Спокойно глядя в его блеклые старческие глаза, Теотоки повторила приглашение и предупредила: только как частное лицо и без охраны. Добавила не без лукавства: я тоже клянусь вам честью.

И на следующий день, когда звонкие била церквей возвестили о конце вечерней службы, в фускарии Малхаза меж низкими ее столбами появился плечистый посетитель, закутанный в черный плащ. Можно было принять его за гуляющего иноземного наемника, особенно по вязаной шапочке, надвинутой на горбатый нос.

Однако никто не стал интересоваться его личностью — в знаменитую фускарию Малхаза кто только не заходил. Тем более что ее посетители в этот вечер бурно обсуждали очередной политический кризис. Венеты, зеленые, до сих пор считавшиеся партией Ксении-Марии и протосеваста, вдруг предъявили требование — снизить налоги. Но ведь эта мера могла оставить правительницу без лишнего обола и в конечном счете привести к падению ее!

Никто не обращал внимания на грустную Теотоки, которая, тщательно укутав голову в плат и пригорюнившись, словно простонародная девушка, сидела за крайним столиком у стенки. Вспоминалось ей, как здесь они с Денисом в минуту опасности имитировали поцелуй.

Рядом с нею красовался небезызвестный Мисси Ангелочек, весь обтянутый итальянским модным трико. Вести настольный разговор с дамой, тем более родственницей, он был не приучен, поэтому он занимался тем, что разыскивал знакомых за столами и обменивался с ними поклоном.

Врана приблизился, и Теотоки представила их друг другу. Ее обручник поклонился с возможной почтительностью, все-таки молодой человек был из такого рода! А Мисси поклонился беззаботно, будто только и делал, что знакомился с военачальниками.

Посидели молча, общей темы не было, протодоместик скрыл свои очи за занавесью бровей.

— Скучно как! — откровенно сказала Теотоки. — Потанцуем, а?

И они встали и направились по винтовой лестнице вниз, опустились, вероятно, в сугубые катакомбы на три-четыре уровня. Где-то на поворотах им встречались атлетически сложенные молодые люди с меланхоличными, но решительными выражениями лиц. Теотоки, выступавшая в роли хозяйки, пригласившей гостей, отделалась, видимо, не одной золотой монетой.

— Тут и из царского рода бывают… — шепнула она Вране.

В обширном сводчатом помещении, где невидимыми светильниками освещен был только потолок, теснилось множество разнообразных лиц, индивидуальность которых при подобном освещении никак нельзя было рассмотреть. Но и духоты не было, какая-то незримая вентиляция приносила в подземелье даже свежий запах моря.

— Здесь танцуют кордак! — догадался Врана. — Или майюму. Сикофанты с ног сбились, чтобы найти, где же культивируют эти строжайше запретные танцы, а они здесь, под самым носом Священного Дворца!

И Теотоки и Ангелочка здесь, очевидно, хорошо знали, потому что, если внимательно наблюдать, обменивались с ними еле заметным взглядом или кивком головы. Впрочем, в отличие от верхней фускарии здесь разговоров никаких не велось.

Пока общество приготовляло себя к танцам. Врана размышлял. Всю жизнь почитал себя простым солдатом, пестрая и длинная, прошла она у него в походах и миссиях, где только не побывал. А вот на таком танце, о котором шепчется вся Византия, бывать приходится впервые. Да и то правда, что ж это за танец такой, за исполнение которого императоры способны приговаривать к смертной казни?

Музыка (струнные инструменты, флейты и бубны) выступала вкрадчиво, развивалась лениво, с неохотой, словно бы размышляла: а может быть, прекратить, пока не поздно, не нарушать закон?

Но вот в мелодии что-то переломилось, какой-то живчик зачастил, нетерпеливый, сбил всю леность. И пошло: майюма, убыстряясь, стала выделывать сумасшедшие ритмы, фигуры затряслись друг против друга.

— Майюма бывает разная, — сказала Теотоки, невольно придвигаясь к жениху. Круговерть начинала сбивать ее за собой. — Трактирщик Малхаз у нас еще аристократ… Вы посмотрели бы, как в тавернах пристани пляшется плебейская майюма, какие штучки там выделывают!

