Да еще профессиональные клеветники, готовые что угодно подтвердить под присягой.

Одна из таких пар — слепец, унылый, как болезнь, говорят, это Иконом, бывший слуга покойницы Манефы, а с ним мальчик-поводырь, прикованный к его поясу цепочкой. По всем приметам это они.

— И носик и бровки, — заверял Маврозум, который успел где-то мальчика рассмотреть. — Все как у прекрасной Теотоки. А в целом — вылитый Врана.

— Посмотрим, посмотрим, — хмурился Денис.

— Послушай! — не выдерживал темпераментный мавр. — Чего смотреть, время терять? Послушай, каких молодцов откупил я у начальника морской тюрьмы! Лично осмотрел каждого, ха-ха-ха! Сейчас живут в Скутари, пьют, гуляют, ждут моего сигнала… Вот это будет экипаж для нашей «Грегоры»!

— Посмотрим… — повторял Денис.

— Послушай! — чуть не вопил мавр. — Чего тут смотреть? Надо хватать Иконома и с его мальчиком в лодку, в «Грегору», и все! Мы прозеваем сезон возле Ионических островов!

— Послушай, императорский мавр, или как тебя там, — передразнил Денис. — Однажды был уже у меня с тобой печальный опыт. Помнишь пафлагонскую девушку, которую ты изволил продать порфирородной Марухе? Или, ты скажешь, не обязан помнить всех, кем торгуешь? Я ее тогда хватаю, а она у меня как сквозь пальцы протекает, а все твои послушай, послушай!

— Что же ты велишь?

— Не велю, а предлагаю. Предлагаю не производить ненужных фейерверков. А вдруг что-нибудь сложится не так? С твоей живописной командой вторично приступить к этому делу мы уже не сможем. А если торниковские ребята, в пылу разборки, нашего Вороненка просто пришьют?

— М-да, — мавр теребил бородку. — Что же ты все-таки хочешь?

— Представь, еще затруднение. Ты схватишь парнишку, а он закричит, станет брыкаться. Для него же ты с пегой твоей бородой вовсе не родная тетка…

— Да, да, да, — подтвердил мавр. — Я ему не тетка.

— Непрерывно думаю именно над этим, — продолжал Денис. — Как избежать неожиданных эмоций у ребенка?

Учти, он может тайно охраняться и людьми Лаханы, подстерегающими тех, кто придет за ним.

— Ты министр! — восхитился Маврозум. — Ты не генерал, ты министр!

Денис только улыбнулся.

Тем временем Сула закончила сервировку стола, Хриса разлила вино. Сели за стол, но все мысли были о том же.

— Придется выслеживать их, ходить за ними несколько дней, пока не уясним, какой там режим, какие повадки у нищих и прочее. А твой экипаж «Грегоры» должен сохранять боевую готовность, не перегуливать. Как только схватим…

— Ой, какой же ты хитрый! Хитрее, чем скорпион. Ой, послушай, едем скорее на море, с твоим умом мы станем там царями!

И тут Сула предложила: а давайте мы с Хрисой заберем мальчика… Все же у нас женские руки. А вы ждите, будьте начеку!

Это несколько обескураживало Дениса. Вот как! Оказывается, девушки, безмолвно подававшие и потчевавшие, не упустили ни слова из их речей. Какую богатую они собрали информацию. Теперь уж действительно осталось надеяться на милость Господню.

Девушки ушли, а Денис принялся за свою рукопись.

— Послушай! — тосковал мавр. — Ты опять за перо? Давай, что ли, в кости сыграем, какой ты необщительный!

— А как твоя свадьба? — спросил Денис, чтобы его чем-нибудь отвлечь.

— Э! — расстроился мореход. — Отказала мне эта Сула.

— Как отказала?

— А так. Погляди — подарки все сгребла и вынесла в прихожую.

— Что же она вчера так радовалась, а сегодня…

— Це-це-це! — печалился Маврозум.

— Да сам-то ты серьезно ли решил жениться? Ведь ты этакий гуляка и женщины разные к тебе льнут.

