Византийская тьма

Наконец, Андроник хотел, чтобы Денис попытался отыскать в столице знаменитого чародея Сикидита… «Раз уж он тебя сюда к нам пригласил, значит, считай, ты его человек. Как специалист специалиста вы друг друга легче поймете, чем кто-либо. Дело не в пустяшных гороскопах или иной потусторонней чепухе. Ты должен знать, Сикидит среди своих многочисленных дел, он у нас старичок многосторонний, работает над оружием исключительной убойной силы…»

«Ну и язык! — поежился Денис. Как у какого-нибудь маршала Устинова!»

Денису, в общем, стало ясно, что, несмотря на бодрый вид и широковещательные заявления, многоопытный принц побаивается обстановки и не хочет допускать открытых выступлений против режима. На всякий случай готов свалить все на феодальную междоусобицу, которая в империи идет постоянно.

— Послушай, что я еще тебе скажу, — принц даже в знак доверия положил руку на расшитое плечо нового скарамангия Дениса. — Тебе, конечно, придется там разъяснять наши цели и так далее… Ты насчет прав там на престол помалкивай, вспоминай почаще Гомера:

«Нехорошо многовластье, единым да будет властитель!»

«Что же? — подумал Денис. — Это привлекательно сейчас для всех. Разумные люди ищут стабильности, болото междоусобиц и самоуправства осточертело всем. Принц все-таки достаточно цивилизован, и народ в него верит…»

И тут же Денис с горечью представил себе, что через каких-то двадцать лет придут остервенелые и дикие рыцари и все это уничтожат! А он успел уже полюбить и эту страну, и этих людей. Но Андронику ни в коем случае нельзя этого сообщать!

Они вели конфиденциальные переговоры в одном из углов ярко освещенного шатра, правда, все приспешники принца находились на почтительном расстоянии. А в шатре все кипела агитационно-идеологическая работа. Евматий, чувствуя свою колоссально выросшую общественную значимость, капризничал, не слезая со стремянки. То подай ему вина, да не хиосского, которое пили все, а найди фракийское, редкое. То кисти мыть, да непременно бегом, а то у него, у Макремволита, вдохновение засохнет.

Каллиграф доложил, что роскошная увещевательная грамота к императрице закончена. Принц взял ее и читал, словно декламируя: «Вот я посылаю ангела рода моего пред лицем твоим, который приготовит путь твой перед тобою…» Это евангельские слова, и я их вручу Андронику Ангелу, который будет у меня командовать переправой через Босфор…

Принц даже вышел из шатра, чтобы проводить Дениса. Было уже совсем светло, ранний ветерок шевелил волосы, охлаждал разгоряченные лбы.

— Представлявшь? — как увлеченный игрой мальчишка, говорил Андроник. Предъявит он эти слова влахернской козе. Пусть эта заграничная штучка попляшет там со своим проточертиком, ха-ха!

7

На том мысу, который отделяет пролив от ласкового Мраморного моря, еще с римских времен высилась примитивная, вся зеленая от древности статуя коровы. Еще бы, ведь это и есть Босфор, бос порос — переход коровы или быка.

Под полуденным, адски палящим солнцем дремлют волшебные сады предместья Холкидона. Даже петухи разморились, зарылись в дорожной пыли и вместо положенного кукарекания бормочут нечто невразумительное.

Денис бродил по кромке плескающегося моря, стараясь в причаленных прямо на песок или в млеющих вдали одномачтовых суденышках разглядеть ту условленную посудину, про которую его предупредили — вместо вымпела на мачте у ней будет полосатый вязаный чулок. Ферруччи с лошадьми остался под навесом у прибрежной фускарии, которая тоже была закрыта на послеобеденный сон.

Вдруг он услышал голос Ферруччи: «Синьор, синьор!» — и кинулся к фускарии, обнажая на всякий случай свой испанский меч.

Но это был не кто иной, как Костаки, тот шустрый ученик чародея, тот наперсник одноглазого пирата, тот византийский буратино. Они с Ферруччи пожимали друг другу руки и хлопали друг друга по плечу.

