А Исаак рыжий, не дождавшись назначений для себя, не выдержал и закричал, как молодой петушок:

— Да здравствует Андроник Великий!

Денис также не услышал себя в списке командируемых преторов, это его удивило, и он, после окончания синклита, прошел прямо на веранду Андроника.

— Ты тоже хочешь ехать? — переспросил принц рассеянно, он уже был занят другими мыслями и делами. — А мы думали, ты вернешься в свой далекий мир.

— У меня жена беременна, — сказал Денис без обиняков.

Андроник отложил бумагу, в которую вчитывался, и хмыкнул.

— Жена? — он снова хмыкнул. — А как же родина, родители и все такое? А мы надеялись, что ты все-таки привезешь нам пулемет.

«Этому прагматику, — подумал не без досады Денис, — послать на восемьсот лет вперед все равно что в какой-нибудь дачный Редеет». И привел еще аргумент:

— К тому же я докладывал всевысочайшему — привезти какую-нибудь вещь оттуда просто нереально…

Он приготовился к усиленному сопротивлению начальства. Но его не последовало. Принц относительно него имел какое-то запасное решение. Он велел позвать Агиохристофорита, а Денису сказал:

— Вот что. Поступим с тобою по-евангельски. Делай как хочешь. Поезжай тогда в Пафлагонскую фему — оттуда ворох жалоб.

Явился Агиохристофорит, гоня перед собою кир Валтасара со связанными руками. Тот раскланивался, стараясь не терять благообразия, уставил немигающий взгляд на Дениса.

— У, лжесвидетель! — замахнулся Андроник, наведя сугубый страх на Валтасара. — Расстригли его, как я велел? Значит, он теперь не поп?

Толкнул его к Денису.

— Забирай, по римскому кодексу он принадлежит тебе. Если не желаешь проводить экзекуцию сам, крови, скажем, боишься, могу одолжить моих личных патриархов — Ной и Аввалиил до этих дел большие доки.

Бывший поп бухнулся на колени так, что задрожала мебель на каменном полу.

«Этот принц действительно непредсказуем, — подумал Денис. — Никогда нельзя быть готовым к поворотам его фантазии». Одно понимал четко — нельзя давать втянуть себя в кольцо каких-нибудь расправ.

Поэтому, переспросив, будет ли исполнено в любом случае его желание, и получив заверения, объявил — бывший кир Валтасар свободен, он не знает на нем вины.

— Тоже по-евангельски, значит? — саркастически заметил принц и велел Валтасара развязать. Бывший поп огляделся отсутствующими глазами и поспешил убежать.

Когда веранда принца наконец обезлюдела и Агиохристофорит остался с повелителем наедине, он подступил к нему с вопросом:

— Скажи, всевысочайший, снизойди до скудости моего ума. Ты же сам велел мне собрать сведения на этого Дионисия и вдруг…

Принц оторвался от чтения письма и косо взглянул на своего наперсника.

— А я не верю, что он человек оттуда, мать вашу так!

Фоти ликовала, узнав о предстоящем отправлении в Филарицу. Все в доме занимались укладкой вещей: оказалось, за малый период Денис успел нажить их много. Денис надеялся, что эти хлопоты и предстоящая дорога вдвоем и пребывание на родине избавят ее все-таки от дьяволиады.

И ему казалось иногда, что он этого достиг — особенно во время вечерних общих трапез, которые любил Денис. Ласкарь, подвыпив, красуясь пиками усов, провозглашал какие-нибудь лозунги в поддержку единой и неделимой, улыбались симпатичные Русины, чернокожая Тинья никак не хотела садиться с господами за стол, но прислуживала только Фоти, так и льнула к ней.

— Крестоносное воинство приблизилось к Босфору, — сообщал информированный лучше всех Костаки. И все тревожились, не займется ли оно, вместо битвы с агарянами, грабежом Византии, как уже бывало не раз.

