хлеб за целых четыре пенса.

Рейнер в это время сидел возле своего шатра, подставив лицо оруженосцу, который был еще и брадобреем, и видел все, как было.

— Солнце высушило твои мозги, — ответил коренастый саксонец женщине и громко расхохотался.

Вряд ли почерневшая от работы женщина поняла слова, сказанные по-английски, но то, что он оскорбил ее, — это она поняла хорошо. Кровь бросилась ей в лицо, и она плюнула ему под ноги, а потом повернулась, чтобы уйти. Англичанин же вырвал у нее хлеб из рук и швырнул его в грязь, чтобы он никому не достался. Тогда женщина бросилась на него с кулаками, чуть не выцарапала ему глаза и выдернула клок волос.

Англичанину это не понравилось, и он, оттолкнув ее, пошагал дальше искать более разумную торговку, а женщина с руганью и криками побежала вон из лагеря.

Через час грянула буря. Стало известно, что жители Мессини заперли ворота и выставили вооруженные караулы на улицах. Говорили еще, что банды «грифонов» собрались в горах и готовы напасть на лагерь Ричарда.

Рейнер быстро оделся, вскочил на коня и поспешил к Ричарду, который скакал то в одну, то в другую сторону вдоль городских стен, уговаривал англичан вернуться в лагерь и предоставить ему рассудить все по справедливости.

«Как Ричард не понимает, что, решая свои дела с сицилийцами, он перестал быть примером для своих подданных?» — думал Рейнер, глядя, как огромный светловолосый воин то тут, то там рассекает толпу англичан под смех и улюлюканье «грифонов» и ломбардцев. Неужели этим человеком он восхищался в юности, когда шел за ним по Аквитании и Нормандии, чтобы, как он думал, избавиться от тиранической власти Генриха? Рейнеру по душе был идеализм Ричарда, заставивший отказаться Уинслейда от роскошной жизни ради славы, но после Везлэ он уже не мог не видеть в своем герое обыкновенного человека со всеми пороками властителя.

Рейнер подумал, что англичане утихли только на время, пока их король не исчез с глаз, потому что слышал возникавший в разных местах шум, когда они спешили во дворец Танкреда на переговоры с ним и Филиппом. С их помощью, хотя и не сразу, не очень надежный мир был восстановлен. Следующую встречу назначили на другой день. Местом встречи был шатер Ричарда, где он обычно держал совет со своими приближенными.

«Кажется, Танкред искренне хочет мира», — думал Рейнер, стоя позади короля и не сводя глаз со священников, епископов, почтенных горожан, таких, как Реджинальд де Мойак, чей дом теперь занимал Ричард. Танкред пришел пешком и без оружия в отличие от Ричарда и его свиты.

Король Филипп сидел в великолепном кресле рядом с Ричардом и почти все время молчал, разве что просил Ричарда выслушать Танкреда, который покорно обещал исполнить все требования английского короля и дать даже больше того, что полагалось по завещанию Вильяма II.

Один раз Рейнер поймал на себе взгляд Филиппа. То ли ему это показалось, то ли вправду в маленьких черных глазках на мясистом лице он увидел злорадный огонь? Рейнер знал, что не время думать об Алуетт, когда он стоит на страже сюзерена, но ее прелестное лицо, разгоревшееся от страсти, вставало перед глазами и смущало его, а ее великолепные кудри словно обвивались вокруг его сердца и мешали дышать.

Когда, казалось, соглашение было достигнуто и Танкред согласился на все условия, снаружи донеслись крики:

— К оружию! К оружию!

В шатер с выпученными глазами вбежал солдат и заорал:

— Король Ричард! Они осадили дом Гуго де ла Марша!

Граф Гуго был племянником Ги де Лузиньяна, короля Иерусалима и верного союзника Ричарда.

Зарычав, словно раненый зверь, Ричард вскочил на ноги.

— Предатели! — крикнул он Танкреду и Филиппу.

Он побагровел от ярости, а французы и мессинцы завздыхали и зашептались. — Успокойтесь, брат мой! Может, еще ничего страшного! — попытался удержать его Филипп и положил пухлую руку ему на плечо. — Я уверен, мы все решим мирно.

Когда в шатер ворвался еще один солдат, у Ричарда словно подкосились ноги и он упал в кресло.

— Милорд! Милорд! Англичан режут! Следом вбежал третий.

— Ваша милость, проклятые «грифоны» устроили засаду на дороге!

Тут уж Ричард Львиное Сердце дал себе волю.

— О, мои воины! — воскликнул он, поворачиваясь спиной к французам и мессинцам. — Слава и мощь моего королевства! Сколько раз мы вместе рисковали жизнью! Не позволим трусливым зайцам стоять у нас на дороге! Нас еще ждут победы над турками и арабами! Наши мечи не подведут нас в сраженье за дело Христово! Возродим Израильское царство и не отступим перед подлыми «грифонами»!

Через пять часов все было кончено, и даже от сицилийского флота остались одни головешки.

Жители Мессины бежали, «как овцы от волков», по словам довольно ухмылявшегося Ричарда, который сокрушил и сжег все, что попалось ему под руку.

Блондель де Нель даже успел сложить песню:

Священник не сказал еще молитву, Уж Ричард выиграл у мессинцев битву.

Меч Рейнера был обагрен кровью тех, кто грозил убить его или его сюзерена, когда они мчались по улицам Мессины. В этот день он утопил свою печаль в неистовой ярости и, ни о чем не думая и ничего не боясь, сражался бок о бок с Ричардом. Возможно, виной тому было его отчаяние, ибо Алуетт де Шеневи предпочла безрадостную монастырскую жизнь, а где умирать, на Сицилии или в Палестине, ему было все равно.

На следующий день Ричард пожинал плоды победы. Взяв в заложники самых богатых мессинцев, он поклялся, что продаст их в рабство, если не будут исполнены все его требования до единого. Золото и серебро, которое только нашлось в городе, перешло в его руки. На стенах развевались его флаги, отчего Филипп метался по дворцу мрачнее тучи.

Танкред смирился и думал только о том, как бы еще больше не разрушили Мессину, пока Ричард не убрался из города. Он отдал ему двадцать тысяч унций золота и еще двадцать тысяч обещал, когда Артур Бретонский женится на одной из его дочерей.

Ричард был доволен, но тем не менее выстроил на горе деревянную башню, чтобы больше его не застали врасплох. Башню прозвали «Другом грифона» и «Убийцей греков», что вовсе не говорило о дружеских чувствах горожан. Но она должна была напоминать всем о том, что Ричард может, если захочет, покорить всю Сицилию так же легко, как покорил Мессину.

Рейнер устал и от строительства, и от бесконечных переговоров трех королей, которые все решали, как должны вести себя крестоносцы и как горожане, не обходя вниманием самые малозначительные детали. От того, сколько хлеба должны продавать на один пенни, они переходили к разногласиям между «союзниками», то есть Ричардом и Филиппом. Вышли наружу намерения Филиппа договориться с Танкредом и ломбардцами. Хитрый сицилиец всегда предпочитал стоять на стороне сильного, поэтому, едва Ричард победил, как он переметнулся к нему и раскрыл двойную игру Филиппа. Однако Ричард понимал необходимость союза с королем Франции, если собирался идти с ним в Святую Землю, так что он, стиснув зубы и постаравшись все забыть, вновь заверил Филиппа в своей дружбе и даже согласился установить его флаг с лилиями рядом со своим на стенах Мессины.

Рейнер подумал было, что никакого мира не будет, когда Филипп нагло потребовал свою «часть» золота, взятого Ричардом у Танкреда, хотя ни один француз даже пальцем не пошевелил, чтобы помочь сражавшимся англичанам. Тем не менее Ричард явил такую преданность идее, что, как ни удивительно, согласился поделить золото пополам.

Англичанам это не понравилось, особенно тем, кто приплыл на остров задолго до Ричарда и испытал на себе и голод, и враждебность жителей. Почему это они должны возвращать добычу, когда из-за затянувшегося конфликта с сицилийцами им придется всю зиму провести на острове!

Однако Ричард и тут явил себя великолепным политиком. Он не обошел дорогими подарками ни одного из своих людей, от барона до последнего солдата, и недовольные голоса, как по волшебству, умолкли.

Рейнеру досталась золотая чаша, украшенная большим гранатом. Он смотрел на нее и думал, что мог бы подарить ее Алуетт, и она пила бы из нее вино. Он даже видел красную каплю, сверкавшую на ее устах. Вздохнув, он решил послать чашу матери.

Глава 12

Холодные зимние ветры обрушились на солнечную Сицилию, и монахини стали стараться меньше выходить из келий. Алуетт дрожала в своей колючей одежонке от холода, которого никогда не знала в гораздо более северной Франции, словно лето, проведенное под жарким средиземноморским солнцем, разжижело ей кровь.

Отказавшиеся от всяких удобств, бенедиктинки почти не разжигали огонь, но уж обязательно гасили его, когда ложились спать. В это время года замаливающих грехи монахинь прибавлялось.

В свободные часы все обычно собирались в трапезной, где горел огонь, но места поближе к нему занимали самые старые монахини, и Алуетт издалека слышала безумолчный стрекот, которым они вознаграждали себя за долгие часы молчания.

— Как на птичьем базаре, правда? — шепнула Инноценция, усаживаясь рядом с Алуетт. От исходившего от нее запаха чеснока а молодого немытого тела Алуетт стало дурно. Монахини мылись редко, считая это телесной радостью, а Инноценция и того реже, но чистюля Алуетт уже догадалась, что это не от святости, а от воспитания.

У родителей Инноценции, бедного виноградаря и его неряхи жены была дюжина детей, и они сочли своим долгом хотя бы одну из своих дочерей отдать Богу (и одного сына тоже). Брат Инноценции служил приходским священником в Таормине. У девушки не было никакого особенного призвания к монастырской жизни, но из-за своей непривлекательности ей вряд ли удалось бы найти себе подходящего мужа, а в монастыре по крайней мере ей обеспечена сытая жизнь. Иначе ей пришлось бы стать шлюхой в портовом борделе в Палермо. Все это Инноценция сама простодушно выложила Алуетт, ничего не требуя от нее взамен. Наоборот, она была благодарна ей за молчание, потому что радовалась возможности поговорить самой, а не выслушивать признания.

Однако стоило Алуетт настроить свою лютню, как Инноценция начинала жадно просить любовных песен.

— Ну, пожалуйста, только одну, миледи, — шептала она. — Я как раз вспоминала сынка нашего хозяина Джованни, как он любил меня в оливковой роще после праздника урожая.

— Инноценция! Ты же скоро станешь монахиней! — шептала в ответ раздосадованная и удивленная непривычной откровенностью Алуетт.

— Не раньше Сретенья.

Поразительно, как настроение сицилийской простушки совпадало с настроением самой Алуетт. У нее тоже не шла из головы песня, в которой словно говорилось о ее чувствах к Рейнеру де Уинслейду. И делая вид, что уступает просьбе товарки, она запела:

Когда с любимым я, любовь моя Горит в очах, пылает на ланитах, Не думая о стражниках-наймитах, Листок, погубленный грозою, — я, Не женщина, а малое дитя, Я отдалась ему душой и телом, Но все ж прощаю сердцем омертвелым Ему любовь, поруганную зря…

Алуетт пела очень тихо только для одной Инноценции, пока остальные болтали, кто по-французски — монахини из норманнско-сицилийских семейств побогаче, кто по-итальянски или по-гречески, не ведая, что их гостья-француженка нарушила свое слово и поет о любви и любовной муке. Вскоре Алуетт забыла о своей слушательнице.

— Леди Алуетт, вы плачете, — ласково сказала Инноценция и пальцем смахнула слезу со щеки Алуетт.

— Да? Вот как! Ужасно глупо! Кто-нибудь еще видел?

Алуетт сделала вид, что настраивает лютню, и низко опустила голову. Она сама удивилась, как могла так забыться, однако чем больше проходило времени, тем чаще Рейнер являлся к ней в мечтах и не только ночью.

— Нет, нет, не бойтесь. Они все слушают, как матушка рассказывает о своих славных норманнских предках и как она могла стать Герцогиней Апулийской. Словно она уже не рассказывала об этом две недели назад. Не пора ли и вам рассказать мне, почему вы тут, если вы влюблены и даже плачете от любви, когда о ней поете?

Алуетт хотела было возразить, но слова застыли у нее на губах. Она вдруг почувствовала, что должна кому-нибудь рассказать о Рейнере де Уинслейде и о своей любви к нему, которая не отпускала ее даже вдали от Рейнера и с каждым днем становилась все сильнее, несмотря на монастырские стены. Сначала смущаясь и останавливаясь чуть не на каждом слове, а потом все смелее и откровеннее она поведала благодарной слушательнице историю своей любви.

— Вы хотели меня видеть, Алуетт? — сухо спросила мать-настоятельница.

У Алуетт быстро-быстро забилось сердце. До сих пор аббатиса угодничала перед ней, явно радуясь, что сумела заполучить в свой монастырь родственницу короля Франции. Можно было подумать, что она прочитала ее мысли.

— Да, матушка. — Аббатиса не предложила ей сесть, и она осталась стоять, чувствуя, как неприятно заныло в животе. — Я хочу присоединиться к моему брату и королю. Пожалуйста, напишите ему письмо и попросите прислать за мной кого-нибудь.

В комнате воцарилась тишина. Алуетт чувствовала на себе сверлящий взгляд аббатисы. — Но, моя дорогая, мне кажется, вы были тут счастливы? Разве вы не собирались пробыть с нами, пока его величество не отбудет в Палестину?

— Да, матушка.

— Сейчас зима, и очевидно, что король Филипп никуда не поедет до весны. Почему же, дитя мое, вы решили покинуть монастырь? — Аббатиса говорила холодно и совсем уж не по-матерински.

Алуетт не могла назвать ей истинную причину.

— Мне захотелось вернуться ко двору, матушка. Я соскучилась по брату… По придворной жизни…

Святая Дева, неужели лгать аббатисе еще больший грех, чем лгать кому-нибудь еще?

— Алуетт, вы приехали к нам, когда вам было очень плохо. Вы нуждались в покое, и вы его получили у нас, — проговорила с обидой мать-настоятельница.

— Да, матушка, и я вам очень благодарна. Но теперь мне хочется вернуться обратно. Я больше не нуждаюсь в покое, как тогда.

— В самом деле? — Аббатиса очень хотела вызвать ее на откровенность.

«Ах, матушка, как мне сказать вам, что я люблю мужчину и хочу принадлежать ему на любых условиях, возьмет он меня в жены или сделает своей любовницей?» Алуетт молчала, не зная, надо ли ей еще раз поблагодарить аббатису за оказанное гостеприимство.

Первой не выдержала аббатиса.

— Я думала, вы хотите стать монахиней. И у меня была надежда, что… Что его величество позволит вам принять постриг в нашем монастыре, — сказала она и забарабанила пальцами по столу.

Несомненно, аббатиса была раздосадована, ибо ожидала получить вместе с Алуетт немало денег, поэтому Алуетт захотелось как-то успокоить ее, не прибегая больше ко лжи.

— Матушка, когда-то я больше всего на свете желала уйти в монастырь, все равно какой, лишь бы побыстрее, и, если бы мои желания не изменились, я уверена, что была бы счастлива у вас. Но теперь мне кажется, что я не гожусь для монастырской жизни. Матушка, вы напишете моему брату? Мне хотелось бы присоединиться к… нему до Рождества.

Она не представляла, как осветилось радостью ее лицо, едва она подумала, что сможет провести праздник с любимым.

— Алуетт.

Алуетт поняла, что улыбается, когда произнесенное ледяным тоном ее собственное имя стерло улыбку с ее лица.

— Три дня вы проведете в посте и молитвах. Не думаю, что нам стоит беспокоить его величество по всяким пустякам.

Алуетт не раз слышала, как мать-настоятельница говорила таким тоном с другими и в ответ и самые старые, и самые юные робко шептали: «Да, матушка. Спасибо, матушка». Но робость неожиданно покинула ее. Значит, эта выскочка, эта ломбардка, претендующая на аристократических предков, хочет запугать ее! Так нет! Леди Алуетт де Шеневи, сестру Филиппа Французского!

— Мать Мария, я не стала бы тратить ваше драгоценное время, если бы не получила ответа в молитвах. Моя совесть чиста. Я не давала обетов, и, хотя я благодарна вам за заботу, мне пора ехать. Его величеству, несомненно, будет небезразлично мое желание. Будьте добры, пошлите ему письмо.

Алуетт от души рассмеялась бы, если б увидела, как отвисла челюсть у аббатисы, когда она услыхала властный голос своей подопечной. Как бы то ни было, но она подчинилась:

— Хорошо, леди Алуетт Я напишу королю Филиппу Невыносимо медленно тянулась первая неделя, потом вторая, а Алуетт все ждала, когда же ее позовут к аббатисе, и продолжала исполнять обязанности, которые теперь раздражали ее нестерпимо.

На следующей неделе уже Рождество! Не в силах справиться с нетерпением, она постучала в дверь к аббатисе.

— А… Алуетт! Я как раз собиралась послать за вами сестру К ней вернулась властность, не обещавшая ничего хорошего.

Вы получили ответ короля?

— Да. Как раз сегодня.

Но Алуетт больше не доверяла ей. Скорее всего, письмо пришло уже давно, а она хотела посмотреть, насколько у девушки хватит терпения.

— Когда же за мной приедут? — Алуетт постаралась, чтобы ее голос прозвучал как можно увереннее.

— Никто не приедет… По крайней мере в ближайшее время, дитя мое. Его величество пишет, что очень занят делами, и просит меня приглядеть за вами, пока он не освободится.

Старуха не сумела скрыть своего злорадства. Алуетт охватила ярость, и словно пламя заполыхало у нее в животе.

— А вы уверены, что писали ему?

Алуетт сама не понимала, как у нее хватило смелости.

— Уверяю вас. Вот его ответ. — Девушка услышала шелест бумаги. — Пощупайте печать.

В самом деле, это была печать Филиппа, хотя, кто скажет, что написано на бумаге?

— Алуетт, вы должны три дня попоститься. Может, к вам вернется смирение, которые вы утратили в последние две недели? — торжествующе заявила аббатиса.

Я все равно уеду. Я не давала обета, и вы не имеете права держать меня тут против воли. — Алуетт показалось, что сердце сейчас выпрыгнет у нее из груди. Она была словно зверь в клетке. Неужели французы бросят ее в Сицилии, а сами отправятся дальше?

— Вы же слепая! Как вы найдете дорогу в Мессину? — Старуха злобно рассмеялась, окончательно сбросив с себя маску заботливой матери. — Это далеко. В любом случае, я запрещаю вам. Его величество приказал вам оставаться здесь. Если понадобится, мы будем вас сторожить, моя милая.

Аббатиса сдержала свое слово. Алуетт ни на минуту не оставляли одну. Даже ночью. Это выяснилось, когда все улеглись спать, а она попыталась выбраться хотя бы в сад.

Когда Алуетт только приехала в монастырь, она сразу же отказалась от особых апартаментов, которые ей предложили как знатной гостье. Ей не хотелось особого к себе отношения. Теперь она пожалела о том, что была такой дурочкой, когда отдернула тонкую занавеску, отделявшую ее постель от других постелей. Храп доносился со всех сторон, но, как знать, не следит ли кто-нибудь за ней. Да и во всех ли кельях живут монахини?

Никто не остановил ее, когда она бесшумно выбралась в коридор и взялась за следующее препятствие — дверь, охраняемую обычно сестрой — привратницей. Если эта почтенная монахиня в самом деле крепко спит, о чем ей говорила Инноценция («Клянусь, гром небесный грянет, она и то не проснется!»), то, может, ей удастся отыскать и открыть замок. А там солнышко, по нему она найдет дорогу на восток и будет идти, пока не встретит кого-нибудь…

— Куда это вы собрались, леди Алуетт? — остановил ее строгий голос послушницы Пенетенции. — Ах, как вы меня испугали! Куда я? В гардеробную. У меня рези в животе…

— Леди Алуетт, разве вы забыли, что у вас под кроватью стоит горшок? К тому же вы одеты! Да у вас не такие уж рези, если вы сумели одеться.

Алуетт была поймана с поличным.

— Я… Я замерзла… — пробормотала она еле слышно.

— А если бы вам удалось выйти, вы бы еще больше замерзли, — безжалостно ответила послушница. — Если не свалились бы со скалы. Сейчас идите в постель, а потом придется вам покаяться в своем грехе матери-наставнице.

Три раза прошлась мать-наставница завязанной узелками плетью по голой спине Алуетт, клявшей себя за глупость. Как она, слепая, решилась бежать, не приготовившись заранее? «Нет, — подумала она, до крови прокусывая губу, чтобы удержаться от слез и не доставить аббатисе удовольствия своей слабостью. — Иногда сюда приходят гости. Может, мне удастся убедить кого-нибудь, что меня тут держат против моей воли?»

Когда ее принесли в лазарет и уложили на чистые простыни, сестра была с ней ласкова и самым осторожным образом смазала раны лечебной мазью. Однако когда Алуетт попросила прислать к ней Инноценцию, та смутилась.

— Она… Она не может прийти. Кажется, ее заперли.

Алуетт громко застонала, и сестра подумала, что причинила ей боль неосторожным движением, а на самом деле Алуетт куда сильнее страдала от душевной муки. Милая сицилийка тоже наказана, и все из-за ее необдуманного поступка.

«Если бы они только знали, как она отговаривала меня», — думала Алуетт, живо представляя себе Инноценцию в маленькой келье без окон, где она побывала, когда только приехала в монастырь. Обычно сестры жили там, если им требовалось уединение или, что бывало гораздо чаще, если они подвергались наказанию за какой-нибудь серьезный проступок. — «Там только немножко соломы на полу и нельзя развести огонь», — напомнила себе с горечью Алуетт, согреваясь от раскаленной жаровни.

Инноценция умоляла ее подождать удобного случая, говорила ей я про скалы, и про жестоких грифонов, живущих на склонах вулканов.

Однако Алуетт было мучительно каждое мгновение, проведенное в монастыре. Ей хотелось убежать, разыскать Рейнера, сказать ему, как она любит его. Она не сомневалась, что ее королевский брат что-то солгал всем об ее отсутствии. А вдруг Рейнер поверил ему, поверил, что она уехала навсегда, и забыл ее?

Алуетт пробовала защитить юную послушницу, но все напрасно. Только рождественским утром присмиревшая Инноценция присоединилась к остальным сестрам, чтобы стоять общую с монахами Рождественскую службу.

Король Англии устроил по случаю праздника большой прием в новой деревянной башне и пригласил на него короля Франции и короля Сицилии.

Огромный зал был роскошно убран пестрыми коврами. Вокруг столбов вились зеленые растения, украшая гирляндами свежепобеленный потолок. Столы ломились от яств в золотой и серебряной посуде. Ричард был в добром расположении духа и тут же одаривал знать и рыцарей золотыми и серебряными чашами.

Туалеты поражали великолепием, словно все с превеликой радостью забыли о разногласиях, не позволявших до сих пор расставаться с кольчугами и мечами. Воцарился мир, по крайней мере на один день. Рейнер был одет не хуже других, но что-то мешало ему принять участие в общем веселье. Он поднял измученный взгляд на Гийома де Барра, когда тот потянулся налить себе вина из бочки, внесенной солдатами-саксонцами, и случайно пролил несколько капель на плечо Рейнеру. Все рассмеялись, когда внесли бочку, потому что вместо привычной лубовой их глазам предстала шишковатая оливковая.

— Лучшего мы не достали, сир… Но мы же на Сицилии! — гаркнул краснолицый вояка, намекая на то, что от острова до ада рукой подать.

Рассмеялся даже Танкред, разгоряченный вином.

— Эй, приятель, если следующую зиму ты проведешь в пустыне, то нашу оливу вспомнишь как райское дерево! — ответил он добродушно.

Ричард тоже от души рассмеялся и, обняв коротышку, приподнял его от полноты чувств.

— Э, нет, Танкред, к тому времени мы уже вернемся домой. А до того побьем Саладина и отдадим Гроб Господень в христианские руки.

— Черт бы тебя побрал, Рейнер, ты мрачнее своей рубашки! — воскликнул Гийом, намекая на резкий контраст между темной одеждой Рейнера и выражением его лица. — Ты даже мрачнее тамплиера сегодня… Впрочем, ты все время такой после отъезда леди Алуетт. Не надо, друг, сегодня же Рождество!

— Поглядите-ка на него! — без улыбки отозвался Рейнер, показывая на Ричарда, сидевшего во главе стола и мирно беседовавшего с Филиппом Капе — том. — Покаяние пошло ему на пользу.

Рейнер говорил о недавней церемонии в часовне, на которую были призваны епископы короля. Ричард вышел к ним в одной набедренной повязке и принял несколько ударов плетью.

Одному только Рейнеру, не считая священников, позволено было сопровождать короля в часовню, ибо Ричард знал о его бескорыстной преданности и он единственный слышал, как король каялся в грехе мужеложества, тяжким бременем ложившемся на его душу в преддверии священного похода. Всей армии было известно о покаянии монарха, хотя никто не знал, в чем именно он каялся.

— А может, вам тоже надо согрешить и покаяться! — радостно заявил Гийом, одним глотком опорожняя чашу. — Смотрите, вон там около двери красотка принцесса Чиара в алом с золотом платье. Никак ей не удается привлечь ваше внимание. Думается мне, она бы не прочь, чтоб вы проводили ее! Ну же, приятель… Пока Танкред не видит! Идите и убедитесь, что не все женщины вам еще опротивели!

В самом деле внимание коротышки было поглощено прыгающими грудями танцовщицы, которая закружилась перед самым королевским столом, когда пир стал понемногу переходить границы приличий.

У Рейнера потемнели глаза, когда он уставился на принцессу, стоявшую возле двери и звавшую его за собой.

Да она проделывает это не в первый раз, решил Рейнер, понаблюдав, как ловко та прячется от отца. Поймав взгляд Рейнера, она приоткрыла губки и кончиком языка облизнула их, а ручкой с ярко — красными ногтями «случайно» провела по груди, лишь частично прикрытой легкой материей. Выпитое вино бросилось Рейнеру в голову, и он не без злости подумал: «А почему бы нет?» Только тяжелая поступь выдавала, как много он выпил вина, стараясь забыть Алуетт.

Желания сицилийской красавицы были просты как день. Едва он вышел за дверь, как она бросилась ему на шею и стала целовать с голодной жадностью. Крепкий аромат ее духов словно окружил его густым облаком, когда она со знанием дела прижалась к его губам. У него закружилась голова и сильнее забилось сердце, но нежный запах лилий…

— Принцесса, — со смехом сказал он, на мгновение оторвав ее от себя. — Не могли бы мы пойти туда, где нас никто не побеспокоит? Мне не хоте — лось бы пятнать вашу репутацию, в случае чего.

Тем временем он продолжал ласкать ее соски, не желавшие отпускать его.

Она весело прыснула в ответ, показав жемчужные зубки.

— Вы единственный, кому этого не хочется! Англичане такие смешные! Отец продаст меня любому, кто даст больше, будь то сын Филиппа Французского или племянник короля английского Артур Бретонский, а пока я буду делать, что хочу! Ладно, мой большой сильный воин, найди нам комнату, где мы будем с тобой одни… — И она хихикнула, жадно впиваясь в него черными глазами.

Положив руку ей на плечо, Рейнер направился к лестнице, чтобы отвести ее в комнату этажом выше, которую делил с еще двумя рыцарями. Дай Бог, чтоб там никого не было! Он заранее предвкушал удовольствие, которое получит от разгоряченной плоти и в котором долго отказывал себе, пока гонялся за призрачным счастьем.

Они уже подошли к его двери, когда Рейнер услыхал топот ног на деревянной лестнице и шум в нижнем зале.

Прибежал Томас, прислуживавший гостям во время пира.

— Вас зовут, сэр Рейнер, — с трудом переводя дух крикнул он. — Генуэзцы подрались с пизанцами, и сейчас они крушат Мессину! Король собирает всех!

Еле сдержавшись, чтобы не выругаться, Рейнер коротко приказал привести коня, и оруженосец бросился вон.

— Похоже, придется нам отложить до другого раза, миледи, — не без сожаления сказал Рейнер.

Принцесса Чиара мило надула губки.

— Похоже… А как вы думаете, французы… Они тоже будут драться?

— Сомневаюсь… По крайней мере раньше они не вмешивались. Не думаю, чтобы решили начать на Рождество, — криво усмехнувшись, ответил Рейнер.

— Тогда не все потеряно, — заявила Чиара и, подхватив юбки, побежала вниз, откуда доносились веселые крики.

Глава 13

Через два часа порядок был восстановлен, и Рейнер отправился в свои покои, желая только одного, сбросить с себя грязную одежду и вымыться горячей водой.

Первым ее заметил Зевс, который сопровождал хозяина, когда он скакал по улицам Мессины рядом с Ричардом. Помахивая хвостом, он тихо вошел в плохо освещенную комнату.

Когда Рейнер освоился с темнотой, то узнал Эрменгарду, сидевшую в единственном имеющемся кресле.

— Наконец-то, милорд! Я жду вас целую вечность!

Старуха, тяжело вздохнув, поднялась на ноги.

— Беспорядки в городе, — сказал Рейнер. — Ачто случилось? У вас вести от леди Алуетт? Она больна?

Не успел он обрадоваться весточке от Алуетт, как тут же испугался, не случилось ли с ней чего. Вдруг она заболела или ее корабль затонул, и она лежит на холодном дне, или…

— Нет, милорд, ничего не случилось, — торопливо произнесла старуха, увидев, как от страха изменилось его лицо. «Он ее любит», — обрадовалась она, что не ошиблась, когда решила идти к нему. — Перед праздником я пошла исповедоваться в церковь святой Марии. О, я бы ни за что не стала исповедоваться отцу Амвросию, капеллану Филиппа, этому лизоблюду…

— Прошу извинить меня, Эрменгарда, — перебил ее Рейнер, — но какое это имеет отношение ко мне?

Он устал, и ему не хватало только, чтобы старуха изливала на него свои печали!

— Я как раз подхожу, милорд, — невозмутимо продолжала Эрменгарда. — Меня все время мучает, что Алуетт уехала одна и я вам ничего не сказала. Но я боюсь короля Филиппа.

— Что вы знаете?

В два прыжка Рейнер пересек комнату и схватил Эрменгарду за руки. Глаза его засверкали.

Но тут старую служанку одолел кашель, и Рейнеру пришлось ждать, пока она не успокоится, выплюнув сгусток мокроты не в платок. Он хотел было ей помочь, но она замахала на него руками.

— Спасибо, спасибо, милорд. Для старухи я еще сильная. Это все сырая сицилийская зима. Думаю, когда мы будем в пустыне, мне захочется дождичка, но… — Оборвав себя на полуслове, она сказала: — Алуетт на Сицилии, милорд. Она никуда не уехала.

— Где?

— В монастыре, сэр Рейнер. Где-то возле Мессины. Нет-нет, она не собиралась принять постриг, — торопливо зашептала старуха, заметив недобрый блеск в глазах рыцаря. — Прошу прощения, но точно я не знаю, где она. Алуетт не хотела, чтоб я ехала с ней, хотя я просила, а теперь никто мне ничего не говорит.

— Но вы что-то получили от нее?

— Только одну весточку сразу после того, как она уехала. Прислала, чтобы успокоить меня. А потом больше ничего.

— Она уехала по доброй воле? Служанка наморщила брови.

— Она чувствовала себя виноватой, милорд, — дрожащим голосом сказала она. — Думала, что согрешила, полюбив вас… Что по ее вине вы подрались с сиром де Лангром и подвергли опасности свою жизнь. Она… Она хотела побыть одна, сэр Рейнер, пока армии будут на Сицилии… Чтобы подумать о своем призвании.

Опять ее призвание. Черт бы побрал это призвание.

— Тогда зачем вы все это говорите мне, женщина?

Он и в самом деле ничего не понимал, кроме одного, но от этого одного его сердце забилось быстрее. Алуетт его любит.

— Я молилась, сэр Рейнер, и поняла, что поступила неправильно. Король Филипп не всегда… чист в своих делах.

— Неужели вы заметили? — усмехнулся Рейнер. Он-то не сомневался, что в любой своей затее французский король не упускает собственной выгоды.

— И я забеспокоилась. Время идет, а моя овечка ничего мне не пишет. Я тоже люблю ее, сэр Рейнер, и что-то здесь… — она постучала себе по груди… — говорит мне, с ней не все ладно. Я хотела, чтобы мне разрешили навестить ее, а вместо этого его величество приставил меня к своей любовнице Перонелле. Ее служанка заболела, после того как Перонелла избила ее. — Она поморщилась. — Найдите ее, милорд. Поезжайте к ней.

— Да? Куда? Вы ведь не сказали мне, где она! Рейнер мерил шагами комнату, размышляя над словами Эрменгарды. Алуетт на Сицилии! Она любит его! Он возблагодарил Бога за то, что беспорядки не дали ему запачкать себя связью с Чиарой. Теперь она казалась ему дешевой стекляшкой в сравнении с сияющей жемчужиной, о которой он мечтал.

Алуетт в монастыре, возможно, против воли. А вдруг ее заставят принять постриг? Может, это тоже в воле Филиппа?

— Анри де Шеневи знает, где она?

— Да, милорд. Он провожал ее. Но король Филипп вчера услал его в Салерно. Там есть лекарская школа, и господин Анри должен привезти ему лекарство оттуда. Я не знаю, когда он вернется.

Эрменгарда в волнении перебирала пальцами свою толстую шерстяную юбку.

— Черт бы побрал этого жирного актера! «Анри скажет ему, если он его убедит, что тревоги Эрменгарды не шутка. Но почему он ему соврал? Значит, были причины», — подумал Рейнер, зная, что не должен терять ни минуты.

— Долго его не было, когда он отвозил ее в монастырь?

— Шесть дней, милорд. — Эрменгарда внимательно следила за выражением его лица, на котором прочитала сначала удивление, потом любовь, потом решимость. Неожиданно она вспомнила. — Сэр Рейнер, не знаю, поможет ли…

— Говорите, — приказал он ледяным тоном.

— Господин Анри упомянул красные купола. Он сказал, что это очень странно для христианской церкви, больше в сарацинском духе.

Красные купола. Кто знает, понадобится ли ему это? На проклятом скалистом острове не счесть мавританских построек, сохранившихся с тех пор, когда здесь жили арабы. Но лучше это, чем ничего.

— Я ее найду, старуха. Но потом не жди, чтобы я отпустил ее, — предупредил он Эрменгарду.

Он удивился, увидав улыбку на ее лице.

— Я всегда думала, сэр Рейнер, что она не для мужчины. Теперь я понимаю, что была не права, — только и сказала она. — Вы подходите моей овечке… Она вас любит. Я знаю, если вы ее найдете, то сумеете защитить. — Ее старые глаза наполнились слезами, и, схватив его руку, она ее поцеловала.

— Спасибо, Эрменгарда.

Он поцеловал ее в щеку и проводил до двери. Ему надо было подготовиться к поискам, которые он не оставит ни за что на свете, пока не найдет Алуетт. и Танкред. Если Филиппу надо было срочно спрятать девицу, у кого он наверняка просил совета? У Танкреда! Наверняка! Не будет же он сам объезжать остров! А какой родной город этого хитрюги? Палермо! Я бы начал с него. Что скажешь, Рейнер?

— Благодарю вас, милорд. Я так и сделаю.

Рейнеру в самом деле больше не у кого было просить помощи. Не у короля же Филиппа. Палермо так Палермо, не все ли равно. Ричард отпустил его без лишних слов, отчасти, вероятно, желая досадить Филиппу с помощью своего вассала. Хорошо, что он получил разрешение отлучиться, иначе пришлось бы обойтись без него.

— У вас есть хоть какие-нибудь предположения, где надо искать вашего Жаворонка? — спросил Ричард, вставая с кресла, когда Рейнер пришел попрощаться с ним.

— Рыцарь скачет на восток, и на запад скачет рыцарь… — пел вездесущий Блондель, перебирая струны арфы. — Теперь я знаю, какая будет моя следующая песня о рыцаре и о его любви.

— Нет, милорд, — сказал Рейнер, не обращая внимания на трубадура. — Вы что-то придумали?

Ричарда разрывали на части две идеи. Как полагал Рейнер, это были рыцарская идея подвигов во имя истинной любви и куда более практичная идея — вернуть поскорее обратно полезного слугу.

В конце концов он сказал:

— Церковь с красными куполами, да? Ты сам сказал, таких везде полно. Даже дворец Танкреда и то такой, словно в нем живет Саладин, а не христианский король. — Он пожал плечами. — Извини, Рейнер, я… Нет, постой! У меня мелькнула одна мысль. Ты ведь знаешь, как подружились Филипп Рейнер отправился в путь, взяв с собой оруженосца и Зевса. Покинув деревянную башню, он решил в последний раз проехаться по городу, открытому теперь для всех крестоносцев. Ему надо купить хлеба, сыра, вина да и добраться до дороги, ведущей на восток, проще было через город.

По улицам сновали «грифоны» и ломбардцы, предлагая свои товары всем без разбору крестоносцам. Посмотрев, как они улыбаются, принимая монеты от людей с белыми крестами на одежде, никто бы не подумал, что совсем недавно мессинцы готовы были до последней капли крови воевать с англичанами. Так думал Рейнер, кружа по узким улочкам. Надо только не заглядывать им в глаза, сверкающие недобрым огнем, когда их жадные руки хватают деньги.

Он остановился на площади перед церковью святой Марии, где чем только аи торговали — от хлеба до кусочков Святого креста. Покупая козий сыр, завернутый в мокрую тряпку, он услыхал знакомый хриплый голос:

— Неужели это вы, мой красивый рыцарь? Он оглянулся и увидел принцессу Чиару в жемчужно-золотом платье, как нельзя лучше оттенявшем ее смуглую красоту. С ней была Перонелла, любовница Филиппа, затянутая в золотое и, как всегда, безвкусное платье. Они тоже явились за покупками, ибо их сопровождал слуга, уже нагруженный множеством свертков.

— Принцесса Чиара, госпожа Перонелла! — пробормотал Рейнер и учтиво поклонился.

Ему совсем не хотелось беседовать с сицилийской принцессой. Приближался вечер. Разговоры с Ричардом и так отняли у него много времени.

— Вы рано поднялись для человека, который целый день пировал, а потом еще успел повоевать, — сказала Чиара. Она кокетливо улыбалась и взмахивала длинными пушистыми ресницами. — А, вы куда-то собрались! — продолжала она, беря его за руку и разглядывая седельные мешки. — Очень жаль! Я надеялась найти вас, чтобы узнать, не могли бы мы продолжить наше… рандеву… сегодня? — Она требовательно глядела на него снизу вверх.

Рейнер бросил взгляд на любовницу Филиппа, не скрывавшую своего удивления. Она чувствовала себя не лучше, чем Рейнер. У Чиары не было никаких планов, когда они вышли из дворца, но, встретив Рейнера, она решила посмотреть, насколько ее чары неотразимы.

— Миледи, я в отчаянии, что вынужден отказаться от своего счастья… Может быть, временно? — Рейнер изо всех сил старался изобразить сожаление. — Однако, признаюсь, я удивлен. Мне казалось, что после вчерашнего вечера для таких, как я, у вас не будет времени. Что, охота была неудачной?

Ему захотелось немножко помучить ее, до того неприятно ему стало от ее крепких духов и хозяйского жеста, словно он был вещью, завладеть которой можно с такой же легкостью, с какой сделать покупки у торговцев. По тому, как она сощурила глаза и сжала губы, он увидел, что зашел слишком далеко. Она поняла, что он издевается над ней. Взмахнув юбками, Чиара с сухим смешком повернулась к Перонелле.

— Милорд Рейнер, не думайте, что вы единственный мужчина, обративший на себя мое внимание, — бросила она через плечо. — Вчера в ваше отсутствие обо мне позаботился очаровательный французский рыцарь. Да… Он мне сказал, что приходится вам кузеном. Фулк де Лангр.

Рейнер поступил весьма опрометчиво, не оставив за ней последнего слова.

— Я никогда даже не допускал мысли, что могу быть единственным мужчиной в вашей жизни, принцесса.

Он поклонился, вскочил на коня и, пока не скрылся за поворотом, чувствовал на себе взгляд сицилийки. Он не удивился бы, ткни она его ножом в спину.

— Дама рассердилась, — сказал Томас.

— Да. Глупо вышло.

Глупее не придумаешь. Надо же, чтобы после него она попала в руки его смертельного врага, а потом он встретил ее в компании Филипповой любовницы, которой наверняка известно об отношении к нему короля. Значит, Филипп Кадет и Фулк скоро узнают о том, что он уехал из города.

Однако выезжая из ворот, он решил забыть о случайной встрече и все свои помыслы сосредоточить на поисках Алуетт. Несмотря на бессонную ночь, он был бодр и счастлив, и Зевс, ни на шаг не отстававший от коня, чувствовал перемену в настроении хозяина. Он весело помахивал хвостом и словно бы даже улыбался ему в ответ.

— Мы должны найти Алуетт, старина, и ты мне поможешь, правда?

Зевс радостно гавкнул. Не в первый раз человек и пес поняли друг друга, но в их взаимопонимании теперь было что-то новое.

Удалившись от Мессины, Рейнер и Томас обсудили холодную погоду, однако узкая и извилистая тропа в горах прервала их беседу, предоставив Рейнеру массу времени для размышлений. Чем больше он думал о подсказке Ричарда насчет того, что Филипп не мог обойтись без помощи Танкреда, тем более он убеждался в правоте своего сюзерена. Пустив Геракла галопом, он вслушивался в стук его подков и ему казалось, что он слышит: «Палермо, Палермо, Палермо», эхом отдающееся в его сердце.

В то утро принцессе Чиаре не удалось найти Фулка, и с чисто южным нежеланием торопить события она стала ждать, когда шевалье сам найдет ее. Случилось это только на следующий вечер, и во время свидания в чужой комнате она рассказала ему об отъезде ненавистного кузена.

Отдыхая после страстных объятий рядом с французом, она, уже погружаясь в сон, рассказала ему о своей встрече с Рейнером де Уинслейдом и его оруженосцем, когда вместе с Перонеллой отправилась за покупками. Оба они были на конях и вели за собой навьюченного мула.

Как только до Фулка дошел смысл ее слов, от приятной истомы не осталось и следа. Он сел на кровати и принялся торопливо одеваться, словно всего час назад не он столь же торопливо сбрасывал с себя одежду.

— Говоришь, навьюченный мул? — переспросил он, гладя на нее через плечо. Чиара и не подумала прикрыть свою роскошную наготу, однако теперь она не возбуждала Фулка, а вызывала у него досаду.

Дура! Чего бы ей сразу не разыскать его, пока еще не остыли следы, а теперь попробуй найди его! С каким бы удовольствием он ударил ее! Жаль, она не крестьянка!

— Он мне не сказал, куда едет. — Чиара прищурилась, вспомнив обиду. — Любовь моя, ты уходишь? — промурлыкала она. — А я-то думала, ты побудешь до утра. Я бы могла тебя еще кое-чем порадовать, сага. Но Фулк уже взялся за плащ.

— Придется отложить до следующего раза, дорогая, — скрывая злость, сказал Фулк, целуя ее в сердито надутые губки. — Мне надо немедленно сообщить королю.

Она потянулась к нему, встала на колени и зазывно выпятила груди.

— Посреди ночи? Разве это не может подождать до утра? Все вы, французы, сумасшедшие!

Когда же он, не глядя на нее, вышел из комнаты и затворил за собой дверь, она от обиды чуть не заплакала.

Филиппу Капету не понравилось, что его разбудили посреди ночи. К тому же он много выпил — вечером и ему снился великолепный сон с дамами, пока он прижимался к тугому боку Перонеллы.

Тем не менее Филипп знал, что Фулк не стал бы понапрасну его тревожить, поэтому он задернул бархатный полог, чтобы спрятать Перонеллу от нескромных взоров, и, усевшись на кровати, весь обратился в слух.

— Сир, молю простить меня, но я должен сообщить вам кое-что весьма важное…

И он в нескольких словах пересказал, что узнал от Чиары, не упоминая ее имени.

— Ну и? Почему я должен волноваться из-за Ричардовых рыцарей? Никто не знает, где Алуетт… Я в этом уверен! — холодно проговорил Филипп.

— Милорд, — высунув голову, задумчиво проговорила Перонелла, — наверное, вам лучше послушать сира де Лангра. Я тоже сначала не обратила внимания на странное совпадение, а сегодня поняла. Филипп, который последние несколько минут ходил по комнате, остановился и стал нетерпеливо ждать, когда его любовница что-нибудь накинет на себя и выйдет к мужчинам.

— О чем это вы?

Перонелла отбросила с лица белокурую прядь волос.

— Помните, король Ричард и его рыцари позавчера ушли усмирять итальянцев и вернулись только на рассвете… — Даже не глядя на Филиппа, она знала, что он начинает злиться. — Я видела, как Эрменгарда в тот день выходила из дворца англичан, — торопливо досказала она.

— Ну и что, дура? — не выдержал Филипп, и она вся сжалась от его крика. — При чем тут старуха?

— Только приближенные Ричарда и его любимые рыцари живут на верхнем этаже дворца, — ответила Перонелла. — И только Эрменгарда… Нет еще Анри де Шеневи, но его нет в Мессине… Только Эрменгарда знает, что Алуетт не уехала во Францию. Зачем Эрменгарде быть на верхнем этаже, если не для того, чтобы рассказать Рейнеру об Алуетт, милорд. Когда я ее увидела, то отхлестала по щекам, потому что она не приготовила мне платье и сама в этом призналась…

— Сука! — взвизгнул Филипп. — Два дня прошло, а я ничего не знаю! — Быстрым движением, так что она не сумела увернуться, он ударил ее и рассек щеку рубиновым перстнем. — Убирайся с моих глаз!

Перонелла торопливо исполнила его приказание, чтобы еще раз не попасть ему под руку Филипп повернулся к Фулку.

— Пустоголовая шлюха! — проворчал он. — Глаза бы мои на них не глядели!

— Vraiment, — согласился Фулк. — То они болтают без удержу, то молчат как рыбы. Ваше величество, вы тоже думаете, что англичанин отправился на поиски леди Алуетт? — Похоже на то, разве лишь… Даже старуха не знает, где ее монастырь.

— Анри?

— Вряд ли он ей сказал. Я заставил его поклясться. — И глаза у Филиппа засверкали. — Когда я ему сказал, какая участь ждет Алуетт, если он проболтается, на его щеках появился странный зеленый оттенок.

— Все равно, ваше величество, вы не думаете, что нужно послать туда стражу?

Филипп издевательски рассмеялся в лицо своему вассалу, потом налил себе вина из кувшина. Фулку он вина не предложил.

