Мои сны глазами очевидцев

      Я услышала стон и побежала в комнату отца, не понимая, холоден или горяч дощатый пол дачи. У отца был сердечный приступ, лекарство лежало на полу. Я позвонила поселковому врачу, трещал диск старого аппарата. Врач сразу снял трубку, он не спал, он быстро записал адрес и сказал: "Сейчас". Я побежала в коридор и стала ледяными пальцами открывать эти дачные замки и засовы, занозила ладонь. Березы за окнами качались, ветки как в припадке колотили по крыше. Ветер распахнул дверь, и вся прихожая заполнилась трепетом. С мерным рокотом мерцал полумрак. Вибрация воздуха вызвала у меня панический ужас. Я бросилась к отцу. Трепет следовал за мной. Вдруг угол зрения изменился, и я увидела - от страха у меня словно поползли змеи по голове, -- это было несколько сотен ночных бабочек. Их крылья были невидимы от быстрого движения - только вибрация, под которой как под плащом скрывалась пустота, обращенная ко мне. Она словно ждала, что я заговорю с ней. Она вытягивала у меня мысль, обращая и приковывая ее к себе.
      "Кто ты?" "Трепет смерти" "Зачем ты пришел?" "Забрать" "Уходи!" "Я никогда не ухожу один" "Тогда забери меня" "Я знал твой ответ, Алкестида. Я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты пошла со мной по своей воле. Ты согласна пойти со мной?" "Да".
      Огромная, черная, словно обугленная, бабочка с рваной линией крыльев бросилась мне в лицо.
      Омерзение пересилило меня, я услышала свой крик справа и ударилась в стену, возле которой вдруг оказалась.
      -- Нет! Нет! Нет.
      Насекомое упало на одеяло больного. Отец не вздрогнул, его рот был открыт, и губы не дрожали. Трепет исчез.
      3
      Смерть отца произвела на меня страшное впечатление. Мне казалось, что в ту ночь я сходила с ума, что-то мерещилось мне. Я чувствовала, что виновата в смерти отца, но чем? Это было необъяснимо, и я старалась забыть.
      Я поступила в институт, и боль понемногу утихала.
      Среди моих друзей выделялись двое, Лёня и Виктор.
      Лёня, сутулый юноша с экземой между бровей и воспаленными, вечно полными слез глазами, поражал угрюмой, безнадежной настойчивостью. Очень скоро я потеряла такт в отношениях с ним, но Лёня продолжал мне звонить каждый день, в одно и то же, назначенное им самим время.
      Виктор был красивым и обаятельным человеком. О нем говорили, его дружбы искали, девушки влюблялись в него. Виктор никого не отвергал. В общем, с ним было легко, и я была влюблена.
      Поздней весной над городом пронесся ураган. Всю ночь ливень шумел как пламя, заглушая вой и улюлюканье автомобильных сирен. Вспыхивала молния, и дольше, чем на секунду, вода становилась золотой, а тени коричневыми.
      Утром Лёня пригласил меня в парк. Он сказал, что там сейчас интересно, как в аду. Я сказала, что не пойду туда с ним, и позвала с собой Виктора, пообещав ему райские кущи.
      Парк и в правду напоминал дантов ад -- ураган переломал ему кости. Пахло смолой, свежим древесным соком и увядающими цветами кустарников.
      Мы с Виктором вели фривольный разговор и смеялись.
      Лёни нигде не было, но мне казалось, что он прячется где-то рядом, и его глаза следят за нами.
      Перелезая через какую-то ветку, мы упали в мокрую траву и стали целоваться. Целовались все откровеннее. Со мной это было впервые. Я запрокинула голову и увидела дрожащую сетку листвы, сквозь которую была продернута другая, медленно, словно водой, колеблемая воздухом сеть насекомых, крылышками зеркалящих солнечный свет. Это было так красиво. Шмели, осы, изумрудные мухи, пара капустниц... Бабочек становилось все больше, словно чьи-то невидимые руки переплетали сеть. И вот воздух над нами уже вибрировал, мертвый мерный гул бледных крыльев с прожилками, как на человеческой коже, накрыл нас. Трепет смерти склонился над нами и вытягивал у меня мысли, заставляя меня говорить с собой.
