Горлова Надежда
      Мои сны глазами очевидцев
      Посвящается Олегу Карлову, лучшему другу, лучшему музыканту, автору этого заглавия.
      Я стала спать, когда мы расстались. Сон мой лучший любовник. Он побеждает страдание дня, правда, иногда заменяя его другим, но кошмар отвлекающее средство, горчичник для расстроенного мозга. Из панциря моего постельного белья я, как устрица из раковины, смотрю на громаду неба, которая стоит за окном, у меня в ногах. Синее небо белого дня, это воплощение жизни хочет выпить, вытянуть меня из моей постели. Но я закрываю глаза, и погружаюсь в те глубины, куда дневной свет проникает рассеянным и преломленным: он сломлен и обессилен.
      Я никогда не высыпалась с тобой. Я высыпалась в сон как песок, когда здание моего дневного сознания рушилось от усталости. Без тебя я стала спать по тринадцать часов. Моя явь изменилась, изменились и мои сны. Вместо обычной околесицы мой мозг предложил целый мир, заменивший мне все прелести бодрствования. Сон удовлетворял мою потребность в страдании, подслащая пилюлю, на что ясное сознание не способно. Мир грез услужливо подавал мне образы смерти, красивые и причудливые, словно украденные из Музея снов. Что есть страдание, как не желание отомстить жизни, изменив ей со смертью? Мысль о смерти кружилась над моей головой как бабочка с крылом, похожим на крышку рояля, кружится над пальцем пианиста (или стеблем цветка?) Мысль распадалась на образы, как в калейдоскопе, и я не узнавала ее.
      Сон 1
      Притча о Султане, Который надеялся, и его Двенадцатилетней жене
      У одного Султана был такой большой гарем, что многие жены, взятые в него детьми, умерли глубокими старухами, но так и не увидели своего господина. Одних любимых жен было несколько сотен. Они все время ссорились между собою, дрались, а то и убивали ту, которую господин посещал чаще других. И Султан решил составить и огласить список очередности, так, чтобы каждая жена знала день своего посещения, готовилась бы к нему, а ревности и вражды больше не было бы. Однако как составить список? Если начать его с самых красивых или самых любимых женщин - им не жить, начать его с женщин из самых знатных семей - передерутся их родственники-мужчины. И Султан призвал для совета своего Визиря. "О господин! - сказал Визирь, -справедливо будет, если ты составишь список женщин по датам их рождения. Начни с самых старших. Ты окажешь им заслуженную честь, ведь каждая жаждет поскорее увидеть своего господина. Закончи молодыми, ибо каждая хочет быть моложе других, поэтому ни одна не обидится на то, что ты поставил ее в конец списка. А ты всегда будешь знать, что следующую ночь проведешь с женщиной моложе, чем предыдущая" "Какую награду ты хочешь за этот мудрый совет?" - спросил Султан. "О господин! - отвечал Визирь. - Сегодня Аллах послал мне дочь. Младенец божественной красоты, а звездочеты говорят, что дочь моя вырастет красивейшей женщиной мусульманского мира. Если хочешь наградить меня, сделай мою дочь своей младшей женой. И в тот день, когда придет ее очередь, и ты посетишь ее, ей как раз исполнится двенадцать лет" Султан так и сделал. Первые пять лет он посещал своих старших жен, тоскуя о младших и мечтая о чудесной дочери Визиря. Девочку поселили в специальный покой, в который не заходил никто, кроме двух слепых и немых прислужниц. Их ослепили и вырезали им языки затем, чтобы они не развратили ребенка своими взглядами и болтовней. Слава о прекрасной жене Султана, дочери Визиря облетела весь Восток. Ее воспевали поэты. Султан пять лет томился с молодыми женами. Жизнь его проходила в ожидании чуда. Женщины перестали доставлять Султану наслаждение. Он грезил о дочери Визиря. Еще два года Султан провел среди самых юных жен, но и они не тешили его. Из комнаты дочери Визиря доносилось пение райских дев и разливались ароматы киннамона и корицы. И вот остались предпоследняя ночь и предпоследняя жена. Ей было тринадцать. Султан не обратил на нее внимания. Всю ночь он мерил шагами комнату, и сердце его колотилось от волнения - двенадцать лет ожиданий и надежд - и завтра он встретится с красивейшей женщиной Ислама. Сердцебиение не прошло и днем. Оно усиливалось с каждой минутой, и когда в урочный час Султан направился к дочери Визиря, в глазах у него было темно, а в ушах как море шумела кровь. Он упал на пороге ее комнаты и успел продиктовать верному Визирю последний приказ: все свое царство Султан завещал любимой двенадцатилетней жене. На следующий день Визирь объявил, что Аллах совершил чудо: сам архангел Джабраил живьем забрал госпожу на небо в лазурный чертог. А поскольку детей у госпожи не было, наследником престола оказался ее смиренный отец. Так Визирь стал Султаном. Его дочь умерла в трехдневном возрасте, и заветный покой двенадцать лет пустовал. Оказавшаяся младшей, тринадцатилетняя жена стала любимой супругой нового Султана. Она была признана красивейшей женщиной мира, и даже европейские монархи завидовали Султану.