— Понимаешь, друг, мне уже много лет, скоро будет сорок. Не всю же жизнь скитаться по морям? Иногда, сплю и вижу — дом свой, очаг, деточек… Ничего у меня нет. Ты еще молодой, генерал, ты этого понимать не можешь!

— Почему же и не понимать? — серьезно сказал Денис.

— Ты с ней не поговоришь, а? Скажи, что я в полных намерениях. У меня на семи островах денежки зарыты.

— Ладно, попробую поговорить и о денежках. Теперь же не мешай. Я должен писать.

— Вах, вах! — воскликнул Маврозум, весь в преклонении перед теми, кто должен писать, хотя один Бог знает, для чего это нужно. Накинул хламиду и ушел на Золотой Рог смотреть свою «Грегору».

Поскрипывало перо, бежало по лощеному пергамену. Денис уже не заботился, чтобы почерк не был похож на греческий. На случай, если на дороге веков кто-нибудь непрошеный все-таки обнаружит его послание и примется разгадывать его… Описать все, что случилось с Денисом, даже языком сухого протокола, оказалось весьма не просто, и он думал теперь только о том, чтобы скорее это писание закончить.

— Я не пойду за него замуж. — Сула ответила четко, несмотря на то, что у нее рот был полон шпилек — она подплетала косу. — И вообще я замуж не пойду. Кто вам сказал, что я, почти инокиня, собираюсь идти замуж?

— Но ты же вчера…

— Мало ли вчера. Вчера мне было просто смешно, что меня, деревенскую Сулку, кто-то сватает замуж. Но, видимо, в моем теперешнем сане я должна относиться к этому серьезнее. Итак, я решила: я не иду замуж.

— Может быть, тебе претит, что он разбойник? Я тоже сначала стеснялся этого, но ведь случилось так, что мы три года с ним отбыли вместе на каторге. И я понял, с течением времени, что вся эта разбойность, в сущности, это дело молвы, а в действительности он добрая душа…

— Я не гонюсь за доброю душой.

— А помнишь, ты была управляющей в моем дворце в Дафнах и ты мечтала о своем доме, о семье?

— Да, мечтала, но то была другая жизнь, другие обстоятельства. Неужели ты не понимаешь, генерал?

— Диалектика, — усмехнулся Денис. — Такую бы диалектику всепочтенному Акоминату.

— Ах, эти твои усмешки! — расстроилась Сула.

Стало темно. Денис разжег канделябр в три свечи, чтобы писать. А Сула, которая, по ее словам, забежала из монастыря, только чтобы забрать какую-то посуду, упаковала свою сумку.

— Так завтра будете его брать?

— Не исключено.

— И мы не увидимся никогда?

— Зачем такое жестокое слово?

— Это жизнь, как ты любишь повторять.

— Но зачем именно — никогда?

— Скажу тебе прямо, ведь Сула криводушной никогда не была. Вот за тебя я пошла бы без раздумья, как в омут бы головой. Пошла бы, нарушая всякий обет.

— А у тебя есть обет?

— Есть.

— Какой же?

— Нужно ли тебе знать?

— Как хочешь.

— Тогда знай, любимый. Матушка Гликерия, которая для меня более чем мать, взяла с меня обет заменить ее во иночестве, а во благовремении — и в большой схиме, то есть в ее каверне…

Денис весь содрогнулся, вспомнив то самое подземелье и в том каменном мешке представив ее, живую, огненную, славную Сулу.

— Послушай, Сула, а нужна ли Богу такая жертва?

— Нужна.

— Ну откуда ты так уверена? Ты что, действительно с Богом накоротке, как любила когда-то шутить?

— А больше всего эта жертва нужна мне самой.

— Но чем же ты так жестоко провинилась перед Богом, перед собой, что так жестоко должна себя казнить?

— Ну, моя жизнь была разной, разнообразной была моя жизнь. А вот взять — матушка Гликерия, она же в монашестве с младых лет, с детства. Так она же несет крест своего подвига отнюдь не за собственную вину.

— А за что же тогда?

— Ах, генерал, не искушал бы ты меня…

— Нет, мне надо точно это знать. Признаюсь, и меня мучают эти вопросы.

