— Это твоя цепь, благороднейший, твоя… — потряхивал ею дука, как будто продавал. — Мой отец когда-то был здесь чиновником, в Амастриде, он и взял ее у тебя вместо взятки. Возвращаю теперь и молю, не суди старика!

После первого удивления Денис решил отдать цепь кир Апокавку, пусть обратит ее на добрые дела. У Цурула же переспросил, что он там говорил про его якобы родственника Фому Русина.

Дука Цурул повторил, что этот Фома Русин, бывший стратиот, дезертировавший из столицы, мутит воду, призывает к неповиновению, пока, по его словам, все богатые и сильные из провинции не будут изгнаны… Они с конями стоят напротив градоначальства, ждут, когда претор выйдет, неизвестно зачем…

— Пригласи их на военный совет, — предложил Денис.

Дука Цурул пришел в ужас — они же дезертиры! А требования их? — С кем же ты пойдешь в бой? — пожал плечами Денис. — Пусть, если чувствуют себя правыми, придут, объяснятся. Я обещаю их неприкосновенность. А если не явятся на мой призыв — народ поймет, что у них совесть нечиста…

Дука опрометью кинулся исполнять указания руководства, по дороге успев шепнуть Ласкарю, советнику претора: «Праведник этот наш Дионисий, праведник!»

Денис же услышал эти слова (видимо, они с таким расчетом и были произнесены) и опечалился. Все это у него получается какое-то фарисейство — тут простил, там отпустил, здесь цепь отдал… Народ, правда, на него с восхищением смотрит, а он как бы щеголяет своею этой праведностью, вводит в соблазн наивных детей средневековья!

А если не праведность, то что — злоба, которая приведет к установлению всеобщего счастья?

Но вот и военный совет. Рассаживаются, конечно, по чинам и выше всех чин оказыается у Никиты Акомината, который недаром же околачивался при дворе и чины там зарабатывал. Никита усаживается, раскладывает свои таблички для записи, делится впечатлениями с советником Ласкарем.

— Какой же молодчина этот кир Апокавк, как доходчиво сказал! Действительно, чего чает народ — избавителя, единственно избавителя от угнетателей, от кочевников, от бед людских. В одном месте он тонко намек-пул — при бывшем царе Андроник казался заступником народным, вождем. Теперь как сам царем сделался…

«Народ, народ! — с раздражением думает уже успевший устать Денис. — Все бы им народ!»

Наконец военный совет открывается и по указанию претора вводят диссидентов. Это действительно Фома Русин, брат покойной Фоти, со всегда злым и напряженным лицом. Рядом с ним Стративул, тот самый, из постоялого двора. Кивает Денису, ухитряется подмигнуть ему веселым оком гуляки.

Фома излагает требования дезертиров Пафлагонской фемы, если претор и дука желают, чтобы они вернулись в войско. Полугодовой запас хлеба и кормов вперед, полное прощение всех недоимок и провинностей…

— Кроме уголовных, — вставляет Денис.

— Кроме уголовных… — опешив, обещает Фома.

— Я согласен, — говорит Денис и, встав, протягивает ему руку. Дука, чувствуется, страшно таким оборотом недоволен, он возмущенно трет себя по лысине… Но что он может сделать, царский претор уже решил! «Э, — думает Денис. — У них тут отношения было зашли в тупик. Разберемся после победы!»

В ходе совета выяснилось, что новый эмир агарянский со странным именем — Кучафслан (во всяком случае, так на изысканный византийский слух) нарушил все прежние договоренности и замирения, разорил Гангры, Гераклею, Меропию, теперь курочит Филарицу, люди уж не знают, куда им податься, бросают все.

— Поп его туда-сюда водит, наш же бывший поп… — устало говорил Цурул, который день и ночь думает об этом окаянном Кучафслане.

— Какой поп?

— Этот Валтасар из Филарицы, который весной удрал в столицу, говорят, мятежникам помогал…

— О! — встрепенулись акриты. Они уж, как несущие службу на границе, знакомы с жизнью зарубежной не понаслышке. — Этот расстрига? Он, говорят, в басурманскую веру переделался, у эмира там первый мурза.