— Полосатый вам нужен чулок? Полосатый чулок это у нас. А мы стоим, дожидаемся чрезвычайных пассажиров, а это, оказывается, вы! Вон стоит наша фелюга у мысочка, немного покривилась. Весной все-таки в тумане, спасаясь от стражи, налетели на скалу. Теперь ход потеряли, можем только на тот берег перевозить.

И то он объявил, что придется дожидаться темноты. Строгий приказ от двора: ни на тот, ни на другой берег — ни одной души. Даже рыночных торговок перестали возить. Адмирал Контостефан с норманнами справиться не может, а здесь со своими каботажниками свирепствует — налетает и топит.

— Иначе бы вся знать от того двора тотчас перебежала бы на азиатский берег навстречу идущему Андронику.

— А ты-то сам как относишься к Андронику?

Костаки махнул рукой, достал из-за пазухи кусок чего-то напоминающего наш рахат-лукум, сдул с него крошки и какие-то опилки и принялся есть.

— Это у кого имущество имеется, — рассуждал он, — тот либо потерять его боится, либо прирастить желает с Андроником. А мне что? У меня даже подушки собственной нет.

— А где твой хозяин, где почтенный Маврозум?

— Тут он, в фускарии, прямо на лавке разлегся, храпит, как кабан. А мне велел пассажиров сторожить, то есть вас.

Денис решил искупаться, не заваливаться же спать до окончания жары. Византийцы, как мы уже говорили, не любили купаться в морской соленой воде, для этого у них были римские бани и цистерны с пресной водой. Денис отыскал укромное местечко под скалой, песочек был чистый, серебряный. Вдоволь наполоскался в безлюдье и расположился в теньке, принять воздушные ванны.

И тут он услышал сверху, с откоса, где проходила магистральная римская дорога, легкие и звучные женские шаги по каменистой тропинке. Затем мягкое топанье копыт и голосок задорный, слегка фальшивый, но приятный:

Синеют в блеске небеса,

Идет со мной моя коза,

А под горой шумит базар,

Пойду козу продам.

Затем из-за скалы показалась не коза, а навьюченный ослик, чья голова была заботливо покрыта соломенной шляпочкой, а уши продеты в особые дырочки. За осликом под зонтиком шла маркитантка Суда, Суламифь, та самая, которой в Караках уступил Дениса декурион Стративул. Шла беспечным шагом, в белых юбках, кофта украшена плоечкой, не боялась ни войны, ни пиратов, звонко распевая:

Хотела бы я, как птица, петь

И в небо улететь,

И целый век летать и петь

По рощам и садам!

Синеет в небе бирюза,

Идет со мной моя коза,

А под горой шумит базар,

Пойду козу продам.

— О! — Увидев загорающего в тени Дениса, она даже будто и не удивилась. — Это ты, генерал?

— Я не генерал, — ответил Денис, не зная куда и деться, потому что загорал совершенно неглиже.

— Ну кто там — экзарх, наварх, паниперсеваст или как там на придворном вашем языке. Мне декурион Стративул рассказывал, что ты к принцу Андронику приближенное лицо, как же не генерал?

Она бесцеремонно присела на корточки около лежащего на песке лицом вниз Дениса и провела пальцем по его спине.

— Боже мой, какой ты светлый, нежный, у нас так и не бывает! Из какой же ты стороны?

Денис не испытывал потребности с нею разговаривать, хотя, честно говоря, она его волновала. Тогда он решился, и, поскольку она не собиралась уходить, он встал перед нею во весь рост. Принялся одеваться, а она с интересом разглядывала каждую деталь его костюма: полотняную тунику, которую преданно стирал ему каждый вечер его оруженосец Ферруччи, сребротканый новенький скарамангий (кафтан), расшитый лорус — перевязь для меча.

— Оцеце! — восхищалась простодушная маркитантка. — Какой, однако, атлет!

Прислушавшись к разговорам возле фускарии, Денис понял, что там уже собираются в путь.