— Так за что же эта жертва? А за всех людей, если они скреплены любовью, как ожерельем. И за тебя, между прочим. Ведь я замечаю в церкви, генерал, ты не крестишься, не молишься, к причастию святому не приникаешь.

И на войне ты был, людей убивал, таких же, вероятно, христиан… И матушка Гликерия хочет часть всеобщей совести на себя взять, там и твоя и моя частица. И в вечном мраке и молчании отбыть за тебя и за меня эту частицу… Не понимаешь? Бедный ты мой генерал!

И она сползла с дивана и совсем по-византийски легла лицом перед ногами своего генерала и руки прекрасные к нему протянула.

— Нет, не понимаю, — признался Денис. — Совершенно не понимаю. Но сердцем чувствую и умом от этого содрогаюсь.

— А ты поезжай на Восток, в Трапезунд. Эту новоявленную царевну или принцессу там разыщи. Мне ведь она тоже знакома. Я в кувикуле ее живала и по морде ее бивала, прости, Господи, меня. Доставишь туда сыночка — а по слухам, у нее уж там и новый народился — пожалуют тебе княжеский титул. Но знай, мой генерал, есть во всем огромнейшем мире кто-то, кто в жуткой каверне страдает за тебя, спасает твою бессмертную душу!

— Сула, что ты говоришь! — буквально закричал Денис, пытаясь ее поднять.

И она встала, тряхнула головой, перекинула через плечо роскошные косы и стала собирать свою сумку.

— Я виновата перед тобой… Ведь я и вправду хотела эту твою Фоти убить. Но не я, не я, клянусь Господом! Хотя и ножик готовила… Хотела, но не убила, кто убил, не знаю я. Но все равно виновата, каюсь беспредельно, вины мне этой не искупить!

— Не надо, не надо, — повторял обескураженный Денис. — Давай тогда лучше уходить… Уходи или уйду я.

Через минуту ее не было в доме, она ушла не обернувшись.

Писать что-либо в таком настроении было, конечно, невозможно. Денис погасил канделябр, вышел на улицу. В темном переулке ветер шарахался в высоких кронах платанов. По булыжнику, еле освещенному луной, Денис поднялся до Золотой Площадки. Большая Срединная улица текла, словно огненная река, посреди кипящей жизни ночной столицы. Тысячи плошек огоньками вырисовывали узоры на триумфальных арках императоров, на величественных фасадах соборов, на лавках менял и богачей. Было светло как днем, и, пораженные этой роскошью, буквально немели заезжие иноземцы.

Купцы из Киева, где волки выли на городских площадях, рыцари из Лондона, где падаль выбрасывали прямо под королевские окна, паломники из Парижа, где, чтобы переправиться через центральную площадь, надо было нанять силача и он на закорках перевозил вас прямо через невероятную хлябь. А совсем неподалеку от этой вселенской роскоши в глухом подземелье стариннейшего из монастырей праведница с голосом ангела обрекала себя на вечные страдания, только чтобы спасти всех.

— Прощай, византийская тьма! — говорил себе Денис. — Сердце чувствует, что уже завтра мы расстанемся с тобой и кто теперь знает?..

Как сочинял один византийский поэт, быть может, даже не кто иной, как хорошо знакомый нам Евматий Макремволит:

О своенравная красотка

С повязкой черной на глазах.

Ты все по-своему решаешь,

Во все ты вносишь кавардак…

Понятно, что речь идет здесь о прихотях судьбы. Утром сотоварищи наблюдали у подъезда общественного дома (бывшая усадьба Манефы Ангелиссы) выход на промысел питомцев Торника, сына покойного Телхина, того самого Торника, которого в детстве лягнул осел. Сперва деловито пробежали аристократы сиротского мира — разносчики новостей и доносчики, затем посемейному кучно прошествовали лжесвидетели в суде. Словно на палочках проскакали резвые оглашатели, на все лады пробуя запев: «А вот трава заморская купена-лупена, в нос завернешь — замертво упадешь, полежишь, вскочишь — опять захочешь». Или такое: «Частица животворная Евсея Косорыльского, части-ица, по денарию за приложенье! Полноправным римским гражданам со скидкой!»

