Даниил Гранин
      Однофамилец
      I
      Можно доказать совершенно точно, что всё произошло случайно. Кузьмин остановился только для того, чтобы пропустить людей, запрудивших дорогу. Они выпрыгивали из автобусов, которые подходили один за другим, бежали наперерез через тротуар. Они торопились под бетонный козырёк подъезда. Падал крупный, тяжёлый снег, и многие из них были одеты легко и были без шапок.
      Если бы Кузьмин шёл по другой стороне улицы, ничего не случилось бы. Конечно, событие, которое должно было произойти, когда-нибудь дошло, добралось бы до него в виде слуха, забавной истории...
      Итак, он стоял, безучастно провожая глазами этих людей, поскольку ему предстояло идти ещё изрядный кусок до станции метро и лишняя минута, хоть и под мокрым снегом, ничего не значила.
      Вот тут-то, находясь в этом устало-тупом состоянии, он почувствовал, что на него смотрят. Почувствовал не сразу, а так, будто его окликнули, сперва тихо, потом громче. Он оглянулся, поискал глазами и увидел наверху, на ступенях подъезда, среди спин и затылков, повёрнутое к нему женское лицо. Сквозь снежную кисею можно было различить только накрашенные губы на белом лице, черты без подробностей, так сказать общий вид. Женщина кивнула ему, успокоенная тем, что он заметил её, кто-то заслонил её, и ещё кто-то, и она неразличимо слилась с толпой, текущей в стеклянную светлую глубину дверей.
      Некоторое время Кузьмин ещё стоял, зябко упрятав голову в плечи. Не то, чтобы он волновался, - в его годы, да ещё после тяжёлого рабочего дня, подобные штучки мало действуют, просто он пытался сообразить, кто бы это мог быть. Что-то полузабытое, возможное угадывалось в её лице. Не стёртый годами остаток, слишком малый для узнавания и всё же чем-то беспокойный.
      Вскинув руку, он посмотрел на часы, скорее всего, даже не уяснив себе, который час. Что-то мешало ему двигаться дальше. Неожиданно для себя он вдруг повернулся, поднялся по ступеням, вместе с другими прошёл в гардероб, разделся и направился в холл.
      У барьера, перед двумя мужчинами с зелёными повязками на рукавах, он очнулся, удивляясь себе, остановился, нарушая течение беспрепятственно входящих, и естественно, что молоденький контролёр с русой бородкой, выставив руку, спросил у него билет.
      - Мне надо тут... - начал Кузьмин, не зная, как объяснить. Он полез за удостоверением своего монтажного треста, почему-то уверенный, что его пропустят.
      Второй контролёр, бритый, узкоглазый, непонятно усмехнулся, сказал: "Ну что вы, пожалуйста" - и несколько раз кивнул, не то уважительно, не то иронично. И Кузьмин прошёл.
      В холле было тепло, тесно от многолюдного кишения. Ярко горели, переливаясь, большие хрустальные люстры. Вспыхивали блицы фотографов, верещали кинокамеры. Подхваченный общим потоком, Кузьмин куда-то двигался мелким шагом, пытаясь с высоты своего роста высмотреть ту женщину. Вскоре его вынесло к столикам, за которыми раздавали программы и регистрировали. Кузьмин взял программу, назвал свою фамилию девушке, которая сидела под буквами "И-М". Сделал он это машинально и тут же засмеялся, увидев, как палец девушки заскользил по списку, - было бы забавно, если бы он там оказался.
      - Минуточку, - девушка взяла другой список, написанный от руки. - Всё в порядке, - и поставила крестик против фамилии Кузьмина, последней в столбце.
      Он наклонился, стал рассматривать чей-то округлый спокойный почерк: "Кузьмин П. В." И рядом крестик, как тайный знак.
      - Это вы написали?
      - Что-то неправильно? - поинтересовалась девушка.
      У неё было кукольное личико с круглыми матовыми щеками, и на них круглый аккуратный румянец.
      - И давно вы этим занимаетесь? - Кузьмин прочертил в воздухе замысловатую фигуру.
      Девушка сразу стала холодна и невозмутима, как полярный день.