— Хорошо, что я король, а не ты, дурак. Мы только что заключили мирный договор с нашим вассалом, Ричардом Английским, а я пошлю стражу убивать английского рыцаря? Уверяю вас, они еще не выедут из Мессины, а Ричард уже будет обо всем знать. А если учесть, что этот простой рыцарь в некотором роде его любимец, хотя, он, кажется, не принадлежит к его дружкам, и я не знаю, чем он уж ему так угодил, то не думаете ли вы, что Львиному Сердцу это может не понравиться?

Фулк вынужден был согласиться и кивнул, хотя уже понимал, к чему ведет его суверен. Хотя сицилийцы и прозвали Филиппа Бараном, на самом деле он был змеей.

— Сир, я исполню любое ваше приказание.

— Я приказываю вам ехать в Палермо и охранять тамошний монастырь. Может, англичанин не найдет ее, а, может, и найдет. Но если он там появится, вы должны ему воспрепятствовать. Убить его. Только тихо, конечно. Чтобы он просто исчез. Вы понимаете, милорд? — Голос его звучал спокойно, и глаза больше не сверкали.

— Слушаю, ваше величество. Мой кузен Рейнер никогда не увидит леди Алуетт. А если он явится в Палермо, его никто больше не увидит живым. — Bien. Будьте осторожны, Фулк. Я хорошо помню чужие грехи. Особенно ваши. Если вы хотите взять Алуетт в жены и искупить самый страшный из ваших грехов, не ошибитесь.

Когда Фулк ушел, Филипп вышел из спальни и крикнул:

— Стража! Привести ко мне Эрменгарду!

Глава 14

Для первого января день выдался на редкость теплым, и мать-настоятельница приказала всем после ужина собраться в саду. Монашенки закутались потеплее и с восторгом принялись уплетать апельсины и миндаль, почти совсем не пострадавшие за дорогу от Яффы.

— Подумать только, милая Алуетт, наступил 1191 год, — умилялась Инноценция, понемногу пришедшая в себя после одиночного заключения. — Сколько всего будет в этом году! Я приму постриг… Христиане обязательно освободят Гроб Господень.

— Интересно, а меня освободят? — печально отозвалась Алуетт. — Кажется, я здесь навсегда.

— Да нет, конечно же, освободят, госпожа! Вы же сами говорили мне, что король Филипп не хотел идти без вас в поход, — принялась утешать ее сицилийка… ее единственная подруга в этом собрании аскетичных женщин, увидав на ее щеках слезы.

— Наверно, во мне говорила гордыня, — сказала Алуетт. — Сколько уже недель он прекрасно обходится без меня. А может, он решил, что со мной слишком много хлопот, — размышляла Алуетт, не забывавшая о дуэли между Рейнером и Фулком. Однако теперь она уже ни о чем не жалела, ибо в раю, ставшем тюрьмой, утешала себя лишь воспоминаниями о тех нескольких мгновениях в саду, когда Рейнер держал ее в объятиях, целуя, и ласкал ее. Она помнила запах фиалкового корня, смешанный с запахом вина, на его губах и его руку на своей груди, сжигавшую ее как огнем…

За стеной монастыря два всадника остановились, разглядывая красные купола церкви между мужским и женским монастырями.

— Алуетт, спойте, пожалуйста, ту песню, которую вы пели на пиру, — попросила Инноценция, врываясь в ее мечтания. Обычно Алуетт ей отказывала, однако на этот раз, застигнутая на размышлениях о любви и любимом, она сама захотела петь. Она почувствовала, что опять готова бунтовать, чтобы ее кровь, согретая солнцем, не напрасно бурлила в венах. Почему бы и нет ? Подумав так, она с силой ударила по струнам.

Безрадостна, печальна и грустна,

Ты хуже смерти, жизнь, коль нет любви…

Никогда еще так чисто не звучал ее голос. Неожиданно к нему присоединился мужской голос из-за стены.

Ах, милая не слушает меня,

Ей безразличны слезы и мольбы.

Алуетт застыла с поднятой рукой. Она вслушивалась в доносившиеся до нее слова и не верила себе.

Но райское блаженство ждет меня, Когда любимая ко мне придет И, радость мне великую даря, Небесным взглядом сердце обожжет…

— Кто это?

— Да какой-нибудь монах. Сейчас его настоятель угомонит! — прошипела начальница над послушницами, подозрительно оглядывая изменившуюся в лице Алуетт. Слезы текли ручьем по ее бледным щекам, но то были слезы радости.

— Рейнер, — еле слышно выдохнула она и, услышав, как кто-то барабанит в ворота, крикнула: — Рейнер!

Послышался собачий лай. Завизжала сестра — привратница.

— Откройте! Именем короля Ричарда Английского!

Алуетт услышала шуршание юбок матери-настоятельницы, потом ее голос, напомнивший ей жужжание разозленной осы. Вся дрожа, Алуетт поднялась со скамьи и оперлась на руку Инноценции.

Она была уже возле ворот, когда ее перехватила начальница и зажала ей рот рукой.

— Что случилось, сэр рыцарь? Зачем вы беспокоите святых монахинь? — закричала мать Мария бенедиктинка, поднимая решетку.

В маленькой квадратной дыре она увидала рыцаря в полном вооружении с обнаженным мечом в руке и белым крестом на одежде.

— Я сэр Рейнер Уинслейд. А вы насильно держите у себя не монашенку, а француженку, леди Алуетт де Шеневи. Она не приняла постриг, и вы не имеете права не считаться с ее волей!

— Леди Алуетт искала у нас убежища, — ледяным тоном произнесла аббатиса. — Она здесь по своей воле, и мы можем отпустить ее только по приказу его величества короля Филиппа Французского, а вы, если я не ослышалась, подданный английского короля?

Аббатиса сделала вид, что не видит и не слышит, как Алуетт изо всех сил старается вырваться из железных объятий монахини.

— У меня с собой топор, госпожа аббатиса, — пригрозил Рейнер, — но мне не хотелось бы ломать ворота и причинять урон собственности монастыря, так что в ваших интересах разрешить мне повидаться с леди Алуетт. Если она скажет, что хочет остаться у вас, Бог с вами, а я поеду своей дорогой. Аббатиса задумалась. Притихшая в руках Пене — тенции, Алуетт услышала, как шепчутся вокруг монахини-бенедиктинки.

— Сэр рыцарь, — обретя знакомую Алуетт надменность, произнесла настоятельница, — вы не оставляете мне выбора. Я отвечаю за имущество монастыря в неменьшей степени, чем за души сестер, порученных моим заботам. Однако имейте в виду, что за надругательство над святой обителью вы можете быть отлучены от церкви.

По знаку аббатисы хватка Пенетенции ослабла и Алуетт обрела свободу. Со скрежетом повернулся ключ, и ворота распахнулись.

«Наверняка святых, попадающих в рай, встречают такие же прекрасные создания, — подумал Рейнер, когда увидел Алуетт, стоявшую немного в стороне от одетых в черное монахинь. Она была одета так же, как все бенедиктинки, и все равно она оставалась Алуетт, Жаворонком… Его Жаворонком. В глазах у нее несмотря на слезы, светилась радость, и они были синее и прозрачнее небесных сводов. Губки у нее задрожали, когда она протянула к Рейнеру руки и прошептала:

— Рейнер?…

Он не помнил, как оказался возле нее, как обнял ее и стал целовать, а она смеялась и плакала от счастья.

Прошло много минут, прежде чем он смог оторваться от Алуетт, которая, хотя и была всем своим существом устремлена к любимому, все же заметила, как аббатиса услала сестер на кухню готовить вечернюю трапезу. Мало радости ей было видеть сестер, глазеющих на удачливого бунтовщика против ее владычества.

В конце концов, когда не осталось никого, кроме аббатисы, вернувшей своему лицу пристойное выражение, Рейнер, насмешливо глядя на нее поверх головы Алуетт, спросил свою возлюбленную.

— Скажи, любимая, ты хочешь уйти со мной или останешься с этими добрыми женщинами?

В голосе у него было столько сарказма, что не приходилось сомневаться в его истинном отношении к матери Марии и ее обители.

Однако аббатиса не собиралась сдаваться.

— Милая Алуетт, вы должны остаться с нами и спасти свою душу, — обратилась она к Алуетт, поедая глазами английского рыцаря, с появлением которого рушились ее надежды на богатые дары от Филиппа. — Плотскими радостями нас заманивает ад, дорогая. Вы же видите, он ничего вам не обещает, даже свое имя.

Алуетт нахмурилась.

— Мне не нужны его обещания, матушка, мне нужна только его любовь, — гордо ответила Алуетт не покидая надежного объятия Рейнера.

Вынужденная смириться с поражением, аббатиса пожала плечами.

— Что ж, я пошлю Инноценцию помочь вам собрать вещи. Поторопитесь. Я не желаю, чтобы вы мешали мне во время вечерни, — сказала она твердо и зашагала прочь, шурша юбками и сухой зимней травой.

Печальная Инноценция помогла Алуетт надеть платье, в котором она приехала в Палермо.

— Ваш рыцарь прямо как в песне, — сказала Инноценция. — Какие у него красивые золотые волосы! А глаза, ну просто мед, когда он глядит на вас!

Вспомнив, что говорила о Рейнере Эрменгарда, Алуетт решила, что на юную послушницу легко произвести впечатление, потому что она редко видит рыцарей в полном облачении.

— Я буду скучать без вас, леди Алуетт. Даже аббатиса, даже моя матушка не были так добры ко мне, как вы.

Алуетт поняла, что Инноценция с трудом сдерживает готовые хлынуть слезы, и, тронутая ее словами, обняла ее. С удивлением призналась она себе, что тоже будет скучать без этой простой ломбардки, ставшей ей за несколько месяцев почти сестрой. Без помощи Инноценции ей вряд ли хватило бы мужества заглянуть себе в душу и найти там любовь к рыцарю, ожидавшему ее в это время за стенами тюрьмы.

— Инноценция, я всегда буду помнить тебя. Ты будешь хорошей невестой Христовой. Не забудь же, молись обо мне!

— Да, да, конечно, миледи, я всегда… Девушка разрыдалась.

Алуетт хотела было задержаться и утешить ее, но ее ждал Рейнер.

— Лучше мне, наверное, пойти, пока мать-настоятельница не передумала, — сказала она, делая над собой усилие, чтобы улыбнуться, и ласково разнимая обхватившие ее руки.

— Леди Алуетт, пожалуйста… Пожалуйста, возьмите меня с собой! — крикнула Инноценция и, упав на колени, ухватилась за юбку изумленной Алуетт.

— Но, Инноценция, ты же хотела стать монахиней! Ты сама мне говорила!

— Нет, я не хочу! — рыдала ломбардка. — Это мои родители хотят. А я хочу мужа и много детей. Когда они узнали про Джованни, они решили, что меня никто не возьмет из порядочных и мне одна дорога-в шлюхи. Позвольте мне уехать с вами! Я буду вашей служанкой! Я все для вас сделаю, клянусь! А там, может, и я встречу кого-нибудь, и стану ему доброй женой. Пожалуйста, леди Алуетт! Если вы не возьмете меня с собой, то через месяц меня сделают монахиней. А я не хочу сохнуть тут, за этими стенами! Алуетт пожалела бедную девушку Разве она сама не чувствовала то же самое?

— Ладно, ладно, думаю, милорд не будет возражать. Эрменгарда стареет, и ей нужна помощница. Но только при одном условии, Инноценция…

— Все что угодно, миледи! — прошептала послушница, страстно целуя руку своей слепой благодетельницы. — Я буду спать на полу, и ем я мало. И буду носить горячей воды, сколько потребуется…

— Условие одно: ты тоже будешь часто мыться, Инноценция, — ласково проговорила Алуетт. — Если ты не будешь монашенкой, то не будет никакой святости в плохом запахе.

Рейнер ждал Алуетт в комнате, предназначенной для приема важных посетителей, например епископа или знатных родственников. Он ничуть не возражал против того, чтобы Инноценция прислуживала Алуетт.

— Но, любимая, — шепнул он, прижимая к себе Алуетт и гладя ее щечку, — иногда, надеюсь, вы позволите мне исполнять ее обязанности.

Алуетт представила себе, как он помогает ей залезть в воду, скребет спину, намыливает голову, трет своими сильными руками шею, плечи… И у нее перехватило дыхание. Она почувствовала, что краснеет. Им еще надо о много переговорить. Он ничего не сказал ей о своих планах. Одно ясно, он хочет, чтобы она принадлежала ему. И она тоже этого хочет. И знает это. И ее тело трепещет от желания.

— Знаете, мне бы не хотелось доставлять удовольствие старой ведьме, но я люблю вас, Алуетт, дорогая моя, и я…

Однако стоило ему произнести «старая ведьма» как она немедленно явилась, таща за собой Инноценцию.

— Мало того, что вы увозите госпожу вопреки приказу короля Филиппа, так вы еще хотите отнять у меня одну из послушниц! — крикнула она и толкнула Инноценцию к Алуетт и Рейнеру.

Ясно было, что она примирилась с потерей, потому что на Инноценции было ее старое замызганное платьишко, в котором она пришла в монастырь полгода назад и которое к тому же стало ей мало и совсем не подходило хоть и к солнечному, но зимнему дню. Но это не волновало мать Марию.

Но Рейнер уже устал от выходок аббатисы. Он понял, что своим несносным характером старуха превратила в ад жизнь его любимой в последние месяцы.

— В чем дело, матушка? — спросил он ласково. — Вы боитесь, что я уведу все ваше стадо и вам некем будет командовать?

Сначала лицо аббатисы стало мертвенно-белым, потом побагровело от злости, но она все же не упустила кошелек, который Рейнер презрительно сунул ей, чтобы компенсировать потерю послушницы.

Уже стемнело, когда Рейнер, Алуетт, Инноценция и Томас покинули монастырь и Рейнер спросил у Инноценции, не знает ли она в Палермо постоялый двор, где они могли бы переночевать.

— Знаю, знаю, милорд, — не сводя с Рейнера обожающего взгляда, сказала Инноценция. Ясно было, что она испытывает благоговейный трепет перед высоким красивым рыцарем, который спас госпожу и в один день переменил ее собственную судьбу. — Но там очень плохо и совсем не подходит вам и моей госпоже. Да и «грифоны» туда часто заглядывают. И всякие другие мошенники и воры.

Рейнер улыбнулся простосердечию сицилийки. Кажется, она считала, что им нужны королевские апартаменты. Тем не менее он серьезно отнесся к ее доводам, хотя выбора у них все равно не было. До ближайшего города далеко, так что придется ему спать вполглаза, не ехать же ночью! Чертова аббатиса! Будь в ней хоть капля христианского милосердия, она бы оставила их переночевать.

— Милорд, — прервала его невеселые размышления Инноценция, — можно мне сказать? Аббат вон того мужского монастыря, — Инноценция показала рукой на здания по другую сторону собора с красными куполами, — никогда не разговаривает с матерью-настоятельницей, зато все знают о его гостеприимстве. Почему бы вам не попросить его? Не прошло и получаса, как Рейнер и Алуетт уже уютно устроились перед пылающим камином в комнате для гостей, возле их ног лежал на ковре Зевс, а перед ними на столе был сервирован ужин: каплун, приготовленный в вине, фрукты из Святой Земли и сицилийский сыр. Они не могли прийти в себя от радости, что, всего-навсего обогнув собор, в нескольких сотнях ярдов от женского монастыря смогли найти и стол и кров.

Радушный аббат был в отличие от аббатисы и добр и щедр. Наверное, это правда, что они не разговаривали друг с другом, иначе он бы догадался, что прелестная слепая госпожа, с удобством расположившаяся в гостевой комнате его монастыря — знаменитая французская певица и гостья в монастыре по соседству.

Поскольку в эту зимнюю ночь путешественников было немного, то влюбленным предоставили отдельную комнату, однако Рейнер и Алуетт не приближались друг к другу, потому что по комнате постоянно ходили Инноценция и Томас.

— Мне не совсем понятно, то ли они о нас заботятся, то ли сами боятся остаться наедине, — хмыкнул Рейнер, подкладывая любимой Алуетт еще кусочек каплуна. — Ваша новая служанка будет прехорошенькая, когда вымоется и переоденется. Эти ее тряпки ужасно ее уродуют, но Том уже вроде поймался на ее огромные глаза.

А вы, милорд? — не смогла удержаться Алуетт А я ни на кого не смотрю, кроме вас, конечно же.

Ей стало стыдно. Рейнер ведь не Филипп, чтобы волочиться за каждой юбкой.

— Простите меня, Рейнер. Глупо с моей стороны. Просто… теперь, когда я отказалась от монашеской жизни, я понимаю, как мне будет нелегко.

Он взял ее руки в свои и тихонько сжал их.

— Было время, когда я впадал в отчаяние, не слыша от вас ни одного ласкового слова, не говоря уж о том, когда вы меня ревновали.

Она почувствовала себя удивительно приятно, обласканная его голосом.

— Вы знаете, мне сказали, что вы уехали во Францию?

Она, конечно же, этого не знала.

— Если бы Эрменгарда не пришла ко мне, обеспокоенная тем, что от вас нет писем… Филипп и ей не сказал, где вы… Я бы так и думал, что вы возненавидели меня за то, что тогда было между нами, по крайней мере пока мы бы не встретились на Святой Земле.

— А может, он и не думал брать меня из монастыря? — с горечью отозвалась Алуетт. — Рейнер, я не вернусь к нему. Он никого не любит, кроме себя, и он жадный. Я больше не хочу быть его игрушкой!

Она сжала пальцы в маленький кулачок, а по ее щеке медленно покатилась слеза.

— И не надо, — попробовал утешить ее Рейнер, вкладывая в прикосновение все то, чего она не могла прочитать в его глазах. — Я никогда, никогда больше не отпущу вас. Вы моя, прелестная Алуетт, и я буду любить и охранять вас до конца моих дней. — Но король…

— Он не посмеет пойти против моего короля, — сказал Рейнер. — Ричард нам поможет, я знаю. А если Львиное Сердце будет на нашей стороне, даже Филипп ничего не сможет сделать. Кроме того, я уверен, ваш брат Анри не будет возражать и даст согласие на наш брак, когда возвратится на Сицилию. Вы ведь не рабыня Филиппа. Он даже не ваш опекун. Если ваш брат согласится отдать вас мне в жены, что может…

Он замолчал, увидав, как она побледнела. Алуетт дрожала всем телом.

— Алуетт, что с вами? Вы стали белее вашего платка! Да не бойтесь вы Филиппа, любимая, все будет хорошо!

Она не ожидала, что он заговорит о женитьбе, приучив себя к мысли, что быть ей его любовницей. Она спряталась от страшной правды, от той правды, которую и сама не совсем понимала, которая, однако, от этого не становилась неправдой. Если она любит его, по-настоящему любит, то не должна привязывать его к себе, потому что знает, что недостойна его.

— Ах, Рейнер, — услышал он сквозь рыдания, — я не могу быть вашей женой!

Глава 15

Настала очередь побледнеть Рейнеру. Его словно гром поразил.

— Алуетт, что вы говорите? Вы должны стать моей женой!

Он не мог поверить своим ушам, но, еще раз взглянув на спрятавшую от него лицо Алуетт, понял, что слух его не подвел.

Он взглянул на Инноценцию, которая заметила, что с госпожой творится что-то неладное, и ждала, не понадобится ли ее помощь. Рейнеру нравилась неловкая сицилийка, но сейчас он меньше всего хотел, чтобы она вмешивалась. Рейнер встал и быстро пересек комнату — Леди Алуетт переутомилась, — сказал он Инноценции и Томасу. — Ей надо лечь. Вы свободны. Им были предоставлены две комнаты, но ничего не было сказано насчет того, где чья спальня. Рейнер решил во что бы то ни стало проводить Алуетт в ее комнату и доискаться до причины непонятного заявления. Не может быть его женой? Что за причуды! Он вызволил ее из монастыря, рискуя отлучением от церкви и гневом мстительного короля, а она говорит, что не может стать его женой. Повернувшись к столу, он тихо приказал: — Алуетт, поднимитесь наверх. Нам надо поговорить.

«Что-то ее мучает, — подумал Рейнер. — И видит Бог, я должен узнать что».

Услыхав, что он запер дверь, Алуетт подпрыгнула, как раненая олениха. По его напрягшейся руке, когда он вел ее по лестнице, она поняла, что он рассердился.

Комната была небольшая, но довольно уютная с банкеткой, кроватью, покрытой чистыми простынями, и крестом на побеленной стене. Возле кровати в жаровне горел огонь. Вряд ли это можно было назвать роскошными покоями для первой ночи вдвоем, но, в общем, неплохо.

— Итак, леди Алуетт, — холодно произнес Рейнер, — благоволите объяснить, почему вы отказываетесь быть моей женой. Вы уже связаны словом?

— Нет, милорд, в моем сердце нет никого, кроме вас, — прошептала она, не поднимая глаз. Он вздохнул с облегчением. Но надо было ответить на еще один болезненный вопрос. В конце концов, в ее жилах течет королевская кровь. Может, отказавшись от монашеской жизни, она решила, что достойна более высокородного мужа, чем младший сын английского графа? Так или иначе, свое незаконное происхождение она тяжело переживает и не знает, что ему все известно.

— Тогда, наверное, вы думаете, что я недостаточно хорош для вас, — сказал он, не скрывая того, как мучительно ему говорить это. — Достаточно хорош, чтобы принять на себя гнев церкви и короля Франций, за что любезному шевалье разрешено будет поцеловать ручку миледи… А потом его прогонят…

Она стояла против него, не отворачиваясь от его оскорблений, но от его последних слов она отшатнулась, словно он ее ударил.

— Нет, вы ошибаетесь, сир Рейнер, — печально проговорила она. — Это я недостойна вас.

Его пальцы сами собой сжались в кулаки, а сердце чуть не разорвалось от жалости к Алуетт Это она о своем происхождении. Ему очень не хотелось говорить о нем, по крайней мере пока она не почувствует себя увереннее, но он не желает опять терять ее ради сохранения тайны, которая ни для кого уже не тайна.

Но прежде, чем он успел что-то сказать, она продолжала:

— Я вовсе не собиралась отказывать вам в своей любви, Рейнер. Она ваша. Всегда. Я хочу стать вашей любовницей.

Она опять повернулась к нему и стояла, гордо подняв головку, в ожидании его ответа.

А он смотрел на нее и не верил своим ушам. Потом он рассмеялся.

Алуетт не знала, что и подумать.

— Вам смешно, милорд? Может, вы скажете мне, что вас так насмешило? Я не шучу, сир Рейнер. Он видел, как уязвлена ее гордость.

— Я не хочу любовницу, я хочу жену! — воскликнул он и, быстро, по-кошачьи подбежав к ней, обнял ее и прижал к себе. — А смеюсь я только потому, что все девицы, которых я хотел соблазнить, мечтали как раз о том, от чего вы отказываетесь!

Рейнеру не понадобилось много времени, чтобы понять, что его шутка только ухудшила положение.

— Без сомнения, у вас было много любовниц, — холодно проговорила она, не давая себе размякнуть в его объятиях. — Я уверена, что даже худшая из них была лучше меня. Наверное, мне не надо было столь откровенно предлагать себя.

Алуетт попыталась высвободиться из его рук, а когда ей это не удалось, отвернула от него лицо и изо всех сил старалась не поддаться сводящему с ума аромату фиалкового корня и жаркому пламени его рук.

— Боже милостивый, Алуетт! Да я ни с кем вас не сравню! Но ведь вы не думаете, что я жил монахом до того, как мы встретились? Просто я не понимаю, почему вы хотите быть любовницей, когда я прошу вас стать моей женой. С чего вы взяли, что недостойны быть леди Уинслейд?

Он хотел, чтобы она сама открыла ему свою тайну.

— Я слепая, — торопливо сказала она. — И не смогу вести хозяйство.

— Господи! — воскликнул Рейнер, теряя терпение. — Сколько можно! Ваша слепота не помешала вам стать певицей и музыкантшей, не помешала сбежать в монастырь, хотя там вам уж вовсе нечего было делать, кроме как молиться, петь псалмы и есть! Вы не говорите мне правду, Алуетт! Скажите же! Я хочу узнать ее от вас.

Он взял ее за подбородок, и она подняла голову, так что он мог видеть ее бледное грустное личико.

Голубые глаза блестели, как прекрасные аквамарины, омытые слезами.

— Сир Рейнер, я незаконнорожденная. Граф де Шеневи мне не отец. Вы довольны? Теперь вы знаете, почему я не могу быть вашей женой, — сказала она, и рыдания сотрясли ее тело.

Рейнер привлек ее к себе, погладил по голове, а она все всхлипывала, как ребенок. В первый раз она произнесла вслух то, что постоянно думала о себе: незаконнорожденная, ублюдок. Понемногу Алуетт затихла, и Рейнер решился заговорить.

— С каких это пор, любимая, незаконное рождение мешает законному браку — спросил он, гладя ее черные, как вороново крыло, шелковистые волосы, источающие аромат лилий. Она уже успела надушиться своими любимыми духами, которые у нее отобрали в монастыре вместе с одеждой. — Самый первый из норманнских королей был незаконнорожденным, однако его все любили и, если называли Незаконнорожденным[3], то не в укор ему. Кстати, по всей Европе на незаконных отпрысков королей большой спрос, так почему бы и мне не предложить тебе, мой любимый жаворонок, законный брак?

— Значит, вы знаете, кто мой отец, — прошептала она сквозь слезы. — С каких пор? Кто вам сказал?

Рейнер подумал, что она очень похожа на раненого олененка, который, если его отпустить, сломя голову помчится куда-нибудь прятаться, и он не отпускал ее, а ласково гладил, чувствуя, как она дрожит всем телом.

— Давно знаю, — сказал он, — с первого же дня в Везлэ. Моя любимая гордячка, о том, что вы дочь Людовика Французского, знают все, однако никто не думает о вас хуже из-за этого.

— Только не ваша мать! — упрямо возразила она и чуть-чуть оттопырила нижнюю губку. — Она наверняка посчитает, что вы могли бы найти себе жену получше, чем я, слепая, да еще незаконная… Пусть даже дочь короля.

— Леди Изабелла? — Рейнер хмыкнул. — Вот уж! Она выросла в известной своими страстями Аквитании, где никто не привык сдерживать свои чувства. Она была замужем за одним сумасшедшим рыцарем, который хотел убить ее и моего отца за то, что они полюбили друг друга. Нет, — сказал он, целуя ее в щеку и представляя, какой прием им окажут в замке Хокингем, — она тоже полюбит вас хотя бы потому, что вы любите меня.

— Но есть еще одна причина, — не сдавалась Алуетт. — Что-то внутри меня… Что-то нехорошее, но я не знаю, как объяснить, Рейнер, любимый, просто что-то есть, я чувствую.

Рейнер видел тщетность своих усилий и понял наконец, что ему не удастся убедить ее, по крайней мере в ближайшее время. Но он знал, что, сделав ее только своей любовницей, он не получит никакой помощи от короля. Ричарда привлекали мужчины, но, когда дело касалось женщин, он становился поразительно добродетельным. Именно поэтому он отказывался жениться на Алее Французской, не желал брать в жены любовницу своего отца. Рейнеру пришло в голову, что у него еще есть время повлиять на Алуетт, а пока неплохо бы узнать, чего она боится и в чем не хочет признаться даже самой себе. А для этого надо привязать ее покрепче серебряными узами страсти.

— Ладно, — сказал он наконец, внезапно охрипнув от выпущенного на волю желания. — Вы сказали, что хотите быть моей любовницей. Я согласен (А про себя подумал: «До лучших времен».) на все. Его слова словно повисли в воздухе.

— Что вы сказали? — тихо переспросила Алуетт, прекрасно все слышавшая.

Она так долго мечтала об этой минуте. Ведь если бы тогда в Мессине он взял ее, она бы приняла это с радостью, отдавшись на волю страсти, им же разбуженной. Но она смутилась от его прямоты. Минута настала, а она оказалась неготовой к ней. Сердце билось так, словно хотело выскочить из груди. Во рту стало сухо.

— Ну же, Алуетт, — услыхала она и, подчинившись его воле, забыв обо всем на свете, шагнула к нему ближе, потом еще ближе.

— Что вы делаете? — шепнула она, когда он опять обнял ее и прижал к себе и она ощутила на лице его теплое дыхание.

— Прелестная Алуетт, я буду целовать вас до тех пор, пока у вас не подогнутся колени, — сказал он, — и ласкать ваши груди, пока соски не станут совсем твердыми. А потом я сниму с вас платье и все остальное, буду гладить вас, пока вы не станете совсем влажной, не застонете и не захотите принять меня. Тогда я положу вас на кровать совсем без ничего, такой, какой сотворил вас Создатель, и возьму вас, а вы будете кричать от счастья.

Он ласкал ее словами, обещая ей наслаждение и возбуждая в ней желание. Все страхи и сомнения бесследно пропали, и Алуетт подчинилась ему без оглядки в ожидании того, что он насытит ее своей любовью.

Он взял ее лицо в ладони, приподнял его и поцеловал, медленно и заботливо обучая первым шагам в искусстве страсти. Он коснулся языком ее пухлых губ, и они открылись перед ним. От его поцелуя у Алуетт стало горячо в животе, а руки, которые раньше она не знала куда девать, обвились вокруг его шеи, и она принялась гладить его длинные густые кудри. Она выгнулась, когда его руки отпустили ее лицо и одна захватила ее грудь, опаляя ее как огнем, сквозь тонкое платье, и ее соски, как он и предсказывал, немедленно затвердели, хотя он прикоснулся только к одной груди, а другая рука скользнула вниз по спине и прижала ее животом к нему, так что она почувствовала, как сильно он ее хочет. Стон сорвался с ее губ, когда он стал целовать ее подбородок и длинную нежную шею.

Когда же он начал раздевать ее, бормоча ласковые слова, колени у нее совсем ослабели и она подумала, сумеет ли устоять на ногах до положенного срока. Юбка скользнула на пол. Потом к ней присоединилась рубашка, и Алуетт ощутила прикосновение теплого воздуха от жаровни к пылающей коже.

— Господи, Алуетт, какая же ты красивая! — шепнул он, когда она предстала перед ним нагая.

Взяв ее на руки, он отнес ее к кровати и бережно уложил на нее, не забыв укрыть простыней. Алуетт услыхала шорох снимаемых одежд.

Когда Рейнер лег рядом с ней, она вздохнула.

— Я бы хотела вас видеть.

Она сказала это совсем не таким голосом, каким говорила обычно, потому что горло ее пересохло словно от жажды, однако она была уверена, что ее пальцы все расскажут ей о нем.

— Я же урод, разве вы не знаете? — весело отозвался он. — Однако свечу я не буду гасить, потому что вы прекрасны, мой маленький Жаворонок.

Жаворонок! Вот как он ее зовет. Рейнер не стал мешать ей исследовать его тело и лежал смирно, пока ее теплые пальчики касались его плеч, мускулистых рук, плоского твердого живота, бедер, затрепетавших от ее нечаянной ласки.

— Нет, ты красивый! — шепнула она. Тогда он взял ее руку и ласково направил ее туда, где он больше всего ждал ее, и она с радостью ощутила, какой он горячий и как дрожит в ее руке, как пульсирует, набираясь сил.

— Теперь ты знаешь, что я люблю тебя, да? спросил Рейнер и прижался к ней.

Коленом он раздвинул ей ноги, провел рукой по бедрам и скользнул внутрь, с восторгом ощущая, как она повлажнела, и принимая это за подтверждение вспыхнувшего в ней желания. По ней не видно было, чтобы она испугалась, зато она все сильнее жаждала его, пока его пальцы ощупывали ее изнутри, и он лег на нее, чтобы еще какое-то время помучить ее возбуждающими прикосновениями, недостаточными, чтобы лишить ее девственности, но достаточно сильными, чтобы излить в нее немного семени и заставить ее двигаться в такт с ним.

Она чуть не задохнулась от наслаждения, когда его сильное тело без всяких помех встретилось с ее телом и его мудрые прикосновения побуждали ее взбираться все выше и выше по винтовой лестнице наслаждений. Никакого страха не было и в помине. Она чувствовала, будто вся горит и взорвется, если он не потушит пожар у нее внутри.

— Рейнер, пожалуйста, — шепнула она ему на ухо, с трудом переводя дыхание.

— А, ты уже, любимая, — выдохнул Рейнер ей в шею. — Обними меня… Будет больно… Но это только раз…

И выставив вперед подбородок, он рванулся вперед.

Она решила, что это чудо, сотворенное любовью, доказательство его нежности, подарившей ей радость и избавившей ее от боли, о которой, она слышала, болтали служанки.

На мгновение он остановился, посмотрел на повернутое к нему лицо и не увидел на нем ничего, кроме любовной истомы. Неужели?.. Нет. Его мозг отверг всякую возможность лжи, ибо с самой первой минуты она была подчинена его страсти. Он с удовольствием наблюдал, как она подчиняется его ритму, как сладко замирает в предчувствии высшего наслаждения. Медленно-медленно подводил он ее к последней черте, пока она изо всех сил не вцепилась ему в спину, и тогда он обрушился на нее со всей своей долго сдерживаемой страстью, добиваясь, чтобы огонь, сжигавший ее изнутри, рассыпался на тысячи пылающих искорок. И потом, не дав ей окончательно успокоиться, он излил себя в ней, громко повторяя ее имя.

Он заснули, не сумев расстаться.

Рейнер открыл глаза, зажег свечу и снова лег рядом с ней. Алуетт тоже открыла глаза и прижалась к нему.

— Алуетт, я люблю тебя.

— Я тоже.

Никакими словами она не могла описать того, что чувствовала по отношению к Рейнеру де Уинслейду! И уже, кажется, начинала жалеть о том, сколько времени потратила впустую на ненужную борьбу с собой, и чуть не заплакала, подумав, что еще немного, и ей бы никогда в жизни не испытать ничего подобного. Бедные монашки! Она никогда не расстанется с ним! Ни за что на свете!

Алуетт тихонько рассмеялась, вспомнив еще об одной важной вещи.

— Рейнер! Простыни. Что подумает Инноценция? А аббат?

Ей говорили, что в первую ночь всегда бывает кровь, а утром после свадьбы окровавленные простыни с гордостью выставляют напоказ. Аббат наверняка удивится, когда простыни отдадут в стирку, ведь он принял их за мужа и жену. 6 Л Грант 6*

Рейнер едва не поперхнулся от неожиданности. Что ей сказать? Нет, хватит лжи. Ему достаточно и того, что она словами подтвердила свою невинность.

— Инноценция поняла, что мы будем спать вместе после того, как я не спустился к ним, проводив вас сюда. А о простынях не беспокойтесь. На них нет крови.

Они лежали в темноте и молчали. Так прошло несколько долгих минут.

— Но… я же девушка! Я пришла к тебе чистой! Правда, я не почувствовала боли, но…

— Алуетт, любимая, какие пустяки! Всякое бывает, если девушки катаются на лошадях или играют в разные игры. Может, вы просто забыли…

Он сам знал, как фальшиво звучат его слова. Она же слепая, значит, не было никаких скачек, да и играть она как следует не могла. Но, что бы ни случилось, это не имеет никакого значения.

Алуетт не успокоилась, и он вздохнул, услыхав ее приглушенные рыдания.

— Я говорила вам, что со мной не все в порядке. Я проклята. Наверное, злой дух…

— Чепуха! — уверенно сказал он. — Плевать мне на учение Святой Церкви. Нет никаких демонов, лишающих девиц невинности. Алуетт, я вам верю. Я знаю, вы в первый раз узнали радости плоти. И, — он обнял ее за плечи и прижал к себе, — я горжусь тем, что стал вашим учителем в любви.

Он хотел было вновь растормошить ее, но она так тихо лежала, когда он поцеловал ее в щеку, что ему показалось, она уснула.

Глава 16

Вот она ребенок в освещенной факелами комнате старинного замка, прижимает к себе простыню и ищет глазами Эрменгарду. Наконец она видит дверь. Страшная черная дверь. Эрменгарды за ней нет, но есть Филипп, брат… Он болен… или это только так кажется. Щеки у него красные, глаза пустые, он как-то странно движется и говорит совсем непонятно. В комнате много народу, все смотрят на нее. Это молодые придворные и растрепанные женщины. Некоторых она узнает. Филипп подходит к ней и растягивается на полу. Ее хватает какой-то мужчина. Она не видит его лица, но он издевается над ее незаконным рождением, потом хватает ее…

А потом страшная, разрывающая ей тело боль, и ужас, и кровь, много крови. Она кричит. И все.

Рейнер проснулся от крика Алуетт и вскочил. Свет от жаровни освещал маленькую свернувшуюся калачиком фигурку. Глаза она крепко зажмурила, а рот широко открыла в крике, и теперь громко стонала, словно чего-то испугалась.

— Нет! Сэр рыцарь, пожалуйста, нет! — кричала она.

— Проснись, Алуетт! Это сон. Любимая, это всего лишь сон! Проснись! — просил он, прижимая ее к себе и гладя по голове.

Она была вся в поту, когда пришла в себя и прижалась к его крепкой волосатой груди, ища у него защиты.

— Ох, Рейнер! — шептала она, дрожа как осиновый лист. — Какой страшный сон!

— Ты помнишь?.. Раздался стук в дверь.

— Что случилось, милорд? — спросил один из монахов.

— Нет, ничего. Моей жене приснился плохой сон, — ответил Рейнер и вновь повернулся к Алуетт. — Прости, Рейнер, но, пока ты говорил с монахом, я почти все забыла. Помню только, там был кто-то злой, он меня схватил… И там, во сне, я не была слепой. Значит, это было до моей болезни…

Вдруг она вскочила.

— Рейнер! Это было чудо! Я только что поняла. Всего одно мгновение, когда я проснулась, я видела.. Теперь я помню… я видела твое плечо. Ты обнимал меня, а потом постучал монах, и все опять стало черным. Господи, я видела! Как бы мне хотелось посмотреть на тебя! Будет ли это когда-нибудь?

Слезы закапали ему на грудь, и он дал ей выплакаться, не выпуская из своих объятий, пока она совсем не успокоилась.

Но сам он не мог спать. Ему было о чем подумать. Что же это за сон? Неужели она увидала то, из-за чего когда-то потеряла уважение к себе? И что это? Выдумка или несчастье, случившееся с ней взаправду? А если несчастье, то кто виноват в нем? Кто это чудовище, поселившееся у нее в душе? Неужели она действительно видела его плечо? Неужели возможно, чтобы зрение вернулось к ней? А может, между ее слепотой и страшным сном есть связь?

На рассвете они покинули монастырь. День обещал быть теплым и солнечным. Рейнер решил поторопиться с возвращением в Мессину.

Алуетт разбудил оруженосец Рейнера, помогавший ему одеться. Сначала она, краснея и боясь взглядов Томаса, скользнула было подальше под одеяло, но потом стала уговаривать себя, что надо приучаться не обращать ни на кого внимание, уж коли она решила быть любовницей Рейнера.

Ожидая, когда придет Инноценция, чтобы помочь и ей одеться, она молчала. Потом Томас ушел, и Рейнер принялся за хлеб, запивая его разбавленным вином. Ломбардка все не приходила, и Алуетт чувствовала, что теряет последние остатки смелости. Что надо сказать утром мужчине, сделавшему из девушки женщину?

— Вы… Вы хорошо спали, милорд? — спросила она наконец.

— Боже, какая учтивость! После такой-то ночи! — поддразнил он ее, поворачиваясь и гладя ее по щеке. — Лучше скажите: «Любимый». Я хорошо спал, — солгал он, — потому что вы были рядом. — У них еще будет время обсудить ее ночной кошмар. — Алуетт, как вы прелестны утром! — воскликнул он и поцеловал ее в лоб, как раз когда в комнату вошла Инноценция.

Рейнер оставил их вдвоем, а сам отправился приглядеть за приготовлениями Томаса.

— Доброе утро, миледи, — сказала бывшая послушница, внимательно оглядывая смятые простыни и раскрасневшиеся щеки своей хозяйки. — Вы здоровы?

— О да! Ах, Инноценция, я так его люблю! Он очень добр ко мне, — вздохнула она, вспомнив, как Рейнер утешал ее ночью.

— Он хороший человек. И его оруженосец, Томас, тоже очень хороший. Он заплатил монаху, чтобы тот принес кадку горячей воды, и я помылась.

Алуетт улыбнулась, подумав, что Томас сделал это скорее для себя самого, ведь теперь находиться рядом с ломбардной стало гораздо приятнее.

Хорошо бы было приодеться для Рейнера, но те несколько платьев, которые она когда-то взяла с собой в Палермо, мало годились для этой цели. Тогда она была в плохом настроении, и ей не хотелось украшать себя, да и в монастыре ей бы этого не позволили. Ничего. Они пробудут в пути еще несколько дней, и хорошо, что у нее есть с собой теплые вещи. Алуетт не забыла почистить зубы и надушить за ушами и в ямке на шее прежде, чем надеть чистейший плат. На поросшем травой холме, с которого хорошо был виден весь Палермо, Инноценция, ехавшая на муле, попросила придержать коней, чтобы она могла в последний раз поглядеть на купола собора святого Иоанна и на монастырь, где провела целых полгода.

— Не жалеешь? — спросила Алуетт. — Я уверена, что мать-настоятельница с удовольствием примет тебя обратно, если…

— Нет, я не хочу! — ответила Инноценция с такой торопливостью, что Рейнер и Алуетт рассмеялись.

Рейнер заметил, как Инноценция поглядывает на его оруженосца, и подумал, что с девушкой еще хлопот не оберешься.

Потом их настиг Фулк де Лангр. Он был в отвратительном настроении, потому что скакал всю ночь, а когда постучался в двери монастыря, аббатиса сказала ему, что он опоздал. Фулк бросился на постоялый двор, но там тоже никого не было. Тогда он решил, что они отправились в ближайший городок, хотя в этом случае он должен был встретить их по дороге, но он все же помчался туда — и напрасно. Ему пришлось вновь пришпорить коня и вернуться в Палермо. Не может быть, чтобы старуха обманула его, когда сказала, что Алуетт уехала и еще злобно прибавила:

— Желаю, чтобы упрямая девчонка доставила вам больше радости, чем мне.

Если она солгала, он по камешку разнесет ее монастырь.

Алуетт слышала конский топот позади, скрип кожи, бряцанье, но не придавала этому значения, пока Рейнер не сказал: — Это Фулк. Том, помоги леди Алуетт сойти с коня и уведи ее подальше.

Через несколько минут появился Фулк де Лангр.

— Доброе утро, кузен, — учтиво приветствовал его Рейнер.

— Приготовься к смерти, — прорычал в ответ, вытаскивая меч, Фулк.

— Это за что же? — изображая невинность, спросил Рейнер, но меч на всякий случай вытащил.

— За то, что ты увез леди Алуетт де Шеневи из монастыря и обесчестил ее, — сверкая черными глазами, ответил Фулк.

— Боюсь, вас ввели в заблуждение, — не меняя тона, проговорил Рейнер, хотя лицо у него посуровело. — В монастыре леди Алуетт держали против ее воли. Что же до второй части вашего обвинения, то оно и вовсе бессмысленно. Я беру леди Алуетт в жены. Она согласна, а я просто мечтаю об этом.

— Лжешь, грязный пес!

— Нет, Фулк! Послушайте! — крикнула Алуетт, стоявшая поодаль с Томасом и Инноценцией. — Сэр Рейнер сказал правду. Я его люблю и по своей воле покинула монастырь.

О свадьбе она еще успеет поговорить с Рейнером, а теперь ей надо во что бы то ни стало предотвратить поединок.

— Предлагаю отложить драку по крайней мере до тех пор, пока ваш конь не отдохнет. — Благоразумие Рейнера могло кого угодно свести сума. — Он совсем выдохся. Я готов встретиться с вами, где и когда пожелаете. Почему бы не в Мессине? И пусть король Ричард и король Филипп рассудят, кто из нас прав.

Фулк не смел помешать Рейнеру возвратиться ко двору. Он не дал бы за свою жизнь и су, если бы стало известно, что Филипп незаконно держал свою сестру в монастыре и к тому же что она вступила в открытую связь с рыцарем Ричарда. Но как же он страстно желал ее. По припухшим губам и теням под глазами Фулк понял, что опоздал. Она спала с проклятым англичанином! Чертова сука! Она еще пожалеет об этом. Все равно не миновать ей его постели….

— Ну нет, я убью тебя сейчас и здесь, де Уинслейд. Будем драться без коней.

И он соскочил с измученного коня.

— Как угодно. Но вы тоже выглядите не лучшим образом. Не хотите ли отдохнуть немного? А то еще скажут, будто я воспользовался какими-то преимуществами, кузен Фулк.

Он тоже спешился и отдал поводья Томасу. Как и следовало ожидать, холодное благоразумие Рейнера привело Фулка в бешенство.

— En garde, де Уинслейд!

Алуетт едва не теряла сознание, прислушиваясь к лязгу мечей, крикам и тяжелому дыханию рыцарей. Еще никогда она так не жалела о своей слепоте, как теперь, несмотря на то, что Томас старался ей все рассказать. Однако рыцари двигались так быстро, что он не поспевал за ними.

— Фулк атакует… Милорд легко парирует его удары. Он потерялся…

— Кто? — закричала Алуетт, думая, что один из рыцарей уже повержен. Однако лязг мечей успокоил ее, и она поняла, что Томас хотел ей рассказать о чьем-то ложном выпаде.

— Милорд Рейнер, леди Алуетт! Он теснит Фулка, делает вид, что хочет ударить в одно место, а бьет совсем в другое.

От беспомощности Алуетт не знала, куда деваться и что думать. Она не сомневалась, что Фулк решил убить Рейнера. А что будет с ней, если Рейнера не станет? Нет, без него она жить не будет! Неожиданно он услыхала яростный вопль.

— Он ранен, миледи! — Кто ранен? — от страха у нее закружилась голова.

— Фулк ранен! Милорд ранил его в левую руку. Но он все равно дерется…

Однако и усталость, и боль в руке не могли не сказаться. Фулк пожалел, что не поймал Рейнера на слове и не дал себе часок отдохнуть. Рейнер бы не отказался от своих слов… Теперь слишком поздно. Надо идти до конца, что бы там ни было.

— Сэр Рейнер атакует! Он жмет Фулка! Опять ранил его! Он упал! Фулк упал! — восторженно заорал Томас и побежал к своему хозяину.

Рейнер ранил Фулка в правый бок, но хотя рана сильно кровила, она не была смертельной. Фулк потерял шлем, лежал на земле и смотрел вверх ненавидящими глазами. Рейнер имел полное право добить его, и Фулк не задумался бы сделать это, будь он на его месте, он бы и «Отче наш…» не дал ему сказать. Рейнер понимал это не хуже самого Фулка.