И наконец, потащились каракатицы — нищие различного сорта и облика, поправляя на себе фантастические увечья — восковые бельма, накладное мясо, тряпичные горбы, а один даже эпатировал публику третьей рукой. Все нищие как нищие, у одного руки, допустим, нет, у другого даже обоих, но к этому все присмотрелись. А вот этот — настоящий вундеркинд. Прямо из середины груди у него торчит голая, живая, упитанная третья рука. Народ в ужасе.

Вот является людям и сам хозяин, Торник, в новеньком скарамангии с орлами дворцового ведомства. Сытый, мудрый, печать ослиного копыта запрятана где-то на самой глубине. Как всякий вождь человеческий, окружен прихлебателями и холуями. Делает смотр своему честному воинству, одни получают подачку, другие — строгое внушение.

— Ты смотри у меня, Иконом, — угрожает он слепцу, тощему, словно египетская корова. — Ты за этого твоего мальчишку головой отвечаешь! Кто это вздумал ему внушить, что он наследник римских императоров?

Иконом, по всей видимости, не очень был и слеп, потому что кланялся хозяину в нужном направлении, прося прощения за мальчика и за себя. Торник проявил бы милосердие, ограничив наказание укорочением той цепочки, которой Момус привязан к своему слепцу. Но мальчик сам испортил всю обедню, храбро заявляя:

— А я и есть потомок римских императоров! Торника вновь лягнуло его внутреннее копыто, и он повалился на руки свиты. Прихлебатели замахали на Иконома с его питомцем:

— Цыц вам, цыц вам, цыц!

Торник, однако, и в обмороке изучавший свидетелей, которые могли бы наблюдать эту крайне неприятную для него сцену, вручил крохотному претенденту позолоченный финик:

— Когда окажетесь на троне, ваша царственность, не забудьте и нас, ваших рабов, чем-нибудь пожаловать…

Где все пророки, чародеи, прорицатели из Львиного рва или другой не менее чтимой ямы? Невдомек никому, что так и сбудется по сказанному им. Пройдет порядочно лет, и приведут к трапезундскому царю Момусу перехваченного странника по имени Торник, и будет он пожалован — получит целый укрепленный городок в горной Армении и в придачу мешок золотых монет на спине вьючного осла.

Но пятилетний наш Момус не оценил дар хозяина и презрительно швырнул финик в пыль. И босою ножкой его изволил поддать. И тотчас дернулся, чуть не упав, побежал вслед за скачущим ослом, которого ротозеи хлестнули лозою, хохоча во все глотки.

— Это он! — поразился Денис, разглядев в мальчике вдохновенное лицо Теотоки и бровки дугой.

— Будем брать? — категорически вопросил Маврозум. — Чего еще ждать?

— А стражники с палками? А переодетые сикофанты — оглянись, они кругом.

— Они всегда будут кругом! Вай ме, слушай, не слишком ли ты сегодня осторожен?

Они то приближались, то удалялись к процессии питомцев Торника, готовые в любой момент… Преодолели массивные ворота рынка Макрос Емвол, через которые вливалась пестрая толпа торгующих.

— Последний день аукциона! — надрывались на рынке оглашатели. — Спешите купить! Дешевые рабы из Пафлагонии и Понта! Не каждый день случается такая победа над супостатами!

На подмостях под свист хлыста и крик сикофантов выстраивалась первая партия товара. Почесывались, потягивались, жевали подобранные на земле корки, искали друг у друга насекомых.

— Самое выгодное и простое — домашний раб! — вопил над ними оглашатель.

И тут Денис увидел матушку Софию, мать Фоти, главу семейства Русиных! Он даже понурил голову, зажмурил было глаза, надеясь, что это наваждение, — нет! Конечно, это она… Постаревшая, но все та же бесконечно добрая и заботливая их матушка София, которая когда-то крестила его на сон грядущий!