      - Вы телепат? Прекрасно, мне как раз нужны младшие телепаты, - пояснил Кузьмин. - Пойдёте?
      - Блокнот, значок получили? - терпеливо, без улыбки спросила она.
      Это мне ни к чему. Вы мне лучше скажите, где та женщина, которую я ищу?
      Девушка пожала плечами, не принимая шутку. Кузьмин вздохнул, ему было жаль девиц такого сорта, они загадочно взирали на всех с недоступной высоты и боялись оттуда спуститься.
      "Господи, ну почему они не могут по-простому? - подумала девушка, глядя вслед Кузьмину. - Если он хочет познакомиться, так бы и сказал".
      Он ей понравился. Он был похож на Жана Габена. Стареющий, спокойный и непонятный. Несмотря на заношенный костюм его, с оттопыренными карманами. Несмотря на клетчатую жёлтую ковбойку, что явно не соответствовала всем этим белоснежным рубашкам, голубоватым рубашкам, рубашкам в тонкую полоску, галстукам широким, цветастым, узеньким, уже выходящим из моды, но всё-таки модным. Что-то в нём было. Жаль, что он не обернулся.
      Женщин в этой толпе было мало. Медлительно-грузный Кузьмин осторожно двигался сквозь толчею, обходя бурливые группы иностранцев, где знакомились, обменивались визитными карточками и кто-то кого-то узнавал, а кого-то представляли. Маленькие японцы широко и неподвижно улыбались и подолгу раскланивались, наклоняясь всем корпусом. Попадались ему индусы с нежными длинными лицами, плечистые шведы, а может, ирландцы, болгары, черноволосые, весёлые, он их сразу узнавал. У всех на лацканах блестели эмалированные значки какого-то конгресса математиков. Про конгресс Кузьмин вычитал из программки и сейчас, методично проглядывая всех этих людей, он невольно выискивал в них что-то общее, свойственное математикам, какую-то особенность, может быть некоторую отвлечённость, рассеянность, приметы иной жизни, иных страстей, нечто значительное, нездешнее.
      Однако особой отвлечённости он не замечал. Вся эта публика держалась свободно, громко смеялась, чувствовалось, что все они так или иначе знают друг друга. Среди них Кузьмин невольно выделялся своей непричастностью. Он это чувствовал. Все бегающие, скользящие, ищущие глаза, натыкаясь на него, вопросительно запинались. Дело тут было не в костюме, не подходящем к этой парадной обстановке. Потому что были тут и молодые люди в затасканных свитерах, и небрежно одетые американцы в вельветовых штанах. Нет, дело было, наверное, в том, что Кузьмин не мог скрыть напряжённости. Он ждал продолжения событий. Судя по всему, происшествие должно было как-то развиваться. Он был готов к тому, что сейчас что-то произойдёт, и сам не замечал, как шаг его стал пружинисто-настороженным.
      Курили беспощадно. Дым сигарет, ароматных американских сигарет с отдушкой, и крепкий дым сигар раздражали Кузьмина. Спустя два года, после всех мучений ему впервые нестерпимо захотелось закурить. Он сглотнул слюну и выругался. Ещё эти объятия и поцелуи. Кузьмин попробовал представить целующимися своих монтажников, и от этой нелепой картины красно-обветренное лицо его скривилось. Встречный негр белозубо оскалился, но Кузьмин сразу же понял, что это не ему, а кому-то за его спиной. Он стал сердиться. В этом шумном толповерчении его словно потеряли. Самое глупое было бы, если бы так всё и кончилось и он протолкался бы здесь и ушёл ни с чем.
      Всем своим опытом он знал, что самое лучшее сейчас отправиться домой. Ничего такого быть не могло. Но тут же он почувствовал, что какая-то сила мешает ему это сделать.
      Мимо него, окружённый французами, прошествовал лысый длинноголовый старичок. Это был не кто иной, как Лаптев, профессор Лаптев. Он сохранился почти в точности, разве что закостенел и несколько усох туловищем. Прикрытые морщинистыми веками жёлтые глаза его были неподвижны, как у ящерицы. Когда Кузьмин попал в их поле зрения, они едва заметно вздрогнули. Узнать его Лаптев не мог, по крайней мере вот так, с ходу. Но у Кузьмина почему-то всё замерло внутри. "Надо же... вот тебе и на..." - бормотал Кузьмин, глядя ему вслед. Ему вдруг начало казаться, что и кроме Лаптева здесь есть люди, которых он когда-то видел, даже знал. Ни разу ему не приходилось бывать на подобных конгрессах. Тем не менее во всём этом было что-то известное.