— Убейте меня и покончим с нашим раздором, кузен, — с трудом выдавил из себя Фулк. Лицо его было искажено от боли.

— Нет, не могу. Ведь мы все-таки родственники. Могли бы быть друзьями.

— Мы желаем одну женщину и никогда не будем друзьями.

Теперь Рейнер точно знал то, о чем лишь подозревал раньше. Всего на одно мгновение он позволил гневу овладеть собой, но быстро спохватился и приказал Томасу:

— Пойди в монастырь и приведи братьев. Пусть они заберут этого негодяя. И догоняй нас. — Потом он опять повернулся к кузену. — Если ваши раны и ваша подлость не доконают вас, кузен, надеюсь, вы обратите ваш меч против сарацин.

Почти теряя сознание, Фулк все же видел, как Рейнер обнял Алуетт, посадил ее на коня и ускакал вместе с ней и ее служанкой. «Я проиграл, — подумал он. — Филиппу Французскому лучше не показываться на глаза. Но Алуетт все равно будет моей. Даже если мне придется пойти на сговор с самим Саладином. Алуетт де Шеневи будет моей»

Остальная часть пути прошла спокойно, и на четвертый день они въехали в Мессину.

— Я отвезу вас прямо во дворец Ричарда, — сказал Рейнер, сворачивая на боковую дорогу, чтобы не ехать через весь город. — Лучше вам побыть там, пока Филипп не узнает о вашем возвращении.

— Рейнер, а что будет с Эрменгардой? — чувствуя за собой вину, спросила Алуетт.

Если бы не ее преданность, быть бы ей и теперь в монастыре, а она даже ни разу не вспомнила о ней, поглощенная угрозами Фулка и своей любовью. Алуетт подумала, что Эрменгарда, наверное, будет ревновать ее к Инноценции, быстро научившейся всему необходимому. Инноценция молода, у нее быстрые руки, зоркие глаза и ей не надо ничего повторять дважды. Но Алуетт не причинит боль Эрменгарде. Рейнер уже успел рассказать ей, что Эрменгарда изменила свое отношение к нему, и тем самым укрепил ее в решении отдать себя безраздельно во власть англичанина. Надо будет предупредить Инноценцию, чтобы она постаралась умилостивить старуху.

— Я пошлю за Эрменгардой, — пообещал Рейнер. — Но сначала мне надо поговорить с королем Ричардом.

Ричарда они нашли в отличном настроении. Полулежа на кушетке, он слушал, как Блондель, сидя у его ног, играет на лютне. Рейнеру показалось, что Ричард торопливо отдернул руку, ласкавшую шею трубадура, когда они вошли в комнату Коротко, не вдаваясь в излишние подробности, он рассказал королю обо всем, что случилось в Палермо, о дуэли с Фулком и о том, почему Алуетт невозможно вернуться к Филиппу.

— Понятно, — задумчиво произнес Ричард, поглаживая бородку. — Думаю, ты вел себя достойно. Наверно, все же ради безопасности надо было прикончить гадину… Прошу прощения, леди Алуетт, — торопливо извинился он. — Ну уж ладно. Я не осуждаю твою даму за то, что она не хочет возвращаться к… Филиппу. — Ричард вовремя поймал себя за язык. — Пожалуй, нам надо готовиться к обручению, и чем быстрее, тем лучше. Иначе Филипп устроит нам скандал. А как же! Честь дамы!

— К обручению? Но я не…

Алуетт запнулась на полуслове, чувствуя, как краснеют ее щеки. Сможет ли она объяснить что-нибудь Ричарду, если и сама ничего не понимает?

— Не что?

Ричард поглядел на Рейнера.

— Девичьи отговорки, — сказал Рейнер, не желая еще больше смущать Алуетт и многозначительно подмигивая своему королю.

Ричард внимательно оглядел своего красивого вассала и очаровательную слепую женщину. Его не проведешь! Он душу готов заложить, что Рейнер уже завладел ею и ей это пришлось по вкусу.

— Леди Алуетт, вы его любите? — спросил он с грубоватой прямотой.

— Я? О… да, — прошептала она и покраснела еще сильнее.

— Вы ни с кем не помолвлены? И не постриглись в монахини?

— Нет, ваша милость.

— Ваш брат Анри согласится на ваш брак, как вы думаете?

Алуетт была как в тумане.

— Думаю, да, ваша милость, если только не поддастся на угрозы короля Филиппа, своего сюзерена.

— А! Ну, Филиппа я уговорю, — хмыкнул Ричард; радуясь тому, что заставит жирного французского короля поступить по-своему.

— Ваша милость… — начала было Алуетт, еще не зная, что скажет, но все-таки желая высказать свои возражения.

Рейнер больно ткнул ее в бок локтем, что осталось не замеченным для короля, но остановило Алуетт.

— Да?

— О… Нет… Ничего. Ваша милость, я жду ваших указаний и… благодарю вас.

Она присела в изящном реверансе перед королем и позволила Рейнеру увести себя.

Рейнер привел ее в крошечную комнатушку, чудом не занятую переполнявшими дворец рыцарями, и только хотел поручить ее заботам горничной, как Алуетт ухватилась за его руку.

— Рейнер, вы должны объяснить королю. Вы знаете, что мы не можем обручиться! — сказала она упавшим голосом.

— Каким образом, Алуетт? — холодно спросил Рейнер. — Неужели вы думаете, глупенькая, что Филипп позволит вам быть тут, если мы хотя бы не обручимся? Вам придется вернуться к нему.

Он опять терялся в догадках, почему она совсем не возражает называться его любовницей, а выходить за него замуж не желает? Неужели это все от нелепой гордыни?

— Я никогда не вернусь к Филиппу, — сказала она, вздрогнув всем телом.

— Тогда придется обручиться. Но ведь обручение — еще не венчание, Алуетт. Вы можете сказать, что хотите венчаться в Иерусалиме… или, где хотите. А тем временем мы можем безопасно проводить время вдвоем. Любимая, разве ты не хочешь быть со мной? Его голос успокаивал и ласкал ее. Потом он обнял ее, его теплое дыхание пощекотало ей шею, отчего дрожь пробежала по спине. Трудно думать, когда он вот так совсем близко… разве лишь о прекрасных ночах, которые они провели вместе по дороге в Мессину, когда он успешно учил ее искусству любви…

— Ладно, — вздохнула она, и он почувствовал облегчение.

— Прекрасно. Я позову Инноценцию и пошлю за Эрменгардой. До ужина мы, наверное, не увидимся. Ричард наверняка решил, что позволил мне слишком долго играть в возлюбленного, и заготовил для меня дюжину поручений.

Рейнер был доволен своей победой, даже если она согласилась на обручение, чтобы вновь не попасть в лапы Филиппа. Обручение, конечно, не венчание, но все же нечто законное. Может, ему надо постепенно приучать Алуетт к тому, что ей придется рано или поздно стать его женой, а в том, что она ею станет, Рейнер больше не сомневайся.

Ричард не стал тянуть и на другое утро встретился с Филиппом. Измученный бездельем в ожидании весны, он воспрянул духом в ожидании стычки с Филиппом, словно ему предстоял бой с самим Саладином. Он подумал было прихватить с собой Рейнера. Пусть его за это на год отправят в ад, но не упускать же возможности посмотреть, как побледнеет Филипп при виде рыцаря, которого приказал убить. Ричард верил, что у него еще будет случай посчитаться с Фулком де Лангром. И он его не упустит. Английский король и думать забыл о своем недавнем покаянии.

Когда его провели в тронный зал, где Филипп, удобно устроившись на мягких подушках, играл в шахматы с Танкредом, он несколько мгновений помедлил в дверях, наблюдая за ними, а потом позволил объявить о своем приходе. Ричард с отвращением подумал, что Филипп за эту зиму растолстел еще больше. Рядом с ним он явно выигрывает: высокий, больше шести футов, крепкий и ловкий, хотя Сицилия располагала не к упражнениям, а к лени и удовольствиям.

Филипп и Танкред сделали вид, что рады приходу Ричарда, который добродушно улыбнулся им, ни на секунду не сомневаясь, что они опять что-то замышляют против него или просто сплетничают на его счет.

— Милорд, у меня есть для вас новости, — сказал он, сразу переходя к делу. И не церемонясь, рассказал Филиппу, как его вассал Рейнер де Уинслейд «случайно» встретился в монастыре в Палермо с леди Алуетт де Шеневи и понял, что ее держат там насильно. Теперь они вместе вернулись в Мессину.

— Вот так, Филипп, — не торопясь, продолжал Ричард, — я уверен, вы не знали, что ваша маленькая певица больше не хочет быть монахиней. Эта аббатиса перестаралась в погоне за богатой добычей. Но, как бы то ни было, мой рыцарь влюбился в даму и хочет жениться на ней.

С наслаждением английский король наблюдал, как меняется в лице Филипп Французский. Сначала он удивился, потом рассердился, потом вышел из себя.

— Нет! Никогда! Никогда моя… моя певица не станет женой англичанина! — брызгая слюной, прошипел он.

— На самом деле он норманн. И по-французски говорит не хуже вас, — уговаривал он Филиппа со сводящим с ума здравомыслием. — Англичане почти все рабы или чиновники.

— Знать ничего не желаю о вашем проклятом туманном острове, — скрежеща зубами, проговорил Филипп, и на шее у него вздулись жилы. — Он ее не получит.

— Это зависит от ее брата, — продолжал мучить своего сюзерена Ричард. — Для вас ведь она всего-навсего певица.

— Граф де Шеневи мой вассал.

— И сделает, как вы скажете. Конечно. От своих вассалов я жду того же самого. Но я не посылаю своих людей на убийство, милорд.

— Убийство? Какое убийство? — пролепетал Филипп, побелев под стать горностаю на воротнике.

— Вы прекрасно поняли, что я говорю о сире де Лангре, Филипп. — Ричард подошел совсем близко к сидевшему королю и был похож на карающего ангела. Он упивался своей победой. — Думаю, вам небезынтересно будет узнать, что он проиграл. Но если он все же оправится от ран, я бы на вашем месте проследил, чтоб этот предатель больше не крутился возле вас.

— Если мой рыцарь поссорился с вашим, это их дело, — заупрямился Филипп. — Я христианский король и собираюсь воевать с неверными. У меня нет никаких дел с убийцами.

Но ему не удалось обмануть проницательный взгляд Ричарда.

— Как угодно, ваше величество. Тем более я уверен, что вы дадите согласие на обручение.

— Ричард, не шантажируйте меня! — вновь обрел голос Филипп.

Ричард взглянул на Танкреда. Коротышка король с большим интересом прислушивался к спору монархов, надеясь извлечь из него кое-что полезное и для себя. Английский король знал, что он прикидывает, на кого выгоднее поставить.

— Нет, Филипп, это еще не шантаж. Шантаж еще только будет. Помните шесть кораблей, которые я подарил вам вчера, ваше величество? Не хотелось бы мне забирать их обратно, но я заберу, если вы не согласитесь на обручение.

Черные глазки Филиппа метали громы и молнии.

— Ладно, Ричард, — сказал он. — Но вы разрешите мне сначала поговорить с моей сеет… с моей певицей?

Ричард усмехнулся, не желая скрывать, что заметил оговорку французского короля.

— Ну, конечно же. Церемония состоится завтра в часовне де Мойяков. Приходите немного пораньше. Мне понятно, что вы хотите поздравить леди Алуетт… И попрощаться с ней.

— Попрощаться?

Ричард наслаждался бледностью Филиппа. Но он приготовил для него еще один удар.

— Да. Я решил, что Алуетт будет фрейлиной Беренгарии. Моя будущая невеста вместе с моей матушкой уже в Неаполе. У нее должны быть фрейлины, и Алуетт подходит, как никто. Это честь для нее, не правда ли?

Одному Богу известно, как Филиппа не хватил удар.

— Но, Ричард, вы не свободны! Вы же обручены с Алес!

Ричард уже шел к двери, но остановился и повернулся к Филиппу.

— Милорд, я не один раз говорил вам, что не возьму Алее в жены. Ваша сестра была любовницей моего отца. Беренгария будет моей невестой.

— Тогда верните Алее и ее приданое.

— Алее — пожалуйста. А Вексен ни за что. Успокойтесь, Филипп, а то кто же будет воевать с Саладином?

И он быстро вышел из зала.

Глава 17

Алуетт сидела одна в маленькой приемной и ждала своего королевского брата. От одной мысли, что ей надо еще раз выдержать борьбу с этим змеем, она приходила в ужас и сердце готово было выпрыгнуть у нее из груди, хотя Рейнер поклялся ей в ее полной безопасности.

— Не позволяйте ему внушать вам, что вы в чем-то виноваты, — подбадривал ее Рейнер. — Я буду ждать в часовне, моя прелестная возлюбленная.

Она вновь и вновь вспоминала его слова и восторженные восклицания Инноценции, когда та одевала ее в небесно-голубое бархатное платье с золотым кушаком. Распущенные волосы, украшенные золотым венцом с жемчужинами, черным облаком покрывали нежные плечи Алуетт.

— Ах, миледи, вы такая красавица! — восклицала ломбардка. — Ну прямо как Святая Мария в церкви святого Иоанна!

Алуетт приказала девушке не кощунствовать, но была довольна ее похвалой, потому что больше всего боялась предстать перед Рейнером. Инноценция ей все уши прожужжала о том, что ее жених красив, как принц, и Ричард подарил ему роскошный плащ и алые туфли.

Алуетт улыбалась неуемным восторгам Инноценции, для которой Рейнер был сказочным героем.

Дверь отворилась, обдав ноги Алуетт холодным зимним ветром, и она поняла, что пришел Филипп,

— А! Вы прекрасно выглядите. И не подумаешь,

что это вы собирались всю жизнь носить грубое монастырское платье.

Филипп хотел ее обидеть и достиг цели, хотя Алуетт всеми силами старалась держать себя в руках. Благодарю вас, ваше величество.

— Благодарю вас, ваше величество, — передразнил он ее. — Предательница. Сначала вы уверили меня в своей святости, а потом бросились на шею вражескому вассалу! Англичанину! Скажите, Алуетт, неужели англичане лучше это делают, чем французы?

— Я не знаю. — Бедная Алуетт отчаянно боролась с собой, чтобы не потерять достоинства. — Пожалуйста, Филипп, я вовсе не хотела вас обидеть. Клянусь. Я не предавала ни вас, ни Францию. Рейнер хороший человек, и я люблю его. Просто так получилось, что он вассал Ричарда.

Филипп подавил в себе голос совести, который побуждал его оставить Алуетт в покое. Она ведь и так уж достаточно настрадалась из-за него. А разве он не раскаялся? В жилах Алуетт течет его кровь и она принадлежит ему. А что его, то его навсегда.

— Ладно… обручайтесь, — сказал он, намеренно не замечая ее затравленного взгляда, потому что собирался нанести ей еще один удар. — Ваш брат… ну, как бы брат… Он там ждет, чтобы подписать договор. Алуетт, вы любите Анри?

— Анри? Конечно. — Почему Филипп спрашивает об этом? — Он всегда был добр ко мне, словно в самом деле мне брат.

— Тогда вы наверняка не хотите, чтобы с ним случилась какая-нибудь неприятность, ведь правда, Алуетт?

— О чем вы? — прошептала она и похолодела от страшного предчувствия.

— Просто я верю в вашу преданность Франции, а Франция — это я, та chere. Вы ведь не откажетесь служить нам, хотя и собираетесь стать женой врага?

— Мне казалось, что наши враги — язычники, а не христиане, — решительно проговорила она.

— Алуетт, не притворяйтесь дурой! — оборвал ее Филипп. — Что хорошего может дать Франции Ричард? Вы будете моими глазами… ну, скажем, ушами… в его доме.

— Чтобы я шпионила для вас? Никогда.

— Будете, будете, если желаете добра Анри де Шеневи, — равнодушно бросил Филипп, словно речь шла всего-навсего о погоде. — Откажетесь, и он умрет в походе, а виновниками в его смерти будут объявлены сарацины.

— Вы… вы хуже сатаны! — крикнула Алуетт, в ужасе отворачиваясь от Филиппа.

— Тише, сестричка, тише. А то услышат вот жених и свидетели. Мне бы не хотелось отказываться от своего слова. Несколько фраз время от времени о том, что делает Ричард и какие у него планы в отношении наваррки… Кстати, я вас поздравляю с почетным назначением… И ваш брат будет жив и здоров. Думаю, Анри необязательно знать о нашем разговоре.

— Думаю.

Выбора не было. Или шпионить для Филиппа, или убить брата. Она знала, что будет многое знать благодаря Рейнеру, но, если он ее разоблачит, его любовь превратится в ненависть. Филипп приготовил ей неплохую ловушку. Ее мысли, как испуганные мыши, метались в поисках выхода, но выхода не было.

— Я согласна, Филипп, — в конце концов сказала она. — У меня нет выбора.

— У меня мудрая сестренка, — умильно произнес Филипп и направился к двери, но она остановила его.

— Ваше величество, где Эрменгарда? Моя камеристка? Мы посылали за ней, но нам никто ничего не сказал.

— Эрменгарда?.. — повторил он, делая вид, что старается вспомнить. — А, ваша старуха! Она заболела после вашего отъезда. Потом она пришла поговорить со мной… А потом исчезла. Она умерла во сне. Эрменгарда… умерла! Удар был слишком силен. Алуетт даже не смогла заплакать. Только теперь она поняла, что любила эту женщину как мать. И она любила ее материнской любовью. Алуетт была словно в столбняке. Прошло несколько минут прежде, чем до нее стали доходить слова Филиппа.

— Пришла поговорить с вами? — переспросила она. — О чем Эрменгарда могла говорить с вами, ваше величество?

Лучше бы она отвела глаза. Хорошо еще, что она ничего не видит! На мгновение Филипп ощутил угрызения совести, и этого было достаточно, чтобы его голос дрогнул.

— Говорить со мной? — зачем-то повторил он. — Ну… знаете… о многом. Она хотела знать, например, не получал ли я от вас писем. Алуетт, она была старой и не очень крепкой…

Понятно! Он не был готов к ее вопросу.

— Вы ее арестовали и допросили, да? Каким-то образом вы узнали, что Рейнер отправился искать меня, и хотели узнать, кто ему сказал, что я не уехала во Францию. Убийца! — крикнула она, отшатываясь от него.

— Нет, та soeurl Клянусь, ни я, ни мои люди ни разу не прикоснулись к ней! Я просто спросил у нее, не она ли сказала о вас Рейнеру. Откуда я знал, что у нее слабое сердце? — оправдывался он, вспоминая, что ее сердце не выдержало подробных описаний способов, с помощью которых он собирался заставить ее говорить.

— И вы стоите во главе христианского дела, — рассердилась Алуетт.

Однако она понимала, того, что она знает, недостаточно, чтобы избавить ее от домогательств Филиппа. Он король Франции, защищенный своим священным правом, и никто не осмелится посягнуть на него из-за какой-то старой служанки. Если она не смирится и не станет шпионить, жизнь Анри будет в опасности. Рейнер не должен ничего знать, иначе она потеряет его.

На другое утро Рейнер и Алуетт в сопровождении Томаса, Инноценции, четырех воинов и, конечно же, Зевса отплыли из Сицилии. Позднее зимнее солнце сверкало в водах Мессинского пролива. Им предстояло плыть до Калабрии, потом в Кампанию, остановиться для отдыха в Салерно, а потом плыть дальше в Неаполь.

— Почему в Салерно? — спросила Алуетт, поняв по тону Рейнера, что остановка в Салерно не случайна.

— Там лучшая медицинская школа в христианском мире, — ответил Рейнер, и от волнения голос у него дрогнул. — Может, они избавят вас от вашей слепоты, Алуетт.

Палуба заходила ходуном у нее под ногами.

— Избавят? — повторила она, словно не веря собственным ушам. — Ах, любимый, не знаю… Я так долго ничего не вижу. Почему вы думаете?..

— Я думаю, что это возможно. Помните, вы же несколько мгновений не были слепой в нашу первую ночь? Если бы ваша болезнь была неизлечима, этого бы не случилось тогда.

Ей было больно слушать его. Если он поверит в ее исцеление, разочарование будет слишком тяжелым испытанием для него.

— Рейнер, отец показывал меня многим лекарям. Король Филипп даже приглашал еврея. Они все испробовали от кобыльего молока до присыпок из рога единорога, и все было напрасно.

— Дорогая моя, Салерно славится по всей Европе. Может, тамошние лекари умеют больше, чем их придворные собратья. А вдруг они придумали что-нибудь новое? Неужели мы будем в Салерно и не пойдем к ним?

Он обнял ее за плечи, словно желая ободрить. Он знал, что она боится верить после стольких лет темноты и напрасных надежд.

Как же королева Элеонора и принцесса Беренгария? Мы ведь не можем заставлять их ждать в Неаполе…

— Неаполь — красивый город, — сказал Рейнер. — А вы должны научиться иногда думать о себе, моя Алуетт. Если вам понадобится задержаться в Салерно, я сам встречу их и заберу вас на обратном пути.

Кажется, он все продумал. Ей нечего было возразить. С трудом она сдерживала волнение. Неужели она увидит? С детства слепота была как бы щитом, защищающим ее от остального мира. Какой она будет, если вернет себе зрение? Сможет ли исполнять все, что требуется от женщины в ее положении? А Рейнер? Не станет ли он меньше заботиться о ней?

Но еще хуже… а это более вероятно… что ее ждет разочарование. Когда она только ослепла, то каждый лекарь, осматривавший ее, был для нее волшебником, который обязан был исцелить ее. Потом они стали ее раздражать, потому что каждое новое разочарование она переживала острее прежних.

Ей было тяжело. Ее мучила вина за гибель Эрменгарды. Алуетт горько оплакивала старую служанку и еще больше ненавидела Филиппа, потому что понимала, возьми она Эрменгарду с собой в монастырь, и та осталась бы жива. Когда-нибудь Филипп, поклялась она себе, заплатит за это убийство.

Деметрий, худой, с тонкими пальцами греческий лекарь, осмотрел Алуетт и жалко улыбнулся.

— Боюсь, я не скажу вам ничего такого, чего бы вы не слышали от моих просвещенных коллег в Париже. — Он вздохнул. — Полагаю, миледи, вы молились святым защитницам глаз, Бригитте, Тридуане и Лусии?

Алуетт кивнула.

Рейнер поднял страдальческий взгляд на человека, одетого в вечернее платье с вышитыми вокруг шеи змеями над чашами.

— Но она ведь видела! Разве это не доказывает, что ее слепоту можно вылечить?

— Насколько я понимаю, с глазами все в порядке. Она должна видеть и тем не менее не видит.

— Мне говорили, что в Салерно лучшие в мире лекари!

Рейнер был разочарован,

— В христианском мире, — поправил его грек. Хотя наша школа открыта для людей всех исповеданий, ведь она была основана евреем, латинянином, арабом и греком, все же нам далеко до искусных лекарей мусульманского мира. Ах, вы не представляете, что я слышал о чудесах в Каире и Багдаде! Мы тут тоже сделали немало. Измеряем пульс, исследуем мочу, учим, как важно правильно есть, открыли формулу такого болеутоляющего лекарства, что человек спит и не слышит, как его режут… — Он почувствовал нетерпение Рейнера. — Прошу прощения, вы ведь пришли ко мне не для того, чтобы я рассказывал вам о славных делах Салерно. Мой вам совет. Поскольку вы отправляетесь туда, где верят в Мохаммеда, постарайтесь найти там лекаря-мусульманина.

— Неужели вы думаете, что я позволю неверному прикоснуться к ней? Разве он не враг Христа? — возразил Рейнер.

— Лекарь не может быть врагом человеку, — одернул его старый грек. — Откройте свои сердца, когда отправитесь за море. Возможно, ваши друзья обернутся вашими врагами, а те, кого вы принимаете за врагов, ищут только мира. — Грек понимал, что молодому рыцарю трудно поверить ему. — Я слышал, арабы очень преуспели в лечении глаз., и рассудка.

Рейнер, оглядывавший в это время почти пустую приемную, быстро повернулся к греку и схватился за меч. В его глазах появился опасный огонек.

— Вы считаете, у леди Алуетт не все хорошо с рассудком?

— Вовсе нет, милорд, — спокойно ответил ему Деметрий. — Я просто вынужден признать, что лекари мало что знают о связи мозга с другими органами, в данном случае с глазами. Однако еще раз прошу вас, откройте свое сердце тем, кто может помочь миледи.

От Деметрия не укрылось, что прелестная черноволосая госпожа не менее смущена его советом просить помощи у мусульманского лекаря, чем красивый рыцарь. На прощание он улыбнулся им, вовсе не обескураженный их отношением. Где есть любовь, там всегда есть надежда. Он давно научился покорно принимать то, что отпущено судьбой, — kismet, как называют это арабские лекари. Если слепая француженка захочет вновь видеть, она будет видеть. Если нет, что ж, ее верный рыцарь не оставит ее. Стоит только посмотреть, как восторженно он следит за всем, что она делает Например, берет поводок и, ведомая огромным волком, изящной походкой идет к воротам медицинской школы, словно ее слепота вовсе ей не мешает.

Глава 18

Рейнер боялся, что Алуетт будет безутешна после неудачного посещения медицинской школы, а она весело заговорила о предстоящей встрече с легендарной Элеонорой Аквитанской, вдовой королевой Англии, и с будущей невестой Ричарда — Беренгарией Наваррской.

— Подумать только, — восклицала Алуетт, когда они шли по улицам старого Салерно, — ей уже за шестьдесят, а она одолела Альпы, чтобы привезти Ричарду невесту!

— Великая женщина, — подтвердил Рейнер, вспомнив, как встречал ее по просьбе Ричарда, когда она вышла на свободу.

— А Беренгария… Интересно, какая она, — продолжала Алуетт. — Ведь она проехала полмира, чтобы стать женой человека, которого видела всего лишь раз в жизни, да и то много лет назад.

— Таков удел принцесс. Дай Бог, чтобы ей хватило терпения, — задумчиво проговорил Рейнер от души желая, чтобы наваррская принцесса одолела другие привязанности Ричарда. Англии нужен наследник. Если Ричард умрет бездетным, король Иоанн устроит всем веселую жизнь.

Алуетт опиралась на руку Рейнера. Зевс бегал на свободе, изучая всякие интересные запахи. Молчание не тяготило влюбленных.

— Рейнер, — сказала Алуетт, — если я буду фрейлиной Беренгарии, мне придется все время быть с ней? Может быть, даже спать поблизости?

— Наверное. Когда моя матушка была фрейлиной королевы Элеоноры, так оно и было. Но это не каждую ночь, любимая. У нее будут другие женщины, и вы поделите ваши обязанности поровну между собой.

— Дай-то Бог, — с облегчением вздохнула Алуетт. — Конечно, мне приятно быть фрейлиной Беренгарии, но я бы не вынесла, если бы нам все время пришлось быть врозь!

Они остановились возле темной арки, и Алуетт вся потянулась к Рейнеру. Он радостно откликнулся на ее зов и, крепко обняв, стал целовать, хмелея с каждым поцелуем и чувствуя, что Алуетт тоже теряет голову. Он был удивлен и обрадован тем, с какой готовностью она воспринимала его ласки и даже сама иногда требовала их. Невозможно было поверить, что еще несколько недель назад она собиралась стать монахиней и считала любовь греховным чувством.

Он ласкал ее все откровеннее, прячась под темной аркой от нескромных взоров, пока Зевс, облаявший кого-то, не вернул его к действительности.

— Далеко тут постоялый двор? — со вздохом спросила Алуетт, отрываясь от Рейнера.

— Нет, дорогая. Ты устала?

Рейнер подумал, что его Жаворонок никак не может забыть о приговоре лекаря.

— Ну нет. Признаюсь вам, что я вас хочу, мой возлюбленный рыцарь… Мне не терпится остаться с вами вдвоем, ведь в Неаполе командовать мною будет Беренгария. Вы считаете меня бесстыжей?

Он любил, когда ее глаза сияли, а на припухших от поцелуев губах цвела лукавая усмешка.

— Ну, конечно же, бесстыжая, — хмыкнул он. — Однако не скажете ли вы мне, что вы собираетесь делать, когда останетесь вдвоем со мной?

Она притянула его к себе и прошептала ему на ухо:

— Когда мы придем в нашу комнату, я буду целовать вас до тех пор, пока у вас не подогнутся колени… А потом я сниму с вас плащ и все остальное… и положу вас на нашу кровать таким, каким сотворил вас Создатель, и буду целовать вас всего, пока ваше тело не затрепещет от желания… Но я еще не позволю вам взять меня. О нет, — сказала она, услыхав, как он застонал, подыгрывая ей, — нет, сначала я… — И она, поднявшись на цыпочки, еле слышно зашептала ему в самое ухо о тех наслаждениях, которые подарит ему… которым он научил ее для их общей радости. Алуетт оказалась способной ученицей.

На другой день ближе к вечеру они прибыли в Неаполь и сразу направились в монастырь, где их ждали обе королевы. Там им предоставили возможность вымыться с дороги и переменить платье, а потом повели в покои Элеоноры и Беренгарии.

Роскошное убранство комнат говорило о том, что добрые монахи привыкли к посещениям высокородных особ. На стенах висели гобелены с изображением библейских сцен, вытканных в основном в темных тонах. Пол был выложен затейливым узором из плиток. Возле камина, где сидели королевы, плитки покрывал толстый восточный ковер.

Рейнер сделал несколько шагов и отвесил низкий поклон, подав знак Алуетт, что настало время глубокого реверанса.

— Поднимайся, поднимайся, Рейнер де Уинслейд, и дай-ка мне взглянуть на тебя, — услыхала Алуетт ласковый громкий голос. — Мы уж тебя заждались. Подведи-ка поближе мадемуазель де Шеневи, а то глаза у меня стали старые и плохо видят.

«Какая же еще живая и красивая эта легендарная старуха, — подумал Рейнер. — Наверное, из-за глаз. Лоб весь испещрен морщинами, а глаза, зеленые как жадеит, освещают лицо и очень ее молодят».

— Ну, здравствуй, шельмец! Дьявольски долго ты добирался! — любовно ворчала Элеонора, со вздохом подавая ему руку для поцелуя. — Кажется, ты еще красивее, чем твой отец, а все глаза твоей матушки! Слышала, ты обручился с этой красавицей. — Она повернулась к Алуетт. — Подойдите поближе, дорогая, я не кусаюсь. Да, не удивительно, что англичанки тебе не по вкусу. Она чудо, Рейнер!

Пока Рейнер бормотал слова благодарности, Алуетт вдруг почувствовала на своей руке прикосновение тонкой и прохладной ладони. У Элеоноры были сильные и ласковые руки, и вся она пахла розами. Интересно, где Беренгария? И почему она молчит?

— Вы только недавно покинули двор Филиппа, — продолжала Элеонора, все еще держа ее за руку, словно протягивая между ними ниточку взаимопонимания, которого иначе ей было бы трудно добиться при слепоте Алуетт. — Расскажите же мне об этом короле, который мог бы быть моим сыном, если бы я осталась женой монаха Людовика, — сухо попросила она.

— Он… Он был здоров, когда я видела его в последний раз, мадам, хотя ему не хочется ехать дальше, — сказала Алуетт, не имевшая ни малейшего представления, что Элеонора думает о Филиппе. Ей не хотелось обсуждать его, хотя она была совершенно уверена, в том что вдовая королева не догадывается об их тайном родстве, и очень удивилась бы, узнав об осведомленности Элеоноры, которая знала почти все.

— «Здоров», когда вы видели его в последний раз! Ха! Значит, он все такой же жирный и ленивый! Я же предупреждала, что он так же хочет идти в поход, как куртизанка носить власяницу! Ладно, довольно об этом, дети мои. Позвольте мне представить вам Беренгарию Наваррскую, невесту моего сына.

Алуетт услыхала шорох платья, когда принцесса, с удовольствием прислушивавшаяся к беседе своей будущей свекрови, Рейнера и Алуетт, протянула Рейнеру руку для поцелуя.

Когда же она отвернулась от него, чтобы поздороваться с Алуетт, Рейнер подумал: «Боже Святый, да Ричард проглотит ее и не поморщится!» Беренгария была хороша собой, или, скорее, могла бы быть хороша, если бы не излишне строгое платье. Может, это она в дорогу одевается во все серое, а потом залезет в сундук и встретит королевского жениха при полном параде! Воображение Ричарда, с его пристрастием к воинским упражнениям и равнодушием к женщинам, может поразить лишь яркая красотка. Придется ей стать сильной женщиной, а иначе не стоит и бороться за сердце короля, отданное в полную власть Элеоноре. Рейнеру понравились серые добрые глаза Беренгарии, и сердце у него екнуло. Если она не переменится, Ричард сделает ее несчастной.

С радостью Рейнер отметил про себя, что вдовая королева всем своим видом и словами выражает полное одобрение сыновнему выбору. Дай Бог, чтобы Элеонора не оставила ее! Это будет много значить для Ричарда.

— Сэр Рейнер, как вы думаете, мы можем завтра отплыть в Мессину? — нетерпеливо спросила его Беренгария. — Рассказывайте же! Милорд написал для меня что-нибудь? Рейнеру пришлось принести извинения за своего сюзерена, который будто бы был так занят приготовлениями к походу, что не имел ни одной свободной минутки, и про себя выругал Ричарда за необходимость врать. Ричард Львиное Сердце даже не подумал ни о записке, ни о подарке для невесты, хотя Элеоноре написал длинное и прочувствованнее письмо. Надо будет передать его Элеоноре, когда они останутся наедине. Беренгарии еще не то предстоит, не дай Бог. Она прямо расцвела, когда он сказал, что наметил отплытие на утро следующего дня.

— Ах, вы так добры ко мне, ведь вы устали и у вас не будет времени отдохнуть после долгой дороги! Но мне очень хочется поскорее вновь познакомиться с милордом! Румянец, вспыхнувший у нее на щеках, освежил оливкового цвета кожу, побледневшую без наваррского солнца.

Рейнер встретился взглядом с Элеонорой и увидел в ее зеленых глазах глубоко запрятанное беспокойство, словно бы отразившее его страхи.

Девичий пыл Беренгарии пропал впустую. Еще прежде, чем корабль приблизился к Мессинскому проливу, их настигло послание Танкреда, запрещавшее приближение к Сицилии. Пришлось им, пока суть да дело, разместиться в прекрасном замке Танкреда в Бриндизи.

— Он еще за это заплатит! — возмущалась Элеонора. — Не для того я проехала полмира, чтобы какой-то коротышка не пускал меня к моим собственным детям. Надо написать Ричарду. Пусть он поставит на место этого ублюдка!

Однако когда пришло письмо от Ричарда, в нем тоже было сказано, чтобы они оставались в Бриндизи, и ни слова, что-либо объясняющего или указывающего на какие-то сроки, или хотя бы просто смягчающего суровость высочайшего повеления. И опять Ричард не позаботился об отдельном послании для своей будущей невесты. Правда, он сообщил, что посылает к ним Иоанну.

Старая королева обрадовалась близкому свиданию со своей любимицей.

— Ну и прекрасно. Я так давно не видела Иоанну. И вы с ней познакомитесь, дорогая, — попыталась она утешить упавшую духом Беренгарию. — Ричард приедет к нам. Скорее всего, ему приходится умиротворять Танкреда… может быть, Филиппа… Да нет, как он помешает ему навестить свою будущую жену?

Ричард написал Рейнеру отдельно и приказал немедленно явиться в Мессину, намекнув на разногласия с Танкредом и Филиппом.

Алуетт постаралась сдержать свои чувства. Она предполагала, что английский король не оставит своего любимого рыцаря прислуживать дамам, будь они даже королевы, но прощание, да еще неизвестно насколько, дорого досталось ей, тем более что оставалась она среди чужих людей в полном одиночестве (не считая Инноценции). Однако она не изменила своему решению не выдавать своих чувств, подбодрив себя тем, что рано или поздно крестоносцы все равно должны будут выступить в поход.

Рейнер прибыл в Мессину как раз вовремя, чтобы сопровождать Ричарда в Катанию, где у него была назначена встреча с Танкредом. Очевидно, коротышка решил, что надо ставить на англичанина, ибо щедро одарил его золотом, серебром, роскошной одеждой и великолепными лошадьми во время трехдневного праздника.

Ричард же, чтобы его не обвинили в нарушении рыцарских законов, от всего отказался и оставил себе лишь один перстень в знак дружбы, отдарив сицилийского монарха знаменитым экскалибуром короля Артура.

Рейнер услышал, как кто-то хмыкнул, и, оглянувшись, увидел, что граф Лестер неодобрительно качает головой.

— Ричарду плевать на все английское, но будь у него настоящее оружие Артура, он бы не посмел отдать священную реликвию англичан на сторону… тем более такому выскочке. — Графу надо было кому-нибудь излить свои чувства. — Рейнер, вы слышали о стычке короля с вашим другом Гийомом де Барром? — спросил он чуть погодя. — В Мессине сейчас только об этом и говорят. Рейнер, конечно же, ничего не слышал, ибо у него хватило времени только дать отдышаться коню и взять необходимые вещи.

— Пока вас тут не было, — начал граф, радуясь тому, что может пересказать скандальную историю еще раз для свежей пары ушей, — мы с тремя французами отправились на Сретение поохотиться. Нашли одно хорошее местечко и уже хотели было выпустить соколов, как на дороге появился ломбардец с камышом. Ричарду было скучно, и он купил у него камыш, заявив, что объявляет потешный турнир — французы против англичан.

Пока все было довольно правдоподобно, потому что Ричард был известен вечным желанием доказать свое превосходство над французами.

— Он приказал де Барру драться с ним, потому что будто бы взятый им когда-то давно в плен де Барру него в долгу из-за того, что нарушил слово не участвовать больше в военных действиях. Настроение у всех было миролюбивое, так что Гийом с готовностью согласился и сломал Ричардово копье. Ну, вы же знаете нрав анжуйца, — продолжал граф, округляя глаза, ибо подходил к самому главному. — Он напал на де Барра, даже не дав ему опомниться, но не смог сбросить его с коня. А вот его собственное седло не выдержало. К этому времени он был уже в ярости и никого не желал слушать. Мне казалось, что он вот-вот покатится по земле и будет жевать траву, как это делал старый Генрих. Я попытался было успокоить его, но он вышиб меня из седла и опять набросился на де Барра, правда, ему так и не удалось сбросить его с коня. Кончилось все тем, что он заорал на Гийома: «Убирайся отсюда и больше не попадайся нам на глаза! С этих пор мы с тобой враги навсегда!» Рейнер, он даже потребовал, чтобы де Барр уехал домой. — Бедняга Гийом! — прошептал Рейнер, искренне жалея своего друга, ставшего жертвой безудержного в гневе Плантагенета. — Может, мне заступиться за него?

— Ничего не получится. Цвет французского рыцарства стоял на коленях перед королем, но Ричард уперся, и все тут. Думаю, он и Филиппа не станет слушать.

Рейнер посмотрел туда, где произносились цветистые речи.

— А где сейчас Гийом?

— Не знаю… Должен был уехать из Мессины. Король Филипп не будет защищать своего вассала от гнева Львиного Сердца.

Рейнер усмехнулся.

— Не пора ли Ричарду перестать драться с христианами и начать войну с неверными?..

Об этом говорил не он один.

Неожиданно все зашумели, словно произошло нечто значительное, и Рейнер спросил Хьюберта Уолтера, военного советника короля, что случилось.

— Танкред наконец решил дать Ричарду то, о чем мечтал еще Генрих, — ответил, хмыкнув, отважный англичанин. — Девятнадцать кораблей! Уж очень ему хочется выставить нас с острова!

Из Катании они поскакали вдоль моря по направлению к Таормине, где Ричард должен был встретиться с Филиппом. Но по дороге Танкред передал Ричарду письмо, полученное им от французского короля.

Рейнер видел, как наливалось краской лицо его сюзерена, пока он читал его.

— Да как он посмел, сукин сын? — только и сказал Ричард, когда вновь обрел способность говорить.

Все замерли. Ричард было хотел порвать письмо в клочки, но, подумав, тщательно сложил его и убрал в седельную сумку.

— Что случилось, сир? — осторожно спросил Хьюберт Уолтер, и все затаили дыхание.

— Да мой «союзник» король Филипп называет меня «предателем, к которому ни у кого не должно быть веры», и предлагает Танкреду помощь французов, если он нападет на меня ночью. Подумать только! — Белокурый гигант едва удержался в седле, когда повернулся к Танкреду, который ехал рядом с ним. — Я благодарю вас, король Танкред, и знайте, что отныне я ваш должник.

— Я только исполнил свой долг по отношению к моему другу Ричарду Английскому, — важно произнес Танкред, опустив долу взгляд, в котором Ричард успел заметить хитрый огонек. Танкред гордился своей победой.

Вдруг Ричард поднял руку и, указывая на дорогу уклонявшуюся на запад, спросил:

— Мы доедем по ней до Мессины?

— Да… Только это длинная дорога. Самый короткий путь вдоль моря через Таормину.

— Обойдемся без встречи с мошенником! — прошипел Ричард. — Сейчас я за себя не ручаюсь. Мне надо подумать. Едем в Мессину!

Ричард обругал Филиппа на другой день, когда французский король приехал к нему. Изображая святую простоту, Филипп требовал доказательств, пока Ричард, наливаясь от праведной ярости краской, не предъявил ему письмо.

Рейнер пришел в восторг от выдержки Филиппа, когда тот заявил, что это не его письмо, хотя заметно побледнел при виде его.

— Вы сами его написали, Ричард, — сказал он.

У Ричарда перехватило дух от такой наглости. — Я? А зачем мне, ваше величество, сочинять такие письма? — спросил он, кривя рот от возмущения.

— Ну, чтобы не выполнить долг чести и отказаться от Алес.

— Да не женюсь я на отцовской шлюхе, даже если сам папа прикажет мне сделать это, — взревел Ричард, мгновенно вспыхнув от привычного уже попрека.

И пошло-поехало. Уставший от интриг и скандалов за долгие месяцы ожидания, Рейнер погрузился в мечты, пока английский и французский короли бросали друг другу в лицо обвинения, одно другого хлестче. Он мечтал об Алуетт, представлял, что она теперь делает, мысленно просил ее скучать по нему. Вспоминает ли она ночи, которые провела в его объятиях, задыхаясь от счастья, когда он возносил ее на вершину блаженства? Он вызывал в памяти ее совершенную красоту, вкус ее припухлых, ждущих поцелуев губ, блеск ее черных волос, твердость розовых сосков, всегда готовых откликнуться на его прикосновение, изгиб ее бедер и великолепную форму длинных прелестных ножек.

Он даже взмок от внезапно вспыхнувшего в нем желания и был рад, что стоит за высоким, украшенным резьбой креслом Ричарда, так что никто не обратил внимание на его изменившееся лицо. Очнувшись, он понял, что почти ничего не пропустил, пока витал в облаках счастья. Ричард все еще продолжал приводить доказательства связи его отца с Алее Французской, а Филипп возмущался, но готов был все забыть, если Ричард присоединится к нему, когда он в марте будет покидать Мессину.

Ричард же кричал, что он не только никуда не поплывет вместе с Филиппом, но собирается в Англию и раньше августа на него можно не рассчитывать. Рейнер знал, что король получил неприятные известия из дома о скандалах между принцем Иоанном и Лоншаном, но поверить в то, что Ричард допускает мысль об отсрочке похода, было невозможно, и он от души выругал про себя всех королей на свете, потому что, будь они с Алуетт крестьянами в Уинслейде, они бы чаще виделись.

Глава 19

Хотя Элеонора привезла с собой двух фрейлин, старых женщин, не оставивших ее, когда она была заключена в крепость, и Беренгария — одну, Ра — мону из Наварры, Алуетт очень быстро завоевала их любовь и стала первой дамой королевского дома в Бриндизи.

Многого, что выпадает делать фрейлинам, Алуетт не могла делать из-за своей слепоты, например, читать книги и рукописи из великолепной библиотеки Танкреда или помогать Беренгарии одеваться, но с этим справлялась Рамона. Иногда приходила на помощь и Инноценция, хотя сицилийка совершенно терялась в присутствии королевских особ, ведь еще совсем недавно она и мечтать не могла даже о месте горничной.

И Элеонора, и Беренгария дорожили Алуетт из-за ее замечательного музыкального дара. Часами она играла им на лютне и маленькой арфе, привезенной Беренгарией из Наварры, и пела чистым сильным голосом. Сначала она спела все известные ей французские песни, потом разучила аквитанские и наваррские песни, которые ей напели Элеонора и Беренгария, и придумала для них музыкальное сопровождение, в чем всегда была великой искусницей. Сначала она стеснялась, а через некоторое время стала петь по-английски песни, которым ее учил Рейнер. Ей нравились мелодии этих песен, но саксонские слова она иногда выговаривала с большим трудом. Тем не менее она считала, что должна познакомить наваррскую принцессу с культурой ее будущих подданных.

Алуетт стала наперсницей Беренгарии и даже ее советчицей, и это было важнее всего. Когда приехала шумная Иоанна, у Беренгарии появилась сверстница, равная ей по положению, но она частенько чувствовала себя чужой в обществе дам из рода Плантагенетов. Не то чтобы они добивались этого намеренно, но, намекая на какие-то происшествия или анекдоты, связанные с их родней, они забывали о том, что Беренгария ничего этого не знает. Будучи француженкой, Алуетт тоже не могла участвовать в воспоминаниях Иоанны, -но она не раз встречалась с будущим мужем Беренгарии, которая часами расспрашивала о нем.

Алуетт ничего не могла ей сказать о его внешности, да Беренгарии это было и не нужно, об этом много говорилось в chansons de geste, восхвалявших его красоту. Ей хотелось узнать о другом, о том, какой у него голос, какие у него любимые словечки, какими духами он душится, какой у него характер. Беренгария, кажется, от всей души верила, что слепая Алуетт лучше других проникла в душу Ричарда.

Конечно, то, что ей рассказывал Рейнер, Алуетт держала при себе. Какой смысл разрушать представление Беренгарии о женихе как средоточии всех рыцарских достоинств? Может, Ричард очаруется ею и избавится от себялюбия, плохого характера и странных пристрастий?

Приезд Иоанны внес оживление в довольно скучное существование маленького общества. У нее был острый ум, но не было в отличие от брата жестокости. На свое замужество она не жаловалась, но после окончания траура готова была вновь с головой окунуться, по обычаю всех Плантагенетов, в бурлящую весельем и радостную жизнь. Она честно призналась Алуетт, что считает Рейнера Уинслейда красивым, хотя с первой же встречи поняла, что не стоит тратить на него время, потому что «он полностью покорен вами, леди Алуетт!»