      "Уходи!" "Я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты была моей" "У меня есть Виктор! Я буду его! Уходи!"
      За моим светлым гневом скрывалась какая-то черная недомолвка. Я словно что-то забыла и не хотела вспомнить.
      "Ты знала, что я никогда не ухожу один"
      Виктор вскочил и схватился за пряжку ремня. Ее пронзил солнечный луч. Надломленная ураганом ветка рухнула, перебив Виктору шейные позвонки и убив с десяток капустниц, чьи крылышки разлетелись в прах.
      4
      Гибель возлюбленного почти через год после смерти отца, у меня на глазах, и снова в сопровождении странностей моей психики, совершенно изменила мою жизнь. Я перевелась в Петербургский университет и сняла квартиру почти на окраине. Я жила как отшельница, училась целыми днями, стала носить очки. Вечерами я курила на балконе, стряхивая пепел в пустоту, стараясь не поддаваться отчаянию. Свет из окон отражался в глянцевых крыльях чаек, бумерангами круживших над дворовой свалкой. Птицы приносили во двор вонь тины и гнили.
      За год жизни в Петербурге у меня появился только один товарищ - наш дворник Валерий, молодой, спившийся актер. Он будил меня по утрам шорохом своей метлы. Валерий жил в комнатке на первом этаже, иногда мы вместе курили в подъезде, я одалживала ему деньги. Однажды Валерий положил цветы на коврик под моей дверью. Я шла на экзамен, и сначала почувствовала запах тюльпанов, идущий снизу, а потом увидела их у своего каблука. Цветы трепал сквозняк, и лепестки шевелились, как губы человека, разговаривающего во сне. Я просила Валерия больше не делать этого, и он послушал меня.
      Прошло еще пол года. Депрессия отступала, и я задумалась, чего ради обрекаю себя на одиночество. В середине зимы я почувствовала, что вдыхаю весенний воздух. Моя жизнь была сосредоточена на Университете, и я влюбилась в заведующего кафедрой естественных наук. Дмитрий Иванович Лепилов считал, что я не без способностей. Я редактировала "Вестник биологии" и до ночи засиживалась на кафедре с Лепиловым. Мы часами молчали, но в воздухе как свежесть стояло возбуждение. Я роняла карандаш, Лепилов играл золотой печаткой, пуская в меня тусклых зайчиков. В один из таких вечеров плотина рухнула, и мы также молча целовались, поглядывая на кожаный диван в углу, но уборщица вставила и зашатала в замочной скважине ключ. Мы договорились завтра, у Лепилова.
      Я шла на свою квартиру. Боже мой, как мне было легко! Я сняла шапку, чтобы ощущать, как снежинки касаются моих ушей и шеи. Я почти достигла близости с мужчиной - и не случилось ничего страшного, уборщица - это пустяк. Много лет в моем сознании сидела какая-то скрючившаяся тень, какое-то опасное воспоминание, объясняющее смерти отца и Виктора и доказывающее мою вину. Теперь я освободилась от этой тени.
      В подъезде меня ждал Валерий. Земляника на конце его сигареты мигала зернышками, когда он затягивался. "Завтра у меня День рождения. Приходи, я испеку пирог" "О, Валера, я тебя завтра утром поздравлю, но я допоздна буду в Университете, я завтра очень поздно приду. Валера!" "Во сколько? Ну, во сколько?" "Ну, в час ночи. В половине второго" "Вот и приходи. Я лягу пораньше, а к часу встану. Приходи - ты мой единственный друг среди смертных"
      Я обещала и позабыла.
      Лепиловская квартира была огромна и наполнена тиканьем. Коллекция механических часов пялила на нас циферблаты, большие, как лица. Хрустальные светильники посылали по углам радуги. Лепилов был разведен и богат. Он устроил в столовой полумрак и разлил по бокалам черное вино. Темная радужка сливалась с его зрачками. Я была так взволнованна, что у меня не хватало сил на счастье. Что-то разрывалось у меня в груди, от моего сердца словно отделялись волокна.