      За колоннами работал буфет. Кузьмин ощутил голод, накопленный за день работы, и направился к стойке. Перед ним уступчиво раздвигались. Может, принимали его за дежурного коменданта или местного монтёра, словом, за персонал. Он и не собирался без очереди, но уступчивость эта его обидела, и, нарочно приговаривая "вы уж позвольте", он вклинился к прилавку.
      На длинных блюдах лежали маленькие, ромбиками нарезанные, бутербродики с чёрной и красной икрой и жёлтой розочкой масла. И сёмга тут была толстая, сочно-розовая, с лимонными дольками. И рыбное заливное. Осетрина или судак. Этих математиков неплохо обеспечивали. Кузьмин без стеснения набрал себе полный поднос, взял бутылку воды. Настроение его сразу поднялось. Он любил поесть.
      Сидя за столиком, он ощутил своё преимущество - не его разглядывают, а он разглядывает... Заливной судак был хорош. Кузьмин запил нарзаном и пришёл к выводу, что такая еда всё оправдывает. Выигрывает тот, кто терпеливее, а пока можно наслаждаться тем, что есть. Перед ним, как на сцене, шествовала пёстрая причудливая процессия: трудолюбивые худосочные очкарики, измождённые ревнивой гонкой за ещё каким-нибудь интегралом; аккуратные ухоженные старички, бывшие корифеи, авторы толстых монографий и некогда решённых задач; уверенные в себе оппоненты и рецензенты; молодые бородатые гении, ещё мало успевшие, но обуреваемые и исполненные вызова; солидные, преуспевающие доценты, доктора всесторонне развитые, любители музыки, лодочных походов, детективов и альпинизма. Они надписывали оттиски своих статей и преподносили их молодым член-коррам...
      Никогда ещё ему не приходилось видеть сразу столько математиков. Невозможно было даже представить себе такое их количество, собранное вместе, а уж тем более понять, зачем их столько и что они делают. Это было то же самое, как если бы он попал, например, на конгресс дирижёров или укротителей. Тысяча дирижёров... В глубине души его сохранилось детски почтительное отношение к специальности математика как к необыкновенной и редкой, потому что люди, способные всю жизнь вычислять, возиться с понятиями невещественными, неощутимыми, со знаками и линиями, должны иметь головы, устроенные иначе, чем у обыкновенных людей.
      - О, кого я вижу! - обрадованно пропел кто-то над Кузьминым. Это был молодой, гибко-тонкий, пружинистый, смутно знакомый Кузьмину инженер-расчётчик из Управления, с фамилией на "бу" или "бы" - никак не вспомнить. - Какими судьбами вы здесь, вот не ожидал... - Фраза повисла неоконченная, стало ясно, что он забыл имя-отчество Кузьмина, а по фамилии назвать не решился. Потому что если по фамилии, то надо было приставить "товарищ" - "товарищ Кузьмин", что уж звучало неприлично, поскольку Кузьмин был не просто старше его, но принадлежал к начальству.
      - Случайно я тут, случайно, - успокоил его Кузьмин. - А вы?
      Я-то не случайно, я делегат, - и на песочном в крупную клетку пиджаке его блеснул эмалированный значок. - Я ведь соискатель. А вы как думали.
      - Никак не думал, - сказал Кузьмин. - Не успел.
      Инженер рассмеялся, соглашаясь на подобную шутку. Значок его казался больше и ярче других значков.
      - Разрешите к вам? - И, не дожидаясь ответа, позвал: - Витя! Давай сюда. Виктор Анчибадзе, - пояснил он. - Звезда первой величины, слава грузинской школы.
      Округлый, мохнато-чёрный, похожий на шмеля Витя, нагруженный тарелками, поздоровался с Кузьминым без особого интереса и увлечённо продолжал про чей-то доклад, называя инженера Сандриком.