Но потом ночью опять подступало это. Сидя на постели, Фоти раскачивалась и просто ныла, как от зубной боли, хотя она уверяла Дениса, что ничего у нее не болит. Что это было — сам диавол или предчувствие диавола, что хуже всего? Денис ни с кем не делился этой их бедой, иначе бы просто сказали, что кто-то навел на Фоти порчу…

Он пытался логически убедить ее, что в нем ничего диавольского нет, призывал задавать любые вопросы, проводить любые испытания. Но вопросы ее были по большей части вздорны, например, а почему в тебя все женщины влюблены, какая увидит, та сразу и влюбляется? Или: а почему ты хорошо по-нашему говоришь, хотя и не римлянин?

Денис понимал, что дело тут не в Фоти, а в каких-то враждебных силах, которые желают им зла. Но в каких? Бежать? Но бежать из Византии — куда? И его далекая родина, и Москва, которая была Кучковом, все это, как говорят греки, апо тин алли мериа, по ту сторону ветра.

Он надеялся, что, прибыв в Амастриду или в Филарицу, где теперь добрый и многомудрый кир Апокавк, он примет святое крещение и на Фоти его снизойдет, наконец, покой. В столице с ее конгломератом условностей ему это сделать совершенно невозможно. И на заботливые руки матушки Софии надеялся он…

А пока, почти каждую ночь, она в полутьме лампады сидела на постели, раскачиваясь, и плакала тихонечко, про себя — ой, ой, ой… Никому об этом сообщать было нельзя и никто об этом и не знал, кроме чернокожей Тиньи, которая не отходила от госпожи.

И вот настал последний день дворцовой службы Дениса, и он не мог дождаться, когда вахтенный колокол прозвонит полдень и он сможет уйти.

В этот день Византия встречала иерусалимское посольство. На рассвете отворились приморские врата и в город со скрипом потянулись обозы иерусалимцев, пошли их табуны, которые переправились еще вчера и у кромки моря ожидали рассвета. Народ, бросив все дела, сбегался смотреть на крестоносцев. Удивлялись, что все они одеты бедно, самые спесивые рыцари в обмотках из козьих шкур, в домотканых плащах, зато у каждого на плече какой-нибудь гордый крест — антиохийский круглый, иоаннитский острый, храмовнический красный.

Еще бы им не гордиться, не славиться! Узнав о приближении самого Гвидо де Лузиньяна, королевского регента (чин его приблизительно был равен чину принца Андроника), принц послал ему для встречи начальника ликторов Дадиврина, который в последнее время выделился смелыми речами. Дадиврин и подал Гвидо де Лузиньяну мысль о Никее.

И прежде чем вступить в столицу Византии, рыцарское воинство переночевало в маленьком городишке на расстоянии перехода от нее. Чуть свет, без излишнего шума, без телег, костров, молебнов и деклараций, как это было бы у римлян, рыцари неторопливо, всей броненосной массой подошли к ничего не подозревающим стенам Никеи и, выбросив вверх заранее заготовленные лестницы, затрубили в рог, объявляя войну. Никейцы, воображавшие, что злейший враг их нежится в столице, вскочив с постелей, стали метаться, хватая оружие, но было уже поздно. Иерусалимские лазутчики, перемахнув через высоченные стены, распахнули створы ворот.

Господи, какая была резня! Рассказывают об агарянах, о сарацинах ужасные вещи, но тут были христиане, вроде бы европейцы. К вечеру уцелевших никейцев собрали под конвоем у ворот их бывшей твердыни, и они, посыпав главу пеплом, отправились в столицу изъявлять покорность ненавистному принцу.

Поэтому и ехали-то иерусалимские рыцари гордо и выступали как победители. Что ни говори — мастера войны!

— Безумная роскошь! — удивлялся Гвидо де Лузиньян, когда его везли по Срединной улице возле Аргиропратов и форума Быка. — Безумное расточительство и ни кому не нужная роскошь! И как вы тут с ними живете, мессир?

Рядом ехал Альдобрандини, венецианский резидент, приглашенный к нему в качестве переводчика. Модно одетый, причесанный как дама и жеманный до предела, Альдобрандини действительно почти всю жизнь свою прожил здесь, ведь и мать его была гречанка.