Какая-то покупательница в старушечьем капоре допытывалась у нее, нетерпеливо постукивая клюкой:

— Да ты, бабка, овощи-то умеешь чистить, цикорий приготовлять? Может быть, ты сама бывшая барыня, я такие случаи знаю. Я не желаю зря деньги тратить!

Было влажное грустное утро, дождик перестал, но воздух насыщен был водою. Капли то и дело падали с высоких деревьев. Денис подошел под самый край подмостей, спросил негромко:

— Матушка София, а вы меня не узнаете?

— Как тебе живется, сынок? — отвечала она, одновременно кивая и дотошной покупательнице, которая теперь допытывалась относительно приготовления фаршированной рыбы.

— Да как же вы так? — поражался Денис. — Вы же свободные люди.

И сам понимал нелепость своего вопроса. А кто-то из-за плеча матушки Софии ему кивал робко, и он видел, что это чернокожая Тинья-Фотиния, совсем уж худосочная, крохотная, она еще ухитрялась держать на себе обессилевшего довольно крупного и взрослого ребенка. Ореховые ее глаза смотрели на Дениса с робостью и надеждой. Поняв, что Денис ее узнал и разглядывает, она стала указывать ему на своего мальчика:

— А это Ферруччи, помните?.. Это сын Ферруччи!

— Ну нет! — задохнулся в приступе гнева Денис. — Должны же быть законы в римском царстве! Где здесь эпарх? Где стражи порядка? Почему здесь выставлены на продажу свободные люди?

Сразу три стражника вцепились в него, власть хорошо охраняла интересы своего класса. Тут и Денис пожалел, что нет при нем былой цепи императора Мануила, от которой отшатывались все стражники.

Матушка София и черная Тинья плакали на подмостях, ничем не могли, конечно, помочь. Народ безучастно взирал на происходящее.

Только вмешательство Маврозума разрядило обстановку. И правда, кто не испугается, увидев это одноглазое, ошарашенное жестокостью людоедское лицо? Стражники эпарха отшатнулись, мавр схватил Дениса за локоть, увлек его за какой-то киоск.

— Ты с ума сошел, генерал? Слушай, ты совсем же идиот!

Денис отдышался, у разносчика они взяли две тыквовки с освежающим напитком. Что же предпринять? Маврозум только ахал и хлопал себя по толстым ляжкам, узнав, что его компаньон вдруг изменил свой личный план и собирается сначала любым путем освобождать этих женщин.

— Но дорогой, я так не могу! О-це-це, тебя тоже, что ли, в детстве осел какой-нибудь лягнул?

Но Денис оставался непреклонным. И чем дальше, тем более укреплялся в своем решении. Просил отдать ему его долю в добыче, которая где-то была запрятана у Маврозума. Уж на двух-то столь субтильных женщин и на одного мальчишку должно хватить!

Маврозум понял, что перечить бесполезно, лучше уступить сейчас, чтобы потом взять реванш где-нибудь в другом месте.

Не станем утомлять читателя рассказами как и куда они бегали за деньгами, как опрометью возвращались, чтобы не опоздать, как заполошенно кричала старуха с клюкой, у которой из-под носа увели выгодную покупку.

— Я вам еще покажу! У меня все знакомые среди Ангелов!

На что пират отвечал с одноглазой ухмылкой:

— А у нас все друзья среди бесов!

Затем шло время на оформление покупки — написать моливдовул, то есть грамоту со свинцовой печатью, о том, что отпускаются на волю… Проблема была и с именами дарителей вольности, которые сами были на нелегальном положении. Переплатили немалую толику разным чиновникам, зато оформили сразу три вольные — Софии Русиной, Фотинии и ее младенцу Ферруччи. Впрочем, в Византии свободному человеку труднее жилось, чем крепостному.

Так или иначе новоявленные вольноотпущенницы были, наконец, отведены на Арабскую пристань, где им была приготовлена каморка в дешевой гостинице. Денис и Маврозум вернулись на Макрон Емвол и, конечно, обнаружили там, что с таким трудом выслеженные и настигнутые за последние дни нищий слепец и его поводырь, претендующий на царское происхождение, бесследно исчезли.