      Говорили они непонятно, было заметно, что Сандрик красуется перед Кузьминым этим особым языком посвящённых.
      - Проблема разрешения разрешима с одним аргументным местом, - звучно произнёс он, и крепкие зубы его впивались в бело-розовую ветчину.
      -Вы уж нас простите, - перекинулся он к Кузьмину с улыбкой, - у нас, математиков, всё не как у людей. Для постороннего это, наверное, дико. Меня вот сегодня венгры атаковали. Они по-нашему ни бум-бум, я по-ихнему с той же силой. И что вы думаете? Потолковали за милую душу... - А зубы его работали, и руки, и глаза, и то и дело он вскакивал, кому-то приветственно махал, здоровался, не прерывая разговора ни с Анчибадзе, ни с Кузьминым. ...Наша наука - единственная научная наука. Госпожа всех наук! У нас что сумел, то и сделал, ни от чего не зависишь. Только от этого! - и он энергично постучал себя по лбу.
      Бахвальство его начинало раздражать Кузьмина.
      -Значит, госпожа, а я-то думал, что вы помощники, - сказал он.
      Пусть не госпожа, пусть служанка, пожалуйста, - нетерпеливо и обрадованно подхватил Сандрик. - Только служанки бывают разные. Есть такие, что несут сзади шлейф, а есть и другие, что несут впереди факел. Понятно? И он от удовольствия даже прижмурился.
      Особенно нахально прозвучало у него вот это "понятно?". Никогда в Управлении он не посмел бы в таком тоне разговаривать с Кузьминым.
      - Служанка с факелом - это нужнее госпожи. А? - поддразнивая, сказал Анчибадзе. - А если без факела? Ещё лучше. В темноте вообще не разобрать, who is who. А? - И он рассмеялся озорно, с подмигом.
      Кузьмин почувствовал себя старым, вернее устаревшим, для таких игр. Да и слишком неравны были силы.
      - Хорошо бы к такой закуси стопаря опрокинуть, - вдруг сказал он.
      Анчибадзе выкатил на него пылко-чёрные глаза, усваивая этот поворот, и одобрил:
      - Годится. Сандрик!
      Не успел Кузьмин проследить, что откуда, как перед каждым стоял бумажный стаканчик с коньяком.
      - Поехали, - сказал Кузьмин и выпил без особой охоты.
      - Вы на какую секцию идёте? - спросил Анчибадзе.
      Кузьмин сделал загадочное лицо:
      - У меня здесь совсем иная миссия.
      На мгновение ему удалось вызвать их интерес. Но тут же Сандрик зашептал с восторгом:
      - Перитти! Гениальный мужик! Глава миланской школы.
      Кузьмин и не повернулся. Плевал он на этого Перитти. Маленькие голубоватые его глазки, устремлённые на Сандрика, медленно темнели.
      - Между прочим, как у вас с пересчётом пускателей? - спросил он.
      Сандрик дёрнул плечом.
      - Нашли, что называется, время и место.
      - А всё же? - чуть поднажал Кузьмин.
      - Вы, значит, сюда приехали выяснять насчёт пускателей? - Сандрик обиженно хохотнул и сказал с некоторой злорадной скорбью: - Боюсь, что наши мужи отказались пересчитывать. Увы!..
      Кузьмин так и полагал, что откажутся. Хоть и обязаны. Знают, черти, что нет у него времени добиваться. Монтажникам всегда некогда качать права. У них сроки сдачи. И без того съеденные строителями, нарушенные поставщиками. Всякий раз его прижимают к стенке...
      - Эх, вы, какие из вас факельщики, - сказал Кузьмин в сердцах. Халдеи вы. Вам лишь бы защититься, степень схватить.
      Сандрик покраснел.
      - А вы как думаете? - озлился он. - Неужели вам за столько лет не обрыдло: коммутаторы-аккумуляторы, сердечники-наконечники... господи, как вспомнишь, так вздрогнешь. Чем занимаемся, а? Нет уж... Да, да, скорей бы защита и привет! Чао!