А Денис вспоминал, как широким жестом отпустил этого ренегата, после того как Андроник отдал его с головою. Выходит, что Андроник людей-то получше знает, во всяком случае византийских!

Слышно было, как к подъезду подскакал всадник, на оклик часовых отозвался, что вестник из войска Враны. Все напряглись, замолчали, этих известий ждали все. А он еще бежал по лестнице, а кричал охрипшим от скачки голосом — победа, победа!

— Слава Богу! — крестились все. — Может быть, удастся в мире запахать и засеять. А то что же тогда будет зимою? Голод и мрак!

Военный совет прервался, отец Апокавк срочно готовил благодарственный молебен. Члены совета и приглашенные обступили вестника, обтирали ему лоб, подавали чашу с напитком. Хотелось узнать подробности.

Вестник рассказал, что знал о победе на Скамандре. Ватац убит, его преступное воинство рассеяно, погибли сыновья из лучших семей. Вестник сам мало что знал или осторожничал на всякий случай. Рассказал только поразительный слух, будто царевна там объявилась волею чудес. Она и войско Враны за собою повела, она же и плясуньей прикинулась, перед мятежниками представляла, чтобы им глаза затуманить. Народ говорит — уж не оборотень ли, уж не мурин ли запечный?

Военный совет возобновился. По данным разведки было ясно, что сатанинский эмир Кучафслан укрепился на Хоминой горе под Филарицей, туда свозят все им награбленное, сгоняют пленных людей. Оттуда, по всей очевидности, он собирается в обратный путь к себе за горы.

Военачальники только крякали, не смея выразить надежды…

Когда все разъезжались, бывшие дезертиры, а ныне вновь полноправные стратиоты Пафлагонской фемы, открыто усаживаясь на своих лошадей, говорили:

— Оборотни, везде оборотни… Уж я бы этих оборотней, особенно которые из баб…

— А между прочим. Фома, этот Дионисий, который твой родственник, если он бес, то он понимающий бес!

— Ты что, Стративул, сбрендил? Как может быть мой родственник — бес?

— Ну и что ж тут такого! Вон кир Апокавк, слышал? Он прямо говорит — и бесы веруют.

— Ты что. Стративул? Как может бес веровать? Ведь он же б-е-с!

— Ты, Фома, перепил? Если хоть один самый мелкий бесок не верует, значит. Господь не всемогущ? Иначе какой же он пантократор, вседержитель?

— Ну, Стративул, вот не знал, что ты такая гнида! И без того замученное худое лицо Фомы Русина исказилось злобной гримасой, он перегнулся над седлом и ударил мирного Стративула рукояткой меча в висок.

— Убивают! — закричал тот. — Караул! Римляне, помогите!

Дука Цурул, при всем своем благоговении перед синэтером царя, не мог не удержаться, чтобы не проворчать — вот, мол, последствия либеральничанья со всеми этими стратиотами… Денис ничего не ответил, он старался представить себе Хомину гору и подходы к ней. Ведь и землянику когда-то собирали там с Фоти на ее травянистых склонах.

И вот они скачут по дороге через степь, кругом полыхают пожары, стелется гарь, дым плотен, словно занавес, но над ним сияет обновляющееся каждый день солнце, и всадники скачут как на праздник, у всех чешутся руки — буквально.

Никита, пристроившийся на своем коняге возле стремени Дениса, ворчит себе под нос о вечной истребительнице войне, но Денис не расположен философствовать. Он едет вдоль конного строя и изучает лица ратников, многих узнает. Вот Стративул, все тот же из постоялого двора, вчера он осмелился претору даже подмигнуть, сегодня у него лиловая дуля под глазом, последствие богословских споров.

— Повоюем? — спрашивает Денис, в свою очередь подмигивая ему.