Алуетт скромно поблагодарила за добрые слова, но подумала, что, наверное, не красота, а чары Рейнера привлекли внимание вдовствующей королевы, простосердечие которой пришлось ей по душе. Немногие высокородные дамы позволили бы себе так откровенничать о своих поражениях. Беренгария сказала ей, что у Иоанны великолепные золотые волосы, голубые глаза и вообще она само очарование, так что Алуетт не сомневалась, что вдовство Иоанны Плантагенет будет коротким.

Дни шли за днями, а Ричарда все не было. Беренгария загрустила и даже стала проявлять нетерпение. Иоанна же открыто восставала против скуки, на которую была обречена в Бриндизи. Алуетт была не в силах развлечь их, хотя ей на помощь пришла Элеонора, которая тоже довольно быстро сдалась.

Наконец им было объявлено о воссоединении с Ричардом. Филипп отплывет из Мессины в Акру тридцатого марта. Ричард проводит его немного, а потом поплывет в Бриндизи, заберет дам и вернется в Сицилию, где пробудет, пока не подготовится к походу.

— Пора бы уж, — проворчала Иоанна.

— И мне пора домой, — кисло проговорила Элеонора. — Слишком долго он продержал меня на Сицилии. Один Бог знает, что без меня натворит Иоанн.

Алуетт удивилась, услышав, что о младшем брате Ричарда говорят так, будто он шаловливый, ; мальчишка, а не опасный смутьян, каким был на| самом деле. Только Беренгария была откровенно счастлива.

— Пресвятая Богородица, я так рада, что он наконец едет! А можно сделать так, чтобы наша свадьба была до того, как мы отправимся дальше?

На этот вопрос ей никто не мог ответить. Ни один человек на свете не заставил бы Ричарда Плантагенета сделать то, чего он не хотел делать.

Алуетт с облегчением узнала об отъезде Филиппа.

«Прекрасно, — думала она, сидя рядом с взволнованными дамами. — До Акры я свободна от Филиппа».

И она забыла о нем. Но за два дня до его отъезда, когда Алуетт наслаждалась покоем и одиночеством в часовне, убежав ненадолго от лихорадочных приготовлений к встрече с Ричардом, она услышала позади себя шаги. Поначалу она решила, что это Беренгария пришла помолиться вместе с ней. Беренгария была гораздо набожнее жизнелюбивой Иоанны. Но потом поняла, что к ней подошел мужчина, а когда до ее ноздрей долетел сильный мускусный запах, она уже не сомневалась, что это Филипп.

— Давно вас не видел, mа soeur. Вы удивлены, что я, как бы это сказать… Ну, что я здесь? Не стоит недооценивать меня, Алуетт! Да и не надо кричать. Мне бы не хотелось встретиться с вашими новыми госпожами. Они не знают, что я приехал, и мы им не скажем. Ну, как? Как вы живете?

— Хорошо, ваше величество, — ответила она, с трудом разжимая непослушные губы. — Они ко мне очень добры…

— И эта женщина, которая заняла место вашей сестры Алее? Она тоже добра к вам? Вы как сука, которая виляет хвостом перед каждым новым хозяином, — прошипел Филипп.

Он протянул руку и погладил ее под подбородком, словно послушную собаку, но, когда она попыталась повернуть голову, оказалось, что он крепко держит ее.

— На когда назначена свадьба?

— Еще не назначена, ваше величество, — сказала Алуетт, радуясь, что ей не приходится врать.

— Не назначена, — усмехнулся Филипп. — Похоже, жених не очень рвется к своей невесте, а? Когда он решил плыть в Палестину?

— Mon frere le roi, я опять вынуждена сказать, что день не назначен, по крайней мере о нем ничего не сказано в письмах Элеоноре, Иоанне и Беренгарии или они мне этого не читали.

— Merde! Никакого от вас толку! — выдохнул он и от досады стукнул по алтарю.

Алуетт в страхе ждала, что он будет делать дальше, не зная, ударит он ее или тихо уйдет.

Однако король Франции не хотел уходить ни с чем.

— А от вашего драгоценного англичанина вы ничего не узнали? Он вам не сказал, когда Ричард отплывает?

Алуетт получила несколько писем от Рейнера, и Иоанна, таясь от Беренгарии, чтобы не расстраивать ее, прочитала их ей.

— Если он и знает, мне он не сообщил.

Время от времени Рейнер жаловался на промедление, но в основном он писал о своей любви и о том, как он скучает по своей возлюбленной. В его словах было столько мучительной страсти и тоски, что Алуетт с трудом сдерживала слезы. Иоанна не скрывала своей зависти. Ее муж был так долго болен, что несколько лет только назывался мужем. И все-таки она радовалась счастью Алуетт.

— Ну-ну! — недовольно промурлыкал Филипп, вставая с колен. — Постарайтесь, чтобы в следующий раз вам было что мне рассказать. И не вздумайте обмануть меня, Алуетт. Жизнь Анри в ваших руках. На другое утро дамы поднялись на башню, чтобы оттуда наблюдать за тем, как лагуну заслоняют корабли с красными крестами.

— Вон… Вон корабль Ричарда. Его «Trenche-Mer», — крикнула Иоанна, показывая на большой корабль с рычащим красным леопардом — знаком Плантагенетов. Тем временем на корабле протрубили последний прощальный сигнал французскому флоту, и он повернул к Бриндизи.

— Не верится, что сегодня я наконец увижусь с моим будущим мужем! — вздохнула Беренгария, стоявшая рядом с Алуетт.

С башни было хорошо видно, как великолепный корабль, рассекая волны, приближается к замку.

— Смотрите! Смотрите, вон Ричард! Беренгария! — радостно закричала Иоанна.

— Ах… Он просто чудо! — тихо проговорила Беренгария. — Такой большой и золотые волосы.

Предоставив Беренгарии возможность восторгаться Ричардом, Иоанна шепнула Алуетт, что заметила на корабле и Рейнера Уинслейда. Это было нетрудно из-за огромного волка рядом с ним.

Сердце у Алуетт забилось. Она чувствовала и понимала волнение Беренгарии, но знала, что ощутит себя счастливой, только когда услышит голос Рейнера и окажется в его объятиях. Хорошо бы, им удалось побыть вдвоем.

Она сама удивлялась тому, как, оказывается, душой и телом истосковалась по Рейнеру Уинслейду. После того как он сделал ее своей, она нуждалась в нем постоянно, словно в каком-то волшебном зелье, без которого все ее чувства умирали. Она покраснела, устыдившись собственных мыслей, и порадовалась, что все заняты кораблем Ричарда и не смотрят на нее.

Только когда корабль отдал якорь, дамы по настоянию Элеоноры сошли в зал. Она считала, что они должны встретить ее сына с подобающей торжественностью, а не как уличные женщины, обнимающие и целующие солдат, где придется.

Однако в Сицилии свадьбу решили не играть, хотя Ричарду вроде понравилась Беренгария, но он сослался на Великий пост.

— Для вождя крестоносцев, наверное, лучшее место для венчания — Иерусалим — с важностью сказал он.

Пост не был таким уж непреодолимым препятствием, Беренгария не выказала неудовольствия, наоборот, она была даже вроде довольна, что ее будущий супруг столь набожный христианин. Она вообще со всем соглашалась, что бы ни говорил Ричард, и всему радовалась, не сомневаясь, что, если Ричард возьмёт бразды правления в свои руки, ворота Иерусалима откроются для них не позже чем через месяц.

Элеонора же была настроена менее оптимистично.

— Пригляди, чтобы он поскорее обвенчался с ней, — наказывала она Иоанне, когда покидала Сицилию всего через четыре дня после того, как они приплыли в Мессину.

Иоанна обещала, но призналась Алуетт, что, чем больше она наседает на Ричарда, тем сильнее он огрызается, так что, если он не сделает предложения, лучше Беренгарии тоже уехать.

Только Рейнер и Алуетт были совершенно счастливы, пользуясь каждым свободным часом, чтобы побыть вместе. Они бродили по узким улочкам * Мессины, забирались в горы, радовались ранней весне. Когда Беренгария не требовала Алуетт ночью, они могли наслаждаться своей любовью в ее комнате. Для Алуетт это время было словно затишье перед бурей. Как только английская армия пересечет море, Рейнеру придется драться с неверными, а ей ждать его, потому что он посвятил себя служению Святому делу. Чтобы ничем не омрачать выпавшее им счастье, влюбленные решили не говорить о свадьбе. Алуетт не знала, когда Рейнер вновь потребует от нее ответа: будет это на корабле или уже в Палестине, или после окончательной победы над сарацинами, но в том, что это будет, она не сомневалась. Он хотел сделать ее своей женой. Иногда он рассказывал ей о своей семье, о замке из серого камня в Уинслейде, и она понимала, что он все еще мечтает привезти ее домой в качестве своей жены. Невероятно, чтобы он вернулся в Англию с любовницей. Ведь ему захочется законного наследника. Может, он согласится поселить ее где-нибудь неподалеку в маленьком домике? Чем больше он рассказывал ей о графе Симоне и графине Изабелле, о своем старшем брате Эймери и сестрах Роиз, Никола и Бланш, тем крепче она стояла на своем: он не должен брать в жены незаконнорожденную женщину с порченой кровью.

Она знала, что он беспокоится, как бы она не забеременела, но, когда он один раз попытался было воспользоваться старым как мир способом и уйти из нее до того, как наступит блаженный миг, она, сообразив, что он замышляет, вцепилась ногтями ему в спину и чуть не закричала:

— Нет, Рейнер, нет! Пожалуйста! Не сейчас! Любимый, потом…

И он, конечно же, не стал противиться. Помогла им Инноценция, застенчиво сообщившая Алуетт, что знает травы, которыми обыкновенно пользуются женщины у нее дома. Алуетт покорно глотала отвратительное на вкус пойло и чувствовала, как болит у нее сердце, потому что больше всего на свете ей хотелось родить ребенка от Рейнера. Но рожать незаконного младенца казалось ей нечестным по отношению к нему. Помня о своих мучениях, она дала себе клятву, что никогда не обречет на муки собственное дитя.

Глава 20

— Mes dames, вынужден сообщить вам, что мы потеряли из виду корабль короля и все остальные корабли, — сказал капитан «Русалки» Стивен Тернхэм, стараясь удержаться на ногах, пока огромный корабль швыряло, как щепку, волной. Он принес с собой запах дождя и моря, освеживший затхлый воздух в тесной каюте, где дамы мучились от морской болезни.

С губ Беренгарии сорвался стон, и Алуетт нежно обняла ее за плечи, хотя у нее самой сердце убежало в пятки от страха. Она не забыла, как тонула в Роне, и, хотя Зевс лежал у ее ног, время от времени недовольно лая, вряд ли ему удалось бы спасти ее посреди разбушевавшегося моря. Оставалось только молиться, как это делала Инноценция, и надеяться, что искусство моряков и вмешательство святых приведут их корабль в какую-нибудь безопасную бухту.

Иоанна спросила со свойственной Плантагенетам прямотой:

— Где мы находимся, капитан?

Если она и боялась, по ее голосу это было незаметно.

— В нескольких лье от южного берега Кипра, насколько я могу судить, миледи. Надеюсь, нам удастся пришвартоваться в Лимасоле.

— Дай Бог! И, дай Бог, чтобы милорд тоже спасся! — прошептала Беренгария, и по движению ее плеч Алуетт поняла, что она крестится. А еще три дня назад все так хорошо начиналось! флот крестоносцев, насчитывая двести кораблей, во главе с королем Ричардом днем и ночью шёл вперед, соблюдая строгий порядок. Надо же было так случиться, чтобы налетел шторм и оторвал «Русалку» от остальных.

У Алуетт были недобрые предчувствия, когда им сказали, что дамы будут плыть на «Русалке», но она ни словом не обмолвилась о них, боясь еще больше огорчить Беренгарию, страдавшую в разлуке с Ричардом. Логика ей была ясна. Точно также поступают с деньгами, если есть хотя бы два корабля. Зачем погибать всем? Ведь морских путешествий из-за их непредсказуемости опасаются не только трусы, но и смельчаки. Остается только молиться, чтобы и их корабли, и корабль Ричарда выдержали испытание морем.

На рассвете «Русалка» встала на якорь недалеко от Лимасоля. Когда Иоанна, Беренгария и Алуетт поднялись на палубу, светило солнце и они пришли в ужас от увиденного.

Их опередили два других английских корабля, которые незадолго до их прихода налетели на скалы. На песчаном берегу лежали груды разноцветной одежды, но Иоанна, взяв трубу у капитана, разглядела в них множество выброшенных штормом утопленников. Еще больше их плавало в бухте. Беренгария не могла удержаться от тяжелого вздоха. Несколько человек плавали вокруг мертвецов, и сначала дамы решили, будто они хотят помочь живым, если такие еще есть, но потом поняли, что это грабители, искатели драгоценностей и денег. Иоанна в ярости заскрипела зубами.

— Воры! Они еще заплатят за каждый пенни! — Глядите!

Беренгария махнула рукой в сторону тропинки, что вела от моря. Несколько человек под охраной шли в сторону города.

— Живые! Мы должны освободить их!

— Мне очень жаль, но нам придется дождаться подкрепления, ваша милость, — сказал капитан. — Нас мало, к тому же у нас нет ничего, кроме коротких мечей, а ими удобно драться на море, а не на берегу, да еще нескольких арбалетов.

— Тогда надо вернуться и найти Ричарда! — самоуверенно заявила Иоанна.

— Мне еще раз очень жаль, но это невозможно. У нас повреждена грот-мачта и не в порядке руль. На море мы будем беспомощны. А судя по тому, что мы видим, киприоты нам не помогут.

— Ну и что делать?.. — не унималась Иоанна, нетерпеливая, как все Плантагенеты.

— Скоро тут будет король Ричард, — спокойно сказала Алуетт, несказанно удивив обеих женщин. — Надо подождать.

Не прошло и пары часов, как из Лимасоля прямо к ним направился корабль.

— О, Пресвятая Богородица, защити нас! — заплакала Беренгария. — Они захватят нас!

— Сначала пусть убьют! — прорычал Стивен Тернхэм и приказал матросам готовиться к бою.

Дамы из укрытия на палубе смотрели, как четыре матроса взялись за арбалеты, а остальные, надев защитные жилеты из чертовой кожи и взяв в руки копья и абордажные сабли, построились возле борта.

Зевс тоже выпустил когти и, рыча, мерил шагами палубу.

Когда кипрский корабль приблизился, Беренгария разглядела возлежавшего на палубе толстого человека, возле которого стояли два смуглых юноши с опахалами. — Наверно, это Исаак Комнин, так называемый император, — сказала Иоанна. — Говорят, он заключил союз с самим Саладином. А остров заселен предателями-»грифонами», такими же, как в Сицилии.

— Deus juvat mea… — с истовостью принялась молиться Беренгария.

Когда чужой корабль оказался в пределах выстрела, все приготовились к бою и ждали только приказа, но кипрский капитан на плохом французском языке крикнул, что не желает причинять им вред. Он хочет только поговорить.

— Подпустите их поближе, но следите, чтобы они не могли уцепиться за нас, — приказал Стивен Тернхэм.

Алуетт почувствовала, как у Зевса поднялась шерсть на загривке. Толстый человек встал на ноги и подошел к борту.

— Королева Иоанна! Принцесса Беренгария! — крикнул он. — Я, Исаак Комнин, император Кипра, приветствую вас у моих берегов! Мне не терпится оказать вам королевские почести! Прикажите капитану следовать за нашим кораблем. Мы встретим вас на берегу и проводим во дворец.

— Мы можем ему доверять? — с беспокойством спросила Беренгария.

— Конечно же, нет! Мы станем такими же пленниками, как те, которых вы видели! — ответила ей Иоанна, фыркнув совсем не по-королевски. — Нет! — крикнула она Исааку Комнину. — Мы видели, как вы взяли в плен наших матросов! Освободите их, и тогда мы вам поверим!

— Очень сожалею, но это невозможно. Англичане повели себя враждебно по отношению к мирным жителям, которые хотели им помочь, — ответил ей Исаак, пожимая плечами. — Но я уверен, когда вы сойдете на берег, мы быстро уладим это недоразумение. Однако Иоанна держалась стойко, несмотря на нытье Беренгарии, боявшейся, и что на них нападут, и что они умрут от голода, если на них не нападут.

На исходе недели запасы продуктов, действительно, стали иссякать, но к этому времени Исаак Комнин начал их понемногу подкармливать, посылая то свежих фруктов, то сыра, то питьевой воды, то вина и каждый раз обещая много больше, если дамы ему поверят. Он делал вид, что глубоко уязвлен их подозрительностью, но всякий раз, когда лодка отчаливала от берега, Зевс настораживался и рычал.

Беренгария уже готова была сдаться, когда начались первые трудности с продовольствием, тем более что всегда принимала людей такими, какими они хотели казаться.

— Он не посмеет сделать нам ничего плохого, ведь в любую минуту может явиться король Англии, — говорила она.

— Вы знаете, где мой брат? А если его корабль потерпел крушение? — спрашивала ее Иоанна, но, едва Беренгария начинала плакать, смягчалась. — Прошу прощения, дорогая, но мы должны полагаться на собственные силы, пока Ричарда нет с нами.

С каждым днем речи императора становились все менее сладкими и все более угрожающими.

К концу второй недели он перестал посылать им продукты, и, когда на корабле вышла вся питьевая вода, обстановка накалилась.

Днем несколько кораблей отошли от берега и начали со знанием дела окружать «Русалку». На их палубах толпились мужчины с абордажными арбалетами. По знаку одного из капитанов на «Русалку» полетели бутылки со смолой. — Миледи! Идите к берегу, иначе мы подожжем корабль!

— Господин Стивен, кажется, у нас нет выбора, — с горечью проговорила Иоанна.

Капитан подал знак, и «Русалка» под конвоем киприотов направилась в Лимасол.

— Миледи, вам будет оказан достойный прием на Кипре, — сказал Исаак, глядя, как Беренгария и Алуетт готовятся спуститься в лодку. Иоанна должна была сойти с «Русалки» последней, потому что отправилась в каюту за плащом.

— Нет, ваше императорское величество, — вдруг сказала она. — Мы не поедем с вами.

И она удержала за руки Беренгарию и Алуетт.

— Но у вас нет выхода! — разозлился толстяк.

— Теперь есть, — сказала Иоанна и торжествующе рассмеялась. — Поглядите туда, Беренгария! Видите корабль на горизонте?

— Ричард!

После короткого боя на берегу, когда киприоты потерпели сокрушительное поражение и бежали в горы, англичане организовали преследование и им досталась богатая добыча. Император и его прислужники бросили много серебряной посуды, серебряных и пурпуровых тканей, скотины, годной для еды, груженых лошадей и мулов. Однако поймать императора, бежавшего с непостижимой для толстяка скоростью, крестоносцам не удалось.

Через шесть дней после долгожданной встречи Ричард в часовне Лимасолского замка обвенчался с Беренгарией.

— Жаль, что вы не видите короля Ричарда, — шептал Рейнер на ухо Алуетт. — Он совсем затмил невесту. На голове у него алая шапочка, туника сшита из розового шелка, а плащ заткан серебряными лунами и золотыми солнцами.

Алуетт была в покоях Беренгарии, когда королева Иоанна, Района и Инноценция помогали взволнованной невесте надеть бледно-лиловое шелковое платье и убрать жемчужинами густые черные волосы. Беренгария была красива, но не броской красотой. Алуетт поняла это по тому, что о ней говорили разные люди, и еще она поняла, что вряд ли ей удастся завладеть сердцем Ричарда Львиное Сердце.

Пока Беренгарию одевали, Алуетт старалась успокоить бедняжку, совсем потерявшую голову оттого, что ее мечты должны были вот-вот сбыться.

— Он выглядит счастливым? — спросила Алуетт у Рейнера, когда запел хор. — Королева Иоанна сказала мне по секрету, что ей пришлось серьезно поговорить с братом, чтобы он опять не отложил венчание. Он был очень огорчен из-за приезда Ги де Лузиньяна и просил его как можно скорее поехать в Акру, куда уже добрались первые крестоносцы. Иоанна боялась, что он не станет тратить время на свадьбу.

— Меня это не удивляет. Но Ричард выглядит счастливым. Я молю Бога только об одном, чтобы он и дальше притворялся с таким же успехом. Пусть маленькая наваррка никогда не узнает, что он выбрал ее ради союза с Наваррой. — Желая немножко смягчить впечатление, которое его слова могли произвести на Алуетт, он наклонился к ней и сказал: — Я рад, миледи, что в основе нашего союза не политика, не земли, а только любовь. Когда вы проводите невесту к брачному ложу… — И он стал шептать ей на ухо такие вещи, что голова у Алуетт пошла кругом, щеки залил румянец, а едва не подкосились от мгновенно вспыхнувшег желания. К сожалению, в ту ночь они встретились на Кипре в последний раз. Едва успели показать собравшимся окровавленные королевские простыни, что было частью установленной утренней церемонии, как Ричард сбежал из Лимасола догонять Исаака Комнина. Похоже было, что он хотел избежать встречи с Филиппом Французским, который прибыл утром потребовать от англичан выполнения обязательств, то есть немедленного отплытия в Акру. Ответ Ричарда вряд ли можно было назвать вежливым, не говоря уж о том, что он все-таки был вассалом Филиппа.

Через две недели Исаака наконец поймали, сопротивление верных ему «грифонов» подавили. Ричарду Львиное Сердце удалось покорить Кипр, который был всего в одном дне пути от Святой Земли, и сделать из него важный стратегический оплот христианства.

Наутро после свадьбы Беренгария излучала безоблачное счастье. Она добилась того, что хотела. Стала королевой Англии, но самое главное, она стала женой самого красивого рыцаря-короля в христианском мире.

Но когда медовый месяц стал пролетать день за днем, а Ричард больше не приходил разделить с ней постель, от этого счастья ничего не осталось. Алуетт и Иоанна часами утешали Беренгарию, говорили, что все образуется, когда они поплывут в Акру… во всяком случае, когда они будут в Иерусалиме. Но Алуетт сама не верила своим словам. Что же за мужчина Ричард, если не хочет спать с женой? Вот его менестрель Блондель, тот всегда при нем, даже когда он воюет.

Иоанна рассказала ей о женственном облике Блонделя, о его нежных ручках, чем от души ее повеселила, но теперь она злилась на него и на его хозяина из-за слез, пролитых наваррской принцессой, которую она полюбила всем сердцем. Ей было очень жалко бедняжку, ставшую похожей на поникший цветок.

Алуетт совсем не удивилась, когда посланец французского короля преградил ей дорогу. Она этого ждала.

Нет, она не знает, когда Ричард собирается в путь. Да, Ричард спал с Беренгарией, разве до них не дошли слухи об окровавленных простынях, по обычаю выставленных на всеобщее обозрение? Нет, Беренгария еще не понесла. Прошло ведь всего две недели. Да, Ричард согласился поддержать Ги де Лузиньяна, короля Иерусалимского, против его соперника Конрада де Монферрата, ставленника Филиппа, взамен на его помощь в завоевании Кипра.

Голос у нее дрожал, когда она отвечала на последний вопрос. Это была первая настоящая информация, которую она передала, став вопреки своей воле шпионкой. Ее не успокаивала даже мысль, что только таким способом она может спасти жизнь любимого сводного брата. Алуетт показалось, что она запачкалась, и поэтому, когда паж пришел сказать, что ее хочет видеть Рейнер, у нее было только одно желание — сказаться больной.

Он наверняка все узнает по ее лицу! Однако не придумав никакой более или менее приемлемой отговорки, которая бы не вызвала подозрение у королев, потому что до сих пор она с нетерпением ждала возможности повидаться со своим возлюбленным, Алуетт отложила в сторону лютню и пошла к двери.

С Рейнером прибежал Зевс, как обычно радостно облизавший ей руку и подставивший голову для ласки. — Исаака Комнина наконец поймали, любимая… Это Зевс нашел его под кучей тряпья! Он сдался на условии, что Ричард не закует его «в железа», так что Ричарду пришлось заковать его в серебро. — Он широко улыбнулся удачной шутке, и Алуетт не удержалась от ответной улыбки. — Ричард счастлив, что заполучил коня Исаака! Быстрее его я никого не видел! А Исаак теперь «гостит» у тамплиеров в Маргате. Его младшая дочь Хлоя скоро будет тут в качестве заложницы и поедет в Акру с Беренгарией.

— Бедняжка, — прошептала Алуетт, пожалев малышку, чья судьба оказалась жестоко поломанной интригами взрослых людей.

«А может, это к лучшему, что Беренгарии будет о ком заботиться. Тогда она меньше будет мучиться своим положением брошенной жены», — размышляла Алуетт.

Рейнер взял ее за руку.

— Ричард приказал готовить корабль для дам на завтра. А мы отправимся через несколько дней.

— К отплытию?.. Без вас? Почему?

От мысли, что они опять должны расстаться, да еще после недавнего шторма, Алуетт совсем сникла.

— Не знаю точно, но кажется, Ричарду надо уладить кое-какие дела с правлением на острове. Однако я подумал, что есть один способ, который позволит тебе остаться со мной…

Он проговорил ей это на ухо голосом, от которого у нее задрожали колени. Она уже ничего не помнила о своей нечистой совести и хотела только одного: услышать, что он придумал.

— Ну же? — шепнула она, теряя голову.

Его ответ был словно ушат холодной воды для нее.

— Ты станешь моей женой, что же еще?

Глава 21

Он почувствовал, как она отпрянула, словно от удара, и вся сжалась.

— Вашей женой? — повторила она, будто слышала об этом в первый раз.

— Ну, конечно! Иначе Ричард не разрешит вам покинуть королеву и остаться со мной. Я помню, что мы решили отложить этот разговор до Иерусалима, но разве вы сами не понимаете, как глупо ждать чего-то, если мы любим друг друга…

— Можете считать меня глупой, — холодно сказала Алуетт, отстраняясь от Рейнера, — но я не брошу Беренгарию. Даже не представляю, что с ней будет, когда она узнает, что Ричард плывет отдельно… опять.

— У Беренгарии есть Иоанна и леди Района, — возразил Рейнер.

— Но ей нужна я, — упрямо стояла на своем Алуетт.

Она совсем отвернулась от Рейнера, чтобы он не увидел, как предательски задрожали у нее губы и на глазах появились слезы. Ей очень хотелось сказать «да» и в эту же ночь с полным правом спать с ним в одной постели.

— Ну, что ж, не покидайте Беренгарию. Наверно, вы лучше подходите друг другу, — с обидой проговорил он.

Рейнер не поверил, что она хочет остаться с королевой. Он знал, как она изменилась благодаря его любви и их тайным свиданиям, поэтому он больше не верил и другой ее отговорке. Все это чушь насчет какого-то таинственного «пятна»! Наверняка она играет более серьезную игру. Простой рыцарь ей уже не подходит. Хочет, видно, подцепить себе графа из окружения Ричарда или Филиппа, какого-нибудь дурака, который еще не знает, что она его любовница. — Надеюсь еще увидеться с вами.

Когда Рейнер наклонился поцеловать ей руку, губы у него были такие же ледяные, как и голос, которым он произнес прощальные слова.

В то самое время, когда «Русалка» брала направление на Акру, на берегу произошла занимательная встреча.

Мусульмане были заперты в городе, осажденном крестоносцами, которые время от времени посылали туда огромные каменные ядра из своих баллист, но более полагались на голод, который должен был помочь им добиться вожделенной цели.

Саладин обосновался в горах и постоянно совершал вылазки против христиан, но из-за малого войска не мог существенно поддержать Акру.

Филипп обмахивался веером, не спасавшим его от жары. Он только что перестал поститься, но лучше ему от этого не стало.

— Вы сильно рисковали, явившись сюда, — сказал он, обращаясь к стоявшему перед ним человеку, одетому как мусульманин. Только холодные голубые глаза на загоревшем до черноты лице выдавали в нем европейца. — Отчего вы решили, что мы не казним вас?

— Я знаю, что вы честный человек и справедливый король… — начал было Фулк, но быстро понял, что надо изменить тон. Откровенная лесть никогда не срабатывала с Филиппом Капетом. Лучше всего было играть на его себялюбии. — Ладно, ваше величество, признаю, что не сумел справиться с убийством Рейнера де Уинслейда.

— Вынужден с вами согласиться, — сухо сказал Филипп, — поскольку ваш проклятый кузен не только жив и здоров, но еще и обручен с Алуетт. Филипп с удовольствием отметил, что Фулк сильно побледнел.

— Обручен? С ней? Я прошу прощения, ваше величество, но почему вы ей разрешили?

На сей раз изменился в лице Филипп.

— Потому что благодаря вам у меня не было выбора, — прорычал он и крепко стиснул зубы, чтобы удержать себя и не броситься с кулаками на Фулка де Лангра. При одном воспоминании, как Ричард заставил его дать согласие, Филипп каждый раз впадал в ярость.

— Прошу прощения, ваше величество… — с запинкой произнес Фулк. — Я был очень взволнован и сказал, не подумав. Но мне всегда казалось, что вам этот союз не по сердцу.

Фулк сумел взять себя в руки, и по его ровному тону нельзя было даже предположить, какой гнев и какое разочарование терзали его душу. Рейнер, решил он, умрет мучительной смертью за то, что покусился на его собственность.

— Конечно, не по сердцу, — признался Филипп, — а что я мог поделать? Ричард поймал меня за руку. К тому же обручение еще не венчание, хотя, будьте уверены, моя очаровательная сестричка уже не девственница. Я надеялся… Ну, да обстоятельства складываются так, что красивому англичанину недолго осталось жить. — Не отрывая взгляда от Фулка, он вопросительно поднял бровь, и де Лангр уверенно ответил:

— Можете положиться на меня, ваше величество.

— Раньше я тоже так думал, — сказал король, замахиваясь на муху. — Что у вас там еще?

— Ухо Саладина. — Филипп насторожился, и Фулк, не дожидаясь приглашения, уселся на одну из множества разбросанных на полу подушек. — После того как вы изгнали меня из Мессины, я не терял времени даром, — продолжал Фулк после недолгого, но многозначительного молчания. — J Приехал в Палестину и добился встречи с великим Салах-ад-Дином, намекнув ему на наше с вами близкое родство… Ведь так оно и будет, сир, когда ваш гнев уляжется, — добавил он торопливо, внимательно наблюдая за выражением лица Филиппа. — Я буду вашим посланцем. Подумайте, ведь вам выгодно договориться с Саладином, пока нет Ричарда. А там вы встретите англичанина с fait accompli, и вся слава достанется вам, а не ему, или сохраните ваш союз в тайне, чтобы использовать его наилучшим образом,

— Да… хмм… — Филипп постучал пальцами по столу, стоявшему рядом. — А что вы хотите за ваши услуги?

— И за это, и за убийство де Уинслейда я прошу лишь руки леди Алуетт, — сказал Фулк. — И конечно, восстановления моих прав на земли, когда вы их завоюете.

— Мой милый Sieur de Langres, — промурлыкал Филипп, — до чего же вы скромны. — Вы думаете, я попался на вашу приманку? И Саладин тоже так думает? Неужели я поверю, что он ничего не обещал вам за услуги ? Придется за вами последить… хорошенько последить. — Вы не можете появиться при нашем дворе, пока Ричард в силе, — продолжал Филипп. — Пусть он думает, что мы с ним союзники… пока. И я не скажу ему, что виделся с вами. — Когда Филипп убедился, что Фулк не проявляет никакого неудовольствия, он спросил: — Вы где-нибудь поселились на то время, пока де Уинслейд не повергнут?

— Да, сир. Саладин нашел для меня дом, откуда я могу легко проникать и к христианам, и к мусульманам.

«Не сомневаюсь», — подумал Филипп, не зная лишь, за какую цену его вассал продал его вождю сарацин, если не отложил расплату напоследок. Невыносимая жара напомнила Рейнеру, как старая Гризельда вытаскивала из раскаленной печи свежие хлебы, только здесь в отличие от Уинслейда не уйдешь из кухни и не закроешь за собой дверь. От жары так же, как от слепящего солнца, нельзя было никуда деться, и кольчуга невыносимо жгла тело.

Когда корабли зашли в бухту и появилась вдали гора Кармель, возле Акры у всех сразу повеселело на душе. Где-то между Бейрутом и Сидоном они наткнулись на большой трехмачтовый корабль, с которого до них донеслись приветственные крики. Капитан сказал, что корабль из Генуи, однако один из матросов Ричарда заподозрил неладное. А когда калеонов отправился за ним вдогонку, «гнуэзцы» открыли огонь, подтвердив тем самым, что они не генуэзцы, а турки.

Ричарду удалось захватить корабль, на борту которого он нашел множество турецких воинов, плывших на помощь осажденным в Акре, порох, провиант и две сотни ядовитых змей для уничтожения христиан в их лагере. Отобрав несколько эмиров, за которых можно было получить неплохой выкуп, Ричард приказал утопить корабль с остальными турками.

Этой своей победой он несколько заглушил боль, доставленную ему отказом Тира открыть для него ворота. Конрад Монферрат, союзник Филиппа, не захотел превратить свой город в еще один оплот англичан, наподобие Кипра. Ричард пришел в ярость, но мысли о мести улетучились из его золотоволосой головы при виде неподдельного восторга, с каким его встречали крестоносцы возле стен Акры.

Все крестоносцы — и французы, и фламанцы, и германцы, и генуэзцы, и швабы — вышли на берег. Они дули в трубы и размахивали знаменами. Шум стоял невообразимый. Рейнер смотрел, как даже Филипп вошел в воду, широко раскрыв объятия. Все обнимались, кричали от радости на дюжине языков и плакали от счастья. И все было бы хорошо, если бы не виселица с качающимся на ней трупом, свидетельствовавшим, что в лагере крестоносцев не все в порядке, и не вонь, поднимавшаяся из глубокого рва возле самой городской стены.

— Фу! Что это? — скривившись, спросил оруженосец Рейнера.

Стоявший поблизости бургундец с радостью удовлетворил его любопытство.

— Это? Это то, что во рву, мой друг. Мы заполнили его всем, что попало под руку, чтобы выкурить негодяев из города. Там много шкур всяких животных… Ну разве не по-рыцарски сразу показать тебе, где будет твой труп, когда ты умрешь? А тут многие умирают от жары, от ран и от leonardie. Таких больше всего.

— Леонарди? — переспросил Рейнер. Бургундец был вне себя от радости, что сумел привлечь внимание такой важной особы из свиты Ричарда.

— Милорд, леонарди убивает всех, кого еще не достали неверные. Выпадают волосы, отваливаются пальцы, кожа покрывается чешуей…

В эту минуту Рейнер в сердцах проклял короля, пославшего свою невесту, свою сестру и его, Рейнера, Алуетт в эту убийственную страну, пока сами они еще оставались на Кипре. Они бы и теперь еще оставались там, если бы до Ричарда не дошел слух, что Акра вот-вот падет, а ему уж очень не хотелось отдавать победу другим.

— А где королевы Англии и Сицилии, приятель? — спросил Рейнер, желая убедиться, что с Алуетт ничего не случилось. Пусть она ненавидит его, только бы с ней было все в порядке! Бургундец показал на корабль, ставший на якоре недалеко от французского лагеря.

— Они там, милорд. Иногда только сходят на берег и встречаются с Филиппом. Слишком опасно, ведь Саладин часто нападает на лагерь. Один раз я их видел. Красивые. Даже их дамы сущие небесные ангелы, особенно одна, слепая. Ее зовут Алуетт. Жаворонок…

— В самом деле, — пробормотал Рейнер, мысленно благодаря того, кому хватило здравого смысла не лезть на рожон.

Значит, Алуетт в безопасности и в полном здравии. Интересно, когда они увидятся? Если она еще сердится на него, он это поймет по высокомерному выражению на ее лице и холодному тону. Ему все еще было больно от ее отказа выйти за него замуж. Может, она поняла свою ошибку за эти две недели? Попросит у него прощения? А как тогда поступить ему? Сразу принять ее в свои объятия или немного подождать, чтобы она не думала, будто будет командовать им после свадьбы? Долго ждать он все равно не сможет. Зато потом их ждет неземное блаженство.

Однако служба есть служба, и, вместо того чтобы быть на празднике, устраиваемом Беренгарией и Иоанной, он, мучаясь от жары, скакал бок-о-бок с Хьюбертом Уолтером вдоль стен Акры, чтобы найти удобное место для английского лагеря. Потом ему пришлось выслушать доклады разведчиков о численности войск Саладина в горах и шпионов о положении дел в городе. Рейнер никак не мог понять, почему сарацины предают своих же сарацин, до тех пор, пока не увидел, как с ними расплачиваются хлебом и сыром.

Уже поздним вечером он покончил с делами, и когда нашел раскинутый для него шатер и приказал Томасу помочь ему снять кольчугу и пропахшую потом кожаную куртку и приготовить голубую тунику, то понял, что безнадежно опоздал.

Он бы еще больше огорчился, узнав, что Алуетт решила не попадаться ему на глаза. Она все еще боялась встречи с ним, потому что его презрительно произнесенные слова звучали у нее в ушах всю дорогу от Кипра до Палестины. С приездом Ричарда их встреча была неизбежной, но Алуетт трусливо отдаляла ее.

Она даже вызвалась присмотреть за Хлоей, младшей дочерью Исаака, пока Иоанна и Беренгария будут на берегу, потому что Беренгария хотела взять непоседливую тринадцатилетнюю девочку с собой. Хлоя сделалась ее любимицей, и она изливала на нее всю нежность и заботу, которые предназначались в первую очередь для Ричарда, не будь они ? разлуке две недели. Беренгария ни в чем не отказывала «прелестной Хлое», чтобы «бедный ребенок» не страдал за грехи своего отца.

Иоанна и Алуетт поддерживали ее в этом, и Хлоя чувствовала себя как нельзя более счастливой, избавившись от деспотичного и жестокого отца и обретя доверчивую и терпимую воспитательницу. Однако они считали, что было бы намного лучше, если бы Беренгария меньше закармливала ее сладостями и больше уделяла внимания ее весьма сомнительной благовоспитанности.

Стоя позади Алуетт в каюте, Иоанна сказала, что вряд ли Ричард обратит внимание на труды Беренгарии, которая в это время, медленно подбирая греческие слова, объясняла Хлое, что отдает ее на один вечер под начало леди Алуетт, и мечтала о том, как на крыльях радости полетит к своим сундукам. — Не думаю, чтобы ей так уж нужен был язык «грифонов», — заметила Иоанна, когда в каюте остались она, Алуетт и Хлоя. — Ты ведь уже все понимаешь, правда, Хлоя? Хлоя подняла на нее сердитые глаза. — Я немного понимаю по-французски. Целый вечер надзирать за Хлоей, от которой можно ждать чего угодно, особенно когда вокруг веселятся необузданные крестоносцы, — наверняка зачтется ей в чистилище. Так думала Алуетт, не представляя, удастся или нет ей совладать с непоседливой девочкой. Может, ей поможет Инноценция, но как только они сошли на берег и встретили Анри, рассчитывать на ее помощь не приходилось. Всего через несколько минут, когда было покончено с вежливыми приветствиями и они пошли по лагерю, Анри и Инноценция стали удаляться и вскоре их голоса вовсе пропали за веселым стрекотанием Хлои.

В первый раз Анри обратил внимание на Инноценцию, когда та приехала с Алуетт из монастыря, и с тех пор уделял ей много внимания.

Со слов Иоанны Алуетт знала, что Инноценция превращается в красавицу с великолепной фигурой и сияющими глазами. Однако разве у нее был такой румянец до того, как Анри де Шеневи, навещавший Алуетт, стал вести с ней шутливые беседы?

Алуетт надеялась, что служанка не лелеет несбыточных надежд. В самом деле, она не принадлежит к знати, не девственница, по ее собственным признаниям, но ведет себя достойно с тех пор, как появилась в монастыре, и Алуетт не хотелось, чтобы Анри разбил ей сердце. Конечно, ее брат рыцарь с головы до пят, но Алуетт привыкла реалистично смотреть на вещи. Знатные молодые люди, хотели они того или нет, не считали служанок равными себе.

Когда же Алуетт пыталась поговорить с Инноценцией, та словно не слышала ее.

— Милорд Анри добр ко мне, — возражала Инноценция по-французски, но с сильным сицилийским акцентом. — Он знает, что я скучаю по дому, и он тоже скучает. Здесь почти нет белых женщин. И он со мной только шутит.

Алуетт очень сомневалась, что Анри такой уж добрый. Инноценция была слишком лакомым кусочком, чтобы молодой француз обошел ее стороной, несмотря на множество шлюх всех национальностей, собравшихся под стенами Акры.

— Вот мы и пришли, леди Алуетт! Дядя Филипп хочет с нами поздороваться! — взвизгнула Хлоя, когда они приблизились к шелковому шатру, под которым могла собраться тысяча крестоносцев.

Здесь Филипп накрыл столы для прибывших с Кипра.

«Дядя Филипп! Ну и ну! Надо будет поговорить с Хлоей о том, что неприлично называть короля Франции дядей, что бы он ей ни говорил».

— Все правители в каком-то смысле братья, — сказал Филипп вполне взрослой на вид кипрской принцессе, когда ее представили ему. — А если мы с вашим отцом братья, то для вас я — дядя. Правильно?

Беренгария была в восторге от его доброты к юной заложнице, а Алуетт услышала совсем не дядюшкины нотки в его сладких речах. Надо предупредить Беренгарию, потому что на здравый смысл Хлои рассчитывать нечего. Может, Филиппу надоела Перонелла, и он ищет себе любовницу помоложе? Он не постесняется завладеть прелестной девицей, тем более что пострадает при этом честь Ричарда.

— Вы прекрасно выглядите, милая Алуетт, — повернулся к ней Филипп после того, как засвидетельствовал свое благорасположение к Хлое, расцеловав ее по-галльски в обе щеки. — По-моему, даже жара вам на пользу.

Погода и здоровье европейцев были самой безопасной темой.

— Я… Я благодарю вас, ваше величество. Да… Кажется, аппетит вернулся. — Замечательно! Надеюсь, сегодня мы услышим вас? Осчастливите нас своими песнями? Блондель наверняка не откажется одолжить вам свою лютню. Ричард усадил Хлою рядом с Беренгарией из уважения к ее королевскому происхождению. И пока Беренгария вынужденно делила внимание своего мужа с молоденькой девицей, Алуетт наслаждалась покоем, найдя себе место рядом с Анри и Инноценцией.

Она напряженно вслушивалась в голоса крестоносцев, в любой момент ожидая, что рядом зазвучит милый норманнский выговор Рейнера де Уинслейда. Заговорит ли он с ней, пряча за учтивостью свое недовольство? Пир начался и, не услышав знакомого голоса, Алуетт немного расслабилась, вдыхая восхитительные запахи разносимых слугами кушаний. 1 Филипп умел принимать гостей. Одни блюда | сменялись другими, причем многие из них были незнакомы европейцам. Журавли, каменные козлы, косули с перцем, горчицей и чесноком, с гарниром из артишоков, спаржи и огурцов. Резные деревянные и серебряные блюда с фруктами стояли на отдельных столах. Тут были бананы (которые крестоносцы называли их «райскими яблоками»), апельсины, фиги, персики, сливы, айва и миндаль, щедро посыпанные сахаром.

Алуетт наслаждалась незнакомой едой, вполуха слушая велеречивые приветствия Филиппа, Жиля Амори, магистра ордена тамплиеров, Конрада Монферрата и Леопольда, герцога Австрийского. Все были настроены мирно и дружелюбно, но это не значило, что завтра ее королевский братец не будет бороться за свою выгоду, пренебрегая интересами Ричарда. Алуетт не сразу заметила исчезновение Хлои.

Глава 22

В то время, как крестоносцы усаживались за пиршественный стол, Фулк ждал аудиенции.

Шатер Салах-ад-Дина Юсуфа ибн-Аюба, известного крестоносцам как Саладин, был просторнее, чем у его воинов, но не богаче. Фулк слышал множество историй о роскоши во дворцах султана в Каире и Дамаске, но в шатре он увидел только несколько подушек, кровать, стол возле кровати, блюда, чаши из меди и дерева и сундук, в котором хранилась одежда султана. Единственная вещь, напоминавшая о том, что хозяин шатра — властелин исламского мира, великолепный Коран из самой тонкой кожи, переписанный выдающимся каллиграфом. Саладин сражался за свою землю, и ему не нужны были ни шелковые одежды, ни жены, ни рабыни. Все это еще будет, когда победит христиан и крест перестанет угрожать его землям.

От самого Саладина, несмотря на отсутствие предметов королевской роскоши, веяло истинным величием. Фулк был поражен тем, как Саладин непохож ни на английского, ни на французского короля. Он был довольно высок для сарацина, но все же не меньше чем на фут ниже англичанина и смугл в отличие от белокурого и светлокожего гиганта. По росту он был ближе к Филиппу, но в отличие от тучного француза крепок телом. Да, в Саладине гораздо больше королевского, чем в королевских посягателях на его владения, и в его облике нет ни Ричардова самодовольства, ни Филипповой жестокости.

Фулк опомнился только, когда взгляд карих глаз Саладина стал твердым как мрамор. Он тотчас повалился на пол, стукнулся лбом о землю, как полонено, и пробормотал:

— О султан, живи вечно.

Хотя из-за тюрбана его никто не расслышал, но обряд можно было считать исполненным.

— Встань, неверный.

Фулк подавил негодование, напомнив себе, что для каждой из сторон другая — неверная. Когда-нибудь он добьется того, что служить будут ему, а сам он будет только повелевать.

Голос, отдавший приказ по-арабски, принадлежал приведшему его в шатер курдскому солдату. Сам Саладин молча сидел на подушках рядом с двумя стариками — мавром и евреем с ястребиным носом. Фулк плохо их разглядел. Все его внимание было поглощено сверкающими глазами Саладина.

— Solaam alicum… мир с тобой, — вежливо сказал Саладин, зная, что Фулк не может заговорить с ним первый.

— Ваше величество… милорд… — сказал Фулк по-арабски. Он не знал, как надо обращаться к Саладину, а Саладин сам ничего не говорил ему. — Я пришел с докладом. Сегодня утром Ричард прибыл в Акру. У него тринадцать рыболовных кораблей и сто транспортных и пятьдесят галеонов.

Фулк замолчал, ожидая похвалы.

— Ты не сказал мне ничего, чего бы я не знал, — ответил Саладин на безупречном французском языке.

Фулк с радостью перещел на родной язык и продолжил:

— По дороге в Акру Ричард встретил подозрительный корабль и напал на него. Корабль оказался турецким, милорд, и английский король потопил его вместе с восьмьюстами воинами, оружием и змеями. Взял он только провиант, одежду и несколько твоих эмиров.