      В дверь позвонили. Лепилов поморщился и пошел открывать, специально шаркая шлепанцами, чтобы показать, как идти не хочет. Его нет минуту, две, пять, семь, десять, тринадцать, -- сообщали мне стены, увешенные часами. Я стала бродить по комнате, откинула штору - в окно просился снег, откинула тафтяную занавеску - тропический гербарий, откинула другую. Рука моя дрогнула, ткань зацепилась за стекло и сорвала его. Огромные, выцветшие, давно убитые тропические бабочки под воздействием воздуха стали превращаться в цветную пыль, в дрожание и трепет. "Нет!" "Да. Я люблю тебя. Ты хочешь пойти со мной?" Я закричала: "Да! Да! Да!", -- надеясь голосом заглушить свою мысль. "Ты лжешь. Твоя душа кричит громче твоего рта. Я ухожу" Мертвое крыло парусника прилипло к моей щеке. Я бросилась бежать, под ногой у меня лопались сухие тельца бабочек с истлевшими крыльями. Лепилов лежал на пороге с пулей в голове. Выстрел совпал с моим криком в комнате.
      Лепилов занимался бизнесом и был кому-то должен. Я свидетельствовала в суде, потом долго лежала в клинике. Врачи уверяли, что мой невроз погашен. На самом деле я перестала прятаться от мысли: каким-то образом я навлекаю смерть на тех, кого люблю. Смерти предшествует видение, связанное с чешуекрылыми, и мое согласие на чью-то смерть вместо моей. Я решила наконец с этой реальностью считаться.
      Мысли о смерти, в том числе, и о самоубийстве, вызывали у меня отвращение. Я избегала кладбищ, в кошмарах мне снились могильные кресты, сделанные из огромных, с прихотливо изрезанными крыльями бабочек.
      Я перевелась на заочное отделение и заточила себя на даче, там, где умер мой отец. Я решила посвятить себя науке. Меня интересовала герантология.
      -5
      Почти каждый день я заходила в поселковый магазин и иногда встречала там доктора Штерна, довольно молодого, рослого человека с римским профилем. Штерн никогда ни с кем не здоровался, хотя всех знал, и все его знали. Сигареты он покупал без очереди. В поселке его не любили. Говорили, что он берет взятки, спекулирует медикаментами, и что его сосед умер от астматического приступа, потому что Штерн поссорился с ним накануне и не оказал ему помощь. Штерн был холост и жил один. Я не замечала, что враждебность окружающих и шушуканья за спиной ему досаждают. Однажды он так свирепо посмотрел на свекровь Сони Берц, что старушка охнула и схватилась за кофту в области сердца.
      Через три недели жизни на даче я поймала себя на том, что Штерн не вызывает у меня никакой антипатии, наоборот, кажется интересным человеком. Не влюбляюсь ли я? О нет, это невозможно. Штерн - низок, груб, и только этим и интересен - как агрессивное животное, выдающаяся особь. Я с охотой слушала возмущенные рассказы дачников о случаях хамства со стороны доктора Штерна, иногда сама спрашивала у соседки: -- А что Этот? - О, Этот - просто выродок! Проезжал -- это после вчерашнего дождя-то -- мимо Ивановых из 14-го и обрызгал их грязью с ног до головы. Они пойдут жаловаться в товарищество.
      Я качала головой и почему-то сочувствовала Штерну.
      В конце лета я узнала, что Штерн продает дачу. Весь поселок радовался: у него - финансовые проблемы, проиграл какой-то суд. А мне стало горько Штерн уедет, и я лишусь единственного развлечения - слушать о его выходках. Штерн не вылезал у меня из головы несколько дней. Наконец, от нечего делать, я решила хоть посмотреть на его дачу. Пошла и увидела самого Штерна. Он ожесточенно рубил кусты у самого забора.
      -- Добрый день.
      Штерн сверкнул на меня глазами и не ответил.
      -- Продаете дачу?
      -- Кто сказал?
      Штерн перестал размахивать топориком и презрительно оттопырил нижнюю губу.
      -- Все говорят.
      -- Хочешь купить?
      -- Может быть.
      -- Судя по твоей курточке, тебе не хватит сбережений.
      Я пожала плечами и пошла дальше, улыбаясь. Так я и думала: грубое животное, колоритная личность.
