Горлова Надежда
      Мои сны глазами очевидцев
      Посвящается Олегу Карлову, лучшему другу, лучшему музыканту, автору этого заглавия.
      Я стала спать, когда мы расстались. Сон мой лучший любовник. Он побеждает страдание дня, правда, иногда заменяя его другим, но кошмар отвлекающее средство, горчичник для расстроенного мозга. Из панциря моего постельного белья я, как устрица из раковины, смотрю на громаду неба, которая стоит за окном, у меня в ногах. Синее небо белого дня, это воплощение жизни хочет выпить, вытянуть меня из моей постели. Но я закрываю глаза, и погружаюсь в те глубины, куда дневной свет проникает рассеянным и преломленным: он сломлен и обессилен.
      Я никогда не высыпалась с тобой. Я высыпалась в сон как песок, когда здание моего дневного сознания рушилось от усталости. Без тебя я стала спать по тринадцать часов. Моя явь изменилась, изменились и мои сны. Вместо обычной околесицы мой мозг предложил целый мир, заменивший мне все прелести бодрствования. Сон удовлетворял мою потребность в страдании, подслащая пилюлю, на что ясное сознание не способно. Мир грез услужливо подавал мне образы смерти, красивые и причудливые, словно украденные из Музея снов. Что есть страдание, как не желание отомстить жизни, изменив ей со смертью? Мысль о смерти кружилась над моей головой как бабочка с крылом, похожим на крышку рояля, кружится над пальцем пианиста (или стеблем цветка?) Мысль распадалась на образы, как в калейдоскопе, и я не узнавала ее.
      Сон 1
      Притча о Султане, Который надеялся, и его Двенадцатилетней жене
      У одного Султана был такой большой гарем, что многие жены, взятые в него детьми, умерли глубокими старухами, но так и не увидели своего господина. Одних любимых жен было несколько сотен. Они все время ссорились между собою, дрались, а то и убивали ту, которую господин посещал чаще других. И Султан решил составить и огласить список очередности, так, чтобы каждая жена знала день своего посещения, готовилась бы к нему, а ревности и вражды больше не было бы. Однако как составить список? Если начать его с самых красивых или самых любимых женщин - им не жить, начать его с женщин из самых знатных семей - передерутся их родственники-мужчины. И Султан призвал для совета своего Визиря. "О господин! - сказал Визирь, -справедливо будет, если ты составишь список женщин по датам их рождения. Начни с самых старших. Ты окажешь им заслуженную честь, ведь каждая жаждет поскорее увидеть своего господина. Закончи молодыми, ибо каждая хочет быть моложе других, поэтому ни одна не обидится на то, что ты поставил ее в конец списка. А ты всегда будешь знать, что следующую ночь проведешь с женщиной моложе, чем предыдущая" "Какую награду ты хочешь за этот мудрый совет?" - спросил Султан. "О господин! - отвечал Визирь. - Сегодня Аллах послал мне дочь. Младенец божественной красоты, а звездочеты говорят, что дочь моя вырастет красивейшей женщиной мусульманского мира. Если хочешь наградить меня, сделай мою дочь своей младшей женой. И в тот день, когда придет ее очередь, и ты посетишь ее, ей как раз исполнится двенадцать лет" Султан так и сделал. Первые пять лет он посещал своих старших жен, тоскуя о младших и мечтая о чудесной дочери Визиря. Девочку поселили в специальный покой, в который не заходил никто, кроме двух слепых и немых прислужниц. Их ослепили и вырезали им языки затем, чтобы они не развратили ребенка своими взглядами и болтовней. Слава о прекрасной жене Султана, дочери Визиря облетела весь Восток. Ее воспевали поэты. Султан пять лет томился с молодыми женами. Жизнь его проходила в ожидании чуда. Женщины перестали доставлять Султану наслаждение. Он грезил о дочери Визиря. Еще два года Султан провел среди самых юных жен, но и они не тешили его. Из комнаты дочери Визиря доносилось пение райских дев и разливались ароматы киннамона и корицы. И вот остались предпоследняя ночь и предпоследняя жена. Ей было тринадцать. Султан не обратил на нее внимания. Всю ночь он мерил шагами комнату, и сердце его колотилось от волнения - двенадцать лет ожиданий и надежд - и завтра он встретится с красивейшей женщиной Ислама. Сердцебиение не прошло и днем. Оно усиливалось с каждой минутой, и когда в урочный час Султан направился к дочери Визиря, в глазах у него было темно, а в ушах как море шумела кровь. Он упал на пороге ее комнаты и успел продиктовать верному Визирю последний приказ: все свое царство Султан завещал любимой двенадцатилетней жене. На следующий день Визирь объявил, что Аллах совершил чудо: сам архангел Джабраил живьем забрал госпожу на небо в лазурный чертог. А поскольку детей у госпожи не было, наследником престола оказался ее смиренный отец. Так Визирь стал Султаном. Его дочь умерла в трехдневном возрасте, и заветный покой двенадцать лет пустовал. Оказавшаяся младшей, тринадцатилетняя жена стала любимой супругой нового Султана. Она была признана красивейшей женщиной мира, и даже европейские монархи завидовали Султану.
      Бодрствование 1.
      Я никогда не любила твоей квартиры в рваной паутине теней от хрустальных светильников. Днем она кричит голосами улицы, постоянный прибой шоссе заставляет дребезжать оконные стекла, а по ночам ее (как растопыренные пальцы - чулок для штопки) распяливают фары редких машин. Их лучи сначала твердые и узкие, затем редеют, растягиваясь по комнате, и исчезают в углу, уходят, как и пришли, наискосок. Это мрачная квартира без лица, где мебель, точно такая же, как у соседей, стоит точно так же, как у соседей. Ночами кажется, что по комнатам кто-то ходит, потому что скрипы, шорохи сквозняка и шумы в трубах и вентиляции сливаются в образ присутствия кого-то такого же безликого, как и все вокруг. Я боялась ночей в твоей квартире. Твоя пятнистая, похожая на карту Луны, пахнущая потом спина не ограждала меня от ужасов в ночи. Я никогда не думала, что люблю тебя. Ты был вариацией моего страдания, ибо душа моя, видимо, плохо вошла в паз этого тела, или тело мое оказалось вроде ботинка с гвоздем, но вся моя жизнь - это сплошное не то и не так, и не могу я угнездиться в реальности.
      В ранней юности я страдала от одиночества. Мне уже был 21 год, когда от одного только отчаянья я стала жить с Кем-то. Когда он был рядом, в моей жизни торчала заноза: хорошо, пускай золотая, но все-таки иголка вонзилась мне под кожу, и хотелось ее выдернуть. Человек, с которым я жила, просто заходил в комнату, и этого было достаточно для того, чтобы я возмутилась, ведь заходя, он по закону Архимеда вытеснял из комнаты часть моей свободы. Я ушла, и зализывала рану, потому что оказалось, что золотая иголка впилась слишком глубоко. Теперь я никогда не вспоминаю этого человека, как будто бы чем-то виновата перед ним.
      Сон 2
      Жопа мира
      Я лежала в постели с мужчиной. В комнате было светло, спокойно и дремотно. В самом составе воздуха было счастье. Я сказала: "Не могу остаться с тобой, я должна спуститься в Жопу мира и выручить оттуда свою бабушку"
      Я вышла на улицу и спросила у первой встречной старухи, "как попасть в Жопу мира" "Этот мир прогнил, - ответила она, - спрыгни откуда-нибудь, как будто хочешь избавиться от младенца, и провалишься в Жопу"
      Я забралась в развалины сгоревшего дома. Пожар был давно, но там все еще пахло жжеными тряпками и головешками, сладкой сыростью и плесенью. Я поднялась по лестнице, трясущейся от кашля под моими ногами, на второй этаж и спрыгнула на доски, зияющие черными щелями с блестящей в них влагой, как будто в подполе было заколочено звездное небо.
      Доски разошлись подо мной как пол ловушки, я словно катилась по наклонному лабиринту, обрушивая пыль, труху и ломая края почвы. Кирпичи каких-то фундаментов, задетые мной, рассыпались в прах, трубы подземных коммуникаций лопались, как грибы-дымовики. Задыхаясь от пыли, теряя сознание от удушья, я проваливалась все глубже и глубже в недра мира, и все, за что я, уже подчиняясь инстинкту, пыталась ухватиться, превращалось в прах на моих ладонях, смешивалось с моим потом и становилось грязью. Я уже не могла сжать пальцы в кулак, не вылепив что-нибудь из грязи.
      Наконец я поняла, что уже не скатываюсь, а, скорее, просто тону. Я поплыла. Мою голову окутывал черный туман. Под ногами захлюпала жижа, и я выбралась на берег. Я оказалась в Долине говна. Там стоял бы жуткий смрад, если бы не холод. Желтоватая изморозь лежала на грядах испражнений как рваная марля. Выше нависали облака аммиака.
      По Долине были раскиданы человеческие кости, напоминающие выброшенную домашнюю утварь. Я поняла, что отсюда не возвращаются, но не знала, почему.
      Я брела по Долине. Мой взгляд привыкал к ней, а сознание адоптировало видимость. Вскоре мне стало казаться, что я просто на загородной свалке, холодным осенним вечером. Человеческие останки я перестала отличать от обычного мусора. Моя влажная, пропитанная грязью одежда заиндевела, покрыв меня хрустящими латами, словно сделанными из битого стекла. Постепенно я стала различать людей в лохмотьях, лежащих прямо на навозных кучах. Это были обыкновенные городские бомжи. Я узнавала их заплывшие красно-синие лица под слоем кала, словно под гримом. С одним из них я была знакома лично: он заходил ко мне за бутылками. Я спросила, как у него дела. "Как в Жопе" - ответил он. Я спросила, как называется то место, где мы сейчас находимся. "Город Иова". "А какие еще здесь есть города?" "Город больных, Город Неемана. Город старых, Город Симеона. Город беженцев, Город Моисея. Город скорбящих, Город Рахили. Город осужденных, Город Павла. Город страдальцев, Город Христа. Ну, а цыгане везде бродят" "А как пройти в Город старых? Я хочу найти свою бабушку и забрать ее отсюда" "А, забрать. Тем, кто живет здесь, нужно другое. Мы не можем жить в Верхнем мире, он отторгает нас, знаешь, как инородные ткани. Уж лучше сразу к Нему, в Новый Город. Те, кого возьмут" "А что же вам нужно?" "Нужно-то? Как тебе сказать, хозяйка. Ты всегда давала нам пустые бутылки. А теперь наполни-ка их" "Чем?" "Чем? Кровью, хозяйка. Мы питаемся только вашей кровью. Дай капельку, что тебе, жалко?" "Да нет, чуть-чуть не жалко. А как это сделать?" Бомж протянул мне осколок бутылочного стекла. Я расцарапала себе руку и подставила осколок. Бомж сложил руки ковшиком, боясь уронить драгоценные капли. Он слизал мою кровь с осколка, помедлил, набираясь решимости, и вдруг с животной жадностью приник губами к моей ране. Они бежали со всех сторон, и вцеплялись в меня, и мне не доставало моральных сил, чтобы пытаться вырваться, потому что это было так, будто бы дети хватались за меня, ища защиты. Нельзя сказать, что это не приятно, когда из тебя уходит кровь. Томно слабеешь, клонит в сон. Я лежала на навозной куче, уже не чувствуя своих пальцев, глядя на удивительно фиолетовые собственные ногти, и левая моя рука не знала, что делает правая. Некоторые из них повторяли, припадая к моей ране или отрываясь от нее: "Да не истощится рука дающего" Я поняла, почему отсюда никто не возвращается: сюда приходят только те, кто готовы жертвовать собой ради попавших сюда невольно. Среди них были не только бомжи: жители всех городов пришли за моей кровью. Привилегией, видимо, пользовались те, с кем я была когда-то знакома: одноногая девочка, молодой афганец на каталке, слепец, с которым я часто встречалась в метро, сосед-алкоголик, студент, которого я помогала госпитализировать, когда он сошел с ума. Какая-то женщина подобралась ко мне со специальной трубкой и пластиковым резервуаром, чтобы набрать крови для младенцев, проводящих свои дни в барокамерах. Младенцы подкосили меня. Когда к моей ране прикасались губы, и алчущие глаза сосущего смотрели на меня с благодарностью или вожделением, меня переполняла гордыня. Они словно вдували ее в меня взамен крови, но когда мою руку засаднило от резиновой трубки, я поняла, что для них я что-то вроде походной кухни Красного креста, и когда я умру от кровопотери, они разорвут мое тело как только что выброшенный мешок с мусором, пережуют мою плоть, насыщенную кровью, оближут кости и разойдутся, ворча: "Хорошо, но мало". Я оторвала свою голову от подушки из слежавшегося кала, и все поплыло у меня перед глазами. Я закричала, довольно слабо, как в детстве: "Бабушка! Бабушка!" И подъехала моя бабушка в инвалидном кресле. В том, что она была причесана, была исключительно моя заслуга. Но бабушка словно не узнала меня: полуслепая, она принялась своими пергаментными руками ощупывать мою руку в поисках ранки, и, найдя, придавила ее ногтем, похожим на рог, чтобы не потерять, не думая о том, что мне больно; потянулась к ней белесыми дрожащими губами. Я взяла ее за руку. "Бабушка, поехали к тебе в гости, в Город Симеона, а потом я заберу тебя с собой!" Старуха обрадовалась. "Внученька! И ты покормишь меня? Меня! Да?" В ее голосе был восторг. "Конечно, ба!" Я с трудом поднялась, цепляясь за коляску, и мы пошли. Они не смели остановить меня, но смотрели с ненавистью. Те, чья очередь почти подходила, плевали мне в спину и бросались снежками из подмороженного кала. Мне всегда было стыдно смотреть в глаза этим людям. Я стыдилась своих молодости, здоровья, благополучия. Я всегда предпочитала слепых: их лица не выражают недоброго права требовать. Но сейчас я сама ничем не отличалась от жертвы инсульта или истощения. Я крепко зажимала развороченную рану, и чем дальше мы уходили, тем меньше я привлекала внимания. Город старых оказался обыкновенным хосписом. На обыкновенном лифте мы поднялись на пятый этаж и проехали по больничному коридору. Из-за некоторых дверей были слышны стоны и старческий плач. Когда мы толкнули дверь, я ожидала увидеть внутренность больничной палаты, но увидела ту комнату собственной квартиры, в которой жила моя бабушка. Я поняла, что забрать мне ее из города Симеона некуда. "Ну, дай, дай же мне!" - потянулась бабушка к моей руке. "Подожди. Чем вас тут кормят? Когда обед?" Бабушка не отвечала. Она не сводила глаз с моей руки. Она тряслась, по лицу ее текли слезы. "Всегда ты меня обижаешь, всегда, - голос ее дрожал, как у оскорбленного ребенка. - Оставляешь меня одну, уходишь на сутки, и сейчас не кормишь. Я знаю, вещи мои тайком выбрасываешь, смерти моей не дождешься! Дай! Дай мне крови, пожалуйста!" Мне было не жалко крови для родной бабушки, но мне как-то не хотелось смириться с тем, что моя бабушка - вампир, так же, как не хотелось смириться с ее бессилием, старческим слабоумием, всем тем, что я считала ее капризами, и с чем считала своим долгом бороться ради ее же пользы. Начался обычный наш разговор. "Послушай, ба, успокойся и послушай меня: ну, зачем тебе кровь? Ты нормально питаешься. Скажи, что тебе приготовить?" "Крови, дай крови!" "Тебе вредно пить кровь! Ты хочешь совсем свалиться?" "Я умру без нее! Умру!" "Брось! Никто еще не умер без деликатесов! Возьми себя в руки. Ну!" Бабушка горько плакала. "Ба, успокойся, а то я уйду. Все, ухожу!" "Вот будешь ты такая старая, как я, вспомнишь меня тогда! И всю жизнь будешь вспоминать, как старуху обижала!" Я прошептала: "Пошла ты к черту!" и рванула дверь. Уже просыпаясь, я подумала, что поила своей кровью чужих людей и принципиально не дала ни капли родной бабушке.
      Бодрствование 2
      В 23 я влюбилась. Я была счастлива только надеждами и ожиданиями. Я воображала себе такую близость, что начинала понимать, что значит "двое одна плоть" или "две души, как пламя двух свечей, слитое в одно". Но вместе с К я была еще несчастнее, чем в разлуке с ним. Никогда я не была так несчастна, как с любимым, потому что необыкновенное единение осталось в моей фантазии, и я ничего не могла поделать с отчужденностью. Быть рядом и врозь - как это хорошо с чужим, и как ужасно с родным человеком. Я рассталась с К потому, что была несчастлива с ним, и снова страдала от одиночества. А К...
      Сон 3
      Карл Славный
      Мне снилось, что я читаю готскую летопись о каком-то никому не известном короле Карле. Желтая, ломкая, как засушенное крыло бабочки, бумага с оранжевыми буквами пахнет апельсиновой цедрой и пылью, как пахли книги, которые я читала в детстве. В детстве я читала старые, домашние и библиотечные книги, а сейчас читаю только новые, те, которые купила или получила в подарок. Во сне я тосковала по старым книгам. В детстве я ждала, что они откроют мне тайну, я причащалась чтению. Теперь я читаю книги с намерением тайну найти и изъять, как ученый, бескорыстный разоритель храма. Летопись была написана по-латыни, я читала и понимала все с гордым изумлением. Такое бывает, когда, только что научившись, едешь на велосипеде и не падаешь, преодолевая стойкое, опытным путем полученное впечатление об этом снаряде как об орудии пытки. Я читала по-латыни и не падала в непонимание. Были и миниатюры, в кирпичных тонах, - многофигурные сцены со смутным смыслом, и буквицы в заусеницах растительных закорючек. О Карле говорилось, что он был худшим королем из известных летописцу. "Он не обладал талантом ни политика, ни полководца, ни экономиста. В его правление королевство вестготов совершенно разорилось, обнищало, и было обложено непомерной данью. Народ взбунтовался, мятежники пленили короля к великой радости черни. Карла со связанными руками вывели на дворцовое крыльцо и с насмешкой спросили о последнем желании. Ветер наматывал длинные волосы вестготов на их обнаженные мечи. "Развяжите меня и дайте мне кинжал. Я сам лишу себя жизни" - таково было последнее желание Карла. Палачи сомневались. "Я никому не причиню вреда и не предприму попытку к бегству. Я вонжу кинжал себе в горло. Даю слово короля!" - сказал Карл. Его развязали. Зачинщик бунта отошел на почтительное расстояние и бросил под ноги Карлу кинжал. Его рука дрогнула, и кинжал запрыгал на каменных плитах как рыба, выброшенная из воды. Едва Карл успел поднять оружие, из внутренних покоев дворца появились роялисты. Они схватили растерявшихся мятежников. Их предводитель преклонил колена и подал Карлу корону вестготских королей. Ветер свистел в ее прорезях, изумруды моргали, как звезды в ветреную ночь. Карл принял корону. Он сказал: "Я дал слово короля и сдержу его. Отпустите их" Мятежники не успели смешаться с толпой. Король Карл вонзил кинжал себе в горло. Прозван он был Славным, и превознесен народом в песнях и легендах" Я вдруг понимаю, что речь шла о легендарном Карле Славном, представленном в средневековом фольклоре непобедимым воином, королем-волшебником, при котором страна процветала и народ благоденствовал. А он всего лишь сдержал слово короля.
      Бодрствование 3
      Когда-то ты много делал для меня. Внимание человека, которого я ничем не выделила, воспринималось мною только как попутное обстоятельство: вовремя подошедший транспорт, оказавшийся под рукой зонт. А ты, любящий, вдохновленный тем, что твои дары приемлются, все больше усердствовал в служении. В привычке, с которой я принимала твои услуги, ты видел признак сближения, но это было иллюзией, потому что я просто привыкла к удобству и уже не замечала его. Наконец, ты, как все любящие, начал требовать от меня ответных движений как очередного этапа сближения: ты шел по дороге беспрепятственно, дошел до ворот и стучал в них. Если любящего полюбили ворота распахиваются, а если, чаще всего, -- нет, то обманувшийся думает: "Я слабо постучал", и стучит все сильнее и сильнее. Реакция любимых бывает разной. Есть победители, которые видят, как идут к их воротам - и не препятствуют, чтобы упиться стуком, звуком их победы, и не отвечать. Есть невнимательные. Они ничего не видели и не замечали, и стук их пугает и заставляет обороняться. Есть неуверенные. Они винят себя в том, что проглядели путника или из-за нерешительности не остановили его вовремя. Они подают страннику милостыню дружбы или, скрепив сердце, пускают путника, а потом выгоняют его тем подлее, чем сами слабовольнее. Я отношусь к последним. Однако ты сам испугался собственного стука, и я не столько впустила тебя в собственную жизнь, сколько заточила тебя в ней.
      Я не любила тебя, я жила с тобой от отчаянья. Временами твоя внешность вызывала у меня омерзение, судорога которого сменялась виной, жалостью, уничижительным умилением, а затем, последовательно, желанием. Ты оказался такой же, как и я. Твоя любовь ко мне, которую я поначалу сочла привлекательным для себя удобством, выродилась в отчуждение. Ты полюбил спать один, ты ел один, закрывая дверь на кухню, ты прятался от меня в собственной квартире, и я преследовала тебя только потому, что ты делал это явно. Я обнимала тебя потому, что видела - ты не хочешь объятий, и не думала, что буду так страдать после того, как уйду.
      Сон 4
      Битва ветров
      Только ли в моих снах существует моя Родина? Мне снится поистине прекрасная местность, я могу начертить ее карту, а топонимы твердо закреплены за местами, - неужели не существующими на Земле? Ни в одном самом подробном атласе не могу я найти ни Курпинского леса, ни села Слонского...
      Часто во сне я ищу Сурковский лог, знаю, что выйти к нему можно из Курпинского леса, но местность меняется у меня под ногами. Не успею я оглянуться, а все уже не так. Скульптор еще не вылепил моей Родины из этой земли, а я уже люблю ее, и прощаю ей бесформенность...
      В этот раз я почти добралась до Сурковского лога, но снова была обманута. Вместо него я попала в другой, Шовский. Я пошла по руслу ручья. Он то разливался в ширину, то почти исчезал в траве, которая причмокивала и как губка пускала слюни под моей ногой. Рыжие пляжи сменялись острыми, словно обрубленными, берегами, или болотцами. Я перебиралась с одного берега на другой и вспугивала парочки крякв. Темная синева осколками тонула в воде, как бывает при солнечном небе и илистом дне. Однажды я поднялась на холм (когда-то он был берегом широкой и глубокой реки). Там шумели сосны, и не было ничего, кроме пустых полей и ветра.
      Наконец лог влился в Курпинский лес. Ветер был сладким. Птица взлетела, и солнце прошло сквозь ее крылья, превратив перья в лучи. Я вспомнила (часто я вспоминаю во сне какие-нибудь странности), что все войны - от шума ветра в поле, он поет о набегах и победах, зовет вперед, а лесной ветер славит Бога. Оседлые и кочевники воспитаны разными ветрами. Движение ветра, путь которого преграждают деревья, кругообразно, такой ветер "возвращается на круги своя", и человек, подпадающий под действие его ритма, составляет представление об оседлости и сельскохозяйственном круге жизни. Звук полевого ветра - бесконечное стремление вперед, человек, подчиняющийся этому ритму, представляет жизнь как движение по прямой.
      Я увидела гигантскую сеть, которая стояла, слегка колеблясь, на границе леса и поля. Начиналась битва двух ветров. От самого горизонта пошел все нарастающий свист. Облака вытянулись в стрелы и понеслись к лесу. Волна воздуха была такой сильной, что гребень ее искажал видимость, и поверхность поля словно бы морщилась, как море во время шторма. Я не сразу поняла, что темный лохматый вал, который катится по воздуху к лесу, состоит из жаворонков и сусликов, попавших в действие ветра. Волна ударилась в сеть, но не смела ее, а отпружинила, ветер с поля ослаб, вал из мелкой живности рассыпался и рассредоточился, вороша будто бы подкошенную траву. Сеть упруго колебалась, две воздушные массы пытались опрокинуть ее одна на другую. Лес шумел, клочья листьев забивали ячейки сети. Вдруг сеть подалась глубоко в поле. Мне показалось, что сам лес выбежал вперед: это сорванная листва рыбным косяком двинулась на сеть. Верещали клубы птиц, облака вертелись, будто две гигантские руки мыли в небе одна другую. Сеть порвалась, ее унесло в сторону, между двумя ветрами стояла живая стена всего, что было пленено ими: мелкого зверья, пернатых и зелени. Ветры ревели и выли, стена пищала. Конец поединка обозначила молния. Стена рассыпалась. Я проснулась от света, вспыхнувшего в окне напротив, удивляясь, что не слышу грома.
      Бодрствование 4
      Я скучаю только по твоему балкону. Когда, по ночам, темнота отторгала мое тело, и радиация страха проникала в душу, я выходила на балкон, в живую, уличную, воздушную ночь. Словно капли воды на странице книги, редкие пятна света из неспящих окон выделяли на черной плоской листве объемные бронзовые ветви. И моя тень была как гигантский пролом в лиственной скале. Я дышала этой ночью, а, значит, действовала, жила. На улице мрак никогда не бывает тусклым, он всегда блестит. Я видела кровь и лимфу огней, бриллиантовую мглу за деревьями, морщины старой городской воды в канале, и точно знала: я человек.
      Балкон - лучшее в нашем романе, балкон, дающий выглянуть в жизнь не выйти в нее - гостю царя Аида.
      В нашу последнюю встречу я хотела посмотреть на ночь с твоего балкона, но не застала ее. Я видела только сумерки на Прудах, когда шла к тебе, и такой же рассвет, когда ложилась.
      Сон 5
      Искусственное бессмертие
      В каждой клетке есть ген смерти. Если его убить, клетка станет бессмертной. Один ученый научился убивать этот ген в некоторых клетках мозга, отвечающих за эмоциональное состояние организма. Подопытный умирал, но одна его клетка продолжала жить, сохраняя ту эмоцию, которая возникла у человека в последнюю секунду жизни. Ученый сделал бессмертными клетки многих людей. Научился определять их эмоциональное состояние. Одни клетки оказались в стойкой депрессии, другие - блаженствовали. Ученый проанализировал досье своих подопытных и с ужасом увидел, что постоянные мучения испытывают дети, невинные девушки и добрые католики. Блаженствуют же серийные убийцы, грабители и растлители малолетних. Глубоко задумавшийся ученый долго бродил по улицам, зашел в костел. Ему показалось, что на мраморном полу лежит новый витраж. Ученый подошел ближе - витраж стал короче, и чем ближе он подходил, тем короче и короче становилось отражение на зеркальном мраморе. Наконец осталась одна разноцветная полоса. Ее хотелось поднять с пола, как перо ангела или как закладку, выпавшую из Книги жизни. Ученый окинул взглядом пустой костел. Меж рядами скамеек стоял столп сияния. Казалось, что он плотнее мраморных, потому что они отражали свет, а он излучал. "Свет - это речь Бога", - подумал ученый. Тотчас он стал понимать язык света и услышал в лучах слова: "Не думай, что ты изобрел бессмертие. Его изобрел Я. Праведники страдают, потому что уповали на встречу со Мной после смерти, но ты не дал им умереть. Грешники же ликуют, потому что боялись кары, - и не воспоследовала. Ген смерти регенерируется, все умрут и получат то, что заслужили" Ученый ушел из костела в радости. На улице стояла осень, воздух сиял как слиток золота. Ученый уверовал.
      Во сне мне предлагалось решить задачу - в какой именно момент произошло обращение ученого? Этот подход к проблеме мне казался слишком (хотя, возможно, оправданно?) католическим. Я настаивала на том, что это таинство, а таинство совершается не в момент времени, но в вечности...
      Бодрствование 5.
      Чтобы увидеть интересный сон и запомнить его, надо в период бодрствования вспомнить или сделать что-нибудь странное, уже наяву погрузиться в грезы, утопить в них реальность. Сегодня я хочу думать о солнце. Не надо бы спать на зорях. Восход и закат - единственные часы счастья. Сегодня солнце встало в 05. 06., завтра встанет на две минуты раньше, но я увижу его только через 38 минут. Сейчас сезон стрижей, они хрипло пищат за окнами. Временами я слышу, как ветер поет у них между перьями. Это похоже иногда на свист стрел, иногда на гудение струн. Но эти 38 минут, когда небо только светлеет... Оно так нехорошо синее. Мне так плохо в эти минуты, я как никогда одинока. Солнце в зените далеко от человека, оно расплавляется в небе, и невозможно взглянуть в его лицо. На зорях же оно смиряет себя до того, что позволяет видеть свое величие. Тогда оно напоминает о Боге.
      Сон 6
      Дедушка Ананды
      В этой деревне женихи и невесты ждут смерти своих стариков, потому что только в день погребения родственника одного из обрученных совершается свадебный обряд. И хоронят усопшего в супружеской спальне, чтобы не о любовных утехах, а о краткости земной жизни думали молодые на своем ложе. Они восходят на крышку деревянного саркофага, и запах первоначального тления смешивается с запахом первого семени. Во всей деревне только Ананда и Мадера желали своим старикам долгой жизни: их обручили в детстве, и с того самого дня они возненавидели друг друга. Встретив Мадеру, Ананда тотчас начинал бросаться в нее камнями и грязью, а Мадера протягивала бечеву на той тропинке, по которой Ананда бежал в школу. Люди, умеющие ненавидеть, способны и любить. И у Ананды, и у Мадеры были сердечные привязанности. Страстные и упрямые, оба они добились взаимности, и не старикам, а друг другу желали смерти. Умер дед Ананды. Больше всех оплакивал старика его внук, рыдая на груди у своей возлюбленной, под персиковым деревом. "Не убивайся так, - сказала Лакшми. - Я смелая, я спрячусь в гробнице с останками твоего достопочтенного деда, а когда Мадера возляжет, выскочу в его саване и напугаю ее. Трусиха умрет от страха, и ты снова будешь свободен!" Ананде понравилась эта идея. А в это время Радж утешал Мадеру под кипарисом: "Не горюй! Нет в деревне юноши, храбрее меня! Я проберусь в дом Ананды и спрячусь в гробнице его дедуни. Потом закричу, завою и выскочу, не дав женишку притронуться к тебе! Ананда трус - из него и дух вон!"
      Настал день свадьбы. Дедушка Ананды уже побагровел, растрескался и потек, как перезрелый банан. Супружеская спальня источала знатную вонь. Трупные мухи покрывали ложе брачным покрывалом, а жемчужные черви вылезали из-под матраса.
      Ночью, когда в доме еще не стихло свадебное пение самых старых старух, молодых втолкнули в зловонную спальню. "Эй, дедушка, как ты там?!" крикнул Ананда, несколько часов назад спрятавший в гроб храбрую Лакшми, облаченную в саван, который она сварила в благовониях, чтобы хоть как-то защититься от дедушкиного тлена. Но в ответ не раздалось ни звука. "Струсил Радж!" - подумала Мадера, и сердце ее сжала тоска. "Дедуля, тебе там не душно?" - Ананда испугался, не задохнулась ли Лакшми, и откинул шелковое покрывало, вспугнув рой насекомых. Мадера вскрикнула, Ананда схватился за грудь, - из-под матраса безжизненно свешивалась юная рука. Крышка гробницы была откинута, и печальная картина предстала молодым: мертвые Радж и Лакшми с безобразно искаженными лицами покоились, скрючившись, как змеи, на раздутом теле дедушки Ананды. Каждый из них так испугался ожившего мертвеца, что умер от страха. И увидели Ананда и Мадера, какие безобразные тела они любили, и горе охватило их, и спасительный плач овладел душами. Два месяца рыдали они над трупами, питаясь одними слезами, и скорбели, не сходя с места печали до тех пор, пока не ослеп, а Мадера не онемела. Тогда сошло на них просветление, и увело в горы, где стали они святыми супругами, поселившись среди красных обезьян, и люди воздвигли алтари Ананде и Мадере.
      Бодрствование 6
      Самое плохое воспоминание о тебе: однажды ты ездил в отпуск с другой женщиной. Ты смешно проговорился: сказал, что купил "билеты", а не "билет". Я спросила: "Удалось взять места рядом?" Ты ответил "Да", и отпираться было бесполезно.
      Самое доброе: в смежной комнате спит твоя сестра. Жарко, мы словно слиплись, превратились в одного моллюска. Ты берешь со стула графин с водой, по бочку которого ползает полумесяц тусклого блеска, и пьешь. Маленькие капли падают мне на грудь. И еще ты стараешься, чтобы кровать не скрипела, и в другой комнате ничего не было слышно. Это было признаком семьи. В ту ночь у нас была семья.
      Сон 7
      Зеленый плащ
      Во сне мне вспомнился К. Ранняя весна. Мы, и еще несколько наших знакомых идем от станции по путям, поскольку дорожка вдоль насыпи все еще обледенелая. Вода лежит на льду как стекло на амальгаме. Химическая свежесть хвойного воздуха, старые иглы на черненых сугробах, как будто сосны только что посетил парикмахер. К веселый, румяный, в своем светло-зеленом плаще. Мы идем то шагом японки, то шагом скорохода, смеемся, пахнут просмоленные шпалы, общая шутливая беседа. Вдруг, как это бывает во сне, я начинаю увязать в воздухе, словно в болоте. Я иду все медленнее, все с большим трудом, и нет сил открыть рта и сказать К: "Подожди". А он не смотрит на меня, уходит с нашими спутниками, смеется. Они все дальше, дальше, а я лежу на путях, на животе, и только взглядом провожаю зеленый плащ. Отчаянье сменяется яростью, ярость придает мне силы, я вскакиваю на четвереньки, вдруг понимаю, что могу не тратить силы на то, чтобы выпрямиться, и мой низкий старт оборачивается стремительным звериным бегом на четырех ногах. Как волк или собака я мчусь за зеленым плащом, чтобы прыгнуть на спину К и растерзать его. Убить его. Его! Я проснулась с гримасой звериного оскала на лице, даже уголки губ болели. Меня охватил ужас: я была готова разорвать человека, которого любила и люблю! Стало горячо коже за ушами. В том, что человек потеет, есть еще терапевтический смысл: капельки пота своим бегом всегда ласкают или утешают, успокаивают. Капельки пота - подушечки пальцев ангела.
      Бодрствование 7
      Я не люблю весенние сумерки, их химическую, адреналиновую, тревожную красоту. Как бы ни складывались обстоятельства, я не смогу быть счастлива, пока листья не позеленеют, салатовый же цвет тошнотворен. Весна заставляет человека желать, и не дает почувствовать удовлетворенности. Люди бродят по улицам, и ничего не находят, кроме тоски. Днем - едкое солнце, не тепло, но жарко в одежде, ощущаешь запах собственного пота. Обувь же тяжела или трет, потому что за зиму ноги занежились в толстых носках. Лето - вот условия для счастья, среда для него. Чаще всего, поместить в эту среду нечего, но даже и это не страшно летом.
      В моей комнате, довольно далеко от меня, стоят ветки вербы в банке с водой. Но в комнате так пахнет мокрым деревом, что мне кажется: моя кожа превращается в кору... Запах весенней свежести непременно включает в себя запах гниения, равно как запах осенней свежести. Они разные: осенью гниют листья, трава, а весной - мокрое дерево...
      Из глубины темноты раздается пение птиц. В нем, - гораздо громче и звонче и продолжительнее, - но все-таки слышится звук поцелуя. Сегодня я посмотрела на почки и поняла, что этой ночью появятся листья. Они уже не были похожи на девичьи соски.
      Сон 8
      Коран Гафиза
      Мне приснился шейх Алишер, молодой человек в такой белой чалме, как будто его голова покрыта снегом, и зеленом халате. Он показал мне арабский Коран, написанный на лепестках розы и переплетенный шелком, и рассказал такую историю: "Я сказал ей: "Люблю" Она помолчала и ответила: "Пойдем, дам что" Я пошел за ней, красный, как пион. Она вынесла из своего шатра этот Коран и сказала, передавая его мне: "Некогда сей Аль-Коран принадлежал Гафизу. А мне подарил его Прекрасный Юсуф. Я сказала ему: "Люблю", и он ответил: "Пойдем, дам что-то" Я шла за ним, и была белее покрывала паломника. Он вынес мне этот Коран из своего дома и сказал: "Некогда этот список принадлежал Гафизу. Это самое дорогое, что у меня есть. Дороже него было только мое сердце, но его уже нет у меня: я отдал его твоей сестре, Золотой Аише. Пусть же этот Коран заменит тебе мою любовь" Так сказал мне Прекрасный Юсуф, а я говорю тебе, досточтимый Алишер: "Нет у меня ничего дороже этого Корана, и стоит он так же дорого, как и мое сердце, принадлежащее Прекрасному Юсуфу"
      "О Аллах! - воскликнул шейх Алишер. - Этот список Корана еще возрос в цене, и стоит теперь дороже моего сердца - ведь он принадлежал Горькой Фаттьме... Но некому мне передать его... Никто не любит меня" Я сказала: "Мне грезы облегчают страдания. А тебе разве нет?" "Нет! - ответил шейх. Нельзя в мыслях и мечтах допускать близости с любимым. Не изменяй ему с его образом, это шайтан принимает его облик и приходит к тебе в мечтах. Ведь в жизни все будет по-другому, и не менее хорошо, но ты не обрадуешься, потому что это не будет похоже на то, что ты воображала. Если сохранишь целомудрие ума, каждое объятие в жизни будет чисто, как первое" Я спросила Алишера, что такое любовь на его взгляд. Он ответил: "Любовь - это способность воскресить любимого и воскреснуть по его зову. Если у гроба любимого ты не дерзаешь во всеуслышанье сказать: "Воскресни!", то чувство твое - не любовь, а желание любви, причем и слабое" Я сказала: "Ты мудр" "Если так скоро умру" - улыбнулся Алишер. "Почему?" "Когда встречаются двое и между ними возникает любовь, они не долго терпят препятствия со стороны супругов или суровых родителей, они убегают навстречу своему счастью. Так, когда встречаются душа и мудрость, они уходят из этого мира в мир лучший. Твое пробуждение будет моей смертью" "О нет!" "Не скорби. Длина моей жизни всего несколько минут, но я оставлю по себе больше, чем миллионы столетних старцев" "Так скажи мне еще что-нибудь" "Никогда не прекратятся войны на Земле. Однажды Плоть сказала Кинжалу: "Зачем ты преследуешь меня? Зачем хочешь оскверниться моей кровью, приближая свою ржавую старость? Войди в свои чистые сухие Ножны" "Ножны мои - моя жена, - ответил Кинжал. - А ты юная дева. Не могу я другим кинжалам и ножам уступить твою девственность. Войдут в тебя и кухонные ножи, но не брызнет кровь, потому что не брызжет из мертвой Плоти. Я Кинжал, а не нож кухарки, поэтому не войду в Ножны прежде, чем настигну тебя"
      Я спросила Алишера, что надо для того, чтобы человек был счастлив. Алишер откликнулся: "У человека должен быть дом, в который он всегда может вернуться и жить в нем до самой смерти, но человек должен странствовать. Дома его должны ждать те, кого он любит, и кто любит его, но должен быть хотя бы один любящий и возлюбленный и у самой грани недостижимости. Не за гранью, а по эту ее сторону. И человек должен провести жизнь в странствии между всегда достижимыми любимыми и почти недостижимыми любимыми. А в странствиях человека должен сопровождать друг, потому что дружба - то единственное, что не приедается. А если человек еще и похоронил старых родителей, будучи в мире с ними, то он вообще блажен. И не важно, чем он занимался всю жизнь, и что оставил после себя. Но знай: земное счастье рекламный трюк ада"
      Бодрствование 8
      Вчера меня разбудило солнце. Под пение птиц за окном поднялся столп света и тепла, на вершине которого был золотой шар в молнийном блеске. Голуби танцевали перед ним на серебряных подоконниках, их крылья щелкали как синайские трещотки. Сегодня я завела будильник на 5.02. - абсолютный восход по астрономическому календарю - но у меня солнце появилось только в 5.40, в углу между скатами двух крыш. Сначала оттуда шел свет. Этот угол составляет 65 градусов, и в течение часа солнце катилось вверх по скату крыши. Это был час счастья и кипения радуг под ресницами.