      ...Наконечников не досылали второй месяц. Из-за этого пустяка фронт работ перекосило, график рухнул. На каждом объекте повторялось, в сущности, одно и то же. То наконечники, то муфты, то пускатели... "У нас серьёзные неприятности бывают только из-за пустяков", - говорил Кузьмин. Годы тратили на эти пустяки. Этот Сандрик довольно метко ударил в больное место: "Сердечники-наконечники". Набор повседневных забот Кузьмина прозвучал у этого мотылька так пренебрежительно, так убого, что Кузьмину стало себя жаль. Он вспомнил было недавнюю премию за компоновку распредустройства. Провозился почти год, пока ему удалось ужать эти ящики на двадцать сантиметров. Но что значили его старания, его премия для этих пижонов, занятых вопросами Вечными и Всемирными? Да что там - Вселенскими!. Что для них проблема железной воронки, которую надо затиснуть под разъединитель. Их мир свободен от бракованного кабеля, от загулявшего сварщика, от инспектора Стройбанка...
      - Конечно, отвлечёнными материями куда как приятнее заниматься. И доходней. Сёмгой кормят. Да только пользы от вас...
      - Ну, это вы зря, из отвлечённых материй самые практические вещи выходят, назидательно поправил Сандрик. - Возьмите Эйнштейна...
      - Не надо Эйнштейна. Чуть что - Эйнштейн, - неожиданно буркнул Анчибадзе. - Оставь, пожалуйста, его в покое. Ты собственной жизнью пользуйся.
      Сандрик словно поскользнулся, он не ожидал удара с этой стороны.
      - Витя... чудак, Эйнштейна я ж для доходчивости... А себя что ж приводить... Какая у меня жизнь? Если хочешь знать - нет у меня жизни. Я для них знаешь кто? - Он вскочил, наставил палец на Кузьмина. - Карьерист! Человек, который хочет остепениться. Такой-сякой, ищет лёгкой жизни. А вы спросите - почему ты, Зубаткин, хочешь уйти? - И он с чувством ударил себя в грудь. - Да потому что надоело. Никому мои способности в этой конторе не нужны. В прошлом году толкнули мы идею одну по сетям. И что? А ничего! Под сукно. Кабеля, говорит, нет. Талант у нас не нужен. У нас исполнители нужны.
      Палец его указывал на некие высшие сферы, которые умотали их проект, задробили, спустили в песок, и в то же время ввинчивался в Кузьмина, который олицетворял перестраховщиков, дуболомов, мамонтов, хранителей этого идиотского порядка, когда, экономя на куске кабеля, выбрасывают миллионы киловатт-часов.
      А Кузьмин вспомнил, как управляющий метался, добывая этот кусок, чтобы пустить готовый химкомбинат... "На бумаге легко резвиться! - кричал управляющий. - Идей много, а я сейчас все идеи отдаю за тысячу метров кабеля!.." И Кузьмин понимал его лучше, чем этих грамотеев вроде Сандрика. Они считали управляющего консерватором, Кузьмина это смешило, в сущности, если разобраться, ему, Кузьмину, никогда не приходилось встречать настоящего консерватора. Если руководитель держался за старое, значит, его вынуждал план, лимиты, премиальные, словом какие-то серьёзные обстоятельства. Когда ему удавалось побороть эти обстоятельства, он считался новатором. Кузьмин и сам бывал и тем и другим; чтобы протолкнуть новое, приходилось обычно так или иначе нарушать инструкции, правила, а это не всегда хотелось.
      Объяснять всё это было бесполезно.
      Зубаткин - чистоплюй, Кузьмин давно раскусил эту публику: сидят, пьют чёрный кофе в баре напротив Управления, щеголяют друг перед дружкой своей принципиальностью и культурой и, конечно, уличают начальство в невежестве. Им что, они не отвечают за пуск объектов, им не приходится крутиться между местными властями и министерством, улаживать отношения с поставщиками, унижаться перед банком...
      Кузьмин дожевал последний бутербродик, раздавил языком последнюю икринку, вздохнул:
      - Да разве вас, математиков, не ценят? Икра всех цветов. Сиди, вычисляй. Машины купили...