      -- Куда? Стоять!
      Я удивленно обернулась. Штерн смеялся.
      -- Как ты думаешь, если я сделаю здесь евроремонт, я сбуду это дело быстрее?
      Я поняла, что ему просто захотелось поболтать. Мы поговорили о евроремонте. Штерн улыбался и напирал широкой грудью в свитере на свой заборчик. Я уж думала, не пригласит ли он меня в дом, но Штерн вдруг резко оборвал беседу, помрачнел и взялся за топор.
      Я была довольна. Штерн - не такой мизантроп, каким его здесь выставляют и тоже, наверное, страдает от одиночества. Я стала искать встречи со Штерном, то и дело прогуливаясь мимо его дома. И, как на зло, не видела Штерна недели две, хотя раньше встречала чуть не через день. Когда мы, наконец, встретились возле газетного киоска, я заволновалась и еле заставила себя сдержанно улыбнуться. Штерн едва взглянул на меня и сурово кивнул. До позднего вечера я была недовольна собой, ночью мучилась, а утром поняла, что влюбилась. Собственная постель показалась мне гробом. Я лежала на спине, и мои глазницы наполнялись слезами как колодцы водой. Хорошо, что Штерн уедет - может быть, это продлит его дни. Ну, а моя жизнь превращается в пустыню. Чем больше я думала о том, что Штерн уедет, и я не смогу хоть изредка его видеть, тем больше мне хотелось умереть. Несколько дней я бродила по поселку в поисках Штерна. Когда я проходила мимо его дома, мои ладони струились потом. Пару раз я видела его, но боялась даже поздороваться, а он делал вид, что вообще меня не замечает. По ночам мне снился Штерн. Я мечтала о счастье тайной любви - видеть его вот так, случайно, иногда встречаться глазами.
      В конце сентября я подсмотрела, как Штерн принимал покупателей. Пахло прелой листвой, которую на своем участке не сжигал один Штерн. Машина Штерна была вся в каплях дождя, одна капля меньше другой, и в каждой, и так дрожащей, еще и отражалось дрожание зубчатой листвы штерновских облезлых березок.
      Стояли на крыльце. Покупатели, видимо, сбивали цену. Штерн горячился, мотал головой, потом вдруг стал бить кулаком в стену и кричать:
      -- Это мой дом! Его построил мой отец! Я знаю, сколько стоит мой дом, и отдаю за бесценок!
      У меня защемило сердце.
      Вечером прошел слух, что Штерн дачу продал. Я затосковала. Мне казалось, что Штерн - последнее, что есть в моей несчастной судьбе, что без того, чтобы просто видеть его иногда, я превращусь в гусеницу, в бесполое существо, не способное ни на какую деятельность. Жизнью своей я ничего не могу дать доктору Штерну (зовут его - Александр), а вот смертью... Я решила завещать свою дачу Александру, признаться ему в любви и умереть. Может быть, хотя бы одно из моих действий сделает его счастливым. Оставалось только убедиться, что я действительно не боюсь больше смерти...
      Я долго рассматривала изображения чешуекрылых в атласе. Раньше мои руки сами захлопнули бы книгу. Впрочем, это совсем не то. Я пошла на чердак и отыскала старую коробочку из-под папирос "Герцеговина Флор". Там, в пожелтевшей вате.... Когда-то их поймал мой отец - капустница, лимонница, крапивница, мертвая голова.... Такие маленькие, с крыльями, напоминающими изнанку ковра, сухие, с отломившимися лапками - и неизъяснимо мерзкие. Гусеница - земное существо, но бабочка - потустороннее, смерть гусеницы, продукт ее самодельного гроба-кокона, нечто, живущее только для размножения, как бы воплощенная разукрашенная похоть, летучий половой орган, цветочная сводня... Я дотронулась мизинцем до мертвого крыла. Что-то забилось во мне, нервы словно приобрели волю... Я сдержала их и взялась за крылышки большим и указательным - слой мертвой кожи, словно содранной с чудовища, как бы врос между слоями моего живого эпидермиса. Впервые в жизни я держала в руке бабочку - мертвую бабочку. Я подносила ее к лицу, она расплывалась в моих глазах как разложившийся труп. Я сжала кулак, раздался хруст - и мелкие осколки прилипли к вспотевшей ладони. Цветные обрывки, подобные лопнувшей от слишком горячей воды переводной картинке.