      Сон 9
      Перстень самурая
      Самурай умирал от ран. Близкие прощались с ним. Солнечные лучи проходили сквозь плетеную ширму и словно циновкой покрывали лицо больного. Его посетила и дама, которую он любил. Она только что плакала, но лицо ее и прическа уже были в порядке, а печаль выражали расширившиеся зрачки и растрепанная хризантема на платье, лепестки которой дама перебирала перед тем, как войти. Она вложила в руку самурая золотой перстень с острым рубином и хрипло прошептала: "Этот перстень - знак клятвы. Я клянусь, что если Вы умрете этой ночью, я последую за Вами" Дама выбежала из комнаты. Самурай хотел надеть перстень, но он не налез ему даже на мизинец. Тогда самурай крепко сжал его в кулаке, твердо решив бороться со смертью, чтобы спасти жизнь дамы. Он не давал себе расслабиться, сжимая кулак, и смерть не осмеливалась приблизиться. Однако силы самурая иссякали, ладонь его разжалась, и перстень покатился по плитам пола. От звона самурай очнулся и закричал слугам: "Перстень! Дайте мой перстень!" Утрата перстня до утраты жизни показалась ему страшной потерей. Он не захотел смириться с ней, и возмущение вызвало прилив сил. Слуга прихлопнул вертящийся перстень ладонью, будто бабочку, и подал его хозяину. Поймав свет от жаровни, рубин выпустил лучи, трепещущие и в самом деле, как крылья бабочки. Самурай снова сжал перстень в ладони. Близилось утро. Смерть, кажется, побеждала. У самурая начались судороги. От самых кончиков пальцев ног они поднимались до бедер, снова и снова. Вскоре судорога сковала и руку, сжимающую перстень. Пальцы впились в ладонь, а рубин как наконечник стрелы вошел в бугор под безымянным пальцем. Резкая боль остановила судорогу. "Что ж, и боль достойный противник" - подумал умирающий. Этой ночью прошел кризис, и самурай поправился. "Три вещи удерживают человека в жизни, -- сказал священник Тэннэн, -- долг перед ближними, страх потерять свое и желание победить. Если же этого нет, смерть предпочтительнее"
      Бодрствование 9
      Я стала записывать свои сны, и с удивлением поняла, что в часы, украденные у сна и отданные писанине, я не страдаю.
      Сон 10
      Пан
      Ранняя весна напоминает раннюю осень - зеленый цвет начинается с желтого, им же и заканчивается. Желтые цветы как первые желтые листья хромают в траве под ветром. Я хожу по саду в безумии, окруженная безумием, как цветущие деревья - ароматом. Это безумие - чувство свободы, красоты, Родины - и это есть чувство души, вышедшей из тела. Внезапно я испытываю ужас. Мне хочется бежать оттуда, бежать, ломая кусты, не разбирая дороги, бежать как испуганное животное. Но я сдерживаю себя. Именно этого ужаса я и искала, я знаю, что если не убежать, а, наоборот, пойти на ужас... Я иду. Пот щекочет мне щеки и спину, слух и зрение обострились. Вдруг - ветка дрогнула, это колебание перефокусировало мой взгляд, и я увидела Пана. Чем-то он напоминает мне К. Но Пана невозможно принять за человека: он зеленокожий, с древесными ногтями. Вместо волос - спутанная трава и цветы. Белые как лепестки яблони белки глаз, а зрачки напоминают пчел, севших на лепестки. Пан был обнажен. Его зеленый, слегка напряженный член напоминал свернутый трубочкой лопух. Никогда в жизни я не испытывала такого желания. Мы бросились навстречу друг другу, из его рта пахло муравейником, волосы -сырой травой, а кожа - цветущей яблоней. Но едва Пан коснулся моих чресел, член его опал, и Пан с тоскливым воплем растворился в саду, вернув элементы своего тела туда, откуда они были взяты. Только жухлый лопух рос у меня под ногами. Становилось холодно. Я подняла глаза, и увидела, что сад облетает. Я чувствовала, как мои волосы седеют, а кожа покрывается морщинами. Чувство отчаяния, прошедшей, навсегда прошедшей жизни охватило меня, и я даже не могла рыдать в бессильной ярости.
      Бодрствование 10
      Часто я выходила на балкон и смотрела на Пруды. Когда мы расстались, зелени еще не было, и я видела лавки. Его я сначала принимала за бомжа, но как-то заметила, что приходит этот человек всегда в одно и то же время - в 19 часов, садится на одну и ту же лавку, сначала непременно кормит голубей принесенным с собой хлебом, а потом пьет дешевое пиво и что-то пишет. От письма плечи и голова у него дрожат, как будто его сотрясают рыдания. На следующий день я посмотрела на него в бинокль. Он пробыл на Прудах около двадцати минут, повторил ритуал и ушел в свою обычную сторону, покачиваясь скорее от равнодушия к тому, как идти, чем от выпитого. Я разглядела его профиль. Это был коренастый раскосый человек лет тридцати, опустившийся временно или навсегда - от большого несчастья. Ежедневные действия человека говорили о том, что в сентиментальную развалину его превратила любовь. Очевидно, он заходил на Пруды, возвращаясь с работы, садился на ту лавочку, где некогда кормил голубей со своей возлюбленной, и сочинял стихи.
      На следующий день я прошла мимо него, дождавшись, когда он разделается с голубями. Человек запрокидывал голову с прижатой к губам бутылкой как трубящий архангел. Он не видел меня. Я вернулась и села рядом с ним. "Соседняя лавка свободна" - сказал он отрывисто. "Я каждый день вижу вас с балкона. Вы скорбите. Я подумала, не могу ли я как-нибудь помочь вам?" "Вы проститутка?" - спросил он с ненавистью. Его глаза налились кровью. Я поняла, что возлюбленная не умерла, как мне казалось раньше, а изменила. "Нет, я не то имела в виду. Просто разговор. Извините" Я поднялась, зная, что он меня окликнет, так как ничего ему не нравится больше, чем мучить себя. "Постойте! Если хотите, я расскажу. Расскажу" И он заплакал, сложив лицо в маску Трагедии.
      Сон 11
      Античная драма
      Каменная сцена, обсаженная миртом. Рабы наклоняют миртовые деревца, заслоняя ими что-то на сцене. Выходит Резонер на котурнах и объявляет: "Скитаются сиамские близнецы. Идет спор: два разных это человека или один дух в двух телах? Им предлагают пищу - они едят одно и то же; им нравится одна девушка, они почитают одних богов!"
      Резонер ушел, и рабы отпустили миртовые деревья. Оказывается, за ними скрывались полукружие хора, Мудрец и Сиамские близнецы. Это настоящие близнецы, правая рука одного и левая другого плотно связаны, то же и ноги.
      Мудрец: Умертвим одного, если и другой умрет, то один тут человек!
      Близнецы: Нет! Нет! Увы! Увы! Не хочу умирать!
      Хор: Хоть несчастье жизнь такая - все ж ему она мила!
      Мудрец: Нет! Нет! Я хотел вас напугать. Вот - поешьте хлеба. (Дает каждому близнецу по куску)
      Хор: С жадностью едят они, а уж слышали дыханье смерти!
      Мудрец: Съели? Одного из вас я отравил.
      Близнецы: 1-й: О! О! Я умираю! Меркнет свет, спасите! Жить хочу!
      2-й: О! О! Он умирает! Горе! Горе! Лучше мне сойти в аид, только ты живи!
      Хор: Увы! Увы! Несчастные! Не хотят они расстаться! Хочет жить из них один, а другой желает смерти, чтоб другого облегчить.
      Мудрец: Ну, теперь тут нет сомненья: это двое, не один! Не отравливал я хлеба, посмотрите, сам я ем!
      Приходит Афина и разделяет близнецов.
      Это моя рука с ножницами вспарывает веревки. Со сценой древнего театра меня связывает только взгляд. Я отрываюсь от нее, поднимаю глаза - и все, только что виденное, улетает в тартарары небытия. Рядом ты, и я говорю тебе: "Они пара, связаны они, или нет. А мы - два одиноких человека. Связаны мы, или нет"
      Ты отворачиваешься, и я чувствую, как меня затягивает в гидравлическую трубу небытия, я лечу, исчезая. Просыпаюсь.
      Бодрствование 11
      ...Сказала тебе: "Я познакомилась с таким интересным человеком на Прудах. Давай пригласим его в гости" А ты, глядя в одну точку и медленно подбирая слова: "Первая минута его пребывания в моей квартире станет последней минутой твоего пребывания в ней". Ты был мне так отвратителен тогда, что мне стало стыдно своего отвращения, и я обняла тебя. Гладила по теплой голове, как собаку, думая совсем о другом.
      Сон 12
      Парад эмбрионов
      Мне снился парад эмбрионов на Красной площади. Стройными рядами шли полки: сначала сформировавшиеся, готовые к рождению младенцы с пуповинами, намотанными на правую руку, за ними - восьмимесячные и так далее, девять полков. Одними из последних прыгали на своих хвостах хребтистые рыбки. Звучала песня на мотив вальса "Бостон": "Что жизнь есть сон, / Не знает он,/ Несчастный эмбрион. / Спит и не знает он, / Тогда как жизнь его есть сон, / Есть непрерывный сон". А я знала, что люди размножаются не половым путем, а каким-то другим способом. Зачатие же, беременность и рождение в муках - "проклятие Евы", - есть проблема паразитологии. Сперматозоиды - это личинки какого-то паразита. В теле женщины личинка растет, создавая человеческий зародыш как среду своего обитания. Человек появляется неестественным способом, то есть, делает то, что мы называем "рождается". Паразит, живущий в каждом рожденном человеке приносит ему большие неудобства в виде половых инстинктов и сопутствующих проблем. Само разделение людей на два пола - следствие воздействия паразита. Меня почему-то паразит покинул, я перестала чувствовать себя женщиной и оказалась просто человеком, изуродованным половыми признаками. К совокуплению я питала отвращение как к скотоложству, и не знала, заражусь ли я снова паразитом, если вступлю в связь. Проверить мне отчаянно не хотелось. На всех мужчин и женщин я смотрела, как на умалишенных, и с тоской думала: "Неужели я единственный здоровый человек на этой планете?" Я пыталась вспомнить или понять способ естественного, бесполого размножения людей, вспоминала о монастырских уставах, как мне казалось, в искаженном виде сохранивших память об этом, вспоминала начало книги "Бытия"... Персть земная, из которой сделан (взят?) Адам... Ева, "отпочкованная" от Адама... Черви... Я вдруг поняла, что человек и червь - одно. Черви - это настоящие человеческие младенцы, погибающие, не успев развиться в человека. Действительно, в человеческой культуре червь - значимое существо. Через понятие червя определяется отношение живого человека к Богу и отношение Бога к умершему. "Я царь - я раб - я червь - я Бог!" И в Библии, про Геенну Огненную: "Идеже червь не умирает". Мертвый взрослый кормит своим телом младенцев - вот зачем смерть. Внуки съедают дедушку и бабушку - вот почему старики так любят внуков.... Правда, я так и не выяснила, как я бы могла произвести на свет червя. Я только собралась накопать червей и заняться их воспитанием, но проснулась от острого приступа полового инстинкта.
      Бодрствование 12
      "Что мне делать с моей любовью, скажи, что мне делать с ней, если она не найдет выражения в семье? Я перечитал "Божественную Комедию", ища примера. Это круто. Несколько удивило то, что Беатриче обвиняет Данте в том, что он ей изменял, тогда, как он был женат, да и она была замужем"
      Он был женат, и она была замужем. Он нашел в ней все, что искал в других женщинах: ум, красоту и доброту. С показал мне фотографию, которую носит в паспорте, у сердца. Некрасивая, тонкие и мелкие черты истерички. Рот, как шрам. Но, если судить по шее, у нее стройные ноги, плоский живот и идеальная грудь.
      Он полюбил ее не сразу: любовь как взрывчатка на протяжении нескольких лет грамм за граммом закладывалась в его душу при каждой встрече, год от года, и, наконец, сердце детонировало. Утром С случайно встретил приятельницу, изредка приезжающую в Москву, а вечером посадил на поезд отвергнувшую его возлюбленную. С шел по перрону медленно, как раненый, нагнув голову и тяжело переставляя ноги, его слезы падали на асфальт, словно капли крови. С завалил возлюбленную письмами. Каждый день он отправлял по два письма: одно сочинял в обеденный перерыв, рассчитывая время так, чтобы успеть сбегать на угол и опустить его, второе - ночью, когда жена уже спала, опускал его утром. С перестал обедать, перешел на папиросы и "Жигулевское", собирая деньги на поездку к ней. Она читала письма вместе с мужем. Муж сначала смеялся, потом перестал. Она все поняла, позвонила С и попросила больше не писать ИМ. С долго слушал короткие гудки, пунктиром соединяющие его с ее городом. "Кто звонил?" - спросила жена. "Меня вызывают в командировку!" - крикнул С. Жена подумала, что он от этого в бешенстве.
      Сон 13
      Огонь и Огла
      Это был Карфаген. Его осаждали. Боевые лошади под городскими стенами ревели как свиньи. Испарения живых и мертвых, разной степени разложения, тел туманом стояли в долине. Ручьи, втекающие в город, несли кровь. Горожане сжигали на домашних алтарях все, что годилось в жертву богу или могло быть взято врагом: золото, драгоценные паволоки, благовония, слоновую кость, багряницу, жемчуг. "Карфаген падет, когда воду будете жертвовать огню как единственное достояние свое, как единственный источник жизни своей!" - кричала старуха-пророчица в медную трубу, установленную на центральной площади. Голос ее, подобный бычьему мычанию, усиленный и искаженный, разносился по улицам. На террасу дворца вышла царица. Ветер шевелил пыль и обрывки гари на яшмовом полу. Женщину звали Огла, она видела четырехугольную палатку своего мужа на поле брани. Огла знала, что царь ранен и, обложенный свежим бараньим мясом, сырой запах крови которого уже не заглушает вони гниющей раны, а смешивается с ней, смотрит в прорези войлока на неспешную гибель своего войска. С высоты пятого дворцового этажа царице было прекрасно видно, что карфагеняне гибнут. Огла была тридцатилетней сутулой женщиной, худой и с ужасающей кожей - краска и воск испортили ее. Аллергия, экзема, волчанка - болезни знатных дам Карфагена. Огла увидела, что четверо офицеров вынесли из палатки ее мужа тело, завернутое в баранью шкуру, и побежали с ним к городской стене. Огла посмотрела на небо. Бог пронзил толщу небесную лучом и наколол на него глаз Оглы точно бабочку на булавку. Слеза испарилась. В царицу вошел огонь. Она сбежала в подвал и с ног до головы облилась вином, разбив несколько сосудов серебряной плеткой. Она щедро окропила и свою колесницу с четверкой коней. Конюху с верхнего яруса показалось, что царица осыпала лошадей рубинами. Огла направила хмельных, человеческим смехом хохочущих коней прямо на дворцовый алтарь и, горящая, выехала за городские ворота. Оба войска в благоговейном ужасе опустили мечи - огненная женщина на огненной колеснице вылетела из Карфагена и скакала прямо на нападавших. Безусловно, это была богиня. Враг бежал, карфагеняне гнали его до самых вод Агнефа, в которые низверглась божественная колесница. Только царь мог бы узнать в гневных кличах богини ночные крики своей жены. Он всегда говорил ей: "Ты кричишь так, будто тебе больно, у меня сердце кровью обливается". Но обескровленное тело царя уже вынесли из палатки.
      Бодрствование 13
      Мы встречались около недели. Я была зрителем, необходимым человеку истерического типа. С рыдал, тушил папиросы о собственную ладонь, в тех кафешках, куда я его приглашала, в его руках лопались бокалы.
      Он взял три отгула и поехал в ее город. С приближался к ее дому, когда она выходила оттуда под руку с мужем. С утверждает, что если бы она прошла мимо, не взглянув на него, он умер бы от разрыва сердца. Но они подошли к нему, лучезарно улыбаясь. Они приняли его как гостя, и за столом С почувствовал себя униженным светской беседой жены и снисходительными подтруниваниями мужа, которого считал подлецом. С решил напиться и устроить драку. Драки он не помнит, - очнулся в постели, посреди ночи, голова болела, язык присыхал к нёбу. С запомнил запах чистого белья, запах чужого дома и струю воздуха теплой осени, лившуюся в форточку. Он лежал и принюхивался в темноте, стесняясь встать и отправиться на поиски воды.
      И пришла она. По мере того, как она медленно раздевалась, усиливалось сияние ее наготы. С не догадывался, что у нее могут быть свои счеты с мужем. Он думал, что произошло чудо, и она полюбила его. Он думал, что они уедут вместе, но она вернулась в спальню к мужу, и запах прелюбодеяния до утра душил плачущего С.
      Сон 14
      Стихия Сильвия
      История Сильвии приснилась мне в виде очередной серии фильма о жизни на Диком Западе.
      Род Сильвии Кин прибыл из Ирландии. Сильвия решила беречь руки и устроилась барменшей в салун. Когда она брала с полки бутылку виски, то представляла, что держит в руках слиток золота, а глядя на жилистую струю напитка, врастающую в стакан, воображала себя плавильщицей металла. За стойкой сидел дед Сильвии с потертым кольтом и брал на мушку всех, кого обслуживала его внучка. Грудь Сильвии вздыхала и покачивалась за синей шелковой стенкой ее платья. Сильвия была из тех, кто из разряда детей переходит сразу в разряд женщин. У нее были глаза с очерком жемчуженосной ракушки. И губы как дольки красного мандарина. И родинка у основания груди. И потная толпа ухажеров, воняющих кожей, спиртом и нагретым металлом. Сильвии нравился один. Казалось, что вместо глаз у него пули, а штаны вот-вот лопнут в области гульфика. Однажды он расплатился с Сильвией запиской, накарябанной на долларовой бумажке. По почерку и орфографии Сильвия поняла, что Ковбой малограмотен. Но она пошла на свидание. Она вылезла в окно и побежала на огороды, задыхаясь от жесткой свежести запаха травы и росы. Луна маячила в лаковых задниках ее туфелек. В первое свидание Ковбой не удостоил Сильвию беседы. Он схватил ее сзади и повалил на грядки латука. В дальнейшем Сильвия не скрывала своих чувств. Она устраивала сцены ревности в общественных местах. Она закатывала пощечины девкам из публички. Она прилюдно бросалась Ковбою на грудь и всем рассказывала о том, что шьет приданое. Ковбой решил жениться на блондинке из протестантской семьи, с головкой гладкой, как луковица. Когда Ковбой и Луковица объявили о своей помолвке, Сильвию заперли в доме. Сильвия этого не заметила - она и не собиралась выходить. Сильвия кое-что придумала. Она собрала свою волю в кулак и до самой свадьбы Ковбоя и Луковицы вела себя прилично. Поздравила невесту, подарила ей букетик полевых цветов, и все такое. На свадьбу был приглашен весь Таунвиль. Столы поставили в платановой роще, чтобы гулять днем и не страдать от жары - это была идея Сильвии. Сильвия помогала сопернице готовиться к свадьбе, выбрала место в роще, куда лучше посадить молодых. Ей бы очень хотелось повеселиться на бракосочетании Луковицы и Ковбоя, но, к сожалению - мигрень, от которой Сильвия буквально на дерево лезет. Сильвия объявила, что останется в постели. Ее не трогали, ей обещали принести кусочек свадебного торта. Пока все были в церкви, Сильвия в синем платье забралась на верхушку того самого платана, под которым суждено было сидеть молодоженам. В шипении ветра небесного ей слышалась ее судьба. Сильвия выйдет за золотоискателя и уедет с ним на прииски. Сначала она будет кухарить для старателей, потом ее муж найдет золото. Сильвия сбежит с тем, кто убьет ее мужа, потом с тем, кто убьет его, с тем, кто того, и с тем, кто этого. С кем-нибудь она доберется до Большого Города... Сильвия верила, что так оно и будет, но все это показалось ей таким пустяком по сравнению с великой природой, ее ветром, землей, водой, древами и травами. Стихия вошла в Сильвию тысячей живых духов. Сильвия никогда раньше не чувствовала себя такой живой. Но жизнь знает, к чему стремится, и Сильвия без малейших колебаний исполнила свой план. Она спрыгнула с платана и упала прямо на пиршественный стол, пред очи молодых. Она сломала шею и билась в предсмертных конвульсиях среди разбитой посуды. Свадебный сливочный торт разлетелся в клочья. Кровь Сильвии смешивалась на скатерти с разлитым вином. В глазах у нее застыли широкие пыльные улицы и дома, на крышах которых лежали облака. Луковица упала в обморок и не видела, как Ковбоя стошнило. Свадьба была расстроена. Ковбой бросил молодую жену и уехал на прииски. Таунвиль был переименован в Сильвия-Сити, за последующие пятьдесят лет разросся и стал Большим Городом, который презрела летящая с дерева Сильвия.
      Бодрствование 14
      Утром она проводила его на поезд, а муж не вышел проститься. День был почти летний, жухлые листья наводили на мысль о засухе. Она сказала, что приедет, что надо ждать, и ни в коем случае не писать, не приезжать самому.
      С был обескуражен. Он боялся ослушаться, боялся, что она обманет. Он пил и не расставался с телефоном, ожидая звонка с вокзала. Она приехала раз, и второй, и третий. Он встречал ее и сажал на поезд, более - ничего. Дарил цветы и надеялся. Краснел, целуя в щеку, и как о мечте вспоминал о той ночи. Так было полгода. Жена ушла от С к сослуживцу. Он остался один, тосковал по возлюбленной и по ребенку, спивался. Любовь стала для него культом. С увеличивал и обрамлял фотокарточки любимой, развешивая их по всей запущенной квартире, купил и повесил на стену карту ее города. Он ел то, что когда-то ел с ней, ходил там, где когда-то ходил с ней, стал поклонником того певца, одну песенку которого она как-то одобрила. Он покупал новую одежду, но ходил в обносках, чтобы предстать нарядным перед возлюбленной. Если она долго не приезжала, С встречал все поезда, на которых она могла приехать. С считал себя очень занятым и очень несчастным человеком, тогда как все это время был счастливым бездельником. Я не знала, встретила ли я единственного на земле мужчину, посвятившего жизнь любви, или эгоиста, спрятавшего под красивой маской свое инфантильное нежелание участвовать в делах этого мира.
      В ее отношениях с мужем наступил очередной кризис, и она приехала. Весь апрель С был счастлив. Они целовались на улице, как подростки. Кормили голубей у Прудов, и голуби вспрыгивали им на руки и клювами щипали ладони, чего никогда больше у С не бывало. Она научила его таким вещам, о которых с женой он даже заговаривать не смел. Они мыли и целовали друг другу ноги. Ей нравилось, чтобы он привязывал ее к кровати, и так любил.
      Приехал муж и увез ее. Конечно, она этого ждала, но для С это было неожиданностью. Он нашел записку и убранную квартиру без женских вещей. Квартиру, из которой убрали счастье. Некоторое время он преследовал их. Жил как бомж в их подъезде, пряча за пазухой нож с выкидным лезвием. С хотел, чтобы муж возлюбленной ударил его ножом и сел в тюрьму. Муж опасался, что С зарежет его или его жену. Все закончилось арестом С. Мать вызволила его и определила в клинику. Там С отучили желать смерти себе или кому бы то ни было. С тех пор он вот уже почти год ходит на Пруды, кормит голубей и пишет стихи. Я попросила показать - что там у него на мятых листочках, перепачканных сигаретным пеплом. "Не при людях" - сказал С. И я пригласила его к тебе. Он успел показать только одно стихотворение - "Симон Киринеянин" Вот оно.
      Звездной иглою глаз мой маня
      В чаще сияя
      Чаша сия
      Смертно страшила меня.
      Думал я о Небесном Отце
      Когда рядом дышали спящие пары
      От напряжения на моем лице
      Лопались капилляры.
      Но за деревьями чаша одна
      Зев раззевала
      Мне показала:
      Мусор стоит у луженого дна.
      Как я просил просил Судию
      Чашу другую...
      Из нержавеющей кружки я пью
      Воду сырую.
      Ты мне не дал моего креста
      Но возвращаясь к своей лачуге
      Все же сорву мозоли от плуга
      Крест понеся Твоего Христа.
      Меня удивили изысканность формы и то, что стихи не о любви к женщине. "Я люблю ее как Бога" - сказал С. "Я не хочу, чтобы мои стихи, посвященные ей, читали своим телкам всякие козлы. Пусть лучше верующие читают их Богу. Не важно, какие слова и о чем они. Это то чувство, которое я испытываю по отношению к ней"
      И в замочной скважине загремел ключ. С втянул голову в плечи и закружил по комнате.
      Мы расстались из-за С. Он предложил мне по-дружески переехать к нему, но я предпочла вернуться к себе. Я всегда смогу найти его на Прудах, если захочу.
      Сон 15
      Кедрон в Париже
      Мне приснилась парижская улица, парижская ночь, - ведь никто никогда не спутает парижскую ночь с римской или мадридской, - прошел дождь, и мокрый мрак истекал кровью светофоров, поворотников и тормозных огней. Но во сне моем это был Кедрон, полный жертвенной крови, и я должна была перейти его, перейти улицу, лавируя между машинами, остановившимися на красный свет. Но я боялась перейти, ведь за Кедроном - Гефсимания. В моей голове прозвучали слова Бога: "Не желай и не жалей того, что не в твоей судьбе. Твоя судьба - Моя Рука" Я проснулась в благоговейном ужасе, впервые, может быть, испытав его на самом деле. Как описать это чувство? Страх без протеста? Протест без гнева? "Да минует Меня чаша сия, но да будет на все воля Твоя"
      Бодрствование 15
      Я тоже рассказывала С о любви. О любви к К, а не к тебе, конечно. Он был очень красив. Его лицо, подернутое морщинами, и глаза с вишневыми радужками принимали такое множество выражений, что могли передать не только чувство, но и мысль. Я никогда не встречала другого человека с такой богатой мимикой. Плавный голос К немного потрескивал, как старая пластинка, и обволакивал слушателя. На его лекциях впадали в транс и словно видели то, о чем он рассказывал. Думаю, не только я, но и многие другие девушки грезили не о том, о чем говорил профессор. Его глаза блеском соперничали с толстым обручальным кольцом, когда К подносил руку к лицу. Я не пропускала его лекций. Приносила журнал и садилась в первый ряд. Многие были влюблены в историка древних литератур, но я одна - откровенно. Он играл со мной, то лекцию напролет не сводя с меня глаз, то намеренно пряча взгляд, и я боковым зрением ловила молнии его зрачков, ускользающих от моих.
      Сон 16
      Ограниченность богов
      К читает лекцию. Я слышу его голос и вижу то, о чем он рассказывает. Он говорит о богах древнегреческого пантеона. "Они обладали физическими возможностями, превосходящими человеческие, но это делало их в психологическом и интеллектуальном плане гораздо беднее и неразвитее людей. Зачем развивать интеллект, если всего можно достичь силой? Благие по природе, они подчас очень скверно поступали с людьми просто потому, что не понимали многих вещей. Смерть, боль, страдания понятны во всем трагизме только перед осознанием конечности земной жизни. Чувства конечности и ограниченности у них не было совершенно. Чувства не было - а конечность и ограниченность были. За многие века боги уничтожили все растения, из которых получали амброзию и нектар, и вымерли, этого не сознавая. Голод и смерть они воспринимали как нечто временное, преходящее, как тяжелую зиму, и до последнего так и не забили тревогу. Боги среди прочего не знали, что такое "если", и потому не владели формальной логикой. Аристотель превзошел их бесконечно. А для них не было условности, ведь в вечности когда-нибудь будет всё. Иллюстрация этому - эпизод мифа о Дионисе. Он сделал предложение смертной деве. Она ответила: "Да, если отец разрешит". "А что значит "если"? Когда-нибудь обязательно разрешит" - отвечал Дионис. Дева не смогла объяснить, и бог овладел ею тотчас же"
      Мне представилась такая картина: боги умирают от голода на Олимпе. Отощавшая Афродита не может поднять руку, отягощенную золотым браслетом. Ника сложила поблекшие крылья. Афина рыдает над неподъемным шлемом, Арес над мечом, Гефест - над молотом, Зевс над скипетром, Артемида над колчаном, Аполлон над кифарой, а Дионис над кубком. Все вещи богов стали слишком тяжелы для них. Нет сил ни слететь, ни пешком спуститься с Олимпа. Одна Деметра, привыкшая страдать по полгода, стойко переносит кризис. Она поддерживает огонь в очаге. Боги спят или плачут. Эрот стал рахитом. Слабые нимфы, наяды и сатиры уже вымерли, отравив трупным ядом источники и луга, отчего вымирают и простые греки. Вещи богов пережили богов и достались в наследство людям. Древние римляне под новыми именами почитали лары умерших богов.
      Бодрствование 16
      Я нашла его водительские права на дорожке, только что протоптанной дворником в свежем снегу. Это было утро перед экзаменом. В коридорах университета было темно, а за окнами кафедры светало. Синее давило на глаза, и в пещерах мозга ворочался сон. К сидел с книгой на кожаном диване и водил ею, как зеркалом, пытаясь поймать страницей мерцающий свет снега на подоконнике. Я поздоровалась, он кивнул, не отрываясь от своего занятия. "Вот ваши права. Вы их потеряли" "Правда? Спасибо! А где мое счастье? Вот права, а где счастье?" "Может быть, оно тоже здесь" "Ты уверена?" "Главное, чтобы вы были уверены" К взглянул на меня изумленно. Я поцеловала его. Он сказал: "Такая наглая", -- обнимая меня.
      Я думала, что скоро мы будем вместе, исходя из того, что облако вожделения снизошло на нас. Мы молча обедали в университетской столовой, с трудом глотая и чувствуя ожог сквозь обувь, если случайно соприкасались под столом ногами; шептались в библиотеке; гладя друг друга по рукам, листали фолианты; мы целовались на кафедре и в автомобиле и все время говорили о том, что скоро мы поедем куда-нибудь вместе.... Ко мне он ехать отказывался, - у меня еще была жива бабушка. "Ну, куда же я тебя приглашу? Куда же? Ведь у меня дома жена..." - говорил К, облизывая мои губы. У него вполне хватило бы средств на то, чтобы снять квартиру, но его устраивал флирт. К нравилась моя страстная неудовлетворенность, и он боялся, что мне окажется мало того, что он может мне предложить.
      Весной мы стали ходить в университетский сад. Запахи и лепестки пролетали мимо нас. Однажды мы легли в траву, качнув куст шиповника. Мы стряхнули с него ливень света, и волосы К заблестели. Куст распрямился, тень вернулась на свое место, но блеск не исчез, - так я впервые заметила его седину. 52 - не так уж и много.
      "Тогда вы занимались любовью, так я понимаю?" - сердито спросил С. "Да" "И он оказался..." "Нет. Все было хорошо. Мы вместе ездили в Красновидово"
      Сон 17
      Соломинка
      Зима, мы идем с К по обледенелой улице. От холода болит позвоночник. Низкие черные деревья голыми ветками царапают мне шею. Костистый лед под ногами. Но настроение у меня приподнятое, потому что я с К, и мы говорим о чем-то приятном. Порыв ледяного ветра обжигает, но приносит запахи весеннего сада. Ветер не прекращается, вместе со снегом он несет нам в лица белые и розовые лепестки и какой-то растительный пух, мягкий, как пудра. Ветер не ослабевает, но становится все теплее и мягче. Я щурюсь, и раскрываю глаза, только когда ветер уже не заламывает мне ресницы, а ласкает мое лицо. Я вижу, что мы пришли в весенний сад. Деревья в цвету, вьются тонкие нити запаха, я вижу, как нарциссы, тюльпаны и ирисы прорастают на клумбе. Они заставляют шевелиться влажную черную почву, напоминающую бархат, потом из нее появляются молочные ростки, похожие на согнутые в суставе локти и колени, они распрямляются и тотчас зацветают, стряхивая черную рыхлую землю, как мы с К несколько минут назад стряхивали снег. Отчетливые, различимые ароматы. Я осязаю лепестки, боюсь испачкать лицо пыльцой. К говорит: "Сегодня Рождество. Ветер из Вифлеема принес весну" И я вижу запутавшуюся в ветвях благоуханной яблони соломинку. Я понимаю, что это соломинка из того вертепа, в котором родился Спаситель, и просыпаюсь в слезах счастья. Вспоминаю, что К умер.
      Бодрствование 17
      Мы провели вместе три недели, а нам не надо было этого делать. Я ждала сплошного счастья и любования друг другом, а поняла только, что мой возлюбленный - немолодой человек, страдающий хронической усталостью. К целыми днями лежал в нашей комнате, читал газеты и спал. Его дыхание сливалось с ветром за окнами, а тени тюлевых занавесок пульсировали на его лице как тени волн на дне. К вечеру он собирался с силами, долго приводил себя в порядок, томно напевая, и шел гулять с коллегами. Он заигрывал с дамами, высоко молодо смеялся и рассматривал вино на свет перед тем, как выпить. К возвращался, и шаркал по номеру шлепанцами, сопя и постанывая. Под глазами у него были сиреневые круги. К засыпал сразу, всхрапывал и скрежетал зубами во сне. Иногда по утрам мы занимались любовью. Мне казалось, что он делает это только ради меня, а ему бы хватило нежности. Просто лежать рядом, ловить губами волоски на руке, превращать палец в кокон шелкопряда, наматывая на него прядь. Если бы на протяжении пяти месяцев я не представляла себе совсем другое, как я была бы счастлива...
      Я защитилась, и с тех пор видела его только однажды. Это была случайная встреча на улице. Седой сутулый человек с портфелем козырнул мне с четной стороны. Я улыбнулась ему и прошла мимо, поедая велюровую мякоть банана с трупными пятнами на кожуре.
      Сон 18
      Помада Мальтуса
      Мне снилось, что английский экономист Тобиас Мальтус изобрел некое средство "для предотвращения перенаселения миров", которое, если нанести его на слизистую оболочку рта, переводит человека в иную реальность. По мере того, как действие снадобья пропадает, действительность становится все тусклее и безрадостнее, а если человек применит средство еще раз, то снова перенесется в другой мир. Так мне объяснил продавец. Это было в Лондоне, в антикварной лавочке, где продавались шагреневая кожа, портрет Дориана Грея, бутылка из-под ямайского рома, в которой сидел демон, исполняющий желания, обезьянья лапка и другие безделушки. Все там стоило очень дешево, и называлась лавчонка "Разочарования". Это была помада в металлическом футляре в виде кузнечика. Меня разыскивал Интерпол. Я купила помаду и тотчас воспользовалась ею перед пыльным зеркалом в медной раме, на дне которого жили привидения.
      Я оказалась в самом прекрасном месте на Земле, к которому так долго шла в своих снах.
      Только губы пощипывает от помады Мальтуса. Я сижу на холме в Сурковском логу. Соседние холмы в сизой дымке, насекомые осваивают мои туфли, пауки приплели ногу к сухому стеблю. В ушах звенит от разнообразных трелей. Сурковский лог - это ландшафт действительно счастливого сна огромное обозримое пространство, единицами измерения которого являются взгляды - и можно мерить, как попало, без кадроискателя, потому что все, куда ни кинешь взгляд, совершенно. Хочется обежать весь лог, но, во-первых, обозримость оказывается ложной - каждые два холма расходятся, обнажая долину, и, если углубиться, так закружит, что среди множества покатых дорог, ручьев и зеленых холмов с песчаными проблесками и то еловыми, то березовыми лесками на макушках, не найдешь своих, - все будут казаться своими или чужими, как заладит (это тоже черта сна). И передвигаться в логу совсем не легко - все время в гору или по бугристому склону, а если по ложбинке дна - то по мягким кочкам, которые коровы сбили из ручья как из молока масло.
      Вот где, не умея летать, чувствуешь себя калекой. Однако я умею. Надо облететь все холмы, дублируя рельеф, пусть трава поцарапает грудь и шею. Я буду лететь, задирая подбородок, как плохой пловец, и рулить вытянутыми вперед кистями рук. Однако мне так саднит губы, что хочется срочно найти воду. Вот в одном месте сверкнула вода, но в нее попрыгали невидимые лягушки, - я прочитала это по движению травы. Я лечу дальше, я еще плохо умею это делать, и боюсь подниматься высоко, как плохой пловец боится заплыть далеко от берега. Просияла в траве семья жемчужных бледных поганок. Множество больших, каких-то балетных грибов тоже появляются в сказочных снах. В месте, недоступном коровам, я нашла крошечную заводь. Она была так прозрачна, что сначала мне показалось - мелкая сухая листва невесомо лежит на воздухе. Мне приходится пить через полую травинку, потому что на губах моих - моя Родина, едкая мазь, от которой уже кровоточит моя кожа.
      Из лога я вышла в село Слонское. Пыль на дороге была белой, как мел. В селе я нашла свой дом, такой же белый, как дорога. На его металлической крыше лежало солнце. В саду припекало, а в доме была прохлада. Я вошла в дом, открыла окно, и ветки садовых деревьев протянули в комнату свои руки, увешенные плодами. На железной кровати спал помолодевший К, но я не могла поцеловать его безобразными губами.
      Человеческое счастье длится неделю - это крайний его срок. Шесть дней ты познаешь его совершенно, на седьмой наслаждаешься его полнотой. Так было и у меня. Неделю мы гуляли в Курпинском лесу, по тем местам, которые я так хорошо изучила в прошлых снах, летали над Сурковским логом, разговаривали, читали, занимались любовью. На восьмой день действие помады Мальтуса стало ослабевать. Мой мир рушился на моих глазах так же, как трескались мои губы. Мы разучились летать, в доме появились трещины, а на лице К - морщины. На десятый день мы не смогли дойти до лога, - так далеко он оказался, а на двенадцатый - пробраться в лес, так зарос он крапивой и чертополохом. Дом разрушался, сад засыхал, К старел. Портилась погода, а у К - характер. Он глупел, дряхлел и пилил меня, говорил, что губы у меня гниют и воняют. На шестнадцатый день за окнами лил холодный ливень, в доме пахло сыростью и гнилью, как в старом подвале, К обмочил постель. Вместо того, чтобы помочь старику, я намазала губы помадой Мальтуса. Я должна была это сделать на восьмой день, как только заметила первую морщину, первый седой волос К, первый жухлый лист за окном, но я слишком любила. К, Родину? Или себя? Я оказалась на берегу моря, сияющего как бертолетова соль, жемчужный песок затопил мои ботинки. С губами все было в порядке, их только немного пощипывало. Я поняла, что превращаюсь в Агасфера, потому что отныне буду заботиться только о собственных губах, пока не кончится помада в футляре в виде кузнечика.
      Бодрствование 18
      Ты позвонил мне и спросил, не собираюсь ли я к тебе в гости. Я ответила, что нет, и повесила трубку. У человека всего две руки, чтобы держать в них какие-нибудь человеческие игрушки, тогда как остальные спрятаны в шкафу. Всего два полушария мозга, чтобы держать в них другие, более изощренные игрушки. А где, в каком шкафу хранится все остальное? И какой взрослый открывает шкаф и подает мне то, или другое, чтобы я не плакала, надоевшую игрушку бросив? Несколько дней назад я так тосковала по тебе.... Тосковала, чтобы не скучать, ведь душа моя не привыкла быть без занятия, в отличие от праздного тела. И вот погремушка тоски по тебе брошена, и мне достали с верхней полочки другого, давно умершего любовника, и я поняла, что совсем не забыла его, а, соскучившись, полюбила еще больше...
      Сон 19
      Радио миров
      Во сне у меня было радио миров. На средних волнах ловились времена этого мира, на длинных - загробного, на коротких была Премудрость Божия, копилка всего, что еще только будет сотворено, но Богу, естественно, известно, это как бы Его воображение. На ультракоротких - сама вечность. Но вечность ловить было нельзя, - это означало бы безвозвратный переход в сверхплотность, что-то вроде попадания в черную дыру. Красная кнопка переключения на УКВ была опечатана сургучной пломбой. На всех станциях Софии звучала музыка, что в моем понимании как-то соответствовало волновой теории мира. А я хотела услышать голос К. Если не в прошлом, на средних волнах, то уж на том свете. Но оказалось, что поймать недавнее прошлое не так-то просто. Я вспотела, микроскопическими движениями подкручивая колесико. Все напрасно: писк динозавров или шум мирового океана было поймать гораздо легче, чем последние века. Треск пожара Москвы в 1812 году и мат, перемежающийся руганью по-французски, были самыми современными из услышанных мною звуков. Хорошо ловилось будущее: реклама на евроязыке, отдаленно напоминающем английский, и репортаж из Африки, оставшейся без электричества накануне Ледникового периода. Я нажала кнопку. На длинных волнах стояла тишина. Я усилила звук до предела. Загробные радиостанции молчали. Однако моя собака начала выть. Я поняла, что просто не слышу, и, хотя могу с помощью этого приемника составить представление о прошлом и будущем Вселенной, но не могу, не могу ничего узнать о своем прошлом и будущем. Ни о родных, ни о любимых, ни о себе. Я почувствовала себя потерявшимся ребенком, который вроде недалеко ушел от дома, а уже не знает, куда идти, и боится, что никогда не вернется к своей маме, к своим игрушкам, в свою комнату. Я обняла собаку, заплакала и проснулась. Собака действительно выла во сне, подергиваясь и заворачивая веки, оголяя розоватые белки.
      Бодрствование 19
      Ты снова позвонил и пригласил "на блинчики". Мама научила тебя делать блинчики с разными начинками, и вот уже много лет ты кормишь ими женщин. Однако меня это не заинтересовало. Весь день я играла образом К: рассматривала фотографии, перечитывала конспекты его лекций. Я совершенно точно помнила, что общаясь с ним, не испытывала счастья, но вспоминая события тех лет, я стала думать, что все-таки была счастлива, просто не замечала этого. И последняя мысль наполнила меня грустным счастьем.