— Куда деваться, господин претор? — мрачно отвечает Стративул (Денис, кстати, приказом запретил именовать себя титулованиями — всещедрейший, всесвеглейший… Только господин претор). — Куда же деваться? Пора бы раз и навсегда покончить с этими набегами. Эк у нас какая сила!

— За народ мы всегда повоюем! — кричит из другого конца строя Фома Русин. Он тоже перевязан лоскутом и только что приложился к походной фляжке, по ехать рядом с идеологическим противником, по-видимому, не желает. Мы повоюем! Но только за народ христианский, а не за живоглотов ангелов или комнинов…

И у всех их товарищей из-под низко надвинутых шлемов и шишаков видны лица, полные решимости и даже какого-то мрачного веселья.

Приехали в Филарицу, где все прямо курится от давешнего разоренья. Старик Устин Русин уже здесь — прибыл с разведкой, на скорую руку починяет в который раз разоренное жилище. Докладывает сокрушенно — матушку Софию, обеих девочек угнали туда, на Хомину гору. Там от воплей христианских стон стоит сплошной…

Затем добавил: а вот отец мой, Влас, тот на своем баштане отсиделся, уцелел, да и стар уж очень, кому такой нужен? Он, между прочим, просил напомнить господину претору о его обещании поговорить о чем-то очень важном. А то помру, говорит, печально усмехнулся сотник, — ведь ему скоро сто лет.

— Сколько? — удивился Денис. — Неужели?

— Мы уж как-то считали, считали, — почесал себе затылок совершенно славянским образом сотник. — Выходит, что и правда…

Собрались в пропахшем гарью доме Русиных. Дука Цурул, имеющий опыт войны с агарянами, сказал, что надо выждать, когда они окажутся все вместе. Иначе они удара не приемлют, рассыпаются в разные стороны, а потом разоряют еще хуже.

Ничего не решили, а стали устраиваться на ночлег. Воины звякали оселками — обычная задача острить оружие перед битвой. Костаки постелил хозяину в том самом достопамятном курятнике, который теперь тоже был без крыши. Здесь когда-то он наблюдал иерархию кур, сюда приходила к нему любимая…

— Знаю твою печаль, — напрямик сказал ему верный Костаки. — Все ведь ждут твоего решения, а ты не знаешь, как поступить. Послушай своего Костаки Ивановича! Если бы был генералом, я бы не стал первым высовываться. Я бы подождал, пока ихние лошади съедят всю траву на холмах и они вынуждены будут начать отход. С такой массой трофеев они споро не пойдут!

В конце ночи он неожиданно разбудил Дениса.

— Лазутчики доносят. Кучафслан вроде начал отход. Наверное, решил всех перехитрить, уйти первым, пока мы не спохватились. Господин претор! Господин Дионисий!

Подскакал дука Цурул, подтвердил. Он прямо стенал от переживания.

— Господин, они уходят… Слышишь скрип телег?

Эмир Кучафслан, видимо, решил долго не тянуть. Многие в его войске были ренегатами или перебежчиками, перекинулись к агарянам и приняли их веру. Они знали обычную нерешительность и вечный раздор римского начальства.

И Денис понял, что наступает его звездный час. Встал, он ложился не раздеваясь. Приказал — костры не гасить, всем строиться, выступать. Посулил — кто зашумит, убивать на месте. Себе велел подавать вооружаться.

Костаки и старик Ласкарь натянули на него сирийскую кольчугу, подарок Андроника, завязали ремешки нагрудника, застегнули шлем. Лица у всех были затаенно ликующие, как во время религиозной церемонии, будто готовились не к лотерее смерти, а на карнавал мечей. Подвели (причем двое ординарцев) боевого Колумбуса, который тоже был выскребен, вымыт, обихожен, будто готовился к выходу в Большой цирк. Конь чувствовал наступление необычного, пофыркивал, постукивал копытом. Денис в последние месяцы непрерывно тренировался с ним в фехтовании, скачке с препятствиями, вольтижировке, как у нас бы сказали — джигитовке. Колумбус очень любил эти уроки и сейчас, наверное, был уверен, что приближается какой-то новый урок.