      Я была довольна экспериментом, но не совсем. Экая смелость не бояться мертвеца! А мне надо было найти живого мертвеца.
      Я нашла на следующее утро, в Москве, в нотариальной конторе. Там включили обогреватель, и бурая бабочка-бражник выползла из-за батареи. Она билась в окно. Рокот и отчаянные удары крыльев вызвали у меня дрожь. Насекомое ударялось плашмя, как мертвое тело, но не соскальзывало, как соскользнул бы листок - какая-то сила заставляла его вновь и вновь двигаться и биться, биться, не заботясь о сохранении своей жизни так, словно сохранять и нечего, биться с упорством и равнодушием живого механизма, зомби. Я отошла к другому окну. Мягкий осенний свет озарял подоконник, во дворе желтые листья сияли после дождя. На расстоянии бабочка казалась мне черной и горящей. Я вернулась и взяла ее за крыло. Я держала в пальцах трепет. Ветер дрожащего крыла охладил мой ноготь, мохнатые цепкие лапки обхватили верхнюю фалангу. Бабочка с продавленным и уже плохо сидящим крылом довершала мой палец. Она доверчиво покачивалась на нем. Я увидела, что бабочка красива.
      Я сломала ее другой рукой. Легкий треск, слизь, смытая с ладони в уборной. Теперь я была готова к аду: миллиарды бабочек, порхающих надо мной, падающих на меня, смятых, убитых, колечных, шорох их и рокот, крылья и лапки на моем лице. Я опасалась только, что мой ад изменился, и ужасы в ночи сменили образы.
      Я оформила завещание, вернулась на дачу и привела ее в порядок - для Штерна. На всякий случай проверила газ, воду, ничего не оставила в розетках. Я совсем не думала, что покидаю этот дом, да и вообще землю живых, навсегда. Главный интерес моего бытия, мой эгоизм перешли на Штерна. Я не жертвовала собой ради него - нет; я расставалась с прошлым, гусеничным, самодостаточным "я" ради нового, бабочного "я", обогащенного Штерном. Собирая документы, я со своей склонностью к абстрактному теоретизированию думала: "Любовь - высшее проявление жизни, высшее проявление любви - желание умереть за, вместо или ради любимого. Жизнь существа есть желание смерти ради жизни другого существа, жизни, в которую переносишь зерно своего существа"
      Я собрала документы и отправилась к Штерну. Был вечер. Сизые поселковые фонари пятнами освещали только редкозубую листву тополей и берез. Я поскальзывалась на мокрых листьях. У Штерна горел свет, но калитка была заперта. Я подумала, что если позвоню, - Штерн мне не откроет. Я знала, что собак у него нет, и перелезла через забор. Мне стало весело -неужели я иду умирать? А вдруг я только передам завещание - и ничего не случится? Тогда Штерн меня просто убьет. Я поднялась на крыльцо, мокрые доски блестели в отсветах из окна. Дверь распахнулась: Штерн видел, как я лезу через забор.
      -- Ну?!
      Доктор Штерн был страшен: всклокоченные волосы, сливы под глазами, обрюзгшие небритые щеки. Очевидно, накануне Штерн пил.
      -- Извините, я хочу с вами поговорить.
      -- Дом я продал.
      -- Может статься, вы расторгнете сделку.
      -- В смысле?
      -- Я. Завещала вам свою дачу.
      -- Что?!
      -- Я скоро умру и завещала дачу вам.
      -- Зачем?!
      -- Я. Люблю вас.
      Штерн взял меня за шею и провел в комнату. Там пахло чем-то знакомым сухим деревом и сухой бумагой - как на моей даче. Горел оранжевый старомодный торшер, наша кожа от его света стала рыжей. Мы остановились посредине комнаты, Штерн удивленно смотрел на меня сверху вниз и гладил моё горло.
      -- Давно это с тобой?
      -- С тех пор, как увидела вас впервые.
      - Не правда, Алкестида.