      Сон 20
      Жгуты из савана
      Это был редкий случай: я даже не догадывалась, что сплю, хотя обычно во сне я знаю, что нахожусь в другом мире, или, по крайней мере, сознаю, что со мной происходит что-то необычное. А тут - ничего, даже подозрения не закрались.
      "Ты умрешь на закате того самого дня,
      На рассвете которого не станет меня"
      Эти слова действительно приснились К в Красновидово. Он не относил их ни ко мне, ни к себе, просто дивился играм подсознания и на разные лады мурлыкал зловещий стишок себе под нос, пока брился.
      Этой ночью его голос, как никогда печальный и усталый, произнес эту фразу в моей голове, и я оказалась на закате того самого дня, в своей квартире. К действительно умер на рассвете, в реанимации. Когда начнется Всеобщее воскресение, какой-нибудь оператор снимет реанимационное кино. Мне позвонили из университета в полдень. Я оторвалась от стирки, записала координаты морга, куда должна была придти на панихиду, подождала, пока высохнут слезы, и продолжила стирать. Стишок я не вспоминала, и закат того дня не помню. Его словно не было в действительности, его словно вырезали и перенесли через несколько лет в сегодняшний сон, вместе со стишком, который, возможно, К и произнес когда-то печально, а я не слышала. Услышала только во сне. Меня охватили тоска, нежелание оставаться в этом мире без К и чувство долга. Я как будто обязана была умереть на этом закате. Я открыла входную дверь, чтобы облегчить кому-нибудь неприятный труд, села в ванну в шортах и футболке, чтобы выглядеть перед живыми хотя бы относительно прилично, и опасной бритвой вскрыла себе вены в локтевых сгибах и поджилках. Из ванны я видела окно, что в реальности невозможно. Цвет воды приближался к цвету закатного неба. Поначалу язычки крови завивались растительным узором в голубоватой от отсветов кафеля воде, а потом она стала розовой, алой, и легкий запах хлорки сменился легким запахом железа. Один оттенок красного наслаивался на другой, я считала их, и не знала их имен, и слабела, и раны приятно саднило.... И вдруг в вишневой (она стала такой, потому что за окном стемнело) воде отразилось лицо. И дыры были вместо радужек. Я подумала, что так у всех мертвых, но тотчас поняла: радужки есть, вишневые радужки. Я с трудом повернула тяжелую голову. К стоял в саване. Он гневно выдернул пробку из ванны и разорвал ткань на груди. Жгутами из савана он перетянул мои руки и ноги. Его пальцы были холодны и прозрачны, как лед. Он сжимал мои раны не для того, чтобы согреть, а для того, чтобы охладить. Я подумала, что такое сильное кровотечение может остановить только мертвый. У меня не было сил, чтобы сказать ему что-нибудь. Мысленно я просила его поцеловать меня и смотрела на его темные губы. В жизни такого цвета бывает только сирень. К перенес меня на постель, уложил и сел рядом. Он него шел холод. Капли воды, скатившиеся на пол с моих волос, затянулись коростой льда. Я подумала: "Может быть, я умерла, и мы всегда будем вместе", и улыбнулась, засыпая. Когда я проснулась, мне было холодно - ночью прошел дождь, а окно оставалось распахнутым. К не было. Я вскочила, вспомнив, что у меня открыта входная дверь, и обнаружила, что я не в шортах, а в ночной рубашке, и волосы у меня совершенно сухие. И нет ни жгутов, ни порезов.
      Бодрствование 20
      Я задумалась над своим поведением за последний месяц. Сплю, предаюсь воспоминаниям, записываю сны, и что придет в голову. Если ничего не приходит, описываю природные явления. На рассвете смотрю на солнце, отчего уже болят глаза. Я словно хочу сойти с ума, жду, когда перестану замечать грань между сном и явью, фантазией и бредом. И чем это я отличаюсь от С, от безделья играющего в любовь.... Я знала, что ты дома, и решила пойти к тебе. Под твоим балконом стоял С и плакал. Увидев меня, он бросился мне на шею. Плач усилился. От С сильно пахло одеколоном, и я не знала, на каком выводе остановиться: то ли он пил его, и это пьяные слезы, то ли он собрался на свидание, но оно отменилось, и он плачет от огорчения. "Это ты... Я люблю... Госсподи... Он не дал... не дал мне... твой телефон. Ты к нему... К нему идешь!!" -- перешел С к гневу, отталкивая меня. Я сказала спокойно: "Я иду к тебе. Шла на Пруды, но увидела тебя издалека на этой стороне" "Ко мне... Госссподи... Я не поверил.... Прости..." - опять заплакал С. Конечно, он был пьян. Мы сели на лавочку, и С объяснил, что любит и ее, и меня, но я ему сейчас нужнее. Я - земная женщина. Она божество. Он ходил к тебе и требовал номер моего телефона. Еще и ревность заставила тебя мне звонить. Я почувствовала себя уставшей как от грез, так и от реальности. Оставался только один способ отделаться от земной любви С - как-нибудь сильно его обидеть. Я сказала, что она никогда не любила его - просто то мстила мужу, то отдыхала от него. Да и он не любил ее и не любит - все это поза, игра, и любовь к себе в позе, и попытка бездельника бежать от жизни. Да и я никого никогда не любила, просто всегда разрывалась между поиском развлечения и поиском комфорта. У С один воспаленный глаз стал больше другого, как бывает, когда на затухающие рыдания накладывается новый повод зарыдать. А я встала и пошла домой.
      Сон 21
      Самый большой алмаз в мире никто не видел
      Мне снилось, что я листаю рекламный проспект и вижу фотографию круглый золотой футляр, в который запаян самый большой алмаз в мире. Под фотографией написано, что сейчас владельцем алмаза является Билл Гейтс. Он продал все свое имущество и купил этот алмаз, а через некоторое время перепродаст какому-то шейху, уже на несколько долларов дороже. Я вспоминаю историю, связанную с этим камнем. В IX веке одного суфия спросили: "Как можно любить Бога, если Его никто не видел? И как ради Него, неведомого, можно чем-то пожертвовать?" В качестве ответа суфий запаял самый большой алмаз в золото и пустил его в оборот. Алмаз никто не видел - но все хотят обладать этой диковиной и перекупают ее друг у друга, жертвуя все большими деньгами. В алмаз, как в Бога, надо верить - никто не позволит вскрыть футляр, ведь владеть им некоторое время считается величайшей честью на Земле. Все, кто когда-нибудь обладал этим камнем, вписываются в Книгу Алмаза. В проспекте приводится расхожее доказательство существования камня под золотом: суфий был боголюбив, и не мог за образ Божий выдать, что попало. Но я полагаю, что в футляре какая-нибудь дрянь, ведь это не Бог, а Маммона, бог богатых, не образ Божий, а противопоставление Ему. Я думаю, что суфий посмеялся над маловерами.
      Бодрствование 21
      Сон об алмазе навел меня на мысль сочинить рассказ. Я потратила на это несколько дней - и не страдала, и не чувствовала себя бездельницей. С был несколько оправдан в моих глазах - ведь он сочинял стихи. Запаянный алмаз показался мне образом девочки-христианки, которую я знала, когда мне было 13-14 лет. За эти несколько дней я забыла и К, и С, и тебя. Инну достали мне с верхней полки моей памяти. И я накинула ей лет 15, и добавила ей брата, и массу всего, закутала куколку памяти в тряпицы вымысла.
      Я ходила смотреть, как она ходит в церковь. Как безмятежно достает из сумки платочек, как цепко, борясь с ветром, облепляет им круглую головку, и медленно, как будто ей и в этом мешает ветер, кланяется расписным воротам. Она ничем не отличалась от других дачных девочек. Мы встречались на улицах поселка, девочки с бадминтоном и велосипедами, слушали музыку, смеялись и болтали, а я не сводила с Инны завороженных глаз, не понимая, что заставляет ее так отличаться от нас, в то же время ничем не отличаясь. Для меня и сейчас нет большей загадки, чем человек верующий. Человек, стянувший свое сознание обручем, сказавший "да" всему, что вошло в круг, и "нет" всему остальному. Обруч веры - оковы или корона, венец избрания? Уютная нора или добровольная темница? Внутри Инны была тайна, и глаза мои ощупывали живую шкатулочку, и не находили тайной пружины. Ничей облик за всю мою жизнь я не помню так отчетливо, как Иннин. Я помню все ее платья, заколки и колечки. Все ракурсы ее четырнадцатилетнего тела, все повышения и понижения голоса. И ранку на колене после велосипедного падения. Кровь, проступившая сквозь кожу, блестела так, словно роились зернышки в малиновом варенье. Инна ревела, а я зализывала ранку: соль, томат и жидкое железо. И насморк помню. Розовые, в паутинке заветренной кожи крылья носа и жемчужину в пещере ноздри. Мои дачные дни были подчинены расписанию Инны. Она за молоком, она за хлебом, она на речку, она с подружкой гулять по аллеям, и я, и я, и я.... На дачу я ехала как на охоту. Как обученная собака я застывала при виде Инны: присутствие тайны сковывало мои члены, и ветром оглаживало мою кожу. Иногда я заходила в церковь, зная, что сейчас меня выгонят за голую голову и короткий сарафан, и как сквозь толщу воды смотрела сквозь полумрак, лоскутный свет свечей и курево смолы на ракушку с жемчужиной, на Инну. Она внимала. Ее спина была неподвижна, была стеной, и стена сгибалась в глубоком поклоне. Потом Инна перестала ездить на дачу. Как невыносимо пусто было там тем летом! Словно бы засуха погнала меня дальше за водой Божией. В других местах предстояло мне искать любовь.
      Сон 22
      Он найдет веру на Земле.
      Читаю в газете статью под названием "Мы и Бог". "Ученые из Всемирной Ассоциации Научных Исследований окончательно доказали существование Бога. В результате лазерного зондирования внутренней структуры Вселенной и белковых образований на Земле были обнаружены следы резца и циркуля, а также отпечатки пальцев божественного происхождения. В то же время ученые Соединенных Штатов Западного Полушария закончили испытания сверхмощных приборов боговидения нового поколения, с помощью которых можно видеть Славу Божию, ангелов и святых, а из обсерватории в Иерусалиме и Престол Божий. Миллионы знающих паломников со всего света съезжаются в Иерусалим, чтобы увидеть в теоскоп Отца, восседающего на херувимах, Сына, сидящего одесную Отца, и Духа Святого в виде голубя витающего над Ними. Поскольку храмы повсеместно признаны местами наибольшего божественного благоприятствования, для того, чтобы обеспечить боговидение всем прихожанам, требуются гораздо менее чувствительные приборы. Проблема упирается в финансы, но думается, она будет решена уже в этом году, поскольку многочисленные благотворительные организации, желающие разместить свои логотипы на алтарных вратах, уже сейчас жестко конкурируют между собой и не поскупятся на соответствующее храмовое оборудование. Святейший Папаарх Всея Вселенной Билл I, выступая на заседании Всемирного Церковного Союза в Гонконге, высказался за компьютеризацию Таинств. "В нашу первоочередную задачу входит уничтожение границы между так называемыми воцерковленными знающими и так называемым миром, -- заявил Святейший. - Исповедаться с помощью компьютера можно не только в храме, но и у себя дома. Виртуальный священник гораздо точнее определит степень Вашей готовности к принятию Святых Христовых Тайн, оценив Ваше покаяние по 10-балльной шкале Моисея, и, если мгновенный тест пота с ладони Вашей правой руки покажет, что Вы достаточно постились, Вы получите герметичный пакетик с сухим Концентратом Причастия, соответствующий современным гигиеническим нормам. Вам достаточно разбавить Содержимое пакетика водой и соединиться со Христом" - сказал Билл I в своем обращении к знающим всего мира. На улицах гигаполиса появились рекламные щиты с надписями, близкими сердцу любого знающего: "ЦБ внутри нас", "Слава О и С и СД!" В Московском планетарии на детских сеансах боговидения школьники младших классов могут познакомиться с Богородицей и Ее Примерным Сыном, со святыми, ангелами-хранителями и другими полюбившимися им героями детских теовизионных молитв. Символ Знания, недавно разработанный и утвержденный отцами ВЦС на Нью-йоркском соборе, уже получил широкое распространение во всем мире. Однако не исключено, что скоро отцам придется снова дополнить и переработать Символ Знания, в виду научных достижений английского ученого Адама Ньюмена, последнего лауреата Нобелевской премии в области физики. Ему удалось с помощью спектрального анализа раскрыть Тайны Троицы и Боговоплощения; также близится к завершению работа над генератором Святого Духа, которая успешно ведется группой канадских ученых. Сразу после этого канадцы приступят к опытам по трансплантации Святого Духа во влагалище недефлорированной женщины, что, в случае успеха, поможет завести ребенка многим убежденным феминисткам. Итак, человечество вступило в эру богопознания. Казалось бы, невежество и суеверия навсегда остались позади. Однако на территории Европы действует и завлекает в свои сети незрелые умы секта так называемых "Спасающихся". Наш корреспондент по благословению метролегата Московского Азиза II побеседовал с одним из сектантов.
      -- Скажите, Иоанн, от кого или от чего вы спасаетесь, когда человечество наконец-то соединилось с Богом, когда человеку наконец-то открылась полнота знания, а, значит, и благодати?
      -- Спасаемся от неверия.
      -- Хм! Не кажется ли Вам странным спасаться от неверия, когда слепая вера наконец-то сменилась ясным, всем доступным научным знанием?
      -- Знание надмевает. Человек верою спасен будет.
      -- И во что же Вы, позвольте спросить, веруете?
      -- Верую, что нет Бога!
      Мировое правительство во главе с Помазанником Федерации принимает экстренные меры по борьбе с деструктивной сектой"
      Я проснулась и поняла, что я не знаю, знаю я, или верую. Верю, что верую.
      Бодрствование 22
      В сущности, я обманула себя, написав, что я стала встречаться с Кем-то от отчаяния. Я приняла один из вариантов упорядоченного прошлого, но оно не уложилось в схему, и в рассказе братом Инны, в жизни у которой не было брата, оказался Кто-то, Макс, моя страсть. Я жила этой страстью пять лет. Каждая наша встреча кончалась ссорой. Разногласия начались сразу, с первого разговора, с разговора о месте женщины. Макс потрясал христианской брошюрой в трещинах церковно-славянской вязи. Женщина должна сидеть дома, как в темнице, рожать, кормить и воспитывать. Муж - начальник женщины, и потому она не должна работать - у нее не должно быть двух начальников. "У женщины в подсознании, что муж и начальник - одно есть! - перефразировал Евангелие Макс, - иначе, почему все они любовницы своих боссов?" Идеи Домостроя его очень увлекали. Я считала его непроходимым дураком и очень хотела. У Макса был талант подавлять. Точкой приложения страстности своей натуры он сделал Россию. Макс любил корни, истоки и народ. Если бы ему хватило оригинальности, он отбросил бы наносное, заморское православие и обратился бы к исконному язычеству. Но Макс не знал Велеса, Ладу и Лелю. Вера и суеверия русского народа для него не различались. Макс почитал гражданина Греции Николу Угодничка и на Пасху носил на кладбище красные яйца. Родина есть одновременно утроба и кладбище, форма жизни, соединяющая в себе две формы небытия. Любовь именно к этой, граничащей с двух сторон с небытием, форме жизни обычно соединяется с ненавистью к другим формам, от небытия более удаленным. Безудержный патриотизм есть страх перед жизнью и страх перед чужими, желание держаться за флаг как за мамкину юбку. Он свойственен инфантильным людям, которые, как правило, плохо ориентируются в практической жизни, за родовые свои интересы постоять не могут, и потому постоянно обижены на иноземцев, да и на соотечественников, которые просто занимаются своими делами, не мамки-родины ради, а для себя и своих, как все взрослые. Макс был вечным ребенком России, и ненавидел меня за вышеизложенную хулу. Он искренне удивлялся, почему девушка с такими взглядами не только не стрижется, но и заплетает волосы в косу. Встречаясь в университете, мы спорили, но мало и плохо: мешало волнение, мысли путались, тайком мы стирали локтями следы от потных ладоней. Но как же мы спорили мысленно! Пять студенческих лет моей ментальной жизни были годами страстных, сублимационных споров с Максом. Иногда мы не здоровались потому, что по дороге в университет, в метро, поссорились друг с другом в собственном воображении. Потом опоминались, и любое его или мое слово оказывалось сорванным тормозом. Горячность препятствует стройному ходу мыслей, мы оба сбивались с логики, никогда не достигая в действительности той остроумной верности, которая была присуща нашим воображаемым аргументам. Мы злились на себя, на несовершенство воплощения слов, но вспышки злости слепили оппонента. Выглядело так, что мы терпеть друг друга не можем, и потому цапаемся. На самом деле, мы хотели друг друга, но сами себе в этом не признавались, поскольку физическое влечение к идеологическому противнику выходило за рамки наших юношеских представлений о взаимоотношениях полов. В нашем последнем споре я говорила, что понятие Родины перестает быть привязанным к земле, поскольку земля перестает быть честью народа и становится товаром народа, и присутствовать на ней временно или относительно постоянно может кто угодно, тогда как исконный насельник и \ или хозяин может находиться где угодно также. Земля приравнивается к городским квартирам, которые мы сдаем, разрешая арендаторам переоборудовать их по своему усмотрению. Наследники арбатских квартир живут в Кузьминках, а иностранцы видят из окон Кремль, это нормально. И в Вологодской области появятся голландские фермы, и зазвучат голландский и английский языки, и это нормально. Родина - это другое. Она на небесах для одних и в воображении, сведенном в сердце, для других. Вот сны мои о моей Родине, о любимых, но существующих ли на Земле местах? В России ли они? Может быть, в Канаде, в частном владении, или это те ландшафты, которые в туманной дымке проплывают на облаках? Родина - наш язык. То, что скажем мы по-русски и от лица России, и есть Россия. "Продалась.... продалась... сколько тебе заплатили?" - шипел Макс, корча страдательные рожи. Мы не знали, что через день окажемся в одной постели.
      Сон 23
      Призрак любимой женщины
      Мне часто снятся сады, как ипостась моей Родины. В них превращается Курпинский лес, они опоясывают Слонское. Сады рождают представления о космосе, особенно весенние, в Млечном пути цветения, с кометами и метеорами бутонов, со звездными россыпями черемухи и сирени, с фантастическими полетами насекомых. Часто в сонном видении я, летая по саду, оказываюсь в звездном небе, а выбранная мною звезда, приближаясь, оказывается цветком. В садах я встречаю любимых, и усопших, за деревьями, под дождем облетающих лепестков. Сад - это природа, дух в которую вложил человек, сад смотрит глазами садовника, доброго или корыстного Адама, который единственный изо всех смертных продолжает выполнять прямое указание Божие.
      В этом сне я была мужчиной. Майская ночь, облитые цветами и лунным светом деревья. Я подумал: "Дерево в цвету как призрак любимой женщины" Художественный образ есть красивая неточность, но во сне любой возникший троп тотчас перестает быть тропом, ассоциация трансформирует предмет. Над снами работают руки скульптора, ведь если нам кажется, что вышедший из рук мастера кусок глины похож на фигурку человека, то это и есть собственно фигурка, а не кусок глины. Так дерево оказалось призраком. Иногда ветер, обдув цветущее дерево, овеяв его сорванными лепестками, на секунду придает ему другую форму, чаще веретена или паруса. А тут, словно с помощью хитро закрученного вихря, дерево обрело очертания женской фигуры, одежды и волосы ее словно трепетали на ветру, на самом же деле они и были ветром. У призрака не было лица, только сквожение ветвей под лепестками, и узнать женщину мне предстояло только по ее реакции на ветер. Лепестковый призрак был прообразом, болванкой, по нему создавалась форма ветра, которой предстояло, сжав, сдавив мою любимую, сделать ее подобной этому призраку. Тиски ветра исчезнут, оковы его падут, и признаки призрака растворятся в штиле. Поэтому надо смотреть на женщин на ветру, чтобы найти единственную. Ветры и женщины закрутились у меня в голове: эта стоит на палубе, и ее жемчужный воротник напоминает чайку, крыльями обвившую шею в пупырышках холода. Эта бежит к вертолету, и на голове у нее кавардак, бунт каштановых волос. Эта тоже бежит - за зонтиком, пожелавшим превратиться в шелковое колесо с бамбуковой осью, а юбка всеми полотняными силами тянет ее в другую сторону. Эта сушит волосы после бассейна, поворачивает голову под феном, демонстрируя все ракурсы своего лица, в необычных становится вдруг неузнаваемой на долю секунды, знакомой, опять чужой, но другой, женщина в метаморфозах. Эта достает из сумки шелковый платок и связывает им ветер, обвязывает ветер вокруг головы, прячет его вместе с прядями под гладь ткани.... И это она. И это Инна. Я просыпаюсь, еще считая себя мужчиной, и я счастлив (а) в миг пробуждения: теперь я могу жениться на ней, потому что узнал ее в цветочном призраке! Понимаю, кто я, и счастье портится. Так лопается и расплывается цветными волокнами переводная картинка, опущенная в слишком горячую воду. Я не видела Инну пятнадцать лет, и пятнадцать лет не вспоминала о ней.
      Бодрствование 23
      Общежитские пьянки к тому приводят. Темная прокуренная комната, одеяло, пахнущее всевозможной сыростью от детской мочи до пролитой водки, царство кроватного скрипа и анонимное тело рядом, в поту и похмельной дрожи. И висит в воздухе интрига: чья душа в этом теле. Мы из жалости друг к другу (в таком-то теле, с такой-то мускулатурой, с такими-то губами - и глупая такая душа) перестали спорить, как перестаешь ругать собаку, хотя и уверен, что она так ничего и не поняла, когда замечаешь приниженность и тоскливость в ее глазах. Мы вообще перестали пользоваться словами с тех пор, как я переехала к Максу. Он превратил меня в глину и, обнимая его, я знала, что размазываюсь, и он вылепит из меня какой угодно сосуд и наполнит его собой. Раньше я думала, что вот, никогда не узнаю, что испытывает мужчина во время любви. Теперь я поняла, что это женщина не испытывает ничего. Она становится частью тела мужчины и испытывает то, что испытывает он. Женщины нет и не должно быть во время любви, только один, усовершенствованный мужчина, а женщина - только его совершенство, вложенная на место отнятая кость. Я знала его мысли во время любви, его ощущения. Своих у меня не было. Однако мы не все время были мужчиной и женщиной. Иногда мы были просто людьми, и каждый боролся за первенство с подобным себе. Многовато два человека в одной квартире.
      Сон 24
      Ветки и ты
      Наконец-то мне приснился ты. Ты поправился, загорел, колесики твоих радужек стали еще более голубыми, а линия пополневших губ - сонной. Волнуясь, ты рассказал мне притчу, которая, на твой взгляд, должна была "многое объяснить мне в наших отношениях".
      Один человек пошел в лес за хворостом. Он собирал ветки, а они говорили: "Как он заботится о нас! Нам тут холодно и мокро, а он несет нас в свой сухой теплый дом. Как он любит нас!" Человек положил ветки возле камина и стал бросать их в топку. Ветки говорили: "Ничего, что некоторые из нас гибнут, ведь все-таки человек старается для веток - хочет, чтобы нам было еще теплее" Наконец осталась одна ветка. Она сказала: "Все это человек сделал ради меня! Он нашел меня, принес в свой дом, высушил и обогрел. Чем же я, неблагодарная, могу отплатить ему? Да я готова умереть ради своего благодетеля. Он обогрел меня - теперь моя очередь!" И сама прыгнула в топку.
      Тут я по-другому взглянула на твой загар, на твою разморенность. Ты определенно был готов броситься в камин.
      Бодрствование 24
      Я скажу тебе: "Есть решимость труса: ни за что не прыгнуть с вышки, с которой все прыгают, несмотря ни на какие насмешки, ни на какие издевательства. Ты вполне обладаешь этой решимостью. Ты, может быть, так же, как и я, боишься ответственности, и когда тебе кажется, что она надвигается, как туча, чтобы на годы зарядить над тобой холодным дождем долга, ты решительно и позорно спасаешься бегством. Затем, когда опасность миновала, снова подбираешься к ней, подкрадываешься, готовый все бросить, броситься бежать, потому что пауком карабкаться на вышку, с которой ты никогда не прыгнешь, это и есть для тебя - жить. Ты ухаживал за мной как лакей, стараясь быть полезным и точным, а когда я поселилась у тебя в лакейской, ты стал разрушать всякую видимость семьи, забиваясь в углы, как паутиной заплетая их своей, углами распоротой, тенью. А я охотилась на тебя. И вот мы спустились к самому началу. И ты опять звонишь каждый день и приглашаешь в свою квартиру. Я буду там в гостях, все амбиции хозяйки за этот месяц утеряны, а ты будешь прислуживать, готовый проводить посетительницу или служить ей до утра. Ты будешь застенчиво хмыкать в усики, если я похвалю твою стряпню, или не заметишь, что не похвалила, и странно будет вспомнить, как месяц назад мы ругались из-за денег, и как помидоры в холодильнике лежали двумя грядами: твои и мои. В какую мелочность ты пускался из страха быть пойманным женщиной! И это, конечно, была не скупость: это был эквивалент вздрагиваниям при малейшем шорохе"
      Сон 25
      Монах и Добрый Будда
      Монах отправился в горы Тибета, чтобы поклониться нерукотворной статуе Доброго Будды. Много веков назад базальтовая скала треснула и раскололась, как кокон, обнажив среди обломков породы двадцатиметровую статую из розовой яшмы. Будда был словно живой, с такой доброй улыбкой, что никто без слез умиления не мог взирать на его лик. Чтобы лицезрение Будды было возможно, отшельники соорудили рядом подъемник из буйволиных кож. В то время как сто паломников с его помощью поднималось к самому лику Будды, а сто просветленных опускалось на землю, один блаженнейший в течение десяти секунд созерцал лицо Доброты. Он видел поры на яшмовой коже, морщинки у полупрозрачных губ и полуприкрытых глаз. Казалось, что под яшмой телесного цвета струится кровь. Монах проделал долгий путь, словно цветами украшая его делами доброты и милосердия. Его преследовала богиня смерти, ненавистная Кали, и он по полночи отгонял ее медитацией и молитвой. Зато, когда тварь отползала, монах видел своего Будду во снах, и каждый раз просыпался от слез. Наконец монах достиг расколотой скалы. Ее обломки в закатном свете казались обрывками потемневших пергаментных свитков. Будда возвышался среди камней как огромное розовое облако: так плавны и прозрачны были линии статуи. Монах, оглядев устройство гигантского подъемника, стал молиться о том, чтобы что-нибудь испортилось, когда он будет на вершине, и чтобы он остался лицом к лицу с Буддой хотя бы на одну секунду дольше, чем все остальные, даже, если за этим последует его гибель. И молитва монаха была услышана: в тот самый момент, когда он застыл перед священным ликом, приводной ремень оборвался, и двести человек, сто паломников и сто просветленных, рухнули с высоты на рваные края скал. А монах стоял на буйволиной коже, наползшей на уступ, десять секунд, двадцать, шестьдесят, час, два часа, и не слышал стонов умирающих. Он очнулся сутки спустя, только когда его ноги подкосились от утомления, и он соскользнул на другой уступ, ниже. С большим трудом, в кровь сотря кожу на руках и ногах, монах спустился вниз. Он увидел на камнях трупы с распоротыми животами, покрытые живой парчой мух. Погибли и отшельники, приводившие в движение подъемник: камни, обрушившиеся от сотрясения скалы, покрыли их. Скорбя, монах пошел прочь, не смея поднять взгляд на Будду. И везде он находил изувеченные трупы, ручьи крови, тучи мух и зловоние смерти. Каждая хижина, каждый дом развалились, каждая колесница, каждая повозка опрокинулись и рассыпались, каждая скала, каждый покров, каждое дерево рухнули. Сходни обвалились, лодки перевернулись, мосты затонули. Мир убил людей, как люди убивали мух, всем, что ни попадало под руку: мухобойкой, туфлей, веером или свитком. Монах один остался на Земле, бродил и стенал, подобно тому, как кружит и зудит последняя осенняя муха. Когда слезы застелили ему глаза так, что он не мог видеть ничего, кроме отражения своих ресниц, его ресницы раздвинула богиня Кали и сказала, гримасничая в выгнутом зеркале слезы, что некогда Земля треснула как яйцо, и из нее вылупилась статуя Доброго Будды. Отшельники Тибета скрепили рассыпающуюся скорлупу ремнями из буйволиной кожи, служившими также подъемником, а теперь, когда скрепы лопнули, весь мир треснул и развалился. "Ты один живой человек на Земле, где теперь торжествую я, черная" - сказала богиня, и как в омут нырнула в зрачок монаха. Монах впал в отчаяние: ведь это его молитва погубила род людской. Он поспешил обратно к своему Будде, чтобы молить его о прощении, ибо благочестие обернулось злодеянием. Он достиг статуи в рассветный час, и увидел, как солнце поднимается из-за облаков смрадных испарений, достигает головы Будды и словно проходит сквозь нее, обретая черты прекрасного лица. Монах пал ниц, и услышал глас солнцеглавого Будды: "На протяжении многих веков люди просили меня сотворить добро, желая увидеть, как отразится моя улыбка в водах майи, согревая их. В водах, которые есть слезы. Но ты был первым, чье желание оказалось действительно благочестивым: ты захотел созерцать саму улыбку Добра, и она высушила слезы майи. Колесница Сансары разрушена! Стань Буддой Разрушения и войди в Нирвану" "Нет, - ответил монах. - Я хочу остаться с людьми, пусть даже и с мертвыми. А потому не буду больше служить Добру. Я буду служить ненавистной мне Кали, потому что она последняя, кто не оставил людей" Будда смолк, а монах отправился искать уступ и лопату, чтобы до своей смерти хоронить мертвецов.
      Бодрствование 25
      И вот мы сидим с тобой за столом и пьем чай. Тени на стене пародируют нас, а часы - наши сердца. Я отвыкла, а ты соскучился. Однако я уже сказала тебе все, что о тебе думаю. Теперь говоришь ты. Волнуешься, кончик твоего носа подрагивает, как будто твоя мышиная душа выглянула и принюхивается. Ты говоришь: "Если я говорю, что у меня нет проблем и страхов, то значит, так оно и есть. Ты можешь считать иначе, но твое мнение столь же субъективно, как и мое. И даже более субъективно, ибо это мнение другого человека. Я себя знаю лучше, чем кто бы то ни было. Может быть, с точки зрения большинства ты права (поскольку сама к нему принадлежишь), но в вопросах меньшинства (то есть в моих вопросах) ты, извини, некомпетентна, ибо эту проблему надо знать и ощущать изнутри. На свете достаточно людей, которые в той или иной форме разделяют мои взгляды на сей предмет, но ты по праву "представителя большинства" смотришь на них чуть свысока и считаешь, что они рано или поздно обречены стать такими же правильными, как ты. А у них свой мир, свои идеалы и свои цели. Я тоже из них. Я не люблю, когда мне ставят психологические диагнозы, если я об этом не просил. И общаться в стилистике "ты прячешь голову в песок", "твоя проблема", "твой подсознательный страх" я не люблю. Разве ты психолог? Подобные слова, произнесенные не-профессионалом, я всегда расценивал как клевету. И буду так расценивать их впредь. Еще я не люблю, когда человек, общающийся со мной, видит во мне носителя множества проблем и мне об этом говорит (даже из самых благородных побуждений). От постоянных разговоров и намеков на пресловутые "проблемы" я могу взорваться. Пусть мои "проблемы" (как ты это называешь), а точнее, индивидуальные черты личности (как называю это я) навсегда останутся при мне. Свой мир я буду защищать до конца, независимо от того, кто на него покушается. Моя гармония во мне, и я ее ощущаю каждую секунду. Все твои комментарии бьют мимо цели, потому что ты - это не я. Я счастливейший человек на свете. И все общечеловеческие законы, о которых ты упоминаешь (ссылаясь на мнение какого-то мифического "большинства"), для меня - звук пустой. У меня свой закон, своя нравственная Конституция. Это не эгоизм, это просто мир закрытой души. Тебе не проникнуть внутрь, и не убедить меня, чтобы я сам изменил свой мир. Мой мир абсолютно органичен и естественен для меня. Я хочу всегда жить так, как я живу сейчас, и я добьюсь своего. Ничто никогда ни при каких условиях меня не изменит. Пожалуйста, оставь мою душу в покое"
      Вот как. Я впервые набралась смелости и сказала то, что думаю, и тем самым покусилась на твою свободу. Разве я не покушалась на нее раньше, когда безмолвно жила в твоей квартире? Ты терпел. Ну что ж, от любого действия есть дорога назад, но от слова - нет. Обратная сторона Луны твоя душа. Прощай. А я узнала чувство свободы: внутри меня надувается воздушный шар, и я сейчас взлечу с этим шаром внутри. А ты, чего бы ты сам ни хотел, - котенок, который просился на улицу ночью, в дождь, мяукая перед дверью. Я тебя выпустила, как бы уважая твою свободу, а на самом деле мне надоело мяуканье. Теперь ты будешь дрожать от холода и одиночества по ту сторону двери.
      САПФО
      Где душа твоя, когда ты спишь?
      Хоть бы раз слеза забрезжила сквозь ресницы.
      Как крутое тесто лежишь,
      И живот вздымается. Ничего, говоришь, не снится?
      А подушку душишь. Меня бы так обнимал.
      И не знаешь: я твой пот ночной как жемчуг собираю.
      Преешь в куле маминых одеял.
      А я словно карту луны твою пятнистую спину читаю.
      Морем Спокойствия поворачиваешься ко мне.
      Вижу гряду позвонков как барханов пустыни.
      Напрасно тянусь как ребенок к низкой луне
      Напрасно тянусь к мужчине.
      Да любовь мне твоя не нужна.
      Близко ты слишком. Другое бы надо:
      Я на ложе одна.
      А надо мной - Плеяды.
      Сон 26
      Прошлое в коробочке
      Такие коробки раньше продавались на юге. Смотришь в окуляр и видишь морской пейзаж. Только я вижу свое детство: домик моих дедушки и бабушки в деревне, палисадник. Если поворачивать колесико окуляра, становится видно и дальше, словно смотришь в бинокль с сильным увеличением. Виден и лес, и речка, и поселок с сельпо. Не сразу я стала видеть человечков, копающихся на огороде, включающих свет в домике. Не сразу признала в них бабушку и дедушку, а в девочке - себя. Я вижу даже прореху на крыше, которую все никак не мог собраться заделать мой дедушка, хорошо помню, как протекал в этом месте потолок. Я решила помочь человечкам, и, проколов иголкой картонную стенку коробочки, потянулась острием к крыше, чтобы подправить шифер. Но мой дедушка не заметил иглы, и напоролся на нее. Схватился за сердце и упал, и девочка бросилась к нему в слезах. Так оно и было в прошлом, и я поняла, почему с детства испытывала такое чувство вины перед дедушкой.
      Бодрствование 26
      Любовь никогда не проходит: просто она сначала избавляется от потребительства - родители, возлюбленные перестают быть физически необходимыми, - а потом теряет остроту. Проклятая привычка привыкать! Сколько их, драгоценных любимых, переложено в моей душе ватой времени! Иногда кажется, там одна только вата, хочется притопить в ней очередной алмаз. А на самом дне - большая рождественская звезда, навершие новогодней ёлки, всегда убираемая в коробку первой. Это - Ты, истинный адресат каждого слова и каждой мысли, иногда - собеседник, всегда слушатель.
      Сон 27
      Почта Благовещенья
      Во сне я была христианским паломником.
      Я пришел в Плакучий монастырь. О грехах мира здесь плакало все: стены храмов и келий, мантии и куколи братьев, иконы и распятия, скот и голуби. Всякая пища разбавлялась слезами утвари, а те, кто ел недостаточно быстро, иной раз глотали одни слезы, которыми сама собой наполнялась ложка. Я пришел к Благовещенью: в это день здесь, перед тем, как выпустить птиц, писали письма Богу. Свернутые листки бумаги клали на стол, покрытый новой клеенкой, чтобы чернила не расползлись от слез столешницы. Через час и новая клеенка начинала слезоточить, и слова писем, не захваченных птицами в небо, слова нераскаявшихся грешников черными чернильными ручьями стекали на каменные плиты и тонули в потоках их слез. Птицы, выпущенные из клеток, делали круг под потолком храма, устремившись к высоким окошечкам, и у маловеров перехватывало дыхание: выпорхнут! Но птицы возвращались, и выбирали письма. Был случай, когда 24 синицы унесли целую тетрадь одной хромой девочки. Но чаще даже откормленные голуби и мускулистые снегири брезгливо роняли записочки, хитро написанные на папиросной бумаге и намазанные клейким медом, а из некоторых цидулек выклевывали вложенных в них мух. Всю ночь я пробродил по двору перед кельями для паломников, думая, что напишу Господу. И наконец, перед самым утром вспомнил давний сон, в котором Господь сказал мне: "Не жалей и не желай того, что не в твоей судьбе. Твоя судьба - Моя рука..."
      И я написал: "Моя судьба - Твоя рука. Я - в Твоей руке. Я - гвоздь в Твоей руке. Я Твоя боль. Гвоздь в Твоей руке, разъедаемый ржавчиной от Твоей крови. Гвоздь, который хочет быть исторгнутым. Любить - значит быть благом для любимого. Не могу быть благом для Тебя, потому что Ты и есть благо: Ты дал мне меня, мир, а главное - Себя. Не могу быть для Тебя и ничем, потому что Ты меня любишь. Я сам приговорил бы себя к адским областям, если бы не знал, что моя погибель умножит Твое страдание. О, как я хотел бы любить Тебя без взаимности! И на самом дне заслуженного ада чувствовал бы себя, как в раю, зная, что не страдаешь о моей гибели. Но неужели хочу лишить Тебя любви к Твоему творению, лишить Тебя части Божественной славы?! О нет! И что делать мне, как преобразовать свою природу, из гвоздя превратится в елей, врачующий Твои раны?"
      Я заметил свою записочку, отогнул уголок, маячивший, как маленький парус в море бумажек. И вот воробей поскакал к ней, пытливо клюнул, отпрыгнул, и снова.....
      Я проснулась.
      Бодрствование 27
      Я умру - и включат свет, и увижу всех, по круглому списку любимых, где нет ни первых, ни последних, и все одинаково отдалены от моего сердца моим эгоизмом, и все одинаково приближены к нему моей любовью. Если мой эгоизм станет так силен, что оттолкнет вас, все вы разлетитесь, и не верну вас никогда. Но чем меньше он будет, тем ближе вы будете ко мне, и не опалит, а согреет меня горящая вата времени.
      II
      Во сне человек теряет все: имя, возраст, пол, родину.... Теряет - и освобождается от потерянного. Во сне человек свободен - и безволен. В бодрствовании - связан, но у него есть воля для того, чтобы с узами смириться, дать им задушить себя, или расшатывать их, сдирая с себя кожу и мясо. Во сне человек теряет...
      ...ВОЗРАСТ
      БАБУШКА-ГОЛЕМ
      Мне снилась ночная Прага. Она была такой, какой каждый из нас, кому слова "Старый Город" что-нибудь да говорят, представит ее себе. Я знала: Голем вернулся. Я бегала по улицам в надежде встретить его. Только что прошел дождь, "мокрые карнизы блестят как сабли" - так я думала во сне. Впереди мелькнуло желтое, явно мягкое, словно сделанное из теста тело. Я удивилась тому, как быстро оно передвигается, и срезала путь, пробежав каким-то узким закоулком. Голем вынырнул из арки прямо передо мной: это была моя 90-летняя, абсолютно нагая бабушка.
      Я хожу за сумасшедшей старухой. Она - моя родная бабушка. В ее квартире пахнет застоявшимся временем, то есть Стигийским болотом. Это хуже, чем запах старого ночного горшка. Сколько ни проветривай - едва пройдет дождь или помоют полы - вековые шкафы снова начинают источать затхлый запах гниющего гроба.
      Мне отвратительно знать, что в этом желтом, пятнистом теле из дрожащей плотяной жидкой глины течет моя кровь. Я смотрю на старухины фотографии, развешенные на стенах, и вижу в серой дымке свое лицо, оправленное в чужое женское тело девятнадцатого века.
      Я смотрю на старуху. Взгляд не сразу находит ее в куче ветоши на пропахшей лекарствами постели. Я вижу свою старость, свой безобразный труп первой четверти двадцать первого века.
      Когда-то бабушка была любима мною, в детстве. Старуха не жила с нами, она приходила по субботам. Для нее готовили праздничный ужин и крахмалили скатерть. От бабушки пахло душными духами, пожирающими воздух и теплым золотом. Были шляпы с бархатом, похожим на мармелад, пепел седины в парикмахерских кудрях, пурпурная помада на искривленных временем губах, усы, -- навязчивые участники поцелуя, пыльный запах пудры и драгоценности рубиновые звезды, гранатовые браслеты, золотые сердца и цепи, -- призванные отвести взгляд от старости, заставить глаз смотреть мимо морщин: черепашьих - на шее, обезьяньих - на руках, на фалангах пальцев слоновьих.