— А ты меня возьмешь с собой? — спросила Сула. Денис, не зная, что и ответить, смотрел мимо отсутствующим взглядом. А она продолжала:

— У меня хиосское есть прошлогоднего розлива, пять оболов литр, твоим людям могу отдать дешевле. Есть и плодово-ягодное, но это для пьянчуг. Могу предложить соль, сладости, сапоги есть офицерские, новые, выделкой из Вланги…

И поскольку Денис продолжал молчать и глядеть в сторону, она засмеялась, откинув голову, и роскошные ее соломенные косы упали ей на плечи.

— Но главный товар — это я сама. Для тебя, мой генерал, совершенно бесплатно. И ослик в придачу, — продолжала она смеяться, показывая не черные, как у всех византиек, а ослепительно белые зубы. — Возьмешь ведь, а?

8

— Так вот ты каков! — отдувался Маврозум, сверкая неукротимым глазом. — Эк с моей легкой руки какую ты сделал карьеру. А меня разведка принца предупреждает: повезешь важнейшего личного представителя, а это, оказывается, тот, кого я посадил в рыбий ящик, и он сумел после этого всю империю околдовать!

Впрочем, Маврозум даже как-то заискивал перед Денисом, хотел, что ли, загладить прошлое, даже предложил ему свой шатер на палубе, а сам сел у руля. Увидев маркитантку с ослом и тюками, он крякнул (еще ведь были лошади Дениса и Ферруччи), но не стал протестовать. Только досужий Костаки нашел время шепнуть Денису:

— Значит, туда ехали с одной девушкой, а обратно возвращаетесь с другой? Ведь это я был тогда, когда вы вдвоем на ветвях платана сидели…

Денису хотелось выдать ему подзатыльник, но он отложил это на потом.

Фелюга Маврозума во тьме, зарываясь в волны, шла на самую середину пролива. Гребцы нажимали на весла кто во что горазд, потому что ритмический молоток не стучал, старались только не плескать. И они все неслись в полном мраке и неведении, в неизвестное пространство, и никто не знал, что сулит им небо, озаряемое только бесчисленными скоплениями звезд.

Маркитантка разместилась в Маврозумовом шатре, где сидел и Денис. Почувствовав себя в привычной походной обстановке, она при свете фонаря принялась расшпиливать свои узлы. Смешала вино, отправилась к гребцам, каждому преподнесла во тьме чарочку для подкрепления души.

— О, Суламифь! — говорили благодарные пираты.

— И ты не боишься? — спросил Денис. Ведь надо было с ней о чем-то и разговаривать. — Наше дело рискованное, ты понимаешь?

— А! — Откинула она голову, отбросив косы, видимо, это был ее привычный, характерный жест. — Я к риску привыкла. Знаешь, за кем только я не была?

«За кем же?» — хотелось спросить Денису, но он все-таки постеснялся. Она же без всякого стеснения задрала свои полотняные юбки и показала при свете фонаря смуглое до желтизны бедро, на котором красовался рубец от стародавнего шрама.

— Это палач, — сказала Сула. И пухлые губы ее задрожали, как у ребенка, а Денису смертельно захотелось ее поцеловать, приласкать.

И в этот момент борта фелюги содрогнулись от невероятного удара. Фонарь погас, все что толькочможно посыпалось на пол, маркитанткино вино полилось со звучным бульканьем, а сама она закричала: «Тонем!»

Вторым, еще более сильным ударом Сулу швырнуло па еле удерживающегося Дениса, по полу катались бутыли и кубки, морская вода хлынула меж ребер судна.

— Все за борт! — командовал на палубе одноглазый. — Мы наткнулись на императорский корабль! Все за борт, тут до берега десять сажен!

— Ай-ай-ай! — визжала Суда, уцепившись за Дениса. — Я не умею плавать!

Ретиво исполняя приказ правительства пресечь сообщение через Босфор, великий дука флота Контостефан ввел в пролив все наличные корабли, от неуклюжего дромона с пятью рядами весел до самой мелкой галеры. Ночью было приказано бортовых огней не зажигать. А было новолуние, бледноликая богиня босфорских ночей, как ее звали поэты, не изволила взойти на небосвод, и вот результат — и без того плохо управляемая фелюга Маврозума врезалась во тьме в такой вот малоповоротливый многоэтажный дромон.