— Что? — не понял Врана в грохоте бубнов. Но тут все до одной пары сорвались с места и, обхватив друг друга, словно черти на Лысой горе, понеслись водоворотом. Ангелочек встрепенулся, как боевой конь, повесил на крюк свою шляпу-лопушок и без дополнительного приглашения за руку увлек Теотоки в вихрь танца.

Напряженный девичий голос напевал, точнее, выкрикивал какие-то неразборчивые слова, и мужской хор с длинными синкопами их словно бы подтверждал. Пелись куплеты на самом низменном, с точки зрения византийцев, жаргоне, которым тем не менее искусно владели и некоторые императрицы. Смысл всего этого мы могли бы приблизительно воспроизвести так:

Я кру-та-ну,

А ты вибрируй,

Я разверну,

А ты — давай,

Над оглушенным этим миром

Ты семя ада проливай!

Дрожите, Римы и Парижи,

И колыбели, и гроба,

Мы, поколение бесстыжих,

Европу ставим на попа!

Зачем нам штопать Мира дыры,

Беречь гнилые Рубежи?

Я крутану — А ты вибрируй,

Я разверну — А ты круши!

Забывшись в танце, испускали крики, хрипы, горловые рыдания. Иные просто мочились на скаку, другие, скинув все одежды, вращали голыми руками и ногами. Многочисленные церковные инвективы обвиняют поклонников майюмы, что они, забываясь без предела, будто бы осуществляют в танце половой акт или даже прилюдно занимаются онанизмом. Нет, мы такими фактами не располагаем.

А Вране вдруг стало смешно и спокойно, как в те времена, когда он, молодой и безрассудный, под градом стрел хаживал на дикарей. Он и сам сплясал бы с этими дергунами, да пару его увел Ангелочек.

Вот и они танцуют. Как и все другие, Теотоки отстегнула и отбросила длинную юбку, осталась в набедренной повязке. Смуглые ноги ее были прекрасны, и Врана глаз не мог отвести, как она, еле успевая за бешеной музыкой, изгибалась в коленках и в талии. То плыла, как царевна Лебедь, то готовилась ужалить, как змея.

— Браво, Астрон! — танцующие останавливались, только чтобы ею полюбоваться. — Браво, Сверкающая Звезда!

И танец оборвался тишиной. Повалились, задыхаясь, плясуны. Изнемогшие танцорки кинулись в объятья кавалеров.

Теотоки, оторвавшись от Ангелочка, приблизилась к жениху, стараясь умерить дыханье. Взглянула прямо и слегка виновато.

— Вот ведь я какая… Вы теперь откажетесь от брака? Врана как-то по-солдатски ухмыльнулся и потрепал ее по локтю. Вышли на улицу, там все-таки ожидал конный конвой с факелами. Молодой горбоносый генерал, чем-то похожий на самого Врану, выдвинулся, ожидая приказаний. Тот его отпустил:

— Не тревожься, Саватий, все в порядке. Поезжай спать.

— Попался, дружочек, попался! — ликовал чародей Сикидит вокруг Дениса, которого царевнины варяги притащили к нему в эргастирий. — Ишь, самостоятельные чудеса он начинает устраивать, львов он укрощает, императоров исцеляет! Тьфу ты, мое творение, сопля бесправная, я тебе покажу, как от хозяина убегать!

Велел варягам:

— Прикрутите-ка его к спинке этого кресла, да понадежней. Он имеет дар освобождаться от пут, однажды так меня за горло ухватил, я чуть не задохнулся.

Придворные кесариссы ушли, Сикидит выбежал за ними, говоря благодарности и рассовывая золотые монеты. Денис в отчаянии огляделся.

Это была, очевидно, столичная лаборатория чародея, такая же, как в той далекой хижине на Кавказе, только в обширном сводчатом зале дворца. Но здесь также имелся огромный каменный очаг, стены и потолок были расписаны знаками зодиака и орбитами светил, на полках стояли реторты, пробирки, колбы, всевозможные ступки, флаконы с разноцветными жидкостями. Взор Дениса привлекло стеклянное сооружение, которое сначала он принял за витрину музейного типа. Там в нелепой позе красовалась фигура женщины — восковая, что ли? — в рост человека, одетая в длинную расшитую крестьянскую юбку.

Денис внезапно понял, что это же его Фоти, Фотиния из Амастриды Пафлагонской! Каким-то непостижимым образом она здесь впаяна, вмурована в стеклянный куб… У Дениса похолодели ноги.