      Штерн сжал мою шею, надавив пальцами в яремные впадины.
      -- Наконец-то ты научилась любить. Я был больным мальчиком и нищим дворником, теперь я - подонок, и останусь им до конца. Ты хочешь стать моей?
      -- Да, Трепет смерти.
      Его пальцы сдавливали мою шею. Я медленно закрывала глаза и также медленно теряла чувства.
      Я проснулась от стона и побежала в комнату отца, не понимая, холоден или горяч дощатый пол дачи. У отца был сердечный приступ, лекарство лежало на полу. Я позвонила поселковому врачу, трещал диск старого аппарата. Врач сразу снял трубку, он не спал, он быстро записал адрес и сказал: "Сейчас". Я побежала в коридор и стала ледяными пальцами открывать эти дачные замки и засовы, занозила ладонь. Березы за окнами качались, ветки как в припадке колотили по крыше. Ветер распахнул дверь. Он принес в прихожую целое полчище ночных бабочек. Они, вибрируя, летели мне прямо в лицо, путались в волосах, но омерзение ушло куда-то внутрь меня, я босиком бросилась отпирать калитку, от холода земли у меня сводило ноги. Доктор услышал, что я вожусь с ключами, и грузно перевалился через забор.
      -- Александр Штерн. Ночной визит влетит вам в копеечку.
      ...ПРЕСТУПЛЕНИЕ
      ДНЕВНИКОВАЯ ЗАПИСЬ
      Ирина была девственницей с таким бледным лицом, как будто ее никогда не покидал ужас. Она родилась седой и близорукой и видела мир расплывчатым, как через пелену слез. Когда Александр был рядом, Ирина замирала. Ей становилось дурно, холодели ее худые пальцы, ей грозил обморок. Казалось, она боится Александра. Она любила его. Ирина была не просто робкой девушкой. От толпы неуверенных в себе юниц она отличалась так же, как от них отличалась бы Снегурочка. Мне нравилась ее обреченность, ее на глазах тлеющая красота. Черными у нее были только зрачки.
      Ну, а Александр пористокож, румян, потлив и весел. Только по молодости он тогда не был жирен и не страдал одышкой. Тогда он пил, ел и любил женщин так, как если бы ему за это хорошо платили.
      Если в мире существует какой-то разлом, то Ирина и Александр встречались на этом разломе. Если их и притягивало что-то друг к другу, то это была их абсолютная разноприродность, и изумление перед непонятным они принимали за взаимное влечение.
      Сегодня ушел в прошлое мой 25-й день рождения. Мой гость спит, а в его стакане плавают сумерки. Я хочу понять - кто я. Могу ли я называть себя убийцей, или я просто зритель, угадавший следующую реплику? Мне кажется, я знаю, почему умерла Ирина: не при чем тут было механическое повреждение. "Мерседес" (архетип автомобиля-убийцы) - не причина ее смерти, как моя авторучка - не причина этой записи...
      Тем вечером в заведеньице "Кризис жанра" играли джаз. Флейта блестела как ртуть в градуснике. Человек с саксофоном тяжело качался на сцене, напоминая инвалида в коляске. Люди, вплетенные в сеть табачного дыма, склеенные теплым мраком, в серпах и полумесяцах отсветов, люди, отдающиеся шумам как веникам банщика, были красивы или безобразны: погребное освещение - прием барокко.
      Александр был весьма весел в тот вечер. Он обнял нас - меня и Ирину; его рука лежала на моем плече как тяжелая добыча, а Ирина застыла, превратившись в белую кость. Александр кричал ей что-то в алебастровое ухо, ей, ей! Ей-ей, он был влюблен в нее. И я что-то кричала в ухо ему, как в маленькую печку, и на языке у меня на секунду вспыхнула точка горького вкуса его ушной серы.