      Бодрствование 1.
      Я никогда не любила твоей квартиры в рваной паутине теней от хрустальных светильников. Днем она кричит голосами улицы, постоянный прибой шоссе заставляет дребезжать оконные стекла, а по ночам ее (как растопыренные пальцы - чулок для штопки) распяливают фары редких машин. Их лучи сначала твердые и узкие, затем редеют, растягиваясь по комнате, и исчезают в углу, уходят, как и пришли, наискосок. Это мрачная квартира без лица, где мебель, точно такая же, как у соседей, стоит точно так же, как у соседей. Ночами кажется, что по комнатам кто-то ходит, потому что скрипы, шорохи сквозняка и шумы в трубах и вентиляции сливаются в образ присутствия кого-то такого же безликого, как и все вокруг. Я боялась ночей в твоей квартире. Твоя пятнистая, похожая на карту Луны, пахнущая потом спина не ограждала меня от ужасов в ночи. Я никогда не думала, что люблю тебя. Ты был вариацией моего страдания, ибо душа моя, видимо, плохо вошла в паз этого тела, или тело мое оказалось вроде ботинка с гвоздем, но вся моя жизнь - это сплошное не то и не так, и не могу я угнездиться в реальности.
      В ранней юности я страдала от одиночества. Мне уже был 21 год, когда от одного только отчаянья я стала жить с Кем-то. Когда он был рядом, в моей жизни торчала заноза: хорошо, пускай золотая, но все-таки иголка вонзилась мне под кожу, и хотелось ее выдернуть. Человек, с которым я жила, просто заходил в комнату, и этого было достаточно для того, чтобы я возмутилась, ведь заходя, он по закону Архимеда вытеснял из комнаты часть моей свободы. Я ушла, и зализывала рану, потому что оказалось, что золотая иголка впилась слишком глубоко. Теперь я никогда не вспоминаю этого человека, как будто бы чем-то виновата перед ним.
      Сон 2
      Жопа мира
      Я лежала в постели с мужчиной. В комнате было светло, спокойно и дремотно. В самом составе воздуха было счастье. Я сказала: "Не могу остаться с тобой, я должна спуститься в Жопу мира и выручить оттуда свою бабушку"
      Я вышла на улицу и спросила у первой встречной старухи, "как попасть в Жопу мира" "Этот мир прогнил, - ответила она, - спрыгни откуда-нибудь, как будто хочешь избавиться от младенца, и провалишься в Жопу"
      Я забралась в развалины сгоревшего дома. Пожар был давно, но там все еще пахло жжеными тряпками и головешками, сладкой сыростью и плесенью. Я поднялась по лестнице, трясущейся от кашля под моими ногами, на второй этаж и спрыгнула на доски, зияющие черными щелями с блестящей в них влагой, как будто в подполе было заколочено звездное небо.