— Не обольщайтесь, ваше высочество, — разочаровал он иерусалимского правителя. — Все это одна только позолоченная шелуха. Эти шестиэтажные здания, как клоповники, набиты беднотой. Эти дворцы, облицованные золотом, не ремонтировались лет двести, а то и все триста. Эта нарядная толпа состоит из бездельников, которые поколениями приучались жить на подачки…

— Не хотите ли вы сказать, мессир, что восточный Рим…

— О да, ваше высочество, именно так. Один жил тут умнейший генуэзец, старик Колумбус, растерзали его здешние подонки. Он говаривал, что Византия это то самое яблоко, которое висит потому, что нет руки, желающей его сорвать.

Гвидо де Лузиньян улыбался из-за забрала шлема, потому что одно такое яблочко — Никею — он сорвал накануне. И загадочные византийцы взирали на него с почтением, и гремели трубы на площади Августеон. Там на белом коне дожидался его сам легендарный Андроник (многие ли могут похвастаться, что при жизни сделались героями народных песен?). Ключ от Никеи приготовлен ему в виде подарка.

Дело еще в том, что судьба Гвидо де Лузиньяна напоминает судьбу принца Андроника. Незаконнорожденный отпрыск королевской династии, сын красавицы армянки, полюбившейся старику королю, он уже много лет стоял у подножия трона и если б не его хитрость и изворотливость, если б не его тоже необычайная физическая сила (в рыцарский век это было едва ли не главным аргументом) — давно бы наглеющие сарацины захватили священный Иерусалим. Недаром же, по сравнению с роскошными римлянами, иерусалимские рыцари просто бедны и мужиковаты и покрыты рубцами и загаром, словно пахари. Они и есть пахари войны, которая кипит ежеденно и ежечасно на рыжих холмах Палестины.

И он все-таки не король. А король Балдуин — наследственный владыка — но он чистый дебил. В Византии Алексей II этот только в кубики играет и с колесиком бегает, а всех узнает, спокойно шествует в церемониях и иногда даже разражается неглупыми фразами. В Иерусалиме же Балдуин не только никого не узнает, но просто под себя ходит. Низвести же его с престола Евидо де Лузиньян не решается — строптивые бароны тотчас поставят кого-нибудь из своей среды, но опять же не Гвидо де Лузиньяна!

Поэтому еще никогда не видясь, будучи знакомы только по переписке, они испытывали симпатию друг к другу.

Трубы гремят оглушительно, вовсю жарит солнце, под кольчугами чешется, не то от пота, не то от блох. Но иерусалимские рыцари, не теряя достоинства, проходят парно во дворец следом за Андроником, который по этикету, взяв высокого гостя за руку словно в детсадовском шествии (так, во всяком случае, отметил Денис, который неустанно следует за принцем), ведет его в тронный зал.

Мы не станем снова расписывать раззолоченных пышнобородых царедворцев, расставленных по залам и шеренгам, и сложность византийских церемоний. Скажем только, что от этой сугубой театральности рыцари обалдевали вконец. И когда они приближались к подножью трона, вознесенного на неизмеримую высоту, и византийские умельцы запускали механических павлинов, трясущих золотыми хвостами, или металлических львов, рычащих во всю зубастую пасть, они окончательно теряли разум и бедным пахарям войны уже казалось, что они на небесах.

Этого момента принц Андроник особенно не любил, потому что до того он все же оставался отличным от всех и возвышенным надо всеми правителем могучей империи, но когда начинается рык львов, он, подобно всем прочим, должен пасть ниц, низвергнуться в прах перед жалким царем!

— Всевысочайший, всевысочайший! — дергает его за рукав Агиохристофорит, подобравшийся сзади. — Пожалуйте ваше священнейшее ушко, я что вам скажу.

— Ну что ты мелешь? — с досадой оборачивается принц, который был занят тем, что опекал Гвидо де Лузиньяна. — Неужели нельзя потом?

— Никак нет, дело сугубой важности. Пожалуйте ушко поближе.

— Ну, говори!

— Всевысочайший, а императора-то нет.

— Да ты что?

— Нет его в тронной кувикуле, нигде нет.

— А как-нибудь пока без него?

— Механик не может опустить трон без сидящего на нем человека.