А Денис размышлял о том, какова все-таки психология у этих средневековых людей. Накануне битвы, кровопролития, о возможной смерти не думает никто — а может быть, просто не хотят этого показать? Готовятся рьяно, как готовились бы их далекие потомки в двадцатом веке на футбол или в кино. И все с надеждой смотрят на царского претора.

Эмир Кучафслан понял, что от неизбежной схватки он на этот раз не уйдет. А он обременен добычей, от которой тоже нельзя отказываться, потому что иначе в другой раз в набег с ним никто уж не пойдет. Тоже приказал готовиться, выстроил свое басурманское воинство вдоль подошвы Хоминой горы, прикрывая обоз и конвой с пленными, которые быстро под покровом редеющей ночи стали уходить на восток.

Видя, что византийцы раньше него приняли боевой порядок, сообразил, что нужен отвлекающий маневр.

— Эй, греки! — закричал он, гарцуя на своем тонконогом скакуне. Агаряне никогда не называли византийцев римлянами. Римляне, на их языке «рум», «румели», были, в представлении агарян, они сами, захватившие половину бывшей Римской империи Востока.

— Эй, трусливые греки, малопочтенные герои бегов и скачек! — дразнил гарцующий эмир. — Кто хочет сойтись в поединке со мной?

Строй византийцев стоял молча, опустив копья и натянув поводья наготове. Не находилось богатырей, которые сочли бы себя готовыми на единоборство с таким молодчиком, как этот эмир. И тот, весь золотой и серебряный, на горячем коне, с лицом горбоносым и смуглым, как из сказок «Тысячи и одной ночи», катался себе перед носом византийского воинства, чуть ли не смеялся над ним.

Денис сначала принял решение не вступать с противником ни в какие игрища, не поддаваться на провокации, враг хитер! Он обратил внимание дуки Цурула, что обоз и конвой с Хоминой горы под шумок быстро уходят. Велел взять бывших дезертиров и вместе с ними преградить путь уходящим агарянам.

А горделивый Кучафслан все изгалялся: «Греки! Где ваши герои?»

Тогда откуда-то сзади откликнулся Костаки, закричал, весь вне себя:

— Убийца! Освободи наших женщин и детей! Из-за спины эмира поднялся натянутый лук, стрела прошелестела и снайперски попала в грудь Костаки, на котором даже не было кольчуги. А эмир хохотал:

— С вашими женщинами сегодня будут спать румелийские богатыри!

И Денис понял, что теперь иного пути нет. Он пришпорил своего генуэзца, чего не делал никогда, и конь тоже понял, что нет иного пути. Увидев выехавшего навстречу римлянина, эмир нахмурил красивые брови, определяя, достойный ли для него явился противник.

Все римское войско разом воскликнуло — гей! — стало горячить коней и отстегивать копья. Но сначала должен был свершиться поединок.

Эмир пренебрежительно прогарцевал перед намордником Колумбуса, затем внезапно повернул скакуна и, наклонив копье, понесся на Дениса сбоку. Денис еле увернулся, хотя ожидал, что неверный будет хитрить. Он, однако, помнил все уроки, полученные когда-то во дворце, и сейчас находился в лучшей форме — собран и готов ко всему. Надо быть активным, активным, активнее врага!

Блеснула у него идея, и, когда в следующий раз эмир исподтишка опять навалился сбоку, Денис не стал уворачиваться. Он рискнул повторить урок, полученный им когда-то от циркового наездника. Он упал из седла прямо наземь, больно расшиб локоть, но главное — не выпустил оружия. Вышколенный Колумбус не умчался, остановился как вкопанный над упавшим хозяином.

И торжествующий эмир обратился к своему ликующему войску, указывая на поверженного врага.