Дромону что — он только содрогнулся и закачался на морской зыби. А фелюга Маврозума приказала долго жить. Императорские матросы зажгли все наличные фонари и факелы и принялись баграми вылавливать все, что плавало вокруг.

Денис пришел в себя в каюте великого вождя флота. Контостефан, как всегда изысканно одетый и от нечего делать кушающий подсоленные орешки, приказал подать больше свечей и брезгливо всматривался в мокрого, опутанного водорослями Дениса.

— Кто это?

Ответил стоящий в уничиженной позе — на коленях, лицом в пол — пленный Маврозум.

— Личный посланник принца Андроника. Мне было приказано переправить. А куда, кому — пусть он сам говорит.

Когда Дениса проводили в каюту Контостефана, он по дороге успел заметить разожженные жаровни с угольями, клещи, тиски, наручники, еще какие-то инструменты нытки. Поэтому, когда после приказа адмирала с него принялись стаскивать его мокрый скарамангий, он приготовился к худшему. Но оказалось наоборот — ему предложили чистый и сухой комплект новенького обмундирования флотского офицера. Когда Денис переоделся, его вновь ввели к Контостефану, где царило молчание, прерываемое только хрустом орешков, да время от времени утробно вздыхал бывший пират, стоящий все в той же смиренной позе.

— А я вас помню, — сказал Контостефан и похрустел орешками. — Это вы ведь исцелили однажды покойного ныне василевса Мануила.

«Это ты меня продал в зверинец на пищу львам», — чуть было не ответил Денис, но промолчал.

— Угощайтесь, — предложил адмирал, и раб-аравитянин сей же миг принялся ставить на столик тарелочки со сластями.

— Благодарю, — перенимая его дипломатическую игру, сказал Денис и с достоинством откушал немного сластей.

— Вас доставят в ту точку берега, — продолжал Контостефан, — куда вы пожелаете. Никто не станет за вами следить.

От всего пережитого (все-таки тонул!) и от этой напряженной великосветской игры скучающего адмирала Дениса вновь занесло. «А, была не была!» — и он заявил, повышая голос:

— Напрасно вы медлите, светлейший, и не спешите изъявить покорность законному государю. Да здравствует Андроник Великий!

— Да здравствует Андроник Великий, — совершенно серьезно повторил за ним адмирал. Как само собой разумеющееся.

А весь корабль, весь огромный пятиярусный дромон, свидетель побед при Крите и Фамагусте, который за деревянными бортами и переборками чутко прислушивался к разговору командующего с личным представителем принца, вдруг взорвался громким криком:

— Да здравствует Андроник Великий!

После этого наш Денис уже и не знал, чего говорить, а великий дука флота все так же пододвигал к нему тарелочки с лакомствами и говорил спокойно:

— До утра далеко, идет еще вторая вахта. Я было хотел вас поразвлечь, продемонстрировать, есть у меня трофей забавный — ракеты, устроили бы фейерверк. Но вижу, у вас дело государственной важности, вы торопитесь. Поэтому вас начнут высаживать немедленно, не сомневайтесь, все ваши люди будут освобождены вместе с вами, даже включая этого недостойного.

Он пнул золоченой туфлей стоящего на коленях пирата, который только скорбно заохал. Единственный глаз его плакал от унижения.

А еще слышно было, как маркитантка Сула вертится среди матросов и предлагает им плодово-ягодное по пяти оболов за кружку, а сама все печалится об исчезнувшем ослике.

— Да не горюй ты! — хохотали матросы. — Выплывет еще! Ослы ведь не тонут!

9

Теперь патрикий Агиохристофорит, страдающий одышкой мужчина лет шестидесяти, не чуждый всех удовольствий мира и главного удовольствия — власти, чья бы она ни была.