      Вот Александр засмеялся, вот поцеловал сахар Ирининой шеи, вот засмеялся. Ирина вывернулась из-под его руки как из-под орудия казни и выбежала из забегаловки, вытекла как ртуть. И Александр побежал за ней, сатир за нимфой, красный за бледной. Так-так... Я пошла за ними. Московский подслеповатый аргус пялился на них, ветер сдувал с кустов пыль. Я встала в кустах, зубастые листья боярышника царапали мое лицо. Происходило объяснение, Ирина напоминала Яковлева в роли Мышкина. Она не верила в Александрову любовь. Что ж, люди с повышенным болевым порогом боятся боли, это естественно... Ирина зарыдала, Александр высморкался, я с трудом сглотнула. Дурачок, обнял ее. Ирина вырвалась, Ирина побежала. Она блестела белизной кожи и волос, глянцем слез и снегом джинсы. Ручей Ирининого сияния был поглощен потоком сияния этого "Мерседеса".
      И тут я стала лучшим другом Александра - скорая помощь, вечный приемный покой, бокал пива, запотевший изнутри и потный снаружи - все это сближает.
      И вот мы едем навестить Ирину в больнице. Опасность еще есть - сердце. На коленях у Александра трясутся пионы-губошлепы.
      -- Что ей сказать?
      -- Скажи, что любишь ее.
      -- Да?
      -- Ты не уверен?
      -- Нет. Да. Не знаю. Так сказать...
      -- Не важно! Главное сейчас - вытащить ее! Надо, чтобы у нее был стимул жить. Пусть это будет в чем-то так называемая ложь во спасение. Наговори ей всего - что хочешь жениться, что хочешь детей только от нее. Потом решишь в рабочем порядке!
      В коридоре с запахом щелочи я подала Александру хрустящий халат, белый как бельмо.
      Минут двадцать я просидела у дверей палаты, ожидая как бы своей очереди видеть Ирину, но, конечно, в ожидании Александра. Я воображала себе сцену. Я не хотела увидеть ее в реальности! Или хотела? Не есть ли непроизвольное воображение - тайное желание?
      Это произошло: Александр выбежал с воплем: - Врача! - Его лицо мимикрировало под яблоки, лежавшие на тумбочке - красные и желтые пятна. Минуту назад голова Ирины была так прекрасна на плоской больничной подушке. Глаза запали, в глазницах скопились слезы, а кожу покрыла гидрокарта вен. Инфаркт подфартил.
      Мой гость проснулся и безумным, полным образов сна взглядом обвел комнату. Он похудел с тех пор, на его животе и ляжках обвисла кожа. Я подсела к нему, оперлась на подушку, влажную от пота.
      -- Я люблю тебя.
      -- Я люблю тебя.
      Горячий мокрый рот.
      Хотя бы однажды я должна поговорить с ним об этом.
      -- Ты знаешь, когда я тебя полюбила?
      -- Когда?
      -- Сразу. Как только Ирина нас познакомила. Я очень ревновала.
      -- Я знаю.
      -- Тогда, в машине, я специально подсказала тебе сделать Ирине предложение. Я так и думала, что она не выдержит.
      -- Она умерла от счастья.
      -- Она умерла от страха!
      -- От счастья! Я специально сделал это, чтобы быть с тобой!
      -- От страха! Она не верила тебе, она боялась, что ты ее обманешь, бросишь, она видела, что ты за человек!
      Теперь я вижу, как все это глупо. При чем тут наши слова! Просто инфаркт, просто природа. Но тень Ирины, которую мы называем совестью, заставляет нас спорить. Совокупления, спиртное и конопля усыпляют мертвую. Совокупления, спиртное и конопля. Совокупления, спиртное и конопля. Валидол, совокупления, спиртное, валериана и конопля. У кого-нибудь не выдержит сердце.
      Хочется быть убийцами и не испытывать мук совести. Или же испытывать муки совести и быть убитыми. Мы растравляем свою совесть и убиваем себя сами. Мы просто хотим доказать себе, что можем что-то - убить и торжествовать или убить и быть наказанными.
      Убийство представляется бесспорным свершением как единственно необратимое. Но наше убийство не бесспорно.
      Последние два абзаца дописал я, Александр.
      ...НЕВЕРИЕ
      НОЧЬ В СТОРОЖКЕ
      Впервые мы лежали рядом в сторожке за огородами. Ночь слабела, и вокруг все было из пепла и угля. Любочка прикрывалась ладонью, и ноги ее были плотно сжаты, хотя это и было после, а груди ее давно потеряли стыдливость, много раз мною мучимые и целованные, и черные во мраке соски смотрели в мою сторону.