Этого было достаточно Денису. Во мгновение ока он влетел в свое седло, нашарил стремена и, наклонив копье, пришпорил генуэзца. Не хотел нападать со спины, поэтому крикнул, сам не узнавая своего кошмарного голоса. Кучафслан обернулся и успел только увидеть мчащегося противника. Копье Дениса воткнулось ему под левый локоть в бок, Денис почувствовал, как острие туго входит, будто в мерзлое мясо. И, хрипя, ловя ртом воздух, исказив красивое лицо, эмир, в свою очередь, брякнулся наземь, но уже не встал.

Зная, что такого противника и в плен брать опасно, Денис стегнул его скакуна и конь умчался с трагическим ржаньем. Наш же домашний мальчик, бывший примерный комсомолец и кумир благовоспитанных археологинь, спрыгнул. И без всякой жалости вонзил свой меч ему между кольчугой и подшлемником. Зарезал словно мясник, без каких-либо эмоций, наблюдая, как алым фонтанчиком булькает его кровь.

Римское войско ликовало, как оно, вероятно, не ликовало со времен Болгаробойцы или Никифора Фоки. Словно шквал морской, оно поднялось и, грохоча копытами, ударило на замешкавшихся кочевников. Ржали кони, визжали в обозе агарянки, предчувствуя, что еще до рассвета они станут усладой победителей. Скачущие римляне опрокидывали их телеги, разбивали возы с поклажей, разгоняли конвой. Вот освобожденные из плена бегут с радостным плачем, среди них ковыляет матушка София, ведет маленьких дочерей.

Они все собрались на отвоеванной Хоминой горе, перевязывали раненых, поили коней. Денис ехал шагом и чувствовал на себе тысячи глаз.

Подъехал к лежащему на траве Костаки, опустился на колени, заплакал, взял посиневшую руку юноши. С бедным Костаки Ивановичем было все кончено, в остановившемся его взгляде равнодушно отражалось осеннее небо.

Сколько же смертей, сколько потерь и доколе теперь все это будет продолжаться?

Пришел кир Апокавк со святыми дарами. Присутствующие стали отстегивать ремешки шлемов. И Денис поднялся с колен, дука Цурул и Ласкарь почтительно подсадили его в седло. Никита Акоминат подал копье, которое обычно держал Костаки. Денис обернулся — кругом стояли дружинники. Русины, все пафлагонцы, верные в борьбе люди. Тут и мальчишки, которые подбирали в бою стрелы, вручали их стрелкам, тут и девушки, которые подавали бойцам пить, тут и попы, которые спешили соборовать смертельно раненных… Тут и Фома Русин, упрямец, которого уводили на перевязку, а он все показывал своему оппоненту Стративулу два пальца — не веруют, мол, бесы, если же они веруют, они уже не бесы…

И стоят кругом люди — старые и молодые, блондины и брюнеты, толстые и худые, высокие и низенькие, смуглые и бледные, лысые и волосатые, бородатые и бритые, красивые и безобразные — тьма народа! — и все ждут от него чего-то…

И он выезжает на вершину холма, восторг неземной, судорога всего пережитого его объемлет, он приподнимается в седле и потрясает боевым копьем, которое принесло сегодня победу, и хриплый голос его сам как буря:

— Слава Христу!

Теперь он должен идти к старому Русину, который ждет его на баштане, зачем идти он сам не понимает, но гот ждет его и ему сто лет, значит, надо идти.

Денис не велел себя сопровождать, велел остаться даже Сергею Русину, которого он избрал оруженосцем на место бедного Костаки, даже остроусому Ласкарю, который с гордостью носил звание личного советника претора.

Денис ехал на баштан сквозь заросли высокой конопли и размышлял, что все вокруг разорено, все надо восстанавливать вновь… Еще хорошо хоть, что людей спасли, уберегли от рабства, но и здесь им жизнь предстоит не слаще неволи!

Ночью, когда он покоился на своем любимом месте, то есть на бывшем курятнике, где теперь все было безмолвно — кур и василевса петуха поели захватчики и освободители, он услышал шорох. Матушка София обновляла лампады и светильники у всех икон, которых у нее, как в каждом византийском доме, было множество. Она обновляла возле них свет, а сама, согбенная и перевязанная бинтами, все молилась о детях своих и сродниках. Денис, накануне переживший весь ужас сражения, драки кровавой, подумал, что она, как и вся тьма византийских матерей, молится, по существу, об одном — чтобы детям их и сродникам не превратиться в зверя.