      Бабушка, старая актриса, и за праздничным столом держалась как в сцене пира. Она говорила моей матери: "Цейтл, будь добра, передай мне салат", -так, словно эта фраза имела тайный смысл, понятный только им двоим. Все ее жесты были значительны и вызывали трепет. Наш домашний кумир держал бокал с багровым бордо рукою подагры.
      Шляпы выброшены, кудри развились, помада засохла и искрошилась, драгоценности в моем сейфе. Они гремят в шкатулке как монпансье, ибо шелк футляров истлел, а бархат поела бархатная моль.
      Книги с волнистой бумагой цвета человеческой кожи, керамический вздор, подглядывающий за людьми немигающими серебряными зрачками бликов, массивные часы, похожие на артиллерийские снаряды и своим громким тиканьем заглушающие шаги времени, златоперые хищные самописки, пачки блеклых интимных писем с выцветшими вензелями, как тальком, пересыпанные пылью, проволочные скелеты китайских абажуров, костяные ножи для разрезания книг, фригидный хрусталь в грубых объятиях бронзы, побледневшие ковры, потемневшие картины, венские стулья, страдающие артритом. Всем этим владею я. Всем, не нужным мне. Старуха владеет тем, что мне необходимо - моей свободой.
      Я часто смотрю на нее, когда она спит. Храп выползает из разверстого беззубого рта. Самая глубина мрака, дно ночи - в колодце старухиного горла. Я люблю слушать ее храп, сидя в своей комнате, замерев в безопасности и покое. Она спит! Я принадлежу себе. Ее храп - это мурлыканье льва, только что охотившегося на меня. "Спи, спи, не мучай меня. Твой сон - моя мечта, моя свобода, столько планов у меня на время твоего сна. Но вот ты спишь - и я сижу, безвольно опустив руки, и мой мозг считает твои всхрапы."
      Когда я кормлю с ложки эти синие кольчатые губы, рот открывается широко. Его края мягкие и неровные, поросшие жесткой травою усов старухи. Верно, так отверзаются могилы, и мне кажется, что по моей руке, немеющей от долгого держания навису, уходит в старуху моя жизнь, моя молодость. Эта утроба пережила всех своих детей.
      У меня была мысль завести сиделку. Даже приходило несколько тихих, с морщинами у губ (признак пессимизма) женщин. Они пробовались на роль сиделки, но старуха отвергла их.
      Моя беда не в наследстве. Мне жаль эту старуху, этого уродливого эгоистичного ребенка, эту раненую черепаху, беспомощно ползающую по комнате. Я желаю ей жить. Я не верю в розовую бесконечную соплю вечной жизни, не верю в хронический насморк перерождений. Нет, у меня не будет ни жемчужных врат, ни шатров в саду, ни розы с Беатриче на лепестке, ни долины золы и пепла, ни веселого адского огня (не от него ли тот свет, в котором ликуют небеса)? Меня просто не будет. Иногда по ночам я едва не плачу, вспоминая лица знакомых, родных, возлюбленных, случайных прохожих. Его не будет, ее не будет, и его, и ее. И как возможны злоба или обиды на этих живых, беспомощных, умирающих, чьи дни как пяди, чья тень длиннее, чем их жизнь.... Любая вещь переживет человека. Выбросить вещь легко, но убить трудно. Память о делах человека переживет человека. А ведь это так же страшно, как курящаяся сигарета и дымящийся кофе на столе, под которым остывает труп.
      Он отнял у меня деньги, она посмеялась, они избили, опорочили, оклеветали меня. Ну так что? Это не больше, чем капризы смертельно больного ребенка. О, дайте мне посмотреть на всех вас, запомнить ваши рты, ваши глаза, ваши запахи прежде, чем вы станете грязью и вонью. Видимо, я люблю людей.
      Бред вошел в мою бабушку как злой дух и почти не отпускает. Редкие возвращения рассудка сопровождаются расслаблением, болями и депрессией. Мне невольно приходится жить в мире, притащенном старухой из небытия. Я все думаю, что же будет ей не под силу, что увлечет ее дух и выманит из этих развалин плоти...
      -- Ах, Женя! - говорит бабушка. - Нет ничего страшнее, чем быть обузой. Ведь это может продлиться Бог знает сколько. Мне так жаль тебя, ты ведь как на привязи возле моей койки. Женя, я много где побывала и много повидала. Надо продолжать исследовать жизнь дальше. Женя, сдай меня в Дом престарелых. Посмотрю, как там и что. Не долго - там меня быстро отправят на тот свет сквозняками и не правильной едой.
      -- Что ты, бабушка, милая! - отвечаю я. - Я тебя никому не отдам и никогда не брошу! Не будь я Ашкенази!
      Слезы тянутся ариадниными нитками по лабиринтам бабушкиных морщин. Да и у меня ком в горле.
      Ночью я слышу: "Карэл! Карэл!" Бабушка стоит в темноте, опираясь на стол. Какая она желтая в луче света, ворвавшемся из коридора - глиняный человек, гомункулус. "Ужасная жара! Скоро ли подадут экипаж?" - говорит бабушка по-английски. Это вернулся индийский период. Будет кобра под кроватью, будут воры-индусы, жара и жажда. Картина продержится несколько дней, ее сменит другая.
      "Уведите меня из этой пустыни! Зачем вы завели меня сюда?" "Повяжите мне бант, маман, я иду в гимназию." "Я потеряла здесь иголку, в постели, ее необходимо найти!" "Ты помнишь мальчиков Лимоновых?" "У нас в саду цыгане! Я видела красную рубашку!" Тишина. Бабушка стирает носок в невидимом ручье. Ночью: "Здесь кто-то есть! Они пришли за мной с костяными крыльями! У-У-У! "
      Я стираю обмоченные простыни, я варю рис и печень, я сижу рядом и слушаю рассказ о Шуре, которая любила закидывать шляпки на шкаф, я терплю упреки, я выношу Моцарта в птичьем гаме радиоточки. Волна эфира, шумя, подходит к бабушкиному изголовью.
      Я сплю за стеной, мне снится крик: "Женя! Женя!" Я вскакиваю и иду в комнату бабушки, отворяю дверь и просыпаюсь в своей постели от крика: "Женя! Женя!"
      Я наблюдаю, что вызывает тот или иной бред: душный вечер породил Индию, мой черный халат в сочетании с ночным горшком - вонючую монашку, слова "траншевый кредит" , произнесенные радио, -- противотанковые траншеи 41-го. Безумием можно управлять! Эта мысль не дает мне покоя.
      Приказы, капризы, отчаянье. Сумасшедшая бабушка ненавидит меня. Она борется за власть, как это делают животные и дети, пользуясь моей человечностью. Изматывающий душу детский плач, трогательный вид животного, старческая немощь мстят тебе. Они говорят тебе: "Ты человек - сжалься". И ты, сам ничтожество, падкое на лесть, повинуешься им с терпением доброго раба.
      Так продолжалось до тех пор, пока однажды в мою комнату не вошел он. Он сделал несколько шагов по направлению ко мне, не сняв шапки и не сказав мне ни слова привета. У него была походка человека, который постоянно находится в положении падающего и безбородое лицо с выдающимися скулами и косыми глазами. Он полез в карман и вытащил оттуда книгу. Конечно, этот человек был не Голем, а мой приятель Чемоданов, а книга - известный роман Майринка, но именно в этот день, ветреный, осенний, когда тени опадающих за окном листьев шмыгали по комнате как мыши, у меня родилась мысль...
      Мне отчетливо вспомнилось, как бабушка, сжимая в подрагивающей руке старинную книжку в опойковом переплете, читала легенды о Големе, собранные Рэби Иехудой Ливой бен Бецалелем из Праги. Ее мефистофелевский профиль был перечеркнут золотой дужкой очков, а амортизированный голос старой актрисы звучал потрескивая, как огонь. Древняя книга пахла гарью. Это было в моем детстве. Интересно, помнит ли она? Мне хотелось, чтобы она сама заговорила об этом.
      Я произношу громко, отчетливо, как бы размышляя вслух: -- Забавно читать, когда Гершом Шолем пишет о Големе таким отстраненным тоном, как будто он тут вовсе не при чем. А ведь Каббала Маасит сделала значительный шаг вперед, если профессор Шолем, то есть Голем, преподает в Тель-Авивском университете и пишет труды о символизме Каббалы. Кстати, он атеист, этот Голем.
      Бабушка приподнимает голову и смотрит на меня жидким бесцветным глазом.
      -- Женя, что ты там говоришь о Големе? Он опять появился?
      -- Да, -- я кладу бабушке в рот таблетку, будто это драхма, дрожащими пальцами осязаю холодную слизь внутренней стороны ее губ. - Голем - это ты.
      Старуха хочет возразить, морщины у губ дрожат и двоятся.
      -- Спи. - Я вжимаю голову старухи в подушку и гашу лампу. Светится только плоть старухи - бледная и пятнистая, как луна. Старуха неподвижна, но я чувствую - в этом теле бродит беспокойство.
      Посмотрим, что будет.
      Ночью, когда старуха спит, я пишу черным фломастером у нее на лбу, растягивая пальцами гофре морщин. Пишу слово EMET, что значит - ИСТИНА. Эта надпись на лбу - признак Голема. Я пишу, и стираю влажной теплой губкой и пишу это слово в зеркальном отображении, чтобы старуха смогла прочитать его правильно, отразившись в стекле. Уже не ИСТИНА написано на челе, и Алеф не Алеф, но в мутном венецианском зеркале, расколовшемся надвое осенью 1917 года, в зеркале, в котором любое лицо - со шрамом, а часы идут вспять...
      Не эксперимент над безумием, но извращение слова ИСТИНА не дает мне заснуть. Мысли о смерти падают на мое лицо как осенние листья. Мысленно я говорю себе, упражняясь в неверии, что эти знаки - только краска, нанесенная на кожу, только злая шутка, но я боюсь этих изувеченных вывернутых букв, ведь согласно Хохмат хацеруф мой смертный приговор начертан на челе моей бабушки.
      Утром я с бьющимся сердцем захожу в комнату старухи, покрытую ровной утренней тенью, с грохотом латунных колец раздвигаю шторы на окнах.
      Бабушка вздрагивает - ее разбудил шум. Тень, разодравшись надвое, сжалась в северном и южном углах комнаты.
      Я говорю: -- Голем!
      -- Да. - Хриплый утренний голос, в нем нет удивления или испуга. Неужели мне удалось задать бреду нужное мне направление?
      -- Встань, подойди к зеркалу.
      Бабушка повинуется. Она идет босиком. Ее желтые, как старая слоновья кость, ноги дрожат от икр до ляжек, руки растопырены. Ее ночная рубашка так похожа на саван. Бабушка смотрит в зеркало, щурясь, будто оттуда ей в лицо ветер задувает песок.
      -- Что написано у тебя на лбу?
      Бабушка всматривается в свое отражение, трещина на стекле мешает ей. От напряжения ее губы подпрыгивают, обнажая мокрые тряпичные десны и единственный, длинный, с прожилками зуб.
      -- EMET! - наконец восклицает она с восторгом и благоговением, -EMET!
      -- Голем! Ты - мое создание и должен повиноваться мне, -- говорю я.
      -- О конечно! Конечно, ты - мое солнце, мое божество! - Бабушка плачет и хочет опуститься на колени. Я не позволяю.
      В этот день меня пьянила власть. Бабушка выполняла все мои приказы. Ее ледяные пальцы тянулись к моим рукам, и однажды ей удалось поцеловать мое запястье. Бабушка убирала свою постель, чистила картофель, мыла посуду, писала под мою диктовку: "Брешит бара Элохим..." Она подавала мне книгу, включала и выключала радио, заводила часы. Однажды она спросила меня, почему ее ноги и руки так трясутся, а глаза слезятся. Мне пришлось отвечать, что глина была жидкой и влажной, и Голем удовлетворился моим ответом.
      Уже несколько лет бабушка так не утруждала себя. К вечеру она покрылась испариной и заметно дрожала. Она уснула, повалившись в кресло, и храп изошел из ее рта впервые за несколько лет к моему неудовольствию.
      Мне удалось победить старость и создать Голем! От счастья я вздыхаю так глубоко, словно у меня не легкие, а мехи, и вливается в них не воздух, а молодое вино. Вдруг мне становится стыдно - как можно было не замечать, что старуха совсем замучена? Безумие власти не дало мне подумать о ней, как безумие старости не давало ей подумать обо мне.
      Я иду к бабушке, перестилаю постель и бережно перекладываю ее с кресла в кровать. Она не храпит, и дыхание ушло глубоко внутрь, только пульсирует бирюзовая жилка на пятнистом виске. Я так люблю бабушку в эту минуту. Я вспоминаю, как во дни просветления рассудка она просила меня отдать ее в Дом престарелых, вспоминаю свое детство, когда она читала мне, когда мы вместе гуляли и разговаривали. Я не могу сдержать слез, они капают на ее лицо, смешиваются с ее потом. "Я люблю тебя, бабушка, живи подольше и прости меня!"
      Вдруг старуха проснулась - моя слеза обожгла ей слизистую оболочку глаза, проникнув между вздрогнувшими ресницами, -- и жилистые руки Голема вцепились в мое горло.
      -- Ненавижу тебя! Чудовище! Кто просил тебя создавать меня? - шипит старуха. Каменные ногти, по небрежности давно не стриженные мною ногти, врастают в мою шею. Я пытаюсь откинуть старуху, но она впилась в меня. Ненависть придает ей силы, а у меня от ужаса и удушья темнеет в глазах. Мы кружимся по комнате в танце человека и смерти, я падаю.
      Я падаю спиной на зеркало и соскальзываю на пол. Старуха видит свое лицо и стынет от ужаса, разжимая синеющие пальцы. Теперь и я вижу - моя слеза смыла один знак на ее челе. Знак, который отражается в зеркале как Алеф. Старуха прочитала на своем лбу: MET - УМЕР. Так подобает поступить Голему.
      Голем оплыл на пол, словно кости его растаяли подобно свечам. Бабушка-Голем умерла.
      Так наступила моя свобода. Уже несколько лет я сплю в перетянутой заново бабушкиной кровати из красного дерева. Но каждую ночь, даже если постель со мной кто-то делит, в секунды между сном и явью я не знаю, кто я. Плоть старухи освободила мою плоть от обязанностей перед собою, но она все более овладевает моим духом, ибо время идет и меня обволакивает старость. Путы моих морщин еще тонки как паутина, но эти путы уже есть, и наступит тот день, когда в очередной раз увидев тело старухи во сне, я встану с постели и увижу его в зеркале.
      ...ПОЛ
      ЗАПАЯННЫЙ АЛМАЗ
      Этим летом я живу на даче. Саша может приезжать только на выходные. В одиночестве я работаю, перевожу у окна, поглядывая на битву тополиных верхушек, потому что лето выдалось ветреное. Но в последний месяц рука моя пишет совсем не то, чего требует работа...
      2 июля. Обычно, приезжая на дачу, я сразу же захожу к соседям, с которыми мы за годы знакомства изжили все церемонии, и пренебрегать приличиями стало у нас принятым тоном. Так было и в этот раз - взбегаю на шаткое крыльцо, еще больше расшатавшееся за зиму, распахиваю дверь. Вижу незнакомого юношу, снимающего через голову майку. Чётко, крупно - его спину натурщика в анатомическом классе, расплывчато, вдалеке - широкую грудь, отраженную в мутном от сырости зеркале. Юноша тоже видит в зеркале чужую фигуру, панически оборачивается и корчит рожу из тех, на какие способны только близорукие. Его очки сияют на подзеркальнике, лучи, отраженные линзами и металлом оправы, перекрещиваясь, создают в воздухе магический кристалл. Я извиняюсь и выхожу на крыльцо. "Обождите, я сейчас", со смехом, и вызванным, и подавленным смущением, кричит юноша. Я стою на крыльце, думая о нем. Бывает же такое: атлетическое сложение и безобразное лицо, с огромным ртом, по-мартышечьи курносое.
      Новый знакомый сразу получил у меня прозвание - "Гийом Оранжский Короткий Нос". Гийом, мелко кивая головой в знак приветствия, сказал: "А мы сняли этот домик. На месяц. Приехали только вчера. Меня зовут Леонид. Будем соседями. Заходите. Я - офицер, ракетчик. Служу в Иваново. Сейчас в отпуске. Заходите" Мне пришлось обещать. Манера говорить отрывисто, свойственная Гийому, мне не понравилась. Он показался мне глуп и груб. Однако недвусмысленная мужественность произвела впечатление, и Гийом еще не раз приходил мне на ум в течение дня.
      3 июля. Она сошла с крыльца, поправляя желтую юбку, которую тут же принялся испытывать на прочность ветер.
      Она идет к станции, а я иду за ней, хотя у меня нет в этом никакой нужды. Я не могу понять, что так привлекло меня в этой женской фигуре, которую я вижу впереди себя на расстоянии нескольких метров, и вижу впервые. Я знаю: мне необходимо увидеть ее лицо, чтобы убедиться, что она некрасива, чтобы никогда не смотреть на соседа, завидуя, потому что она сошла с его крыльца, сошла, поправляя юбку, чтобы больше не смотреть на нее с любопытством и волнением, чтобы больше не смотреть.... Мне удалось увидеть ее лицо только на платформе, и у меня сразу отлегло от сердца. Да, некрасивая. Грубоватое, ничем не примечательное лицо. Курносое, низколобое, глаза маленькие, ресницы светлые, рот большой, щеки выступающие, косметики нет. Однако интерес мой к ней только усилился. Мне с трудом удалось взять себя в руки и не сесть с ней в электричку. Я бегу прочь, до конца не понимая, что заставило меня преследовать незнакомую девушку. Кого и к кому я так ревную и почему?
      Мне не спалось, у соседей долго не гасли окна. Ночные бабочки рокотали как трещотки, танцуя у стекла, и с жалобным звоном ударялись о горящую лампочку.
      5 июля. Звонила поселковая церковь. С той дорожки, по которой я обычно прогуливаюсь, виден сквозь ветки деревьев ее голубой купол, от яркого солнца он иногда кажется зеленым. Сегодня мне вздумалось зайти туда, посмотреть на верующих. Дневной свет смешивался со светом свечей, они потрескивали с тем звуком, с которым рвется тонкая ткань. Среди старух и другой убогой публики мое внимание привлекла молодая женщина. Она была одета слишком хорошо для того, чтобы быть деревенской кликушей, но молилась слишком истово для праздной дачницы. Впрочем, в ее движениях совершенно не было нервной суетливости, свойственной экзальтированным особам. Она крестилась медленно, кланялась глубоко, стояла неподвижно. Однажды опустилась на колени, и поднялась тяжело, но грациозно, - как лань. Однажды - обернулась. Я никогда не забуду этот медленный поворот шеи и скошенный на что-то сзади спокойный голубой глаз. Это лицо, теперь обрамленное платком, уже являлось мне на платформе.
      6 июля. Не знаю, кто из них раздражает меня больше. Не могу понять, почему эти посторонние люди так досаждают мне. Этот тупой уродливый солдафон и эта набожная корова. Я стараюсь не смотреть в окно. Всю ночь меня терзало бешенство: ведь они, наверное, занимаются там любовью, в доме моих друзей: женщина, пришедшая из церкви, и офицеришка. Как сочетаются в постели его тупость и ее религия? Читает ли она молитву перед тем, как взойти на ложе? Довольствуются ли они "позой миссионера"? Пользуются ли противозачаточными средствами? Мне хотелось подкрасться и послушать под окном их спальни, но здравый смысл пристыдил меня. К утру мне показалось, что мой нездоровый интерес к этой паре вызван тем, что я слишком мало знаю об этих людях. Надо просто узнать их поближе, и все пройдет. Где граница между жаждой познания и жаждой обладания?
      И вот под хрипловатый (батарейки отсырели) голос приемника, призванного уболтать мое волнение, я иду к дачникам с предложением показать им дальний пляж. Они сидят на диване, едят груши и смотрят телевизор. Я вижу, как они похожи. Они блестят мне в лицо одинаковыми очками, одинаковыми улыбками. Она кивает, он привстает: "А! Доброе утро! Вот. Моя сестра. Елена"
      Мы пьем кофе, я пью сведенья, обжигающие мне нутро. Она художница, сняла дачу для этюдов. А у него выдался отпуск. Решил не скучать один в Москве. Ей 30. Ему 28. Особенно почему-то радует меня то, что они до сих пор не обзавелись семьями. Они на пляж не ходят, купаются по ночам у мостков. Вот и все, им больше нечего сказать о себе. Да, живут они на Китай-городе. "Я хожу в церковь, - спокойно говорит Елена. - На Маросейке. Знаете?" "Не понимаю сестру, - улыбается Леонид. - Молодость так проводить. Но это свободный выбор каждого человека" Родители у них умерли. Я впитываю эти два образа, которые кажутся мне раздвоением одного, раздвоением, вызванным близорукостью. Впитываю, как впитывает кофе печенье, которое я опускаю в чашку.
      Мне кажется, что я чего-то не понимаю в этих людях. Леонид целый день спит в шезлонге, прикрывая голову газетой. А Елена не выходит из дома. Я исподтишка рисую торс Леонида. Затем мой карандаш опускается ниже пупка нарисованного тела. Для меня это открытие: оказывается, я волнуюсь. Ища спасения, я думаю о Елене, о встрече в церкви. Мысль об этой женщине отзывается болью от сердца до чресел. Только если мое чувство к Леониду стоит на самой последней ступени человеческих отношений, тяготея к скотоложству, то чувство к Елене теряется в облаках нежности: ее не хочется оскорбить даже выдохом в ее сторону, как прозрачный цветок, чьи стебель и лепестки тают в руке.
      Мне бы хотелось убежать: на пляж, или в лес, но я не могу даже выйти за калитку. Мое место в эпицентре. Я ревную их ко всем вещам, окружающим их, и не могу добровольно оставить их жизнь без своего негласного присмотра. Самое мысль о том, что мне надо бы куда-нибудь отлучиться, порождает во мне невыносимую тревогу. Однако я не сижу, прильнув к окну, я отказываю себе в этом вожделенном рабстве: занавеска задернута, а я тупо смотрю в немецкую книгу. На открытой тетради покоится моя рука. Иногда я падаю в своем борении: отдергиваю занавеску. Свет, несущий фрагменты драгоценных образов, изливается на меня. Леонид входит в дом, сверкнув пряжкой сандалии, Елена появилась у окна и что-то взяла с подоконника.
      Завтра приедет Саша, и наваждение пройдет. За ночь надо забыть о нем.
      7 июля. Я стою на платформе, облокотившись на перила. Ветки акации покалывают мне спину. Толпа редеет, словно материя, сотканная из людей, рвется, и я вижу истинное и незащищенное дно моей жизни: там на маковом небе стоят они - Саша и оранжевое скользкое солнце.
      8 июля. Мы лежим в постели. День сквозит из-за занавески косматым серебром, полосуя простыни, пробуясь на человеческой коже. Я вижу Сашу как грёзу, и мне кажется, что это не Саша прикасается ко мне. Я закрываю глаза, и моя чувственность принимает облик то Леонида, то Елены, проходя стадиями. От страсти, когда тот, что доставляет наслаждение, враг тебе, до нежности, когда ты - враг той, кто доставляет блаженство, и поцелуем боишься ранить.
      Чувственность отползает от изголовья нашей постели, фокус меняется, и тонкий сырой запах пота чистого тела, дыхание Саши, тепло Саши, колкие волосы Саши и карий глаз Саши с пушистой звездой на донышке зрачка затягивают меня в свою реальность, как пейзаж, на который смотришь, подкручивая колесико бинокля.
      "Посмотри в окно! Видишь, вышли от Шафрановых! Это жильцы, брат и сестра. Понравились они тебе?" Я трясу Сашу за голые плечи. "Они в магазин, пойдем за ними, пойдем!" Саша охотно поддается любой игре, и мы, зябко обнявшись, догоняем смеющихся. Они тоже не думали, что такой холодный ветер, и потирают руки в гусиной коже. Ветки трещат от ветра над нашими головами, как будто в верховьях аллеи горит гигантский невидимый костер.
      Мы разводим костер на нашем участке вечером, вчетвером. Тьма и огонь как руки скульптора лепят лица Елены и Леонида. Поворот, наклон, улыбка, движение костра - и облик меняется. За этот вечер они старели и становились совсем юными, Леонид превращался в некрасивую девочку, а Елена - в молодого мужчину. Дым сфумато сделал их близнецами-андрогинами.
      Ночью я шепчу в горячее, ускользающее от моих губ ухо: "О, если бы они были мужем и женой или детьми Иола, инцестом замкнутыми друг на друге! Но они оба одиноки: эта пара открыта, подобна единице!" "А... Тебе не скучно с ними? - говорит Саша. - Такие уж они интересные люди?" "Обычные люди! Но в них есть какая-то тайна..." "Тайна есть в тебе. Там ее и ищи. Это твой очередной заскок. Фантазия от скуки. Мой тебе совет, если хочешь совета: не обращай внимания на это чувство, не думай о нем, не относись к нему серьезно, посмейся над ним, отвлекись, поехали завтра же со мной в М..." -поцелуй проглотил последнее слово Саши.
      9 июля. Согласие уехать было дано только ради Саши. Мы целовались в пустой электричке, стирали языком с языка чужие имена, зализывали сердечные раны.
      Я снова сижу за переводом. Мне скучно, я ненавижу молодого немецкого писателя Манфреда М. в белом помятом костюме, с собачьим лицом боксера. Вдруг мне становится интересно, и я с упоением работаю до тех пор, пока, сделав задумчивую непроизвольную паузу, не заполняю ее пониманием: почему мне интересно. Просто жительница немецкого текста, поэтесса Грета, о которой известно, что она - блондинка, превратилась в Елену, а писатель Гюнтер в узких очках... Я больше не владею собой: я еду на Китай-город. Я блуждаю по улицам, потея и озираясь, словно боюсь, что меня застукают здесь и разоблачат. Когда я иду по Маросейке, мне чудится, что невидимые следы Елены прожигают мне подошвы. Я подаю обильную милостыню нищим у Елениной церкви, словно хочу угодить этим Елене. Я вспоминаю, как хрустят ее суставы, когда она заламывает худые пальцы, и болезненная нежность переполняет меня. Мне кажется, что Елена строга ко мне, может быть, она как христианка осуждает языческий пирсинг. Хотя, она ведь близорука, - вот что объясняет ее хмурый прищур в мою сторону! И эта догадка причиняет мне счастье. Я пью пиво за деревянной стойкой клуба в подвальчике в Лубянском проезде и жду Леонида, хотя и знаю, что он сейчас на даче. Мне кажется, что ему понравилось бы встретить меня в этом кабаке...
      Два дня потеряно! Ночью я еду на дачу. Я стою в пустой электричке, потому что от волнения не могу усидеть на месте. Тьма ночи взята под стекло, обрамленная окном вагона. В стекле - моя бесцветная фигура, прозрачная, колышущаяся, как медуза. Сквозь нее пролетают шаровые огни, и каждый раз я чувствую теплый режущий след в груди, задевающий сердце или проходящий сквозь него.
      Я иду по поселку, не видя ничего, кроме звезд. Мне пришла в голову интересная мысль: я не рассекречу сразу свой приезд перед соседями. Я буду скрываться, сколько смогу, и наблюдать. Часто безнадежно влюбленный мечтает овладеть спящим предметом своей страсти. Я буду наблюдать - и это свяжет нас. Я буду их видеть, а они меня - нет, и это и будет моей властью над ними, моим обладанием.
      Наши дома не видны во мраке. Я подхожу к их крыльцу и прислушиваюсь. Сверчок разносит мой пульс по всей округе. Я ничего не вижу и не слышу в доме. Они спят.
      Я же не могу уснуть до утра. Босиком я хожу по комнатной темноте, пронизанной молниями, как старая кинопленка, молниями, которые можно увидеть только боковым зрением, и измышляю планы соблазнения - то Леонида, то Елены. Но близость с одним означает отдаление от другого, я же люблю их вместе. А тройственный союз уже представляет из себя разврат, на который они не согласятся. Если бы согласились, - были бы совсем другими людьми, не теми, которых я люблю. Сейчас они тихая заводь с прозрачной водой, сквозь которую видно дно. И жидкая линза делает камни на нем крупными и прекрасными, расщепляя и рассеивая лучи. Я и есть источник этого света, Сашина правда.
      10 июля. Утром оказалось, что они ждут моего приезда. В 10 утра Леонид бодро подбежал к моей двери и неожиданно робко постучал, видимо, сообразив, что я могу и спать. Елена стояла поодаль. Она так и запомнилась мне: ветер был частью ее одежды.
      "Их еще нет" - говорит Леонид. И я досадую на Сашу.
      Первая половина дня проходит томительно: они скрылись в доме. А мне-то мечталось, что они нагишом будут бегать по участку, может быть, Елена наконец-то выйдет рисовать... От скуки я пытаюсь разобраться в своих чувствах. Иногда мне кажется, что никогда не понять сущность мухи, если рассматривать ее только в микроскоп, как я сейчас свое отношение к ним, а иногда - что это, может быть, и не муха, и Саша ошибается в своем диагнозе. Когда они обедают, я слышу звон металлической посуды и почему-то волнуюсь. Предчувствие не обманывает меня - вскоре после обеда они, нарядные, выходят из дома и направляются к станции. Я иду за ними, по параллельной аллее, воображая себя агентом спецслужбы. Глаза у Гийома очень голубые, что придает его взгляду одержимость, и еще блестят стекла и оправа очков. Может быть, это профессиональная привычка ракетчика высоко держать голову и смотреть поверх макушек? У него крутой подбородок, как и у Елены. Ее манера тянуть шею, как будто стараясь коснуться щекой чего-то невидимого, мне нравится больше.
      Я остаюсь внизу, а они поднимаются на платформу. Едут не в Москву, в противоположную сторону - значит, в музей, который находится в двух остановках отсюда. Там всегда очень пустынно, и я решаю не ехать туда за ними. Однако мысль о возвращении на пустой, выхолощенный участок мне претит. Центр интереса моей жизни остается на станции. Я решаю просидеть все это время в кафе "Снежинка". Там полумрак и прекрасные тюлевые занавески, сквозь которые видно все, что происходит на улице. Прохожие же, напротив, не видят посетителей кафе. Я сижу у окна и пью кофе чашку за чашкой. Я не свожу взгляда с пыльной улицы и не обращаю внимания на то, что за спиной у меня что-то происходит. А в кафе ввалились пьяные нищие. Я слышу их рык, обоняю их вонь. Злая ругань буфетчицы сменилась визгом - на нее замахнулись костылем. Можно бы уйти или тоже заругаться на бомжей, но мне не должно отрываться от улицы за колышущимся тюлем, что-то происходит с моей душой как с колесиком сейфа: мне кажется, что скоро микроскопические движения моей души совпадут с комбинацией тайны моего отношения к этим людям, и тайна откроется, как сейф. Бомжи совсем рядом. Они похожи на оживших полуразложившихся мертвецов, и Елену и Леонида я жду как избавителей из этого ада...
      Странно, но бомжи ушли незаметно для меня: мне пришлось удивиться, увидев их уже на улице, на противоположной стороне, на солнцепеке. Зря я отвлекаюсь, потому что вот и они, прошло четыре часа, сейчас они пройдут под окном, и я, может быть, уловлю обрывок фразы...
      Леонид и Елена зашли в "Снежинку". Они не заметили или не узнали меня.
      Я чувствую их спиной, это приятно, будто кто-то массирует ее, кожа головы под волосами накаляется, это тоже приятно, жаль, что я никак не могу их видеть, не могу разобрать слов, остается только фантазировать об их голосах. Глухой, сильный, серый голос Леонида и замшевый, похожий на топленое молоко голос Елены. Прядь моя, коснувшаяся щеки, обжигает.
      На закате они купаются на мостках. Я тоже стою в теплой мутной Клязьме, держусь за осот как за волосы водяного деда и чувствую, что ноги мои как в валенках тонут в тине. Леонид плавает всеми стилями. Когда бы не Елена, когда бы Елены не было, - не здесь, а вообще, в жизни моей, мною был бы найдет способ совратить Леонида, как бы ни был он далек от этого. Но Елена! Ничто не усваивается так плохо, как красота. Причем, если в красоте мира можно раствориться, как вот мы сейчас в этом закате, в этой реке, то что делать с человеком, буде покажется совершенным? Не всегда есть не только возможность, но и способность с ним общаться - разные интересы, темпераменты, уровень интеллекта... И что делать - наблюдать, воруя ее одиночество, или, может быть, убить? Мне впервые стал понятен Герострат: ведь уничтожая то, чем не можешь завладеть, овладеваешь судьбой любимого, и имена ваши пишутся всегда вместе, а иногда и сливаются, как слились монголы и татары. Убей - и красота станет грязью, и след от нее, оставленный в твоей душе, станет самой красотой. Красотой, ставшей грязью. Леонид уплыл далеко - нырни, подплыви, дерни за лодыжки. Ты ведь помнишь, они на вид такие твердые, как выточенные из дерева. Скорее, ты желаешь не себе стать убийцей, а красоте - умереть, смерти, как конечного завершения, перехода в новую жизнь. И можно до собственной смерти усваивать то, что осталось память. Твоя память и твои фантазии - это и есть новая жизнь красоты. Ты ведь знаешь, что Данте Алигьери отравил Беатриче Портинари, правда?
      Прямо передо мной выныривает Леонид. "О! Вы здесь?! Какими судьбами!?"
      К чему, Господи, ведешь Ты это повествование?
      12 июля. На этой неделе Елена немного рисовала. Всю террасу она завесила своими рыдающими акварелями. Пахло бисквитом и розами - это запах ватмана и акварели. С Леонидом мы играли в теннис, с Еленой - в бадминтон. С Леонидом это было как занятие любовью, с Еленой - как полет. Завтра приедет Саша. Я боюсь Сашиной правоты. Но я люблю Сашу так, будто нас связывает инцест, будто уже в утробе матери мы были знакомы и родились, обнявшись.
      13 июля. С последней электричкой приезжает Саша. Все, что я вижу - это тревога на прекрасном лице. "Что у тебя с ними?" "Ничего" "Так это он? Или она?" "Оба" "Ты сходишь с ума" "Возможно. Вот цветы" Это туча пионов, скрывшая вазу. Пионы были ловушкой для Елены. Они были показаны ей в окно, и она приходила их рисовать. Эти полтора часа прошли для меня в размышлениях. Хочу ли я поцеловать ее? Провести рукой по руке в медовых волосках? К ней было страшно прикоснуться, как к крылу бабочки. Как пыльцу, смахнуть обаяние чуда. Нет. "Красивые. Может быть, мне уехать?" "Нет!" "Хочешь избавиться от этого? Хочешь совет?" Я не хочу. Но как я скажу тебе об этом? "Конечно" "Это страсть. Со страстью можно бороться. Это очень интересно, борьба с собой. Надо только захотеть..." Саша, волнуясь, говорит о борьбе со страстью. Капли пота, серебряные, как ртутинки, дрожат на Сашиных висках. И я верю Саше: если мне удастся побороть страсть, я пойму, что так влечет меня к ним.
      16 июля. Выходные напролет мы занимались любовью. Сегодня вечером меня поразило неприятное столкновение с Леонидом. По лицу его мне стало понятно, что он видел или слышал что-то, не предназначенное для соседских глаз и ушей. Я даже нехорошо подозреваю Сашу в грубой откровенности. И вот мы стоим на узкой тропинке возле забора, и Леонид смотрит на меня как архангел-каратель: очки придают строгость худому скуластому лицу, и голубые прозрачные глаза не смягчают его выражения - о них режешься, как о стекло. Впечатление суровости, силы, безумия. Его очки грозно сияют, у меня болят глаза.
      Это было всего несколько секунд, но настроение у меня теперь дрянное. Леонид - не просто мясо и кровь. Я не сомневаюсь в том, что он способен на нравственное осуждение, тогда как Елена - о стыд! - на жалость. Вспоминая о Леониде, я глотаю дух, как теплую водку. Леонид - мясо, сваренное в духе, приправленное благодатью, пожранное светом. И вот я уже боюсь их, и прячусь от них на участке, как грешники прятались в райском саду.
      17 июля. Они зашли ко мне. Все совершенно нормально. Еще вчера мне казалось, что Леонид сильнее меня, как существо, обладающее моралью. Ведь скажи мне: "Это стыдно!" - и что я отвечу? Повинюсь, - признаю свое поражение. Буду спорить - значит, задело за живое. Наплюю, - общение с пристыдившим прекратится. А я боюсь потерять Леонида. Но сейчас я склоняюсь к мысли, что вчерашнее впечатление было ложным. Леонид не осуждает меня. Словно пытаясь компенсировать его давешнее моральное превосходство, мой глаз собирает коллекцию физических недостатков Гийома. Леонид от жары смуглый, масляный. У него плохие зубы, одного нет, бородавка на выступающем кадыке.
      18 июля. Уснуть я не могу. Я путешествую из ада в чистилище, из чистилища в рай, из рая низвергаюсь в адские глубины. В аду, в кромешном мраке, Леонид насилует меня. Мне больно и хорошо, я издаю стоны и рыдаю. И не важно, он бьет меня по лицу, или я бью его по лицу. В чистилище мы с Сашей обнимаем друг друга. Мой язык как улитка ползет по Сашиной щеке, тащит свой домик - мою голову. В раю я созерцаю облик Елены.
      Утром я начинаю борьбу - выбрасываю контактные линзы. Пусть не искушают меня эти мутные нежные кругляши. Теперь Леонид и Елена для меня цветные туманные призраки, и я не вижу того, из чего складывается моя мозаичная любовь -- деталей. Однако в глубине души я знаю, что и это уловка: теперь брат и сестра кажутся мне близнецами.
      20 июля. Совместный быт притупляет остроту восприятия, глаза привыкают и к темноте, и к свету, и к близорукости. Почти все время мы проводим втроем, я и близнецы. Отсутствие линз оказалось на руку моей любви: я живу в облаках, в тумане, в нереальном мире счастья. Кто это идет? В аду я или в раю? Голос - и сердце сжимается так или совсем по-другому. Они все делают за меня - ведь я ничего не вижу, линзы-то потеряны. Мы расстаемся только на ночь - к дому меня провожает Леонид, поддерживая за локоть как пьяницу. Щеки у меня горят, слабость в чреслах, ноют поджилки, но Елена словно смотрит на нас сквозь мрак, и я с притворным зевком поспешно прощаюсь.
      По ночам я вспоминаю, что было на земле, в мире деталей и подробностей. Вот Леонид уходит с корта, глядя в солнце. Плавится золото его очков. Елена.... "Какие цветы красивые цветут тут" -- говорит она. "Мне бы кисоньку...." -- отвечает на предложение взять щенка. Прядь, слегка волнистая, дырочки для сережек, которые она не носит. Глубоко и округло вырезанные черты лица.
      21 июля. Саша приезжает с подарком: это очки. Я рисую их, дорисовываю, получается человечек на дыбе. Дужки-руки вывернуты назад. Саша крутит пальцем у виска. Саша уже знает о линзах, одобряет и сочувствует. "Вам осталась неделя" - говорит Саша. Я рыдаю, и Саша слизывает мои слезы, и языком расправляет мое сморщенное лицо ...
      23 июля. Третий совет Саши: "Найди аналогии в искусстве и философии, сублимируйся. Быть может, это творческая страсть"
      О да.
      Елена, ты из воловьей породы Лауры, есть в тебе утонченность священной коровы. Бычья сила брата, медлительность сестры. Ее движения легки, но не легковесны, они как хорошие вещи, внешность ее состоит из прекрасных, точных движений, взвешенных на весах, то есть установлена их точная, до карата, мера. И округлая простота глубоко вырезанных черт. Все глубокое кажется грубым. Елена живет в сфере. Нет ничего грубее шара, всякий угол утонченность. Но нет ничего и совершеннее, чем шар. "Вертоград моей сестры, вертоград уединенный; Чистый ключ у ней с горы Не бежит запечатленный..." Это Елене. "В крови горит огонь желанья, Душа тобой уязвлена, Лобзай меня: твои лобзанья Мне слаще мирра и вина" Это Леониду. (Кстати, последующие четыре строчки совершенно бездарны, те, в которых издыхает веселый день, но это так, к слову) Итак, вы Гийом и Лаура, и к вам писал Пушкин скорее, чем арамейские языческие поэты.... И тебе, Елена, я дарю Парменида. Верно, он побывал в твоем мире, если сказал: "Есть одно, сплошное. Оно завершенно отовсюду, подобное глыбе прекруглого Шара, от середины везде равносильное, ибо не больше, но и не меньше вот тут должно его быть, чем вон там вот" Флора Боттичелли - это тоже ты, а надрывающийся с раковиной Зефир или Борей - твой брат. Леонид, ты - Пан, я хочу тебя и боюсь, твоя постель пахнет спермой, а твоя, Елена, свежестью.