— О Боже! Куда же он делся, диавол?

— Я думаю… Да не только один я так думаю, Дадиврин и Исаак говорят…

— Господи, уже все об этом узнали! Да что же это у вас там такое?

— Няньки его прозевали. Он выбежал в сад.

— Нянек завтра всех ко мне и не забыть вызвать патриархов Ноя и Аввалиила. А сам ступай, хоть собственным садись задом, но трон чтобы опустить!

Андроник яростно ругался, не разжимая рта, Гвидо де Лузиньян, не понимавший по-гречески, думал, наоборот, что он молится, и сам благочестиво крестился.

А оставшийся у входа Денис вдруг перехватил маленькую девушку с крупно заплетенной косой и в простом гиматии до пят. Он сначала решил, что это заблудившаяся служанка-новичок.

— Ты, девочка, куда?

— Я не девочка, я царица. Денис мгновенно понял, кто это.

— Простите, вседержавнейшая, христолюбивейшая, простите великодушно. Не соизволите ли что-нибудь вашему рабу приказать?

— Ты не видел здесь моего мужа? Не видел государя? Он в сад здесь не пробегал?

Денис огляделся. Ряды севастов и деспотов, живых кукол, сосредоточенных, будто они творят важнейшее действо или таинство, были незыблемы. В высоченных куполах плавал дымок ладана. Несмотря на солнечные лучи в окнах, горели многочисленные свечи, изнемогали в тесных кольчугах рыцари… Но беглого царя не усматривалось нигде.

В этот момент их обоих схватил Андроник, который ради опаснейшей ситуации покинул Гвидо де Лузиньяна, препоручив его забавнику Исааку Ангелу.

— А, женский любимец! — зарычал принц. — Ты уже и за цариц принялся! Шучу, шучу. Оба за мной и быстро. Агнеса, не отставай! — приказал он царице.

В боковой толстенной колонне была дверца, за нею открывалась железная винтовая лестница, еле освещенная через узкие бойницы. Лестница вывела прямо в тронную кувикулу. Растерянные костюмеры и церемониймейстеры стояли вокруг разложенной и приготовленной одежды, облачения, регалий. Ворвавшийся Андроник вдохнул во всех жизнь.

— Агнеса, всецарственнейшая, одевайся быстро в свое. А его одевайте в царское. У них и рост одинаковый, а главное — борода. Не могу же я сам сесть или того пузатого посадить, — он кивнул на Агиохристофорита.

И вот пение божественных хоров возносится до самого купола. А трон, дрогнув, начинает плавно опускаться вниз. Денис, скосив глаза, видит заплаканный носик Агнесы. Она ведь пробовала протестовать, что на трон сажают кого-то, кроме мужа.

Внизу рыцари, завидев трон, опускающийся будто с самых небес, тяжело брякнув амуницией, опускаются на одно колено. Римляне же вокруг радостно ложатся на пупок. Рычат львы, резвятся хвостатые павлины, диакон неправдоподобно сладким голосом возглашает — мно-о-гая ле-ета!

А Денис с тоской думает: «Лучше бы я все-таки сидел сейчас где-нибудь на комсомольском собрании. Ведь и самая волшебная сказка может осточертеть. Да и не припишут ли теперь коварные византийцы, что он, Денис, покушался на священный престол? Так ведь уже с кем-то было, если вспомнить историю, не то с Львом Исавром, не то с Василием Македонянином».

Даже внутри у него похолодало, как он представил себе перспективу — покушение на трон. И как он опрометчиво согласился? А что было бы, если бы не согласился?

Вчера он ночью рассказал Фоти, в момент, когда она немного успокоилась от своей тоски, как кир Валтасар нашелся со лжесвидетельством против него, Дениса, и как Денис его простил. Он ожидал, что мягкая и отзывчивая Фоти его поймет и одобрит, но Фоти вдруг дернулась и закричала:

— Зачем ты это сделал, зачем? Зачем прости-ил? И опять замкнулась в свою скорбь. Денис не решился больше приступать к ней с этим, сам все время думал:

«Нет, тут что-то есть, что-то мне известно не до конца». Он чуть было не выпростал руку из-под бармы, затканной множеством жемчугов и драгоценных камней, хотелось элементарно почесать затылок. Вовремя удержавшись, вдруг увидел, как по балкону второго этажа озабоченные няньки вели пойманного императора с его колечком и палочкой.