— Весьма прискорбно, но и об этом мне известно. Требования о выкупе от Melech-Ric, так мы называем английского короля, уже дошли до меня. В дополнение к его требованию вернуть Святой Крест и пленных. В ответ он обещает мне гарнизон Акры, который еще не в его руках.

Саладин не нуждался в донесениях Фулка, у него была собственная великолепная сеть сарацин-разведчиков, доставлявших ему информацию. По тону султана Фулк понял, что ему надо как можно быстрее подтвердить свою ценность.

— Король Франции дал мне аудиенцию. Он мне доверяет, — сказал он и даже надулся от гордости незаметно для себя самого. — Я сказал ему, что могу быть посланцем между ним и тобой, могущественный Саладин. — И он, по мусульманскому обычаю, коснулся рукой груди.

— Что ответил Филипп Капет? — Ни взгляд, ни бесстрастный тон Саладина не выдали его мыслей.

— Он был очень доволен и просил меня, правитель ислама, заверить тебя в его уважении. Если ты захочешь заключить с ним мир, он весь к твоим услугам.

Саладин невесело рассмеялся.

— Если бы он в самом деле уважал меня, то не был бы здесь. Разве не так? Но все равно, это хорошо, что я могу соотноситься с королем Франции с твоей помощью, Фулк де Лангр. Я позову тебя, когда ты мне понадобишься.

Хотя в учтивом тоне Саладина не было ни одной фальшивой ноты, Фулк понял, что он над ним издевается и что это о нем быстро заговорили по-арабски, когда он уходил. Он совершил ошибку… Глупо было думать, что Саладин не знает о численности английского флота и о потопленном корабле. А, ладно, лишь бы жить как эмир и получить в жены Алуетт де Шеневи, внебрачную сестру короля Франции.

— Ты ему доверяешь? — спросил еврей, когда ««« отвесил последний поклон и скрылся.

— Пока он от меня зависит, — сказал сарацинский султан. — Я старею в этой войне с франками, а похвастаться нечем. Да нет, я не доверяю человеку, который ведет себя как Иуда по отношению к своим, тем более из-за женщины. — Он презрительно скривил губы. — Разве женщина может уважать такого мужчину? Но пусть неверный пес и его хозяин Филипп думают, что я ему доверяю и он приносит мне ценные донесения. Я всегда получу от него гораздо больше, чем он от меня. Много что можно выудить из его болтовни. Я использую его… а потом брошу обратно туда, где он должен быть, Маймонид.

Старик, к которому он обратился, был его личным лекарем. Когда-то он бежал от еврейских погромов в Кордове и нашел убежище при дворе Саладина, объявленном наследником Нуредина.

— Хотите шербета, друзья? — спросил Саладин, указывая на красивый кувшин. — Мои гонцы приносят мне каждый день снег с гор, чтобы охладить его.

Старики довольно закивали, и Саладин сам «а — полнил чаши и сам подал их старикам в знак уважения к их знаниям.

— Итак, друг мой Эль-Каммас, ты что-то хотел сказать, когда франк прервал нашу приятную беседу? — спросил Саладин, поворачиваясь к мавру. — Наверное, ты хотел сказать, что думаешь о том, что я вытащил тебя из Акры под предлогом моей болезни?

— Да, — сказал чернокожий мавр, делая недовольный жест рукой. — Чем же это ты мог бы заболеть, чтобы почтенный Маймонид не вылечил тебя без моей помощи? — продолжал он, почтительно кивая головой знаменитому еврею. — Но я не мог не прийти, потому что в твоем послании была настойчивая просьба. Откуда мне было знать, что ты просто хочешь выудить меня из Акры против моей воли? Саладин, в Акре голод. Там скоро все заболеют, если христиане не отойдут от города. Я там нужен, ведь я лекарь! С каждым словом он волновался все больше. — Именно поэтому я вытащил тебя оттуда, — твердо ответил ему Саладин. — Добрый Эль-Каммас я знаю, твое искусство для тебя важно, как оздух. Но мог ли я спокойно смотреть, как ты подвергаешься опасности наравне с другими мусульманами, когда без твоего искусства погиб бы мой брат Сафадин?

— Сафадина мог спасти любой лекарь, — возразил ему мавр. — Я всего лишь обычный человек, сын простого крестьянина (в самом деле, об этом говорило и его имя — Эль-Каммас), которому посчастливилось заслужить твою милость. Но я чувствую себя виноватым, когда думаю о том, что я здесь, в безопасности, а люди там нуждаются во мне.

— Ты правда обеспокоен судьбой Акры? — спросил Маймонид с бесцеремонностью старого слуги.

В глазах Саладина появилась мука.

— Я не беспокоился, пока не узнал о количестве кораблей Мелех-Рика и о том, что он потопил турецкий корабль. А теперь у меня дурные предчувствия, друзья мои. Ричард потребует христианских пленников из Хаттина и Святой Крест, если покорит Акру. А что я ему отвечу? Многие из них проданы в рабство, многие умерли. Да и их святой реликвии у меня тоже нет… Ее нет ни у кого. Думаю, это химера… призрак, ставший причиной смерти многих мусульман и христиан. Поэтому я не мог упустить возможность спасти хотя бы тебя, мой добрый друг!

Сидя недалеко от королей, Алуетт вдруг поняла, что не слышит непрерывной трескотни Хлои и позвякивания ее серебряных браслетов.

— Принцесса Хлоя! — позвала она. — Леди Рамона, вы не видите Хлою? — спросила она фрейлину Беренгарии, сидевшую напротив нее.

— Нет… Странно… Я не видела, когда она ушла… — рассеянно проговорила наваррка.

Алуетт это вовсе не показалось странным. Леди Района была так поглощена беседой с гасконским рыцарем и так громко смеялась от выпитого вина, что пьяные комплименты гасконца становились все смелее и откровеннее. Алуетт прокляла себя за свою слепоту. И зачем ей надо было брать на себя ответственность за Хлою!

Она торопливо рассказала о своих подозрениях Анри и Инноценции, и они все вместе поспешили вон на поиски пропавшей принцессы. Беренгария сияла, купаясь в славе Ричарда, но рано или поздно она вспомнит о своей подопечной. Скоро разнесут сладости, и Филипп попросит Алуетт спеть. Блондель уже начал развлекать крестоносцев, хотя его нежный тенор был почти не слышан за криками пирующих.

— Не думаете ли вы, что ее утащил какой-нибудь сладострастный рыцарь? — спросил Анри, ведя Алуетт по тропинке между морем и шатрами.

— С , ней все может быть, — мрачно ответила Алуетт, представляя себе, какой поднимется скандал, если узнают, что дочь Исаака, взятая заложницей, была изнасилована крестоносцем. — А если она подкупила кого-нибудь и уже плывет по направлению к Кипру?

— Успокойтесь, сестра, на это у нее не хватило бы времени… Да и денег у нее нет! — постарался успокоить ее Анри.

— Она могла заплатить своими браслетами, которые так противно звякали… Или собой! — возразила Алуетт.

Неожиданно ее мрачные размышления были прерваны веселым лаем, и она еще не успела ничего понять, как ее рука была уже облизана мокрым языком.

— Зевс! — крикнула она.

Значит…

— Рейнер! — радостно воскликнул Анри. — А я-то никак не мог понять, куда вы делись. Ну, да это к лучшему! Ваш пес может найти человека?

Рейнер только что вышел из шатра и собирался присоединиться к пирующим, чтобы отыскать там женщину, которая стояла сейчас перед ним, удивленная не меньше его самого. Он молчал, глядя на Алуетт и не слыша ее брата.

Взяв себя в руки, Рейнер поздоровался с Анри и попросил его повторить то, что он сказал раньше.

Благородный Анри де Шеневи не забыл о том, что привело его с Алуетт на берег моря.

— У вас еще будет время для амуров, — пошутил он, не зная о ссоре влюбленных. — А сейчас нам надо знать, ваш Зевс может найти Хлою, младшую кипрскую принцессу? Кажется, она сбежала от моей сестры…

Рейнер сразу все понял.

— Так я и думал, что мы не оберемся хлопот с этой красоткой. Зевс, конечно же, может найти кого угодно. Один раз он держал след разбойника через весь Хокингемский лес, а потом еще переплыл реку Меон! А у вас есть что-нибудь? Какая-нибудь ее вещица, чтобы дать Зевсу понюхать?

Алуетт от души порадовалась, что девчонка обращалась с ней, как со служанкой. Когда они садились за стол, Хлоя сбросила ей на руки легкую накидку, чтобы она не мешала ей есть и танцевать. При этом она же еще раздраженно заметила, что не надо было вовсе брать ее с собой, и Алуетт пришлось напомнить ей о холодных ночах на побережье. Торопясь разыскать Хлою, она совсем забыла, что все еще держит накидку в руках. Тенерь ей оставалось лишь протянуть руку сэру Рейнеру.

— Милорд, это пойдет?

— Будем надеяться. — Он поднес накидку к носу Зевса, и тот хорошенько обнюхал ее. Похоже было, что волк знает, чего от него ждут. — А теперь нам лучше вернуться туда, где ее видели в последний раз…

В шатре все еще пел Блондель, а из бокового выхода вынырнула пьяная парочка, решившая отметить праздник на свой лад. Алуетт слышала, как Зевс бегает то туда, то сюда, ища след. Сердце у нее едва не выскакивало из груди, и виновато в этом было не столько исчезновение Хлои, сколько присутствие Рейнера. По его голосу она не разобрала, что он думает об их ссоре. Все еще злится, что она отказалась стать его женой? Неужели он не понимает, что она всецело, душой и телом, принадлежит ему до самой смерти? Как ей убедить его, что только из любви к нему она приняла такое решение? Что она не желает портить ему жизнь?

Зевс взял след и радостно залаял, после чего быстро побежал прочь, чуть не утыкаясь носом в землю. Через несколько минут он привел их обратно на берег, где они увидели Хлою, поглощенную переговорами с матросом.

Вздохнув с облечением, Алуетт нашла в себе силы прикрикнуть на свою подопечную.

— Испорченная девчонка! Разве вы не знаете, что могло бы случиться? Да вас бы утащили сарацины!

Алуетт не видела ни обращенный на нее злой взгляд, ни недовольно скривившийся рот, но все — таки поняла, что Хлоя вне себя от ярости.

— Ну и что, леди Алуетт? Мой отец дружил с Саладином! Однако вы могли не волноваться, я всего-навсего просила Жака перевезти меня на корабль. Я устала и хочу лечь. От вашей музыки у меня голова болит! — Она стукнула крошечной ножкой. — Как вы смеете разговаривать со мной, словно с ребенком, сбежавшим из детской? Разрешите напомнить, что я принцесса.

— Тише, принцесса, а то я положу вас поперек колена и настегаю, как простую крестьянку, — прорычал Рейнер, которому надоел ее издевательский тон. — Анри, друг мой, не будете вы столь любезны и не проводите вместе с Инноценцией принцессу Хлою на корабль? Может, она тогда немного утихомирится, — сказал он, подмигивая Анри и делая вид, что не замечает злости киприотки. — Я позабочусь о том, чтобы Алуетт живой и невредимой вернулась к вам немного попозже.

Буквально через несколько мгновений Алуетт уже осталась одна с Рейнером на скалистом берегу моря. В стороне собрались у костра французские крестоносцы, и воздух время от времени взрывался оглушительным хохотом. Рейнер и Алуетт, поглощенные своими непростыми мыслями, не слышали их.

Прохладный ветерок шевелил кудри Рейнера и легкую накидку Алуетт. Солнце медленно скрывалось за горами, где прятались воины Саладина, освещая их последними золотыми лучами и оставляя позади себя алое сияние. Никакой витраж в соборе не мог бы сравниться с этой небесной красотой, но и она полиняла в глазах Рейнера, когда он взглянул на стоявшую рядом с ним прелестную Алуетт. Сегодня на ней не было обычного плата и он видел, как бьется жилка у нее на шее. Он считал, что еще не пришло время простить ее, но больше всего на свете ему хотелось поцеловать ее дрожащие губки и разгладить нахмуренный лоб, поэтому, ни о чем больше не думая он схватил ее в свои объятия.

Она хотела было спросить его, не сердится ли он на нее, но тут их губы встретились, и они мысленно сказали друг другу: «Забудь о будущем, любовь моя… Потом. Есть только сейчас, и самое главное, что я обнимаю тебя и целую тебя, и касаюсь тебя…» Она прижалась к нему, как всегда поражаясь тому, что их тела будто специально созданы друг для друга. Вырезаны из одного дерева. Однако ничего деревянного не было в их поцелуях, которые жгли ее огнем желания, в том, как он нежно взял в ладонь ее грудь и не забыл двумя пальцами приласкать сосок, тотчас затвердевший от его прикосновения. Если бы она была деревом, то наверняка сгорела бы в пламени страсти, когда он прошептал ей на ухо:

— Пойдем в шатер, любимая. Там нас никто не потревожит. Я хочу тебя.

Но они не сделали и трех шагов, как услышали в темноте голос Томаса:

— Сэр Рейнер, король Ричард приказал мне разыскать вас. Рейнер ругнулся шепотом, и Алуетт с удовольствием сделала бы то же самое. Ей не оставалось ничего другого, как, поблагодарив рыцаря, сесть в лодку и отправиться на корабль.

Пока они на Святой Земле, по крайней мере пока крестоносцы не освободили Иерусалим, им придется забыть о своих желаниях ради великой цели, уведшей их за сотни лье от дома.

Глава 23

Ричард распорядился сделать подкоп под городскую стену и заложить в него все, что может гореть. Если стена рухнет, крестоносцам не составит труда ворваться в город через пролом. Работа эта была долгой и утомительной, потому что начинать подкоп пришлось, чтоб его не заметили, далеко от города, к тому же через определенные промежутки его приходилось укреплять, чтобы он не завалился раньше времени, да и кто мог поручиться, что осажденные не копают навстречу, чтобы отразить нападение или выйти на волю? Так что Приходилось быть настороже и все время прислушиваться, не стукнет ли поблизости лопата врага. Судьба города зависела от того, кто победит под землей.

Рейнер был готов исполнить любой приказ своего сюзерена, собственно, для этого он приплыл сюда, но от души порадовался, что Ричард отстранил его от подземных работ. Если ему суждено умереть, то уж лучше не в тесном подземном туннеле.

Ричард обещал Рейнеру, что поставит его во главе одного из первых отрядов, которые должны будут ворваться в город, как только рухнет стена, а пока ему было приказано взять на себя командование английской катапультой. Катапульта Филиппа, «Malvoisin „ („Дурная соседка“), и еще одна, отлитая на общие деньги крестоносцев, «Господне наказание“, уже метали огромные камни и в город, и по воротам.

Английские катапульты были лучше. Они стреляли дальше своих старших сестер, сея ужас и панику в Акре. Да и камни можно было брать потяжелее, которые сносили до основания целые дома. Блондель сложил песню об одном таком случае, когда сразу погибли двенадцать человек.

Ричарду явно очень хотелось поссорить между собой крестоносцев разных национальностей, иначе разве стал бы он в первый же день объявлять, что будет платить четыре золотых византина в месяц тем, кто будет работать на него, великолепно зная что Филипп пообещал три. Воины собрались толпой возле штандарта с леопардом, особенно много было пизанцев и генуэзцев, правда, генуэзцам Ричард отказал, потому что они уже дали обязательство присоединиться к Филиппу.

Король Франции приехал за два месяца до Ричарда, и до сих пор никто не оспаривал его первенства. Он разбил лагерь прямо напротив Проклятой башни, той самой, в которой, если верить легенде, Иуда получил свои тридцать серебряников, и тотчас принялся метать в нее каменные ядра, правда не добиваясь особенных успехов из-за всадников Саладина, которые моментально спускались с гор и нападали на французские тылы. Теперь Филипп вынужден был с бессильной яростью смотреть, как те, кто еще недавно чуть ли не молился на него, покидали его ряды и уходили к Ричарду Львиное Сердце, чтобы петь хвалы его катапультам и военной удали.

Разобранная башня Ричарда была доставлена из Мессины через два дня после того, как он приплыл сам, и поставлена на берегу так, что воины Ричарда видели, что делается в Акре.

На этот раз ни королевы, ни их приближенные не были приглашены жить в деревянной башне, стоявшей в непосредственной близости к городской стене, и подвергавшейся опасности быть сожженной греческим огнем, то есть жидкостью, погасить которую можно было только уксусом.

Иоанна, Беренгария и их дамы дни и ночи, за редким исключением, проводили на корабле, все более нервничая по мере того, как шло время. Зной был нестерпимый, и Алуетт представить себе не могла, как крестоносцы выдерживают его в своих железных доспехах. Дамы запрятали подальше одежды из шерсти и носили легкие шелковые платья или купленные уже здесь платья из египетского полотна. Большую часть времени они проводили под навесом на палубе, ловя редкие порывы морского ветерка, который не остужал их каюты, сплетничая или занимаясь рукоделием под лютню Алуетт.

Все легко выходили из себя от жары и бесконечного ожидания. Они видели, как стреляют по стенам города, но никто из королевских особ не снизошел прийти к ним и рассказать, как идут дела.

Только Рейнер связывал их с берегом. Когда ему позволяли его многочисленные обязанности, .он брал лодку и ненадолго плыл на корабль, где его радостно встречали все без исключения дамы, изголодавшиеся по мужскому обществу. Он садился и принимался за бесконечные рассказы об осаде и о Ричарде.

Алуетт радовалась, что ее возлюбленный может немного разрядить обстановку, от которой она сама тоже чувствовала себя измученной. Из-за Иоанны, Беренгарии и других дам ей редко удавалось побыть наедине с Рейнером, и она очень страдала от этого, хотя винила себя в эгоизме.

По его голосу она понимала, что он устал и что он мало что может сказать в присутствии Беренгарии о настоящей войне, которая шла на берегу. Ей очень хотелось обнять его, утешить и хоть на несколько мгновений заставить забыть обо всем, кроме их любви.

В отсутствие Рейнера Алуетт занималась тем, что успокаивала обезумевшую от горя Беренгарию, которой ее королевский муж совершенно пренебрегал.

Ричард ни разу не разделил с ней постель после свадебной ночи. Ни разу не позвал ее в башню с тех пор, как они приплыли в Акру, и каждый раз услужливо провожал ее до лодки, отговариваясь тем, что у него назначена срочная встреча с советниками. Разве так ведут себя молодожены? Беренгария уже не только плакала, она сердилась на Ричарда. Как смеет он обходиться с ней подобным образом? С ней, с принцессой из Наваррского дома? Она ведь не каменная. Разве не обидно, что он увиливает от своих супружеских обязанностей?

— Все уладится, ваша милость, — утешала ее Алуетт, чувствуя страдальческие ноты в сердитых монологах гордой принцессы.

Интересно, неужели Беренгарии еще никто не рассказал о странных пристрастиях Ричарда? После известного покаяния в Мессине Ричард не изменился и постоянно держал при себе, судя по рассказал Рейнера, или Блонделя или какого-нибудь похожего на девочку пажа.

— Неужели я сама виновата в его холодности? — вопрошала Беренгария. — Но как мне родить ему наследника, если он не желает со мной спать? Алуетт, его жизни постоянно угрожает опасность, ведь он все время лезет в самое пекло вместо того, чтобы командовать на расстоянии.

— Миледи, Ричард всю жизнь воюет. Он просто не может быть сторонним наблюдателем.

И Алуетт принялась расчесывать длинные черные волосы королевы, что всегда действовало на Беренгарию успокаивающе.

— А что, если его убьют и он умрет, не оставив наследника?

В этом крике, сорвавшемся с губ Беренгарии, Алуетт услыхала еще кое-что. Если Ричард умрет, не оставив наследника, что будет с ней самой, с его вдовой? Но Алуетт подумала, что и с наследником она будет не в большей… если не в меньшей безопасности, ведь регентом станет принц Иоанн.

— Все в руках Божьих, миледи, — проговорила Алуетт, подумав, правда, что надо было сказать что-нибудь повеселее. — Может, вы попросите королеву Иоанну сказать ему о ваших печалях?

— О нет, нет! Никогда! Обещайте, что вы тоже ничего не скажете! Иоанна считает, что Ричард всегда прав, и подумает, будто я капризничаю. Нет, я не могу жаловаться на него!

Алуетт удивилась. У обеих королев установились добрые отношения, вероятному потому, что они оказались почти ровесницами. Иоанна, будучи все лее несколькими годами старше, наслаждалась ролью воспитательницы королевы. К тому же у нее всегда была слушательница, когда она принималась рассказывать о детстве Ричарда. Однако немного подумав, Алуетт признала правоту Беренгарии, которую Иоанна сразу же полюбила, потому что они обе боготворили Ричарда. Иоанна пронесла свою любовь незапятнанной через годы, потому что жила в отдалении и не знала многого из того, что рано или поздно становится известным жене. Она могла бы даже отвернуться от наваррки, приди ей в голову, что Беренгария недовольна Ричардом. А Беренгария боялась потерять ее, потому что была совсем чужой среди норманнов.

«Бедная маленькая принцесса, — подумала Алуетт. — Вышла за прославленного рыцаря, и что же? Теперь она еще более одинока, чем раньше. Несладко быть забытой женой в окружении чужестранцев».

Алуетт погрузилась в размышления, из которых ее вернул уже спокойный голос Беренгарии, вновь обретшей королевское достоинство.

— Алуетт, пожалуйста, забудьте, что я вам сказала. Не мое дело замечать недостатки у величайшего рыцаря христианского мира. Наверно, я просто неблагодарная… Ведь мне так повезло. Я стала женой такого человека. Пожалуй, я покаюсь в своем грехе, если вы простите меня.

Прежде чем Алуетт нашла слова утешения, Беренгария опустилась на колени и принялась перебирать четки.

Алуетт была свободна. От нечего делать она поднялась на палубу, где, взяв в руки лютню, вполуха слушала спор сицилийки, фрейлины Иоанны, и леди Районы о свойствах разных духов.

Утром Беренгария была сама не своя. Они получили известие, что Ричард заболел леонарди, загадочной местной болезнью. Многие уже умерли от нее. К тому же у него была лихорадка, которая мучила его еще в Сицилии и на Кипре. Прошел слух, что его жизнь в опасности.

Беренгария плакала и кричала, что, если он умрет, она утопится, но, если Господь спасет его, она готова отдать себя в руки Саладина!

— За мои грешные мысли достойное наказание — стать наложницей неверного, — заявила она Иоанне и Алуетт.

Иоанна, ничего не зная о жалобах Беренгарии, ответила ей довольно сухо, что Ричарду вряд ли понравится такая плата за его выздоровление, и предложила всем вместе отправиться на берег и посмотреть, не могут ли они быть чем-нибудь полезны заболевшему королю.

Ричард выказал явное недовольство их появлением, ибо не желал показываться ни сестре, ни жене в больном виде. Алуетт не могла видеть его слипшиеся золотые кудри и усталые голубые глаза, загоравшиеся в ответ на любящие взгляды Беренгарии, но она слышала, как он что-то раздраженно ответил ей на ее жалобы. Ему ничего от них не надо и пусть они оставят его в покое, пока он не поправится, нечего им слоняться по лагерю без дела. Самое лучшее для него утешение, что Филипп тоже заболел и не может опередить его, пока он валяется в постели!

Однако он не стал противоречить Беренгарии и разрешил леди Алуетт остаться и играть ему на лютне. Ему, видите ли, надоело слушать все время одного менестреля! При этих словах короля Алуетт услыхала, как кто-то тяжело вздохнул и пошел к выходу.

— Я не разрешал тебе уходить, Блондель! — крикнул король.

— Прошу прощения, сир. Разве не об этом вы только что сказали? — ответил, не останавливаясь, обиженный Блондель.

Никто из приближенных Ричарда не осмелился бы на такое, однако молчание короля говорило о том, что Блонделю даны особые права. Поняла ли это Беренгария?

Вскоре обе королевы ушли, и, хотя Беренгария от души поцеловала Алуетт в лоб, Алуетт не удивилась бы, если бы узнала, что она уязвлена предпочтением, оказанным ей Ричардом. Ладно, не ей решать, прав Ричард или нет.

Около часа она играла на лютне и пела для короля, который одобрительно хлопал в ладоши и много хвалил ее. Если песня была ему знакома, он присоединял свой отличный баритон к ее чистому сопрано.

В конце концов больной король устал.

— Вы доставили мне большое удовольствие, милый Жаворонок. Просите, что хотите, и, если это в моей власти, я, Ричард Плантагенет, исполню вашу просьбу.

Чего же ей попросить? Побрякушки ей были не нужны, а не во власти короля сделать так, чтобы вместо здешней жары был прохладный весенний день с легким ветерком и теплым солнышком. И тем более он не в силах избавить ее от всепоглощающего и непонятного чувства вины, которое точит ее изнутри.

Потом она придумала. И как только посмела! Но слова сорвались у нее с языка прежде, чем она успела испугаться! — Ваша милость, мне ничего не надо для себя. Но я хотела бы попросить за королеву Беренгарию и королеву Иоанну. Они очень скучают без вас, милорд, и им совсем несладко на корабле. Право, никакие трудности… или опасности не смутили бы их, если бы вы разрешили им жить в лагере. Ведь они прибыли сюда не для того, чтобы царить тут, а чтобы помочь вам, сир.

Наступило молчание, и Алуетт уже сама была не рада, что понадеялась на доброе расположение короля.

Вдруг она услыхала звон. Это Ричард в сердцах запустил пустой чашей в щит. Алуетт вздрогнула и подумала, что следующий предмет полетит в нее.

Она встала, не зная, что лучше, стоять на месте или попытаться отыскать дорогу к выходу.

— Нет, нет, подождите, леди Алуетт, — сказал Ричард. — Прошу прощения, что испугал вас своей выходкой… А вы так хорошо мне пели! Скажите… Вы когда-нибудь чего-нибудь просите для себя? Не удивительно, что Рейнер любит вас! Какая пропасть между вами и Иоанной с ее вечным подай ей нового, богатого — и, заметьте, здорового! — мужа и Беренгарией с ее надоедливыми ужимками! Это не они заставили вас сказать то, что вы сказали? Нет? Скажите правду! Я не сержусь на вас, но все равно придется вам передать этим дурам, чтобы они возвращались на корабль, и не раньше, чем я войду в Акру, я разрешу им покинуть его! Не нужны мне в лагере бездельницы, которые своими женскими штучками будут мешать святому делу. Их и так тут хватает, да и король Франции держит при себе любовницу.

— Да, ваша милость, — робко промолвила Алуетт. Какой смысл объяснять, что это ее собственная идея, и никакого отношения она не имеет к королевам? — Наверное, мне лучше вернуться на галеон, а вы отдыхайте, сир. — Ко я еще не отблагодарил вас, моя милая певица. — Ричард вновь был мил и любезен. — А! Знаю! Я повенчаю вас, как только мы займем Акру! Мы вышвырнем муэдзинов из колокольни самой лучшей церкви и опять повесим там колокола, чтобы они оповестили весь мир о свадьбе прекраснейшей из женщин и храбрейшего из рыцарей. Ну, что вы на это скажете, леди Алуетт? Разве я не замечательно придумал? Эй, паж! Зови сюда сэра Рейнера! Он командует катапультой.

Что бы такое сказать Ричарду, чтобы он умерил свой пыл?

И в эту минуту, словно Бог услышал ее, возле шатра послышались шаги и голоса и паж, которого Ричард послал за Рейнером, вошел и объявил:

— Ваша милость, султан Саладин, прослышав о вашей болезни, прислал к вам своего лекаря.

Переведя взгляд со слепой женщины на того, кто вошел в шатер, он замер от неожиданности. Перед ним стоял старый мавр в белых одеждах и белой чалме.

— Салаам алейкум, — низко кланяясь и касаясь рукой лба, сказал мавр. — О король Ричард, пусть дни твои длятся вечно. Султан султанов Сапах ад-Дин Юсуф ибн-Аюб, известный франкам как Саладин, приказал мне, Гаруну эль-Каммасу, навестить тебя и посмотреть, не могу ли я чем-нибудь помочь тебе. Однако твой паж ошибся, я не личный лекарь Саладина, а всего лишь ничтожный ученик Маймонида, который обучил меня многим премудростям…

— Это не важно… — с присущей ему бесцеремонностью прервал старика Ричард. — Даже лучше. Я слышал, что Маймонид еврей.

Ричард не видел ничего странного в том, что он предпочитает неверного сарацина еврею, хотя явился в Акру сражаться как раз с сарацинами. Но он был в восторге от рыцарского жеста Саладина… Что бы там ни было, Ричард сам был рыцарем и ценил рыцарство в других.

— А кто с тобой, лекарь? — спросил он, показывая на закутанную в черное фигуру, которая вносила в шатер, что-то завернутое в шелк.

— Даже ничтожный ученик может иметь ученика, — ответил ему Эль-Каммас. — Не обращай на него внимания, великий Ричард Львиное Сердце… Это всего лишь Рашид. Он принес мои вещи и подарки, присланные тебе Саладином.

Рашид низко поклонился Ричарду, пряча свое лицо за большой чалмой, но Ричард даже не посмотрел в его сторону. Он не мог прийти в себя от вида экзотических фруктов на серебряных блюдах и от золотых кувшинов с шербетом, охлажденных снегом с высоких гор.

— Королевский подарок! Как это по-христиански! — воскликнул Ричард. — Ты должен передать султану, что Мелех-Рику уже лучше!

Ричарду ужасно не хотелось демонстрировать свою слабость перед слугой султана. Ему даже в голову не могло прийти усомниться в честности человека, приславшего врагу своего лекаря и подарки. Такое предательство противоречило законам рыцарства.

Рашит был доволен. Старый мавр не скрывал своего нежелания брать его с собой и вообще своего презрения к французскому шпиону, которого в действительности звали сэр Фулк де Лангр.

Дождавшись, когда о нем забудут, Фулк приподнял голову, чтобы отодвинуть немного чалму. Ну и дурак Ричард! Неужели он не понимает, что может быть отравлен или им, или мавром, будь у них на то приказ? К счастью для английского короля, Эль-Каммас никогда не нарушал клятву всех лекарей, а Фулку Филипп строго-настрого запретил пока убивать своего соперника. Фулк знал, что женщина, находившаяся в шатре, не может увидеть его и узнать европейца, обожженного солнцем. С удовольствием разглядывал он ту, о которой мечтал ночами. Даже в своих самых смелых предположениях он не ожидал встретить Длуетт де Шеневи в шатре Ричарда и был счастлив, что осмелился просить самого Саладина отпустить его вместе с Эль-Каммасом.

Он глядел на нее, не отрывая глаз. Алуетт сидела, не выказывая нетерпения, с лютней на коленях. Жара все-таки сказалась на ней. Жавороночек! Фулк представил, как она когда-нибудь войдет в его гарем… Войдет первой женой в прозрачных шаль — варах и коротенкой кофтенке, которая не скроет от его глаз груди с розовыми сосками, когда она поднимется, чтобы удовлетворить его желание (а он даже не посмотрит на остальных жен), и пойдет следом за ним к широкому ложу, где будет делать все, что он прикажет. Нет, остальные тоже пригодятся. Став мусульманином, он получил право на пять жен, если у него хватит денег содержать их, а денег хватит, ведь он теперь эмир. Что же до любовниц, их он может иметь без счета. И заимеет. Черноглазых сарацинских гурий, похожих на статуэтки нумидиек, если он когда-нибудь ощутит вкус к черной коже, белокурых голубоглазых рабынь из Европы. Но первой женой все-таки будет Алуетт, а остальных он возьмет, чтобы ублажали его, когда Алуетт будет носить его сыновей или во время месячных недомоганий.

Мечты Фулка были прерваны Эль-Каммасом.

— О Мелех-Рик, мне нужно осмотреть тебя, а в твоем шатре женщина…

Ричард совсем забыл об Алуетт.

— Ох, почтенный лекарь, какой же я простофиля! Что обо мне подумает Саладин? Позвольте мне представить вам леди Алуетт де Шеневи, которая целый час ублажала мой слух очаровательным пением.

— А ваши взгляды своей красотой, — галантно прибавил мавр, хотя до него уже дошли слухи о безразличии Ричарда к женской красоте.

— Леди Алуетт слепая, — пояснил Ричард, — но все равно мы должны отпустить ее прежде, чем ты, лекарь, примешься за дело. Дорогая леди Алуетт, я благодарю вас за ваш труд… и за вашу заботу о других. Идите к пальмовой роще, мадемуазель. Паж приведет туда Рейнера.

Эль-Каммас с удовольствием наблюдал за грациозными движениями Алуетт, которой, казалось, вовсе не мешала ее слепота. Даже самая любимая, наложница Саладина не сравнится с ней по красоте.

— Ты сказал, что она слепая? Но она не похожа; на человека, слепого от рождения.

Неожиданно его заинтересовала загадка этой женщины. Он был изумлен тем, какие у нее ясные голубые глаза.

— Да, мне говорили, что она ослепла в детстве после какой-то болезни. Ну, ты поможешь мне встать с этого проклятого ложа? — спросил Ричард мавра, который с трудом сосредоточил свои мысли на лежащем перед ним человеке.

Эль-Каммасу очень хотелось пойти следом за слепой и попросить у нее позволения осмотреть ее. «Ах, ладно. Все в руках Аллаха, — решил он. — Если Аллах захочет, он приведет ее ко мне».

Алуетт с радостью покинула шатер Ричарда. Она с удовольствием играла и пела для него, потому что музыка доставляла ей радость, а английский король был благодарным слушателем. Ее беспокойство не было связано с недоразумением из-за королев или с мавританским лекарем, как невероятно ни было его появление. Она слушала, как Эль — Каммас говорил по-французски с арабским акцентом, и ее не удивило, что Ричард поверил ему. В его голосе были покой, уверенность в своих знаниях и благожелательность.

Однако вместе с ним что-то злое появилось в шатре, и она почувствовала это. Когда они встретились с Рейнером, она рассказала ему о своих ощущениях, не зная, как объяснить их, но она была убеждена, что Саладин, пославший лекаря к Ричарду, подослал к нему врага.

— Вы говорили, что он пришел не один? — вспомнил Рейнер.

— Да. Мне кажется, он назвал его Рашидом. Рейнер, вы думаете?.. Но там же везде воины, стоит только крикнуть.

— Не знаю, — мрачно проговорил Рейнер, — но, если Ричард остался один с двумя сарацинами, замыслившими зло, ему грозит опасность. Идемте, Алуетт!

Он потащил ее за собой к шатру Ричарда и, не обратив никакого внимания на двух воинов у входа, ворвался внутрь.

Ричард, король Английский, лежал на своем ложе, а старый мавр сидел рядом с ним на подушках. По спокойному довольному виду короля было видно, что мусульманин не причинил ему ни малейшего вреда. Больше никого в шатре не было.

— Рейнер? Перегрелся на солнце? Что это вы врываетесь ко мне, как к себе домой, сэр?

Рейнер опустился на одно колено, чувствуя себя ужасно глупо, хотя дурные предчувствия ничуть не были поколеблены мирной картиной.

— Сир, простите меня, но мне показалось, что вам грозит опасность.

— От лекаря, которого сам Саладин послал ко мне? Чушь! Это было бы не по-рыцарски.

Рейнеру была известна слабость Ричарда к красивым жестам, поэтому он воздержался от каких — либо предположений. К тому же ему самому понравился честный взгляд черных глаз мавра. В нем не было ни враждебности, ни подозрительности, ни раздражения, хотя Рейнер появился не вовремя. Старый лекарь смотрел на Рейнера с искренним любопытством.

— Я еще раз прошу у вас прощения, сир, но где слуга, который пришел с лекарем?.. Кажется, его зовут Рашид?

Рейнер видел, как старик изумленно оглядел шатер.

— Не понимаю… Он только что был тут. — Эль-Каммас пожал плечами. — Он ничего не сказал, но не думаю, чтобы ему понадобилось уйти далеко. Ведь он знает, что в любую минуту я могу позвать его.

К несчастью, Зевс остался в шатре Рейнера. Лагерь немедленно обыскали, но Рашида не нашли ни в отхожем месте, ни у шлюх, потому что к этому времени Фулк сменил одежду мусульманина на доспехи французского воина и направлялся с донесением в шатер Филиппа.

После безрезультатных поисков Рейнер, все еще в сопровождении Алуетт, вернулся к королю, чтобы извиниться перед ним и перед мавританским лекарем за свое неуместное вторжение.

— И все равно умоляю вас, сир, будьте осторожны… Пусть при вас будет стража, пока вы больны. Умоляю, подумайте, ведь далеко не все сарацины подчиняются законам рыцарства.

— Так же, как не все франки, — мягко напомнил ему Эль-Каммас, думая о французском шпионе, которого он привел с собой. Саладин уверил его, что он никому не причинит вреда, но Эль-Каммас все равно опасался его. Ни один благородный человек не предаст свою страну и свою веру. Чего же добивается, этот человек?

— Господи помилуй, де Уинслейд, не будьте старухой! Не так уж я болен, чтобы не защитить сестру — крикнул в раздражении король. — Лучше присмотрите, чтобы вашу леди Алуетт доставили на корабль в целости и сохранности. Эта работа как раз для вас, если вам везде мерещатся убийцы!

Рейнер молчал. Алуетт чувствовала, что выговор короля обидел его, тем более что он был совершенно незаслуженный. Действительно, глупо, когда боль — вой безоружный человек пускает к себе двух незнакомцев, полагаясь только на рыцарский кодекс чести.

Она положила нежную ручку на руку Рейнера, который сначала весь сжался, а потом потихоньку расслабился.

— Простите меня, любимая Алуетт, — сказал он устало. — Наверное, я показался вам сердитым старым медведем. Все эта проклятая жара. Иногда я думаю, что мы никогда не пробьем стену… А у сарацин видимо-невидимо кувшинов с греческим огнем, и они нас всех тут сожгут. — Он тяжело вздохнул. — Ну, а как ты, любимая? Тебе ведь тоже жарко.

Словно видя ее лицо в первый раз, он смотрел и смотрел на нее и не мог оторваться. Кажется, она похудела. А глаза горят, словно два сапфира, и он видит, что она любит его.

— Все хорошо, милый Рейнер, не беспокойтесь обо мне.

Ее милая заботливость была для него словно прохладное питье в жару, особенно после Ричардовой отповеди.

— Ах, Алуетт… — прошептал он. — Когда наконец у меня будет время обнять вас и любить, любить всю ночь напролет?

Желание изменило его голос, и он был счастлив, что опять может желать, ведь столько ночей он приходил в шатер и без сил сваливался на постель, даже не вспоминая об Алуетт. Но вот она с ним, и он чувствует ее нежность. Он обнимает ее, забыв и думать о гребцах, которые не сводят с него изумленных глаз.

То ли из-за «чрезмерных» забот Рейнера, то ли из-за того, что король Франции уже, по слухам, оправился от болезни, но на другой день, одолев слабость, Ричард пришел к стене Акры, чтобы своим присутствием воодушевить саперов, лучников и рыцарей. По его команде все они удвоили усилия, несмотря на то, что каждый раз, когда отваливался очередной кусок стены, сарацины начинали бить в барабаны, призывая на помощь воинов Саладина. Сражаться на два фронта было тяжело, но удача не изменила крестоносцам.

В Акре жизнь становилась невыносимой. Еды, после двух лет осады, почти не осталось. Одно за другим летели к Саладину письма в клювах голубей (единственная живность, которая еще не была съедена в городе), в которых не было ни одного мало-мальски утешительного сообщения. Когда же один из английских лучников, прицелившись, убил голубя, казалось, словно весь город соединился в отчаянном крике, тогда как крестоносцы с шутками зажарили голубя на костре на глазах осажденных сарацин.

Одиннадцатого июля с грохотом рухнула Проклятая башня, поддавшись наконец саперам и катапультщикам. Но Акру взять в тот день не удалось, хотя большой отряд крестоносцев бросился в пролом, рубя мечами направо и налево.

Со стен доносились крики: «Крест и Гроб Господень!» — а основные силы крестоносцев как ни в чем не бывало поглощали ужин. Ричард решил попридержать своих людей, пусть французы, пизанцы и австрийцы льют кровь, пока он будет вести переговоры с Каракушем, командующим войск в Акре. Ричард знал, что Саладин настаивал на затягивании переговоров до подхода свежих сил из Египта, поэтому он поливал Акру каменными ядрами и угрожал резней, пока на следующий день не была подписана сдача Акры. Это случилось двенадцатого июля.

Глава 24

Ричард торжественно въехал в город на белом как снег арабском скакуне. Рядом с ним были другие вожди крестоносцев — Филипп Французский, Конрад Монферрат, Леопольд Австрийский, король Иерусалима Ги де Лузиньян.

Рейнер скакал справа, готовый в любую минуту предотвратить попытку побежденных сарацин напасть на проезжающих по улицам монархов.

Однако никто не сопротивлялся. Мусульмане, кажется, совсем растерялись и лишь следили большими провалившимися глазами за крестоносцами, разрушившими то, что было создано ими. За легкими занавесками в тихих каменных домах Рейнер видел закутанных женщин, со страхом следивших за передвижением воинов, вливавшихся в город следом за своими правителями. То тут, то там на улицах попадались женщины с детьми. Посмеют ли сотни крестоносцев, жаждущих добычи и мести за погибших товарищей, нарушить указ?

Герольды объявили об условиях сдачи накануне вечером. Неверные пленники стали заложниками, с которыми надо было обращаться вежливо, хотя их взяли под стражу. Через месяц их обменяют на Святой Крест, пятьсот пленников Саладина, двести тысяч византинов Ричарду и Филиппу и тысячу пятьсот византинов Конраду за его помощь в переговорах.

Два союзника-соперника в конце концов расстались и поехали каждый в свои апартаменты: Ричард — в королевский дворец, Филипп — во дворец тамплиеров, а Конрад Монферрат отправился колесить по городу в сопровождении герцога Леопольда, чтобы поднять христианские флаги там, где раньше гордо реяли мусульманские знамена, — на минарете главной мечети и на Сторожевой башне.

Английский король писал жене и сестре, призывая их сойти на берег, и еще даже не успел снять боевые доспехи, как в залу, выпучив глаза, вбежал солдат.

— Сир! Сир! Герцог Австрийский водрузил свой флаг рядом с английским и французским!

За несколько секунд, когда можно было услышать муху, Ричард из любезного «Золотого воина» превратился в рычащего льва.

— Да как он посмел стать наравне со мной?! — Ричард скомкал письмо в кулак. — Пусть он явился сюда раньше Филиппа, но ведь ни он, ни его воины ничего не делали тут, только пили и спали с девками.

— Ваша милость, это всего лишь немножко тщеславия, — попытался успокоить его Блондель, вернувший себе милость короля.

Он вовремя пригнулся, а иначе запущенная в его голову чернильница наверняка попала бы в цель, и выпрямился, не обращая внимания на испорченный гобелен за его спиной.

— Тщеславие? — прорычал Ричард Львиное Сердце. — Да мне плевать на тщеславие этого пропойцы! Дурак! Если его знамена рядом с английскими и французскими, он тоже имеет право на добычу, а этого я не допущу! Знамена надо убрать!

Он перевел взгляд с испуганного менестреля на воинов, словно кто-то из них был виноват в водружении знамен.

В конце концов его полыхающий взгляд остановился на Рейнере.

— Ты… Де Уинслейд… Ты жаждал спасти мою жизнь, когда это было не нужно… Так теперь спаси мою честь! Притащи сюда проклятые тряпки!

Сердце у Рейнера упало, но он поклонился в знак покорности, понимая, что выбора нет. Ричард Львиное Сердце предлагал ему искупить свой промах, когда он поставил короля в неловкое положение перед Эль-Каммасом.

Когда-то в порыве благочестия юный рыцарь сам бы вызвался исполнить приказ, вызвав на поединок любого, кто посмел бы оспорить его права. А теперь он больше всего на свете желал доставить письмо королевам, приглашающее их явиться во дворец. Он мечтал о встрече с Алуетт. Уже видел в мечтах, как помогает ей устраиваться в новой комнате, а потом ищет комнату для себя в одном из захваченных серых каменных домов. Может, у них даже нашлось бы время немного побыть вдвоем.

Он выскочил на полуденный зной, надел шлем, кликнул Томаса и приказал привести — Геракла. Зевса он посадил в тени и приказал сидеть, не желая ненужных осложнений, если с ним будет его громадный любимец.

Неужели любовь к Алуетт лишает его мужества? Неужели Ричард прав? Нет, не прав. Он все также рвется в бой с сарацинами за Святой Крест, за возможность для христианских паломников посещать святые места. А что происходит на самом деле? Христианские монархи бесконечно грызутся за власть, повсюду усталость и отвращение. Но Ричарду плевать на его мысля, ему нужен результат, так что приходится Рейнеру забыть о святой цели и исполнять приказ.

Площадь перед главной мечетью была заполнена празднующими победу крестоносцами. Одни пили вино, другие тащили за собой полураздетых мусульманских женщин. Победители уже обзавелись драгоценностями, богатыми одеждами, великолепной посудой и даже мебелью.

Рейнер предпочел бы, чтобы никто не видел, как он будет снимать флаг австрийского герцога. Чем меньше зрителей, которые могут затеять драку или распустить потом слухи, тем лучше. Но это было бы не по Ричардову, который, будь его воля, притащил бы сюда фанфары, чтобы все знали, что происходит.

— Воины Уинслейда, — негромко приказал он, — окружить мечеть.

— Хо! Рейнер! Счастливый денек выдался, а? — появился Гийом де Барр, едва Рейнер решил спешиться.

По нему было видно, что он уже влил в себя немало сирийского вина.

— Гийом, — обрадовался Рейнер, хотя меньше всего ему хотелось тянуть с выполнением приказа. — Рад вас видеть. А я и не знал, что вы тут после вашей маленькой размолвки с моим сюзереном.

— Ну да, он в конце концов смилостивился, и я отплыл с Филиппом. Здесь я с апреля… старожил! — рассмеялся он. — Хорошо смотрятся флаги, а?

— Однако только два из них имеют право быть там, — сказал Рейнер, стараясь не показать виду, что он намеревается восстановить справедливость. Если ему удастся незаметно проскочить в минарет, может, никто и внимания не обратит на исчезновение австрийского флага.

— Рейнер, вы что это? Из-за Австрии, да? Да пусть король Леопольд потешится! Какая разница? Рейнер тихо намекнул Гийому, чтобы он помолчал, но подвыпивший француз и слушать ничего не желал. Он до тех пор спорил со своим другом, громко выражая свои чувства, пока к ним не обернулись едва ли не все белокурые и пышноусые австрийцы.

— Вы ведь не хотите сказать, что собираетесь сдернуть его? Рейнер, друг мой! Неужели Ричард не может сделать великодушный жест? Ведь в этом нет ничего, кроме жеста!

Голубые глаза, понемногу наливавшиеся кровью, с ненавистью глядели на них.

— Замолчите, Гийом, — сказал Рейнер. — У меня приказ короля Англии.