Теперь в его жизни наступил краткий (как он надеялся) антракт власти — прежняя уже кончилась, новая еще не настигла. Патрикий в беседке своего райского сада на босфорской даче предавался наслаждению.

Наслаждение это состояло в том, что он поедал без разбора все, что успевал приготовить и присылал к нему на стол недавно купленный за безумные деньги повар-египтянин. Страшно подумать, — бережливый в общем и государственный человек Агиохристофорит даже зажмуривал глаза и мотал головой — цена за этого повара равнялась стоимости двух боевых кораблей!

Дорогостоящий кулинар изготовлял ему жаворонков в соусе из томатов, ананасное рагу с воздушным печеньем, рыбу судак, у которой в глаз были вставлены икринки большой акулы, и так далее. Пир для желудка и для кошелька!

Однако, если искренне сказать, все то же самое подавалось, например, в отдельных кабинетах фускарии Малхаза, но тут имя, имя! Когда Агиохристофорит созывал к себе гостей, они понимали, с кем имеют дело!

Когда Агиохристофорит в угрюмом одиночестве наедался до отвала, слуга подавал ему птичье перышко, он засовывал его себе подальше в глотку, вырыгивал все, что съел ранее, омывался тщательно, и все начиналось сначала. Процесс, описанный еще римским Петронием и Плинием Старшим.

При этом он рассуждал (скотина просто наедается, а человека и отличает, что он при этом рассуждает): где те, с которыми он начинал? Иные покоятся в пучине морской, другие, страшно подумать, в выгребной яме. Мало кто покоится среди предков, на кладбище честном. А Агиохристофорит все жив, потому что заповедь соблюдает: богово богови, кесарево кесареви. Власти приходят и уходят, а Агиохристофориты остаются. Теперь же с приходом Андроника все может полететь в тартарары — он непредсказуем. Но и это предвидится несложной философией Агиохристофорита: насладимся же, может быть, в последний раз!

Но Агиохристофорит все же не некультурный какой-нибудь ублюдок, спекулянт-скоробогатей, вчерашний навозник. Нет, Агиохристофорит сам из старинного рода, и отец его был церковным учителем. Поэтому наслаждение телесное, низменное, если можно так назвать, у него соединялось с наслаждением интеллектуальным.

Для этого были приглашены известные красотки от Малхаза: Мела — черная как смоль, Левка — белая, почти белесая, седая и Халка — красная как медь. Они сами подавали ему блюда диковинного повара, обмахивали павлиньими опахалами, отгоняли назойливых азиатских мух. А в промежутках исполняли чувственные танцы.

Разойдясь, Агиохристофорит потребовал, чтобы красотки вообще разделись догола. Нахальные девицы запросили тройную цену. Агиохристофорит окрысился: вы что, хотите, чтоб я очередной боевой корабль из-за вас продал? Девицы сначала хотели закауриться, но потом сообразили, что с такими деятелями, как Агиохристофорит, ссориться нет выгоды, профессия, в сущности, одинаковая. Поэтому они объявили забастовку наоборот, они, конечно, разденутся, но в знак протеста вообще с Агиохристофорита не возьмут ни обола!

Агиохристофорит захохотал: ладно, девушки, дайте мне прийти к власти, рассчитаемся!

Глядя, как они чувственно колыхают красивыми изгибами стана, какие крепкие и округлые у них ягодицы, патрикий сначала расстроился, и его мысль мы бы перевели так: где мои семнадцать лет? Но постепенно разум его возвратился на философскую стезю в смысле — наслаждайся пока хоть лицезрением, тем более совершенно бесплатным! Он отвлекся, думая: какие они одинаковые и какие все три разные. Взять Мелу — кожа смуглая, как спелая оливка, и на ней нежный пушок. Тело плотно сбитое, как у мальчишки, но волнует не менее, чем самое, женское. Белесая Левка — это недопеченный калач, вся пухленькая, вся аппетитная, но опять же ничего лишнего: живот и груди кажутся полноватыми, а срежь хоть вершок — и нет того обаяния. А вот медно-рыжая Халка вся розовая, как только что родившийся младенец. У нее, кажется, совсем ни к чему ступни покрупнее, кисти рук погрубее, коленки мословатые, но все это, опять же, в такой гармонии, что приходится только диву даваться и славить неведомого Творца!