      Доски разошлись подо мной как пол ловушки, я словно катилась по наклонному лабиринту, обрушивая пыль, труху и ломая края почвы. Кирпичи каких-то фундаментов, задетые мной, рассыпались в прах, трубы подземных коммуникаций лопались, как грибы-дымовики. Задыхаясь от пыли, теряя сознание от удушья, я проваливалась все глубже и глубже в недра мира, и все, за что я, уже подчиняясь инстинкту, пыталась ухватиться, превращалось в прах на моих ладонях, смешивалось с моим потом и становилось грязью. Я уже не могла сжать пальцы в кулак, не вылепив что-нибудь из грязи.
      Наконец я поняла, что уже не скатываюсь, а, скорее, просто тону. Я поплыла. Мою голову окутывал черный туман. Под ногами захлюпала жижа, и я выбралась на берег. Я оказалась в Долине говна. Там стоял бы жуткий смрад, если бы не холод. Желтоватая изморозь лежала на грядах испражнений как рваная марля. Выше нависали облака аммиака.
      По Долине были раскиданы человеческие кости, напоминающие выброшенную домашнюю утварь. Я поняла, что отсюда не возвращаются, но не знала, почему.
      Я брела по Долине. Мой взгляд привыкал к ней, а сознание адоптировало видимость. Вскоре мне стало казаться, что я просто на загородной свалке, холодным осенним вечером. Человеческие останки я перестала отличать от обычного мусора. Моя влажная, пропитанная грязью одежда заиндевела, покрыв меня хрустящими латами, словно сделанными из битого стекла. Постепенно я стала различать людей в лохмотьях, лежащих прямо на навозных кучах. Это были обыкновенные городские бомжи. Я узнавала их заплывшие красно-синие лица под слоем кала, словно под гримом. С одним из них я была знакома лично: он заходил ко мне за бутылками. Я спросила, как у него дела. "Как в Жопе" - ответил он. Я спросила, как называется то место, где мы сейчас находимся. "Город Иова". "А какие еще здесь есть города?" "Город больных, Город Неемана. Город старых, Город Симеона. Город беженцев, Город Моисея. Город скорбящих, Город Рахили. Город осужденных, Город Павла. Город страдальцев, Город Христа. Ну, а цыгане везде бродят" "А как пройти в Город старых? Я хочу найти свою бабушку и забрать ее отсюда" "А, забрать. Тем, кто живет здесь, нужно другое. Мы не можем жить в Верхнем мире, он отторгает нас, знаешь, как инородные ткани. Уж лучше сразу к Нему, в Новый Город. Те, кого возьмут" "А что же вам нужно?" "Нужно-то? Как тебе сказать, хозяйка. Ты всегда давала нам пустые бутылки. А теперь наполни-ка их" "Чем?" "Чем? Кровью, хозяйка. Мы питаемся только вашей кровью. Дай капельку, что тебе, жалко?" "Да нет, чуть-чуть не жалко. А как это сделать?" Бомж протянул мне осколок бутылочного стекла. Я расцарапала себе руку и подставила осколок. Бомж сложил руки ковшиком, боясь уронить драгоценные капли. Он слизал мою кровь с осколка, помедлил, набираясь решимости, и вдруг с животной жадностью приник губами к моей ране. Они бежали со всех сторон, и вцеплялись в меня, и мне не доставало моральных сил, чтобы пытаться вырваться, потому что это было так, будто бы дети хватались за меня, ища защиты. Нельзя сказать, что это не приятно, когда из тебя уходит кровь. Томно слабеешь, клонит в сон. Я лежала на навозной куче, уже не чувствуя своих пальцев, глядя на удивительно фиолетовые собственные ногти, и левая моя рука не знала, что делает правая. Некоторые из них повторяли, припадая к моей ране или отрываясь от нее: "Да не истощится рука дающего" Я поняла, почему отсюда никто не возвращается: сюда приходят только те, кто готовы жертвовать собой ради попавших сюда невольно. Среди них были не только бомжи: жители всех городов пришли за моей кровью. Привилегией, видимо, пользовались те, с кем я была когда-то знакома: одноногая девочка, молодой афганец на каталке, слепец, с которым я часто встречалась в метро, сосед-алкоголик, студент, которого