Гийом уступил, только теперь заметив, как его громкие речи подействовали на окружающих, но было уже поздно. Бесполезно было осторожничать.

— За мной, — приказал Рейнер своим людям, и они вытащили мечи, взяли наизготовку копья и булавы.

Не поворачиваясь спиной к толпе, Рейнер стал подниматься по узкой лестнице.

Вытащить разноцветный австрийский флаг, расположившийся рядом с лилиями Франции и леопардом Англии, было делом минутным, хотя до Рейнера-доносилось недовольное гудение снизу.

К тому времени, когда он спустился, австрийцы уже выкрикивали угрозы и готовы были сразиться с его людьми, охранявшими вход на минарет.

Рейнер подумал, что Ричард будет счастлив, если его сейчас убьют. Ведь он погибнет во имя рыцарской чести! Надо же, пойти умирать от сарацинского меча, рассчитывая на немедленное воскресение, а вместо этого дать себя зарезать братьям-христианам! Глубоко вздохнув, он перепрыгнул через последние три ступени с криком:

— Уинслейдцы! Ко мне! Ко мне!

Поняв свою ошибку, де Барр тоже закричал: — Dieu nous sauve! Des Barres!

И это были все, кто мог помочь Рейнеру уйти с площади живым. Пока суть да дело, один из австрийцев, желая защитить честь герцога, вырвал у Рейнера флаг, за что получил от него удар мечом плашмя по спине. Флаг упал на землю прямо в лужу пролившегося вина и был затоптан много раз прежде, чем Рейнеру удалось добраться до него.

К тому времени, как он попал в руки довольного Ричарда, он стал похож на грязную тряпку, а не на флаг Австрии. Рассказ о том, как его обесчестили, дошел до ушей разъяренного Леопольда, когда в нем уже не осталось ни крупицы правды.

И часа не прошло, как разгневанный австрийский герцог уже был во дворце вместе с Филиппом, королем Франции, и осыпал угрозами Ричарда Плантагенета.

Почти час прождали они в большом зале, пока Ричард прятал своего верного рыцаря в тени на крыше дворца, где пол был устлан подушками, а ветер с моря и даже два пажа с опахалами боролись с нечеловеческой жарой.

Послали за Алуетт, которая вместе со своей госпожой прибыла на берег, как раз когда Рейнер занимался флагом, и за Инноценцией, чтобы она помогла залечить небольшую ранку, проделанную в щеке Рейнера австрийским кинжалом.

Кольчуга и щит спасли Рейнера от многих ударов, нанесенных ему австрийскими крестоносцами, тем не менее он не избежал синяков, от которых ныло все тело. Ричард пробыл с ним несколько минут, на все лады расхваливая подвиг своего рыцаря, словно он был новым Роландом, а его не ждали внизу Леопольд с Филиппом, угрожая лишить христианское воинство его австрийской части. Ричард встал с подушек, выпрямился. К двери шел уже не милостивый господин, а грозный лев, готовый к бою.

— Кажется, я снова в чести, — ухмыльнулся Рейнер.

Инноценция накладывала последние стежки на его рану, пользуясь обычной костяной иглой и конским волосом так, словно занималась рукоделием, и Рейнер дергался от боли, которая уже начинала понемногу стихать то ли от настойки из коры ивы, за которой послала Алуетт, то ли от сирийского вина, охлажденного снегом с гор.

— Вас могли убить, — проворчала Алуетт, ощупывая его лицо своими нежными пальчиками. — И все ради цветной тряпки и тщеславия Ричарда?

— Тсс, любимая. Вы не представляете, чего я натерпелся в последние две недели, так что это были всего лишь детские игрушки. Меня мало заботит любовь короля, но хорошо, что он думает, будто сейчас я ни на что не способен, — сухо сказал Рейнер. Алуетт снова с ним, и ссора забыта. — Он дал мне позволение жить в доме неподалеку отсюда, пока мы будем в Акре, и мне даже не пришлось просить его об этом. Спасибо, Инноценция, — ласково поблагодарил он девушку, когда она закончила возиться с его раной, оторвала остатки волоса и положила бальзам, чтобы рана не загноилась.

— Ну что вы, сэр Рейнер, — ответила сияющая Инноценция и повернулась к Алуетт, сидевшей в кресле рядом с кушеткой. — Миледи, я вам нужна? Мне пойти за вами?

— Я прослежу, чтобы об Алуетт позаботились, — сказал Рейнер. — Какое на вас прелестное платье, Инноценция! Это в честь праздника или ради неизвестного возлюбленного?

Инноценция покраснела и смущенно улыбнулась.

— Сир Анри, брат миледи, обещал мне показать дом, в котором будет жить. Можно я пойду, леди Алуетт?

Алуетт не знала, что сказать, жалея девушку и желая ей счастья.

— Конечно, Инноценция, иди… Только будь ос торожна. Я люблю брата, но юные аристократы привыкли иметь все, чего бы им ни захотелось. Не дай Бог, он решит поиграть с твоими чувствами…

— Анри… то есть я хотела сказать сир Анри, — возразила Инноценция, — никогда не сделает мне ничего плохого. Он любит меня. И я люблю его.

Эти простые слова все решили.

— Тогда иди и передай ему мои поздравления. Пажей тоже отослали. Вечерняя прохлада разливалась в воздухе.

— Любимая, — сказал Рейнер, когда все ушли, — мы не можем оградить других от их ошибок.

Алуетт вздохнула.

— К тому же, наверное, поздно, да? Я уверена, что мой сводный брат уже спал с ней. Страшно не то, что она родит незаконнорожденного ребенка, вы ведь знаете о ее снадобьях, но он наверняка разобьет ей сердце. О да, она будет его любовницей на время похода… А потом? Что потом, когда он должен будет вернуться во Францию? Рейнер, он граф. Ему придется жениться, и еще до похода соседи-бароны осаждали его, предлагая своих дочек. Неужели он женится на моей камеристке, когда вокруг будет столько мечтающих о нем знатных красавиц?

Он взял ее за руку и заставил сесть на кушетку, на которой лежал.

— Милая Алуетт, вы бы всех защитили от бесчестья, если бы могли, почему же вы не защищаете себя? Или вы намерены ехать в Англию в качестве моей любовницы? Почему бы вам не стать моей женой? Ей было трудно устоять перед ним, когда он был так близко, когда его запах ударял ей в ноздри и кружил голову, когда его руки гладили ей спину и уясе подбирались к ее груди…

— Ложись рядом, любимая…

Она услыхала его голос, немного хриплый от внезапно вспыхнувшего желания.

— Рейнер, а ваши раны? А шов? — воспротивилась она, чувствуя, как он притягивает ее к себе.

— Ну и что? У меня будет еще один шрам, вот и все. К тому же меня любит прелестная женщина, которая не видит моих недостатков, — пошутил он, прижимая ее к себе и с удовольствием ощущая ее живое тепло под вышитым полотняным платьем.

Сам он был почти раздет еще раньше, когда Инноценция врачевала его ушибы, и теперь быстро раздел Алуетт, почти сорвал с нее платье, приходя в неистовство от прикосновений к ее нежной коже.

— Надеюсь, любимая, Беренгария сегодня обойдется без вас, потому что я намерен продержать вас у себя всю ночь…

— Да, она, кажется, ждет короля… — прошептала Алуетт.

Она прерывисто дышала, отдаваясь на волю его рук.

Стремительным движением он сбросил с себя остатки одежды, и вот уже его мужской орган нетерпеливо подрагивал, прикасаясь к ее животу, а у нее внутри все полыхало в ожидании его.

Тогда он принялся, дразня ее, скользить туда — сюда, не стремясь войти в нее, но разжигая ее так, что она уже чуть не в голос стонала от неодолимого желания принять его в себя. Рейнер оторвался от губ Алуетт и стал целовать ее груди, проводя по ним языком и легонько покусывая их, пока она не поняла, что еще немного, и она сойдет с ума.

— Пожалуйста… — прошептала она.

Она знала, что, как только он окажется в ней, наступит желанный конец, обязательно наступит, иначе у нее не выдержит сердце.

— Ты хочешь, чтобы я взял тебя? — спросил Рейнер, щекоча ей ухо и прижимаясь к ее губам долгим поцелуем.

Не в силах совладать с собой, Алуетт корчилась под ним, и он, не спрашивая, знал, чего она хочет. Зачем же он мучает ее?

— Да! Рейнер, да! Возьми меня, Рейнер, пожалуйста!

— Ты любишь меня?

— Люблю! Рейнер! Люблю тебя, Рейнер, мой возлюбленный, мой единственный…

Но он как будто не собирался прекращать ее сладкие муки.

— И я люблю тебя, Алуетт, сердце мое. Но если ты хочешь, чтобы я взял тебя, тебе надо согласиться на одну мою просьбу… пустячную просьбу, лишь…

— Все что угодно, Рейнер! Все, что ты хочешь! Сейчас она отдала бы все на свете, только чтобы наступил конец такой желанной и такой невыносимой боли.

— Будь моей женой… здесь… в Акре… и как можно скорее…

Алуетт затихла, словно ее хватил удар.

— Рейнер, не могу… мы не должны… пожалуйста… Я же все тебе объяснила… Не говори больше об этом.

Он прижимался к ней всем телом, мучая ее недостижимым блаженством, зная, как близко она подошла к нему и как он истязает ее, не давая пройти весь путь до конца.

— Будь моей женой! — потребовал он, тяжело дыша.

Алуетт словно жгло огнем, и только один — единственный Рейнер мог погасить бушевавшее в ней пламя. — Черт бы тебя побрал, Рейнер! — крикнула она, крутя головой и вонзаясь ногтями ему в спину. — Ладно… Я буду твоей женой!

Рейнер радостно рассмеялся, причмокнул и осторожно, чтобы не причинить ей боли, вошел в нее.

Раз, два, и она вскрикнула от острого ощущения счастья. Всего одно мгновение, и Рейнер дал волю себе, шепча ее имя и все дальше погружаясь в нее, пока его сотрясали последние конвульсии.

Наверно, она на какой-то миг потеряла сознание, потому что, когда очнулась, он уже лежал рядом с ней и по его мерному дыханию она поняла, что он спит. Единственная свечка погасла, она почувствовала это по запаху. «Не беда, — подумала Алуетт и улыбнулась. — Мне ли бояться темноты».

Алуетт лежала на спине, наслаждаясь близостью его тела и тяжестью сильной руки, по-хозяйски обнявшей ее. Крики ночных птиц, чужие ее слуху, смешивались с далеким шумом праздника.

Пресвятая Богородица, что же она натворила? Нельзя было ей ради них обоих так потерять себя. А теперь будет нечестно, если она не выполнит своего обещания, будь оно даже исторгнуто из нее сладчайшей из пыток.

А может, все ее сомнения ничего не стоят? Может, он прав? В конце концов, незаконное рождение — самая обыкновенная вещь на свете, а Рейнер любит ее, даже несмотря на ее слепоту. Ей хотелось бы быть достойной его женой. Да и другая причина, если она сама о ней не помнит, наверно, тоже какая-нибудь чушь? Она мысленно заглянула внутрь себя, и то, что мучило и тревожило ее, зашевелилось, как большой сонный дракон, напоминая ей, что оно есть, оно живо и никуда не исчезло.

В конце концов она тоже заснула.

Во сне она услыхала голос, ненавистный голос, смеявшийся над испуганной девочкой, которая плакала, показывая рукой на красную кровь на простыне и на ее ногах.

— Ничто не может сравниться с юной девственницей, Филипп… Ты тоже должен попробовать. Почему бы тебе не взять ее? Самое трудное я уже сделал! Ха! Ха!..

Напившийся Филипп с трудом открыл красные глаза, не в силах даже осознать ужас, творившийся перед ним. Его самый близкий друг, как голый сатир, склонился над плачущим ребенком, выставив окровавленный член… Голова Филиппа опять упала на стол, а его храп заглушил крик маленькой мученицы и издевательский смех насильника.

Алуетт проснулась вся в поту, все еще во власти криков, терзавших ей душу, однако понимая, что в этой тихой комнате ей нечего бояться.

Было совсем темно. Утренняя заря еще и не думала заниматься, и луна в эту ночь не освещала землю. Но вот глаза Алуетт немного привыкли к темноте, и она увидела рядом с собой укрытого простыней мужчину.

Рейнер лежал на животе, и золотые волосы упали ему на лицо, повернутое в другую сторону. Она видела, как поднимаются его широкие плечи в такт дыханию.

Она видит его! Она видит!

Алуетт вцепилась в его спину и закричала:

— Рейнер! Свет! Зажгли лампу! Я вижу, Рейнер! Я вижу!

Он проснулся мгновенно, как солдат, привыкший ко всяким неожиданностям. Его лицо было в тени, и Алуетт смогла разглядеть лишь ястребиный профиль и раздвоенный подбородок.

— Ты видишь? Что за чудо! Спокойно, я сейчас принесу факел.

Алуетт слышала, как он выбежал из комнаты, и слезы радости затуманили ей глаза. Сейчас она его увидит! Она увидит Рейнера де Уинслейда, английского рыцаря, который любит ее и хочет взять в жены.

Святая Мария, пусть он косит и у него кривой рот, и на лице шрамы или родимое пятно! Она едва сдерживалась, чтобы не дать волю своему нетерпению.

Алуетт повернула к двери лицо, услыхав его быстрые шаги. Она ощутила запах смолы, но в глазах у нее было темно, как всегда.

Рейнер? Принеси факел, любовь моя! Мне не терпится увидеть тебя!

— Он… Я принес факел!

— Не шути, милый! Ведь я так долго ждала!

— Алуетт, родная, я не шучу. Ты видишь пламя, любимая?

Ей показалось, что ледяные колючки впились ей в живот.

Рейнер поднес факел совсем близко, чтобы она могла ощутить его жар, но увидеть, — она ничего не увидела. Проклятая темнота не отпускала ее с тех пор, как ей исполнилось восемь лет.

— Господи Боже мой! Нет! Нннеееееетт!

Глава 25

— Надеюсь, тебя привело ко мне дело неотложной важности, если ты нарушил мой приказ ждать, пока тебя позовут, — сказал Саладин, устраиваясь поудобнее в подушках в то время, как, укрывшись покрывалом, его темноглазая наложница бесшумно исчезла за ширмой. Опустив долу глаза, она не выдала себя ни одним вздохом, хотя султан почти довел ее до изнеможения всего лишь прикосновениями своих искусных пальцев. Помешать в такой момент… к тому же презренный неверный… юная женщина была вне себя от ярости, но не посмела выдать своих чувств, чтобы не уронить честь султана и не потерять его милость. Она знала, что он недолго позволит франку надоедать себе.

— Думаю, вы тоже сочтете, что это жизненно важно, как только выслушаете меня. Кстати, у вас прекрасный вкус, — сказал Фулк, кивнула в сторону гибкой гурии.

Будь Фулк де Лангр поумнее, он бы не делал подобных намеков. Неверный может лишь унизить любимую вещь султана. Фулк совершил ошибку, по-свойски обратившись к Саладину, словно он был ему ровней. Куда змее до сокола?

— Говори, — потребовал Саладин, а так как Фулк был скорее хитрым, чем мудрым, то он не обратил внимания на скривившиеся губы султана и холодный взгляд его черных глаз.

— Его величество король Франции попросил меня сделать вам предложение.

Он подождал, но Саладин ничем не выдал своего нетерпения.

— Он обещает на определенных условиях покинуть Святую Землю и возвратиться во Францию.

— На определенных условиях? Что это значит на языке неверных? Деньги?

Фулк сделал вид, что не заметил насмешки султана.

— За двести тысяч византинов он в течение недели оставит здешние берега, — сказал Фулк с видом человека, который стоит возле глубокой реки и кидает в нее камень, чтобы убедиться, насколько она глубока. Изумлению его не было предела, когда он услыхал смех Саладина.

— Двести тысяч, говоришь? Фулк кивнул.

Саладин вновь засмеялся, словно его очень позабавил ответ франка.

— Французский король уедет в любом случае… Зачем мне платить ему? Не секрет, что он болен. Его мучает леонарди, как вы ее называете, и дизентерия, так что он уже и ходить не в состоянии. И трясется, как старик. Он не может дождаться, чтобы захватить добычу Ричарда, который остается воевать со мной. Пусть будет, что будет, но не смей даже намекать ему, будто я готов заплатить за его отъезд. Когда же его тут не будет, остальных я с легкостью утоплю в море.

Фулк судорожно сглотнул слюну. Саладин так много знал о Филиппе, что вряд ли обходился без куда более надежной шпионской сети, чем воображал француз.

— Я передам ему твои слова, о, Саладин.

В эту минуту приподнялся полог и в шатер вошел одетый в белое Эль-Каммас. Он поздоровался с Саладином и с нескрываемым отвращением посмотрел на его гостя.

— Прошу прощения, султан султанов, за вторжение. Твой стражник не сказал мне, что ты занят.

— Франк уходит, — коротко сказал Саладин и повернулся к Фулку. — Ты все сказал?

— Все, милорд. Все, что приказал Филипп. Но у меня есть и свои планы, о, султан.

— Свои планы?

Фулк решил, что терять ему нечего, а смелость города берет и надо говорить все до конца.

— Я бы хотел узнать насчет эмирата, которым ты собирался вознаградить меня, чтобы я мог обеспечить женщину, обещанную мне тобой… леди Алуетт де Шеневи. Я беспокоюсь за ее безопасность, господин… Она может случайно погибнуть, когда ты будешь крушить войска Ричарда. — Или Рейнер уговорит ее стать его женой. Фулк уже не был уверен, что ему удастся убить своего красивого кузена, да и он все меньше хотел рисковать ради этого собственной жизнью. Если Алуетт обвенчана, законность его детей будет под вопросом, но не здесь, а когда он вернется в Англию и предъявит свои права на украденные у его отца земли.

— Мы поговорим о вознаграждении, де Лангр, когда ты его заслужишь. А пока иди и жди, пока тебя позовут, или приноси действительно важные новости.

Саладин повернулся к старому лекарю, зная, что его стражники не позволят Фулку подслушать их разговор.

— Как ты, мой старый друг? Что в Акре?

— Мир тебе, султан. Об Акре мы еще успеем поговорить, а сейчас мне не нравится морщина у тебя между бровей и возмущение твоей печени, в котором виноват франк. Зачем он тебе?

Саладин изумленно дернул плечами. Только его лекари осмеливались не соглашаться с ним и даже бранить его.

— Ты видишь все, что происходит внутри меня, словно я сделан из стекла, мой друг. Ведь правда, после разговора с ним у меня разливается желчь. Что он, что его хозяин родную бабушку продадут… Что бабушку, свою душу продадут за блестящую монету. Однако не бойся. От меня он ничего не получит. Когда мне совсем надоедят его тщеславные кривляния, я прикажу его убить. Пошлю за хашашинами, и они избавят меня от него в мановение ока.

Даже Эль-Каммас вздрогнул при упоминании убийц, которые жили высоко в горах.

— Саладин, поберегись! У них везде уши!

— Не бойся, лекарь. Они уже показали, что могут обойти даже мою стражу, если захотят. Но им это не нужно. Им нужно мое уважение, и они получают его. Кроме того, мы не мешаем друг другу, а иногда я даже пользуюсь их услугами.

— Я вновь повторяю, будь осторожен, чтобы они не потребовали твою душу взамен своих услуг, — мрачно проговорил Эль-Каммас. — Хватит об этом! Расскажи мне об Акре! Как там мой плененный гарнизон?

— Твои люди здоровы, их неплохо разместили, относятся к ним тоже неплохо, благодаря королевскому указу. Ты будешь их выкупать или освобождать, мой господин?

Саладин тяжело вздохнул.

— Не знаю еще. Если бы они смогли продержаться до подхода египетских войск. Но это как Аллаху угодно. Мелех-Рик будет относиться к ним по-рыцарски, конечно… пока не поймет, что я не в состоянии удовлетворить его ненасытный аппетит. А там… кто знает? Не будет же он вечно торчать в Акре, а войск у него нет, чтобы он мог оставить их тут сторожить пленных. Он должен идти в Иерусалим. Что он сделает с двумя тысячами человек? Вряд ли оставит их, чтобы они угрожали его тылу!

То, что говорил Саладин, было ужасно и не укладывалось в голове старого мавра, который только сейчас понял, что не надо было напоминать великому султану об этом несчастье. Тогда он решил отвлечь мысли Саладина от Акры.

— Ты позволишь мне переменить тему, мой дорогой друг?..

Саладин кивнул:

— Конечно. Я буду благодарен тебе за это. Даже когда я ласкаю наложницу, которую привез из Дамаска, мои мысли мечутся, словно мыши по лабиринту, завидевшие льва… Если я хотя бы на несколько минут забуду…

— Та женщина, которую так жаждет франк, я ее видел. Ты не должен позволить неверной свинье завладеть ею.

— А! Мой старый мавр еще не отрешился от любовной страсти! — изумился Саладин, но Эль-Каммас, подняв руку и криво усмехнувшись, не дал ему продолжить. — Ты не прав, мой друг. Не любовь движет мною. Зачем мне женщина? Разве лишь согреть старые кости. Я понапрасну растрачу ее юность и красоту на пустыню моего тела!

— Тогда что же такого интересного в этой женщине, что ты решил заговорить о ней? Хочешь, чтобы я взял ее в свой гарем?

— Нет, хотя она ничем не уступит твоей любимой жене. Я видел леди Алуетт де Шеневи в шатре Мелех-Рика, когда ты посылал меня лечить его. Она пела ему, мой господин… И ей очень подходит ее имя, которое означает «жаворонок». Ее красота затмевает луну и звезды, Саладин, и, если я хоть что-нибудь понимаю, сердце у нее достойно ее красоты. Она любит рыцаря из приближенных Мелех-Рика, и он любит ее. Он мужествен и храбр, и больше подходит прекрасному Жаворонку, чем этот скорпион Фулк. Мне кажется, я могу ей помочь.

— Помочь? В чем?

— Она слепая, мой господин, хотя у нее глаза ясные, как горные озера. Я уверен, что ее слепота скорее из-за душевной раны. Она не больна, и я, наверное, мог бы…

— Восстановить ее зрение? Это будет чудом, освященным именем Аллаха. Иди к ней, мой друг, и предложи ей свою помощь!

Старый лекарь хмыкнул, радуясь юношескому восторгу султана, забывшего о своих горестях.

— Не все так просто. Франки хорошо стерегут своих женщин, хотя сами погрязли в невежестве и предрассудках. Если я посмею приблизиться к какой-нибудь из них, она в ужасе убежит от меня, как от самого сатаны, даже если поймет, что я лишь хочу вылечить ее. Нет, я прошу тебя, не отдавай ее в жадные руки Фулка. А ее прозрение в воле Аллаха. Если он пожелает, я исполню его волю. Мне кажется, что голубая накидка мне к липу… а вы наденьте темно-зеленую с золотыми нитями. Она как нельзя лучше пойдет к вашим огненным волосам, Иоанна. Алуетт, вы тоже должны взять себе накидку в подарок за ваше терпение, с которым вы сносите наши бесконечные походы на базар. Я думаю… вот эта словно специально для вас.

— А мне, Tante Беренгария? — заканючила Хлоя и была вознаграждена приглянувшимся ей безвкусным кольцом.

Обе королевы и Хлоя со своими дамами делали обход лавок в Акре, как делали это каждое утро, пока солнце еще не поднялось высоко в небе. Днем они не выходили из прохладных комнат дворца и в основном дремали до вечера, пока не являлся, иногда в сопровождении Филиппа, Ричард. Тогда они обедали. Если же Ричард развлекался по-своему и предоставлял дам самим себе, они очень сердились на него.

Торговец с носом, похожим на луковицу, обрадовался, когда дамы остановились возле его лавки. Они редко торговались, и кажется, у них не иссякали монеты, на которые они покупали золотые и серебряные украшения, полотно и шелк, фрукты, овощи, мясо, короче говоря, все, что можно купить на базаре. К тому же они не позволяли сопровождавшим их воинам чинить неприятности торговцам, как это теперь нередко случалось с крестоносцами, когда жизнь в приморском городе потихоньку начала входить в нормальную колею.

Неприятности состояли из разных «задачек». С их помощью крестоносцы получали подтверждение, что торговцы действительно восточные христиане, за которых они себя выдают, а не тайные сарацины или евреи. Надо сказать, что сирийские христиане внешне ничем не отличались от таких же темнокожих и длиннобородых нехристиан. Иногда торговцев заставляли читать наизусть «Отче наш» или «Богородице Дево», но бывало, что требовались более веские «доказательства», и тогда в ход пускались мечи, приподнимавшие или разрезавшие одежды ради выставления напоказ тайных знаков на мужском органе. Сарацины и евреи проходили через обряд обрезания, и крестоносцы напрочь отвергали всякие объяснения по поводу крещения в зрелом возрасте. Если торговца уличали во лжи, его лавчонку громили и крушили, товары разворовывали… а иногда и его самого лишали жизни.

Кстати сказать, даже местные христиане испытывали трудности, стоило им пожелать возвратить себе собственность в Акре, которую жадные крестоносцы не желали отдавать, даже если на нее находились владельцы из изгнанных за два года до этого сарацинами горожан. Наследники первых крестоносцев, явившихся сюда больше чем сто лет назад, были ограблены точно так же, как и сарацины, и толпами приходили во дворец за справедливостью.

Алуетт поблагодарила за подарок, сказала, что, может быть, он подойдет к свадебному платью, которое было уже куплено несколько дней назад. Подумать только, через две недели она станет женой Рейнера.

Прошла неделя, как пала Акра и как она обещала обвенчаться с Рейнером. Прошла неделя с тех пор, как она вновь на несколько мгновений обрела зрение, чтобы потом опять погрузиться во тьму. Целая неделя беспросветной тоски, которую не могла прогнать даже возбужденная болтовня Иоанны и Беренгарии, усиленно готовившихся к свадебной церемонии. Алуетт улыбалась, отвечала на вопросы, делала, что ей приказывали, и все.

А ее душа все глубже погружалась в трясину отчаяния. Королевы не замечали, что она живет как во сне. рейнер, правда, заподозрил, что с ней не все в порядке, но он был так занят делами Ричарда, что почти не виделся с ней.

Алуетт не собиралась увиливать от венчания. Она дала слово и сдержит его, тем более что она любит Рейнера и хочет быть его женой. Но она еще никогда так не мучилась. Что-то внутри ее, причинявшее ей столько страданий, словно очнулось от спячки и хотело погубить ее.

«Лучше бы мне вовсе не прозревать», — думала Алуетт.

Все это происки дьявола, пожелавшего извести ее. Что хорошего в том, что она то ругает себя за неблагодарность, то убеждает себя в выпавшем ей счастье стать женой самого любящего мужчины в христианском мире, одно прикосновение которого… нет, даже голос заставляет ее сердце биться быстрее. Рейнер увезет ее в Англию подальше от двуличного братца. Она была слепой гораздо дольше, чем зрячей, но, пока не начала видеть вновь, старалась не вспоминать о своем несчастье и даже заставила себя забыть, что такое видеть. А теперь, когда, пусть ненадолго, но зрение стало возвращаться к ней, она всем своим существом восстала против несправедливой судьбы, поступившей с ней так жестоко. Ах, Господи не пора ли тебе, милая Алуетт, исповедоваться? Если Всемогущий решит, что ты грешишь неблагодарностью, он отнимет у тебя Рейнера, дав ему знать, что ты шпионила для Филиппа.

Французский король пришел к ней в последнюю неделю перед свадьбой, как всегда выбрав время, когда она была одна.

Филипп спросил ее о планах Ричарда. Что он будет делать, если не получит выкупа? Вмешается ли он в борьбу двух претендентов на Иерусалимский престол Ги де Лузиньяна и Конрада Монферрата? Есть ли известия о новых выходках принца Иоанна? Как всегда, Алуетт мало что могла сказать о военных и политических делах Ричарда. Рейнер не бывал с ней после той первой ночи во дворце, и Беренгария тоже почти ничего не знала, так что и сказать было нечего.

Странно, но Филипп не рассердился. Он даже как бы забыл о своих обычных угрозах насчет безопасности Анри. Алуетт уже было подумала, что он собирается уходить, как он вдруг спросил ее:

— Дорогая сестра, ответьте мне еще на один вопрос и не говорите, что вы этого не знаете.

— Слушаю.

— Ваша госпожа в тягости? Ричард уже обрюхатил Беренгарию?

Алуетт изумилась.

— Ваше величество, неужели вам интересны всякие сплетни? Вам-то это зачем?

— Ну и простушка вы, Алуетт. Если Ричард будет верен своим пристрастиям, то Беренгария Наваррская никогда не родит, а если не будет законного наследника, то в один прекрасный день короной завладеет или жадный Иоанн Безземельный, или зеленый племянник Ричарда, Артур, чье герцогство Бретонское возле самых моих границ. Да, да, сестричка, мне очень интересно, спит Ричард со своей женой или нет.

Невольно Алуетт вспомнила, как Беренгария жаловалась ей на то, что Ричард пренебрегает ею. Это было еще на корабле, но с тех пор, насколько ей известно, ничего не изменилось, хотя Беренгария больше ничего не говорила. Наверное, она решила, что и так много сказала, а может, привыкла к своему незавидному положению. Алуетт была слишком занята собственными мыслями, чтобы задуматься об этом. — Алуетт, я жду. Помните, жизнь вашего брата…

Наверное, жара на нее плохо действовала, потому что вдруг ей до смерти надоели угрозы Филиппа.

— Знаю, знаю. Не стоит все время трогать эту струну, ваше величество. Насколько мне известно, Беренгария не понесла…

— Потому что Ричард не может заставить себя переспать с ней. Она ведь не похожа на хорошенького мальчика, — глумливо захихикал Филипп, договаривая все до конца.

Ничего не замечая вокруг, Алуетт покачала головой. Ну что такого особенного она ему сказала?

— Да она нас даже не слушает, — воскликнула Иоанна, и Алуетт поняла, что Беренгария ее о чем-то спросила.

— Прошу прощения, миледи, за мою рассеянность. Вы меня спрашивали?

Беренгария не стала сердиться.

— Невесте так положено, — сказала она. — Я спрашивала, не пойти ли нам в баню прежде, чем мы возвратимся во дворец? А то я вся в поту.

Алуетт с радостью согласилась. Ей нравились прохладные каменные бани, о которых в Европе слыхом не слыхивали. Дамы приказали провести себя в отдельное помещение, где услужливые девушки помогли им раздеться и принесли ледяного вина и шербета, а другие девушки намылили им тело мягкой тканью и тщательно промыли волосы. В такую жару просто необходимо было мыться часто, но здесь бани еще служили развлечением. Надо попросить Рейнера, чтобы он соорудил что-нибудь подобное в своем английском поместье.

Когда Алуетт и обе королевы входили в бани, Рейнер переступал порог большого зала королевского дворца. Он видел, что Ричард не один и ему придется подождать с донесением. Кстати, судя по тому, с кем беседовал король, ожидание обещало быть весьма интересным.

Белые как мел герцог Бургундский и епископ Бовэ стояли перед английским королем. Что-то случилось.

— Мы пришли как послы его величества короля Франции, — с осторожностью начал епископ, глядя на свои красные башмаки. — Мне поручено сообщить вам, король Ричард Английский, что король Филипп в самое ближайшее время отбывает в Европу. Он просил меня сказать вам, что «не желает терять здоровье и деньги на этих пустынных берегах», тем более что уже исполнил долг крестоносца, оставив свое королевство на целый год.

Ричард вскочил на ноги. Лицо у него побагровело, хотя до настоящей ярости, которой славились Плантагенеты, дело еще не дошло.

— Если ваш король бросает все на полдороге, и на нем и на Франции пребудет вечный позор. Если же он чувствует, что может умереть, коли останется дольше, пускай едет.

Рейнер видел, как кипит его сюзерен, даже несмотря на сообщение герцога Бургундского, что Филипп оставляет в Акре большое войско под его командованием. Ричард испытывал жгучую боль, вспоминая, как только вчера вечером, развлекая Филиппа в этом самом зале, предложил всем крестоносцам дать клятву остаться в Святой Земле на три года, если только Саладин не сдастся скорее. Филипп тогда покраснел и отвернулся, бормоча что-то нечленораздельное. Теперь все стало понятно.

Рейнер был уверен, что, как только гнев Ричарда уляжется, он сам увидит преимущества своего нового положения, потому что тогда каждое его слове станет приказом. Без Леопольда и Филиппа сил Ричарда не уменьшится. Пройдет несколько часов, пока Ричард успокоится, а тем временем он обязательно найдет какого-нибудь дурака, чтобы сорвать на нем злость, Рейнер предупредил сенешаля Ричарда, что готов явиться по первому требованию, и пошел посмотреть, нет ли где Алуетт.

Рейнер знал, что Алуетт будет интересно узнать об отъезде Филиппа. Как она обрадуется! Когда ее королевский братец будет во Франции, ни одно облачко не омрачит их супружескую жизнь, по крайней мере по его воле. Может быть, она наконец придет в себя после неожиданного прозрения в их первую ночь в Акре. Интересно, Анри тоже уедет или останется и огорчится ли Алуетт, если он уедет.

Еще он хотел рассказать ей о своей поездке к Саладину по поручению Ричарда. Переговоры шли ежедневно, поскольку обе стороны рассчитывали на взаимные уступки. Перед этим к Ричарду явились от султана три посла в тюрбанах, так что на другой день он послал Рейнера и еще двух рыцарей с ответом на предложения Саладина.

Он уже представлял себе, как будет рассказывать ей о немыслимых блюдах, предложенных им. Каким необыкновенно вкусным был жареный козленок, а перепелки, а приправленная специями газель! Фрукты подали такие, что он даже названия их не знает. Потом еще миндальный пирог, политый Rcaffe, и черный арабский напиток со сладким белым порошком, который называется сахар и гораздо слаще меда.

Он расскажет ей о Саладине, о том, какие умные у него глаза и как любезен он был с рыцарями, даже когда они сообщили ему о несогласии Ричарда с некоторыми его предложениями. Рейнер и сам удивился, как ему понравился этот уже немолодой человек, который, однако, выглядел куда моложе, чем должен был бы по слухам. Еще его поразило, насколько Саладин умеет держать себя в руках, не давая волю своим чувствам, и как с ним просто и приятно разговаривать. Каждого рыцаря он спросил, как его зовут и кто его родители, и с интересом выслушал ответы, сочувственно кивая. А рыцари неожиданно для себя самих разговорились о доме и родичах, и необычная тоска прозвучала в их голосах.

Рейнер был последним. Когда он назвал себя,

Саладин удивился.

— Сэр Рейнер де Уинслейд? Я слышал о вас от моего лекаря Эль-Каммаса. Это вы обручены с придворной дамой Мелех-Рика… со слепой певицей по имени Алуетт?

Рейнера поразило, что Саладин, на плечах которого все заботы мусульманского мира, знает его имя… и имя Алуетт только потому, что лекарь видел их в шатре Ричарда.

— Вы хорошо охраняете вашего короля, ему повезло. Старый мавр сказал мне, что ваша дама любит достойного мужчину. Вот… возьмите это в знак моего уважения.

Саладин вручил ему золотое кольцо и усмехнулся, глядя, как растерялся храбрый рыцарь.

— Я пойму правильно, если вы не будете носить его на пальце, — говорил Саладин, пока Рейнер рассматривал выгравированный на кольце полумесяц. — Вы умный человек и поверите, что в полумесяце на заключена злая сила, но ваши приятели крестоносцы могут плохо о вас подумать, если вы его наденете. Просто пусть оно всегда будет при вас, а попадете в беду, покажите его, Рейнер де Уинслейд. Если вас возьмут в плен мои люди, вы немедленно вновь обретете свободу, и даже старый Владыка гор будет милостив к вам.

Рейнер ничего не понял, и тогда Саладин объяснил ему:

— Он — вождь секты, которая укрепляет свою храбрость с помощью гашиша. Поэтому их зовут гашашин, а по-вашему ассассины, то есть убийцы.

В апартаментах королев Рейнер нашел только камеристку Алуетт.

— Леди Алуетт еще не вернулась с базара. Она пошла вместе с королевой Беренгарией и королевой Иоанной, — сказала ему Инноценция. — На обратном пути они часто заходят в бани.

Ничего так не желал в эту минуту Рейнер, как оказаться там с Алуетт (пусть даже ожидая ее у входа, чтобы не замарать ее честное имя!).

— Кажется, придется мне тут болтаться без дела, пока Ричард не пошлет за мной. Я еще приду позже.

Глава 26

Когда Фулк узнал о близком отъезде Филиппа, он не стал терять время, испрашивая аудиенцию у султана. «Бог ответил на мои молитвы», — подумал он, забыв, что не молился уже много лет. Каждый раз, когда Фулк приходил к Саладину, султан оказывал ему все более холодный прием, а его донесения ни разу не произвели благоприятного впечатления. Фулку не нравилось, что быстрый как огонь араб стихал, стоило ему войти в шатер, и загорался вновь, когда он уходил.

Он даже начал сомневаться в том, что Саладин вообще наградит его. И если султан с таким старанием выказывает свое безразличие, стоит Фулку заговорить об Алуетт, то почему леденеют его глаза? Может быть, сарацин не понимает, почему ему нужна одна-единственная женщина, когда ислам позволяет иметь много женщин?

Фулку пришлось долго ждать, пока Филипп разбирался с торговцами и землевладельцами, непременно желавшими изложить ему свои требования. Наверное, они все думали, что с ним легче будет сговориться, коли он уезжает? И по-видимому,

оказались правы.

В конце концов подошла очередь Фулка. Филипп выслал из комнаты стражу и с ироничной улыбкой посмотрел на своего приближенного, которого трудно было отличить от сирийского христианина в его черном длинном одеянии. Борода и перевязанный из осторожности глаз делали его вовсе неузнаваемым.

— Подождите! Ничего не говорите! Я сам угадаю. Вы узнали, что мы отплываем, и захотели вернуться во Францию вместо того, чтобы служить тут Саладину.

Фулк от удивления разинул рот, и в глазах у него появилось виноватое выражение.

— Да, сир. Если вы меня возьмете с собой, я буду преданно служить вам до конца моих дней.

— О да, конечно, будете… если это будет вам I выгодно. Скажите, каким образом я объясню ваше неожиданное появление, когда все знают, что вы изгнаны за ваши грехи, в частности за покушение на жизнь любимого рыцаря Ричарда?

— Но, ваше величество, кому не известно ваше милосердие, — сказал Фулк и понял, что Филипп остался равнодушен к его лести. — Вы можете назначить цену.

— Наконец-то я слышу нечто разумное.

— …которую вы великодушно простите мне в качестве свадебного подарка.

Теперь Филипп от удивления разинул рот.

— Свадебного?

— Ну, конечно. Вы же сами хотели, чтобы Алуетт стала моей женой, а я загладил свою вину? Или теперь вы хотите, чтобы она стала женой Рейнера де Уинслейда? Вам известно, что венчание назначено на первое августа? — Фулку доставило огромное удовольствие застигнуть Филиппа врасплох. Он прищурился, и глаза на жирном лице стали похожи на две почти незаметные щелочки.

— Нет, я не знал. Моя милая сестричка не позаботилась сообщить мне. На другой день после нашего отплытия. Вот как!

— Правильно, сир. А я предлагаю вам…

За два дня до свадьбы Алуетт сидела возле окна в своей комнате и наслаждалась вечерней прохладе. Завтра Филипп и те из французов, которые считают, что исполнили свой религиозный долг, покинут берега Палестины. Она вздохнет с облегчением, когда будет знать, что он далеко и больше не может причинить ей горе.

Когда он прощался с ней сегодня, то был в хорошем настроении и просто сиял от счастья, что возвращается домой, где не будет ни здешней жары, ни здешних забот. Может, поэтому он так радостно сообщил ей, что Анри остается в Палестине с его королевского согласия и благословения.

Алуетт удивилась. Этого она не ожидала.

— Анри остается? Но… я думала…

— Вы думали, что я заберу его с собой как заложника. Дорогая Алуетт, — воскликнул он, склоняясь к ней и заключая ее в слишком крепкие объятия, — вы раните меня вашей подозрительностью! Но даже если и так, все равно я буду слишком далеко, чтобы руководить вами, и Анри мне не поможет. Нет, пусть будет, как будет. Когда-нибудь вы станете женой английского рыцаря, а я вас уже потерял, разве не так? Однако, как бы мне ни хотелось, чтобы вы вышли замуж за кого-нибудь из моих приближенных… или молились за вашего королевского брата, став аббатисой во французском монастыре… я должен смириться. Будьте счастливы, сестра.

— Благодарю вас, сир… Филипп… — прошептала Алуетт, с трудом веря собственным ушам.

Как все просто! Неужели он действительно освободил ее от обещания шпионить для него?

Кто-то поскребся в дверь, прервав ее размышления.

— Инноценция? Рейнер?

— Нет, Алуетт… Это я, Перонелла. Можно мне войти?

Перонелла? Любовница короля Филиппа? За все время, что она была в Акре, они едва перемолвились парой слов. Что ей надо?

Не дождавшись разрешения, Перонелла быстро пересекла комнату.

— Леди Алуетт, прошу прощения за вторжение, но записка, адресованная вам, попала во дворец тамплиеров. Не знаю уж почему… Моя служанка отослала арабчонка, который принес ее… Я подумала, может, в ней что-нибудь важное. Вот. И поспешила к вам…

— Записка мне? Но ведь всем известно, что я фрейлина королевы Беренгарии. Почему записку посылают туда, где живет король Филипп?

— Я же сказала, что не знаю, — спокойно повторила Перонелла и подошла еще ближе. От сильного запаха мускуса у Алуетт чуть не закружилась голова, а Перонелла помахала письмом перед самым ее носом.

— Печать цела, леди Алуетт, — сказала Перонелла, протягивая ей бумагу так, чтобы она могла ощупать печать, на которой не было никакого знака. — Хотите, чтобы я прочитала?

Алуетт легко было представить любопытство Перонеллы. Что бы ни было в письме, о нем через час будут знать все во дворце тамплиеров. — Нет, лучше пошлите за моей служанкой Инноденцией. До свидания. Я вам очень благодарна.

Но Перонеллу не так-то легко было выставить вон.

— За вашей сицилийкой г Да я только что видела ее на улице под руку с вашим братом, графом Анри де Шеневи.

Алуетт не смогла удержаться от недовольной гримасы. Инноценция ушла, не спросив разрешения. Теперь ей придется прибегнуть к помощи Перонеллы или ждать неизвестно сколько, пока кто-нибудь придет. Дай Бог, чтобы это не было письмо от Рейнера. Правда, ее возлюбленный редко доверяется бумаге, зная, что сама она не может прочитать ни строчки. И все же вдруг ему срочно понадобилось что-нибудь сообщить ей?

— Хорошо, Перонелла, придется мне принять от вас эту услугу, — сказала она, стараясь быть повежливее. — Будьте любезны, прочитайте, что там написано.

Алуетт слышала, как Перонелла сломала печать, прошуршала бумагой и кашлянула. Еще мгновение, и Алуетт услышала учащенное, взволнованное дыхание.

— Леди Алуетт, — читала Перонелла, — ваш господин тяжело ранен и лежит в пизанском квартале. Лекарь уже был, но рана серьезная, может, даже смертельная. Приходите немедленно.

Алуетт оцепенела.

— Кто это написал? — спросила она, удивляясь тому, как бесцветно звучит ее голос, когда ей хочется кричать от горя.

— Здесь нет подписи, леди Алуетт. Что вы будете делать? Пизанский квартал очень далеко от королевского дворца.

— Ну и пусть. Все равно мне надо идти.

— Я помогу вам, — заявила Перонелла. — Со мной два стражника, они нас проводят. Пойдемте… В письме сказано, чтобы вы шли немедленно. Не надо терять время.

Как во сне Алуетт следом за Перонеллой вышла из дворца и зашагала по улице.

По дороге они не встретили никого, кого бы Алуетт могла попросить передать несколько слов Беренгарии или Иоанне. Королевы наверняка наслаждались вечерней трапезой в ожидании обещанных развлечений.

В спешке Алуетт не обратила внимания, что Перонелла засунула что-то в сундук с платьями. Это было послание, но не то, которое она читала Алуетт, к тому же она хотела, чтобы его нашли через некоторое время после того, как обнаружится пропажа фрейлины.

С крыши дома Фулк с удовольствием смотрел, как в сопровождении двух дюжих солдат любовница короля, держа за руку Алуетт, торопливо движется в его сторону. Перонелла великолепно справилась со своей ролью. Ладно, вот он завладеет приданым Алуетт, и надо будет купить ей что-нибудь в награду за услугу. Он не мог дождаться той минуты, когда Алуетт окажется в его полной власти, не имея сил ни в чем ему отказать. Фулк намеревался не спеша наслаждаться прелестями Алуетт де Шеневи. Он узнает ее всю до последнего дюйма… даже если ее шелковистая кожа покроется синяками, когда она будет драться с ним… а ведь она будет драться, иначе не стоило и возиться с ней. От этой мысли его будто обожгло и он затрепетал, охваченный желанием.

— Где сэр Рейнер де Уинслейд? Я получила письмо, в котором сказано, что он ранен… — сказала Алуетт, услыхав чьи-то шаги. Господи, неужели она опоздала? Вне себя от горя, она крепко сжала руку Перонеллы. Сердце готово было выпрыгнуть у нее из груди.

— Добрый вечер, леди Алуетт. Боюсь, мы сыграли с вами недобрую шутку, желая залучить вас к себе, но уверен, вы обрадуетесь, узнав, что с вашим англичанином все в порядке и он с нетерпением ждет, когда вы с ним обвенчаетесь.

— Фулк де Лангр, — тихо сказала она, мгновенно осознав, в какую ловушку угодила.

— Видит Бог, я польщен, что вы помните мой голос, ведь прошло много месяцев с тех пор, как вы слышали его в последний раз в Сицилии.

— Я даже помню ваш запах, — парировала Алуетт, — если только можно сказать, что змея пахнет.

Тут проняло даже Перонеллу.

— Неплохо, малышка. Посмотрим, будешь ли ты такой же бойкой, когда окажешься на корабле в моей власти… Естественно, без всякой надежды на встречу с Рейнером де Уинслейдом.

— Филипп тоже вам помогал? — спросила она, проявив не свойственную ей проницательность. — Они обыщут его корабли, будьте уверены, ведь он выйдет в море только завтра к вечеру. Меня будут искать… И Рейнер сразу поймет, куда надо идти.