В жарком сезоне столица Второго Рима неизменно погружается в полуденный сон, когда приходит в оцепенение всё — цари и нищие, сытые и голодные, вороны на помойках и ослы на торжищах. Лишь когда палящее солнце начинает клониться к закату, возобновляется какой-то деловой ритм — по-прежнему жульничают торгаши, вымогают взятки чиновники, доносчики толпятся за своими гонорарами, короче, все на местах и жизнь течет.

Лишь тощего, унылого лжеслепца Иконома, фаворита покойной Ангелиссы, с его гордым Вороненком на цепочке не отыскать нигде!

Кто предполагает, что знаменитая фускария Малхаза, которая стоит на правом фланге всех императорских дворцов на берегу, это просто кабак, ординарная таверна, тот не знает о ней ничего.

Фускария Малхаза это особый мир, это Ноев ковчег, конгломерат чистых и нечистых. Порок и добродетель сплелись здесь в клубок глистов, который причудливо разползся по дворам и закоулкам прибрежного квартала. Каждый волен по своему вкусу и состоянию снять себе чулан или кувикулу, а если еще толику и приплатит, может быть уверен — стражники и сикофанты к его убежищу и приблизиться не посмеют.

Так и поступил мудрый Маврозум, которому после сокрушительного отказа Сулы добродетель ее «виллочки» колола глаза и сверлила уши (по его собственному выражению). И если о домике Сулы никто из его приспешников не знал ничего — таков был уговор с Денисом, — то в нанятой им кувикуле в таверне Малхаза постоянно толокся весь будущий экипаж быстроходной «Грегоры».

Денис, который, несмотря на удачное освобождение матушки Софии и ее спутников, пребывал в пессимистическом настроении, — еще бы, ведь след Иконома и Вороненка был, казалось, потерян! — сидел за столом в их компании, думая о своем.

Одеты они были каждый в меру своих личных понятий о богатстве и почестях, пожалуй, точно так, как изображают толпу разномастных разбойников на подмостках современных оперетт. Роль пахана здесь играл некто, называемый Львиная Шкура, — действительно в наброшенной на плечи живописной шкуре с косматой пастью, которая, однако, судя по запаху средств от моли, скорее всего, была украдена из какого-нибудь старинного дома. Другого именовали почему-то Цевница, то есть лира, инструмент, на котором бряцал сам античный бог искусств. Наивные же разбойники и не предполагали, какого происхождения сей поэтический псевдоним, и считали, что это его подлинное имя, данное при святом крещении. Третий был просто Соломинка, но хватит разъяснять. Времени у нас осталось не более, чем у диктора Невзорова перед сообщением о погоде, а молодцов у Маврозума две дюжины и даже более и у каждого свой бзик. Но это уже герои совсем другого романа.

— Не лей мне хлебного, виночерпий! — требовали они, усевшись за всегда накрытый стол Маврозума. — Хлебное мы будем пить в море. Лей черное хиосское, золотое иверийское, лей шипучее и игристое! Да водой-то не очень разбавляй!

Еще неделю тому назад они томились в подвалах Стратегикона или каких-нибудь других столичных тюрем, еще не зная, как повернется флюгер их судьбы. Могли бы и на войну попасть — как раз комплектовался флот, отправлявшийся на сицилийцев. Выкупил их Маврозум, имя его было известно, и они сорили деньгами, зная, что мавр для них ничего не пожалеет. Они видели, как Маврозум благоговел перед Денисом, и, в свою очередь, балдели перед нашим героем, тем более что, как ни ломали голову, не могли догадаться, кто это такой. Матушку Софию и эфиопку они приняли как мать Дениса и ее служанку, наперебой старались им угодить. Да и они сами были, в сущности, добрые и сговорчивые люди, донельзя испорченные извивами византийской тьмы.

— Мамаша, вот козий сыр отменный, — спешили они предложить. — В нашей Ливадии… — или — в нашем Тиринфе… Мамаша, вам удобнее здесь, тут подушка… Ребята, вы не орите так, мамашу совсем оглушили, да и ребеночек ихний спит.