— Что? — стал ликовать возвратившийся Сикидит. — Любуешься? Да, да, это твоя девка. Та самая, за которой ты тут шныряешь… Это я ее тут запаял в стекло. Ну как? Да не расстраивайся, она не мертвая, она жива-живехонька. Присмотрись получше — дышит!

Сикидит, словно чудовищная стряпуха, звенел чародейской посудой, что-то вдребезги разбил, чертыхался. Намешал в колбе снадобья, велел Денису выпить. Тот пытался его укусить.

— Ах ты, гад! — рассвирепел чародей. — Да я тебя… Да ты у меня… Твоя эта Фотиния тоже тут кобенилась, разыгрывала невинность. Вот пусть поживет теперь в стекляшке! Я хочу теперь ее отправить туда, в твой век. — Чародей указал пальцем в потолок, как таким же образом выражал эту мысль и Денис. — Там как раз имеется ее двойник или, как это правильнее говорить, — двойница? Вот пусть и поразбираются, кто кого отражает, кто есть кто… Хе-хе-хе!

Кто-то тут вошел, покашливал, шмыгал подошвами о пол. Сикидит, на всякий случай, — спрятался за спинку кресла, к которому был привязан Денис.

— Это ты, что ли, Фармацевт? — спросил он глухо. — Что ты там шмыгаешь?

— Я, я, могущественнейший, я, — отозваяся врач. — Вот насморк приобрел, таскаясь за вашим этим Дионисием.

Да, это был его маленький коллега, его Фармацевт, которого Денис — увы! — считал своим защитником, в мухоморчатом халатике и в шляпке тимпанчиком. Он сообщил Сикидиту, что повстречал старосту партии венетов и тот велел передать, что их политическое выступление назначено на завтра.

— На завтра! — всполошился чародей. — А у меня ничего не готово, ни хлопушки, ни петарды, ни поджигалки! Провозился с этой пафлагонской куклой… Надо мне сбегать туда, к венетам!

Он сдернул с вешалки кожаный дождевик с капюшоном, потому что на улице заходили тучи. Один сапог нашелся сразу, другой, кряхтя и жалуясь на возраст, почтенный хозяин искал под диванами. Ворчал, что слуг завести не может, все ненадежны, последнего слугу пришлось замуровать в кирпич, излишне был любопытен…

— Ты уходишь? — заныл Фармацевт. — А меня с ним оставляешь? Давай его лучше ликвидируем.

— Да как ты его ликвидируешь, когда он снадобье принять отказывается? — Чародей ткнул в Дениса волшебным жезлом. — Кроме того, он мне слишком дорого стоил, а я хочу еще на нем подзаработать. Ладно, не расстраивайся, я его усыплю лучами, только ты отсюда выйди. Ты у меня квелый, в прошлый раз попал под излучение — проспал трое суток, жена раз десять за тобой прибегала.

— Жена? — мысли у Дениса уже путались. — У этого гаденыша есть, оказывается, жена? Да, да, как же я забыл, у него есть еще два обожаемых детеныша… Кстати, как он меняется, словно хамелеон, этот Фармацевт, то был весь седой, теперь лиловый.

Воля его к сопротивлению уступала натиску колдовства, непреодолимая сонливость сковала и движение и мозг.

Голос Сикидита из гнусавого и шамкающего вдруг сделался звонким и грудным, как у какой-нибудь ангелицы. «Ай праксеис су, кай пулосеис фе эн те кардиа су…» — «В делах твоих и словах да будет послушание сердца твоего…»

Последнее, что он чувствовал, прежде чем заснуть, как старец и Фармацевт, отвязав его от кресла, куда-то волочили, натужно охая. Чародей не переставал подсчитывать на ходу:

— Так, во сколько нам обошелся этот державный Мануил? Центнер серебра? А зато, когда я выкупал сего вот тавроскифского мерзавца, адмирал Контостефан сказал, что за эти деньги полфлота можно было бы купить, не только какого-то сопливого иновременца! — он поцокал языком. — А сколько, ты думаешь, нам содрать за твою Маруху и ее крокодила Райнера?

И голос невидимый смутно говорил, словно бы вещал радиоприемник:

«И увидишь сидящего во облачении и осыпанного жемчугом и бисером князя мира сего… И небо увидишь, украшенное звездами и планетами и солнцем и месяцем. И землю нашу узришь, всю во злаках, и травах, и деревьях, и море, и льды, и величайшие горы… Но дивнее всяческих чудес человек, ума лишишься от удивления, откуда в таком малом теле столь высокая мысль, способная обойти всю землю и выше небес взойти и паче всех времен!» — И паче всех времен!