— Вы правы, моя радость, но только мы с вами поплывем сегодня… не позже чем через час. А сегодня никто не будет вас искать. Они все думают, что вы милуетесь со своим женихом, дуреха. — Он подошел к ней вплотную, жесткими холодными пальцами прикоснулся к ее щеке и горячо задышал ей в шею. — А он будет думать, что вас задержали ваши обязанности фрейлины. Вас хватятся, когда мы уже будем на пути в Тир, а через два дня туда прибудет и Филипп. К тому времени ваш слуга… нет, ваш обезумевший от горя английский рыцарь найдет ваше послание, в котором вы сообщаете ему о том, что ваши намерения изменились и вы опять решили стать монахиней, поняв, что согрешили, слюбившись с ним… Но мы ему не скажем, в каком вы монастыре. Здесь их штук двадцать. Да, да, Алуетт, и почти все на землях, занятых сарацинами. Вот он вас поищет-поищет и забудет.

— Никогда!

— Надо же, вы так уверены в своем англичанине! — разозлился Фулк. — Что ж, пусть он остается верным вашей памяти, а вас он все равно не получит! Вы будете моей женой… А его я убью, если он все-таки найдет нас.

— Нет! Я не пойду с вами! Сын шлюхи! Предатель! Рейнер! — закричала Алуетт, бросаясь на Фулка.

С радостью ощутила она, что расцарапала-таки ему лицо прежде, чем чья-то рука оттащила ее за волосы. Потом ее ударили по голове и не стало ничего, кроме темноты еще более непроницаемой, чем слепота… а потом совсем ничего.

. Перонелла солгала, сказав Алуетт, что видела Инноценцию с Анри де Шеневи. Служанка вышла из дворца, чтобы отдать вещи своей госпожи в стирку, поэтому, когда вернулся Рейнер, она была в комнате Алуетт и мечтала, как будет танцевать с Анри на свадьбе его сестры.

— Нет, ее нет. Я думала, она с вами, милорд, — сказала Инноценция в ответ на вопрос Рейнера.

Странно, Инноценция знала, что сегодняшний вечер Алуетт хотела провести с Рейнером и насладиться последним незаконным счастьем, потому что завтра отходят французские корабли, а потом надо будет причаститься и приготовиться к венчанию. Сама познав тайные радости страсти, Инноценция упивалась необыкновенностью происходящего. Вместе с Рейнером они обыскали дворец, заглянули даже на кухню. В саду ее тоже не оказалось. Никто ее не видел… даже Иоанна, которая вернулась рано и выглядела слишком сонной и смущенной, когда открыла дверь своей комнаты.

— Вам надо спросить у Беренгарии.

— Она сказала, чтобы ее сегодня не беспокоили, ваша милость… Она ждет Ричарда, — мрачно проговорил Рейнер. — Значит, ее и там нет.

— Кто знает… Может, Беренгария позвала ее расчесать ей волосы или спеть вместе с Блонделем, чтобы порадовать Ричарда, — предположила Иоанна без особой уверенности. — Вы вправду беспокоитесь, Рейнер? Тогда скажите Беренгарии, что всю ответственность за ваше вторжение я беру на себя. Смелее, и дайте мне знать, если Алуетт там нет, — крикнула она вдогонку быстро удалявшемуся Рейнеру.

У Беренгарии Алуетт тоже не было (не было и Ричарда). Рейнер старался держать себя в руках, пока они не прибежали к его дому.

«Алуетт там, — говорил он себе, спеша на улицу Ангелов. — Она просто решила не ждать. Наверно, хотела обрадовать, что пришла пораньше. Где-то мы разминулись, вот и все. Я приду, а она будет себе сидеть в кресле на крыше и вместе с Зевсом ждать меня».

Однако ждал его один Зевс, и тот сердито лаял, как это с ним бывало только, когда случалось что-нибудь нехорошее. Еще он царапал дверь, пока Рейнер открывал ее. Зевс обнюхал его, потом Инноценцию и принялся выть, еще больше пугая своего хозяина.

Рейнер быстро взбежал по лестнице на крышу, где они с Алуетт обычно проводили вечера. Там никого не было, и все вещи стояли на своих местах, как он их оставил. Спустившись вниз, он только и смог что приказать Зевсу:

— Ищи Алуетт.

Зевс взял след возле дворца и повел их в город, пригнув морду к земле и поминутно останавливаясь и оглядываясь, не отстали ли от него Рейнер и Инноценция. Вот они уже миновали центр города и вошли в пизанский квартал, где почти все дома были kurkar, местного камня, образовавшегося когда-то из крупного песка и морской гальки.

Торговец-пизанец, которому принадлежал дом, знал от Фулка, что может прийти английский рыцарь, но он не ждал его так скоро. Тем не менее он уже замел все следы, оставшиеся после неожиданного нападения слепой женщины на франка, который со всеми своими людьми ушел с час назад, унося с собой потерявшую сознание добычу.

Пизанец тоже ушел из дома, однако не мог отказать себе в желании посмотреть, что будет дальше, поэтому он спрятался на крыше дома напротив и стал ждать. Увидав Рейнера, он облегченно вздохнул, что не стоит с ним лицом к лицу. И обнаженный меч, и угрожающе лающая собака, и выражение лица самого рыцаря — все говорило о том, что он не прекратит поиски.

— …Потом я все-таки вошел в дом, сир, но Алуетт там уже не было, хотя она там была, ваша милость, я это знаю, и Зевс ее учуял. А когда мы опять вышли на улицу, то он уже не смог взять следа.

Ричард отвернулся, не в силах выдержать гневный и несчастный взгляд своего рыцаря, и почесал рыжую бороду.

— Все очень серьезно. Что ты хочешь от меня? Вряд ли ты поднял меня с постели, чтобы только пожаловаться, — сказал он, ласково взглянув на растерянного Рейнера.

Рейнер обрадовался, когда узнал, что Ричард примет его, хотя он даже не смел думать ни о чем большем. Вряд ли король согласится поддержать его.

— Я жду от вас милости, сир… Сегодня утром, когда вы пойдете провожать французского короля, я хочу обыскать его корабли.

Ричард долго молчал. Он не ожидал от своего вассала такой наглости.

— Ты всего-навсего хочешь моей поддержки, когда будешь обвинять Филиппа Капета в похищении своей нареченной? — спросил король, не повышая голоса.

Рейнер только кивнул, понимая, что просит невозможного. Подобное обвинение грозило серьезными последствиями. Например, Филипп мог забрать с собой все свои войска.

Как ни странно, Ричард не вспылил. Он чесал бороду и обдумывал сложившуюся ситуацию.

— Да, кажется, это все-таки Филипп украл ее… Ему никогда не нравилось, что его сестра выходит замуж за англичанина. А для меня это последний шанс… по крайней мере пока я не вернусь домой… утереть Филиппу нос.

Было слишком заманчиво насолить королю Франции, удовлетворив просьбу своего вассала, чтобы не воспользоваться такой возможностью.

Если Филипп и был раздражен, то не показывал этого, когда стоял на другой день в окружении крестоносцев всех национальностей, пришедших проводить его.

— Вы, милый мой, заболели, — сказал Филипп, обращаясь к Рейнеру и изображая на губах улыбку, предназначенную для толпы, тогда как в его глазах стоял могильный холод. — Ну ничего, со мной Ричард Львиное Сердце, а с ним мне нечего бояться. Помолчав немного, он добавил:

— Да, кстати, а зачем мне умыкать певичку, да еще против ее воли?.. Разве она сама не могла сделать выбор, как вы думаете? Трубадуров полдюжины на су, так стоит ли тратить столько сил всего на одну? К тому же у меня прелестная спутница, и с ней мне не нужна даже музыка, — сказал он, прижимая к себе Перонеллу и поглаживая ее затянутое в шелк плечо.

Блондинка засопела и, прильнув к королю, вызывающе поглядела на Рейнера.

Англичанин не поверил своим глазам. Обычно она смотрела на него без всякого интереса, а сейчас он уловил торжество в ее взгляде. Неужели это правда?

— Ваше величество, клянусь, у меня нет намерения порочить Францию, но я должен осмотреть корабли, чтобы удостовериться в том, что никто не прячет на одном из них мою невесту, — постаравшись не выдать своих чувств, сказал Рейнер.

— Наверно, ему просто не приходит в голову, что мадемуазель де Шеневи могла переменить свое решение, — промурлыкала Перонелла, с глумливой жалостью подпуская ему шпильку. Рейнер побелел как мел и сам не знал как удержался, чтобы не ударить любовницу Филиппа на глазах всех собравшихся. Но это бы ничего не решило… Только тогда уж Ричард не спас бы его никакими силами.

— Все возможно, — мрачно проговорил он, не глядя на торжествующую Перонеллу. — Но я хотел бы услышать это от нее самой. Ваше величество, вы позволите…

Филипп с насмешливой покорностью склонил голову.

— Прошу вас только, не задерживайте нас надолго, сэр Рейнер. Приливы, отливы, сами знаете… Он ее не нашел. В лодку спустился постаревший на много лет человек, вслед которому неслись шуточки и ругань с французских кораблей. Не видел он и одетого по-восточному человека, следившего за ним с того самого мгновения, как он вместе с Ричардом вышел из дворца. А тот с интересом смотрел и слушал, чтобы потом незаметно раствориться в толпе и вернуться к своему господину с подробным донесением.

Глава 27

Весь день Рейнер рыскал по узким улочкам Акры. Вместе с Зевсом он заглядывал во все таверны, церкви, бани, бордели, частные дома, спрашивал, у кого только можно, не видели ли его возлюбленную, и все больше нервничал и задирался по мере того, как время шло, а дело не сдвигалось с мертвой точки. Сначала он читал жалость в глазах людей, потом презрение. Слухи опережали его. Люди говорили друг другу: «Бойтесь рыжего англичанина с холодным взглядом голубых глаз и его пса… он только и ищет с кем бы ему подраться! Не удивительно, что женщина убежала от него!»

Инноценция отыскала Рейнера на крыше его дома. Был поздний вечер. Рейнер пил уже два часа, оплакивая себя, свою свадьбу, свое будущее. Из головы у него не шли слова Перонеллы: «Наверное, ему просто не приходит в голову, что мадемуазель де Шеневи могла переменить свое решение…» Черт бы ее побрал за то, что она заронила сомнение в его голову, и черт бы побрал служанку Алуетт вместе с ее проклятым письмом!

— Милорд, — жалобно сказала она, протягивая ему какую-то бумагу. — Вот, я нашла, когда перебирала вещи госпожи. Оно адресовано вам, сэр Рейнер…

Он чуть было не спросил Инноценцию, добрые ли в нем новости… Может, она просто решила покапризничать, и сейчас все разрешится. Вот уж она посмеются! Однако отчаянное выражение на лице сицилийки удержало его от расспросов.

— Я. ..Я… простите меня… Я его прочитала… Мне не терпелось узнать, куда она пропала… Ох, про — стите меня, милорд…

Он так и не понял, за что должен простить ее, то ли за то, что она не сдержала любопытства, то ли за то, что было в письме, но, стоило ему прочитать первые строчки, и это стало неважно.

Сэру Рейнеру, рыцарю короля Ричарда:

Если я когда и любила земного мужчину, то это вас, Рейнер, но мне было видение и я отказываюсь от венчания, чтобы стать невестой нашего Господа. Ничего хорошего все равно бы не вышло, если бы я нарушила данную Ему клятву. Не надо искать меня. Я нашла монастырь, где буду недоступна мирским соблазнам. Мир и покой снизошли на меня, чего я и вам желаю. Простите меня за боль, которую я, не желая того, причиняю вам.

Алуетт де Шеневи.

Рейнер смял письмо в кулаке. Гнев и отчаяние боролись в нем.

— Нет! — прошептал он наконец. — Нет! Она бы не сделала этого во второй раз! Она любит меня. Она радовалась нашей свадьбе. Нет, ей не хотелось той жизни, которую она попробовала в Сицилии.

Однако в руке у него было неопровержимое доказательство того, что Алуетт все-таки испугалась и не решилась стать частью живого мира, его мира. Нет, она предпочла башню из слоновой кости и давно умерших святых, и Самого Господа, который, будь он подобрее, наверняка хоть бы раз явился к людям за почти двенадцать веков… Разве распятие Плотника не говорит о том, что Он был добрым?

— Итак, она все-таки решила сбежать и спрятаться от меня в монастыре, — рявкнул Рейнер. — Очень хорошо. Так тому и быть. Зачем мне ломать свою жизнь? В конце концов, я здесь, чтобы убивать сарацин, а не заводить шашни с девицами.

Инноценция попятилась к лестнице, испугавшись его взгляда, в котором больше не было ни доброты, ни дружелюбия, отличавших его от озверевших от крови разбойников, тоже носивших на спине и груди крест. Огонь погас в его глазах, и теперь в них было пусто…

На почтительном расстоянии Инноценция шла за Рейнером и его псом, когда они покинули каменный дом и направились в центр города. Изредка пес оглядывался и лаял, посматривая, не собирается ли кто обидеть девушку, а его хозяин шел вперед не разбирая дороги, словно в каком-то кошмарном сне. В конце концов он остановился возле маленькой таверны, каких было полным-полно по всему городу, и уселся за первый же стоявший на его пути стол. Бросив хозяину горсть монет, он заказал вина для всех.

Фулк де Лангр все еще не мог прийти в себя от того, как удачно все вышло. Алуетт принесли на корабль, пока она была без чувств, и это тоже было хорошо, потому что, приди она в себя, и ее крики и возня могли бы вызвать ненужное любопытство и привлечь внимание людей на улицах города. Но она не пришла в себя, когда простыню сняли, а ее положили на койку в его каюте. Он даже прикоснулся к ее груди, чтобы убедиться, не перестала ли она дышать. Успокоившись, Фулк задумался над тем, как ему добиться от нее покорности, когда она проснется.

Чтобы скрасить себе ожидание, он вышел на палубу и радостно улыбнулся при виде удалявшейся с глаз Акры и садившегося за горой Кармель солнца. Ощутив вдруг прилив щедрости, он предложил выпить капитану-генуэзцу, не обращая внимания на то, что тот посматривает на него не совсем дружелюбно. Черт с ним! Может, ревнует? Наверняка он заметил, что Фулк с солдатами пронес в каюту завернутую в простыню женщину. Пусть его! Фулк заплатил два золотых византина сверху, чтобы на ночь занять каюту капитана и избежать вопросов настырных пассажиров, если им что померещится.

Несмотря на успокаивающее действие вина, Фулк совсем разволновался, когда спустился вниз и обнаружил, что Алуетт все еще без сознания.

Тихонько прижав ладонь к ее носу, он облегченно вздохнул, но, чтобы окончательно удостовериться, поднял ей веки и заглянул в слепые глаза. Зрачки сократились, когда он поднес поближе свечу.

Взяв нож, Фулк разрезал шелковый корсаж и сорочку из великолепного египетского полотна.

В сгущающихся сумерках он смотрел на поднимавшиеся и опадавшие в синих прожилках груди, потом протянул руки и стал ласкать розовые соски, но Алуетт ничем не выдала, что чувствует его прикосновение.

Несколько минут он размышлял, не взять ли ее, как она есть…бесчувственную и бессловесную. Войти в нее и излить в нее свое семя, пока она лежит, ни о чем не ведая. И сам удивился тому, насколько равнодушно воспринял эту мысль, словно он не мужчина, а евнух. Нет, ему надо, чтобы она ожила, чтобы сопротивлялась и восставала против него всем своим женским естеством, все равно ей с ним де справиться. Вот тогда, с Божьей помощью, он ей докажет! Он прикрыл ее простыней и сел рядом. Лет, надо подождать… Она этого стоит!

На рассвете, когда показался Тир, Фулк совсем отчаялся. Алуетт де Шеневи не пришла в себя, и не было никакой надежды, что ее состояние улучшится. Неужели он слишком сильно ударил ее? Господи, да он только прикоснулся к ней, чтобы она замолчала.

Вот будет дело, если Филипп узнает, что его сестра умерла от удара, расколовшего ей череп. Да сам ад не сравнится с тем, что устроит ему Филипп Капет!

Пока Фулк высаживался на берег, ему пришло в голову, что удача все-таки пока не оставила его. Филиппа еще не было, и его не ждали раньше назначенного времени. «Прекрасно, — подумал Фулк. — Надо поискать какого-нибудь сарацинского лекаря… или еврейского… и пусть он ее вылечит до приезда Филиппа».

— Эй! Ты там! — окликнул он темнокожего сарацина. — Мне нужен лекарь. Я тебе заплачу… И ему тоже… Хорошо заплачу.

— Кому лекарь, эфенди? — спросил сарацин, поднимая на него наглые глаза. Несмотря на почтительное «эфенди», никакой почтительности в его голосе не было.

— Ну, конечно, не мне! — огрызнулся Фулк, чувствуя, как его захлестывает ярость. — Ты что, не видишь? Это для госпожи… Для моей жены, — торопливо добавил он.

Зачем неверному псу знать слишком много!

Однако сарацин даже не пошевелился. Как стоял, прислонившись к столбу, так и остался стоять, смотря на него, не мигая, словно ящерица.

В конце концов Фулк достал золотую монету, которую сарацин небрежно попробовал на зуб прежде, чем спрятать в карман своего просторного а грязного одеяния.

— Иди за мной, — сказал он.

— С женой? — спросил Фулк.

Сарацин, уже удалившийся на довольно большое расстояние, остановился и обернулся.

— Да, — ответил он, глядя на франка с откровенной издевкой.

Когда же по кивку Фулка рядом с ним выросли два вооруженных воина, ему это не понравилось.

— Мы пойдем одни, иначе я не поведу тебя. Идти без провожатых по незнакомому городу?

Вдруг Фулк понял, что ему воздается за то, что он пытался сотворить с Рейнером в Генуе. Однако выбора у него не было. Он думал об этом, глядя на безжизненное тело. Если он хочет вырваться из этой проклятой страны и вернуться в прохладные зеленые леса Франции и Англии, Алуетт надо вылечить. Если же она умрет, самое малое, что может сделать с ним Филипп, — это отрубить ему голову. Ненадолго его заняла мысль, почему Филипп так привязан к своей незаконной сестре. Может, он сам испытывает к ней нечто вроде противоестественной страсти?

— Ладно, только не вздумай меня надуть, — сказал он, постаравшись придать своему голосу властность. — Я тоже вооружен.

Фулк сразу же понял, что сглупил. Да он не успеет даже вынуть меч или кинжал, если будет нести Алуетт. Глаза сарацина сказали ему, что тот подумал о том же, но, не говоря ни слова, он повернулся и зашагал в город.

Поначалу нести хрупкую Алуетт было не тяжело, однако время и жаркое солнце делали свое дело. Фулку казалось, что они уже целый час идут мимо лавок, мечетей, церквей по узким улочкам, где обитатели третьего и четвертого этажей легко могли дотянуться друг до друга над головами резких прохожих. Один раз его с Алуетт чуть не облили чем-то.

Наконец сарацин остановился возле каменного дома, отличавшегося от других только нарисованной над арочным входом змеей, обвившей чашу.

— Сюда, эфенди.

Внутри Фулк увидел полдюжины кроватей, на каждой из которых лежал смуглокожий больной. Люди были похожи на нищих — двое мужчин, женщина и дети, — но простыни сверкали чистотой, а сами больные вымыты и умащены чем-то приятно пахнущим. Устремленные на Фулка любопытные взоры не были затуманены болью.

Фулк обернулся, чтобы что-то сказать сарацину, но его уже и след простыл. Фулк бросился к двери. На улице были только женщины с закутанными лицами и дети.

Кто-то тихо вошел в комнату. Фулку показалось, р вошедшего нет возраста, впрочем, как у многих в этой пустыне. Стоит миновать юность, и уже никто не скажет, сколько человеку лет то ли сорок, то ли шестьдесят.

— Я… Я не позволю лечить мою жену вместе со всяким сбродом! — заявил Фулк.

— Вряд ли в ваших интересах диктовать условия, — спокойно ответил лекарь. — Разве у вас не безвыходное положение? — Он, не выказывая никаких чувств, оглядел неподвижную Алуетт, ее приоткрытые губы, прислушался к тихому дыханию. — У меня здесь есть отдельная смотровая комната. Отнесите ее туда.

Он махнул налево.

У Фулка появилось странное ощущение, что его ждали.

По знаку лекаря он положил Алуетт на высокую кровать посреди комнаты. На полках вдоль стен стояли кувшины и бутыли с разными жидкостями. С потолка свисали сухие травы. Через окна и дыру в потолке прямо над кроватью в комнату вливалось много света.

Освободившись от ноши, Фулк счел себя обязанным еще раз проявить власть. Он вытащил кинжал и приставил его к груди лекаря.

— Эта женщина — сестра короля Франции, — сказал он, — и моя жена. Если она умрет, ты тоже умрешь самой мучительной смертью.

Сарацин даже не вздрогнул. Он все также осматривал Алуетт.

— Угрозами делу не поможешь, — ответил он.

— Нет, но есть люди, которые знают, куда я пошел. Они на тебе места живого не оставят, если что-нибудь случится с ней или со мной.

Поверил ли ему сарацин? Фулк смотрел в сторону, когда говорил все это, отлично зная-, что его люди сейчас, наверное, умирают от жары и вряд ли даже попытались проследить, куда его повели. Он никогда не платил им столько, чтобы они забывали о себе ради него.

Сарацин взглянул на него. Похоже было, что он принял решение.

— Гассан! — позвал он, щелкнув пальцами. Худенький юноша скользнул в комнату. Лекарь что-то приказал ему по-арабски, после чего юноша закивал головой и, бросив взгляд на Фулка, быстро вышел.

— Что ты ему сказал? — подозрительно спросил Фулк.

— Послал его к аптекарю за травами, которых у меня нет, — спокойно ответил лекарь. — Могу я теперь спросить, каким образом ваша жена получила удар по голове?

Невероятно! Ведь он даже не сказал сарацину, в чем, собственно, дело.

— Откуда ты знаешь? Занимаешься черной магией? Сарацин даже не рассмеялся.

— Это не магия. Здесь у нее большое грязное пятно. — Он показал на затылок Алуетт. — Кровь в волосах. Чем вы ее ударили? — спросил он спокойно, словно речь шла о погоде.

Ну и наглость! Однако Фулк де Лангр не посмел солгать.

— Кулаком. Ты… Вы не понимаете! Она… Я должен был….

— Не стоит объяснять, — сказал лекарь.

— Вы можете ее спасти? Сделать так, чтобы она очнулась?

— Думаю, что спасти ее жизнь мне удастся, но она может не захотеть проснуться. Вы ее ударили, и теперь она там, где ее душа чувствует себя в безопасности, пока тело не совсем здорово. Ничего тут ускорить нельзя, эфенди.

— Я уже сказал тебе, что она должна проснуться до приезда Филиппа! — крикнул Фулк, теряя разум от мысли, что Филипп обрушит на него свою ярость или просто-напросто не возьмет на корабль. Попробовать, что ли, убедить Филиппа, что Алуетт ударилась случайно? Когда лекарь сделает свое дело, он заставит его замолчать навсегда, а Алуетт, может быть, и не вспомнит о том, как бросилась на него.

Только на второй день после исчезновения Алуетт, Анри и Инноценции удалось увести Рейнера из таверны. Всю ночь до утра он приходил в себя и ругал женщин за неверность.

— Мы должны ее найти! — убеждал его Анри, отпаивая горьким и черным сарацинским питьем под названием кофе.

В первые две чашки Анри щедро налил ликера, и в висках у Рейнера стало стучать тише, но лицо Анри все еще расплывалось. — Зачем? — Голос Рейнера потерял обычную живость. — Она сделала свой выбор. На этот раз а верю, что она именно этого хотела. Если она тебе нужна, почему бы тебе самому не отправиться на поиски?

Анри изменился в лице.

— Я боюсь ехать один, — признался он после недолгого молчания. — Потом, даже если я ее найду, она все равно не вернется, если вы ее не попросите. И еще я об одном подумал… откуда мы знаем, что она в монастыре? Сама написать она не могла, значит, все может быть. А вдруг ее похитили.

— Я думал об этом, обыскал все французские корабли, но ее там не было. Я осмотрел все, залез в каждую бочку, заглянул под каждую простыню. Ее там не было, — удрученно сказал Рейнер.

— Значит, если ее похитили не французы, могли похитить сарацины. А что, если она уже гареме Саладина, этого неверного пса?

При мысли, что какой-нибудь сластолюбивый сарацин сейчас трогает его Алуетт, кровь бросила в лицо Рейнеру.

— Саладин ее не возьмет, — убежденно сказал Рейнер, хотя на самом деле вовсе не был убежден в том, ведь Саладин знает о ее красоте и музыкальном даре. — Султан — честный человек. Он верит в законы рыцарства.

Но он всего лишь мужчина. А может даже честный мужчина остаться честным, если речь идет о Жаворонке?

— Я пошлю письмо Саладину. Если она у нег он не будет этого скрывать, — сказал Рейнер, доставая из кошеля на поясе заветное кольцо.

Может, какой-нибудь эмир попроще похитил его любимую? Тогда Саладин прикажет вернуть ее. Но если это сам султан и он уже вкусил прелесть обладания ее телом, как бы она этому ни сопротивлялась, ничто не убедит его отпустить ее. — Мы не должны ждать, — вдруг заторопился Рейнер и стал натягивать на себя тунику — м пройти несколько дней, пока письмо дойдет до султана. Нам лучше пока проехаться по монастырям и убедиться, что Алуетт там нет.

— По монастырям? Там, где хозяйничают сарацины? — Анри судорожно сглотнул слюну и побледнел. — Но как?..

— Все будет в порядке, — сказал Рейнер и показал ему кольцо. — Я запечатаю им письмо султану, а потом надену на палец, и мы отправимся в путь. Саладин сказал мне, что оно защитит меня. Честно говоря, ему я доверяю больше, чем Филиппу.

Как Рейнер и ожидал, Ричард Львиное Сердце излил на него весь свой гнев.

— Плевать я хотел на кольцо Саладина! Какое мне дело до того, что Саладин пообещал тебе безопасность! — рычал Ричард. — Почему это я должен рисковать одним из лучших моих рыцарей и французским аристократом, которого Филипп «любезно» оставил мне… — Он иронически улыбнулся и отвесил поклон в сторону Анри. — Пришли, чтобы я разрешил вам затеять бессмысленные поиски в пустыне? А вам не приходило в голову, что у меня на вас другие планы? Хватит вам бегать за дамами!

Рейнер знал, что с Ричардом опасно спорить. Он был сам не свой, потому что уже кончился июль и наступил август, а Саладин не дал никакого ответа на его требования о выкупе. Еда для пленных мусульман обходилась недешево, да к тому же они задерживали его в Акре.

Однако Рейнер тоже не в силах был играть роль УЧТИВОГО придворного и пошел в лобовую атаку.

— Сир, нам здесь нечего делать, кроме как сторожить пленных, пока вы ведете переговоры. Закон рыцарства обязывает меня защитить мою даму если ей нужна моя защита.

— Она выбрала монастырь, — проворчал Ричард. — Так что защита земного рыцаря ей, кажется, не очень-то нужна.

— Я не могу доверять записке, ваша милость. Пусть она сама мне скажет. Если все так, как там написано, я немедленно вернусь и буду делать все, что вы мне прикажете.

Он, не уклоняясь, встретил взгляд Ричарда, что было по силам только ему одному.

— Вы хотите сказать, что ничего не побоитесь, если она вам откажет? — недовольно переспросил Ричард. — Скажите на милость! А мне-то зачем самоубийца? Ладно, поезжайте, черт с вами!

Рейнер и Анри раскланялись и уже повернулись было, чтобы уйти, как Ричард сказал:

— Эй, сегодня второе августа. Вы должны вернуться до двадцатого, чтобы там ни случилось. Больше времени я вам дать не могу, потому что двадцатого жду окончательного ответа от Сала — дина. Потом мы отправимся в Иерусалим.

На другой день после того, как Фулк принес Алуетт к сарацину, он стоял возле ее кровати и смотрел на нее. Она все еще не приходила в себя, но иногда двигала то рукой, то ногой и даже стонала.

Он не слышал, как в комнату вошли двое. Когда же обернулся, повинуясь шестому чувству, они уже стояли возле двери.

Закутанные до самых глаз, они смотрели на него холодным взглядом черных, с покрасневшими белками глаз.

— Кто вы? Что вам надо от меня? — крикнул Фулк, хватаясь за кинжал.

— Мы от Рашид эд-Дин Синана, пусть его имя живет вечно… Тебе он известен как старый Владыка гор. Мы пришли за тобой, Фулк де Лангр.

Человек говорил странным, словно сонным, голосом, и Фулк унюхал непонятный едкий запах, исходивший от обоих мужчин, которые подходили к нему все ближе и ближе, пока он безуспешно пытался вытащить меч.

Глава 28

Алуетт мало что понимала, разве лишь что изменился голос человека, заботившегося о ней, и исчезло нечто зловещее, пугавшее ее.

Она все еще плыла на облаке над землей, хотя глаза у нее были открыты и она подчинялась самым простым приказаниям, например: «Сядьте», — или: «Повернитесь на бок, чтобы я мог осмотреть рану на голове», — или: «Съешьте суп, пожалуйста». Она подчинялась, потому что вдыхала вкусный запах и чувствовала ложку у своих губ. Постепенно силы возвращались к ней, и голова перестала кружиться, когда она садилась. Даже боль в висках сошла на нет.

Она не могла сказать, кто она и как здесь очутилась, где бы это здесь ни было, но два человека с добрыми голосами были заботливы с ней и поили ее горькими отварами, после которых она чувствовала себя крепче. Ее память была как чистый лист бумаги.

Алуетт знала, что голос одного из тех, кто заботился о ней, слышала раньше, хотя она не могла бы сказать, когда слышала его. Может быть, если бы они говорили не по-арабски, она бы вспомнила. Алуетт очень хотела вспомнить, но потом решила, что раньше или позже они ей сами все скажут.

— Я пришел, как только получил твое послание, Омар Аль-Карим. Как приятно видеть тебя снова. — И мне приятно, дорогой учитель. Почтенный Эль-Каммас, не та ли это женщина, слепоту которой ты хотел попытаться исцелить? Это ее похитил Фулк де Лангр?

— Та самая. Франки называют ее Алуетт де Шеневи. Она в самом деле слепая, но мне кажется, что ее слепота скорее от душевной раны, чем от болезни тела. Она была без сознания, когда французский рыцарь принес ее к тебе?

Аль-Карим коротко описал ее состояние, не забыл и о ране на затылке.

— Ей уже гораздо лучше.

Старый мавр взглянул на красивую женщину, лежавшую на кровати, на блестящие черные волосы, закрывавшие белые худенькие плечи. Она была в сознании и наслаждалась легким ветерком от опахала, которым размахивал над ней Гассан.

— А где франк, который принес ее?

— Я сделал, как ты велел, Эль-Каммас. Здесь были хашашины. Не думаю, что он еще живой.

Эль-Каммас удовлетворенно вздохнул, хотя как лекарь он не чувствовал радости при мысли о тех испытаниях, которые пришлось перенести Фулку де Лангру перед смертью. Интересно, его убили в Тире или ассассины-убийцы решили позабавиться с ним и утащили его с собой, чтобы сам старый Владыка гор мог распорядиться coup de grace.

Де Лангр был воплощением зла и потому заслуживал смерти. Теперь Алуетт свободна от него и можно взяться за исцеление ее души. Если Аллах пожелает, Эль-Каммас вернет ей зрение. Когда придет время, он пошлет за юным возлюбленным этой женщины, и, если Рейнер такой, как он думает, женщина исцелится полностью.

— Учитель, ты будешь лечить ее травами или сном? — спросил старого мавра его бывший ученик.

Эль-Каммас ответил не сразу. — Твои отвары успокоили ее, предотвратили воспаление и конвульсии, которые могли случиться от давления на мозг. Ты многому научился. А сон хорош, только если больной в сознании и можно не считаться со временем. Нет, я попытаюсь действовать гипнозом. Этому искусству меня научили греки. Смотри.

Он уселся на стул рядом с кроватью, на которой лежала Алуетт, как будто услышавшая что-то.

— Алуетт… Алуетт де Шеневи… Слушай меня, Алуетт. Меня зовут Эль-Каммас. Я помогу тебе, но ты должна все делать, что я тебе скажу. Не напрягайся. Твои веки тяжелеют, Алуетт. Закрой глаза. Слушай меня….

Его приятный низкий голос подействовал на Алуетт успокаивающе. У нее не было сил сопротивляться ему, да и зачем, если он обещает ей только хорошее. Тени от ресниц легли ей на щеки, когда она опустила веки. Ей казалось, что она плывет, следуя за голосом, что она совсем легкая и прошло всего несколько мгновений, а может, несколько недель, прежде чем тот же голос спросил ее:

— Ты помнишь, что ты леди Алуетт де Шеневи? Что ты была придворной дамой Филиппа Французского, а потом фрейлиной Беренгарии, королевы Англии?

Каким-то образом она поняла, что это правда, но сейчас это не имело для нее никакого значения.

— Да, — тихо сказала она.

— Хорошо. Мы еще вернемся к этому в свое время, а теперь я хочу, чтобы ты вспомнила свое детство. Скажи мне, Алуетт, какое у тебя самое раннее воспоминание?

Алуетт послушно отправилась в путешествие по времени и вспомнила замок Шеневи, расположенный на берегу реки. Она может рассказать о себе. Щеки у нее цвета вишни, волосы черные, и она все время смеется, потому что играет в прятки с братом Анри, а потом делает вид, что кричит от страха, когда он находит ее в старой башне.

— Ты улыбаешься, когда рассказываешь о замке и об Анри. Ты была счастлива?

— О да. Все меня любили. И Анри, мой сводный брат, и мой отец, и моя няня Эрменгарда…

— А твоя мать, Алуетт?

Морщинка пересекла белый чистый лоб Алуетт.

— Ее нет. Она… Она умерла, когда родила меня.

— А что твой отец рассказывал тебе о матери? Как ее звали?

— Лизетт. Он говорил, что она была очень красивой… И у нее были такие же черные волосы, как у меня, такие же голубые глаза и припухлые губы.

— А как было ее полное имя? Она — дочь какого-нибудь аристократа? Может быть, барона?

— Нет, ее звали просто Лизетт. Она была… прачкой, а потом ее увидел король.

«А, — подумал Эль-Каммас, — здесь больше, чем я думал».

— Значит, она была возлюбленной короля? Должен я так понимать, что ты — плод их любви? — продолжал он расспрашивать Алуетт.

— Да, — просто сказала она.

В первый раз она не почувствовала стыда или вины, вспоминая своих родителей по требованию доброго голоса. Так оно было. И она не несет за это ответственности.

— Твой отчим не любил тебя?

— О нет, любил. Когда я подросла и он понял, что я все пойму, он сказал мне, что мой отец — король Людовик, хотя я знала, что не все стали бы гордиться этим. Еще он сказал, что с радостью взял в жены мою мать и очень горевал, когда она умерла. Он полюбил ее и надеялся, что она забудет своего королевского обидчика и тоже полюбит его… Он любил ее больше, чем тот, кто подарил ей знатную дочь. I Еще и теперь она помнила голос графа де Шеневи, когда он рассказывал ей о ее матери, милой маленькой Лизетт.

— Ты когда-нибудь видела своего отца, короля Людовика? Он признал тебя?

— Не публично, чтобы не оскорбить меня. Мой отец… Я хотела сказать, граф… Он сказал мне, что король Людовик подарил мне деньги, которые должны были стать моим приданым.

— Расскажи мне о своих встречах с королем, Алуетт, — потребовал голос.

— Я видела его много раз. Раз в год мы с отцом отправлялись во дворец. Король Людовик был добр со мной…

Едва она начала говорить об этом, как у нее опять разболелись виски, сначала не очень сильно, а потом боль стала нестерпимой.

Эль-Каммас тотчас заметил, как изменилось лицо его подопечной, как она судорожно задышала, как расширились зрачки ее невидящих глаз. Она словно хотела обойти что-то, что лежало на дороге ее воспоминаний. Если поспешить, можно все испортить.

— Мы продолжим в другой день, — успокоил ее голос. — А теперь отдыхай. Я дам тебе лекарство, и ты заснешь. Боль утихнет. Когда же ты проснешься, то будешь помнить, что ты — Алуетт де Шеневи и мы с тобой говорили о твоем детстве. Забудь о том, что причинило тебе боль.

Рейнер и Анри объездили всю Палестину вдоль и поперек в поисках Алуетт. Они купили себе маленьких арабских лошадок у одного сарацина, зная, что местные лошади быстрее и выносливее в пустыне, чем большие европейские кони. К тому же они могли долго обходиться без воды и пить много, когда случалось набрести на колодец.

Рыцари сделали еще одну уступку жаре, сняв свои кольчуги и шлемы и надев белые одеяния местных жителей.

«Рейнер совсем стал похож на сарацина, — думал Анри, когда они ехали от wadi до wadi. Солнце пустыни прокалило ему руки и лицо, и теперь они у него цвета меди, отчего карие глаза кажутся еще темнее, чем раньше. Да, Рейнер вполне может сойти за молодого эмира».

Сам Анри, белокурый и белокожий, очень страдал от ожогов и облегчение находил только в мази алоэ, проданной ему одним из встреченных на пути торговцев.

Передвигались они в основном по ночам, чтобы не мучиться от жары, поэтому встречали мало людей — всего несколько бедуинов да один караван. Те же, кто угрожал им, немедленно исчезали, завидев кольцо Саладина. Анри с обожанием слушал, как жених его сестры разговаривал по-арабски с всадниками, узнавая у них дорогу к колодцу или к следующему монастырю.

Помимо католических монастырей, расположенных в горах и в городах, было еще много других убежищ, основанных разными христианскими сектами. Они посетили монастыри сирийских яковитов, маронитов, коптов, нубийцев, армян и грузин. Через две недели Анри уже с легкостью болтал о местах, где они побывали, о горе Тавор, об Абу-Гоше, Тайибе, Дейр аль-Асаде. Однако нигде не слыхали о слепой женщине, недавно приехавшей из Европы.

Пришлось им повернуть коней в Акру. Стараясь не думать о неудаче, они подсчитали, что вернутся в город крестоносцев восемнадцатого августа, то есть за два дня до назначенного Ричардом срока. — Может, там нас ждет письмо Саладина, — стараясь подбодрить и Рейнера и себя, сказал Анри.

— Дай Бог, — пробурчал Рейнер.

Его взгляд не сулил ничего хорошего. Если Алуетт нет ни в одном монастыре, значит, ей грозит смертельная опасность. Возможно, ее уже нет в живых. Нет, сердце не могло обмануть влюбленного. Неужели он ничего не почувствовал бы, если бы с Алуетт случилось самое ужасное?

А что, если султан ему не напишет, несмотря на обещание? Где тогда искать? Что ж, он будет убивать сарацин до тех пор, пока не доберется до гарема Саладина. Может, Алуетт там?

В Акре было неспокойно. Люди старались не говорить о выкупе, о Святом Кресте, о пленных христианах. Когда Рейнер и Анри въехали в город, казалось, сами улицы вопрошали: как поступит Ричард Львиное Сердце с пленным гарнизоном?

Рейнер приехал к себе, в прохладный каменный дом, и там его ждало письмо от Саладина.

Салах-ад-Дин Юсуф ибн-Аюб, известный как Саладин, султан султанов, приветствует сэра Рейнера де Уинслейда.

От нашего внимания не укрылось, что ты ездишь по нашим землям в поисках леди Алуетт и посещаешь монастыри, которые процветают по милости Аллаха. Нас огорчило, что ты ездил напрасно, если путешествие, какое бы оно ни было, можно назвать напрасным.

Мы с радостью сообщаем тебе, что женщина твоего сердца в безопасном месте, и, если ты выедешь из Акры двадцатого числа на рассвете, я верну тебе ее. Однако ты должен сделать все, как я велю. Пусть будет на тебе милость Аллаха, и да родит тебе Алуетт де Шеневи много сыновей.

Значит, это Саладин виноват в ее исчезновении? Рейнер читал и перечитывал послание и ничего не понимал. Анри был уверен, что Алуетт похитили сарацины. Может, он прав? Но тогда зачем Сала — дину возвращать ее ему?

И зачем Саладину надо, чтобы он уехал из города именно двадцатого? Ах да, в этот день должны освободить сарацинский гарнизон, если будет заплачен выкуп. Интересно, знает ли султан, что Ричард приказал ему двадцатого быть в городе? Неужели он проверяет Рейнера, заставляя его выбирать между верностью сюзерену и спасением любимой?! Или он угрожает безопасности Алуетт? Рейнер еще( раз перечитал письмо. В конце концов он понял одно. Что бы ни случилось, он поедет к ней. Он громко выругался, схватил письмо и отправился во дворец к Ричарду.

Ричард поднял голову, прочитав письмо, и нахмурился.

— Кажется, ты думаешь, что я разрешу тебе положить голову на радость Саладину? Ты же сам понимаешь, что это уловка, чтобы заманить одного из лучших моих людей в капкан. Удивляюсь твоей доверчивости, Рейнер.

Рейнер ожидал, что Ричард взбесится, когда он заговорит об отъезде, но от того, что он обвинил Саладина в хитрости, Рейнер просто онемел.

— Я верю ему, сир. Или она у него, или он знает, где она. Саладин — человек чести.

Он, не мигая, уставился в сверкавшие молниями глаза Ричарда.

— Человек чести? Это он-то? — крикнул Ричард, ударяя кулаком по столу. Казалось, он еще больше взъярился оттого, что Рейнер не шелохнулся. — Этот самый «человек чести» не собирается выполнить условия выкупа, дурак! Нет, я не позволю тебе гоняться за тенью! И так мы потеряли больше месяца, понадеявшись на сарацинского змея, а ведь могли бы уже быть в Иерусалиме. И тебя я ему не отдам, так и знай!

Ричард в ярости ходил взад и вперед по комнате, а после этих слов отвернулся от Рейнера, словно сказал лишнее. Он стоял возле открытого окна и смотрел на город.

Рейнер ничего не понимал. Неужели он действительно слышал ревнивые ноты в голосе Ричарда, когда он обвинил его в том, что он гоняется за тенью. И этот взрыв ярости: «Я тебя ему не отдам!» Да, кажется в этом больше чем простое нежелание короля рисковать своим рыцарем, пусть даже одним из самых верных.

Ричард оглянулся посмотреть на Рейнера. Лицо его побагровело от нахлынувших чувств.

— Прости, Рейнер. Я не хотел… смутить тебя. Я знаю… ты другой. Не бойся, я не стану тебя ни о чем просить. У меня ведь есть мои… Блондели, да и симпатичные пажи не прочь доставить мне удовольствие. — Он с трудом перевел дыхание, словно в комнате не хватало воздуха. Глаза у него опять стали холодными. — Прошу прощения, сэр Рейнер, но мне придется отказать вам. Будьте готовы отбыть из Акры вместе с армией сегодня вечером. Мы разобьем лагерь на равнине, чтобы Саладин не захватил нас врасплох, когда приедет вручать выкуп, чем очень удивит нас, или, если он не приедет, чтобы у нас было достаточно места для расправы с гарнизоном. Вы свободны.

Рейнер сделал еще одну попытку. Он встал на колени перед Ричардом и, стараясь говорить спокойно, сказал: — Сир, я прошу вас…

— Хватит, Рейнер! Не думайте, что вам теперь все позволено. Предупреждаю, я не уступлю. Вы будете под домашним арестом, а потом придете сюда в полном вооружении. Вы поняли?

— Да, сир.

Ричард не бросал слов на ветер. Трое вооруженных воинов проводили Рейнера до дома. Двое остались на улице, а третий ходил за ним из комнаты в комнату, пока Томас помогал ему облачаться в доспехи и собирал вещи. Ричард не сказал, когда крестоносцы вернутся, если они вообще вернутся, в Акру.

Что Ричард намеревается делать с двумя тысячами человек плюс женщины и дети, если Саладин не примет его условия? Оставаться в Акре и сторожить их он не может, во-первых, нет денег, а во-вторых, ему надо ехать дальше, освобождать святыни христиан от неверных. Какая холодная жестокость была в его блестящих голубых глазах, когда он заговорил о Саладине и гарнизоне. Сердце у Рейнера дрогнуло, при воспоминании о мусульманах, которых видел в тюрьме. У многих из них были жены и очаровательные темнокожие детишки, которые тотчас переставали смеяться, когда солдаты смотрели в их сторону. Что Плантагенет собирается делать с несчастными и ни в чем не повинными семьями, втянутыми в религиозную войну?

На другой день Рейнер в полном облачении, на коне и в сопровождении Зевса был на равнине, простиравшейся перед Акрой. Скованных цепями мусульман вместе с семьями со всех сторон окружали христианские войска.

Было жарко. Ни одно облачко не появилось, чтобы прикрыть огненный шар. Крестоносцы сидели на конях или стояли в зависимости от своего положения и поджаривались в кольчугах и шлемах, несмотря на белые покрывала и тюрбаны, которые они надевали поверх металла.

Ричард на коне, взятом им у Исаака Комнина, объезжал лагерь. Время от времени он останавливался, глядел на солнце, потом на горы, где прятались войска Саладина, потом на скованных цепями пленных. То и дело из Акры приезжали гонцы. Хотя Рейнер не слышал, о чем они говорили, было ясно, что в их донесениях нет ничего утешительного.

Близился вечер, однако никто не смел пошевелиться. Наконец Ричард указал на дюжину мужчин в толпе мусульман, и два вооруженных стражника направились к ним разбить оковы. Чуть погодя они бросились чуть не под копыта Ричардова коня, вопя хвалы английскому королю. Рейнер заметил, как один из них положил в руку короля великолепное золотое ожерелье с огненными рубинами и зелеными светящимися изумрудами. Эти, значит, побогаче остальных, и Ричард, вечно нуждавшийся в деньгах, позволил им самим выкупить себя. Остальные мусульмане забеспокоились и в страхе воззрились на золотокудрого великана, от которого зависело, жить им или умереть.

Словно почувствовав беспокойство взрослых, малыши, до тех пор спокойно лежавшие на руках матерей, принялись хныкать и даже кричать от страха, после чего женщины, не в силах справиться со своими детьми, громко заплакали.

Рейнер видел, как панический страх овладевал мусульманами, но он был слишком поглощен беспокойством за Алуетт и злостью на Ричарда, который держал его тут Бог знает для каких целей, когда он должен мчаться к ней… где бы она ни была, пусть даже ему придется заплатить за это своей жизнью. Вместе с Зевсом он занимал пост, ближайший к горам. Может, ему удастся потихоньку отойти назад, сколько можно, а потом пустить Геракла в галоп прямо на передовые линии мусульман. Надо только не забыть махать белым тюрбаном, чтобы они его не убили, а там сразу потребовать, чтобы его отвели к Саладину. Ну же, смелее! Ричард его никогда не простит за это. Как может любовь к женщине пересилить вассальную верность?