Когда вся церемония окончилась и Агиохристофорит выпустил Дениса, чтобы он ушел незаметно, принц подвел к провинившемуся самодержцу добрую бабушку в смешном капоре и в широком, с рюшечками платье.

— Вот теперь тебе будет воспитательница. Всех прочих в отставку!

— Кукла-панукла! — сказал веселый император и показал ей язык.

Закрытая военная фура дребезжа прокатилась по булыжному спуску за Макрон Емвол — Большой рынок — и остановилась на унылой площади у кирпичной каланчи.

Каланча эта и была воспетая в народе «слезоточница», обитель слез, или Клапса — императорская уголовная тюрьма. Правда, плач и скрежет зубовный слышались оттуда только по ночам, когда умолкал громовый рокот соседа — Большого рынка. Да и каланча сама эта с развевающимся стягом в форме дракона только видимость. Камеры же и казематы упрятаны глубоко под землей, отчего эту Клапсу иногда называют «Октостроф» — восемь кругов ада.

Возле каланчи маются и страдают на палящем солнце родственники заключенных, разнообразные калеки и нищие, а часто и сами заключенные, которых выпустили временно под залог, а они не знают, чем заплатить. С ними голодные, в язвах и лохмотьях черномазые ребятишки. Укрыться негде: на голой, пыльной площади все выполото до последнего корешка.

А вот с утра явились солдаты — как в какую-нибудь завоеванную провинцию, с закатанными рукавами, у каждого меч на пузе, каска на лбу — вояки! У иных приторочен за спиной то ли гусь, то ли поросенок, накрали, конечно… Только что в горах Болгарии подвизались, теперь их Врана отвел на отдых.

Нищих вытолкали вон, детишек вышвырнули, встали, как истуканы, а их начальник, вечно сонный дука Мурзуфл, высился на толстом коне, как монумент. Ловкие адъютанты попеременно держали над ним от солнца зонтик.

Завидев спускающуюся фуру, дука стряхнул с себя сон и поспешил покинуть седло. Четко подошел к фуре и выкинул руку в римском приветствии. Галантно отогнув занавеску, помог выйти даме, тем более что это прибыла сама госпожа Врана, которая в последнее время в войсках начала котироваться выше, чем сам великий доместик. «Ну и ну! — подивился простодушный Мурзуфл. — Чем она себе мажется, что за аромат?»

Госпожа Врана, опустив на лицо плат, прошла прямо в каланчу. За нею ослепительная служанка, которая не обязана была, конечно, прятать лицо, еще какая-то свита и, конечно, сам Мурзуфл.

В катихумене коменданта царила тихая паника. Посетители в таком высоком чине еще не жаловали в Клапсу. Впрочем, на днях был доставлен еще один узник из рода Ангелиссы, а точнее, ее сын Парфен, который дезертировал в Никею и там со всеми вместе попался.

Комендант весь исхлопотался, не знал, куда уж посадить высокую посетительницу, как угодить. Просил обождать чуточку, за госпожой Манефой послано. Он, конечно, элементарно врал, потому что Манефа с утра приготовлена к свиданию. Но сказал же мудрец — поспешай неторопливо!

Теотоки, отгородившись своим платом от всего мира, вслушивалась в приближающееся постукиванье старческого костыля за дверью. Вот она, бедная Манефа, эк ее согнуло! Причем как гордо держится, какая осанка. У Теотоки сердце облилось теплом, приязнью к этой женщине, ведь фактически она ее мать!

А вот за нею бредет, тоже с костылем, ее раб Иконом, добровольно последовал за госпожою, сам согбен и расслаблен, так что неизвестно кто за кем услужает.

— Когда, матушка, я был претором у наместника Каппадокии, — вещает он на ходу, сам поддерживая старушку за локоть.