Вот она зашаркала возле самого его соломенного ложа, думая, что он спит, дунула, плюнула над его головой, отгоняя муринов запечных. Затем помолилась кратко и перекрестила его. И душа Дениса омылась слезою, потому что он понял — он обрел себе новую мать.

— Эй, това-рышш! — вдруг услышал он, как от баштана кто-то его окликал. — Сюды, сюды, проедеш-ш мимо!

Это дедушка Влас, почти столетний, но причем здесь самое что ни на есть советское слово «товарищ», с каким-то южнорусским придыханьем? И тут, как молния, пронзила его мысль — он, этот древний Влас, или Велес, и сейчас и раньше, отнюдь не на языке «Слова о полку Иго-реве» говорил с ним, а на самом банальном современном советском русском языке!

— Товарышш! — махал ему костылем родоначальник.

Денис сошел с Колумбуса, пустил его попастись, Влас протянул ему пятерню, цепкую, как клешня краба, поздоровались, тряся руки. В Византии так не здоровались никогда. Сели в тенечек, как говорится, под кусточек, разрезали архиспелую золотую дыньку, раскупорили Денисову фляжку и разговор пошел откровенный.

Влас объявил, что только при последнем приезде Дениса услышал от родичей, что Денис, оказывается, волшебным образом прибыл сюда из предбудущих времен. А дело в том, дело в том… Влас старался говорить по-русски, мучительно вспоминал слова и обороты, все время возвращался к греческому, это ему не хотелось. Наконец пораженному Денису он объявил, что тоже, в свою очередь, перенесен сюда из времен отдаленных…

— Одна тысяча девятьсот сорок второй год, — припомнил он фразу, мучительно морща коричневый старческий лоб. — Такой был под Севастополем малый аэродром Яковлевка, меня послали на «уточке», это такой был «У-2», рус-фанер немцы его называли, легкий, одноместный, я должен был пакет оттаранить в Балаклаву. Туточко и фоккера на меня из-под заката навалились, давай в хвост строчить. А тута, на мое счастье (шшас-ця — шепеляво сказал старик), от моря шторм, прямо шквал. Фрицев, правда, отнесло, меня же зато с выключенным мотором над самою волною всю ночь несло у Турцию (он так и сказал — у Турцию), и вот я здесь.

Сказать, что Денис был поражен, — ничего не сказать. Сон его давний продолжался, только что, казалось, вошел в реалии византийской жизни, ан нет, советская действительность опять торчит в разрыве времени и пространства.

— Сколько ж вам тогда, дедушка, было лет? — не нашелся он более ничего спросить.

— Лет-то? — дед явно набивал скрюченными пальцами трубку самодельную табаком самосадом. — Лет-то не было и двадцати. Тогда, голубок, усе молодые были, усе… Нашему майору было двадцать пять, а мы усе были молодые…

— Да как же так? — соображал Денис. — Судя по моему возрасту, и времени должно пройти сорок лет, а он говорит, что почти сто. А сколько ж вам, дедушка, сейчас лет? Правду говорят, что сто?

Вместо ответа Влас рассказал, что больше всего страдал от отсутствия табаку. Он и поселился на этом баштане, чтобы втихомолку искать его среди растений… И нашел — самосад крепчайший! Не желает ли товарышш попробовать?

Денис отказался, а Влас не настаивал. Он потому еще и поселился как отшельник, что местные святоши могли бы его просто на костре спалить за глотание сатанинского дыма. Тут один поп зловреднейший был Валтасар с кошачьей мордой… А он, как Робинзон (так и сказал — как Робинзон, ведь он образование получил в советской семилетке, там Робинзона проходили), вел свой календарик.