      - Вот именно, вычисляй и не рыпайся, - не мирясь, наскакивал Зубаткин. - Куда я могу выдвинуться? Хоть семи пядей во лбу. Пока место не освободится, жди. Какая у меня перспектива? А тут, по крайней мере, кандидатская. Докторская. Есть движение. Честное соревнование. Горлом тут не возьмёшь. Здесь, в науке, решают знания и способности... Так ведь?
      В молодости Кузьмин сам твердил примерно то же, а теперь он от молодых слышал эту песню - выдвинуться, скорее, скорее.
      Служит в расчётном отделе некий Саша Зубаткин, молоденький инженер, тот самый, что в школе быстрее всех решал задачки, первым руку тянул, на олимпиаде районной небось грамоту получил. В институте тоже шутя и играя экзамены сдавал. Мечтал науку перевернуть, а направили его в трест.
      И вот день за днём просиживает он в комнате 118, заставленной столами и кульманами, подсчитывает те же нагрузки-перегрузки, строит кривые. И никаких теорий и проблем. Требуется сдать вовремя расчёты, аккуратно оформить, завизировать. Сатиновые нарукавники. Бланки слева, скрепки справа. В верхнем ящике таблицы, в нижнем - полотенце с мыльницей. Чем меньше в тебе ума выступает, тем спокойней. У этого Зубаткина главная мечта - выбраться, пока не засосало. Как угодно, но выбраться в науку. Он убеждён, что там, в науке, он развернётся, там он расправит крылышки и воспарит.
      Кузьмин вообразил себя на месте Зубаткина и проникся даже некоторым сочувствием. Во всяком случае, раздражение снял. Это у него был такой приём - вместо того чтобы распаляться, попробовать понять, в чём правда у другого, потому что Кузьмин убедился, что и у противника бывает всегда какая-то правда.
      - Не творческая работа - это не работа, - сказал Кузьмин, - это служба, человек рождён для творчества, и тэдэ, и тэпэ, ох, как я вас понимаю, тем более что и почёта за службу не дождёшься, и деньгами обижают. А от творческой работы одно удовольствие. - И тем же притворно-сочувственным тоном продолжал: - Пусть другие себе вкалывают, корячатся, какие-то бедолаги ведь должны и с бумажками возиться, и арифмометр крутить, и наконечники паять. Кому что на роду написано. Белая кость и чёрная. Инженер - это ещё не человек: человек, по-вашему, начинается с кандидата наук.
      Кузьмин посмотрел на Анчибадзе, и это было правильно - Анчибадзе решительно присоединился к нему:
      - Совершенно заслуженно вы обвиняете: научные степени для некоторых как дворянское звание. Пожалованы навечно.
      - Вот именно. Мы учёные! А какой учёный - неважно. Хоть сопливенький, но свой, своё сословие.
      Сандрик, пощёлкивая длинным ногтем мизинца, милостиво улыбался. Что бы Кузьмин ни говорил, как бы он ни был убедителен, ничего это не может изменить, он, Зубаткин, молод, талантлив, перед ним будущее, и, значит, он прав.
      Превосходство это бесило Кузьмина:
      - ...которые гонятся за диссертацией, я их не осуждаю, им действительно иногда утвердиться надо. Мне другие отвратны. Те, что на таланте играют. Раз они талантливы, им всё можно, всё прощается. Мерзавец, подонок - это неважно, важно, что он талант. Он уравнение решил.
      - Чего это вы так разгневались? - неуязвимо удивился Зубаткин, но вдруг посерьёзнел, что-то зацепило его. - Ах да, понятно... Посредственностью командовать удобнее, она послушна, она поперёк не пойдёт, не то что талант. Тот, кто талантлив, тот критикует, у того свои мысли, мнения, он себе цену знает. Если уж на то пошло - да, ему можно прощать! Следовало бы прощать! Потому что талантливый человек, он ради творческих своих достижений жизнь кладёт!
      Кузьмин переглянулся с Анчибадзе взглядом соумышленника, хмыкнул.
      - ...Тот, кто не хлебнул этого творческого дела, тому никогда не понять, - с вызовом сказал Зубаткин.
      Короткие седеющие волосы Кузьмина свалились на лоб, брови нависли, чем-то напоминал он сейчас усталого зубра.
      - Ведь ценны результаты... - подождав, сказал Зубаткин. - Вот Яша Колесов жену с детишками бросил, типичный подонок. А какую штуку придумал с ускорителем!