      Я закурил, пламя спички на секунду придало цвет всему окружающему, как будто махнули ярким платком и тут же спрятали его, а в огоньке моей сигареты зароились маленькие оранжевые пчелы, словно я смотрел не на огонек, а в глазок улья.
      - Не кури, ты что, ты что! - Испугалась Любочка, - в сторожку была натаскана солома, пахнущая летом и пылью.
      - Да ладно, что ты!
      - Нет, Вадим, дай мне, пожалуйста.
      Она отняла у меня сигарету, пронесла ее мимо своего лица с благоговейным ужасом - медленно, как змею, нашла сброшенную босоножку, затушила сигарету о подошву и, мертвую, отдала мне.
      Тонкий штрих нашей ночи - пустяковая опасность пожара, случись который, - мои счастье и ликование только бы возросли, - был ей не нужен и враждебен, и задымись солома - Любочке показалось бы это дурным предзнаменованием - ее счастье было бы омрачено.
      Принимая из ее рук затушенную сигарету, я словно принимал разочарование.
      Очень скоро мы расстались с Любочкой, и каждый видел в другом человека, предавшего любовь ради корысти.
      Я был потрясен, когда убедился, что Любочка хочет женить меня на себе, чтобы улучшить свое социальное положение - в ее кругу замужество уважается так, словно женщина, выйдя замуж, сделала карьеру или сколотила состояние. Даже если замужество не очень удачно, само по себе наличие мужа рассматривается как достижение женщины.
      Любочка же была потрясена, когда убедилась, что она для меня всего лишь "бесплатная проститутка". Так она сказала сама - и я возмутился и не простил ей того, что она, сама разлюбившая, порочит мою любовь к ней такими словами затем, чтобы я пошел на поводу у ее корысти только ради того, чтобы она мою любовь такими словами не порочила.
      Мы расстались врагами, еще любя друг друга, и каждый сознавал, что любит человека низкого, недостойного его любви.
      "Но ведь она любила меня!" - думал я в день страшного происшествия, еще не зная о нем, глядя в окно на голые деревья, похожие на выдранные из земли и торчащие к небу корни, и на дома с исчезнувшими крышами. Исчезнувшими, потому что белизна неба втянула в себя белизну снега на них, не оставив границы.
      В сторожке она, как все девушки, кричала: "Нет, нет, не надо!" и я был отчаянно груб с ней, чтобы как можно скорее довести ее до пика отчаянья, после которого "нет" все больше наполняется смыслом "да", и тогда можно наконец-то быть нежным и за это "да" долгожданно благодарным.
      Потом мы лежали рядом, нам не надо было даже соприкасаться телами каждый чувствовал любовное тепло, исходящее от другого как аромат от розы, а ведь чтобы наслаждаться ароматом цветка, вовсе не нужно грубой своей кожей прикасаться к нежной коже лепестков.
      Я говорил, говорил и говорил:
      - Любочка! С каждой минутой, нет, с каждой секундой я люблю тебя все сильнее и сильнее. Я никого и никогда еще так не любил. Я хочу умереть с тобой в один день и в один час, нет, в одну минуту, в одну секунду, чтобы ни мгновения не быть без тебя ни в жизни, ни в смерти. Я как собака буду охранять тебя всю жизнь.
      - Как собака, - сказала Любочка умирающим голосом, - я как собака буду всюду идти за тобой, служить тебе.
      - Глупая! Это я, я буду служить тебе, слышишь?
      И Любочка смолчала в ответ не из жажды главенства, а из покорности.
      Все, что я говорил Любочке, не было, конечно, плодом размышлений, я узнавал эти светлые истины в тот же миг, в который их узнавала и Любочка, произнося их, и, так же как и она, мгновенно и блаженно в них верил.
      - Мне ничего, ничего не надо от тебя, даже твоей любви, слышишь? Только - будь, и я буду счастлив от того, что дышу с тобой одним воздухом. Будь любой, ненавидь меня, гони, даже проклятие будет счастьем для меня, потому что оно - от тебя, - говорил я, раздевая Любочку.