я помогала госпитализировать, когда он сошел с ума. Какая-то женщина подобралась ко мне со специальной трубкой и пластиковым резервуаром, чтобы набрать крови для младенцев, проводящих свои дни в барокамерах. Младенцы подкосили меня. Когда к моей ране прикасались губы, и алчущие глаза сосущего смотрели на меня с благодарностью или вожделением, меня переполняла гордыня. Они словно вдували ее в меня взамен крови, но когда мою руку засаднило от резиновой трубки, я поняла, что для них я что-то вроде походной кухни Красного креста, и когда я умру от кровопотери, они разорвут мое тело как только что выброшенный мешок с мусором, пережуют мою плоть, насыщенную кровью, оближут кости и разойдутся, ворча: "Хорошо, но мало". Я оторвала свою голову от подушки из слежавшегося кала, и все поплыло у меня перед глазами. Я закричала, довольно слабо, как в детстве: "Бабушка! Бабушка!" И подъехала моя бабушка в инвалидном кресле. В том, что она была причесана, была исключительно моя заслуга. Но бабушка словно не узнала меня: полуслепая, она принялась своими пергаментными руками ощупывать мою руку в поисках ранки, и, найдя, придавила ее ногтем, похожим на рог, чтобы не потерять, не думая о том, что мне больно; потянулась к ней белесыми дрожащими губами. Я взяла ее за руку. "Бабушка, поехали к тебе в гости, в Город Симеона, а потом я заберу тебя с собой!" Старуха обрадовалась. "Внученька! И ты покормишь меня? Меня! Да?" В ее голосе был восторг. "Конечно, ба!" Я с трудом поднялась, цепляясь за коляску, и мы пошли. Они не смели остановить меня, но смотрели с ненавистью. Те, чья очередь почти подходила, плевали мне в спину и бросались снежками из подмороженного кала. Мне всегда было стыдно смотреть в глаза этим людям. Я стыдилась своих молодости, здоровья, благополучия. Я всегда предпочитала слепых: их лица не выражают недоброго права требовать. Но сейчас я сама ничем не отличалась от жертвы инсульта или истощения. Я крепко зажимала развороченную рану, и чем дальше мы уходили, тем меньше я привлекала внимания. Город старых оказался обыкновенным хосписом. На обыкновенном лифте мы поднялись на пятый этаж и проехали по больничному коридору. Из-за некоторых дверей были слышны стоны и старческий плач. Когда мы толкнули дверь, я ожидала увидеть внутренность больничной палаты, но увидела ту комнату собственной квартиры, в которой жила моя бабушка. Я поняла, что забрать мне ее из города Симеона некуда. "Ну, дай, дай же мне!" - потянулась бабушка к моей руке. "Подожди. Чем вас тут кормят? Когда обед?" Бабушка не отвечала. Она не сводила глаз с моей руки. Она тряслась, по лицу ее текли слезы. "Всегда ты меня обижаешь, всегда, - голос ее дрожал, как у оскорбленного ребенка. - Оставляешь меня одну, уходишь на сутки, и сейчас не кормишь. Я знаю, вещи мои тайком выбрасываешь, смерти моей не дождешься! Дай! Дай мне крови, пожалуйста!" Мне было не жалко крови для родной бабушки, но мне как-то не хотелось смириться с тем, что моя бабушка - вампир, так же, как не хотелось смириться с ее бессилием, старческим слабоумием, всем тем, что я считала ее капризами, и с чем считала своим долгом бороться ради ее же пользы. Начался обычный наш разговор. "Послушай, ба, успокойся и послушай меня: ну, зачем тебе кровь? Ты нормально питаешься. Скажи, что тебе приготовить?" "Крови, дай крови!" "Тебе вредно пить кровь! Ты хочешь совсем свалиться?" "Я умру без нее! Умру!" "Брось! Никто еще не умер без деликатесов! Возьми себя в руки. Ну!" Бабушка горько плакала. "Ба, успокойся, а то я уйду. Все, ухожу!" "Вот будешь ты такая старая, как я, вспомнишь меня тогда! И всю жизнь будешь вспоминать, как старуху обижала!" Я прошептала: "Пошла ты к черту!" и рванула дверь. Уже просыпаясь, я подумала, что поила своей кровью чужих людей и принципиально не дала ни капли родной бабушке.