— Не ври, не ври, — уличает его Манефа. — Когда это ты был претором? Я биографию твою наизусть знаю…

— Шагайте, старики, шагайте, — подбадривает их стражник. — Осторожнее, здесь ступенька.

Теотоки открыла объятья Манефе, так и пахнуло на нее запахом детства, правда, теперь уже с примесью какой-то тюремной гнильцы. Обе умеренно поплакали, обнявшись.

— Что ж она у тебя такая встрепанная, эта Манефа? — спросил Мурзуфл, взошедший с улицы. — Не мог выкупать, что ли? Все же она родственница лицам высокородным…

— Ох уж эти мне высокородные! — страдал комендант. — Лучше бы набили эту Клапсу жуликами да своднями. Ты говоришь выкупать. Дотронься до нее, она верещит, как покойница.

— Да она живая, какая она покойница!

— Ей-ей, хуже покойницы верещит!

Пока начальники беседовали за перегородкой, Теотоки усадила тетушку на скамью, сама села прямо на пол, положила голову ей на колени. Всматривалась в ее усталые, дрожащие от напряжения глаза.

Говорили потихоньку обо всякой всячине.

— Моя Эйрини все-таки вышла за Ангелочка… Андроник сильно противился, у него, конечно, планы были иные. Но ты же ее знаешь, раз ей взбрело в голову за Мисси идти, она бы с ним тайно обвенчалась. Принц предпочел официально…

— Ох уж этот принц, сколько мы возлагали на него надежд! — старушка с испугом оглянулась, но Иконом спал, клюя длинноносой физиономией, а начальство было поглощено своей беседой.

— А этот жирный бес Агиохристофорит… И тут Теотоки пришла в голову дерзкая мысль. Вывести сейчас Манефу из караульни, солдаты, конечно, задержать свою генеральшу не посмеют, да они были заняты дележом орехов, которые приказала раздать им Теотоки. В ближайший проулок, там Макрон Емвол, это целое царство, кто туда попал, все равно что провалился в тартарары.

И вздохнула — не та уж стала Теотоки, генеральша, уж по проволоке не пройдет. Да и Манефа не выдержит такой эпопеи. И закончила фразу:

— Антихрист этот смертельно ненавидит моего Врану, все время наговаривает про него при дворе.

— Этот ублюдок знаешь что мне обещал? — начинает хлюпать бедная Манефа. — Если, говорит, твой сын Сампсон, который на Кипре, добровольно не сдастся, буду пытать тебя лично — кочергой, говорит, раскаленной, пока кишки не вылезут!

Обе в ужасе замолкли, потому что зверь Агиохристофорит слов на ветер не бросает. Перешли на Вороненка, поносик у него, травки даем ему, отвары. Мальчишечка веселый, смышленый, не скажешь, что отцу его столько лет… А бедный Врана все не может встать после той кон-фузии под Никеей.

— Иисусе Христе! — вздыхает Манефа. — Неси свой крест. Ведь и я свой несу…

Тут она, сообразив, что время свидания истекает, приблизилась к Теотоки, приподняла ее плат, принялась шептать какую-то сногсшибательную новость, от которой глаза Теотоки становились большими, как черное пламя.

— Не может быть! — ахнула Теотоки.

— Ей крест!

— Убийцы!

— Пречистая заступница, помилуй нас!

— Да откуда это известно?

— Вся тюрьма говорит.

— Тюрьма!

— Да, милая, это такое место, где все всё узнают раньше даже, чем твой пресловутый Агиохристофорит.

— Да как же так…

— А отчего бы нет? Сначала Маруха, потом царица Ксения, теперь мальчик василевс… Логично!

— Но он же несчастный, больной ребенок. Мальчишка, больше никто! Мой Врана говорит…

— Тс-с… — удержала ее Манефа. — А то Агиохристофорит и вправду из нас кишки выпустит. Послушай, что я скажу напоследок. Не может он править, не может… Пусть он хоть в десять раз талантливее, чем его братец Мануил. Но тот мог править, а этот нет. Болен, что ли, или бесом одержим? С бабами, с детьми воюет!

— Теперь кровь рекой польется, — тосковала Теотоки.