Рейнер поднял глаза и встретил холодный всепроникающий взгляд короля, словно прочитавшего его мысли. Не отрывая своих глубых глаз от карих глаз Рейнера, он почти незаметно покачал головой. Не делай этого!

Прошел еще час. Ричард призвал к себе Лестера, герцога Шампаньского, и Ги де Лузиньяна для совета. Оба они выглядели не лучшим образом, когда, пришпоривая коней, направились потом на свои прежние места. Решение было принято.

Рейнер поглядел на Зевса, который начал тоненько выть. Что будет?

Голос Ричарда прогремел над равниной. — Саладин нарушил договор о выкупе. Мы не получили ни денег, ни Святого Креста, ни наших пленных из грязных рук неверных. Смерть мусульманам!

Те, кто понимал по-французски, начали плакать и выть, без слов делясь своим ужасом с остальными. Христианские воины возбужденно заговорили, когда рыцари уселись поудобнее в седлах и обнажили мечи. Потом все стихло. Поднятая рука Ричарда притянула к себе взоры. Он махнул рукой и крикнул: — Пусть они заплатят за предательство Сала — дина! Христиане, убейте их! Пусть идут к своему Магомету! Каждый сарацин, отправленный в ад, приближает вас к раю! Рыцари, окружавшие Рейнера, пришпорили коней, но нашлись и такие, которые соскочили землю и с обнаженными мечами бросились гущу съежившихся от страха сарацин. Обагренные кровью мечи, перерезанные глотки! Даже воздух словно сгустился от кровавых испарений, страха и палаческого сладострастия.

Конь, промчавшийся мимо, задел Геракла, и он недовольно заржал и стал на дыбы, а когда вновь опустился на землю, то застыл в недоумении, не чувствуя шпор, приказывающих ему лететь вперед. Он раздувал ноздри в предчувствии битвы, а рядом стоял Зевс, готовый в любое мгновение защитить своего хозяина или выполнить его приказание.

Рейнера мутило. Он понял, что от него требовалось напасть на безоружных и беспомощных пленников и убивать их до тех пор, пока они все не лягут на равнине, обагрив ее своей кровью.

Он шел в поход, зная, что ему придется убивать сарацин, освобождая святые места, но убивать солдат, вооруженных для битвы и знающих, на что они идут, во имя своей веры! А тут убивать безоружных, закованных в цепи пленников, да еще с женами и детьми! Каким же он будет христианином, если поднимет ребенка на копье, как это делали сплошь и рядом солдаты Ричарда, или вспорет живот юной сарацинке, когда она на коленях будет молить о пощаде?

Нет, это не для него!

Окликнув Зевса, Рейнер натянул поводья, и послушный конь подал назад, а потом, повинуясь золотым шпорам, помчался к горам.

Однако оказавшись у переднего края обороны христиан, он обнаружил, что там жаркий бой. Солдаты с трудом сдерживали яростный напор одетых в белое всадников Саладина.

У сарацин не хватало сил прорвать оборону и прекратить резню, слишком их было мало и слишком плохо они были вооружены по сравнению с франками. Тем не менее их атака помешала Рейнеру проскочить в горы, воспользовавшись замешательством с обеих сторон, и он чуть было не получил удар в спину, чудом успев опередить сарацина и отправить его, вопящего от боли, к Аллаху,

Рейнер стянул с себя белую тряпку, которой прикрывал шлем от солнца, и помахал ею, надеясь, что сарацинам ведомо значение белого флага, уж коли они не понимают по-французски. Однако ему пришлось отказаться и от этой идеи, когда он увидал мусульманина, несущегося прямо на Зевса, который, повернув морду к хозяину, словно призывал его встретить врага лицом к лицу. Рейнеру ничего не оставалось, как этого тоже отправить в рай, поле чего и он и его пес внимательно огляделись кругом, ища какой-нибудь выход.

Вот! Дыра на правом фланге! Рейнер, не жалея шпор, хотя его коню это не требовалось, направил Геракла туда, где не видно было дерущихся противников.

В последний момент англичанин углядел-таки приближающееся справа пятно, но тут его ударили по голове, искры посыпались у него из глаз, после чего он провалился в беспросветный мрак.

Глава 29

Он очнулся, ощутив уже знакомую боль в голове. Неужели он опять в Генуе, опять ограблен и брошен умирать? Осторожно приоткрыв один глаз, Рейнер увидел, что лежит не в своем шатре и не в своем доме в Акре.

Над ним алый полог шатра, а возле него низкий стол с золотой корзиной, наполненной гранатами и продолговатыми желтыми плодами, называемыми бананами. Гурия с закрытым лицом отирала пот с его лба, сидя рядом на корточках в полупрозрачных шаль — варах. Взгляд ее черных глаз искал одобрения человека, прятавшегося в тени.

— Хорошо, Фаих, можешь идти, — сказал тот. У Рейнера загудело в голове, когда он попытался разглядеть мужчину, но, несмотря на все его старания, видение двоилось и плыло и он ничего не мог с этим поделать.

Женщина скрылась, оставив Рейнера наедине с хозяином шатра, чей голос он уже когда-то слышал.

Рейнер не поверил себе, когда Саладин подошел к его ложу и уселся на подушку. Он попытался было приподняться, но Саладин остановил его.

— Нет, нет. Не надо. А то голова заболит еще сильнее.

Рейнер хотел ему сказать, что сильнее она уже не может болеть, но промолчал, глядя, как султан устраивается поближе к нему.

— Вижу, ты носишь кольцо, которое я тебе дал. Это хорошо. Оно спасло тебе жизнь, да будет тебе известно. Мои воины, когда началась резня, готовы были на что угодно.

Черные глаза Саладина не отрываясь смотрели в карие глаза Рейнера.

— Да. Резня. Две тысячи шестьсот человек. Жены и дети. Это продолжалось несколько часов, а потом христиане — вот уж Иисус радуется, наверное, — стали вспарывать мертвым животы, надеясь, видно, найти спрятанные там драгоценности. Итак, вороны пируют под стенами Акры, и вонь уже, наверное, достигла Рима, если не самого рая.

Рейнер откинулся на подушках, переполненный стыдом за своих единоверцев. Что он мог сказать в их оправдание? Значит, несмотря ни на что, ему придется умереть? Саладин будет по кусочку посылать его тело Ричарду. Ну что ж, надо смириться, как ни прискорбно, лишь бы Алуетт была в безопасности. Рейнер открыл было рот, чтобы вымолить ей жизнь, но Саладин властным жестом остановил его.

— Прежде я поступал по-рыцарски с христианскими пленниками, насколько это было возможно, за одних брал выкуп, других освобождал даже без выкупа. Я был любезен с Мелех-Риком. Теперь всему этому конец. И виноват твой король. Я буду так же великодушен, как и он.

Вот сейчас он скажет все до конца, и Рейнер узнает, как ему предназначено умереть.

Саладин печально улыбнулся, словно прочитал его мысли.

— Ты несправедлив ко мне, Рейнер де Уинслейд. Что бы я ни чувствовал сейчас к Мелех-Рику, свои обещания я привык выполнять. Ты надел мое кольцо, и оно сохранит тебе жизнь, и еще я видел, что тебе тоже не по душе пришлась резня. Знаю, в честном бою ты бы, не задумываясь, убил сарацина, но ведь это не был честный бой. — Он немного помолчал. — Отдыхай теперь. Утром тебя отвезут к леди Алуетт.

Рейнер внимательно посмотрел на сарацина, назвавшегося лекарем Омаром аль-Каримом.

— Ты говоришь, леди Алуетт де Шеневи в этой комнате? — тихо переспросил он, хотя сердце у него готово было разорваться от радости.

Всю дорогу до Тира он мечтал об этой минуте, и вот она наступила. Рейнер шагнул к двери, но лекарь властно, хотя и почтительно, преградил ему дорогу.

— Ты не должен вот так врываться туда. Леди Алуетт лечат, и она сейчас в гипнотическом сне, так что ты можешь нанести ей непоправимый вред.

Рейнер застыл на месте от его слов.

— Ты ее заколдовал? — вскричал он, хватаясь за меч. Если эти сарацины осмелились на черную магию, он перережет их всех до одного.

— Да нет, сэр рыцарь, мой учитель Эль-Каммас пробует вылечить ее с помощью греческого искусства гипноза. Когда она в трансе, ее мозг отпускает на свободу болезненные воспоминания, которые она якобы забыла.

Рейнер покачал головой, веря и не веря сказанному.

— Значит ли это, что у леди Алуетт болен мозг?

По дороге ему рассказали, как Алуетт попала к сарацинам, как был дан приказ найти французского рыцаря, хитростью выманившего ее из дому, как его заставили принести ее в то единственное место, где ей могли оказать помощь. Рейнер вспомнил старого мавра, которого Саладин прислал к Ричарду, когда он заболел леонарди, и немного успокоился, поняв, что его возлюбленная в надежных руках.

— Она была без сознания из-за удара, который французский рыцарь Фулк де Лангр нанес ей по голове, но нам удалось спасти ее от смерти благодаря известным моему народу тайнам медицины, — гордо сказал Аль-Карим. — А потом…

— Подожди. Значит, ее похитил Фулк де Лангр? — перебил его Рейнер, чтобы убедиться в том, что не ослышался. — Но ведь его не должно было быть тут! Ему же приказали возвратиться во Францию!

Лекарь пожал плечами:

— Он был тут не один месяц. Шпионил для Филиппа и для Саладина. Тебе, наверное, небезынтересно узнать, что за похищение этой женщины его забрали к старому Владыке гор.

— И что он с ним сделает? — спросил Рейнер. Он уже слышал о секте фанатиков-убийц, которые употребляли гашиш, чтобы не знать страха. Даже Саладин, как говорили, опасался их. — Они увели его в горы и убили, — сказал Аль — Карим. — Он был плохой человек.

Рейнер не возражал, хотя в душе ему было немножко жалко кузена, несмотря на его предательства.

— Ты сказал, что рана на голове Алуетт уже зажила, — напомнил Рейнер, возвращаясь к самому для себя главному. — Тогда что же?..

— У нее было сотрясение, — терпеливо объяснил сарацинский лекарь. — Однако мудрый Эль-Каммас, исцелив ее от него, решил исцелить ее и от слепоты. У нее здоровые глаза, сэр рыцарь, значит, причина ее слепоты в мозге.

У Рейнера застучало в висках.

— И он может исцелить ее слепоту этим… гипнозом?

Не об этом ли говорил лекарь в Салерно, когда настойчиво советовал ему обратиться к сарацинским лекарям?

Сарацин, словно защищаясь, воздел к небу тонкие смуглые руки.

— Мы ничего не обещаем, неверный. Все в руках Аллаха! Пойдем со мной. Там есть комната, из которой ты сможешь все видеть и слышать, если будешь вести себя тихо.

В комнате, куда они пришли, не было окон, и пару секунд Рейнер простоял, не двигаясь и привыкая к темноте, потом он различил два стула возле декоративной решетки, за которой была большая, залитая солнечным светом комната.

Не предупреди его Аль-Карим заранее, он бы не удержался от какого-нибудь возгласа. Как бы то ни было, когда он уселся на стул, тот заскрипел под его тяжестью.

По другую сторону решетки на застеленной белоснежными простынями кровати сидела Алуетт и, казалось, смотрела прямо на него. Ясно было, что она ничего не слышит, кроме голоса старого мавра, сидевшего рядом с ней.

Эль-Каммас только один раз взглянул на решетку и сделал знак указательным пальцем, что знает о присутствии своего ученика и Рейнера, а потом вернулся к своим монотонным заклинаниям.

— Он вводит ее в транс. Ты подоспел как раз вовремя. Мой учитель гипнотизирует ее каждый день и сказал, что еще немножко и он достигнет цели.

— Если только он вернет Алуетт зрение… — начал было Рейнер, но слезы не дали ему договорить.

Он видел, как она опустила веки и длинные тени легли ей на щеки.

— Шшшшш. Слушай. Она в гипнотическом сне.

— Алуетт, когда я позвоню в этот маленький колокольчик, мы закончим наш разговор и ты проснешься, помня только то, что я прикажу тебе помнить, — сказал Эль-Каммас.

Как всегда, когда они разговаривали, руки и ноги у нее становились легкими, словно ничего не весили, а веки тяжелыми, так что она никакими силами не могла поднять их. А на душе у нее воцарялся абсолютный покой.

— Алуетт, в прошлые наши встречи ты уже многое вспомнила. Ты рассказала мне о своей любви к музыке, которая проявилась в полную силу после того, как ты ослепла. Мы обсуждали твое горячее желание стать монахиней, хотя ты и не знаешь, как оно зародилось в тебе. Ты не скрыла от меня, что согласилась отправиться в крестовый поход, только чтобы доставить удовольствие своему брату-королю. Потом ты встретила английского рыцаря, которого полюбила и который убедил тебя, что лучше тебе стать его женой, чем принять постриг. Даже Рейнер со своего места видел, как раскраснелись у Алуетт щеки и на губах появилась прелестная улыбка.

— Сегодня мы не будем говорить об этом, Алуетт. Мы вернемся в то время, которого чуть коснулись в нашу первую встречу. Давай вернемся в то время, когда ты ослепла.

Радостная улыбка мгновенно исчезла с лица Алуетт. Она отшатнулась от лекаря, сжала одну руку в кулак, а другую поднесла ко рту.

— Нет, я не хочу, — тихо, но отчетливо произнесла Алуетт.

— Придется, Алуетт, — ласково сказал мавр. — Мы и так долго избегали говорить об этом. Я знаю, это огорчает тебя… может быть, ты и ослепла из-за этого. Где-то глубоко внутри ты знаешь, почему ослепла, но твоя душа не желает, чтобы твой разум знал тайну, а это нехорошо. Мы должны отворить последнюю дверь, Алуетт.

Она сидела не шевелясь, но лицо у нее было испуганное.

— Сколько тебе было лет, когда ты ослепла? — спросил Эль-Каммас своим чарующим голосом.

— Восемь.

— Вернись мысленно в то время… перед тем, как ты ослепла.

Рейнер видел, как смягчилось лицо Алуетт, словно она действительно вернулась в детство.

— Где ты?

— Во дворце в Париже. Мы каждый год приезжали к королю Людовику.

Голос у Алуетт стал как будто тоньше и взволнованнее, более девчоночьим, что ли.

— Ах, да, к королю Людовику, твоему тайному отцу, — подхватил Эль-Каммас. — Ты его любила?

— Да, он был добр ко мне… когда мы оставались с ним одни, только мой папа и я. Он улыбается, гладит меня по голове, говорит мне, что я хорошенькая, хотя смотрит на меня печально, когда говорит это, а потом шепчет: «Вся в Лизетт». Он думает, что я не слышу, а я все слышу. Потом он обещает папа никогда не оставлять меня.

— Алуетт, твой настоящий отец, король Людовик, когда-нибудь обижал тебя?

— Нет.

— Кто там еще? Была у короля дочь, с которой ты играла? Там были принцессы?

— Ближе всех ко мне по годам Алее, но она уехал а в Англию. Она должна была расти вместе с детьми Плантагенетов, а потом стать женой Ричарда.

— А принцы? У короля Людовика были сыновья? — продолжал ласково расспрашивать Эль-Каммас.

— Один. Филипп. Он на шесть лет старше меня.

— Ты его любишь?

— Любила, — неуверенно проговорила Алуетт.

— А теперь? Скажи мне, какой он.

— Он одевается в шелк, бархат и меха. У него остроконечная бородка. Его всегда окружает много мужчин и женщин, с которыми он пьет вино и веселится.

— Алуетт, ты сказала, что любила принца Филиппа, а теперь его не любишь. Пожалуйста, ответь почему?

Лоб у Алуетт покрылся испариной. Она молчала.

— Алуетт?

— Я… Он не защитил меня… Он позволил меня обидеть…

— Обидеть? О чем ты говоришь? — спросил старый мавр.

— Нет… Я не могу… Мне больно…

— Алуетт, ты должна. Я обещаю тебе, как только ты расскажешь, тебе больше не будет больно. Никогда. Ты из-за этого ослепла?

— Да. — Рейнер почувствовал, что у него лоб тоже стал мокрый, и он наклонился вперед, не желая пропустить ни слова.

— Алуетт, что было именно так, перед тем как ты ослепла?

Алуетт долго молчала, и лекарь уже хотел было поторопить ее, как она заговорила сама, правда медленно и неохотно.

— Я во дворце. Проснулась ночью, а Эрменгарды нет рядом. Мне плохо без нее, поэтому я иду ее искать. Завернулась в простыню поверх рубашки и иду по коридору. Вижу комнату. Мне страшно… Но я думаю, может, Эрменгарда там, поэтому открываю дверь…

Голос Алуетт постепенно стихал, а дыхание учащалось.

— Алуетт, что было за этой дверью?

— Там темно. Факелы гаснут. Запах вина… женских духов… знатные юноши… они лежат там с женщинами…

— Среди них Филипп?

— Да.

— Филипп обидел тебя?

— Нет. Он… он совсем пьян. Я иду к нему, может, он знает, где Эрменгарда. Он подымается, хочет подойти ко мне и падает. Другой человек останавливает меня. Он… он говорит, что я хорошая девочка, смеется… трогает меня. Говорит всякие вещи…

— Всякие вещи?

Она заплакала совсем по-детски.

— Плохие вещи… О том, что я ублюдок и всем наплевать на меня. Что я уже созрела и меня пора пощипать… Что слаще всего на свете девицы…

— Филипп ничего не делает? — спросил Эль-Каммас, и в его голосе прозвучало недоверие.

— Он пытается встать и падает. У него закрыты глаза. — Алуетт… Ты знаешь этого человека?

— Нет… Я не вижу его лица. Оно в тени. Теперь вижу! Это Фулк де Лангр… Как-то я видела, как он бил поваренка. Он жестокий. Пусть он уйдет! Я его боюсь!

Рейнер выпрямился и сжал кулаки. Он видел ужас на лице любимой и не сдержал себя.

— Хватит, — тихо сказал он, хватая Аль-Карима за рукав. — Хватит! Разве ты не видишь, что это выше ее сил!

Эль-Каммас услыхал его слова и, покраснев от негодования, грозно посмотрел на него.

— Тише, — попросил Аль-Карим. — Если вы потревожите ее сейчас, в самый страшный момент ее жизни, она может сойти с ума! Поверьте, Эль-Каммас все сделает, как надо!

К счастью, Рейнер не разбудил Алуетт, и, понимая, что у него нет выбора, он опять сел на стул, со страхом вслушиваясь в детский голосок, дрожащий от недетского страха.

— Он сильно сжимает меня, очень сильно, и бросает на кушетку. Я падаю на спину. Помогите мне, пожалуйста, милые госпожи, не надо смеяться… Почему все мужчины веселятся и подбадривают его? Скажите ему, чтобы он оставил меня. Он срывает простыню и рубашку и трогает меня. Мне больно. Не надо меня мучить. Он раздевается. Господи, что это?

— Это? Мужской орган?

Алуетт содрогнулась всем телом, но заставила себя кивнуть.

— Он такой большой и красный… и противный. Он лег на меня. Сопит и хрюкает, как животное. Нет, нет, не надо, помогите! Мне больно! Нет! Нет!

Рейнер, не в силах ничем помочь, смотрел, как слезы текут по лицу Алуетт. Теперь он все понял… Ее кошмар в их первую ночь… ни капли крови… ее уверенность, что она недостойна быть его женой, И* что на ней какое-то пятно, не связанное с ее незаконным происхождением. Он закрыл ладонью глаза и очень удивился, ощутив, что ладонь стала мокрой.

Старый мавр дал Алуетт поплакать, а потом заговорил опять, не скрывая своей жалости к измученной женщине.

— Что теперь, Алуетт?

— Я… Я не знаю. Все черное, но рядом со мной Эрменгарда. Я слышу ее голос. Она плачет. Ах, Эрменгарда, мне так больно! Везде больно, но больше всего в животе. И по ногам у меня что-то течет, я чувствую. Я грязная. И больше мне никогда не быть такой, как раньше! Я больше никогда не буду чистой! Принеси свечу, Эрменгарда… Я не вижу! Не вижу!

Глава 30

— Алуетт, отдохни немного. Поспи. Потом я тебе скажу, что будет, когда ты проснешься.

Затуманенным от слез взглядом Рейнер, не отрываясь, смотрел на Алуетт и видел, как она потихоньку успокаивается и ее дыхание становится глубже и ровнее.

Эль-Каммас поднялся, неслышно подошел к решетке и, открыв ее, оказался рядом с Рейнером в темной комнате. Плечи у него были устало опущены. Лицо казалось постаревшим лет на двадцать. Только сейчас Рейнеру пришло в голову, насколько мучительным было для него это путешествие в прошлое вместе с Алуетт, ведь он взял на себя ответственность за исцеление больной души, когда одно-единственное неосторожное слово могло свести все его усилия на нет и ввергнуть несчастную в хаос безумия. Рейнер почувствовал, что весь покрылся противным холодным потом. Вместе с ней он пережил ее ужас, живо представляя себе ее муки, когда чудовище де Лангр безжалостно вырвал ее из счастливого детства. Господи, и этот человек его родственник! Нет уж, пусть горные убийцы воздадут ему медленной смертью за все зло, сотворенное им на земле, и пусть не обойдут его адские муки!

— Сэр Рейнер, вы слышите меня? Я сказал, что решение зависит от вас. — Рейнер очнулся от своих нелегких размышлений. — Вполне понятно, что для вас это… Как бы сказать?.. Потрясение. Должен признаться, что я тоже не ожидал ничего подобного. Думал, что она просто была свидетельницей какого-нибудь преступления…

«Она и была, — подумал Рейнер. — Свидетельницей того, как ее собственный брат не смог защитить ее от дьявола в человеческом облике». Рейнер понял, что Филипп все видел и слышал, но ничего не мог поделать в своем пьяном оцепенении. Он знал о преступлении Фулка де Лангра, но вместо того, чтобы рассказать все отцу, предпочел постыдное молчание. Более того, он не расстался со своим закадычным другом, хотя для него не была тайной грязная похоть, сжигавшая этого человека и угрожавшая Алуетт.

Эль-Каммас терпеливо ждал.

— Прошу прощения, сэр. Вы сами сказали, здесь есть о чем подумать. Итак, какого решения вы ждете от меня? Что я должен решить?

— Сын мой, — сказал Эль-Каммас, — я верю, что вы любите эту женщину. Я вижу это по вашим слезам. Однако мужчины — всего-навсего люди в отличие от женщин, которым дарована искра Божьего совершенства, как бы мы, мужчины, ни принижали их, — с кривой усмешкой проговорил Эль-Каммас. — Я должен спросить вас, как вы относитесь к Алуетт де Шеневи после того, что узнали о выпавших ей на долю мучениях? После того как узнали, что не один вы владели ею? Нет, не торопитесь с ответом, подумайте сначала, ибо ваша жалость не принесет ни вам, ни ей добра, она может отравить вам будущее и даже перерасти в презрение к вашей возлюбленной. Загляните поглубже в свое сердце, Рейнер де Уинслейд.

Рейнер так и сделал, поборов в себе искушение дать ответ немедленно. Прошло много времени, прежде чем он сказал:

— Клянусь всем, что есть для меня святого, почтенный лекарь, что моя любовь к Алуетт де Шеневи какой была, такой и осталась. Я хочу, чтобы она стала моей законной женой, всегда была рядом со мной, родила мне детей, любила меня и была мной любима.

Эль-Каммас улыбнулся, отвечая на искательный взгляд Рейнера.

— Я знал, что вы достойны ее! — взволнованно воскликнул он. — Но я должен был спросить. В наших краях вождь бедуинов, если его арабскую кобылу покроет жеребец менее чистых кровей, никогда больше не взглянет на нее. Он убьет свою жену, если она изменит ему, или выгонит ее, если ее похитят и изнасилуют. Вы, европейцы, тоже немногим лучше. Ваши женщины умирают долгой смертью в монастырях, потому что вы ссылаете их туда замаливать грехи, а они не смеют наложить на себя руки. Но я чувствовал, что вы не такой, Рейнер де Уинслейд.

— Будь жизнь совершенной, Алуетт пришла бы к вам нетронутой в брачную ночь и вы бы первым прикоснулись к ней и первым научили ее нежному искусству страсти.

— Однако жизнь несовершенна. Тем не менее вы будете ее мужем и будете любить ее, потому что Аллах… или Иисус… заповедали вам быть вместе.

— Другого решения быть не могло, сэр. — Конечно. Теперь, зная это, я могу разбудить Алуетт…

— Сэр, — остановил лекаря Рейнер. — Может быть, ей лучше опять забыть, что случилось с ней тогда?

Эль-Каммас покачал головой.

— Нет, вы не понимаете, хотя ваше желание охранить возлюбленную похвально. Она все время подавляла в себе воспоминания, поэтому не могла избавиться от слепоты и от кошмаров, постоянно преследовавших ее. Я постараюсь сделать так, чтобы воспоминания больше не мучили ее, скажу ей, чтобы она перестала их стыдиться. К тому же она будет знать, что вам тоже все известно и вы любите ее по-прежнему. Когда она проснется, ей больше незачем будет оставаться слепой, Рейнер.

И Рейнер кивнул, соглашаясь с мудрым стариком.

— Воистину, на тебе благодать Господня, — сказал он. — Христиане думают, что мусульмане прокляты за свое суеверие, однако ты своим искусством превосходишь всех жалких европейских лекарей. Я уверен, что ты больше меня заслуживаешь рая. Благодарю вас, мой господин.

Рейнер хотел было поцеловать руку почтенному мавру, но Эль-Каммас быстро поднялся и сказал:

— Пойдемте, Рейнер де Уинслейд. И приберегите ваши поцелуи для юной красавицы. — Лукавый огонек загорелся в его темных глазах. — Ей предстоит еще одно испытание. Судя по тому, что она говорила мне, вы представляетесь ей довольно — таки уродливым кавалером. О, для нее это не имеет значения. — Он ухмыльнулся. — По крайней мере она так сказала. Вот уж она удивится!

Алуетт очнулась от глубокого, умиротворяющего сна, услыхав ласковый голос лекаря. — Алуетт, когда прозвенит колокольчик, ты совсем проснешься и ничего не забудешь из того, о чем мы с тобой говорили. Ты будешь помнить все, что было с тобой в детстве, и даже то ужасное, отчего ты ослепла. Однако знай, что ты ни в коем случае не должна винить себя — в преступлении жестокого негодяя, ведь ты же не винишь себя в том, что разбила коленку, когда малышкой училась ходить. Ты не должна ничего стыдиться, Алуетт. И ты можешь стать женой Рейнера де Уинслейда, который вместе со мной ждет, когда ты проснешься. Я позвоню в колокольчик, Алуетт, и ты прозреешь. И никогда больше не будешь слепой. Ты увидишь лицо своего возлюбленного, а потом и своих детей.

Алуетт напряглась, как пловец, долгое время проведший в темных глубинах моря и готовый выплыть на поверхность.

Звякнул медный колокольчик.

Эль-Каммас задернул шторы, чтобы яркий свет не повредил больной. Но она все равно зажмурилась, инстинктивно испугавшись даже сумерек. Слезы залили ей щеки, и она не стала вытирать их, только глубоко вздохнула и потихоньку подняла веки, словно желая растянуть счастливое мгновение. Сначала ей все показалось серым и как будто размытым.

Лекарь сказал, что Рейнер тоже тут. Каким чудом он отыскал ее? Ладно, у нее еще будет время обо всем расспросить его. Сейчас она хотела только одного — увидеть его. Сначала его.

Пятно возле двери превратилось в человеческую фигуру, которая вышла из тени, и Алуетт увидала высокого великолепно сложенного мужчину, одетого, как полагается христианскому рыцарю. Когда он подошел поближе, она разглядела копну золотистых волос, вьющихся на шее, необыкновенные карие глаза, словно освещенные изнутри, прямой нос, красивые чувственные губы. Даже свежий шрам на щеке не портил его.

Неужели Рейнер пришел не один? Алуетт огляделась, ища человека, который обнимал ее и владел ею. Может, Рейнер испугался, что она отвернется от него из-за его уродства? Ей захотелось немедленно доказать ему, что это не так.

— Сэр, кто вы такой? Я прошу извинить меня, но сейчас мне необходимо видеть Рейнера де Уинслейда, — сказала она, едва вновь обрела способность говорить.

Ей ужасно не понравилось, что незнакомец заулыбался в ответ и ничего не сказал. Алуетт повторила:

— Милорд…

— Алуетт… Вы не узнаете меня?

Голос! Не может быть, чтобы он принадлежал этому красивому рыцарю! Ведь именно такими она представляла себе героев рыцарских сказаний! Нет, это не Рейнер. Эрменгарда ведь говорила, что он совсем не такой.

— Алуетт, позвольте мне представиться. — Я Рейнер де Уинслейд, рыцарь короля Ричарда и ваш нареченный жених. Уверяю вас…

— Но… Эрменгарда говорила…

Алуетт смеялась и плакала одновременно и, не веря своим глазам, глядела на Рейнера.

Потом она неожиданно оказалась в его объятиях, и он поцеловал ее.

— Эрменгарда хотела уберечь вас от сластолюбивого английского рыцаря, дорогая, причислив ко всем моим недостаткам еще и уродство. Она хотела как лучше, потому что искренне верила, будто только за монастырскими стенами вы будете счастливы.

Алуетт признала правоту Рейнера и обрадовалась, что он не осуждает ее старую служанку. Только теперь она поняла, что сама никогда не хотела быть монахиней, что это Эрменгарда и… Лизетт, ее мать, думали таким образом спасти ее от превратностей судьбы. Однако, если жизнь дана, то надо жить, сказала она себе и им и простила их.

Но было еще одно темное облачко, не дававшее ей покоя, тайна, которую она должна открыть Рейнеру прежде, чем почувствует себя достойной его любви. Может быть, когда он узнает, что она сделала, он отвернется от нее? Алуетт решила не тянуть.

— Рейнер, есть еще кое-что… — сказала она, затрепетав от страха.

— Что же? — ласково переспросил он. — Когда светит полная луна, вы превращаетесь в единорога? Я не видел, как это бывает, но с удовольствием…

— Рейнер, пожалуйста! Это важно. Он понял, что она не шутит, и умолк.

— Мне кажется, вы должны знать, что я шпионила для Филиппа.

Ерунда какая-то!

— Шпионили? То есть как?

Ему даже в голову не приходило, что ее в последнее время что-то связывало с французским двором.

— Он сказал, что убьет Анри, если я не буду шпионить.

— Вы? Слепая?

— Конечно, я мало что могла рассказать ему, ведь он хотел знать, когда Ричард покинет Сицилию, например… И еще всякого разного. Спит ли Ричард со своей женой, и ждет ли Беренгария ребенка. Рейнер, это я сказала Филиппу, что Ричард стоит за Ги де Лузиньяна как короля Иерусалима.

Сказав это, Алуетт опустила голову, не смея смотреть Рейнеру в глаза. Он обнял ее и прижал к себе. — Любимая, в качестве шпионки вы не были нужны Филиппу, просто для него это была последняя возможность удержать вас в своей власти. Вы ни в чем не виноваты… Ни в чем.

— А что будет с Анри? Я боюсь за него, Рейнер! Ведь рано или поздно он должен будет вернуться во Францию, и если Филипп еще будет жив…

— У Ричарда и Саладина достаточно власти, чтобы мерзавец Филипп не помешал ему дожить до преклонных лет. Ну, а теперь, моя бескорыстная Алуетт, ненадолго перестаньте думать о других и подумайте о нас с вами…

Сарацинские воины в целости и сохранности доставили Рейнера и Алуетт из Тира в Акру, где распрощались с ними и на своих стремительных арабских лошадках умчались в пустыню.

А Рейнер с Алуетт отправились прямо во дворец, где Беренгария и Иоанна долго охали и ахали, увидав Алуетт живой и прозревшей. Когда Рейнер спросил о короле, ему сказали, что Ричард через два дня после резни отправился в Иерусалим.

Из этого следовало, что Рейнеру тоже надо было отправляться туда, хотя у него не было ни малейшего представления о том, что ждет его впереди, простит его Ричард или не простит, и если простит, то какое назначит наказание. Английский король был человеком непредсказуемым. Любовь любовью, а ему ничего не стоило взять и объявить своего вассала предателем.

Даже в лучшем случае разлука влюбленных могла затянуться на несколько месяцев, если, по счастью, Рейнер останется жив. Саладин не мог с полной отдачей использовать своих всадников во время перехода, но стоило колонне растянуться, как они словно вырастали из-под земли. Правда, поначалу спасало то, что справа было море, которое защищало армию крестоносцев, но довольно скоро лес и горы дали преимущество сарацинам.

Рейнер с тяжелым сердцем покидал Акру. С собой он брал только верного оруженосца Томаса и Зевса. И еще воспоминание о печальном личике Алуетт, изо всех сил боровшейся, чтобы не заплакать, но так и не сумевшей скрыть от него мучительный страх за его судьбу.

Десять… нет, сто раз он пожалел о том, что усмирил в себе страстный порыв. Алуетт бы ему не отказала. Она тоже хотела его, и он это знал. Чем дальше уносил его Геракл, тем больше он ругал себя за никому не нужное, дурацкое позерство. Видите ли, ему пришло в голову поклясться не спать с Алуетт до брачной ночи. Хотелось чем-то отблагодарить Бога за счастливое возвращение любимой. А теперь мучайся тут запоздалым раскаянием! В конце концов Рейнер взял себя в руки и искренне убедил себя, что эту жертву крестоносец должен приносить если не с радостью, то по крайней мере стоически.

Пока они добирались до Акры, отказываться от плотских радостей было куда легче, ибо спали они возле костра в окружении полудюжины сарацин, приставленных к ним Саладином, и Рейнеру было достаточно держать Алуетт в объятиях, глядеть ей в глаза и радоваться, что она видит, как он ее любит.

Ричарда он нагнал в Кесарии, где Плантагенет дал передышку войскам перед следующим переходом в Яффу.

Пока Рейнер ждал аудиенции, пришли Анри де Шеневи и Гийом де Барр. Рейнер рассказал им о возвращении Алуетт в Акру и ее чудесном исцелении, и Анри завопил от радости, обещая основать монастырь, когда вернется во Францию, чтобы прославить Божескую милость. — Божеская милость, конечно, хорошо, — не стал возвражать Рейнер, — но за исцеление Алуетт надо благодарить мусульманского лекаря Эль-Каммаса. Сарацины на несколько веков опередили европейскую науку. Почему бы тебе не пощадить хотя бы одну сарацинскую жизнь за то, что свершилось благодаря им?

Анри задумался.

Потом они заговорили о походе, о том, что Саладин преследует их и все время нападает небольшими силами, а если кто отстанет, того немедленно и без всякой жалости убивают, а голову посылают Ричарду. Очевидно Саладин решил отомстить за резню в Акре.

— Наша пехота только и делает, что отбивается, — сказал Гийом, — и ей приходится нелегко, потому что надо постоянно разворачиваться в разные стороны. В первый день войско герцога Бургундского отстало немного и Ричарду самому пришлось поспешить ему на выручку. С тех пор у нас приказ не растягиваться. Между шеренгами яблоко не упадет, чтобы не задеть коня или человека. А мне удалось вернуть расположение Ричарда, правда, пришлось немного побравировать, — усмехнулся Гийом.

— Рад за вас, старина. — Он от души желал Гийому подольше сохранить благосклонность Ричарда. — А вы как, Анри? Выглядите вы ничего. Тоже изображали героя?

— Только в постели, — улыбаясь, ответил Анри. — Вас ведь давно не было, и вы ничего не знаете. Я женился на Инноценции! Она понесла от меня, но я бы все равно на ней женился. Здесь я понял, что многие наши требования к невесте, будь то приданое или происхождение, глупы и бессмысленны. Она любит меня, а я ее и хочу, чтобы она жила со мной и стала матерью моего законного наследника, а не просто родила мне дитя любви. Наверно, Алуетт рассердится, что я похитил у нее отличную служанку, и обрадуется, что я вернул ей честное имя. Мне казалось, она боится, что я обойдусь с Инноценцией, как Людовик с ее матерью.

— Что ж, ты сделал прекрасный выбор, — сказал Рейнер и обнял Анри.

Крестовый поход ни для кого не прошел бесследно, все вернутся домой другими людьми. Они повидали другие страны,

познакомились с другой культурой и многому научились.

Сенешал Ричарда объявил, что его милость желает видеть сэра Рейнера де Уинслейда. Напутствуемый добрыми друзьями, Рейнер переступил порог, чувствуя себя почти как Даниил, входящий в логово льва. Правда, его ждет всего один лев, но от зубов этого льва нет спасения.

Ричард выслушал, не перебивая, все, что рассказал ему Рейнер, начиная с того момента, как пришпорил Геракла, чтобы бежать от резни, до ранения, встречи с Саладином и исцеления Алуетт Элъ-Каммасом. Не забыл он и о короле Филиппе.

— Я готов претерпеть любое наказание, сир, или присоединиться к войску, чтобы продолжать поход, будь на то ваша воля.

Он поклонился, не в силах выдерживать дольше немигающий взгляд своего сюзерена.

— Сэр Рейнер, я получил послание Саладина, в котором он подробно повествует о вас. Он также сообщает мне об ужасной участи, постигшей вашего мерзавца-кузена. Думаю, мне надо было бы точно также поступить с вами за то, что вы оголили мой фланг. По голосу Ричарда Рейнер понял, что он вроде забавляется своими угрозами.

— В любом случае его просьба не противоречит моему решению. Боюсь, после чуда, сотворенного сарацинским лекарем, вы не очень-то захотите убивать его единоверцев, что, несомненно, будет стоить вам жизни. — Ричард помолчал. — Вы знаете, Рейнер, как я к вам отношусь, — забыв о королевской важности, продолжал Ричард. — И я знаю, что вы никогда не ответите мне тем же, разве и дальше станете любить и почитать меня как вашего короля. Будьте счастливы, Рейнер, на том пути, который вы сами себе выбрали. А этот путь ведет к Алуетт. Женитесь на ней и будьте счастливы… хотя вы, наверно, понимаете, что… Думаю, вам лучше всего возвратиться в Англию. Только не думайте, будто я прогоняю вас. Нет, Боже упаси, вы не впали в немилость. Знаете, служить мне можно не только в походе. Королева Элеонора пишет, что неплохо бы кому-нибудь приглядеть за моим братцем. Поезжайте, Рейнер. Я вознагражу вас… Дам вам земли в Кенте, и вы построите там замок. Почему бы не назвать его Новой Акрой? Будете бароном. Это, надеюсь, не поссорит вас с вашим отцом? — спросил Ричард, наслаждаясь растерянностью Рейнера.

— Нет, сир! Я все равно буду вассалом графа де Уинслейда, а он никогда не пойдет против интересов королевского дома. Я… Я благодарю вас, ваша милость. Простите меня, я не умею словами выразить все, что я чувствую.

— Да, словами бывает трудно, — согласился с ним Ричард. — Вот поэтому и нужны трубадуры. У вас есть ваш Жаворонок, у меня мой Блондель. Ладно, идите с Богом, Рейнер. И помните, я жду от вас донесений!

Рейнер поскакал обратно в Акру, и на сердце у него было легко, как никогда. Ему позволено вернуться на зеленые холмы Англии, да еще вместе с невестой! Чего еще желать? К тому же отныне он барон! Лорд Рейнер, барон Новоакрский! Рейнер не уставал повторять это, наслаждаясь непривычным и весьма приятным на слух словосочетанием. И его супруга, графиня Алуетт! Рейнер знал, что Эймери разделит с ним его радость. И отец тоже. Они никогда не завидовали друг другу. К тому же когда-нибудь Эймери унаследует графство. Наверно, только матушка огорчится, что не сможет постоянно видеться с ним и со своей новой дочерью.

Беренгария и Иоанна, заскучавшие в Акре без Ричарда, с удовольствием принялись за приготовления к свадьбе, и это было как нельзя более кстати, потому что неожиданное возвращение Рейнера подействовало на Алуетт самым поразительным образом. Она ничего и никого не замечала вокруг, а только плакала и смеялась от радости. Она готовилась к долгому ожиданию, а он вернулся всего через несколько дней с разрешением играть свадьбу, с новым титулом и с приказом ехать в Англию. Домой! Отныне и навсегда ее домом будет Англия. Родина ее возлюбленного станет и ее родиной.

Венчание состоялось во второй половине дня, когда жара уступила место вечерней прохладе, в дворцовой церкви, до отказа заполненной воинами, оставшимися охранять занятый христианами город.

Присутствовали обе королевы, не умевшие сдержать радостных слез. Если Беренгария и завидовала Алуетт, сравнивая ее жениха с Ричардом, вида она не показала. По одну сторону от них стояла принцесса Хлоя, которой за хорошее поведение было обещано новое платье от Беренгарии, а за плохое — суровое наказание от Иоанны. По другую сторону — сияющая леди Инноценция де Шеневи, еще не привыкшая отзываться, когда к ней обращались: «Графиня…» Ей потребовалось немалое искусство, чтобы задрапировать свой округлившийся живот. Полный покой снизошел на нее, когда, вернувшись, Алуетт одобрила выбор брата.

— Не знаю, как уж так вышло, миледи, — сказала она Алуетт, когда им удалось остаться наедине. Она говорила о беременности. — Я ведь пила отвар…

Однако Алуетт заметила лукавый огонек в ее черных глазах и подумала, что Инноценция все устроила нарочно, чтобы поймать ее братца. Хорошо, что этот старый как мир трюк сработал с Анри, хотя такое редко случается, когда крестьянские девушки хотят заманить в ловушку своих аристократических любовников.

Она обняла сицилийку.

— Ах, Инноценция, какая разница! Главное, что ваш ребенок угоден Господу! Интересно, он… или она… будет темным, как ты, или светлым, как Анри! Так чудесно, что ты теперь моя сестра, но все равно ты должна помочь мне найти служанку. Мы будем помогать друг дружке, правда?

Рядом с Инноценцией расположился не кто иной, как Зевс. Он навострил уши и так высовывал язык, что было похоже, будто он смеется.

Капеллан Беренгарии был категорически против его присутствия в церкви.

— Волки не принадлежат к дому Господню, ваша милость, — сказал он, стараясь за негодованием скрыть обыкновенный страх.

Беренгария легко дала бы себя уговорить священнику, но тут вступилась Иоанна, которая, как все Плантагенеты, не терпела отказов.

— Разве волк не был подобно всем животным сотворен Господом прежде человека? И разве мы не приносим соколов в церковь? Зевс помог этому мужчине и этой женщине соединиться, и он должен присутствовать на венчании, это я вам говорю. Не бойтесь, он вас не укусит, разве лишь если вы не справитесь с латынью.

И священник ничего не сказал, когда Зевс торжественно занял свое место в церкви.

Алуетт и Рейнер никого не видели. Они смотрели друг другу в глаза и были счастливы.

Их можно понять.

Алуетт была в голубом с серебром платье под цвет своих глаз, подаренном ей Саладином. Золотой венец с жемчужинами великолепно смотрелся на ее черных волосах, распущенных и покрывших ей спину чуть не до тоненькой талии.

Рейнер был в изумрудно-зеленом одеянии, подаренном ему королевой Иоанной и прекрасно сочетавшемся с его золотистыми кудрями и карими глазами. Золотой пояс с изумрудами прислал ему в подарок король Ричард от себя и королевы Беренгарии. Волосы у него выгорели на солнце и красиво оттеняли смуглую от загара кожу. Все женщины немножко завидовали Алуетт, а мужчины потихоньку вздыхали, глядя на невесту.

Сидя за свадебным столом, Рейнер поверх серебряной чаши смотрел, не отрываясь, на Алуетт, и ее бросало то в жар, то в холод. Было ли это от выпитого вина или от страстного взгляда ее возлюбленного, она не думала. Она просто наслаждалась тем новым ощущением, которое ей подарило венчание.

В конце концов Иоанна, более чуткая к желаниям новобрачных, чем еще не проснувшаяся для страсти Беренгария, объявила об окончании пира, несмотря на вопли и стоны присутствующих.

Рейнер отказался от обряда демонстрации обнаженной невесты, не желая смущать Алуетт, и нарушил тем самым древнюю традицию. Веселая процессия с шутками и плясками провожала их до самого дома, заполняя узкие улочки Акры неуемной жаждой жизни.

Попрощавшись с гостями у двери, Рейнер и Алуетт наконец остались одни. Они забрались на крышу, и пологом им было небо, украшенное звездами и полной луной.

Рейнер раздел свою жену, и она стояла перед ним обнаженная и прекрасная в одном лишь золотом с жемчугами венце на черных волосах. Его она сняла сама.

— Какой он красивый, — шепнула Алуетт. — Совсем круглый. Венец любви. Венец желаний.

Эпилог

Филипп Капет не торопясь плыл домой. По дороге он остановился в Риме, навестил его святейшество папу, и в Париж прибыл накануне Рождества. Он бы удивился, если бы узнал, что в то же самое время граф и графиня Хокингем встречали своего сына с молодой женой. Рейнер и Алуетт покинули Акру много позже Филиппа, но они торопились поскорее увидеть родную землю.

Французского короля во дворце ожидало письмо, вовсе его не обрадовавшее. Рядом с письмом лежал непонятный мешок. Филипп сломал печать на письме и принялся нетерпеливо читать:

Приветствую Филиппа, короля Франции!

Да будет тебе известно, что по просьбе Саладина я взял под опеку четыре жизни: графа и графини де Шеневи и барона и баронессы Новоакрских (известных тебе как сэр Рейнер Уинслейд и леди Алуетт де Шеневи).

Граф Анри де Шеневи ничего не знает о твоих угрозах, поэтому, когда он вернется во Францию, то будет верно служить тебе. Если ты мудр и хочешь жить долго, отнесись к нему по-доброму. Иначе тебя ждет такой же бесславный конец, какой выпал на долю твоему слуге Фулку де Лангру, но сначала я открою всему миру, как ты позволил изнасиловать свою сестру, когда в твоей власти было спасти ее. Если ты сомневаешься в моем могуществе, спроси у своих слуг, видел ли кто, как было доставлено тебе сие послание, да не забудь заглянуть в мешок.

Рашит эд-Дин Синан старый Владыка гор.

Филипп развязал мешок и закричал от ужаса. Внутри была голова Фулка де Лангра.

1

В романе речь идет о 3-м крестовом походе (1189-1192). — Прим. перев.

2

Имеется в виду египетский султан Салах ад-Дин (1138 — 1193), возглавивший борьбу мусульман против крестоносцев. — Прим. перев.

3

Имеется в виду Вильгельм I Завоеватель, или Вильгельм Незаконнорожденный (ок. 1027-1087), который в 1066 г. высадился в Англии и, разбив при Гастингсе войско англосаксонского короля Гарольда II, стал английским королем. — Прим, перев.