      - Ну и что! - закричал Анчибадзе. - Его это не извиняет. С ускорителем не он, так Малышев дошёл бы. У них группа - будь здоров. А то, что он сукин сын, это для меня решает.
      О каком Колесове они спорят, Кузьмин не знал. Ему стало скучно. Сколько их перебывало у Кузьмина, таких вот молодых, заносчивых, всезнающих, обо всём имеющих категорические суждения...
      - Да, всё относительно, - сказал он невпопад на обращённый к нему вопрос. - Лет десять назад, на Урале, я предложил трансформаторы подвешивать. Бился, доказывал. А потом меня начальником строительства назначили...
      Две девушки в коротеньких юбочках прошли мимо, не оглянувшись.
      - И что? - спросил Анчибадзе.
      - Ничего. Отклонил эту идею.
      Анчибадзе выгнул толстые брови, захохотал.
      Прозвенел звонок. За соседним столом поднялся седокудрый, величественный, типичный профессор.
      - Шеф отплывает, - сказал Анчибадзе. - Нам пора.
      - Это Несвицкий, Пётр Митрофанович, - хвастливо сообщил Зубаткин. Слыхали?
      - Несвицкий? - удивился Кузьмин, и перед ним возник моложавый красавец оратор, артист. Лекции его походили на спектакль... Каждый раз он появлялся в новом костюме или хотя бы в новом галстуке. Он любил рассказывать исторические анекдоты, вставлять французские словечки. Первокурсников он пленял нацело. С той поры к Кузьмину и привязалось его легкомысленное "ла-ла-ла".
      Тот Несвицкий возник и слился с этим стариком, исчез в нём. А если б Зубаткин не назвал его фамилии... Сколько вот так же проходит других людей, с которыми он когда-то учился, дружил, которые учили его, - людей, тщательно загримированных временем.
      - Я поначалу пойду к автоматчикам, - сказал Анчибадзе.
      - А я послушаю Нурматыча.
      Они встали.
      - Встретимся... в перерыве, - вежливо и безразлично сказал Зубаткин, уже улыбаясь кому-то.
      Кузьмин неопределённо пожал плечами.
      Он сидел, размышляя о том, что если бы его кто-то искал, то уже мог найти...
      Когда-то он мечтал стать разведчиком. Он воспитывал в себе невозмутимость, наблюдательность и хладнокровие. Кроме того, в разное время он собирался стать историком, шофёром, артистом, математиком, охотником. Он хорошо стрелял, изучал римскую историю, играл в драмкружке. Наверное, он мог быть и неплохим разведчиком. Он, например, чувствовал, когда на него смотрели. Или когда о нём говорили.
      Буфет опустел. Теперь к Кузьмину свободно можно было подойти. Никто на него не смотрел. Никто за ним не следил. О нём забыли. Он нащупал в кармане номерок от пальто, вытащил, демонстративно повертел им, встал и направился в гардероб. Никто его не остановил. Увидев телефон-автомат, он позвонил домой. Трубку взял младший.
      - Ну, как вы там? - спросил Кузьмин.
      - Нормально. Ты скоро?
      - Меня никто не спрашивал?
      - Нет. Папа, разве на юге бывает полярное сияние?
      - Бывает, - сказал Кузьмин. - Всё бывает. Вот что, тут у меня одно совещание, - он почему-то понизил голос, - я задержусь.
      В трубке что-то крикнула Надя, видимо из кухни.
      - Мама спрашивает, ты кушал?
      - Очень даже, - сказал Кузьмин.
      За регистрационным столиком стоял тот бритый контролёр, в руках у него были списки. Он разговаривал с девушкой, и оба они смотрели через пустое фойе на Кузьмина. Он видел, как движутся их губы. Если б он был глухонемой, он бы мог разобрать, о чём они говорят. Кузьмин улыбнулся - получалось, что, если бы он был глухонемой, он лучше бы слышал...