Слуга доложил, что прибыл некто из-за пролива, имя сказать не желает.

— Гони в шею! — закричал увлекшийся Агиохристофорит. Но тут же вскочил как ужаленный. — Погоди, погоди, не гони! Я сейчас выйду сам, вот халат надену.

Его ожидал молодчик в форме морского офицера — голубая стола, короткая хламида, шляпа с завязками. Агиохристофорит сразу его признал: а, это ж праведник из Львиного рва, помощник диавольский, говорили, что его ухлопала Маруха, а он жив!

Праведник доложил условленную фразу — аз есмь грядый во имя Господне, и Агиохристофорит возликовал. Значит, Андроник не может без него, Агиохристофорита, обойтись, личного представителя к нему посылает.

Пригласил откушать с дороги чем Бог послал — а это были все те же разносолы того же драгоценного повара. «Где ваши люди, которые с вами? Как их устроить?» Ферруччи с лошадьми отправился на Агиохристофоритову конюшню, а Сула бесцеремонно поднялась на второй этаж и в коридоре встретила Мелу, Левку и Халку, которые успели одеться. Начались аханья на тему «Сколько лет, сколько зим!», обсужденье каких-то пустяковых женских дел.

Денис оглядел кушанья — жаворонки слишком мелки, каждая зажаренная тушка на один глоток, обсасывать, чю ли? Засахаренные акриды, ведь это же обыкновенная сушеная саранча! Денис взял стакан вина и гроздь лилового винограда, более сочную, чем ляжки какой-нибудь Мелы или Халки.

Благословен грядый во имя Господне! — начал развивать мысли Агиохристофорит. — Как было условлено с принцем, ваше появление явится сигналом к открытому нашему выступлению.

Осторожно осведомился, есть ли у Дениса какой-нибудь план или директивы, и с некоторым удивлением узнал, что нет.

— По обстоятельствам, — отвечал тоже уже поднаторевший в дипломатии Денис.

Агиохристофорит аппетитно обсасывал жаворонка, хрустел жареным крылышком, как будто вообще ничего не ел сто лет. В коридоре слышались оживленные голоса по поводу какой-то накидки из настоящего китайского шелка, а цена ему, а цена? Уму непостижимо! «Это с кем же ты, Сулка? Муж он твой, что ли, хозяин, начальник?» Агиохристофорит в ярости схватил со стола оловянное блюдо с поросенком и с силой швырнул его в занавесь, висевшую на двери (деревянные двери в частных домах были запрещены еще указом Мануила I).

— Заткнитесь или ступайте прочь!

Провожая Дениса, патрикий просил его заверить принца, что все обусловленное будет выполнено в согласованные сроки (что именно, он при этом не сказал). Денис важно наклонил голову, как будто у него была возможность что-то передать Андронику.

— Плохой из меня шпион получился, — рассуждал Денис на обратном пути. — И даже резидент и то не вышел, совершенно никудышный! Черт меня угораздил дать понять этому Антихристофориту, что программа принца мне неизвестна. Такой болтливый и вдруг замкнулся, как могила.

Они поднимались по улице, спасаясь от несусветного солнцепека под корявыми кронами шелковиц и земляничных деревьев. Денис сам вел в поводу смиренную свою Альму, а Ферруччи отпросился у него срочно съездить к родителям в генуэзскую слободку, он слыхал, что-то там готовится нехорошее. За Денисом брела, так же ведя в поводу своего осла, который конечно же благополучно выплыл, маркитантка Суламифь. У Дениса просто не хватало сил ее прогнать.