      25 июля. Позавчера соседи были опущены мною в пучину мифологических существ и литературных персонажей. Но сегодня они поссорились. Идиотом и идиоткой они обзывают друг друга, и голоса их режут слух, словно виолончель и контрабас расстроились. Я стою на террасе, открыв рот, чтобы не сопеть. Они успокаиваются, раздражение проходит, инструменты настроены и убраны. Тишина, я стучу.
      Вечером мы разгадываем кроссворд. Не специалисты они в этом деле. Я как могу, скрываю свои познания. Леонид восхищается моей начитанностью. Елена просит диктовать ей по буквам. Невежество вызывает нежность.
      26 июля. Страсть умирает вместе с надеждой, но вместе с надеждой и воскресает. А любовь непрерывна. Я знаю, Саша, то, что ты мне не посоветуешь: лучшее средство от страсти - это вранье. Если выдавать желаемое за действительное, страсть пройдет. Ее убьют удовлетворенное тщеславие и стыд. Может быть, солгать тебе, Саша, ради тебя? Нет, видимо, я не так люблю тебя, чтобы принести тебе такую жертву.
      28 июля. Завтра мы вчетвером отметим грядущий отъезд Леонида и Елены. А сегодня у меня озноб: ведь завтра я потеряю и ад, и рай. У меня останется худшее - память, ведь я не из лотофагов. Забываясь, будет остывать мой ад, и из самого пекла поднимусь я наконец к скучному Лимбу. Рай же, дразнясь своей недоступностью, раскочегарит во мне ад злейший.
      Четвертый совет Саши: "Признайся, и все пройдет" "Кому?" "Им!" "Ты сходишь с ума? Они не поймут" "Признайся именно так, чтобы они не поняли. Исповедь нужна тебе, а не им. Признайся, а то я скажу!" "Не хочу!" "Тогда это будет навсегда" "Я хочу, чтобы навсегда" "Хорошо. Я люблю тебя, даже если это навсегда. Я еще сильнее люблю тебя, если это навсегда. Ты не знаешь, чего мне стоило приезжать сюда только на выходные. Чего мне стоили мысли о том, как помочь тебе. Чего мне стоила твоя свобода. Ведь ревность это зависть. Чем сильнее любовь, тем она незаметней, потому что тем больше свобода, которую дает тебе любящий. Чувствуешь ли ты любовь Божию постоянно? Нет, только тогда, когда хочешь. Она не мешает тебе грешить, то есть вредить себе же, уважая твою свободу, а как только ты опять обратишься к ней, уничтожает не только последствия греха, но и сам факт. Представь, что муж изменяет жене, а она все терпит, и когда он к ней возвращается, забывает об измене, как забывают сон. Если это так, ее можно заподозрить в равнодушии. Так Бог любит человека, и человек постоянно подозревает Бога в равнодушии и спрашивает: "Если есть Бог, то откуда зло на земле?" А это все равно, как если бы этот муж спросил: "Если у меня есть жена, то откуда мои измены?" "Из какой это книги?" "Из моей!"
      Мне всерьез кажется, что у нас одна мать, особенно во время любви. Когда мы с Сашей обнимаем друг друга, мы образуем что-то единое и однородное, как плотно сжатые губы или ладони, сложенные для молитвы. Мы осязаем друг друга извивающейся линией горизонта, образованной нашими телами.
      29 июля. Елена целует меня перед тем, как сесть в машину. У нее мягкие щеки. Когда моя щека соприкасалась с ее, мне казалось, что я притрагиваюсь к порошку, нагретому солнцем или лампой.
      Леонид. Бородавка на кадыке. Надо запомнить какую-нибудь - эту реалистическую деталь, как ключ к его визуальному образу. Вдвойне неуютно стоять на обочине влажной ночью, обоняя остаточный запах бензина, когда знаешь, как тепло и уютно сейчас в машине. Вот бы сидеть мне сейчас между ними на заднем сидении. Саша обнимает меня.
      30 июля. Кто я?
      Я скучаю по Елене вот уже пять лет. Первый год Леонид снился мне каждую ночь, но теперь его образ уже выгорел дотла.
      Сегодня второй день Великого Поста. Я случайно оказываюсь на Китай-городе и захожу в церковь. Я знаю, что там будет Елена.
      В полумраке, впереди, женская спина двинулась за ребенком. Возраста было не определить, это могла оказаться и старуха, ребенок виден не был, но движение было движением матери к ребенку. Она повернулась и оказалась Еленой в черной кроличьей шубе, тогда как все уже давно ходят в пальто. Ребенок - очень курносый мальчик, как будто в нем нет другой крови, кроме крови Магрицких. Я улыбаюсь ей, она узнает меня: "Как ты здесь!?" Тени живут в ее глазничных впадинах. Ребенок хватает ее за смеющееся лицо.
      Она сказала мне только, что мир тесен. Мы говорим так, когда случайно встречаемся, но когда годами хотим кого-то встретить и не можем, хочется, чтобы мир был поуже. И почему я люблю немудрую Елену - я не знаю... Как мило она улыбалась, и махала мне, уходя. Не было у нее обручального кольца.
      Я смотрю в решетчатое окно, чтобы увидеть их на улице - и только тень.
      Конечно, любовь возникла как обычно - совпадение повышенного по какой либо причине адреналина с появлением этого человека; затем рефлекторная связь - и адреналин уже повышается при следующем появлении этого человека. "Любви предшествует изумление" - сказал Петрарка, конечно, изумление повышает адреналин. Все началось с зависти к девушке, которую у меня были основания подозревать в связи с мужчиной, вызвавшим у меня желание.
      Мне жаль ее прошедшей молодости. Елена процвела тайно, как папоротник. В Церкви она как запаянный в золото алмаз. Он не сияет, но скрытое сокровище всегда дороже.
      ...ВЕРУ
      ДЕНЬ ВЕЛИКОГО ПОСТА
      Обратившись, Андрей перестал вникать в жизненные вопросы, но сделался узким специалистом в области православия. Он набросил попону пренебрежительного невнимания на все, названное мирским и греховным, и с фонариком углубился в колодцы вероучения.
      Олег вез друга на свою дачу. Он все еще не верил, что Андрей не будет пить. Была весна, - осколки луж на дороге и обломки снега на обочинах.
      Андрей отпустил бороду, постился и курил строго по три сигареты в сутки. Его блаженно-просветленное лицо казалось Олегу подозрительным. О чем бы Олег ни заговаривал, Андрей сворачивал на Бога. В общем, Олег находил в этом что-то свеженькое, всё не о бабах.
      И с Танькой ты как? Все? - спросил Олег.
      Ой, ты не искушай меня такими разговорами. Это был блуд. Там нет любви, где нет Бога.
      И как же ты теперь? В туалете?
      Рукоблудие - грех. Бог все видит. Я на крест взгляну, устыжусь, и все пропадает.
      А мне кажется, Христос парень такой веселый был, остроумный!
      Не подходи к Нему с человеческими понятиями. Мы уже однажды подошли к Христу со своими мерками, и все, что по этим меркам сделали, - это крест.
      - Но, допустим, красота женщины - разве не от Бога?
      - От Бога. Но красота - не повод для греха. Красота - это ощущение присутствия Божия, когда мы Его видим, или слышим, или даже обоняем, но не осязаем. А добро - это действие Божие, не видим и не слышим, но чувствуем руку Его. Любовь - соединение красоты и добра. Надежда - умение ожидания добра и красоты, когда не видим, не слышим и не осязаем, но ждем. Вера это голосовые связки человека, способность призвать добро и красоту.
      - С добром как-то напряженно, согласись. Зла как-то того... больше.
      - Спрашивать, зачем в мире зло, это все равно, что говорить: "Зачем я прелюбодействую, если у меня есть жена?" Не твори зла сам - и его уже меньше будет в мире!
      Что, по-вашему, зло, по-нашему - нормальная жизнь.
      Мы все как на наркотиках сидим на грехах, только я уже понял, что наркотики - зло, а ты все еще нормой их считаешь. Представь себе горе отца детей-наркоманов! А каковы страдания Бога! Все люди - Его дети, наркоманы. Излечение бывает мучительно, и ропщем на Него, и излечится тот, кто сам захочет. Насильно никто не будет спасен, Бог нашу волю уважает, - Андрей закурил. - Это вторая, третья будет на ночь, а то не усну во благовременье.
      Спасение - абстракция какая-то. Огонь, котлы с серой - мифология.
      - Мы неверно понимаем спасение как гарантированное избавление от собственных страданий, от некоего адского огня. Тогда как любящий Бога хочет спасти Бога от страданий, и потому борется с грехами, которые доставляют Господу больше страданий, чем нам самим, поскольку неизмеримо больше Его любовь к нам, чем наша к Нему, к себе, друг к другу.... Высшая любовь в том, чтобы любить Бога не только как Отца, но и как Чадо, любовью не требовательной, а защитительной. В этом мы должны и можем подражать Богородице.
      Они свернули на проселок, еловая лапа ударила по стеклу тяжело, как медвежья.
      По дороге медленно, по-марафонски, бежал окровавленный человек. Каждое его движение намекало на то, что он вот-вот упадет.
      Олег взял левее, чтобы наверняка объехать его, и прибавил газу. Увидев машину, человек поднял обе руки и что-то прокричал.
      - Останови!
      - Андрюха, это подстава, засада, тут беглых уголовников тьма, перо под ребро, уведет тачку!
      - Останови, я сказал! Человек ты, или нет! - Андрей рванулся к другу с явным намерением праведной потасовки, и Олег с руганью подал назад.
      - Спасибо, родные! Бизнесом я занимался, задолжал, они меня на даче в гараже держали, выкупа требовали, электрошок в задницу пихали, еле вырвался, - говорил Миша. В нем боролись усталость и возбуждение, он то закрывал глаза, и челюсть с разбитым ртом тотчас отвисала, как у глубоко спящего, то взбадривался и скороговоркой продолжал рассказ о напастях.
      - Мы тебя до поста подкинем, свернем вот тут, - Олег попытался придать голосу доброжелательное безразличие, которое он сам назвал бы независимостью.
      - Не надо к ментам, пацаны, они все в районе повязаны! Я оклемаюсь, до трассы подкинете, в Москву поеду, в прокуратуру! - встрепенулся Миша.
      - Завтра подкинем! Отдохнешь сегодня у нас на даче, подлечим тебя, брат!
      Олег с неприязнью взглянул на благодушествующего друга: - Это моя дача. Андрей, это моя дача. Я не повезу туда кого-то. Я лучше не повезу туда никого.
      - Олег, я тебе заплачу. Сдай мне свою дачу на одни сутки.
      - Ребят, да не надо на дачу, только до поселка, я отсижусь где-нибудь, пацаны. Водички если только дадите хлебнуть и сожрать что-нибудь. А закурить нет?
      Андрей угостил Мишу и закурил сам: - Сказано в Евангелии: "Некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили его и ушли, оставив его едва живым" - Андрей выпустил изо рта дым, и продолжил притчу о добром самарянине. Ему казалось, что сейчас курение приближает его к слушателям, хотя и удаляет от Бога. "Прости меня, Господи" - думал он, затягиваясь.
      "Идиот, фанатик чертов, клоун" - думал Олег. Израненный дремал.
      Оставить Мишу на окраине поселка не удалось: выйдя из машины, он упал, и долго не мог встать даже с помощью Андрея, буксуя в ноздреватом, словно дрожжевое тесто, сугробе.
      Олег мысленно назвал происходящее приключением, и вдруг открывшееся ему новое качество жизни, засосавшее его в сюжет, заставило Олега принять правила игры. Мессианский напор друга перестал казаться ему наглостью, почти насилием, а смутное сострадание - слабостью.
      Перед едой Андрей прочитал "Отче наш". Миша сидел с закрытыми глазами и кивал, чтобы показать, что не спит, а слушает, а Олег смотрел на картофелины сквозь кудри пара. За столом Андрей не курил, но пить не отказывался. Олег отбросил подозрения в том, что друг тронулся рассудком.
      После еды Миша упал на кровать, - лечь на пол ему не дали, - и тотчас уснул, в неестественной позе мертвеца.
      Друзья перешли на кухню с ополовиненной бутылкой. Тихо вещало радио, мысли о возлюбленном Господе отодвинулись вглубь сознания Андрея. Однако он помнил, что христианин, и спокойное достоинство евангельской неханжеской жизни как свет стояло в его душе.
      Олег рассказывал сон: ему снилась зубная боль. Во сне зубы болели почти нестерпимо, и он сам вырывал их перед зеркалом, на которое брызгала кровь.
      - Что-то я за родителей волнуюсь, надо съездить к ним, -сказал Олег.
      - Это искушение, сонные видения от бесов. Есть в тебе благочестивая забота о родителях, а бесы хотят, чтобы ты их не из благочестия, а из суеверия, вызванного сном, посетил.
      - Интересная версия...
      "Уголовная хроника Подмосковья" - объявило радио.
      Сделали погромче.
      Услышали экстренное сообщение: несколько часов назад в Истринском районе совершил побег из-под конвоя опасный рецидивист, убийца, приговоренный к пожизненному заключению. Андрей перекрестился, Олег выматерился. Приметы не обнадежили.
      - Едем звонить в милицию, телефон недалеко, в магазине.
      - Спасти - и сдать. Нет. Пусть выспится и уходит.
      "Я еще поговорю с ним о Тебе. Благослови меня, Господи, дай мне видеть, что я делаю, дай мне силы выполнить долг мой и со смирением принять волю Твою..." - Андрей смотрел на голую лампочку с молнийной вольфрамовой петелькой внутри, столь малый источник столь великого света.
      - Это моя дача, черт возьми! Не смей мне указывать! Ты идиот, ты совсем свихнулся на своей чертовой религии! В моем доме - убийца! Хочешь оставайся, а я еду звонить в милицию, и тебя сдам, как сообщника, твою мать!
      Андрей продолжал смотреть на лампочку. "Господи, помилуй и прости раба Твоего Олега, ибо не ведает, что творит..."
      Андрей молчал.
      Дверь на кухню распахнулась, и за спиной у Олега появился Миша. Лицо его выражало отчаяние. Топор качался в его руках так, словно древко было слишком длинным.
      - Суки! Мне терять нечего! Где ключи от машины? Давай, ну!
      "Только бы сдержать дрожь, нет, не умру, чушь, дрожь надо сдержать" думал Олег, вжимая руки в карманы куртки так, что где-то треснула нитка. Он был очень бледен.
      "Смертельно бледен" - подумал Андрей. Его существо восстало против смерти одноклассника. Он схватил нож, которым чистил картошку, и бросился.
      Ты убил его, нет? Не могу это видеть.
      "Только что к нам поступили сведения, что преступник, утром совершивший дерзкий побег, задержан сотрудниками Истринского УВД"
      Андрей не стал настаивать на том, что надо вызвать милицию, все-таки это была дача Олега. Пока тело клали в мешок для мусора, Андрей мысленно молился об упокоении души раба Божия Михаила. Они выкурили две пачки, уничтожая то, что казалось им уликами. Перенесли черный мешок в дровяной сарай. Кровь вытерли везде, только на зеркальце не заметили. Стали думать, как спрятать труп, и это было по-настоящему интересно.
      ...ЛЮБОВЬ
      И СОЛНЕЧНЫЕ ЗАЙЧИКИ В ГЛАЗАХ...
      "Всю жизнь ждешь от мужчин чудес, а они знай себе, фокусы выкидывают"
      (Наборщица Липкина)
      Матрешкин продолжал давать показания. Писал по электронной почте: "Надя! Дело в том, что я человек не склонный к принятию ответственных решений (в любой сфере). Я люблю стабильность, душевный покой, уединение. Я (как ты знаешь) не отшельник, но и не сильно компанейский человек. У меня редко возникает желание поближе познакомиться с другим человеком. Ведь секс - это тоже один из вариантов знакомства. Может быть, в этом и причина. А еще я почему-то давно был уверен в том, что не женюсь. Зарабатывать деньги для семьи, воспитывать детей и т.д. всегда казалось "не моим" делом. Существует же в любом обществе небольшой процент людей, социально бесполезных и не-репродуктивных. Раньше такие шли в монастырь. Что делать в наши дни атеисту? Ведь завлекать девушку, зная заранее, что на ней не женишься, нечестно, думал я. Конечно, это страшно несовременный образ мыслей, но ведь в былые годы так же рассуждали те, кто на всю жизнь оставался бессемейным. "Возвратившись в замок дальний, жил он строго заключен...". Я всегда знал, что ни одна женщина не доставит мне подлинного удовлетворения. Я знал это совершенно точно, как аксиому. А раз так, стоит ли растрачивать весь душевный (и телесный) жар на секс с женщиной. В конце концов, некое телесное удовлетворение можно получить самому, а духовно удовлетвориться в разговоре. Это, так сказать, сексуальный эгоизм: сам не могу (не хочу) и другим не дам. И вообще, может быть, у меня патологическая неприязнь к традиционному сексу?! С патологией-то уж не поспоришь. Олег"
      Ответ: "Здравствуй, Олег! Черты твоего характера тут совершенно не при чем. Среди тех, кто одинаково занимается сексом, люди с массой разнообразнейших характеров. И "знакомство" в сексе не главное. А главное получение физического удовольствия, о чем свидетельствует и многовековое существование института проституции. По поводу женитьбы: это все психология, а не сексология. Многие люди не женятся, не выходят замуж, не рожают, но это не мешает им заниматься сексом с теми, кто так же, как и они, не хочет заводить семьи. Хорошо, что ты не хочешь никого завлекать, но ведь полно девушек, которые не собираются за тебя замуж, но не прочь поразвлечься. И все равно ведь ты завлекаешь девушек. Ты сам себя и других стараешься убедить в существовании какой-то патологии, пытаешься таким образом объяснить свою особенность. Никакой патологии у тебя нет, это видно мне как женщине, которая с тобой довольно близко общалась. Не говорю уже о том, что люди, у которых действительно патология, своей патологии не замечают и никогда о ней не говорят. Все, чем ты отличаешься от других мужчин, это неопытность и сексуальная необразованность. В этом нет твоей вины. Но ты не хочешь это положение исправить, не хочешь его даже признать, и, чтобы не признавать, сам себе объясняешь свою "особенность" то "патологией", то чертами твоего характера, которые в сексуальной жизни тоже не при чем. Человек часто боится начинать учиться, боится, что не научится, и тем самым разочарует в себе окружающих, разочаруется сам в себе, зря потратит силы и время. Но ты ведь причиняешь массу неприятностей себе и окружающим тебя женщинам. А ведь этого можно избежать и, уверяю тебя, очень просто. Хочешь, поучимся вместе? Если ты будешь прислушиваться к моим рекомендациям, у нас может получиться полноценный секс. И ты уж тогда сознательно будешь выбирать, что тебе больше подходит - женщина или мастурбация. Надя"
      Матрешкин: "Привет, Надя! Готов попробовать "поучиться вместе". Обещаю прислушиваться к твоим рекомендациям. Я знаю, что ты желаешь мне добра. Иными словами, я готов смирить свою гордыню - впервые в жизни... Думаю, мне хватит на это душевных сил и уравновешенности. Олег"
      А мне этого что-то совсем не хотелось.
      Познакомились мы так.
      Я уже давно сидела в редакции у своего приятеля Финкеля, принесла ему рецензию на книжку любимого человека. Был вечер, коньяк кончился, а деньги на следующую бутылку не появились. Вдруг дверь открылась и вошел Черный Человек. Кадык у него был затянут в воротничок, как у кальвиниста. "О, рецензент Матрешкин! Пришла беда - отворяй ворота!" - закричал редактор Финкель. Матрешкин сел и принялся делиться впечатлениями от сборника статей критика Мочульского. "Знаешь что! - сказал Женя Финкель, - хочешь говорить с нами об этом говне - сходи за водкой и закуской" Матрешкин кивнул и вышел. Я сказала: "Какой неприятный этот Матрешкин! А если он принесет лимонную водку и зеленые яблоки, я вообще умру!" Надо ли говорить, что Матрешкин принес зеленые яблоки и лимонную водку? "Умирай, мать!! Нет, ты давай умирай, мать, ты обещала!!!" - закричал потрясенный Финкель.
      Потом я думала, что они меня провожают, и гордилась перед людьми в метро, но оказалось, что они идут ко мне в гости. У меня дома Финкель лег на кровать и сказал: "Я, пожалуй, поживу здесь до понедельника!" Матрешкин скромно сел в кресло и принялся наизусть читать "Демона" со слов "Я тот, которому внимала..." Когда прошло два часа и Матрешкин стал повторяться, я разбудила Финкеля и сказала, что его портфель уже за дверью. Матрешкин свой портфель вынес сам.
      Матрешкин списал номер моего телефона с рецензии, стал названивать и разговаривать о литературе. Он даже еще раз пробрался ко мне в квартиру: позвонил из автомата и сказал, что "оказался в моих краях, страшно замерз и сейчас забежит погреться, буквально на минутку" Мои края практически бескрайни, поэтому у меня Матрешкин оказался только через час. Я заговорила о трансцендентном, и Матрешкин, судорожно впиваясь в ручки кресла, словно его выдувало оттуда метафизическим сквозняком, стал объяснять, что не разбирается ни в чем, кроме филологии.
      Матрешкин казался мне Газетным человечком и скучнейшим занудой. Он все время пытался заполучить меня в гости, но безуспешно. Наконец Матрешкин купил компьютер, а мне как раз понадобилось редактировать новую книгу любимого. Так мы стали домочадцами. Долгими зимними вечерами я сидела за компьютером Матрешкина с гениальными текстами на интимно мерцающем экране, а Матрешкин утопал в кресле и страсти где-то в недрах комнаты и читал мне вслух то Гессе, то Майринка, то Виктора Ерофеева... Чем ближе была весна, тем ближе пододвигалось ко мне кресло Матрешкина, тем чаще проза заменялась стихами.
      Я привыкла к присутствию Матрешкина, подающего еду мне прямо к компьютеру, посапывающего на диване или склонившего голову мне на плечо во время футбольного матча... (Футбол мы смотрели вместе, потому что и мой возлюбленный, и Матрешкин болели за один и тот же клуб)
      Матрешкин оставался существом низшего сорта, но стал чем-то вроде любимой собаки, которой позволяется спать в постели с человеком и лизать хозяйские руки. Однако до скотоложства было все еще далеко. Матрешкин нонстопом читал Лермонтова и Гумилева, перебирая мои волосы и целуя уши, а я углублялась в бессмертные строки, расставляя в них знаки препинания.
      Весна наступила неожиданно, Москва как насморком заболела оттепелью, а Матрешкин вдруг осмелел так, что снял с меня и блузку, и лифчик. Я удивилась такой дерзости, стало интересно. Матрешкин гладил мою грудь мокрыми от пота руками, как будто тер мочалкой. Я подумала: "Да ладно, не охота с ним ссориться. Вот закончу книгу - и перестану приходить" С тех пор стали практиковаться односторонние ласки. Они доставляли мне только одну радость: мысль, что я использую Матрешкина так же, как меня использует любовник. Вскоре появилось и подтверждение: книжка вышла, любимый стал знаменитым и бросил меня. Сказал: "У меня больше нет времени на женщин!"
      Я отчаялась, выпила с Матрешкиным бутылку водки и осталась на ночь. Так Матрешкин стал моим любовником.
      Матрешкин продолжал мне не нравиться. "Брошу, завтра же брошу!" думала я каждый день. Каждый день уходила навсегда со словами "прощай, Матрешкин, на свадьбу приглашу!" Когда Матрешкин шел по платформе метро и махал мне ручкой, я из вагона строила ему рожи и показывала язык. Бывало, и брошу на неделю - другую, а Матрешкин вдруг позвонит, "подумай, - скажет, как мебель переставить, чтобы тебе нравилось. Ты ведь моя невеста" Растрогаюсь, и вернусь к нему.
      Вскоре я полюбила поэта. Он был женат и беден, однако на некоторое время мне удалось решить эти проблемы. Внезапно наступило всеобщее счастье. Это был золотой век нашей с Матрешкиным совместной жизни. Поэта, как и Матрешкина, звали Олег, поэтому возможность ошибки с моей стороны была сведена к нулю. Несколько месяцев я испытывала чувство свободы и безнаказанности. Все было продумано до мелочей: я сама наладила механизм, не дающий сбоев. Олег Матрешкин каждое утро в одно и то же время уходил на работу, а другой Олег уже сидел на лавочке во дворе и ждал. Разминувшись с Матрешкиным, тотчас поднимался в его квартиру и принимался за домашние дела - пылесосил, мыл полы, готовил. Отказывался только стирать вещи Олега, - их стирала мама Матрешкина на своей стиральной машине. Работающий Олег звонил перед выходом с работы, Олег - домашняя хозяйка разогревал ужин и бежал на улицу, стоять под балконом. Я тоже выходила на балкон, переговаривалась с Олегом и ждала Олега. Один Олег приходил, другой Олег уходил. Работающий Олег был счастлив: любимая женщина ждет на балконе, ужин готов, в квартире порядок, идеальная чистота. Олег - домохозяйка уходил домой, к жене, и говорил ей, что пришел со службы. По легенде он работал там, где работал работающий Олег, даже мог рассказать жене о том, что происходит в редакции, со слов очевидца и в моем пересказе. Загвоздка была только в одном: два раза в месяц он должен был предъявлять жене доказательства того, что ходит на работу, то есть отдавать ей аванс и получку. И я выдавала ему деньги, которые брала у работающего Олега, не подозревавшего, сколько людей он на самом деле содержит. Стройный отлаженный механизм развалился из-за денег. Жена Олега - домохозяйки считала, что он получает слишком мало, а Олег работающий считал, что я беру слишком много. Более того: я брала деньги, но ничего нового не появлялось. Появлялось, конечно, кое-что: то, что мне дарили мои бедные родители, дивившиеся скупости работающего Олега, считавшегося на тот момент официальным женихом, поскольку однажды в эйфории мы отнесли заявление в ЗАГС. Иногда работающий Олег просил меня купить какие-нибудь продукты на деньги из тех, что он мне дал вчера, в день зарплаты, а поскольку у Олега хозяйки аванс и получка были на день позже, мой внешний долг рос, как у Эммы Бовари. Все погубили денежные отношения: Олег - домохозяйка под нажимом жены стал требовать повышения оплаты труда. Это было невозможно, и я отказала. Тогда он стал подрабатывать грузчиком. Приходил уже не с утра, а в 4 часа вечера, грязный и усталый. Просил есть, падал и засыпал. Поначалу я пыталась все-таки заставить его сделать хотя бы что-нибудь одно: вымыть полы или заняться любовью, но он то и другое делал плохо, на скорую руку, и снова засыпал. Я будила его в 18.30, перед возвращением работающего Олега. Очень скоро я стала задумываться, за что же, собственно, плачу деньги Олегу - грузчику. Поделилась с ним сомнениями. Такой постановкой вопроса он был оскорблен до глубины души. "Я не проститутка и не уборщица! - сказал грузчик. - Тебе что, чужих денег жалко?! Все, что от тебя требуется - это не лениться брать их из тумбочки. А я ради того, чтобы видеться с тобой, пашу как проклятый! Чтобы продлилась жизнь моя, я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я!" Я ответила теми словами Татьяны, которые помнила, Олег стал подозревать меня в том, что я использую его в своих интересах, а закончилось все драматически: рыдая, он умолял меня не перекрывать денежный поток ради его жены и ребенка. "Если не хочешь меня видеть, просто два раза в месяц клади деньги под дверь. Клади - и все" - шептал он. Однако я уволила незадачливую домработницу.
      Сволочь Женя Финкель на все мои просьбы устроить меня в газету отвечал: "Мать, такие работники как ты не нужны даже здесь, своего говна хватает!" А Матрешкин пошел и поговорил с главным редактором. Так я стала работать с ними в газете. Это почти совпало с ухудшением домашнего сервиса у Матрешкина, поэтому он не удивился. "Ты не привыкла работать, устаешь, говорил он. - А я привык. Буду сам тянуть лямку быта"
      А я влюбилась в Женю Финкеля, который, вообще-то, всегда мне нравился. То комплимент ему сделаю, то на колени к нему сяду. Матрешкин говорит: "Я пошел домой!" А я ему: "Ну и иди, я Женечку подожду" Финкель, конечно, отвечал: "Сдристывала бы ты, мать, отсюда! Толку от тебя никакого, только работать мешаешь!" А я возьму да все равно останусь. Тут-то у Матрешкина и испортился характер. Он забрал заявление из ЗАГСа, узнал расценки и стал взыскивать с меня за использование его домашней оргтехники. Я перестала жалеть Матрешкина и бросила его.
      Поначалу я была счастлива с Женей Финкелем, пока от того же Матрешкина не узнала, что он мне изменяет с моей подругой по прозвищу Зяблик. Произошло это так.
      Позвонил мне Матрешкин, поздравил с Новым годом. Я его тоже поздравила и, зная, что Матрешкин не признает христианскую хронологию, говорю: "Ну что, сидел в новогоднюю ночь один, работал?" "Нет, - отвечает, - лег спать пораньше. А вечером 1 января позвонил мне Женя Финкель и пригласил в гости. Пропуском в его квартиру была бутылка водки. У Жени была гостья небезызвестная тебе Зяблик. Мы и спать легли на одной кровати. Я был пьяный и приставал к Зяблику. Внешне она так себе, а на ощупь ничего. Иногда Финкель ошибался и приставал ко мне. Мне не было противно, поэтому я, наверное, гетеросексуален. Утром они пошли кататься с горки" - сдерживал Матрешкин торжество в голосе. Больше всего я не могла простить горку, с которой каталась с Финкелем раньше Зяблика. Я холодно простилась с Матрешкиным и принялась названивать Финкелю. Его не было дома. Тогда я позвонила Зяблику. Зяблик стала врать, что только что приехала из Опочки. Я подарила ей на Новый год Финкеля и предупредила, что у него хламидиоз. Зяблик обрадовалась, но и загрустила. Через несколько часов мне позвонил Финкель и сказал, что проклинает меня за то, что я выдала военную тайну. На этом наш роман закончился.
      С Матрешкиным я стала общаться уже в феврале, списывая это на минутную слабость одинокой женщины. Зайду на часок чаю выпить, а выпью водки и уйду утром - чистая случайность. Хотя, с другой стороны, были тогда и поклонники. Одни из них считали меня истеричкой, другие - девственницей, третьи - сумасшедшей, а четвертые - садисткой. Дело в том, что я взяла моду договориться о свидании, а в самый ответственный момент отбиться и убежать к Матрешкину. "Да ну вас, - думала я, - заканчивая одеваться, как правило, в подъезде, - лучше уж знакомое зло. Все равно нет никакой любви"
      Пришла и любовь, к очередному журналисту-алкоголику. Любовь была несчастная, но тем более красивая. Возлюбленный названивал в нашу редакцию и просил всех, кто снимал трубку: "А скажите Матрешкину, что мне звонит его любовница!" "Нет у меня никакой любовницы" - зардевшись, отвечал Матрешкин. "Это кто угодно, только не Горлышкина! - вопил Финкель. - Горлышкина даже Матрешкину не нужна, а моему другу Мишеньке и подавно!"
      Осознав, что Мишенька не верит в чистоту моих чувств и не хочет со мной связываться из-за общественного мнения, приписывающего меня Матрешкину, я решила демонстративно порвать с Матрешкиным и устроила скандал в редакции. Побросала его вещи со стола, даже гневно прокричала несколько слов и захлопнула дверь перед его носом. Матрешкин так и стоял под дверью и говорил проходящим: "Что-то очень жарко сегодня в кабинете!" Коллектив решил, что я безумно влюблена в Матрешкина, и стал посылать Мишеньку подальше. Целый месяц публичных скандалов так ни к чему и не привел. Я топала ногами, бросалась ко всем подряд и объясняла, что Матрешкина терпеть не могу, что мне трудно находиться с ним в одном помещении... Женщины говорили: "Бедная, как ты его любишь!", а мужчины спрашивали: "Когда свадьба?" "Иди к своему Матрешкину! - говорил Мишенька. - Специально ко мне пристаешь, чтобы его ревновать заставить. Что я клоун, что ли?" Чтобы успокоиться, мне нужен был секс, и я шла к тому же Матрешкину.
      В отпуск свободнорожденный и возгордившийся Матрешкин поехал с Машей. Давняя любовница, бывшая еще до лимонной водки и зеленых яблок, она когда-то хотела замуж, но уже отчаялась. Матрешкин иногда ходил с ней в театры по ее требованию, что обставлялось декорациями моей ревности, не имеющей, как известно, никакого отношения к любви. Матрешкин, чтобы облегчить себе жизнь, пытался скрыть от меня, что едет не один, однако проболтался. "Фу, еле купил билеты!" - сказал Матрешкин. Я спросила: "Удалось достать места рядом?" "Да, удалось!" - радостно подтвердил Матрешкин. И мы расстались навсегда.
      Я была счастливая и злая одновременно, и всем рассказывала о матрешкинской подлой измене. "Да у них, наверное, ничего нет. Подумаешь, вместе поехали" - отмахивались сотрудницы.
      Когда Матрешкин вернулся, я сдалась. "Да, не люблю, - сказала я себе, доставая из толстого пакета и рассматривая фотографии Маши в купальнике. Но как мужчина он меня все-таки привлекает. Что уж тут спорить со стариком Фрейдом!"
      "Матрешкин, будем добиваться совершенства в сексе! Давай-ка пользоваться презервативами!" "Я... ими не пользуюсь, у меня их даже нет!" - испугался Матрешкин. Я велела купить и ушла домой.
      С тех пор начались проблемы, которые раньше нам и не снились.
      Матрешкин пару раз за вечер упомянул презервативы всуе. Легли поздно. Была гроза, вспышки молнии на секунду выявляли узорчики на шторах. "Ты купил то, о чем я тебя просила?" "Да" "И где?" Матрешкин вскочил и куда-то побежал нагишом. Через 20 минут вернулся с пачкой. "Ты бегал в аптеку?" "Ну, ты же знаешь, что у меня все лежит на своих местах! Аккуратно доставал из кухонного шкафчика" - сказал Матрешкин дрожащим от волнения голосом. Презервативы были голубые и ароматические. Однако воспользоваться ими не удалось: кожа у Матрешкина покраснела и покрылась пупырями, презерватив вонял падалью, дождь бомбардировал подоконник. Наконец Матрешкин зашвырнул упаковку за кровать, разрыдался и признался, что у него аллергия на латекс. Я решила: "Теперь-то точно с ним расстанусь, вот только пусть успокоится, и стресс пройдет!" Отнесли в ЗАГС еще одно заявление, только для того, чтобы Матрешкин не комплексовал.
      Вскоре после этого Матрешкина назначили заведующим отдела, и он прямо на глазах заважничал. Стал неподвижно сидеть за столом, одной рукой сжимая авторучку, приставленную к листу бумаги, а другую держа на телефонной трубке. Я радовалась за Матрешкина и бросала в него ластиками и скрепками. Матрешкин грозился написать на меня докладную главному редактору. Он запретил пить в нашей комнате чай, и даже отдал чайник в соседний кабинет. Матрешкин не выдержал испытания властью: между нами разверзлась пропасть. Он отказался от поцелуев на рабочем месте и стал говорить мне, упирая государственный взгляд в стену над моей головой: "Вы можете быть свободны" Личную жизнь Матрешкин перенес сначала на период от вечера пятницы до утра воскресенья, потом сократил до вечера субботы, а потом и до субботнего утра. В наши короткие встречи у него дома он жаловался на недомогание, был холоден и журил меня за отсутствие понимания и моральной поддержки. "Тогда, когда я занимаю такую ответственную должность, когда я больше не принадлежу себе, а принадлежу газете, ты, младший сотрудник, дискредитируешь меня перед другими подчиненными и тем самым мешаешь работе отдела!" (других подчиненных был всего один) "Пойми, я же шучу!" "Я не воспринимаю юмор подобного рода" "Да над тобой вся редакция смеется!" - в сердцах сказала я правду. "Я пересмотрел наши отношения, и понял, что дальнейшее общение невозможно" - запереживал Матрешкин. Однако я слишком болела за Матрешкина, чтобы оставить его в покое. "Да у него же нервное перенапряжение!" страдала я на диване, потому что Матрешкин завел обычай спать в одиночестве даже в ночь личной жизни. "Надо не дать ему окончательно уйти в себя и потерять последние связи с миром! Надо тормошить его, тормошить, пробиваться к его душе, забыв все обиды! Матрешкин столько для меня сделал! Пусть сейчас он сердится на меня, зато потом будет благодарить!" Однако Матрешкину становилось все хуже и хуже. Он стал пропускать интимные ночи, не смотрел в глаза во время любви, на все постельные просьбы отвечал: "А я не хочу", на пени: "А мне все равно". Я терпела капризы больного. Но и болезнь прогрессировала. Матрешкин стал хладнокровно говорить мне: "Спокойной ночи", закрывая дверь в свою комнату перед моим носом. Если я врывалась сразу, Матрешкин притворялся засыпающим. Поэтому я стала выжидать какое-то время, а потом прокрадываться к разнежившемуся Матрешкину. Пару раз это увенчалось успехом. А на третий раз Матрешкин торжествующе объявил: "А я уже все!" Так он уподобился библейскому самодостаточному герою и увлекся порнографией, лишив меня последних средств борьбы за его возвращение к нормальной жизни. Однако я продолжала смеяться на рабочем месте и пускать в Матрешкина самолетики из читательских писем. Через некоторое время Матрешкин признался, что не может больше находиться со мной в одном помещении: он испытывает такой психологический дискомфорт, что это отражается на его работоспособности. Матрешкин предложил мне перейти в другой отдел. Тут за дверью послышалось покашливание, и она отворилась. Вошел второй подчиненный Матрешкина, Василий, и сказал: "Я случайно услышал, о чем вы тут говорили. Такие вещи надо делать по форме! Пусть Олег напишет служебную записку главному редактору. Я даже могу продиктовать текст, я много этих записок написал!" Матрешкину нравилось все, связанное с формализмом, поэтому он радостно согласился. Василий продиктовал: "Прошу перевести меня или корреспондента Горлышкину в другой отдел, по причине психологической несовместимости" "Если написать просто "прошу перевести Горлышкину", то ее уволят, подумают, что это завуалированное признание ее некомпетентности!" - объяснил Василий Матрешкину. Матрешкин отнес записку главному редактору.
      В другой отдел перевели Матрешкина, понизив его в должности, а заведующим нашего отдела сделали Василия. Матрешкин забрал из ЗАГСа заявление и перестал со мной здороваться, а Василий с тех пор сидел напротив меня в кресле, перекинув ногу через подлокотник, или стоял рядом и, глубоко дыша, смотрел в монитор моего компьютера.
      Три недели мы с Матрешкиным ходили, как овдовевшие, а потом случайно встретились в столовой. Солонка на нашем столе искрилась, как снег за окном. Я сказала: "Ты думаешь, я почему в тебя скрепками бросала? Я ведь так тебе в любви признавалась! Почему в школе мальчишки девочек за косички дергают? Только поэтому!" "Я подумаю над этим, - сказал Матрешкин. - У меня тогда было столько важнейших забот, что мне было просто некогда анализировать такие вещи. Я чувствовал, что мне что-то мешает исполнять свои обязанности, а что - не задумывался, просто инстинктивно пытался избавиться от этого. Но я всегда в глубине души подозревал, что ты относишься ко мне хорошо"
      Матрешкин позвонил мне глубокой ночью, и к пяти часам утра мы выяснили все отношения. Матрешкин ошибочно подозревал во мне злую волю, а я ошибочно подозревала в нем неприязнь! Однако мы решили расстаться. "Ты хочешь выйти замуж, завести детей, а я останусь бобылем, посвящу себя работе!" - выдал Матрешкин новую идею. Тогда я подумала, что он сошел с ума. А он просто разлюбил меня.
      Новый год был грустным. Все вокруг целовались, а я слушала профессиональный разговор двух верстальщиков, и сама себе наливала.
      На следующий день я позвонила Матрешкину и предложила ему "последнее бурное свидание" Он согласился. Однако свидание было не очень бурным: Матрешкин простудился и чувствовал себя плохо. Я сидела в ванне и пила вино, а Матрешкин в кальсонах качался рядом на табуретке, пил чай и рассказывал о том, как встречал Новый год в 96-м (бабушка закрыла дверь на цепочку и заснула, а Матрешкин с елкой стоял в подъезде). От безрадостности я выпила бутылку вина и к ужину вышла голая. За столом Матрешкин объяснял, что не сможет жить со мной, потому что знает, что я хочу "крепкую семью" и детей, а он - категорически нет, и его будут мучить комплекс вины или подозрительность. Потом мы легли в постель, и Матрешкин сразу заснул.
      Утром Матрешкин встал и пошел с Машей в Пушкинский музей. "От какого же плохого любовника я наконец-то отделалась!" - подумала я с облегчением.