      Он был полон нерешительности, однако со стороны движения его казались обдуманными и единственными. Зачем-то он поднялся на второй этаж и пошёл по коридору, вдоль строя высоких, крашенных под дуб дверей. На каждой двери белела прикнопленная картонка с наименованием секции. Прочитав название, Кузьмин осторожно приоткрывал дверь, сквозь щель видны были задние ряды аудитории. За длинными столами сидели старые и молодые, где редко, где густо, где царила тишина, где переговаривались, не слушая докладчика. Твёрдое лицо Кузьмина обмякло, как бы расплавилось, ему приятно было вот так идти вдоль дверей, вдыхать душноватый запах аудиторий, приятны были обрывки фраз лекторов, развешанные таблицы, пустынность коридора и его робость опоздавшего. Его забавлял этот студенческий невытравимый страх, теперь уже нестрашный, а всё страх.
      "Оптимальные процессы", - прочёл он на картонке. Постоял, чем-то зацепившись. Он понятия не имел, почему он выбрал именно эту секцию. Никогда впоследствии он не мог объяснить внутреннего толчка, который заставил его войти. Виновато пробрался в задний ряд, уселся и стал слушать. У протёртой коричневой доски докладывал молоденький узбек. Кузьмин полистал программку: Нурматов. Вспомнил, что слыхал эту фамилию от Сандрика, поискал глазами и впереди себя увидел гибкую спину Зубаткина, кругленькую просвечивающую на макушке плешь. Возможно, сам Зубаткин не знал про эту лысинку...
      Слушали Нурматова внимательно, один Кузьмин ничего не понимал. Глаза слипались. Очнулся от собственного всхрапа, испуганно оглянулся, покашлял, выпрямился, уставился на исписанную доску. Когда-то у них в группе был парень, который умел спать с открытыми глазами. Сидел, тараща глаза на доску, изображал само внимание, при этом сладко спал. Однажды, после лекции, они его не разбудили, так и оставили...
      Кузьмин глубоко вздохнул, стараясь выбраться из вязкой сонливости, ему бы уйти, вместо этого он напрягся, стараясь что-то понять, прислушался к резкому акценту докладчика.
      В прошлом году Кузьмин почти месяц провёл в Бухаре, на комбинате, налаживая там электрохозяйство. Жил он у мечети Колян. Во дворе мечети помещалось медресе, там была натянута сетка, и будущие муллы неплохо играли в волейбол. По вечерам приходили браться Усмановы. Пили чай и разбирали схемы. Младший восхищал Кузьмина своими способностями. Кузьмин уговаривал его идти учиться. Усманов медленно качал головой - зачем учиться? Диплом? Зачем диплом? Иметь диплом - значит, привязать себя на всю жизнь к одной специальности. Одна жена, одна специальность, одна работа... Зачем? Ведь жизнь тоже одна... Кузьмина веселила вольность его суждений. Стены мечетей и минареты были выложены фигурным кирпичом. Рисунок орнамента не повторялся, и в то же время в этом разнообразии существовал ритм, скрытый геометрический закон гармонии. Свобода художника тоже подчинялась каким-то законам... Солнце слепило глаза. Они сидели в лодке и играли в карты. На носу покачивалась женщина, лицо завешено, она грызла сухарик. Неприятный был звук, а ноги женщины были тёмные, как доска... Это хрустел мел под рукой Нурматова. А лодку укачивало, и вода прибывала, тёплая, зелёная, полная рыб, спины у них были гибкие, острые, как у Сандрика...
      Кузьмин вздрогнул, открыл глаза. Что-то произошло. Нурматов писал на доске, все его слушали, вроде ничего не изменилось, и тем не менее что-то случилось: Кузьмина как током передёрнуло, и сон пропал начисто. Он выпрямился, и тут снова услыхал свою фамилию. Он понял, что слышит её снова, второй раз: "...применим вывод Кузьмина для общего случая". У Кузьмина обмерло внутри, как это бывало во сне, когда он падал, погибал... Он подумал, что ещё спит, то есть ему снится, что он проснулся, на самом же деле он спит.
      - ...функция получается кусочно-непрерывной... Задачу об условном минимуме можно свести к задаче о безусловном минимуме...
      На плохо вытертой доске появлялись белые значки, крошился мел, стеклянно царапал. Кузьмин закрыл глаза, снова открыл и удивился тому, как он попал сюда, зачем он сидит здесь и мается.