И Денис сквозь сон пудовый подумал, что это, может быть, его земляк говорит, именуемый Даниил Заточник, или его кто-то громко читает, и притом как раз в этом 1180 году.

Он не понял, не почувствовал, сколько он спал, но в какой-то миг понял, что уже не спит. С трудом поднял веки, будто залепленные бетоном. В глазах забрезжил смутный свет, пальцы же никак не шевелились, не сгибались и колени. И он понял, что, подобно несчастной Фоти, он весь залит стеклом, весь внутри стеклянного куба.

И снова, в который уже раз, ужас сковал его пуще, чем мистическое стекло, и он некоторое время снова будто бы спал.

А когда снова очнулся, понял, что в эргастирии есть люди. Это был все тот же бывший его доверенный Фармацевт все в том же тимпанчике, он с кем-то оживленно разговаривал, показывал сокровища своей коллекции трав и снадобий.

И Денису это сделалось так любопытно, что он собрал все усилия и глаза его раскрылись во всю ширь. Он увидел, что в эргастирии стоит уже знакомая ему Птера, она же дворцовый евнух Птеригионит, в балахоне и чепце с претензиями.

— Вот это трава аконит, — наставлял сосредоточенный Фармацевт. — В природе это безобидный цветочек такой, лютик голубой. В нашем же сугубом деле достаточно пол-унции на человека, на вашего здоровяка Райнера даже. Что касается кесариссы — она же женщина, — на нее хватит вот этой дозы, здесь четверть унции. Сначала жертва чувствует только мурашки в ногах, никакого не может быть подозрения. Потом внезапные судороги, и через четверть часа полный паралич. Спасти не удается…

Птера кланялась и передавала Фармацевту туго набитый кошелечек, в котором Денис узнал один из кошельков Ферруччи, им же, Денисом, сегодня утром переданный этой ядовитой Птере! И факт этот столь потряс Дениса, что он сам задрожал в гневных судорогах. Стекло не давало ему ни малейшего простора, но еще одно усилие, еще одно, среда поддается — и вдруг свобода!

Стекло рассыпалось на мелкие куски, а Денис даже не упал, пошатнулся, но твердо встал на ноги. На полу осколки мистического стекла быстро таяли или испарялись, и через минуту пол был чист.

А отравители, услышав звон стекла, сначала замерли испуганно, затем без оглядки кинулись в разные стороны.

Денис одним прыжком настиг убегающего, как крыса, Фармацевта.

— А, предатель, ты еще и отравитель!

Тот пал на колени, растерял свои босоножки, пытался целовать ноги Дениса, молил о пощаде, напоминал, что у него ведь малолетние фармацевтики.

Денис выпустил шиворот Фармацевта, потому что оглянулся, ища, куда скрылась пресловутая Птера. И в этот момент шестое чувство опасности заставило его не оборачиваясь отклониться. Мимо его головы пронесся горшок с огневым раствором и угодил в тот стеклянный куб, где была заключена Фоти. Стекло зазвенело, словно ручей, потекло потоком брызг, а синее пламя загудело, распространяясь.

— Аяй-вай! — буквально завизжал Фармацевт, увидев, что снаряд его не попал в цель. — Что мне делать, милостивые боги!

И проворно уполз, действительно как крыса, под шкаф с ретортами. Тут уж борьба пошла не на жизнь, а на смерть. Денис не помня себя схватил один из мраморных табуретов и, вытащив беднягу Фармацевта, пришпилил им его, потом ударил еще и еще, ожесточаясь.

Женский крик вернул его к действительности. Неподалеку стояла Фоти, держалась за щеки. Синий огонь на полу эргастирия быстро угасал, опадал, истребив все волшебное стекло, рассыпавшееся по поверхности пола. Денис взглянул вниз. Несчастный Фармацевт лежал раскорякой в позе краба. Седенькая головка его, когда-то принятая Денисом за голову мальчишки, была расколота, как арбуз, расплющена. Кровь и мозги вытекали вперемешку. — Боже! — ужаснулся Денис. — Убил человека!

Но размышлять было некогда. Он схватил Фоти за руку, потянул за собой.