Впрочем, Сула оказалась чрезвычайно полезной. Она мигом устроила и лошадку и ослика в самую лучшую из людских конюшен Большого Дворца. Она выгнала из кувикулы Дениса каких-то бродяг, успевших там поселиться. Привела вестибулария (коменданта, что ли), наговорила ему неприятностей о порядках в императорском фиске, и тот прислал немедленно двух рабынь со щетками и тряпками. Сама же Сула, подбоченясь, руководила ими — где почище, где поглаже. В общем, сделала все то, с чем справлялся только энергичный Ферруччи.

Настала ночь, и Денис, который никак не справлялся с раздиравшими его мыслями, хотя и чувствовал усталость безмерную, вдруг услышал всхлипыванья из передней. Там на узеньком оруженосчичьем ложе юного предка Колумба расположилась маркитантка. Плач ее усиливался, Денис поднялся, подошел к ней.

— Ты что?

— Полежи со мною хоть немножечко, — молила Сула, однако отнюдь не молящим тоном.

— Ты с ума сошла! — отстранился Денис. Тогда она принялась жаловаться. И уродина-то она, и калека-то она, и дура записная, не то что эти ловкие свистушки Мела, Левка да Халка.

— Не дури, — сказал примиряюще Денис. — Ничуть ты не уродина, а, наоборот, очень даже хорошенькая. Но ты должна знать — я женат.

— Женат! — вскричала Сула, сама себе прикрывая рот ладонью. — Женат! Это на той-то из Филарицы, такая бестелесная медуза? Мне же все известно, да какая же она тебе жена…

— Не твое дело, — пытался перебить ее Денис, но остановить ее было невозможно.

— Подумаешь! И к пиратам она попадала, и вышла сухой из воды. Меня вот родной папаша на рабский рынок своей рукою снес, я еще в куклы играла!

— Сула! — крикнул потерявший терпение Денис, даже голос у него надломился. В этот момент он действительно готов был вышвырнуть ее за дверь.

10

А утро началось с того же голоса Суды, неумолчного, как зуд осы.

— Ой, что делается, что делается, матерь пречистая, что происходит! На рынке все разбежались, товары побросали, все кинулись к церкви Пантократора. Там тела выставлены — Маруха и ее Райнер, багрянородная и ее красавчик. Мертвые! Ночью их, оказывается, ухлопали, говорят, яд, так и пахнет одуванчиком… Лежат рядышком, а лица синие, словно из ледника.

У Дениса сердце провалилось. Вот оно! Без сомнения, это и есть неведомая программа Андроника и Антихристофорита, для которой его приезд служил сигналом. Это и есть череда убийств и насилий… И он, миролюбивый и добрый Дениска, домашний мальчик, попал, как зубчатое колесо, в этот дьявольский механизм. Поневоле воскликнешь: пречистая заступница, кто следующий?

Сула влетела в кувикулу сияющая, словно на праздник. Подавая Денису умыться, смотрела на него немножечко боком, виновато.

— Ну ты на меня не сердись, генерал!

— Я не генерал, — по-прежнему сухо ответил Денис.

— Будешь генералом, будешь! — убежденно сказала маркитантка. — Ты и министром будешь. Тебе когда-нибудь приходилось на себя в хорошее зеркало смотреть?

— Не мели чепуху, — уже снисходительнее сказал Денис, возвращая полотенце.

— Правда, правда! Ты посмотрел бы на себя. Таких мужчин не знает вся Восточная Римская империя. Уж поверь мне, в мужчинах Сула толк разбирает… An! — споткнулась она, сообразив, что говорит лишнее, и даже рот закрыла ладонью.

Но через минуту она опять смеялась и тараторила. Узнав, что Денис не хочет идти к Пантократору смотреть выставленных кесарей, она сказала: «Ну и правильно. Чего их, мертвяков, смотреть, сна лишишься…» Но добавила к своему рассказу:

— Там народ и убийцу поймал, отравителя. Добрая такая бабушка в чепчике.

— Птера! — вздрогнул Денис.

— Не знаю. Но люди, вероятно, знали. Содрали с нее одежонку и капот — а это мужик! Только евнух. Она перевела дух и закончила:

— И что ж ты думаешь? Явился патрикий Агиохристофорит, тот самый, у которого мы с тобою вчера обедали, со своими молодчиками, Птеру эту забрал и увел с собою… Говорит, государь сам с этим делом разберется!