      В феврале я вовлеклась в очередной сексуальный скандал на службе: после Нового года ко мне стали ходить верстальщики. Они напивались в моем кабинете и дрались. Победивший лез целоваться. Василий гнал их вниз, в отдел верстки, они поднимались через пять минут с новой порцией спиртного. Один верстальщик приносил водку в пластмассовой бутылке из-под минеральной воды "Святой источник", а другой прятал в джинсах фляжку с надписью "За нашу победу!" и умудрялся пить, не доставая ее, а скорчившись, как Пан из галлюцинации капитана Глана. Один верстальщик жаловался на бедность, второй - на жену и необъяснимое обилие внебрачных детей. Василий тяжело переживал их перманентное присутствие в нашем кабинете и писал докладные. Мне же они казались интересными, хотя и несчастными людьми. Я постоянно изображала из себя Пьетту то с одним, то с другим верстальщиком на коленях. Главный редактор перестал со мной здороваться, потом уволил верстальщиков, и они канули в небытие. А мне прекратили давать премии. Василий стал обнимать меня за освободившуюся от рук верстальщиков талию и говорить, что "знает, на какую лыжу нажать", чтобы премии опять вернулись ко мне.
      Я огляделась, и подумала, что выйти замуж уже довольно-таки не рано. Кандидата нашла быстро: этого писателя бросила жена. Он остался один в многокомнатной квартире, растолстел за компьютером, но домашнее хозяйство вел исправно. Мы затеяли переписку по электронной почте. Письма становились все длиннее и литературно - интимнее, в прозу вклинивались стихи... Я валялась на диване, слушала капель, и мечтала, как заживу с писателем.
      Однажды я пошла с друзьями в клуб и совершенно случайно проснулась в чужой постели. Лежала, завернувшись в одеяло, затаив дыхание, и боялась пошелохнуться, чтобы не разбудить голого и неподвижного как труп незнакомого человека рядом. "Боже мой! Как я живу?!" - охватило меня экзистенциальное отчаяние. "Никогда не было у меня даже подобия семьи. Впрочем, с Матрешкиным было. Бедный, бедный Матрешкин! Почему я все разрушила? А сейчас он одинокий, заброшенный, и никто ему чаю не согреет!" Незнакомый блондин проснулся и полез обниматься. Я сразу его отвергла. "Ты же сказала: утром!" - возмущался блондин. Завязалась борьба. Кто-то перешептывался под дверью, и мысль о том, что в любой момент можно позвать на помощь, придавала мне уверенности в победе. Мы шлепнулись с кровати и опрокинули тумбочку. На пол полетели какие-то предметы старинного быта: ендова, лучина... "Я же тебя люблю, а ты!" - шипел блондин. Я закричала: "Спасите, помогите!" Дверь открылась, и вбежали моя подруга и ее любовник. Блондин юркнул под одеяло и притворился спящим. Друзья помогли мне собрать одежду, разбросанную по квартире, и я пошла на работу, где сразу же встретила Матрешкина. От избытка разнообразных чувств я поцеловала его, и Матрешкин от неожиданности сплюнул в угол.
      Он позвонил мне поздно вечером и сказал: "Наша сегодняшняя встреча произвела на меня сильное впечатление. Я даже бродил по городу, размышляя, и придумал такой рассказ. Жили-были молодой человек и девушка. И вот молодой человек утратил к девушке интерес. Девушка и так, и сяк пыталась вернуть его расположение - ничего не выходило. Однажды в отчаянии она ему сказала: "Неужели я тебя совсем не привлекаю как женщина?!" "Совсем" ответил молодой человек. "И неужели ты ничего не испытаешь, если увидишь меня без одежды?!" "Ничего" И все-таки они решили устроить такой эксперимент. Девушка приехала к молодому человеку, и только она начала раздеваться - у молодого человека возникла эрекция. И все у них стало по-прежнему, а то и еще лучше. Ну, что скажешь?" "Интерес, говоришь, утратил" - подумала я угрюмо. "Да ничего не скажу!" Я вспомнила про своего писателя и простилась с Матрешкиным.
      Однако на следующий день нам пришлось по делу встретиться на улице. Как бы я ни пыталась объяснить себе наши с Матрешкиным отношения, я до сих пор ничего в них не понимаю. Конечно, вспоминая, я вспоминаю не все, а только, как мне кажется, главное. Хотя сейчас мне уже кажется, что главного-то я и не вспоминаю. Смешной и скучный Матрешкин не смешной и не скучный. Мы любили друг друга, и только поэтому друг на друга бесконечно обижались. Хотя... В комнате моей памяти Матрешкин сидит в тени. До чего же он некрасивый и жалкий! Седина издалека кажется перхотью, на лбу след от шапки как от тернового венка, очки натерли длинный нос с черными порами, следы от бритвенных порезов на шее, как будто клопы искусали, и голубые испуганные глазки. Матрешкин определенно похож на серийного куренка, убитого электрошоком. И вдруг солнечный зайчик, прыгающий по комнате и тревожащий мое боковое зрение, оказывается на лице Матрешкина. И какой же он милый, добрый, трогательный, как он застенчиво, с робкой надеждой улыбается мне! Так бы и расцеловала! Но пока я лечу в объятия Матрешкина, зайчик уходит, и я оказываюсь в чужих равнодушных руках...
      Так бывает в фильмах ужасов: вдруг выглядывает солнце, и одержимый бесами или маньяк-убийца оказывается прежним добрым малым. "Мама, мама, что со мной!" "Сыночек! А-а-а-а-а-а-я-я-я-я-я!" Солнце спряталось.
      Мы встретились возле метро. Матрешкин - по дороге в химчистку. Мы встретились как влюбленные: издалека я увидела сияющее лицо Матрешкина, и он пытался спрятать улыбку и скрыть свою гордость тем, что идет на встречу с любимой девушкой. А я и не прятала счастливой улыбки, жалась к Матрешкину, Матрешкин смущался, - всегда стеснялся, когда с ним заигрывали на улице. Все было как раньше! Но когда? Когда такое было? Я завела Матрешкина в "Шоколадницу". Когда-то, еще в школьные годы, это было мое любимое кафе. Стоя я пила там кофе из бумажных стаканчиков. Теперь оно превратилось в попсовое, но милое заведение, где уже нет, конечно, никакого тюля, сквозь который я, для прохожих невидимка, смотрела, не идет ли из школы черноглазый мальчик. Матрешкин жаловался на главного редактора. Я утешала: "Наша газетенка - это дерьмо, в котором иногда попадаются обрывки газеты с прекрасными текстами. Эти тексты - твои!" Кофе в толстых чашках, я слизнула крем от пирожного с Матрешкинского носа... Матрешкин понял, что опоздал в химчистку, и огорчился. Погас солнечный зайчик.
      Писатель признался в электронном письме: "Пришла весна - отворяй ворота. Томление у меня, старого козла, в жилах какое-то". Я ответила: "У кого ж его нет, томления-то - так в жилах и тянет, и тянет... Я и сама одинокая пастушка - разбежались все мои козлы" С тех пор стали договариваться о встрече.
      Через несколько дней зайчик снова вспыхнул: "Хорошенький же ты какой!" - сказала я Матрешкину, целуя его в столовой. Матрешкин смущенно разулыбался и пригласил в гости. Я подумала: "А ведь он родной мне! Да и компьютер сломался, работы накопилось", - и поехала к нему.
      Матрешкин читал вслух Ходасевича, пока я мылась в ванне, потом потер мне спину... "Ладно, буду-ка я опять жить у Матрешкина, иногда с писателем встречаться. Хорошо! И чего это ради мы ссорились?" - думала я, валяясь на кровати. Тут вошел Матрешкин с будильником в руках и сказал, что не готов к тому, чтобы я осталась у него на ночь.
      Я молча оделась и ушла, не простившись. "Вот, значит, как, размышляла я в вагоне метро, - разрядил аккумулятор, и все. Обрадовался, что я по нему соскучилась! Решил использовать для снятия сексуального напряжения! Ну подожди, - вот привяжешься ко мне, тут-то и брошу!"
      Так и пошло. Стала приезжать к Матрешкину как девушка по вызову, с надеждой пробудить в нем добрые чувства и тут же их растоптать. Вскоре выработался ритуал. Вот я сижу в ванне и вылавливаю маленьких тараканов, которые туда откуда-то нападали. Матрешкин сидит на крышке унитаза (когда он встает, она каждый раз прилипает к его покрасневшей заднице, приподнимается и хлопает) и читает стихи из "Малой библиотечки поэта". Потом секс и последний поезд метро. Матрешкин выкинул новый фортель: вместо того, чтобы снова полюбить меня, перестал возбуждаться. Однако его это не взволновало. "Кина не будет" - равнодушно говорил Матрешкин и натягивал плавки. На случай удачи у него были другие поговорки. "Мавр сделал свое дело". Или: "оборвалось пение хора"
      ...И вот я наконец еду с писателем в такси.
      Мы соприкасались коленками, жизнь казалась мне красивой, как ночная Москва. "Поехали ко мне" - шептал писатель. "Черт возьми! Сегодня все так, как я хочу, мне везет!" - лихорадочно думала я. Мы свернули на Саввинскую набережную, откуда рукой подать до дома Матрешкина. Я знала, куда нести счастье! Попросила остановить машину и потеряла букет. Побежала переулками, задыхаясь, быстрее, пока счастье не рассеялось. Споткнулась и нашла пять долларов. "Не бери!" - сказал мне внутренний голос. Да я и сама не хотела подбирать, предчувствуя недоброе, но широты души не хватило, и взяла. Так судьба откупилась.
      Матрешкин долго не открывал, - спал уже. Стоял на пороге всклокоченный, как щенок в чумке, в драном трико, недовольный, морщился от света.
      ...Зачем я лежу в этой постели скучного блуда, в духоте, за занавешенными шторами, когда за окном поют птицы, и из чмоканий и чирикания вдруг получается трель и очередью прошивает сердце?...
      Ну, сказала писателю, что пошла к подруге.
      Даже в лучшие наши дни Матрешкин всегда кастрировал мое счастье. Помню, как он не давал целовать себя майской ночью на Новодевичьих прудах, - стеснялся собачников; как мы решили покататься на теплоходе и договорились встретиться на пристани. Я опоздала на 15 минут, и Матрешкин ушел, потому что боялся простудиться на ветру. Вода так заманчиво блестела, теплоходы отплывали, похожие на сверкающие зубные протезы, и я два часа боролась на пристани с ветром, норовящим вывернуть мой плащ наизнанку.
      Мы решили с Матрешкиным отпраздновать мой отпуск. Долго думали, как. "Ну куда можно пойти вечером?" - говорил Матрешкин. "Как куда? В театр, в кино, в ресторан, в клуб" "Последние два пункта отпадают" (Матрешкина однажды обсчитали в ночном клубе, и с тех пор он не ходит по злачным местам) Решили сходить в "МакДональдс" - необъяснимо, но это любимое заведение Матрешкина. Пришли. "Тут слишком много народу. Давай поедем в "МакДональдс" на Проспекте мира", - сказал Матрешкин. И мы поехали на троллейбусе. Это были единственные счастливые минуты того дня. В троллейбусе было тепло и пыльно, я высовывалась в окно, и холодный воздух обжигал мне лицо. Вечно я хожу или езжу не по тем улицам. Я была счастлива на этом мрачном Кольце, а будь я тогда на родном Китай-городе или на Таганке - была бы счастливее. Иногда все кажется красивым, кажется, что город создал Бог. "Здесь слишком много детей. Ты знаешь, как я их не люблю, - сказал Матрешкин в "МакДональдсе" на Проспекте Мира, - Перенесем все на более поздний вечер". И поехал к маме. Более поздним вечером я отправилась к Матрешкину. У него не оказалось горячей воды и туалетной бумаги. Зато было очень холодно, я спала в халате, куртке и лыжных штанах. У мамы Матрешкин выпил водки, и целый час брюзжал о том, что некоторые люди начинают оставлять сообщение до того, как услышат звуковой сигнал, и поэтому самое главное не записывается на автоответчик.
      Когда мы лежали на диване, Матрешкин сказал: "Когда-то ты задала мне вопрос, и я ответил на него интуитивно, а почему так, я не смог бы тогда объяснить. Я долго думал об этом, и все понял" "И что же это был за вопрос?" "Ты спросила, кто мой любимый белый генерал. Я сказал, что Врангель. Это действительно так, потому что он архетипичен. Иноземец, призванный на царство, подобно варягам, да и скандинавских причем кровей..." - дальше я не слушала, я поняла главное: Матрешкин снова говорит со мной о сокровенном!
      Весь отпуск я не общалась с Матрешкиным, надеясь, что он сам догадается, что я его бросила. Даже съездила в гости к писателю. Писатель сказал: "Давай так: ты привези продукты, а я приготовлю ужин!" Я подумала, что вегетарианство - это оригинально, к тому же - пикантный намек на козлиную тему, и привезла качан капусты, огурцы, помидоры, бананы и зелень. Писатель скорбно объяснил мне, что эти продукты между собой не сочетаются, и что он рассчитывал на мясо и на спиртное. При свечах мы молча ели салат из огурцов и помидоров. Потом писатель задул свечи и сказал, что лично он ложится спать, а я могу последовать его примеру, но кровать в доме только одна. "Нет, этот после капусты не женится" - подумала я и поехала домой.
      Мой отпуск кончился, у Матрешкина же только начинался. В редакции зарплату повысили всем, кроме меня. "Хочешь, я поговорю с главным редактором?" - спросил Василий, притирая меня к стенке. Тогда я пошла, и уволилась, тем более, что меня позвали в другое место.
      Я весело думала: "Новая жизнь начинается, без Матрешкина! Вот только проститься с ним надо, как следует, и не видеться больше никогда! Ни разу ведь за отпуск не позвонил!" Матрешкин обрадовался моему звонку и сказал: "Ты застала меня в дверях: я еду на дачу" "Не мог бы ты отложить дачу? Я хотела бы с тобой проститься навсегда не по телефону" "К сожалению, это невозможно: я договорился с ребятами, мы идем на рыбалку. Но мы ведь еще увидимся в редакции?" "Нет, я уволилась" Матрешкин издал звук, символически обозначающий грусть. "Ты ни разу не позвонил, а теперь мычишь!" "Я уезжал на дачу и жил там совершенно один, отдыхая от всех людей вообще" "Что мне с того!" "Как только приеду, я тебе позвоню" - обещал Матрешкин.
      Конечно же, он не позвонил. Позвонила я сама, Матрешкин повинился, что забыл, и радостно пригласил в гости.
      Мы не виделись два месяца, и за это время Матрешкин поправился. Вместо осиной талии появилось складчатое брюшко, плечи отяжелели, птичьи лапки стали походить на мужские руки. Честно говоря, я забыла, что это наше последнее свидание. Матрешкин приготовил ужин, читал мне отрывки из нового романа Климонтовича, сидя, по своему обыкновению, на крышке унитаза. Даже пытались заняться любовью на кухне, пока жарилась картошка, но не получилось: масло скворчало и стреляло Матрешкину в задницу. Потом на Матрешкина напала небывалая говорливость. Он говорил, говорил, и говорил. Даже в постели он переставал двигаться, увлекшись особенно важной для него мыслью. С удивлением я констатировала новую фазу развития Матрешкина: говорить о сексе для него стало важнее, чем заниматься сексом. Сначала он сделал признание: подглядывал за купающейся сестрой. Затем развил целую теорию порнографии. Теория пришлась на самые ответственные практические моменты. Матрешкин уворачивался от поцелуев, желая артикулировать. Я не выдержала: "Да заткнись ты!" "Ну вот, я только почувствовал себя настоящим аналитиком!" - обиделся Матрешкин и ушел дуться в другую комнату. За ужином кое-что прояснилось: Матрешкин рассказал, как его провожали в отпуск Финкель с Зябликом и практиканткой Нетатуевой. Если верить его словам, Зяблик ходила по квартире голая, а потом трахалась с Финкелем, а практикантка Нетатуева подавала им презервативы. Матрешкин же ушел в свою комнату и там в одиночестве мечтал обо мне или о практикантке Нетатуевой. Утром он нашел своих гостей голыми, всех троих.
      Я не узнавала скромного рецензента Матрешкина. Теперь его интересовали только всевозможные перверсии, порнография и бесконечная болтовня. И это всего два месяца без моего присмотра!
      Однажды Матрешкин сидел в кресле и вспоминал детство. Первым его сексуальным впечатлением была умственно отсталая девочка с родимым пятном в пол-лица, больная эпилепсией. Иногда она показывала стриптиз: спускала трусы и задирала юбку. С кресла мы постепенно переместились на диван, но я, как ни старалась, так и не смогла вызвать у Матрешкина эрекцию. Он не обращал внимания на мои действия: говорил и говорил...
      "Что-то я сегодня какой-то вяловатый" - весело констатировал Матрешкин мои безуспешные попытки. "Что же делать?" - спросила я в эсхатологическом настроении. "Ну... можно пригласить кого-нибудь третьего, или пару... Финкеля с Зябликом..." "Какие Зяблики?! Ночь на дворе!" "Ну... тогда можно голыми выйти на балкон!"
      С тех пор мы стали заниматься любовью на балконе или же в кустах в сквере. Матрешкин был счастлив и только сокрушался, что в четвертом часу утра не гуляют собачники. Наши отношения переживали ренессанс, извращенческий Серебряный век. Матрешкин мечтал о посещении нудистского пляжа и приглашении в гости Финкеля с Зябликом. Я сразу заявила: "Группового секса до свадьбы не будет!" И - получила предложение отнести еще одно заявление в ЗАГС. Матрешкин присылал мне такие теплые письма по электронной почте: "Сегодня вечером пил дома пиво, а в полночь выходил голый на балкон посмотреть косой ливень. Сам промок с ног до головы, но почти не возбудился - так, самую малость, не считается. А всё оттого, что не было со мной Нади. Вот приехала бы Надя, вышли бы с ней на сквер голыми... Сходили бы на нудистский пляж... Так и вижу Надю, расстегивающую кружевной лифчик, а под ним - прелестная грудь с парой архивозбуждающих сосков. (Прямо сейчас возбуждающих!) На мне, разумеется, тоже ничего нет, я тоже (как знать?) возбуждающ и архипрелестен. Ну и т.д. и т.п. ... Приезжай скорее, Надя!!!"
      Мы фотографировали друг друга нагишом. Оказалось, что я, обнаженная, выгляжу абсолютно не сексуально: таких женщин рисовали в Средневековье тощих, жидкогрудых и с выпяченными животами. Матрешкин выглядит лучше: он возбуждался перед объективом, и это заметно, что немаловажно для порно.
      Я грустно размышляла, выходить ли мне за Матрешкина, или все-таки не надо.
      А Матрешкин тем временем выложил все подробности своих отношений с Машей. Оказалось, что он уже давно стал завсегдатаем Краснопресненского ЗАГСа: еще три года назад, когда я редактировала книгу, а Матрешкин скромно читал мне Гумилева и Лермонтова, там лежало их с Машей заявление!
      Матрешкин полюбил декларировать, что мы живем в Открытом Обществе. Поэтому мы решили рассказывать друг другу о своих приключениях, ничего не скрывая. Приключения, в основном, выпадали на долю Матрешкина, и были очень однообразными: позвонила журналистка Алена, сказала, что ее выгнал муж, и ночевать ей негде. Матрешкин, конечно, не мог не пригласить. Алена попросила купить бутылку водки, чтобы выпить, и забыть о неприятностях. Выпили, Матрешкин встал, чтобы пойти в свою комнату и лечь спать, но пошатнулся от усталости, хотел опереться на стену, но промахнулся, и вместо стены оперся на Алену. Алена упала, Матрешкин тоже. Потерял сознание, а когда пришел в себя, было темно, и он думал, что Алена - это я. Такое приключение повторялось часто, муж прогонял Алену с хорошей периодичностью, но только в те дни, когда я сама не оставалась у Матрешкина на ночь. Если бы не Открытое Общество, я бы ни за что не догадалась, что Алена имеет к нам какое-то отношение. А Алена, наверное, и не знала, в каком мире она живет: подмигивала мне при встрече и интимным шепотом спрашивала: "Ну, когда с Матрешкиным поженитесь?"
      Приближался назначенный срок свадьбы. Матрешкин мечтал стать порнозвездой. "Я уже договорился с мамой, она нам на свадьбу подарит видеокамеру. Хотела стиральную машинку, но я ее переубедил. А что, Зяблик умеет снимать! А потом Женьку Финкеля попросим подержать камеру. Хотя, наверное, ее можно так настроить, чтобы она сама снимала, и Финкель к нам присоединится!" - рассуждал рецензент книжек "Слова" и "Нового литературного обозрения". Похолодало, поэтому в сквер и на балкон мы ходить перестали, зато ночи напролет изучали порнографические сайты.
      Не помню, откуда, но все узнали, что я наконец-то выхожу за Матрешкина. Поздравляли, отговаривали, напрашивались в гости, давали деньги в долг и так далее. Наконец, предложили командировку в Таиланд. Я не смогла отказаться, и свадьба автоматически отложилась. "И как я там буду без тебя целых две недели?" - пощипывала я Матрешкина. "Там будет столько симпатичных молодых людей! Что же, ты не найдешь мне замену? - кокетничал Матрешкин, - наконец и у тебя появится интересное приключение!"
      Перед отлетом я поняла, что Матрешкин мне больше не дорог, и прощание в аэропорту расценила как последнюю встречу. Но из вредности решила в этом не признаваться - пусть ждет! Крикнула: "Отпразднуем мое возвращение с Финкелем и Зябликом!"
      В Таиланде у меня была аллергия. Я могла находиться только в помещениях с кондиционированным воздухом, но не жаловалась на судьбу.
      Школьницей я высматривала его через тюлевые ресницы занавесок занюханного кафе, а теперь увидела в прищур жалюзи пятизвездочного отеля. Он крестил экзотическую пищу в ресторане и, как нечистое, отвергал все морепродукты, кроме тривиальной рыбы.
      Однажды у нас пролетала комета. Это было белесое пятно, стоящее на ночном небе, как на засвеченной фотографии. Астрономы дали мне посмотреть на нее в телескоп. Комета заметно изменилась: такое снится во снах и является в видениях, - зыбкое, светоносное, в радужных искрах, великое предо мною и малое пред Богом, идущее от Него ко мне. Меня захлестнули волны эндоморфина, и ничего, кроме "Дивны дела Твои, Господи" на ум не приходило. Так же бывает, когда начинается любовь, - кто-то вдруг поднесет к твоим глазам невидимый телескоп, и увидишь: вот кто, оказывается, связывает меня с горним миром, вот у кого ключи от моего нездешнего дома.
      Поэтому меня не удивило, что черноглазый хулиган, который доводил училок до обмороков тем, что держал во рту бритвенные лезвия и бегал по карнизам, превратился в живую копию архангела Михаила из Звенигородского чина, хотя, конечно, пришлось констатировать, что такого я не ожидала. Дима, он же Димитрий, учился в Духовной академии, и приехал в Бангкок на семинар "Диалог культур" как один из лучших студентов. Мы прогуливались по фойе гостиницы, под истерический шелест искусственных водопадов, и беседовали, главным образом, о вере и церкви.
      Матрешкин растворился в моей душе как ложка соли, брошенная по ошибке вместо сахара, и напоминал о себе только неприятным привкусом. Страницы десятилетней летописи моей жизни свернулись наподобие шпаргалки и спрятались в потайной карман судьбы.
      Димитрий возвращался в Москву на два дня позже меня, а я прослезилась в самолете, наблюдая облака, похожие на полярные снега, и отсеченные ими горные вершины, у которых тучки бились как пенистые волны. "Моав умывальная чаша Моя", - мыслила я теперь библейскими категориями, представляя вулканический кратер, заполненный мыльной пеной облаков для бритья Божия.
      Димитрий должен был написать мне по электронной почте, как только вернется в Москву, но не спешил с этим делом. Зато Матрешкин, с которым я решила больше не общаться, закидывал меня интимными письмами с вложенными порнографическими картинками. Я не подавала признаков жизни, пока у меня не сломался компьютер. Посмотреть электронную почту хотелось. Я вспомнила, как, возвращаясь с работы утром, папа говорил маме: "Леночка, чувства надо проверять!", и пошла к Матрешкину, проверить чувства к Димитрию и электронную почту. Сразу сказала, что буквально на полчасика, сунула подарок - авторучку с драконами и белые тапочки, украденные в гостинице, и бросилась к компьютеру. Письмо от Димитрия было. Я написала боговдохновенный ответ и простилась с Матрешкиным.
      Прошло две недели. Димитрий писал редко и довольно-таки сдержанно.
      Я знала, что на этой презентации будет Матрешкин, и надела новый лифчик на случай непредвиденного падения.
      На банкете Матрешкин не пил, обижая всех предлагавших заносчивым и, в общем-то, лживым ответом: "Не пью в середине недели!" и, пока все пили, рассматривал книжную выставку. Я болтала с культурологом Л., выясняя тонкости его отношений с падчерицей. "Ненавидите?" "Иногда!" "Что, "Лолиту" не читали?" "Ну, ей до Лолиты далеко!" "Что, слишком молода?" "Наоборот старая карга студентка!" Матрешкин отсутствовал, поэтому мы с культурологом так увлеклись беседой, что стали целоваться. Памятуя о сексуальном демократизме Матрешкина, я думала, что он только порадуется такому повороту событий, но Матрешкин оторвался от книжных новинок и ледяным голосом сказал, что уходит. Впрочем, может подождать меня 2-3 минуты. "Куда пойдем?" - не понял контекста культуролог. В качестве отступного я подарила ему журнал "Мир Паустовского" и побежала за Матрешкиным. Матрешкин наотрез отказался целоваться в гардеробе и с надутым видом объяснил, что не хочет "запятнать свою репутацию". Я рассердилась и бросила его посреди улицы. Матрешкин меня не догнал.
      "Ну, слава Богу, все кончилось без долгих объяснений!" - думала я.
      Матрешкин крепился неделю, а потом пришло письмо с картинкой:
      "Привет!
      Вот девушка с большими сиськами.
      Впрочем, это лирика. А вообще, скучаю по твоему телу. Особенно хочется погладить грудь и лизнуть соски. Не прочь и снова сфотографироваться. Хотя бы и с кем-нибудь третьим.
      Пиши, что думаешь на этот счет. Пока!
      О.М."
      Так завязалась переписка.
      "Дорогой Олег! Я решила прекратить наши интимные отношения. Они меня не устраивают по ряду причин. Во-первых, они не приносят мне сексуального удовлетворения. (Этот тезис показался мне не слишком правдоподобным, поэтому я решила его развить) Я все это время надеялась, что, как это обычно бывает, со временем начнут приносить. Но не начали. Во-вторых, я не хочу пить таблетки, а ты - пользоваться презервативами, что делает нас как партнеров несовместимыми. (Тут сквозит юношеский максимализм, ну да ничего) В-третьих, я боюсь, что моя сексуальность извратится, и меня будет устраивать только то, что для меня сейчас забава и шалость, а нормальный секс - не будет. Под извращениями я понимаю доминирующие в наших отношениях эксгибиционизм, вуайеризм, и фетишизм. (Тут я хватила, ну да ладно) В-четвертых, в эмоциональной и социальной сферах ты ведешь себя со мной не как мой мужчина (жених, партнер, любовник, не важно, как назвать), а как просто знакомый, бывший сослуживец, коллега. Это тоже тяжело переносить, и надежды на то, что и это изменится, не оправдались. Я отношусь к тебе очень тепло и хорошо, и надеюсь, что друзьями мы останемся навсегда. Но, чтобы я смогла с тобой общаться просто как с другом, должно пройти какое-то время. Так что не обижайся, и я не обиделась, просто у нас есть кое-какие психологические несоответствия. В связи с вышеперечисленными разочарованиями я постепенно, медленно и с трудом перестаю тебя любить как мужчину, но как человека, литератора и Друга буду любить всегда. Надя"
      Когда человек со мной холоден, фиг скажу ему что-нибудь такое, с ложным смирением добиваюсь благосклонности. Но как только он обнаруживает привязанность, зависимость, слабость ко мне: ура, Месть! Это не сознательное коварство: невольно пользуешься тем, что человек изменился, как стрела пользуется отпущенной тетивой.
      Ответом Матрешкина я была тронута. Но он так охотно согласился с тем, что он "извращенец", как соглашаются только с мифами.
      "Дорогая Надя!
      То, что ты пишешь - грустно, печально, но, наверное, (увы?) справедливо и закономерно. Я действительно всегда ощущал себя человеком с ненормальными наклонностями, и потому инстинктивно старался отдалиться от женщин, чтобы не травмировать их этим при сближении. Но не всегда удавалось. Тем более что на первых порах я, вероятно, кажусь нормальным. Потом, когда все выясняется, бывает тяжело.
      Со мной все ясно. Печально, но факт: я извращенец. Пусть и в мягкой, безобидной форме. Ничего тут поделать нельзя. Остается переписываться по e-mail или лично - чисто дружески - общаться с тобой, если будут на то взаимное желание и силы. Настроение мое, конечно, после твоего письма ужасное, но стараюсь подбадривать себя черным юмором (самоиронией) и стоической мудростью.
      В общем, если захочешь, пиши и звони, я обещаю без особой нужды не досаждать тебе больше своими извращенными идеями. Их неуместность мне теперь совершенно понятна, каюсь в наиболее радикальных и непристойных прожектах.
      Я столь же хорошо и тепло к тебе отношусь, об этом даже писать бессмысленно, это аксиома. Готов общаться с тобой так, как тебе покажется уместным и возможным. Хотя сам бы все-таки предпочел живое общение.
      Олег"
      Наш ответ: "Олежечка! Извращенцами не рождаются, а становятся! Тебе, мне кажется, не хочется побороть извращенчество, потому что так легче, спросу с тебя нет, ответственности - никакой. Ты такой ответственный человек (это видно по тому, как ты работаешь), что боишься еще за что-то браться, например, за серьезные отношения с женщинами. Поэтому уходишь в извращенчество, чтобы женщины тебя "не достали", но и уходишь-то с какою "сериозностию"! Надо легче ко всему относиться: и к работе прежде всего. В тебе какое-то внутреннее напряжение, которое, вероятно, и доводит тебя до нервных срывов. Тебя в редакции на 1-м этаже за глаза любовно, но с иронией называют "Солдатик". Ты передисциплинирован. Еще мне кажется, что у тебя в подсознании сидит идея, что секс - это как шалость, баловство, а надо быть пай-мальчиком и не шалить. Поэтому ты боишься, как бы тебя, не дай Бог, не заподозрили в сексуальных отношениях с кем-нибудь. Поэтому ты не любишь готовиться к половому акту (использовать презерватив), ведь одно дело запланированная шалость, а другое - "случайно произошло". Поэтому и подменяешь половой акт разными другими действиями, типа "Я спички не зажигал, просто коробок в руках вертел". Тебе бы поговорить с психологом. Еще твои "извращения", может быть, от боязни проявить свою неопытность с женщиной: ты ведь ничего не знаешь о женской сексуальности! И говоришь, никогда не интересовался литературой на эту тему. Не может быть, что не интересовался, так не бывает в природе! Просто подавляешь в себе интерес к якобы "запретной" теме, потому что "законопослушен" и "дисциплинирован". Это тема, может, и была для тебя запретной в 13 лет, а для взрослого мужчины она уже не только не запретная, а ты обязан знать какие-то вещи, потому что не знать их - невежество. Могу дать почитать тебе книжки. Тебе кажется, что серьезные люди не интересуются сексом? Ошибаешься. Человек так биологически устроен, что бОльшую часть того, что он делает, он делает для того, чтобы привлечь внимание противоположного пола - основной инстинкт! А если сублимируется, то - для Бога. Если не то и не то - наступает ощущение отсутствия смысла жизни.
      Таковы мои версии происхождения твоей проблемы: гипертрофированная ответственность вследствие нервной зажатости и \ или неправильное подсознательное представление о сексе. Откуда оно пошло? В детстве взрослые что-то внушили? Все, что взрослые говорили детям нашего поколения о сексе ханжеская ложь! Или первые сексуальные опыты были неудачными? Так понимание приходит с опытом!
      Надя"
      В этом письме Матрешкин предстает каким-то девственником-отморозком, что не совсем соответствует действительности. Но интересно то, что Матрешкин то ли вошел в образ, то ли поддался внушению.
      "Надя!
      Все очень просто: если Я говорю, что у меня нет проблем, страхов и т.д., то значит, ТАК ОНО И ЕСТЬ. Ты можешь считать иначе, но твое мнение столь же субъективно, как и мое. И даже более субъективно, ибо это мнение ДРУГОГО человека. Я себя знаю лучше, чем кто бы то ни было. Может быть, с точки зрения "нормального" большинства ты права (поскольку сама к нему принадлежишь), но в вопросах "ненормального" (то есть в моих вопросах) ты, извини, некомпетентна, ибо эту проблему надо знать и ощущать изнутри. На свете достаточно людей, которые в той или иной форме разделяют мои взгляды на сей предмет, но ты по праву "представителя большинства" смотришь на них чуть свысока и считаешь, что они рано или поздно обречены стать такими же правильными, как ты. А у них свой мир, свои идеалы и свои цели. Я тоже из них. Я не люблю, когда мне ставят психологические диагнозы, если я об этом не просил. И общаться в стилистике "ты прячешь голову в песок", "твоя проблема", "твой подсознательный страх" я не люблю. Разве ты врач-психиатр? Или, быть может, сексопатолог?.. Подобные слова, произнесенные не-профессионалом, я всегда расценивал как клевету. И буду так расценивать их впредь, пока врач-специалист официально не установит моей ненормальности (но тут уж, как говорится, "не дождетесь"). Еще я не люблю, когда человек, общающийся со мной, видит во мне носителя множества нервных и сексуальных проблем и мне об этом говорит (даже из самых благородных побуждений). В конце концов, не нравится больной - дружи со здоровым. Но не трави душу больному. От постоянных разговоров и намеков на пресловутые "проблемы" я могу взорваться. Пусть мои "проблемы" (как ты это называешь), а точнее, индивидуальные черты личности (как называю это я) навсегда останутся при мне. Свой мир я буду защищать до конца, независимо от того, кто на него покушается. Моя гармония во мне, и я ее ощущаю каждую секунду. Все твои комментарии бьют мимо цели, потому что ты - это не я. Я счастливейший человек на свете. И все общечеловеческие социально-сексуальные законы, о которых ты упоминаешь (ссылаясь на мнение какого-то мифического "большинства"), для меня - звук пустой. У меня свой закон, своя нравственная Конституция. Это не эгоизм, это просто мир закрытой души. "Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим". Тебе не проникнуть внутрь, и не убедить меня, чтобы я сам изменил свой мир. Мой мир абсолютно органичен и естественен для меня, что бы там не говорил д-р Фрейд. Я хочу всегда жить так, как я живу сейчас, и я добьюсь своего. Ничто никогда ни при каких условиях меня не изменит. Пожалуйста, оставь мою душу в покое.
      Вот мой символ веры. Надеюсь, теперь-то эта тема навсегда закрыта.
      Олег"
      Я решила бить на жалость:
      "Спасибо, ты наконец-то лишил меня последних надежд на возможность нашего общения более близкого, чем, например, у тебя с наборщицей Липкиной, а у меня, например, с культурологом Л. Почему же ты так безапелляционно не сделал это раньше?! Хоть бы извинился за три года, украденных из моей жизни! И о чем ты думал, когда наши отношения только начинались! Впрочем, прости за пени: об стенку горох, но, понимаю, досаждает.
      Еще раз прости. Прощай"
      Так мы и допереписывались до феноменального согласия Матрешкина начать сексуальную жизнь сначала.
      С одной стороны, это казалось мне интересным человеческим экспериментом, а с другой - параллельная переписка с Димитрием...
      "Дорогой Димитрий! Доброе во мне от желания Торжества Вечной Правды, даже и ценой личной катастрофы. Злое во мне от желания знать. Знание есть разъятие ЦЕЛОго на части, восстание на ЦЕЛОмудрие. Все - от любви к слову. Феномен слова - понимание. Я хочу состоять во взаимопонимании с Богом и понимать людей, притом, что есть только один способ проверить, понимаешь ты их, или нет; если понимаешь, - можешь ими манипулировать. Познавать людей невозможно, не искушая. Таким образом, во мне две разнонаправленные воли, а Я - это то, что терзается между ними"
      Сделав о себе такие выводы, "дай, - подумала я, - напугаю Матрешкина презервативами. Откажешься, - прощай на веки!"
      Предписала купить.
      "У меня что-то нет настроения продолжать переписку. В праздники я занят. О.М" - был ответ.
      "Олег, если ты не хочешь больше спать со мной, то так и напиши: не хочу! Я - не обижусь, а перестану тебя рассматривать как сексуальный объект и начну выбирать другой"
      А Матрешкин:
      "Спать с тобой, как ни печально об этом говорить, я действительно не хочу. Это, надеюсь, не испортит наших человеческих, литературных и т.п. внесексуальных отношений. Я тоже тебя люблю - только непохожей на твою любовью. Может, это больше похоже на дружеские или даже сыновние чувства. Такое вот грустное несовпадение.
      Давай как-нибудь, через некоторое время, встретимся, а то я что-то я устал писать длинные письма (наверно, с непривычки). Жду твоего письма или звонка.
      Твой друг Олег"
      "Олег!
      Все, что меня интересует, это разночтения в твоих словах по поводу сексуальных отношений со мной. 24 октября ты написал: "скучаю по твоему телу" и т.д., позже, 3 ноября, согласился "поучиться вместе". Теперь пишешь, что твои отношения ко мне "больше похоже на дружеские или даже сыновние чувства", что никак не следовало из всех наших предыдущих отношений. Это, согласись, касается меня, и я имею право разобраться в моей сексуальной жизни. Разъясни мне, пожалуйста, этот момент. Надя"
      "Надя, извини, но я больше этих вещей не комментирую. Если какие-то разночтения в моих высказываниях тебя задели или обидели, прости. Могу лишь сказать, что я не лукавил и не "играл", когда писал все эти довольно разные вещи. Готов еще миллион раз извиниться, но только, пожалуйста, не спрашивай меня больше ни о чем таком. Я убедился, что чем больше я объясняю, тем больше у тебя возникает новых вопросов ко мне. Когда-то же надо остановиться. Вдобавок я НЕ ЗНАЮ, что ответить на твой последний вопрос.
      В конце концов, тебе решать - продолжать ли общение с человеком столь непоследовательным и легкомысленным. Обещаю, что в будущем постараюсь относиться к своим словам ответственнее. И вообще, в жизни я серьезнее, чем в "литературе". Олег"
      "Если захочешь со мной пообщаться "в жизни" - сообщи, но с маленьким уточнением, как именно: как с матерью, сестрой, любовницей или просто знакомой. Возможно, наши настроения совпадут"
      Матрешкин не удостоил ответом. "Фу, какого слона свалила! - думала я, - наконец-то отделалась. Три лучших года моей жизни, 40 страниц компьютерного текста! Все тщета и суета!"
      Ноябрьским вечером я читала Псалтирь, думая о Димитрии. Неожиданно (и впервые в жизни) позвонила Алена и, чуть не плача, сказала, что потеряла ключи, и теперь им придется ночевать на улице. Я испугалась множественности, да и безапелляционности заявления, и предложила им лучше сходить к Матрешкину. Алена сообщила, что сейчас позвонит ему, а потом мне. Перезвонила и сказала, что он очень обрадовался, ждет нас, то есть и меня тоже, и даже из-за этого отменил визит к маме. Меня это тронуло, и я пошла с ними. Я думала, что Алена с кем-то вроде ребенка, но она была с мужчиной, не являющимся ее мужем.
      Матрешкин встретил меня, как ни в чем не бывало. Мы пили глинтвейн и смотрели фильмы Альмадовара.
      Вообще-то я собиралась уйти, и не взяла с собой даже зубной щетки. Правда, я сама усадила Матрешкина с собой на кресло и гладила его по ноге.
      И вот я уже лежу в постели с Матрешкиным, слышу громкий лепет Алены в соседней комнате, восхищаюсь ее прагматичной ловкостью и думаю, что язык существует только для того, чтобы лгать. Тело иногда говорит правду.
      Зачем я писала ему жестокости? Будто бы помогала избавляться от комплексов! А на самом деле мстила за то, что приревновал к культурологу Л. Теперь же вдруг поняла, как на самом деле надо избавлять от комплексов, и похвалила, и поцеловала на ночь.
      Матрешкин спящий, без очков и с не прилизанными волосами - красив как французский офицер.
      Засыпая, я жалела, что изменила Димитрию, не знала, зачем. Нет, не страсть, а привычка. У Матрешкина я дома.
      Меня ужаснули эти простые соображения. Болото! Рутина! О нет.
      "Милый Дима! Мы много говорили с тобой об открытости, о том, что такое "ЕДИНОдушие", о том, что значит "И было у них одно сердце и одна душа". Чувствую необходимость от теории перейти к практике, и рассказать тебе, как жила все эти годы" Прилагалось три текстовых файла.