Влас показал ему доску с многочисленными зарубками. Зима-лето пролетали, зима-лето… Сколько лет, сколько зим — и вот они все туточко на этой самой доске. Тут и все дети его, Власа, и все внуки, а теперь и правнуки и даже уже народился праправнук… Как не сто лет?

За разговорами надвинулся вечер, и Денису надо было уезжать. Он предложил старику ехать с ним, устроил бы его, в столицу бы отправил, там все-таки быт. Но Влас отмахнулся скрюченной клешней и повел его за баштан к оврагу. Ты, мол, товарышш, не веришь, по лицу вижу, но ты, говорят, и сам такой… Покажу тебе, мол, доказательство.

И показал в песочной яме, специально отрытой им к этому дню. Там был порядочный кусок металла — гофрированный дюралюминий, дюраль, руль поворота от хвостового оперения, на нем часть красной звезды — опознавательный знак.

— Моя «уточка»! — похлопал по дюралю дедушка Влас. — Рус-фанер, только хвост был из гофрика… Это и осталося.

Допили из фляжки за упокой славной «уточки», дед Влас разошелся, вспоминал каких-то пилотов Кибрикова Лешку да Предбайло Юрия, а внучку свою Фотинию, которая когда-то ласково ухаживала за ним, так ни разу не помянул. Что ж, прежняя та жизнь, видать, крепко в нем сидела, несмотря на сто лет.

— Товарышш! — махал он Денису, когда тот, вскочив на Колумбуса, двинулся к лесу, где ожидал его конвой. — Ты когда домой вернешься, дай знать в село Давыдовку Курской области, что Валька, мол, Русин не погиб, жив. Они меня как Валька знали… Похоронку, наверное, получили…

Голос его замирал в вечерней тишине полей, а Денис в оцепенении думал, пока чуткий к его настроению конь брел, словно побитый. Денис думал — попадет ли, вернется ли он, как это желает ему старый Влас (он же, оказывается, Валька)? Осложняется и тем, что бестелесные предметы можно перебрасывать сквозь время, — а как Андронику хотелось пресловутый пулемет! Потом этот фокус с разницей в объеме времени — для Власа почти сто лет, а для Дениса только сорок, в чем тут дело? Пахнет Эйнштейном, но, как и всякий гуманитарий, он имел о нем представления не больше, чем Сикидит о законах физики. Может быть, беда как раз в том, что прославленный этот Сикидит был, по существу, невеждой и шарлатаном, а если бы здесь найти настоящего знатока магических наук?

И они с конем брели, опустив головы, по совсем уж темной дороге к лесу, и вслед им как из бесконечности, как из совсем иного мира слышалось:

— То-ва-рышш!..

После изгнания агарян Денис, как видим, занимался дальнейшим изучением чародейства, мужчины Русины ловили разбежавшихся вражеских лошадей и наловили их целый табун. Бедного Костаки похоронили у церкви Сил Бестелесных рядом с Фоти, которую он любил безответно. Все чем-то были заняты, один Никита маялся, ему нужно было занятие дипломатического склада, и Денис придумал — он послал его в Никею, где, по слухам, расположилось войско Враны после победы над мятежником Ватацем. Пусть расскажет и о победе пафлагонцев.

А Денис пробовал заняться судебными делами — ведь претор есть в римском праве чин судебный. Впрочем, до Монтескье оставалось еще шестьсот лет, а до Ельцина восемьсот, и серьезно о разделении властей еще никто не думал.

И сразу обрушился на него ураган ситуаций чрезвычайных — судья неправедный, криво толкуя закон, у одного близнеца забрал его долю наследства себе, а другому близнецу его долю отдал… Причем дело тянулось столь долго, что оба близнеца стали уже седобородыми старцами. А вот торговка, прося решить в ее пользу дело о займе, открыто сует Денису взятку — крупный жемчуг, да еще удивляется, что он не берет. Целая деревня пришла жаловаться на соседний монастырь, что он ее общественное поле запахал, да еще деревенскую девушку монахи взяли заложницей. Денис вспомнил свою Фоти, рассердился и велел Стративулу поехать, монахов выпороть лозой. Жалобы на взятки, на поборы, на вымогательство повсеместны и постоянны, но так как доказательств большей частью нет, то решать эти дела по совести, справедливо — значит нарушать закон еще пуще.