А маленькая Тинья во мгновение ока сориентировалась и взялась ухаживать за Маврозумом. Даже капельки пота стирала ему салфеточкой с орехового лица. Тот сидел благостный, словно восточный идол.

И тут Денис, сквозь грустные свои думы, услышал тихий скрип отворяющейся двери. Никто больше, потому что все были заняты обсуждением банальной истории, как Маврозум в свое время взял венецианского курьера на траверзе острова Лемнос. Скрип повторился, кто-то явно пытался к ним заглянуть, оставаясь незамеченным. Денис вышел в соседнюю комнату, затем в прихожую — не было никого.

Шагнул на крыльцо и, когда привык к темноте, различил силуэт куста жасмина с белыми кокончиками соцветий и там — три тени. Трудно поверить, но это была Суда, которая вела с собой Вороненка и слепца.

— К себе домой я не решилась их вести, и ты понимаешь почему. Вообще ту виллочку придется мне бросать. Конец моему домику.

— Ваше высочество, — обратилась она к мальчику, который стоял съежившись, прижавшись к тощему бедру Иконома, ночи в этом месяце были зябкие. — Ваше высочество, вот это синэтер Дионисий, посланный за вами государыней вашей матушкой, прошу в дальнейшем — слушайте его.

И она успела объяснить Денису:

— Он только и дался мне на титул «ваше высочество», мальчишка просто бредит своим происхождением. Ну, прощай, мой генерал, дай тебя я поцелую, теперь прощай уж навсегда.

— Да что ты, Сула… — растерялся Денис. — А хочешь с нами?

Но это было совсем уж нелепо. Она улыбнулась, отступила и исчезла в тени кустов.

Принимая заданную игру, Денис взошел на крыльцо, распахнул дверь и скомандовал громко:

— Оло прос-сохи! Всем встать, смирно! И поскольку каждый из этих разбойничков когда-нибудь да имел отношение к римской армии, вскочили все, ожидая, что будет дальше.

Тогда Денис ввел в кувикулу мальчика, несмотря на то, что он оставался еще прикован цепочкой, Иконом ковылял следом. Денис собрал в памяти все свое знание византийского этикета и титуловал его так:

— Вседержавнейший принц Момус Алексей, сын Враны из рода Великих Комнинов!

Все стоявшие за столом выбросили руки в римском приветствии, и два десятка мужских глоток, натруженных в морских просторах, рявкнули:

— Гей!

Вороненок без малейшего смущения отвечал всем наклонением головы и уселся на предложенный стул, позаботившись, чтобы был устроен и Иконом. Здоровенные пираты во мгновение ока сорвали проклятую цепочку.

Все понимали — шутка шуткой, а быть может, решается судьба династии.

И тут мальчика оставила выдержка. Бедное тельце его затряслось в плаче. Матушка София, за нею Тинья, оставив спящего Ферруччи, кинулись к Вороненку, убедили, успокоили. Раб Иконом снял свои искусственные бельма и, выпив предложенный стакан, принялся объяснять желающим генеалогию Комнинов.

А разбойник Львиная Шкура, который истосковался по своим внучатам, оставшимся где-то в Феодосии, пожертвовал своим косматым украшением, развесил его на веревке, чтобы отделить часть кувикулы для принца. И Вороненок яснейшим голосом небожителя спрашивал:

— А это у тебя настоящая львиная голова, да? Стали обсуждать дальнейшее. Одно было ясно — надо покидать столицу еще до рассвета, пока фускария Малхаза не утратила свой ореол безопасности. Львиная Шкура послал двоих сесть в ялик, разведать выход в открытое море. Другие побежали приводить «Грегору» в боевое состояние.

— Но я не могу сейчас отчаливать, — сказал Денис. — Моя книга осталась там.

— Книга! — чуть не завопил Маврозум.

— Да, книга, — твердо ответил Денис.