      Бодрствование 2
      В 23 я влюбилась. Я была счастлива только надеждами и ожиданиями. Я воображала себе такую близость, что начинала понимать, что значит "двое одна плоть" или "две души, как пламя двух свечей, слитое в одно". Но вместе с К я была еще несчастнее, чем в разлуке с ним. Никогда я не была так несчастна, как с любимым, потому что необыкновенное единение осталось в моей фантазии, и я ничего не могла поделать с отчужденностью. Быть рядом и врозь - как это хорошо с чужим, и как ужасно с родным человеком. Я рассталась с К потому, что была несчастлива с ним, и снова страдала от одиночества. А К...
      Сон 3
      Карл Славный
      Мне снилось, что я читаю готскую летопись о каком-то никому не известном короле Карле. Желтая, ломкая, как засушенное крыло бабочки, бумага с оранжевыми буквами пахнет апельсиновой цедрой и пылью, как пахли книги, которые я читала в детстве. В детстве я читала старые, домашние и библиотечные книги, а сейчас читаю только новые, те, которые купила или получила в подарок. Во сне я тосковала по старым книгам. В детстве я ждала, что они откроют мне тайну, я причащалась чтению. Теперь я читаю книги с намерением тайну найти и изъять, как ученый, бескорыстный разоритель храма. Летопись была написана по-латыни, я читала и понимала все с гордым изумлением. Такое бывает, когда, только что научившись, едешь на велосипеде и не падаешь, преодолевая стойкое, опытным путем полученное впечатление об этом снаряде как об орудии пытки. Я читала по-латыни и не падала в непонимание. Были и миниатюры, в кирпичных тонах, - многофигурные сцены со смутным смыслом, и буквицы в заусеницах растительных закорючек. О Карле говорилось, что он был худшим королем из известных летописцу. "Он не обладал талантом ни политика, ни полководца, ни экономиста. В его правление королевство вестготов совершенно разорилось, обнищало, и было обложено непомерной данью. Народ взбунтовался, мятежники пленили короля к великой радости черни. Карла со связанными руками вывели на дворцовое крыльцо и с насмешкой спросили о последнем желании. Ветер наматывал длинные волосы вестготов на их обнаженные мечи. "Развяжите меня и дайте мне кинжал. Я сам лишу себя жизни" - таково было последнее желание Карла. Палачи сомневались. "Я никому не причиню вреда и не предприму попытку к бегству. Я вонжу кинжал себе в горло. Даю слово короля!" - сказал Карл. Его развязали. Зачинщик бунта отошел на почтительное расстояние и бросил под ноги Карлу кинжал. Его рука дрогнула, и кинжал запрыгал на каменных плитах как рыба, выброшенная из воды. Едва Карл успел поднять оружие, из внутренних покоев дворца появились роялисты. Они схватили растерявшихся мятежников. Их предводитель преклонил колена и подал Карлу корону вестготских королей. Ветер свистел в ее прорезях, изумруды моргали, как звезды в ветреную ночь. Карл принял корону. Он сказал: "Я дал слово короля и сдержу его. Отпустите их" Мятежники не успели смешаться с толпой. Король Карл вонзил кинжал себе в горло. Прозван он был Славным, и превознесен народом в песнях и легендах" Я вдруг понимаю, что речь шла о легендарном Карле Славном, представленном в средневековом фольклоре непобедимым воином, королем-волшебником, при котором страна процветала и народ благоденствовал. А он всего лишь сдержал слово короля.