Манефа сама объявила коменданту, что свидание окончилось, благословила племянницу, былая властность к ней вернулась. Иконом подал ей костыли, но она отклонила его поддерживающую руку.

Уже в дверях снова оборотилась к племяннице:

— Токи, девочка, забыла сказать. В наш дом безбожники вселили какую-то голытьбу, ты живешь в Редеете, ничего не знаешь. Антихрист велел кричать на перекрестках, что так будет с домами всех изменников и дезертиров…

И опять поехала в глубь переулка Сфоракия военная фура, а за ней солдаты с закатанными рукавами и гордый Мурзуфл на толстом коне. Мимо спешили какие-то богаделки, рыночные перекупщики, водоносы с глиняными амфорами. В угловой церквушке слышалось согласное пение хора.

В тот далекий уже ясный день, когда неоднократно зовомый ею Денис все-таки пришел, Теотоки готова была пасть перед ним и признаться ему, что жизни без него нет. Затем Денис проявил и осторожность и любезность, а на колени встал ее муж, седой и заслуженный Врана, и ей стало стыдно, хотя какой-то бесенок вертелся внутри и наговаривал — а тебе какое дело? Пусть он заслуженный, а не перед тобою же?

И поскольку никак с бесенками этими управиться не могла, она решила просто — уйти в монастырь. И настолько твердо решила, что завещание написала и пожитки собрала… Но тут доложили: у Вороненка жар, ребенок мечется, зовет… Она считала себя плохой матерью (зато на кормилиц и нянек не жалела), подумала — Господь наказывает. Затем несчастье Враны под Никеей… И теперь чувствует она, что слова Манефы — безропотно нести свой крест — упали на благодатную почву.

Истошный крик вывел ее из задумчивости. Фура стояла перед домом Манефы, в котором уже ничего не было величественного и замкнутого. Парадная дверь почему-то была заколочена доской наискосок, хотя перед ней расхаживал привратник в шитой галуном тоге, кое-где порванной и замазанной грязью. Зато ворота во двор были распахнуты, даже сорваны с петель и туда входило и выходило множество совсем не респектабельного народа.

— Боже! — удрученно сказала Теотоки, отгибая край занавески в фуре, чтобы рассмотреть. А истошный крик тем временем повторился.

— Госпожа Ангелисса! — двое вояк еле удерживали старика с костылем, который рвался к ее фуре. — Госпожа Ангелисса! Ой, что я болтаю, скудоумный! Конечно же, госпожа Врана! Госпожа моя Врана! Городской эпарх поселил меня с семейством в уважаемом вашем доме, я согласился, думаю, станем хоть имущество ваше беречь…

Теотоки его узнала. Это же был клиент, подшефный, так сказать, тетушки Манефы, многодетный бывший клеветник Телхин!

— Все равно, думаю, — изъяснялся он, — нищету теперь вселяют в дома изменников… — Ой, что я говорю! Язык мой враг мой!

— Ну вселяют и вселяют, — сухо сказала Теотоки, опустив занавеску и откидываясь внутрь фуры на подушки.

Но Телхин все-таки прорвался к ней и, отпихнув солдат, сунул голову внутрь фуры.

— Так ведь и меня теперь выселяют! — вопил он. — Заступитесь! Тут дука Мурзуфл сообразил, что ему неловко просто красоваться на коне, когда госпожу так осаждают. Он подъехал к вопящему клиенту и стегнул его. Телхин завилял тощим задом.

— Ой, ой, милостивцы! Пришла какая-то маркитантка, ступай, говорит, из этой кувикулы, она мне нравится, я, говорит, буду в ней жить… А я, всесветлейшая, расположился как раз в вашей девичьей комнатке, помните, с розочками на карнизе?

— И ты ушел?

— Что было делать, милостивица, у ней такая жестокая рука, у этой маркитантки! Но сегодня утром вообще нахлынула какая-то рвань вонючая, катакомбы, что ли? И давай крушить все подряд! Слышите?

Из глубин пространного дома доносились словно бы утробные вздохи, а на фоне их лязг и звон от разбиваемых предметов. Решетчатая дверь на верхнем балконе вдруг растворилась, и на улицу высыпался целый дождь разнообразных осколков.