Несмотря на позднюю ночь, домик Сулы светился всеми окнами, как игрушечный фонарик. Денис замедлил шаги, размышляя, что бы это могло значить и как дать о себе знать. В тот же момент его схватили за локти и заломили руки за спиной. Грубые руки обшарили его, отняли меч-акинак, кожаный кисет с деньгами. Не слушая никаких протестов, открыли дверь и втолкнули в домик.

Угрюмые незнакомцы распоряжались там, человек пять, по виду рыночные соглядатаи, сикофанты, все в лопоухих камилавках. А Суда, распростертая на полу, раздетая, голая, была привязана веревками к мебели и, по всей видимости, ее пытали — пол и стенка были забрызганы свежей кровью.

— Вот он, вот он, главный закоперщик! — чуть не завизжала золотая Хриса, оказывается, и она была здесь. Вместе с сикофантами разбирала шкатулочку Сулы, доставала всякие женские пустячки. — Вот он! — неистовствовала девушка. — Все пишет, пишет чего-то себе по ночам… Бес его знает, чего он пишет!

Сула на полу застонала, в хриплом голосе ее можно было разобрать: «Он ни при чем… Не трогайте его, отпустите…»

— Как это ни при чем? — возразила ее подруга. — Это он, господа, примерял на себя священную римскую корону!

В этот роковой момент Денису конечно уж некогда было рассуждать, иначе он похвалил бы себя за постоянные тренировки, византийская жизнь заставляла. И из добропорядочного комсомольца-очкарика превратился в средневекового мужика, всегда готового к бою.

Почти автоматически он расслабился, как бы теряя волю в руках мучителей, обмяк. Ответно размягчились и они. И тут-то он распрямился как пружина, самого настырного сикофанта перекинул через себя, так что он шмякнулся об угол стола. Другой, державший Дениса за локти, потерял равновесие. Денис двинул его сапогом в пах, сыщик заверещал, скорчился, упал, дрыгая ногами.

Денису даже удалось захватить свой акинак. Он встал в боевой позиции, понимая, что взять его теперь нелегко — в тесном домике с копьем или луком не развернешься. Эх, почему он пошел сюда один!

— Беги, генерал! — стонала на полу Сула.

И тут Денис увидел своего главного врага, при виде которого чуть снова не уронил акинак. Это был все тот же бывший поп, расстрига Валтасар, дважды, трижды ренегат! Он сумел ускользнуть тогда с пытошного станка и вот заправляет сыщиками в ведомстве царя Исаака!

Расстрига ткнул ногой своего же сикофанта, продолжавшего корчиться на полу, чтобы быстрее вставал, а сам принялся созывать своих к себе.

Денис, все еще пребывая в состоянии сжатой пружины, рванулся на расстригу и опрокинул его. В руке расстриги блеснул трехгранный стилет, но Денис оказался стремительнее. Меч-акинак был сейчас бесполезен, Денис его оставил, вцепился в кулак Валтасара, в котором тот держал стилет. Сжимал его стальною хваткой, а противник выл и извивался, пока оружие не выпало, зазвенев.

Распахнув окно в ночь, Хриса звала на помощь сикофантов, остававшихся снаружи. Враги из всех углов двинулись на Дениса, который сидел на поверженном расстриге. В пылу драки Денис уже плохо соображал, но сумел дотянуться, буквально под носом у сыщиков, до своего акинака и приставил отточенное лезвие к горлу бывшего попа.

— А ну, вели своим отойти, а не то…

Страх смерти у Валтасара был сильнее всех эмоций, глаза закатились, испарина выступила на круглом кошачьем лице. Он ощущал на себе остроту безжалостного меча и слабым голосом приказал наступавшим подчиненным остановиться…

Однако еще не известно, как повернулись бы события, уж слишком велик был перевес, как вдруг все та же золотая Хриса буквально завыла в смертном ужасе, указывая прекрасной своей рукой на входную дверь.

Сыщики перевели взгляды туда, и им представился дьявольский глаз Маврозума, который взирал на все, как на цирковое представление. Из-за его спины выглядывали и сподвижники — Львиная Шкура с трезубцем, который он любил носить вместо копья, Соломинка с кривой сарацинской саблей, Цевница со снайперским луком. Никто из них, правда, не был готов к драке.