      ...Как-то я шла с работы, и у метро встретила критиков-почвенников Лешу Петрова и Гошу Иванова. Они пили пиво на морозе. Увидели меня, обрадовались, остановили. "Расскажите, - говорят, - какие у вас проблемы, мы вам несомненно поможем" "Плохо вижу, плохо соображаю, никто не хочет на мне жениться" - закокетничала я. "Ну, какое у вас зрение?" "Минус семь" лишила я себя четырех диоптрий. "А у нас минус десять! Что, одна проблема решена? Мы все уроды!" "Ну, себя-то я уродом не считаю" "Да, вы красивая, поморщился критик Леша Петров, - но характер сложный. Вас мужчины боятся. Вам трудно будет мужчину найти" Я была поражена такой огульностью суждений и рассказала про Матрешкина, добавив, что это именно он не хочет на мне жениться. "Измените ему!" - заволновался Леша. "Да он меня тогда вообще прогонит!" "Какая глупая!" - возмутился Гоша Иванов. "Скажите, скажите ему, что полюбили меня или Гошу! - настаивал Леша. - И даже лучше, что меня! Я готов взять ответственность на себя! Измените ему со мной! Будет хорошо!" "А что будет, если вы мне понравитесь больше, чем Матрешкин?" "К сожалению, ничего. У меня четыре карапуза по квартире бегают! Я порядочный человек!" заюлил Леша Петров. Затем допил пиво и потерял связи с общественностью. Пока Гоша Иванов сажал его в машину, я ретировалась...
      Вспомнила эту жанровую сценку, глядя на короткий ответ Димитрия, набранный эгоистическим десятым кеглем. "Милая Надежда! У каждого человека в жизни свой путь. Наши, видимо, разные. Ты - душевный человек, ну, а какую дорогу с Божьей помощью выбрал я - ты знаешь. Надеюсь, моя откровенность тебя не обидит, ты ведь сама заговорила об открытости, чем и спасла, спаси тебя Господи - нас обоих от ошибочных шагов. Обязательно сходи в церковь и......." И так далее.
      Мечта и должна быть такой, как комета. Не дай Бог и мечте превратится в обыденность, - ладно бы уж в ежедневный подвиг. С горных высот духа срочно захотелось в хорошо протопленную баньку с пауками.
      Я пошла к Матрешкину. Заметила, что он опять изменился: стал замкнут и насторожен, видимо, на него повлияла наша переписка. Довольно-таки чужой внутренне человек сидел передо мной, и не видно по нему было, что он хочет на мне жениться. Я сказала: "А в меня влюбился Алексей Петров!" "Ну что ж, очень хорошо, Петров - серьезный критик" - действительно обрадовался Матрешкин.
      Во мне еще была какая-то инерция, хотелось свершений.
      План был такой: Петров стоит на лестничной клетке и спокойно курит. Я достаю Матрешкина, он прогоняет меня на диван и закрывает дверь в свою комнату. Через несколько минут Матрешкин засыпает, я впускаю Петрова, и мы тихо пьем чай на кухне, обсуждаем новую книгу Солженицына.
      У Матрешкина была бессонница. Он смотрел и смотрел телевизор в моей комнате, а в ответ на жалобы, что, дескать, спать хочется, резонно предлагал мне идти в его комнату, куда Петров никак не мог бы попасть, не минуя телевизора. Петров проник в квартиру только спустя два часа. Матрешкин изолировал сам себя в туалете, и я успела перетранспортировать Петрова в самый тыл, и прямо в пальто и кепке спрятать в постели Матрешкина. Когда я открыла дверь, на лестничной клетке прихотливо, как шахматы, были расставлены бутылки из-под пива. Поэтому изможденный критик тотчас уснул в тепле и темноте. Я объявила Матрешкину, что ложусь таки спать. "Хорошо, я на диване, но дай-ка я возьму свою простыню и подушку", засклочничал Матрешкин. Я преградила ему путь к кровати: "Олег, не время спать! Давай поговорим серьезно. Я давно хотела сказать тебе, как много ты для меня..." Матрешкин увлекся разговором. Только мы переместились на диван безо всякой простыни, как из спальни раздался храп. Я нервически задрожала и упала на грудь побледневшего Матрешкина. За руладой храпа последовал страшный стон. Матрешкин распахнул дверь и включил свет. Щурясь на люстру, из горы одеял как крот выползал критик Петров в кепке. Лицо, знакомое Матрешкину по газетным публикациям.
      Мрачный Петров ушел без завтрака, а мне Матрешкин брезгливо швырнул утренний йогурт. Однако это означало прощение.
      Пока шли "Вести", Матрешкин дал гладить себя по руке, но не долго. "Ты меня отверг?" - решила я натолкнуть его на идею расставания. "Я этого не говорил" "А что ты сказал?" "Попросил время на размышление" - соврал молчавший до этого Матрешкин. "И о чем ты размышляешь?" "Ну не мучай меня, пожалуйста" "Разве я тебя мучаю? Веду шутливый разговор..." Выражение лица у Матрешкина стало серьезно-туповатым. Оно вызывало одновременно раздражение и жалость, такое выражение бывало у моей покойной бабушки, незадолго до смерти. Лицо, овеянное бредом, глаза, пронизывающие глухим упрямством. Убить, убить! Или прижать к сердцу и разрыдаться, и пожалеть, и утешить. Но ни то, ни другое не изменит выражения этого лица.
      Через несколько дней я поняла, что кое-что окончательно изменилось.
      Моему писателю давали премию. На банкете были практически все: Финкель, его друг Мишенька, затисканная ими Зяблик, Алена, гордо висящая на рукаве собственно писателя, Василий и отчим-культуролог, критики-почвенники и Матрешкин. Однако богатые возможности для интерпретаций меня вовсе не радовали, как не радовало и ничего вообще. Все истлело вместе с мечтой, и Матрешкин умер для меня. Я стояла в фойе и плакала, пугая ту подругу, которая когда-то помогала мне искать одежду в чужой квартире. Мне казалось, что моя душа прощается с этими людьми, с этими тенями. Тем более, что они все подходили по очереди и спрашивали, что со мной случилось. "Пойдешь потом ко мне? - тревожно осведомился Матрешкин. - Финкель с Зябликом идут, и Миша!" "Нет, не пойду" "Я тебя ничем не обидел?" "Нет-нет" "Точно не обижаешься?" "Нет. Иди, а то пропустишь" Матрешкин кивнул и убежал. "Будут и у тебя премии! Женщинам это легче дается!" - убежденно сказал писатель, а Алена поцеловала меня и шепнула: "Матрешкин тебя любит!" "На работе обижают?" - сочувственно интересовался Василий. "Кому плачешь? Матрешкину плачешь? Позвать его?" - спрашивал Мишенька. "Мать, ты скажи, в чем дело! Кто тебя обидел? Порву за Горлышкину!" - кричал Финкель. "Плачешь, а все равно хорошо выглядишь!" - заглянула мне под очки Зяблик. Алексей же Петров и сам всплакнул, даже порывался встать на колени, но Гоша Иванов спас его от позора.
      В метро плакала уже моя растроганная подруга: "Я не знала, Надька, не знала, что ты так сильно любишь Матрешкина! Прости меня! Я не подозревала глубины твоих чувств!" Я простила.
      Утром позвонил Матрешкин. Я с удивлением заметила, как хорошо с ним общаться, когда он думает, что я на него обижена! Говорил целый час, с той страстью, на которую способен, говорил, что надеется, что я к нему еще приду, что мы в любом случае встретимся, что вчера он хотел видеть у себя только меня, и что к нему так никто и не пошел, но он не расстроился.
      Но все-таки его уже не было.
      Матрешкин звонил мне еще целый год. А словно бы и не звонил.
      Было у меня зеркальце, и я пускала им зайчиков. Зеркальце разбилось, и свет мне теперь неподвластен.
      ...СТРАХ
      ТРЕПЕТ СМЕРТИ
      Ксении Якшимбетовой
      1
      По ночам меня мучили чешуекрылые. Не было для меня создания более омерзительного, чем мохнатая ночная бабочка.
      Живой обрывок плоти, рваная рана пространства парит по комнате с едва слышным рокотом до тех пор, пока не налетит на горящую лампу. Тогда насекомое начинает метаться, ударяясь коротким тельцем о потолок, окна и мебель. Стены ломают чудовищные крылья его тени.
      Непредсказуемое движение вызывало панику у меня, я бежала вон из комнаты. О, если навстречу мне по коридору летела другая бабочка, в недоброй пляске, и ее волосатое крыло задевало моё лицо!
      Наконец я малодушно, тихо-тихо приоткрывала дверь в комнату.
      Тишина - бабочка сидит где-то, сложившись шалашиком.
      Я оглядывала потолок, стены, шторы на окнах. Складки, трещины, тени становились крупнее, тянулись навстречу моему взгляду...
      О! На притолоке, у меня над головой! Шорох и легкий толчок сзади другая села мне на спину!
      Я выбегала из дома в поту и дрожи.
      2
      В тот день, когда все началось, мы с отцом пили чай в прозрачных лучах утра. Окна, полные сада, плавали в наших чашках. Я хотела понять, что заставляет меня трепетать при виде бабочки, заставляет с незапамятного детства. "Когда-то бабочка напугала тебя в колыбели, -- говорил отец. - Я специально ловил их, чтобы показать тебе: может быть, ты рассмотришь и перестанешь бояться. Нет, бесполезно". "Они преследуют меня! Садятся мне на голову, бросаются мне в лицо!" "Тебе это кажется, потому что ты их боишься".
      Однажды мне приснились слова: "Бабочки - перепонки меж пальцами небытия". Сон не прибавил понимания.
      Стояла холодная летняя ночь. Ворс пледа щекотал мне нижние веки. Лоб у меня стыл. Я видела пятнистый месяц за окном и рваную границу тени, покрывшей часть лунного шара. Комната была полна шорохов, тьма кружилась около моего лица. Я знала - здесь три или четыре ночные бабочки, я чувствовала плед как свою кожу, словно мои нервные окончания проросли сквозь него. Скоро в темноте насекомые рассядутся. Я надеялась, что ни одно не упадет на мою постель.
      Я услышала стон и побежала в комнату отца, не понимая, холоден или горяч дощатый пол дачи. У отца был сердечный приступ, лекарство лежало на полу. Я позвонила поселковому врачу, трещал диск старого аппарата. Врач сразу снял трубку, он не спал, он быстро записал адрес и сказал: "Сейчас". Я побежала в коридор и стала ледяными пальцами открывать эти дачные замки и засовы, занозила ладонь. Березы за окнами качались, ветки как в припадке колотили по крыше. Ветер распахнул дверь, и вся прихожая заполнилась трепетом. С мерным рокотом мерцал полумрак. Вибрация воздуха вызвала у меня панический ужас. Я бросилась к отцу. Трепет следовал за мной. Вдруг угол зрения изменился, и я увидела - от страха у меня словно поползли змеи по голове, -- это было несколько сотен ночных бабочек. Их крылья были невидимы от быстрого движения - только вибрация, под которой как под плащом скрывалась пустота, обращенная ко мне. Она словно ждала, что я заговорю с ней. Она вытягивала у меня мысль, обращая и приковывая ее к себе.
      "Кто ты?" "Трепет смерти" "Зачем ты пришел?" "Забрать" "Уходи!" "Я никогда не ухожу один" "Тогда забери меня" "Я знал твой ответ, Алкестида. Я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты пошла со мной по своей воле. Ты согласна пойти со мной?" "Да".
      Огромная, черная, словно обугленная, бабочка с рваной линией крыльев бросилась мне в лицо.
      Омерзение пересилило меня, я услышала свой крик справа и ударилась в стену, возле которой вдруг оказалась.
      -- Нет! Нет! Нет.
      Насекомое упало на одеяло больного. Отец не вздрогнул, его рот был открыт, и губы не дрожали. Трепет исчез.
      3
      Смерть отца произвела на меня страшное впечатление. Мне казалось, что в ту ночь я сходила с ума, что-то мерещилось мне. Я чувствовала, что виновата в смерти отца, но чем? Это было необъяснимо, и я старалась забыть.
      Я поступила в институт, и боль понемногу утихала.
      Среди моих друзей выделялись двое, Лёня и Виктор.
      Лёня, сутулый юноша с экземой между бровей и воспаленными, вечно полными слез глазами, поражал угрюмой, безнадежной настойчивостью. Очень скоро я потеряла такт в отношениях с ним, но Лёня продолжал мне звонить каждый день, в одно и то же, назначенное им самим время.
      Виктор был красивым и обаятельным человеком. О нем говорили, его дружбы искали, девушки влюблялись в него. Виктор никого не отвергал. В общем, с ним было легко, и я была влюблена.
      Поздней весной над городом пронесся ураган. Всю ночь ливень шумел как пламя, заглушая вой и улюлюканье автомобильных сирен. Вспыхивала молния, и дольше, чем на секунду, вода становилась золотой, а тени коричневыми.
      Утром Лёня пригласил меня в парк. Он сказал, что там сейчас интересно, как в аду. Я сказала, что не пойду туда с ним, и позвала с собой Виктора, пообещав ему райские кущи.
      Парк и в правду напоминал дантов ад -- ураган переломал ему кости. Пахло смолой, свежим древесным соком и увядающими цветами кустарников.
      Мы с Виктором вели фривольный разговор и смеялись.
      Лёни нигде не было, но мне казалось, что он прячется где-то рядом, и его глаза следят за нами.
      Перелезая через какую-то ветку, мы упали в мокрую траву и стали целоваться. Целовались все откровеннее. Со мной это было впервые. Я запрокинула голову и увидела дрожащую сетку листвы, сквозь которую была продернута другая, медленно, словно водой, колеблемая воздухом сеть насекомых, крылышками зеркалящих солнечный свет. Это было так красиво. Шмели, осы, изумрудные мухи, пара капустниц... Бабочек становилось все больше, словно чьи-то невидимые руки переплетали сеть. И вот воздух над нами уже вибрировал, мертвый мерный гул бледных крыльев с прожилками, как на человеческой коже, накрыл нас. Трепет смерти склонился над нами и вытягивал у меня мысли, заставляя меня говорить с собой.
      "Уходи!" "Я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты была моей" "У меня есть Виктор! Я буду его! Уходи!"
      За моим светлым гневом скрывалась какая-то черная недомолвка. Я словно что-то забыла и не хотела вспомнить.
      "Ты знала, что я никогда не ухожу один"
      Виктор вскочил и схватился за пряжку ремня. Ее пронзил солнечный луч. Надломленная ураганом ветка рухнула, перебив Виктору шейные позвонки и убив с десяток капустниц, чьи крылышки разлетелись в прах.
      4
      Гибель возлюбленного почти через год после смерти отца, у меня на глазах, и снова в сопровождении странностей моей психики, совершенно изменила мою жизнь. Я перевелась в Петербургский университет и сняла квартиру почти на окраине. Я жила как отшельница, училась целыми днями, стала носить очки. Вечерами я курила на балконе, стряхивая пепел в пустоту, стараясь не поддаваться отчаянию. Свет из окон отражался в глянцевых крыльях чаек, бумерангами круживших над дворовой свалкой. Птицы приносили во двор вонь тины и гнили.
      За год жизни в Петербурге у меня появился только один товарищ - наш дворник Валерий, молодой, спившийся актер. Он будил меня по утрам шорохом своей метлы. Валерий жил в комнатке на первом этаже, иногда мы вместе курили в подъезде, я одалживала ему деньги. Однажды Валерий положил цветы на коврик под моей дверью. Я шла на экзамен, и сначала почувствовала запах тюльпанов, идущий снизу, а потом увидела их у своего каблука. Цветы трепал сквозняк, и лепестки шевелились, как губы человека, разговаривающего во сне. Я просила Валерия больше не делать этого, и он послушал меня.
      Прошло еще пол года. Депрессия отступала, и я задумалась, чего ради обрекаю себя на одиночество. В середине зимы я почувствовала, что вдыхаю весенний воздух. Моя жизнь была сосредоточена на Университете, и я влюбилась в заведующего кафедрой естественных наук. Дмитрий Иванович Лепилов считал, что я не без способностей. Я редактировала "Вестник биологии" и до ночи засиживалась на кафедре с Лепиловым. Мы часами молчали, но в воздухе как свежесть стояло возбуждение. Я роняла карандаш, Лепилов играл золотой печаткой, пуская в меня тусклых зайчиков. В один из таких вечеров плотина рухнула, и мы также молча целовались, поглядывая на кожаный диван в углу, но уборщица вставила и зашатала в замочной скважине ключ. Мы договорились завтра, у Лепилова.
      Я шла на свою квартиру. Боже мой, как мне было легко! Я сняла шапку, чтобы ощущать, как снежинки касаются моих ушей и шеи. Я почти достигла близости с мужчиной - и не случилось ничего страшного, уборщица - это пустяк. Много лет в моем сознании сидела какая-то скрючившаяся тень, какое-то опасное воспоминание, объясняющее смерти отца и Виктора и доказывающее мою вину. Теперь я освободилась от этой тени.
      В подъезде меня ждал Валерий. Земляника на конце его сигареты мигала зернышками, когда он затягивался. "Завтра у меня День рождения. Приходи, я испеку пирог" "О, Валера, я тебя завтра утром поздравлю, но я допоздна буду в Университете, я завтра очень поздно приду. Валера!" "Во сколько? Ну, во сколько?" "Ну, в час ночи. В половине второго" "Вот и приходи. Я лягу пораньше, а к часу встану. Приходи - ты мой единственный друг среди смертных"
      Я обещала и позабыла.
      Лепиловская квартира была огромна и наполнена тиканьем. Коллекция механических часов пялила на нас циферблаты, большие, как лица. Хрустальные светильники посылали по углам радуги. Лепилов был разведен и богат. Он устроил в столовой полумрак и разлил по бокалам черное вино. Темная радужка сливалась с его зрачками. Я была так взволнованна, что у меня не хватало сил на счастье. Что-то разрывалось у меня в груди, от моего сердца словно отделялись волокна.
      В дверь позвонили. Лепилов поморщился и пошел открывать, специально шаркая шлепанцами, чтобы показать, как идти не хочет. Его нет минуту, две, пять, семь, десять, тринадцать, -- сообщали мне стены, увешенные часами. Я стала бродить по комнате, откинула штору - в окно просился снег, откинула тафтяную занавеску - тропический гербарий, откинула другую. Рука моя дрогнула, ткань зацепилась за стекло и сорвала его. Огромные, выцветшие, давно убитые тропические бабочки под воздействием воздуха стали превращаться в цветную пыль, в дрожание и трепет. "Нет!" "Да. Я люблю тебя. Ты хочешь пойти со мной?" Я закричала: "Да! Да! Да!", -- надеясь голосом заглушить свою мысль. "Ты лжешь. Твоя душа кричит громче твоего рта. Я ухожу" Мертвое крыло парусника прилипло к моей щеке. Я бросилась бежать, под ногой у меня лопались сухие тельца бабочек с истлевшими крыльями. Лепилов лежал на пороге с пулей в голове. Выстрел совпал с моим криком в комнате.
      Лепилов занимался бизнесом и был кому-то должен. Я свидетельствовала в суде, потом долго лежала в клинике. Врачи уверяли, что мой невроз погашен. На самом деле я перестала прятаться от мысли: каким-то образом я навлекаю смерть на тех, кого люблю. Смерти предшествует видение, связанное с чешуекрылыми, и мое согласие на чью-то смерть вместо моей. Я решила наконец с этой реальностью считаться.
      Мысли о смерти, в том числе, и о самоубийстве, вызывали у меня отвращение. Я избегала кладбищ, в кошмарах мне снились могильные кресты, сделанные из огромных, с прихотливо изрезанными крыльями бабочек.
      Я перевелась на заочное отделение и заточила себя на даче, там, где умер мой отец. Я решила посвятить себя науке. Меня интересовала герантология.
      -5
      Почти каждый день я заходила в поселковый магазин и иногда встречала там доктора Штерна, довольно молодого, рослого человека с римским профилем. Штерн никогда ни с кем не здоровался, хотя всех знал, и все его знали. Сигареты он покупал без очереди. В поселке его не любили. Говорили, что он берет взятки, спекулирует медикаментами, и что его сосед умер от астматического приступа, потому что Штерн поссорился с ним накануне и не оказал ему помощь. Штерн был холост и жил один. Я не замечала, что враждебность окружающих и шушуканья за спиной ему досаждают. Однажды он так свирепо посмотрел на свекровь Сони Берц, что старушка охнула и схватилась за кофту в области сердца.
      Через три недели жизни на даче я поймала себя на том, что Штерн не вызывает у меня никакой антипатии, наоборот, кажется интересным человеком. Не влюбляюсь ли я? О нет, это невозможно. Штерн - низок, груб, и только этим и интересен - как агрессивное животное, выдающаяся особь. Я с охотой слушала возмущенные рассказы дачников о случаях хамства со стороны доктора Штерна, иногда сама спрашивала у соседки: -- А что Этот? - О, Этот - просто выродок! Проезжал -- это после вчерашнего дождя-то -- мимо Ивановых из 14-го и обрызгал их грязью с ног до головы. Они пойдут жаловаться в товарищество.
      Я качала головой и почему-то сочувствовала Штерну.
      В конце лета я узнала, что Штерн продает дачу. Весь поселок радовался: у него - финансовые проблемы, проиграл какой-то суд. А мне стало горько Штерн уедет, и я лишусь единственного развлечения - слушать о его выходках. Штерн не вылезал у меня из головы несколько дней. Наконец, от нечего делать, я решила хоть посмотреть на его дачу. Пошла и увидела самого Штерна. Он ожесточенно рубил кусты у самого забора.
      -- Добрый день.
      Штерн сверкнул на меня глазами и не ответил.
      -- Продаете дачу?
      -- Кто сказал?
      Штерн перестал размахивать топориком и презрительно оттопырил нижнюю губу.
      -- Все говорят.
      -- Хочешь купить?
      -- Может быть.
      -- Судя по твоей курточке, тебе не хватит сбережений.
      Я пожала плечами и пошла дальше, улыбаясь. Так я и думала: грубое животное, колоритная личность.
      -- Куда? Стоять!
      Я удивленно обернулась. Штерн смеялся.
      -- Как ты думаешь, если я сделаю здесь евроремонт, я сбуду это дело быстрее?
      Я поняла, что ему просто захотелось поболтать. Мы поговорили о евроремонте. Штерн улыбался и напирал широкой грудью в свитере на свой заборчик. Я уж думала, не пригласит ли он меня в дом, но Штерн вдруг резко оборвал беседу, помрачнел и взялся за топор.
      Я была довольна. Штерн - не такой мизантроп, каким его здесь выставляют и тоже, наверное, страдает от одиночества. Я стала искать встречи со Штерном, то и дело прогуливаясь мимо его дома. И, как на зло, не видела Штерна недели две, хотя раньше встречала чуть не через день. Когда мы, наконец, встретились возле газетного киоска, я заволновалась и еле заставила себя сдержанно улыбнуться. Штерн едва взглянул на меня и сурово кивнул. До позднего вечера я была недовольна собой, ночью мучилась, а утром поняла, что влюбилась. Собственная постель показалась мне гробом. Я лежала на спине, и мои глазницы наполнялись слезами как колодцы водой. Хорошо, что Штерн уедет - может быть, это продлит его дни. Ну, а моя жизнь превращается в пустыню. Чем больше я думала о том, что Штерн уедет, и я не смогу хоть изредка его видеть, тем больше мне хотелось умереть. Несколько дней я бродила по поселку в поисках Штерна. Когда я проходила мимо его дома, мои ладони струились потом. Пару раз я видела его, но боялась даже поздороваться, а он делал вид, что вообще меня не замечает. По ночам мне снился Штерн. Я мечтала о счастье тайной любви - видеть его вот так, случайно, иногда встречаться глазами.
      В конце сентября я подсмотрела, как Штерн принимал покупателей. Пахло прелой листвой, которую на своем участке не сжигал один Штерн. Машина Штерна была вся в каплях дождя, одна капля меньше другой, и в каждой, и так дрожащей, еще и отражалось дрожание зубчатой листвы штерновских облезлых березок.
      Стояли на крыльце. Покупатели, видимо, сбивали цену. Штерн горячился, мотал головой, потом вдруг стал бить кулаком в стену и кричать:
      -- Это мой дом! Его построил мой отец! Я знаю, сколько стоит мой дом, и отдаю за бесценок!
      У меня защемило сердце.
      Вечером прошел слух, что Штерн дачу продал. Я затосковала. Мне казалось, что Штерн - последнее, что есть в моей несчастной судьбе, что без того, чтобы просто видеть его иногда, я превращусь в гусеницу, в бесполое существо, не способное ни на какую деятельность. Жизнью своей я ничего не могу дать доктору Штерну (зовут его - Александр), а вот смертью... Я решила завещать свою дачу Александру, признаться ему в любви и умереть. Может быть, хотя бы одно из моих действий сделает его счастливым. Оставалось только убедиться, что я действительно не боюсь больше смерти...
      Я долго рассматривала изображения чешуекрылых в атласе. Раньше мои руки сами захлопнули бы книгу. Впрочем, это совсем не то. Я пошла на чердак и отыскала старую коробочку из-под папирос "Герцеговина Флор". Там, в пожелтевшей вате.... Когда-то их поймал мой отец - капустница, лимонница, крапивница, мертвая голова.... Такие маленькие, с крыльями, напоминающими изнанку ковра, сухие, с отломившимися лапками - и неизъяснимо мерзкие. Гусеница - земное существо, но бабочка - потустороннее, смерть гусеницы, продукт ее самодельного гроба-кокона, нечто, живущее только для размножения, как бы воплощенная разукрашенная похоть, летучий половой орган, цветочная сводня... Я дотронулась мизинцем до мертвого крыла. Что-то забилось во мне, нервы словно приобрели волю... Я сдержала их и взялась за крылышки большим и указательным - слой мертвой кожи, словно содранной с чудовища, как бы врос между слоями моего живого эпидермиса. Впервые в жизни я держала в руке бабочку - мертвую бабочку. Я подносила ее к лицу, она расплывалась в моих глазах как разложившийся труп. Я сжала кулак, раздался хруст - и мелкие осколки прилипли к вспотевшей ладони. Цветные обрывки, подобные лопнувшей от слишком горячей воды переводной картинке.
      Я была довольна экспериментом, но не совсем. Экая смелость не бояться мертвеца! А мне надо было найти живого мертвеца.
      Я нашла на следующее утро, в Москве, в нотариальной конторе. Там включили обогреватель, и бурая бабочка-бражник выползла из-за батареи. Она билась в окно. Рокот и отчаянные удары крыльев вызвали у меня дрожь. Насекомое ударялось плашмя, как мертвое тело, но не соскальзывало, как соскользнул бы листок - какая-то сила заставляла его вновь и вновь двигаться и биться, биться, не заботясь о сохранении своей жизни так, словно сохранять и нечего, биться с упорством и равнодушием живого механизма, зомби. Я отошла к другому окну. Мягкий осенний свет озарял подоконник, во дворе желтые листья сияли после дождя. На расстоянии бабочка казалась мне черной и горящей. Я вернулась и взяла ее за крыло. Я держала в пальцах трепет. Ветер дрожащего крыла охладил мой ноготь, мохнатые цепкие лапки обхватили верхнюю фалангу. Бабочка с продавленным и уже плохо сидящим крылом довершала мой палец. Она доверчиво покачивалась на нем. Я увидела, что бабочка красива.
      Я сломала ее другой рукой. Легкий треск, слизь, смытая с ладони в уборной. Теперь я была готова к аду: миллиарды бабочек, порхающих надо мной, падающих на меня, смятых, убитых, колечных, шорох их и рокот, крылья и лапки на моем лице. Я опасалась только, что мой ад изменился, и ужасы в ночи сменили образы.
      Я оформила завещание, вернулась на дачу и привела ее в порядок - для Штерна. На всякий случай проверила газ, воду, ничего не оставила в розетках. Я совсем не думала, что покидаю этот дом, да и вообще землю живых, навсегда. Главный интерес моего бытия, мой эгоизм перешли на Штерна. Я не жертвовала собой ради него - нет; я расставалась с прошлым, гусеничным, самодостаточным "я" ради нового, бабочного "я", обогащенного Штерном. Собирая документы, я со своей склонностью к абстрактному теоретизированию думала: "Любовь - высшее проявление жизни, высшее проявление любви - желание умереть за, вместо или ради любимого. Жизнь существа есть желание смерти ради жизни другого существа, жизни, в которую переносишь зерно своего существа"
      Я собрала документы и отправилась к Штерну. Был вечер. Сизые поселковые фонари пятнами освещали только редкозубую листву тополей и берез. Я поскальзывалась на мокрых листьях. У Штерна горел свет, но калитка была заперта. Я подумала, что если позвоню, - Штерн мне не откроет. Я знала, что собак у него нет, и перелезла через забор. Мне стало весело -неужели я иду умирать? А вдруг я только передам завещание - и ничего не случится? Тогда Штерн меня просто убьет. Я поднялась на крыльцо, мокрые доски блестели в отсветах из окна. Дверь распахнулась: Штерн видел, как я лезу через забор.
      -- Ну?!
      Доктор Штерн был страшен: всклокоченные волосы, сливы под глазами, обрюзгшие небритые щеки. Очевидно, накануне Штерн пил.
      -- Извините, я хочу с вами поговорить.
      -- Дом я продал.
      -- Может статься, вы расторгнете сделку.
      -- В смысле?
      -- Я. Завещала вам свою дачу.
      -- Что?!
      -- Я скоро умру и завещала дачу вам.
      -- Зачем?!
      -- Я. Люблю вас.
      Штерн взял меня за шею и провел в комнату. Там пахло чем-то знакомым сухим деревом и сухой бумагой - как на моей даче. Горел оранжевый старомодный торшер, наша кожа от его света стала рыжей. Мы остановились посредине комнаты, Штерн удивленно смотрел на меня сверху вниз и гладил моё горло.
      -- Давно это с тобой?
      -- С тех пор, как увидела вас впервые.
      - Не правда, Алкестида.
      Штерн сжал мою шею, надавив пальцами в яремные впадины.
      -- Наконец-то ты научилась любить. Я был больным мальчиком и нищим дворником, теперь я - подонок, и останусь им до конца. Ты хочешь стать моей?
      -- Да, Трепет смерти.
      Его пальцы сдавливали мою шею. Я медленно закрывала глаза и также медленно теряла чувства.
      Я проснулась от стона и побежала в комнату отца, не понимая, холоден или горяч дощатый пол дачи. У отца был сердечный приступ, лекарство лежало на полу. Я позвонила поселковому врачу, трещал диск старого аппарата. Врач сразу снял трубку, он не спал, он быстро записал адрес и сказал: "Сейчас". Я побежала в коридор и стала ледяными пальцами открывать эти дачные замки и засовы, занозила ладонь. Березы за окнами качались, ветки как в припадке колотили по крыше. Ветер распахнул дверь. Он принес в прихожую целое полчище ночных бабочек. Они, вибрируя, летели мне прямо в лицо, путались в волосах, но омерзение ушло куда-то внутрь меня, я босиком бросилась отпирать калитку, от холода земли у меня сводило ноги. Доктор услышал, что я вожусь с ключами, и грузно перевалился через забор.
      -- Александр Штерн. Ночной визит влетит вам в копеечку.
      ...ПРЕСТУПЛЕНИЕ
      ДНЕВНИКОВАЯ ЗАПИСЬ
      Ирина была девственницей с таким бледным лицом, как будто ее никогда не покидал ужас. Она родилась седой и близорукой и видела мир расплывчатым, как через пелену слез. Когда Александр был рядом, Ирина замирала. Ей становилось дурно, холодели ее худые пальцы, ей грозил обморок. Казалось, она боится Александра. Она любила его. Ирина была не просто робкой девушкой. От толпы неуверенных в себе юниц она отличалась так же, как от них отличалась бы Снегурочка. Мне нравилась ее обреченность, ее на глазах тлеющая красота. Черными у нее были только зрачки.
      Ну, а Александр пористокож, румян, потлив и весел. Только по молодости он тогда не был жирен и не страдал одышкой. Тогда он пил, ел и любил женщин так, как если бы ему за это хорошо платили.
      Если в мире существует какой-то разлом, то Ирина и Александр встречались на этом разломе. Если их и притягивало что-то друг к другу, то это была их абсолютная разноприродность, и изумление перед непонятным они принимали за взаимное влечение.
      Сегодня ушел в прошлое мой 25-й день рождения. Мой гость спит, а в его стакане плавают сумерки. Я хочу понять - кто я. Могу ли я называть себя убийцей, или я просто зритель, угадавший следующую реплику? Мне кажется, я знаю, почему умерла Ирина: не при чем тут было механическое повреждение. "Мерседес" (архетип автомобиля-убийцы) - не причина ее смерти, как моя авторучка - не причина этой записи...
      Тем вечером в заведеньице "Кризис жанра" играли джаз. Флейта блестела как ртуть в градуснике. Человек с саксофоном тяжело качался на сцене, напоминая инвалида в коляске. Люди, вплетенные в сеть табачного дыма, склеенные теплым мраком, в серпах и полумесяцах отсветов, люди, отдающиеся шумам как веникам банщика, были красивы или безобразны: погребное освещение - прием барокко.
      Александр был весьма весел в тот вечер. Он обнял нас - меня и Ирину; его рука лежала на моем плече как тяжелая добыча, а Ирина застыла, превратившись в белую кость. Александр кричал ей что-то в алебастровое ухо, ей, ей! Ей-ей, он был влюблен в нее. И я что-то кричала в ухо ему, как в маленькую печку, и на языке у меня на секунду вспыхнула точка горького вкуса его ушной серы.
      Вот Александр засмеялся, вот поцеловал сахар Ирининой шеи, вот засмеялся. Ирина вывернулась из-под его руки как из-под орудия казни и выбежала из забегаловки, вытекла как ртуть. И Александр побежал за ней, сатир за нимфой, красный за бледной. Так-так... Я пошла за ними. Московский подслеповатый аргус пялился на них, ветер сдувал с кустов пыль. Я встала в кустах, зубастые листья боярышника царапали мое лицо. Происходило объяснение, Ирина напоминала Яковлева в роли Мышкина. Она не верила в Александрову любовь. Что ж, люди с повышенным болевым порогом боятся боли, это естественно... Ирина зарыдала, Александр высморкался, я с трудом сглотнула. Дурачок, обнял ее. Ирина вырвалась, Ирина побежала. Она блестела белизной кожи и волос, глянцем слез и снегом джинсы. Ручей Ирининого сияния был поглощен потоком сияния этого "Мерседеса".
      И тут я стала лучшим другом Александра - скорая помощь, вечный приемный покой, бокал пива, запотевший изнутри и потный снаружи - все это сближает.
      И вот мы едем навестить Ирину в больнице. Опасность еще есть - сердце. На коленях у Александра трясутся пионы-губошлепы.
      -- Что ей сказать?
      -- Скажи, что любишь ее.
      -- Да?
      -- Ты не уверен?
      -- Нет. Да. Не знаю. Так сказать...
      -- Не важно! Главное сейчас - вытащить ее! Надо, чтобы у нее был стимул жить. Пусть это будет в чем-то так называемая ложь во спасение. Наговори ей всего - что хочешь жениться, что хочешь детей только от нее. Потом решишь в рабочем порядке!
      В коридоре с запахом щелочи я подала Александру хрустящий халат, белый как бельмо.
      Минут двадцать я просидела у дверей палаты, ожидая как бы своей очереди видеть Ирину, но, конечно, в ожидании Александра. Я воображала себе сцену. Я не хотела увидеть ее в реальности! Или хотела? Не есть ли непроизвольное воображение - тайное желание?
      Это произошло: Александр выбежал с воплем: - Врача! - Его лицо мимикрировало под яблоки, лежавшие на тумбочке - красные и желтые пятна. Минуту назад голова Ирины была так прекрасна на плоской больничной подушке. Глаза запали, в глазницах скопились слезы, а кожу покрыла гидрокарта вен. Инфаркт подфартил.
      Мой гость проснулся и безумным, полным образов сна взглядом обвел комнату. Он похудел с тех пор, на его животе и ляжках обвисла кожа. Я подсела к нему, оперлась на подушку, влажную от пота.
      -- Я люблю тебя.
      -- Я люблю тебя.
      Горячий мокрый рот.
      Хотя бы однажды я должна поговорить с ним об этом.
      -- Ты знаешь, когда я тебя полюбила?
      -- Когда?
      -- Сразу. Как только Ирина нас познакомила. Я очень ревновала.
      -- Я знаю.
      -- Тогда, в машине, я специально подсказала тебе сделать Ирине предложение. Я так и думала, что она не выдержит.
      -- Она умерла от счастья.
      -- Она умерла от страха!
      -- От счастья! Я специально сделал это, чтобы быть с тобой!
      -- От страха! Она не верила тебе, она боялась, что ты ее обманешь, бросишь, она видела, что ты за человек!
      Теперь я вижу, как все это глупо. При чем тут наши слова! Просто инфаркт, просто природа. Но тень Ирины, которую мы называем совестью, заставляет нас спорить. Совокупления, спиртное и конопля усыпляют мертвую. Совокупления, спиртное и конопля. Совокупления, спиртное и конопля. Валидол, совокупления, спиртное, валериана и конопля. У кого-нибудь не выдержит сердце.
      Хочется быть убийцами и не испытывать мук совести. Или же испытывать муки совести и быть убитыми. Мы растравляем свою совесть и убиваем себя сами. Мы просто хотим доказать себе, что можем что-то - убить и торжествовать или убить и быть наказанными.
      Убийство представляется бесспорным свершением как единственно необратимое. Но наше убийство не бесспорно.
      Последние два абзаца дописал я, Александр.
      ...НЕВЕРИЕ
      НОЧЬ В СТОРОЖКЕ
      Впервые мы лежали рядом в сторожке за огородами. Ночь слабела, и вокруг все было из пепла и угля. Любочка прикрывалась ладонью, и ноги ее были плотно сжаты, хотя это и было после, а груди ее давно потеряли стыдливость, много раз мною мучимые и целованные, и черные во мраке соски смотрели в мою сторону.
      Я закурил, пламя спички на секунду придало цвет всему окружающему, как будто махнули ярким платком и тут же спрятали его, а в огоньке моей сигареты зароились маленькие оранжевые пчелы, словно я смотрел не на огонек, а в глазок улья.
      - Не кури, ты что, ты что! - Испугалась Любочка, - в сторожку была натаскана солома, пахнущая летом и пылью.
      - Да ладно, что ты!
      - Нет, Вадим, дай мне, пожалуйста.
      Она отняла у меня сигарету, пронесла ее мимо своего лица с благоговейным ужасом - медленно, как змею, нашла сброшенную босоножку, затушила сигарету о подошву и, мертвую, отдала мне.
      Тонкий штрих нашей ночи - пустяковая опасность пожара, случись который, - мои счастье и ликование только бы возросли, - был ей не нужен и враждебен, и задымись солома - Любочке показалось бы это дурным предзнаменованием - ее счастье было бы омрачено.
      Принимая из ее рук затушенную сигарету, я словно принимал разочарование.
      Очень скоро мы расстались с Любочкой, и каждый видел в другом человека, предавшего любовь ради корысти.
      Я был потрясен, когда убедился, что Любочка хочет женить меня на себе, чтобы улучшить свое социальное положение - в ее кругу замужество уважается так, словно женщина, выйдя замуж, сделала карьеру или сколотила состояние. Даже если замужество не очень удачно, само по себе наличие мужа рассматривается как достижение женщины.
      Любочка же была потрясена, когда убедилась, что она для меня всего лишь "бесплатная проститутка". Так она сказала сама - и я возмутился и не простил ей того, что она, сама разлюбившая, порочит мою любовь к ней такими словами затем, чтобы я пошел на поводу у ее корысти только ради того, чтобы она мою любовь такими словами не порочила.
      Мы расстались врагами, еще любя друг друга, и каждый сознавал, что любит человека низкого, недостойного его любви.
      "Но ведь она любила меня!" - думал я в день страшного происшествия, еще не зная о нем, глядя в окно на голые деревья, похожие на выдранные из земли и торчащие к небу корни, и на дома с исчезнувшими крышами. Исчезнувшими, потому что белизна неба втянула в себя белизну снега на них, не оставив границы.
      В сторожке она, как все девушки, кричала: "Нет, нет, не надо!" и я был отчаянно груб с ней, чтобы как можно скорее довести ее до пика отчаянья, после которого "нет" все больше наполняется смыслом "да", и тогда можно наконец-то быть нежным и за это "да" долгожданно благодарным.
      Потом мы лежали рядом, нам не надо было даже соприкасаться телами каждый чувствовал любовное тепло, исходящее от другого как аромат от розы, а ведь чтобы наслаждаться ароматом цветка, вовсе не нужно грубой своей кожей прикасаться к нежной коже лепестков.
      Я говорил, говорил и говорил:
      - Любочка! С каждой минутой, нет, с каждой секундой я люблю тебя все сильнее и сильнее. Я никого и никогда еще так не любил. Я хочу умереть с тобой в один день и в один час, нет, в одну минуту, в одну секунду, чтобы ни мгновения не быть без тебя ни в жизни, ни в смерти. Я как собака буду охранять тебя всю жизнь.