      Бодрствование 3
      Когда-то ты много делал для меня. Внимание человека, которого я ничем не выделила, воспринималось мною только как попутное обстоятельство: вовремя подошедший транспорт, оказавшийся под рукой зонт. А ты, любящий, вдохновленный тем, что твои дары приемлются, все больше усердствовал в служении. В привычке, с которой я принимала твои услуги, ты видел признак сближения, но это было иллюзией, потому что я просто привыкла к удобству и уже не замечала его. Наконец, ты, как все любящие, начал требовать от меня ответных движений как очередного этапа сближения: ты шел по дороге беспрепятственно, дошел до ворот и стучал в них. Если любящего полюбили ворота распахиваются, а если, чаще всего, -- нет, то обманувшийся думает: "Я слабо постучал", и стучит все сильнее и сильнее. Реакция любимых бывает разной. Есть победители, которые видят, как идут к их воротам - и не препятствуют, чтобы упиться стуком, звуком их победы, и не отвечать. Есть невнимательные. Они ничего не видели и не замечали, и стук их пугает и заставляет обороняться. Есть неуверенные. Они винят себя в том, что проглядели путника или из-за нерешительности не остановили его вовремя. Они подают страннику милостыню дружбы или, скрепив сердце, пускают путника, а потом выгоняют его тем подлее, чем сами слабовольнее. Я отношусь к последним. Однако ты сам испугался собственного стука, и я не столько впустила тебя в собственную жизнь, сколько заточила тебя в ней.
      Я не любила тебя, я жила с тобой от отчаянья. Временами твоя внешность вызывала у меня омерзение, судорога которого сменялась виной, жалостью, уничижительным умилением, а затем, последовательно, желанием. Ты оказался такой же, как и я. Твоя любовь ко мне, которую я поначалу сочла привлекательным для себя удобством, выродилась в отчуждение. Ты полюбил спать один, ты ел один, закрывая дверь на кухню, ты прятался от меня в собственной квартире, и я преследовала тебя только потому, что ты делал это явно. Я обнимала тебя потому, что видела - ты не хочешь объятий, и не думала, что буду так страдать после того, как уйду.
      Сон 4
      Битва ветров
      Только ли в моих снах существует моя Родина? Мне снится поистине прекрасная местность, я могу начертить ее карту, а топонимы твердо закреплены за местами, - неужели не существующими на Земле? Ни в одном самом подробном атласе не могу я найти ни Курпинского леса, ни села Слонского...
      Часто во сне я ищу Сурковский лог, знаю, что выйти к нему можно из Курпинского леса, но местность меняется у меня под ногами. Не успею я оглянуться, а все уже не так. Скульптор еще не вылепил моей Родины из этой земли, а я уже люблю ее, и прощаю ей бесформенность...
      В этот раз я почти добралась до Сурковского лога, но снова была обманута. Вместо него я попала в другой, Шовский. Я пошла по руслу ручья. Он то разливался в ширину, то почти исчезал в траве, которая причмокивала и как губка пускала слюни под моей ногой. Рыжие пляжи сменялись острыми, словно обрубленными, берегами, или болотцами. Я перебиралась с одного берега на другой и вспугивала парочки крякв. Темная синева осколками тонула в воде, как бывает при солнечном небе и илистом дне. Однажды я поднялась на холм (когда-то он был берегом широкой и глубокой реки). Там шумели сосны, и не было ничего, кроме пустых полей и ветра.
      Наконец лог влился в Курпинский лес. Ветер был сладким. Птица взлетела, и солнце прошло сквозь ее крылья, превратив перья в лучи. Я вспомнила (часто я вспоминаю во сне какие-нибудь странности), что все войны - от шума ветра в поле, он поет о набегах и победах, зовет вперед, а лесной ветер славит Бога. Оседлые и кочевники воспитаны разными ветрами. Движение ветра, путь которого преграждают деревья, кругообразно, такой ветер "возвращается на круги своя", и человек, подпадающий под действие его ритма, составляет представление об оседлости и сельскохозяйственном круге жизни. Звук полевого ветра - бесконечное стремление вперед, человек, подчиняющийся этому ритму, представляет жизнь как движение по прямой.