Она в страшном возбуждении кружилась вокруг стоящего в недоумении Дениса.

— Все, все, все… Я сказала, я сказала, я сказала, больше ни слова. Короче, я убегаю, мы там с маркитантами условились, народ идет латинян бить.

— Как бить?

— Так — крушить, громить.

— Каких латинян?

— Которые не нашей веры. Итальянцев всяких, твоего преподобного Ферруччи, например.

— Суда, ты с ума сошла! При чем здесь Ферруччи?

— Не знаю, не знаю. Не я же все-таки буду бить. Я только буду покупать, что награбят.

— Сула! — изо всей силы закричал Денис, но ее уже не было в помине.

Встревоженный Денис спустился на задний двор к людским конюшням. Рядом со своей Альмой и маркитанткиным осликом он обнаружил боевого коня Ферруччи.

Дежурный конюх объяснил, что ночью приезжал его светлейшества оруженосец и поставил коня в их стойло, но беспокоить их светлейшество не стал, ушел в город, сказав, что придет днем.

Не зная, на что решиться, Денис принялся чистить свою Альму, делая это, конечно, неумело. Конюший одолжил ему и губку и скребок, потом забрал все это и моментально сделал все сам. Лошадка с удовольствием отдавалась уходу хозяина, фыркала и трепетала холкой, сама подавала нужное копыто, теплой губой касалась хозяйской руки. Словно ребенок, когда его купает мать!

Все-таки как много утратило человечество к началу двадцать первого века!

Конюх взялся почистить и Ферруччиева коня, Денис дал ему серебряный денарий, старик поклонился:

— А все-таки, прости, ты не из прирожденных господ, твое всесветлейшество.

— Что же, разве господа не чистят своих лошадей?

— Нет, нет, наоборот! У рыцарей даже есть правило: своего боевого коня он всегда чистит только собственной рукой, хотя у него толпа слуг. И все-таки, когда они чистят, видно, что для них это удовольствие, а для тебя — труд.

Денис оседлал Альму и выехал за ворога дворца, сам еще не зная, куда ехать. Достаточно хорошо изучив нравы, он правильно рассудил, что при византийском культе господ лучше передвигаться верхом. Всегда будешь на голову выше любой толпы.

А народ все бежал к паперти Пантократора, цокали языком, ахали, закатывали сливообразные глаза. Денису все же было жаль Маруху, несмотря на ее прежнее коварство. Он представлял себе, какая она лежит там несчастная, которой судьба дала уникальное рождение и обделила главным — элементарной привлекательностью. Представил и ее Райнера, зубастого крокодила, — бр-р!

Между тем народный поток заметно менял свое направление. Сердобольные бабки и любопытствующие старички уже не бежали, несся охлос — творцы погромов, захватив зубила и крюки, бежали совсем в другом направлении. Фускарии и пивные опустели.

Хорошая публика, подобно Денису, выехала верхом. Стояли на углах и перекрестках, ни во что не вмешиваясь, но стараясь угадать, в какую сторону подует ветер событий.

Вот и знакомый — Никита Акоминат, нотарий при патриархе. На серенькой лошадке, скромным видом весьма напоминавшей своего ученого хозяина, она стояла на углу площади Тавра. Денис впервые увидел слуг (или крепостных) Акомината. Пешие, но вооруженные деревянными палками, они стояли у хозяйского седла. Тот давал им какие-то инструкции.

— Пахнет погромом, — начал Денис, поздоровавшись. — Вам не кажется, вселюбезнейший?

Никита, ответив на приветствие, не совсем вежливо молчал. Денис отметил перемены в его состоянии — добрый конь (раньше о нем слыхом не слыхали), толпа слуг, ковровый чепрак на коне. Что же? Старший братец его рукоположен в архиепископа Афинские, это важный духовный пост, и сам Никита пристроился при патриархе. И сосватан хорошо, хотя невеста еще куличики делает из песка.