— Мурзуфл! — призвала Теотоки.

— Здесь, всемилостивейшая!

— А нельзя ли вышвырнуть их всех вон?

— Никак нет, — он указал рукояткой плети на кусок пергамена, прибитый у ворот. — Охранная грамота городского эпарха Каматира, который теперь патриарх.

— Ну и что, — усмехнулась Теотоки.

— Имею строжайшие инструкции вашего супруга не вступать ни в какие конфронтации с властями…

Мурзуфл, уроженец глухого села, питал пристрастие к иностранным терминам.

Тогда по знаку Теотоки слуги вынули ее из фуры, и она храбро вошла в разоряемый дом. За ней направились хныкающий Телхин и дука Мурзуфл, который для внушительности помахивал хлыстиком.

Завидев солдат, пришельцы, носившиеся, как черти перед заутреней, попрятались. Только у чулана слышалось не то повизгивание, не то смех. Теотоки обнаружила там своего гнома.

— Фиалка! Ты здесь? Чего ты так скрючился? Что тут с тобой было?

Гном объяснил на пальцах, что пришедшие из катакомб (из-под земли) облили его тестом, обваляли в перьях (чириканье и общипыванье самого себя) и гоняли по анфиладам (горестный всплеск полных ручек).

— Бедный мой добрый дух! — целовала его Теотоки. — Как я могла тебя забыть?

И она поручила его служанкам, чтобы хорошенечко выкупать и захватить с собою в Редест.

— Теперь ты всегда будешь со мною. Ты станешь беречь нашего Вороненка. Ты доволен?

Гном радостно кивал круглой головою. А Телхин все клянчил:

— Пожалуй, госпожа Врана, прикажи нам еще пожить в твоем уважаемом доме. Наш-то, шестиэтажный, сгорел дотла! Младшие бы разместились в госпожи Манефы покоях… Только бы выкурить этих еретиков! Франго, старшенькая моя, она бы, если ты дозволишь, в твоей спаленке…

Услышав про свою спаленку, Теотоки решительно пошла наверх. Десятки настороженных глаз следили за нею, какие-то чумазые исаврянки нянчили голых младенцев. Под аркой бывшего триклиния тряслась рука, словно козлиная лапа:

— Ми-илостыньку, пожа-алуй!

Вот и белая с медным кольцом дверь ее девичества. Потянула за кольцо и будто открылся аквариум, заповедник зелени и солнечных зайчиков.

— Эй, ты кто? — закричал грубый бабий голос. — Закрой дверь с обратной стороны!

Женщина в широченных юбках, поставив таз на ее детский коврик, распаривала себе мозоли.

— Ты-то кто? — переспросила Теотоки, вложив в эти слова столько презрения, на сколько была способна.

Как объяснишь ей, что в этой тесненькой кувикуле с розочками на карнизе осталась лучшая часть ее еще такой короткой жизни! И Теотоки молча смотрела на нее.

Неведомая захватчица закричала первая. Ее трясло и трепыхало все крупнее — она припадочная, успела подумать Теотоки.

— А-а? Так это ты по проволоке ходишь, римская стерва? А я, всю жизнь свою труженица, мне негде голову приклонить!

Тут и Теотоки испытала ненависть ни с чем не сравнимую, невыносимую, сжигающую дотла.

Маркитантка чем-то ударила ее так, что боль ослепила и оглушила, а Теотоки, в свою очередь, захватила ногтями ее теплую шею и принялась кромсать. Обе медленно повалились на пол и покатились в густой, вонючей жиже.

В отчаянии прыгал гном Фиалка, и дука Мурзуфл стоял, опустив свой хлыстик, потому что, где дерутся две женщины, целая армия бессильна.

Но уже мало кто и обращал внимания на раздоры в доме, который когда-то построил славный Палимон по прозвищу Хирург. Над столицей, над куполами и крышами, вместо привычного заката разливался неожиданный восход, некая новая аврора, от которой щемило сердца и души жгло предчувствием. И люди выходили из домов и обескураженные смотрели вверх в расцветающее небо.