      Я увидела гигантскую сеть, которая стояла, слегка колеблясь, на границе леса и поля. Начиналась битва двух ветров. От самого горизонта пошел все нарастающий свист. Облака вытянулись в стрелы и понеслись к лесу. Волна воздуха была такой сильной, что гребень ее искажал видимость, и поверхность поля словно бы морщилась, как море во время шторма. Я не сразу поняла, что темный лохматый вал, который катится по воздуху к лесу, состоит из жаворонков и сусликов, попавших в действие ветра. Волна ударилась в сеть, но не смела ее, а отпружинила, ветер с поля ослаб, вал из мелкой живности рассыпался и рассредоточился, вороша будто бы подкошенную траву. Сеть упруго колебалась, две воздушные массы пытались опрокинуть ее одна на другую. Лес шумел, клочья листьев забивали ячейки сети. Вдруг сеть подалась глубоко в поле. Мне показалось, что сам лес выбежал вперед: это сорванная листва рыбным косяком двинулась на сеть. Верещали клубы птиц, облака вертелись, будто две гигантские руки мыли в небе одна другую. Сеть порвалась, ее унесло в сторону, между двумя ветрами стояла живая стена всего, что было пленено ими: мелкого зверья, пернатых и зелени. Ветры ревели и выли, стена пищала. Конец поединка обозначила молния. Стена рассыпалась. Я проснулась от света, вспыхнувшего в окне напротив, удивляясь, что не слышу грома.
      Бодрствование 4
      Я скучаю только по твоему балкону. Когда, по ночам, темнота отторгала мое тело, и радиация страха проникала в душу, я выходила на балкон, в живую, уличную, воздушную ночь. Словно капли воды на странице книги, редкие пятна света из неспящих окон выделяли на черной плоской листве объемные бронзовые ветви. И моя тень была как гигантский пролом в лиственной скале. Я дышала этой ночью, а, значит, действовала, жила. На улице мрак никогда не бывает тусклым, он всегда блестит. Я видела кровь и лимфу огней, бриллиантовую мглу за деревьями, морщины старой городской воды в канале, и точно знала: я человек.
      Балкон - лучшее в нашем романе, балкон, дающий выглянуть в жизнь не выйти в нее - гостю царя Аида.
      В нашу последнюю встречу я хотела посмотреть на ночь с твоего балкона, но не застала ее. Я видела только сумерки на Прудах, когда шла к тебе, и такой же рассвет, когда ложилась.
      Сон 5
      Искусственное бессмертие
      В каждой клетке есть ген смерти. Если его убить, клетка станет бессмертной. Один ученый научился убивать этот ген в некоторых клетках мозга, отвечающих за эмоциональное состояние организма. Подопытный умирал, но одна его клетка продолжала жить, сохраняя ту эмоцию, которая возникла у человека в последнюю секунду жизни. Ученый сделал бессмертными клетки многих людей. Научился определять их эмоциональное состояние. Одни клетки оказались в стойкой депрессии, другие - блаженствовали. Ученый проанализировал досье своих подопытных и с ужасом увидел, что постоянные мучения испытывают дети, невинные девушки и добрые католики. Блаженствуют же серийные убийцы, грабители и растлители малолетних. Глубоко задумавшийся ученый долго бродил по улицам, зашел в костел. Ему показалось, что на мраморном полу лежит новый витраж. Ученый подошел ближе - витраж стал короче, и чем ближе он подходил, тем короче и короче становилось отражение на зеркальном мраморе. Наконец осталась одна разноцветная полоса. Ее хотелось поднять с пола, как перо ангела или как закладку, выпавшую из Книги жизни. Ученый окинул взглядом пустой костел. Меж рядами скамеек стоял столп сияния. Казалось, что он плотнее мраморных, потому что они отражали свет, а он излучал. "Свет - это речь Бога", - подумал ученый. Тотчас он стал понимать язык света и услышал в лучах слова: "Не думай, что ты изобрел бессмертие. Его изобрел Я. Праведники страдают, потому что уповали на встречу со Мной после смерти, но ты не дал им умереть. Грешники же ликуют, потому что боялись кары, - и не воспоследовала. Ген смерти регенерируется, все умрут и получат то, что заслужили" Ученый ушел из костела в радости. На улице стояла осень, воздух сиял как слиток золота. Ученый уверовал.
      Во сне мне предлагалось решить задачу - в какой именно момент произошло обращение ученого? Этот подход к проблеме мне казался слишком (хотя, возможно, оправданно?) католическим. Я настаивала на том, что это таинство, а таинство совершается не в момент времени, но в вечности...
      Бодрствование 5.