Запутаннейшая система отношений! Двуличие во всем, всеобщая бедность, выдаваемая за моральное богатство ( «блаженны нищие духом»), справиться ли с ними человечество хоть когда-нибудь?

А если и правда, как учили древние, отказаться от иерархии и звания избранников всенародных? Но без судьи, например, если мы стремимся к правовому обществу, не обойдешься, а как прокормить судью? Поэтому у византийцев взятки судье есть нормальный способ покрытия судебных издержек. А у нас зарплата различным депутатам и судейским работникам, образуемая за счет налогов с населения, разве это не замаскированный вид взятки?

А может быть, все-таки быть судьею всем по очереди — сегодня соседка Матрена, завтра кум Митрофан с соседней улицы, послезавтра лавочник Василий, а на следующий день юродивый Митька?.. Каждая кухарка должна учиться управлять государством, а перед Христом все равны.

И Денис рад был радехонек, когда вернулся Никита Акоминат, торжествуя от успеха своей дипломатической миссии, и передал Денису приглашение в ставку Враны.

Пестрые флаги трепещут на флагштоках все той же Никеи, которая столь долго была как нож в спину правителя Андроника, а теперь наоборот — оплот державной его власти.

Армия Враны оправдала все затраты, которые на нее делались, да и Пафлагонская фема не подкачала — и вот две провинции близ столицы очищены от супостатов. И обозы с хлебом пошли к Андронику!

Об этом говорилось в ставке Враны, когда туда прибыли Денис, Никита и дука Цурул. Что же теперь дальше? Посылались гонцы к Андронику, но император, говорят, загоревал после гибели любимой дочери, заперся, никого к себе не пускает, совсем ожесточился человек.

— Три императора, — сказал вслух Денис, кивая на Врану, Мурзуфла и Канава, сидевших рядом и похожих на какую-нибудь печерскую икону трех святителей.

— Что, что? — тотчас заинтересовался Никита Акоминат. Он всюду, «как песок золотой», искал себе материалы для своей «Хроники».

«Три императора», — улыбнулся уже про себя Денис. Все-таки кое-что он помнил из далеких семинаров по истории Византии. Спустя несколько лет, когда власть императоров Ангелов наконец рухнет (а власть Комнинов рухнет задолго до этого), эти три генерала сбитым с толку и мечущимся народом один за другим будут выдвигаться на престол.

Врана, горбоносый и мудрый старец, будет выдвинут первым и первым же погибнет в жестоком уличном бою. Затем Мурзуфл, широколицый и красноносый, любитель езды под шелковым зонтиком. И когда уж остервенелые крестоносцы и предатели венецианцы захватят столицу и все будет потеряно, пролетарии поднимут на щит третьего. Это Канав, мужичок коротконогий и категоричный, прославившийся своими солдатскими прибауточками ( «кошмар, сказал кашевар», «караул, сказала бабка, потеряв невинность», «пятак гони за так» и все такое прочее), он придет тогда, когда уже будет все потеряно, чтобы надеть императорский венец и своей смертью знаменовать гибель классической Византии.

Этот военный совет тоже не дал ничего, так как не было все-таки указаний от Андроника. Решено было к Андронику еще раз послать надежных людей, всем готовиться к походу, а пока продолжать борьбу с лихоимцами и прочими врагами народа, как это предписано указами императора.

— Поможет ли это чему-нибудь? — сомневался Денис. — Изменит ли это ход истории?

— Изменит, — убежденно отвечал Никита Акоминат. — Если каждый станет на своем посту исполнять положенное. Вот твой приспешник, Стративул, что ли? Муж хозяйки постоялого двора. А он, жалуются, поборы тут брал за одно только право попасть на прием к тебе, царскому претору.

Все молчали, а Денис думал, как меняются люди и здесь, как изменился этот скептический Никита!