      Чтобы увидеть интересный сон и запомнить его, надо в период бодрствования вспомнить или сделать что-нибудь странное, уже наяву погрузиться в грезы, утопить в них реальность. Сегодня я хочу думать о солнце. Не надо бы спать на зорях. Восход и закат - единственные часы счастья. Сегодня солнце встало в 05. 06., завтра встанет на две минуты раньше, но я увижу его только через 38 минут. Сейчас сезон стрижей, они хрипло пищат за окнами. Временами я слышу, как ветер поет у них между перьями. Это похоже иногда на свист стрел, иногда на гудение струн. Но эти 38 минут, когда небо только светлеет... Оно так нехорошо синее. Мне так плохо в эти минуты, я как никогда одинока. Солнце в зените далеко от человека, оно расплавляется в небе, и невозможно взглянуть в его лицо. На зорях же оно смиряет себя до того, что позволяет видеть свое величие. Тогда оно напоминает о Боге.
      Сон 6
      Дедушка Ананды
      В этой деревне женихи и невесты ждут смерти своих стариков, потому что только в день погребения родственника одного из обрученных совершается свадебный обряд. И хоронят усопшего в супружеской спальне, чтобы не о любовных утехах, а о краткости земной жизни думали молодые на своем ложе. Они восходят на крышку деревянного саркофага, и запах первоначального тления смешивается с запахом первого семени. Во всей деревне только Ананда и Мадера желали своим старикам долгой жизни: их обручили в детстве, и с того самого дня они возненавидели друг друга. Встретив Мадеру, Ананда тотчас начинал бросаться в нее камнями и грязью, а Мадера протягивала бечеву на той тропинке, по которой Ананда бежал в школу. Люди, умеющие ненавидеть, способны и любить. И у Ананды, и у Мадеры были сердечные привязанности. Страстные и упрямые, оба они добились взаимности, и не старикам, а друг другу желали смерти. Умер дед Ананды. Больше всех оплакивал старика его внук, рыдая на груди у своей возлюбленной, под персиковым деревом. "Не убивайся так, - сказала Лакшми. - Я смелая, я спрячусь в гробнице с останками твоего достопочтенного деда, а когда Мадера возляжет, выскочу в его саване и напугаю ее. Трусиха умрет от страха, и ты снова будешь свободен!" Ананде понравилась эта идея. А в это время Радж утешал Мадеру под кипарисом: "Не горюй! Нет в деревне юноши, храбрее меня! Я проберусь в дом Ананды и спрячусь в гробнице его дедуни. Потом закричу, завою и выскочу, не дав женишку притронуться к тебе! Ананда трус - из него и дух вон!"
      Настал день свадьбы. Дедушка Ананды уже побагровел, растрескался и потек, как перезрелый банан. Супружеская спальня источала знатную вонь. Трупные мухи покрывали ложе брачным покрывалом, а жемчужные черви вылезали из-под матраса.
      Ночью, когда в доме еще не стихло свадебное пение самых старых старух, молодых втолкнули в зловонную спальню. "Эй, дедушка, как ты там?!" крикнул Ананда, несколько часов назад спрятавший в гроб храбрую Лакшми, облаченную в саван, который она сварила в благовониях, чтобы хоть как-то защититься от дедушкиного тлена. Но в ответ не раздалось ни звука. "Струсил Радж!" - подумала Мадера, и сердце ее сжала тоска. "Дедуля, тебе там не душно?" - Ананда испугался, не задохнулась ли Лакшми, и откинул шелковое покрывало, вспугнув рой насекомых. Мадера вскрикнула, Ананда схватился за грудь, - из-под матраса безжизненно свешивалась юная рука. Крышка гробницы была откинута, и печальная картина предстала молодым: мертвые Радж и Лакшми с безобразно искаженными лицами покоились, скрючившись, как змеи, на раздутом теле дедушки Ананды. Каждый из них так испугался ожившего мертвеца, что умер от страха. И увидели Ананда и Мадера, какие безобразные тела они любили, и горе охватило их, и спасительный плач овладел душами. Два месяца рыдали они над трупами, питаясь одними слезами, и скорбели, не сходя с места печали до тех пор, пока не ослеп, а Мадера не онемела. Тогда сошло на них просветление, и увело в горы, где стали они святыми супругами, поселившись среди красных обезьян, и люди воздвигли алтари Ананде и Мадере.