      - Как собака, - сказала Любочка умирающим голосом, - я как собака буду всюду идти за тобой, служить тебе.
      - Глупая! Это я, я буду служить тебе, слышишь?
      И Любочка смолчала в ответ не из жажды главенства, а из покорности.
      Все, что я говорил Любочке, не было, конечно, плодом размышлений, я узнавал эти светлые истины в тот же миг, в который их узнавала и Любочка, произнося их, и, так же как и она, мгновенно и блаженно в них верил.
      - Мне ничего, ничего не надо от тебя, даже твоей любви, слышишь? Только - будь, и я буду счастлив от того, что дышу с тобой одним воздухом. Будь любой, ненавидь меня, гони, даже проклятие будет счастьем для меня, потому что оно - от тебя, - говорил я, раздевая Любочку.
      - Проклятие? Никогда! Я тебя так люблю, что на все, на все готова ради тебя, - говорила Любочка, сопротивляясь.
      Я никогда не лгал Любочке, я всегда говорил ей то, что думал, и делал с ней то, что хотел.
      .....
      - Будь ты проклят! - кричала Любочка, потрясая руками, сложенными в пригоршню, как будто подбрасывала горсть зерна. - Ты сломал мою жизнь, подлец, подлец!
      - Но ведь я люблю тебя! Я люблю тебя! - кричал я, хватая ее за руки, желая сломать их.
      - Докажи мне это! Докажи! - в запальчивом отчаянии кричала Любочка.
      Я схватил ее за плечи и швырнул, не на диван, а в сторону дивана, на пол, я набросился на нее с жестокостью отчаяния, потому что то, что я боролся с Любочкой за ее тело, было лишь страшной видимостью, а правдой было то, что я боролся со всеми враждебными нам силами за нашу любовь.
      Любовь для Любочки расширялась в замужество, детей и деньги, которые я давал бы ей на хозяйство, а ночь в сторожке была для нее лишь доказательством моей любви. Когда я говорил ей, что люблю ее, целовал и обнимал - я мог просто обманывать ее, развлекаться, смеяться над ней, но когда я опрокинул ее на жесткую глянцевую солому, я доказал свое серьезное отношение к ней.
      Для меня же любовь расширялась именно в одну бесконечную ночь в сторожке, а брак, это рациональное, заботливое устройство быта, казался мне недостойным даже быть упомянутым рядом с любовью. Я никогда не оскорбил бы Любочку предложением вступить в брак, и ее желание выйти за меня замуж меня коробило, как если бы я подарил ей розовый сад, а она требовала бы продавать розы и делить деньги, или я, волшебник, спросил бы ее, где, в какой точке мира она хочет побывать, а она попросила бы отвести ее в сортир.
      Наши представления о любви не встретились, и мы так и не выяснили главного.
      Если бы я понял тогда, что замужество необходимо Любочке для того, чтобы быть навсегда уверенной в моей любви и на этой уверенности растить и растить свою любовь, я, наверное, согласился бы жениться на ней и вылавливал бы ее любовь из необыкновенно вкусного горохового супа, а Любочка, заботясь обо мне, прибрала бы мою любовь и задвинула бы ее на антресоли - туда, где стоит коробка с елочными игрушками.
      ...
      Мы расстались, Любочка обнаружила себя беременной, пыталась самостоятельно вытравить плод и умерла от кровопотери.
      Если бы я знал, что Любочка беременна, я простил бы ей то, что она, как мне казалось, предала нашу любовь. К тому времени я еще ни разу не задумался о том, что есть отцовство, и хочу я быть отцом или не хочу; можно сказать, я не знал, что такое "ребенок", но факт любочкиной беременности показался мне началом большого, взрослого события в моей жизни, а Любочка злонамеренно это событие погубила - глупо и дико. Я злился на нее за это, ругал ее мысленно - как живую - одни сутки, и вторые, и только в ночь перед утром любочкиных похорон мое негодование иссякло, и я впервые сказал себе: "Любочка умерла".
      Я вовсе не знал своей вины в смерти Любочки и, видя в институте укоряющие лица любочкиных подруг, я полагал, что они выражают не укор, а скорбь по поводу моего проваленного отцовства.
      Я говорил себе разными голосами, громко, тихо, грустно, радостно; равнодушно, быстро и медленно: "Любочка - умерла", и этого не понимал.
      Я не мог полностью увериться в любочкиной смерти, пока не увидел ее в гробу, а до тех пор, думая о ее смерти, я делал допущение.
      Как ни убедительно я говорил себе: "Любочка умерла", здравый внутренний голос поправлял меня: "Если Любочка умерла; а точнее - если Любочка умрет" - и с такой поправкой размышление о ее смерти становилось бессмысленным, ведь всем известно, что семнадцатилетние девушки бессмертны.
      Если Любочка умрет, я никогда больше не услышу ее голоса, не увижу ее глаз, не прикоснусь к ее груди, не раздвину ее ног, как раздвигают ветки, когда ищут малину. Но я и так не прикоснусь и не раздвину, потому что она предала меня, и мы расстались.
      Оказалось вдруг, что я не думал, что мы расстались навсегда, - я только делал вид, что так думаю, чтобы наказать Любочку, заставить ее раскаяться и стать прежней. Но я делал вид и перед самим собой, чтобы принять ее раскаянье как нечаянную радость, а не как плод моей интриги, и простить ее совершенно.
      Предположение, что Любочка может умереть, ничем не отличалось от предположения, что Любочка может надолго уехать. В моем воображении она уехала, я был потрясен разлукой, Любочка вернулась.
      Мы бежали друг другу навстречу по коридору моего воображения, я кричал ей слова и плакал. Плакал - потому что у меня не было никаких сил сдерживать слезы, все мои душевные силы уходили в крик. Я кричал:
      -- Любочка! Я люблю тебя и все забыл! Мне ничего не надо от тебя, если ты разлюбила меня - ладно, ты можешь не только женить меня на себе - я буду продавать розы, которые подарил тебе, и отдавать тебе деньги, пока тебя не было, во мне накопилось столько любви, что ей не страшно никакое твое поведение, и пусть все, если хочешь, все границы отделяют меня от тебя, кроме одной: позволь мне быть, когда ты есть, и не быть, когда тебя нет, потому что все это время я был, а тебя не было, и ты видишь - я больше так не могу!
      Мое воображение перескочило через кающуюся Любочку к Любочке прежней: снова мы были в сторожке, снова я лишался невинности и лишал невинности Любочку, и оттого, что красные капли повисли на волосках, между ног у Любочки появилась большая зрелая малина.
      Воображаемое потрясение снова сблизило меня с Любочкой, внутренне примирило, заставило желать скорейшего примирения в жизни. У меня камень свалился с души - я понял: "Все это обязательно будет. Мы обязательно помиримся". И тут я вспомнил и полетел в пропасть обиды: Любочка умерла.
      Известие о ее смерти приблизило ее ко мне, - я снова пережил с Любочкой сильное, яркое впечатление, - и тем обиднее отдалило. Мне было не понятно не то, что Любочки больше нет, а то, как она смогла умереть. Как такая живая, здешняя девушка смогла совершить Это, ведь смерть - это Поступок. Я верил, что человек не может умереть, если на смерть не согласится. Болезнь, старость, упорная религиозная практика, принадлежность к философской школе, несчастья, война, неуравновешенная психика - все это подготовка человека к смерти и понятное объяснение ее. "Он умер, потому что был христианином". Понятно. Христианину была предложена смерть, и он согласился с ней, потому что христианство всю его жизнь учило его смирению и тому, что смерть - это только переход в вечность, путь к Богу. "Он умер, потому что был поэтом". И это понятно, всю жизнь он был на "ты" с метафизикой.
      Но Любочка своей смертью удивила меня так, как если бы оказалось, что она написала гениальную поэму или ушла в монастырь.
      Когда, например, ты заживо сгораешь на костре или вываливаешься с семнадцатого этажа, ты соглашаешься умереть под давлением этих внешних обстоятельств, все твое существо понимает, что чем скорее ты это сделаешь, -- тем лучше, но бывают люди, которые выживают со страшными ожогами, известны случаи, когда своей волей к жизни люди излечивались от неизлечимых болезней, побеждали рак, чуму, холеру, черную оспу, например. Так что же - в Любочке не было этой животной воли к жизни? Почему она как зверь не выбралась из капкана смерти, почему она не добралась до телефона и не вызвала скорую? Почему она не решилась восстать против смерти - ведь решилась же она на самодельный аборт? Ведь ее волновало качество существования - она не хотела стать одинокой матерью, но неужели ей не казалось, что быть голой, окровавленной, безобразной и мертвой - это больший позор, чем быть незамужней матерью? Или же что-то подготовило Любочку к восприятию смерти, какое-то несчастье? Неужели это несчастье наш - для меня уже несуществующий, аннулированный - разрыв; и в чем она видела сущность этого разрыва: в неудачной попытке возвыситься в своем женском кругу (хотела выйти замуж, а родит без мужа; вместо взлета падение), или же в мнимой потере моей любви?!
      И вот я в гробу вижу Любочку. Мертвая, с широким венчиком на лбу, будто она спит с полотенцем от головной боли, и все видят ее в этом интимном состоянии, и я переживаю позор ее мертвого тела как переживал бы позор ее, мне принадлежащего, тела голого. Мать Любочки кричит: "Не закрывайте ее!", и тотчас, словно она поторопила, белой тканью закрывают лицо - закрывают Любочку от позора как ангелы святую Агнессу.
      Могила засыпается, как будто земля засасывает гроб, и комья проледеневшей глины, похожие на пряники, стучат в крышку гроба, словно это последняя проверка - не проснется ли и не откликнется ли на стук. Молчи, Любочка, притаись - воскресшие ходят по улицам в саванах как в ночных рубашках среди белого дня, - не нарушай больше целомудрия ночи в сторожке...
      Глупо и бессмысленно обсуждать сложившуюся традицию, ее смысл и целесообразность - обуха плетью не перешибить, но можно сделать скидку на воспаленный разум: погребение в гробу ужасно. Тяжело сознание, что где-то всего лишь в земле, всего лишь на глубине двух метров лежит тело любимого человека в реквизитном театральном ящике, и дорогие черты искажаются, становятся отвратительны. Разум покинул тело и не может больше заботиться о нем, значит мы, оставшиеся в живых, из любви и уважения к усопшему должны заботиться о его теле - прибрать его таким образом, чтобы оно вечно было благообразно. Бальзамирование и мумифицирование временны: мумии покрываются плесенью, их кладут в музеи "на позор" - все портится, кроме пепла. Пепел вечен и благообразен - вот вечная упаковка. Могила тоже представляется диким язычеством, и ее всегда можно осквернить, хотя бы и запустением. Лучше закапывать где-нибудь неприметно пепел, потому что развеивание - это или нескромная претензия на всеохватность, широту личности покойного, или намек на ее бесследность.
      На следующий день после похорон институтский товарищ принес мне снимок - последнюю фотографию Любочки. Живая, румяная, смеется - а вчера я видел ее в гробу. Сознание мое затрещало по швам: Любочки больше в этом портрете, чем в гробу в Домодедово, как будто Любочка превратилась не в труп, а в этот портрет.
      Любочка была в моей памяти и живая и мертвая, она воскресала и умирала. Я отводил луч анализирующего фонарика в прошлое, выбирал какую-то точку наших отношений причиной, подбирал ей следствие, следствию следствие, и, наконец, доходил до момента, в котором очевидное следствие можно было только предположить, но любое мое предположение разбивалось луч фонарика выхватывал гроб. Получалось, что смерть Любочки - это очередное следствие моих с ней отношений, и утешало только то, что точно такой же вывод может сделать любой из общавшихся с ней близко: нечуткая мать, равнодушный отец, злоязычная подруга, а не только я, любивший и не понявший.
      И еще: куда ушла из Любочки жизнь, и что такое эта жизнь, которая позволяла Любочке делать все, кроме одного, - неподвижно лежать в гробу, и что есть сейчас Любочка - портящееся в мерзлой глине тело, или та жизнь, которая из этого тела ушла?
      Раньше я удовлетворялся утверждением, что смерть - это пока необратимое нарушение химических процессов в мозгу, механическая поломка, которую со временем человечество научится устранять, и у каждого появится шанс быть бессмертным до тех пор, пока он человечеству будет нужен: гений будет жить, пока не явится гений посвежее, ученый - пока не явится ум более плодотворный, красавица - пока не народится красавица еще красивее. Будет организован Всемирный Комитет по утверждению бессмертия (ВКУБ), собственно, гранты, премии и стипендии будут выплачиваться не деньгами, а гарантированным бессмертием на определенный срок, то же самое зарплаты, пенсии и пособия; если шахтерам задержат зарплату - отрасль вымрет; нищим будут подавать милостыню минутами своей жизни, бедная вдова пожертвует на храм две секунды и умрет на месте, мужчины будут платить проституткам за сифилис часами своей жизни, вместо того, чтобы завещать эти часы своим детям.
      Но к Любочке эта теория не прикладывалась: я любил в ней не то, что она была жива, и не то, какой она была в это время, - первое было само собой, второе мне нравилось или нет, но принципиально моего к ней отношения не меняло, -- я любил что-то, что было одето в любочкину жизнь и украшало или обезображивало ее хорошим или плохим характером, некую постоянную величину, которую так и не постиг, но я любил и люблю ее, не зная, что она есть, и любил, не зная, что она Есть.
      И теперь Это выскользнуло из любочкиного тела, из любочкиного характера, но не исчезло - ведь очевидно, что ничто не может исчезнуть, все может только измениться, а Это неизменяемо по своей сути, потому что если бы Оно изменялось на протяжении любочкиной жизни, а я все равно Любочку бы любил, эти изменения замечая, то Оно было бы футляром для чего-то другого, неизменного, но я изменений не замечал до такой степени, что вообще не замечал Этого, хотя как раз Это и любил - назовем Это душой. И любочкина душа бессмертна, и земного тесного бессмертия ей покупать не надо. Кто-то когда-то сказал: "Тело - темница души". Впрочем, скорее не темница, а офис, душа вне тела лишена компьютера, телефона и факса, - она в отпуске. Не напишет мне Любочка и не позвонит.
      Как птица есть доказательство существования неба, так душа есть доказательство существования Бога.
      Мертвая ласточка упала на землю, человек изучил ее и понял, что она летала, летала в небе.
      Любочка умерла, я изучил ее и понял, что люблю ее бессмертную душу, существующую в Боге.
      Бог - это всеобъемлющая и всепроницающая среда, в которой зарождаются души и плавают в ней, как рыбы в океане, в блаженстве контакта с этой средой, живущие же плавают в этом океане в своих телах, как в батискафах, и поэтому блаженны из них только те, кто знает, что за стенами батискафа -блаженная среда, с которой они когда-нибудь сольются, да и те блаженны относительно - желанием слияния и верой в него, а не самим слиянием.
      Размышления эти были продублированы во мне ощущением - как те слова о любви, которые я говорил Любочке в сторожке, и поэтому я поверил в них так же мгновенно и так же блаженно.
      К вечеру третьего посмертного дня Любочки я был уже счастлив за нее и словно устроился в себе поудобнее, приготовясь ждать своей смерти, то есть своего слияния с Богом и соединения с Любочкой и ребенком, а с утра четвертого дня беспокоился больше о себе, мысль же о любочкином блаженстве превратилось в любимую и неважную радость живущего, как горячий кофе или сигарета становятся любимой радостью путешествующего, тогда как важна для него забота - не украли бы документы и не побился бы багаж.
      Я пребывал в блаженстве, пока однажды мне не позвонил товарищ и не спросил, почему я не пришел на "девять дней" - была половина курса.
      Даже если бы я помнил, я не пошел бы, как не остался на тризну после похорон; мне казалось это почти так же кощунственно, как лезть в гроб Любочки, чтобы посмотреть, что там сохранилось. На поминках же люди точно так же лезут в свои воспоминания, чтобы посмотреть, что сохранилось там. А мне вспоминать Любочку не хотелось (я и не вспоминал) - настолько сама она интересовала меня больше всего, что было с ней связано, а сама она была теперь в Боге.
      Но как только однокурсник напомнил мне о Любочке, я был поражен осознанием того, что мысль о смерти Любочки меня больше не изумляет. Мой мозг словно перевел стрелки своих часов много вперед, якобы рана затянулась временем; на самом деле она не затянулась, а была как маслом залита любочкиным посмертным блаженством, и привнесенное воспоминание как инфекция встревожила рану.
      Такие мысли стали смущать меня: смерть Любочки - не потеря для этого мира. Кузнечик скакал, что-то говорил на языке кузнечиков и умер. И то, что я не пренебрегал кузнечиком (ведь Любочка была ничтожна), то, что кузнечик был для меня значим - это было моей значимостью. Это я "в одном мгновенье видел вечность и небо в чашечке цветка".
      Но в минуту умирания, согласившись со смертью, Любочка стала выше меня. Она совершила Поступок, освободила свою душу от чепухи характера и суеты жизни, а я никогда не совершал поступков даже близких по решительности.
      Когда (раньше еще) я думал о неизбежности собственной смерти, во мне всегда поднималось возмущение, словно при мысли о неизбежности изгнания из моего собственного дома, когда же я думал о возможности физического бессмертия для себя, во мне вставала тоска, словно при мысли о заточении в тюрьму. Мои эти старые размышления намекали на единственный выход: смерть добровольную. И новые мои размышления подсказывали то же. Любочка приняла предложение смерти, а я сам сделаю ей предложение. Я снова займу свое место превосходящего Любочку (когда я называл себя ее собакой, это была только правда желания, на самом деле я был львом, желающим быть собакой собаки, но лев остается львом, чего бы он ни хотел), я, наконец, соединюсь с Любочкой в блаженстве, с истинной Любочкой, с жемчужиной, которую уже не обволакивает слизь моллюска -- любочкиного характера, и не скрывают створки раковины - ее тела. А в-третьих, я одержу победу над смертью - не она придет ко мне с ордером, а я вызову ее как прислугу.
      Инстинкт самосохранения подсказывал мне вопрос "когда?", а "когда" это было "только не сейчас".
      Да, решено: только самоубийство, но когда самоубийство? Я не боялся я слишком не представлял реальности своей смерти, чтобы бояться ее - ведь она воистину не угрожала моей жизни; это я сам угрожал своей жизни. Я не дорожил жизнью - я слишком не представлял реальности ее прекращения: дорожат редким и хрупким, а жизнь моя непрерывна и неизбывна - куда ни ткни, что ни вспомни - всюду и всегда я жив.
      Я могу перервать свою жизнь в любой миг - но как выбрать этот миг из череды равных мигов?
      Я словно ослеп и не видел реальности жизни и смерти, решая вопрос жизни и смерти - так решают уравнения из учебника по алгебре, где икс равен голому числу без физического выражения в килограммах или километрах.
      Наконец, когда ночь уже слабела, уставший, я решил, что покончу с собой завтра утром, решил, словно записал это в свой ежедневник, привычно завел будильник и лег спать.
      Проснулся я по звонку, как обычно, потянулся сонным лицом к будильнику, словно хотел поцеловать его в циферблат. Недоразвитая стрелка звонка стояла на восьмерке, а не на десятке, как в выходные, значит, вставать по делу. Дело я тут же вспомнил: самоубийство было для меня дело в ряду других дел, хотя по важности и выше на голову их всех. Дело неприятно-волнительное, вроде экзамена по исторической грамматике. "Но зато ведь можно прогулять институт!" - думал я, подходя к аптеке, - можно вообще бросить его, можно не заплатить хозяйке за квартиру, можно набрать в долг и съездить в Италию, например" - ураганный ветер вседозволенности подхватил меня и закружил над городом, болеющим зимней оттепелью, как человек болел бы простудой. Я шел по лужам, напоминающим кофе с молоком, и сочно топал, забрызгивая себе брюки. Я запел "O solo Mio", зная, что фальшивлю и, если бы захотел, то закричал бы прохожим: "Люди! Почему вы не поете? Ведь вы свободны, потому что вы все смертны, как Кай! Вы умрете - вы свободны!"
      Стеснительность, щепетильность, такт, условности, обычаи, приличия, церемонии, правила хорошего тона, техника безопасности и служба государственной безопасности - все было мне смешное ничто: я взлечу, как только захочу взлететь - правила дорожного движения для птиц не существуют.
      Вихрь предсмертной свободы (каждое желание человека - в потенции последнее желание приговоренного) носил меня надо всем тем отрезком истории и теории человечества, с которым совпала моя жизнь, и только одно событие радостно и полно волновало меня - моя смерть, которую я уже как масло из молока взбивал из любочкиной смерти, а сливками ее смерти была ночь в сторожке, ничего же прочего не было вообще.
      Промелькнули где-то далеко внизу мои старые родители, но и их отчаяние и одинокая старость не показались мне достаточным основанием для того, чтобы свою грядущую веселую смерть считать катастрофой - слишком велико было то, что я предлагал сам себе. От поездки в Италию я отказался - я был сытым львом, уверенным в своей силе и не убивающим про запас. Я выпустил добычу из лап, потому что какой бы она ни была - сытый лев пищу презирает.
      Я купил упаковку барбитала и, вернувшись домой в превосходном настроении, проглотил всю облатку так поспешно, как будто боялся, что мне что-то помешает - хотя бы и я сам передумаю. Я запил свою смерть холодным чаем и лег на кровать, прислушиваясь к себе и рассматривая трещинки на потолке, так внимательно, словно потолок был экраном, на котором показывалось, что происходит внутри меня.
      Скоро меня потянуло в тяжелый сон. Меня засасывало в гулкую темную воронку, я не просто свободно падал в нее, от чего кружилась голова, но меня несло туда, вниз, потоком ветра, который гудел и свистел в моем мозгу. Направленный столб воздуха давил мне на живот, вдавливал меня ниже и ниже, отчего это самое давление становилось все сильней и невыносимей. Я знал, что это во мне уже действует смерть, и не было ни страха, ни протеста: "дуновение смерти" - это на самом деле ураган, и надо быть абсолютно уверенным атеистом, чтобы найти в себе силы сопротивляться ему и, может быть, победить его; надо быть абсолютно уверенным, что это - разрушительный вихрь, а не волшебный ветер, перенесший Элли в Страну Оз, а у него все признаки волшебного, потому что дует он из нематериального "извне".
      Агония физически тяжела, и поэтому не страшна - страх смерти присущ здравому и ясному сознанию, тяготы тела сознание замутняют. Страх смерти это и есть страх сознания потерять свою ясность, измениться и, вместо того, чтобы вести стройную организованную речь, вдруг невнятно забормотать, запнуться, замолкнуть. Душа же только того и ждет, чтобы сбежать из лекционного класса сознания в живой мир чувств и страстей. Но есть еще вера - союз сознания и души, наподобие союза Ветхого и Нового Заветов в христианстве: ветхий завет сознания знает о Боге, радуясь своему ветшанию по мере приближения к концу, а новый завет души знает Бога; разница между двумя этими знаниями иллюстрируется такой аналогией: можно все знать о женщине, а можно познать женщину.
      Смерть - это и есть приход души на брак с Богом, и редкое альтруистическое сознание не боится при этом переходе растерять узлы интеллекта, чемоданы памяти, тюки рефлексии и прочий мозговой вздор.
      Всевозможная писанина и есть попытка сознания сдать свой багаж в камеру хранения человеческих поколений.
      Я мог захлебнуться рвотой, но этого не произошло. Я воскрес с теплым, вонючим гейзером во рту, голова моя была начинена разными болями - острыми, тупыми и даже сладкими, а желудок дергался во мне как оживший, и хотелось его просто выблевать.
      Умирать оказалось легко, и превосходство Любочки мне уже не мерещилось: всегда легче поддаться, заснуть в сугробе и замерзнуть, чем идти, падать, вставать и идти. Любочка просто поддалась.
      В дверь долго и как-то нехорошо звонили: так будильник будит на экзамен, и звонок зовет на урок, к которому ученик не готов.
      Я не открывал, предпочтя до вечера проваляться в собственной блевотине, думая о Боге и не зная, что избрать - жизнь или смерть.
      Меня рвало при всяком движении, и воздух перед моими глазами был вязким и волной шел вниз, как гель, стекающий по стеклу.
      К вечеру мне стало лучше, хотя крупный озноб еще бил.
      Я сел в ванну и мерз в горячей воде, глядя, как от нее идет пар, и как моя кожа краснеет.
      Сквозь стрекочущий шум водопровода я снова услышал звонок в дверь.
      Это была телеграмма из дома: сегодня утром умер мой отец.
      Все мои накопленные представления о смерти тут же разбились. Смерть ударила с тыла, обезоружила меня, сделала беспомощным. Я разучился дышать и хватал ртом исчезнувший воздух, словно ловил что-то, качающееся на невидимом шнуре. Потом откуда-то из сердца волнами стали выплескиваться рыдания, с первого по девятый вал, и опять. На волне рыдания я дышал, прерывисто от напора, а срываясь с гребня, снова падал в безвоздушное пространство. Мысленно я сам себе крикнул: "Воды! Воды!" Мне показалось, что вода, вместо того, чтобы уйти в пищевод, влилась прямо в сердце. Рыдания прекратились, но сердце стало тяжелым, разбухло как утопленник и давило на легкие.
      Я пошел на вокзал за билетом, и не было у меня никаких мыслей по поводу смерти отца, - было только желание избавиться от отяжелевшего сердца и разбитого зеркала памяти, в больших и маленьких осколках которого я видел отца в разные времена.
      Садясь в поезд, я купил бутылку водки, потому что опьянение - это агония, спасающая от остроты сознания.
      Мне повезло с попутчиками - бригада строителей, возвращающихся домой, приняла меня как сына, и целые сутки, едва сознание, как чудовище, просыпалось в пещере, и чудовище начинало стонать и рычать моим голосом, протягивалась чья-то рука и подавала мне стакан. Мое лицо задеревенело от горячего мороза водки.
      Наконец я очнулся в родном городе, один в четырехместном номере привокзальной гостиницы, и администратор сказал мне, что какие-то добрые самаряне заплатили за меня. Оказалось также, что я пропьянствовал там четыре дня.
      В номере стоял тонкий химический запах: белый, с едва заметным оттенком желтизны порошок был щедро насыпан вдоль плинтусов, под кроватями и в тумбочках с выдвинутыми ящиками - так травили тараканов или крыс мои земляки.
      Я подумал, что мог бы собирать его и есть, есть, чтобы умереть в судорогах тела и избавиться от тех кошмарных судорог, в которых билась моя душа: я не пришел на похороны отца! Я даже не дал телеграмму матери и сестре! Я не только не облегчил их страдания, не поддержал в жуткую минуту, но еще усугубил страдания и жуть, ведь они ничего не знают обо мне, не знают, получил ли я их телеграмму. Проклятый эгоист, недостойный успокоения смерти!
      Совесть - это воск; с какой стороны ни поднесешь огонь - весь растает.
      Я погубил Любочку и своего ребенка, я взвалил страшное бремя забот о похоронах и волнения за меня на плечи матушки и сестры, а какое бремя еще хотел взвалить на них своим самоубийством: две смерти в один день, мужа и сына, отца и брата!
      До моего автобуса оставалось 15 минут, но у меня их не было. Я сел в такси и понял, что означает метафора "сгорать от нетерпения": за тридцать минут пути пламень во мне тем больше разгорался, чем сильнее я хотел угасить его, чтобы дать место другому пламени - скорби, сострадания и угрызений совести.
      В сельских домах входная дверь запирается только на ночь. Я вбежал в комнату, называемую "залом", нанеся свежего снега на палас, и как расправленное крыло втащил за собой плюшевую дверную занавесь, бахромой зацепившуюся за погон моей куртки. Мать и сестра выбежали из кухни и бросились мне на грудь, как будто я вернулся с войны.
      -- Папа, папа! Его нет, нет с нами! - кричала ночью сестра, когда сон об отце рассеивался и уходил в ее память, как вода уходит в песок.
      -- Папа с нами, он просит наших молитв, - говорила мама, обнимая сестру и покачиваясь с ней на кровати, как с маленькой.
      По маминой просьбе я затеплил лампадку, раскачав ее, и тени медленно закружили по комнате, как черные птицы.
      Мама, старая женщина, всю жизнь прожившая с отцом, плакала по нем меньше, чем мы с сестрой, не отчаивалась и не убивалась. Когда я только уехал в Москву, два года назад, сестра писала мне, что мама плачет ночами, но плакала она светло, тихо, с верой в лучшее мое будущее. Также она плакала и по отцу - с верой в его лучшее загробное будущее. Мое восторженное отношение к смерти и к Богу как к всепорождающей и всеобъемлющей среде разбилось о смерть моего отца и осталось головной идеей, а мамина наивная церковная вера выстояла и торжествовала.
      Я был растерян, смущен, разбит, а по-маминому выходило просто: отец уехал в далекую страну, где у него все хорошо, никогда не вернется, но все мы доедем туда и там встретимся, а любовь к отцу оставшихся в живых должна измеряться мерой их беспокойства о том, так ли у него там все хорошо, а выражаться - молитвами о нем, "в отшествии сущем".
      Сестра плакала об отце как о попавшем в тюрьму, а мать - как об уехавшем заграницу.
      Я же, в соответствии со своими взглядами, должен был вообще радоваться за отца, не имея ни тени беспокойства, но благой для него разлуке с нами я предпочел бы продолжение его страданий на этой земле.
      Я знал только один путь к отцу, к Любочке и ребенку - умереть самому, но я уже не чувствовал себя в праве это сделать, оставив на произвол судьбы маму и сестру. И я разрывался в пропасти между смертью и жизнью.
      Мама же знала другой путь: она общалась с Богом как с личностью (и это не мешало ее представлению о Нем как к всепорождающей и всеобъемлющей среде). Через Эту Личность проводилась забота живущих об умерших, и эта Личность была гарантом благополучного пребывания за границей земной жизни любимых нами, а потом и нашего пребывания там же.
      Я Этой Личности не знал и не видел никогда, а Она как за ширмой стояла за церковным культом, к которому я был снисходителен только потому, что это был культ религии моей матери, так снисходительно я относился бы к куклам своей дочери.
      Игрушечность храмов, свечек, новогодняя пышность облачения священников, сказочность преданий и все, тому подобное, казалось мне всегда "искусственным раем", одним из способов маленького человечества замкнуться в маленькой понятной раковине, отделиться и защититься от необъятного непостижимого мира, объявив его ложным или ненужным. И требование верить казалось мне доказательством моей правоты.
      И вдруг, неожиданно, когда мой мир, который я считал тем самым необъятным, живым, истинным миром, рухнул, не выдержав давления обстоятельств, мамин карточный домик продолжал стоять непоколебимо, да еще обнаружился в нем жилец, Личность, чье присутствие превратило карточный домик в неигровую, настоящую реальность.
      Православие оказалось не игрушечным, а одушевленным, и я жил в ожидании знакомства с Этой Личностью и в страхе, что я не узнаю ее или знакомство ничего для меня не изменит. Этот страх и отодвигал знакомство.
      Изменения ждала и сестра, потому что пустота, кажущаяся ей в самой сердцевине вселенной, не давала ей спать по ночам.
      И когда мама робко высказала пожелание, чтобы мы с сестрой съездили с ней в церковь и с ней причастились бы, мы тотчас единогласно согласились у нас было оправдание - мы ни в чем не хотели огорчать матушку в тяжелые минуты.
      Мы постились три дня, то есть, как и всегда, ели то, что готовила нам мама; зевая, прослушали молитвы и каноны, которые мама прочитала вечером, стоя перед иконами и едва заметно покачиваясь, усыпительно-приятным голосом с колыбельной интонацией.
      Когда мы вошли в церковь в предрассветном сумраке, все там было из пепла и угля, и сразу два впечатления поразили меня. Первое: я слышал тихий, однотонный голос чтеца и с удивлением понимал, что еще вчера, когда матушка читала молитвы, а мы с сестрой зевали и поглядывали на часы, церковь уже началась для нас. И то, что мы пришли сегодня в старинное здание, своей величиной и украшенностью опровергающее саму идею рациональной практичности, было только следствием, причем необязательным, того, что вчера дух церкви, как дух тайного сговора, вошел в наш дом. Второе впечатление взволновало меня странно: в сумрачном пределе, где мы стояли, появилась зажженная свеча, и пламя придало цвет окружающим предметам. Оно подрагивало, и границы цвета, колеблясь, не совпадали с очертаниями вещей. Свечу несла незнакомая женщина, держа ее перед своим лицом, благоговейно и медленно, боясь, что фитиль погаснет или воск капнет на пол. И, хотя это было обратно тому, что сделала Любочка в сторожке, я почувствовал рядом Любочку и понял, что тогда, затушив сигарету, она зажгла свечу заботы обо мне. Не то, чтобы дух церкви оказался любовью Любочки ко мне, но любовь Любочки была опознана мною как огонек, зажженный от огня, который есть дух церкви. В пепельной полумгле я понял дух церкви как тайную общность, а увидев цвет - как общность любви.
      Инстинктивно подталкивая нас вперед (хотя двигаться было некуда, мы стояли в толпе), мама шептала нам с сестрой, что батюшка Николай очень хороший, так внимательно исповедует, и что она, мама, всегда ходит к нему. Зная маму и глядя на простонародное лицо священника, я подумал, что это, верно, самый добросовестный священник в приходе, трудолюбец, плотник Церкви, - и не поймет, если я заговорю с ним о ювелирном деле. Поэтому я продумывал свою исповедь как формальное действие, для меня настолько незначительное, что я могу позволить себе общими, то есть, по сути лживыми словами рассказать свою историю: внебрачная связь, попытка самоубийства, пьянство - все это формально считается грехом и подходит моменту. Рассказать же все, начиная с ночи в сторожке, настоящими словами, вспарывая каждый факт ланцетом анализа, словно вспарывая свою живую плоть, я не мог даже сестре, моей наперснице.
      Главным достоинством ее как наперсницы была невнимательность. Наташа всегда слушала меня с аппетитом, и тут же забывала имена и события, никогда моих тайн не разглашая. Она всегда хвасталась подружкам, что старший брат все ей доверяет, - ей был важен сам факт доверия, а что именно доверялось никогда не задерживалось в ее уме и сердце. Так она хвалилась бы, что была с парнем в кино, но не стала бы пересказывать содержание фильма. Мои откровенности с Наташей никогда не были исповедями, но всегда упорядочиванием опыта и впечатлений.
      Первая подошла к священнику мама. Она подала ему сложенную вчетверо тетрадную бумажку и опустилась на колени. Священник внимательно прочитал, нагнулся к маме, спросил что-то, как будто уточняя. Мама взволнованно ответила, священник кивнул, разрывая бумажку, и накрыл маму епитрахилью.
      Сестра медлила в нерешительности. Она волновалась, словно ее вызвали к доске, и беспомощно озиралась, ища подсказки. И, хотя она стояла на шаг впереди меня, я, вместо того, чтобы ободряюще подтолкнуть ее, отстранил Наташу и пошел сам.
      Я был абсолютно спокоен, начиная свой снисходительный рассказ и разглядывая темные точки на радужке священника. Я произнес первую фразу: "Я состоял во внебрачной связи с несовершеннолетней девушкой", и начал уже произносить вторую - "я не хотел жениться на ней", - вторую фразу, которая так же, как и первая, по моему мнению, не отражала истинного положения вещей, - как вдруг у меня сами собой побежали слезы.
      Я продолжал говорить, спокойно думая, почему вдруг слезы: нервы? Запах свежей олифы от обновленного иконостаса? Продолжая говорить, я не понимал, почему плачу. А поезд внутри меня набирал ход, разгонялся, сначала слезы выходили из слезников, как выходили бы они на сильном ветру или при чистке лука, потом плач поднялся из горла, пересчитав все горловые мышцы, а потом и рыдания хлынули из груди, и я, удивляясь сам себе, сдавленно кричал: "Не могу! Не могу! Я больше так не могу!"
      А сознание мое, затаившись, не говорило как всегда, а шептало: "У священника в правом глазу три пятна на радужке, а рука его, которой он меня обнимает за плечо, похожа на руку Моны Лизы"
      Исповеданный, я засел в темный угол между раздевалкой для прихожан и мраморной, похожей на фонтан, купелью, и стал пытаться разглядеть, что происходит внутри меня, но не мог, потому что все внутри меня дрожало, и, пока я ждал, когда это дрожание и мельтешение прекратится, я рассматривал тусклый мрамор, напоминающий застывший заварной крем, и наблюдал, как отражение пламени свечи в каком-то блестящем серебристом чайнике на окне огибает его с двух сторон, словно обнимает обеими руками.
      Началась служба. Свет, звяканье кадильницы и пение успокоили меня.
      До исповеди во мне была тяжесть помимо скорби по моим умершим, но я считал, что причина этой тяжести вовсе не во мне, - как, бывает, ощущаешь тяжесть во время магнитной бури или вследствие перепада давления. Теперь эта тяжесть исчезла, и по тому, что мне стало не нормально, а хорошо, я понял, что причина тяжести была все же во мне: она как грязь была смыта с меня.
      Так вот это и есть "отпущение грехов", это наивное "Бог простит"? Я как ребенок испугался, что в это поверю. Истерика была вздором, подвели нервы, - моя исповедь не была удовлетворительна, но, тем не менее, ощущение было такое, будто я, сдавая экзамен плохо, при попустительстве экзаменатора получил "отлично" - и тут же обнаружил в себе все те знания, которыми надо обладать, чтобы получить "отлично" честным путем.
      "Э, нет, друг, - сказал я себе, - получив "отлично", то есть епитрахиль на твою голову и разрешительную формулу из уст священника, ты вдруг поверил, что эти знания есть, а проверь себя - и ты ничего не знаешь. Ты высказался, получил психическое облегчение и забыл то, что тебя мучило, забыл свое невежество, а пройди мысленно весь свой путь заново - и увидишь, что ты - тот же, сгони наркоз - и больное снова заболит".
      Я вспомнил Любочку, наши первые встречи и - черт! - раньше, вспоминая это, я вспоминал, как у меня ныли десны, когда я тянулся к любочкиным губам, и я не мог не кусать их, как мне вообще хотелось Любочку замучить, потому что она мучила меня; она была желанна и не была моей, она будила во мне голод не только физический, - овладеть телом, но я хотел поглотить ее душу (тогда я не знал, что желаемое мною - душа), я хотел такой власти над Любочкой, чтобы у нее не было ни мыслей, ни чувств, не угодных мне.
      Я знал, что всегда вспоминал эти встречи так, но теперь я вспомнил их по-другому, словно пережил заново с новым чувством. Это была нежность к маленькому существу, ни в коем случае не подсудному, потому что невозможно же упрекать в чем-то цветок, прекрасный и благоуханный. И крепость моих объятий и поцелуев должна была показать Любочке не степень моего обладания ею, а ту силу и верность, с которыми она защищена от всего ей враждебного.
      Удивленный этим новым чувством при старом воспоминании, я стал заставлять себя вернуть старое чувство - но оно показалось мне мерзостным и не моим - это был не я.
      Новое чувство и было тем знанием на "отлично", которое вдруг явилось.
      Я возражал против такого новшества восприятия, но оно увлекало меня, и в этом увлечении было мучительное блаженство.
      Внутренне возражая, я все-таки следил за непонятным ходом службы, вместе со всеми склонял голову и, когда все крестились, косо крестился, боясь толкнуть кого-нибудь локтем.
      Мама не замечала ничего вокруг, глядя на алтарь, как диспетчер на экран радара, а Наташа стояла как обиженная, держа во рту воздух.
      Я понял, чего напряженно ждала матушка, когда сутулый мальчишка спешно унес светильник, и священнослужитель с поклоном открыл резные дверцы: молящиеся, и матушка в их числе, рядами, от передних до задних, повалились ниц перед Чашей так споро и выразительно, как будто из алтаря вышел Сам Христос, окинул их взглядом и заметил, кто и как Ему поклонился.
      Я нагнул шею, а Наташа сломалась в поясе, уперла руки в колени как вратарь, а голову опустила, - спрятала от Христа лицо, не желая быть Им узнанной.
      В том же блаженном мучении подчинения я скрестил на груди руки и встал в очередь, переминаясь с ноги на ногу и из очереди выглядывая, чтобы как следует изучить протокол и у алтаря все сделать правильно.
      Во мне оформилось глубокое уважение к Таинству исповеди - я на себе испытал и пережил его действенность, и, поскольку я стал сторонником Таинства исповеди, снисходительно-пренебрежительное отношение к Таинству причащения во мне только возросло.
      Я считал пережитком язычества это страшное "ешьте Плоть Мою и пейте Кровь Мою" или, скорее, неудачной притчей, которая теперь как спектакль разыгрывается культом именно потому, что ее переносное значение не понятно.
      Подходя в Чаше, я волновался так же незначительно, как волнуется участник массовки, выходя на сцену, но и это волнение держит в тисках сосредоточенности и словно состригает все мысли, оставляя только мыслительный подшерсток, без которого бодрствующее сознание обойтись не может. Это фиксация физических действий: "Подхожу ближе. Говорю имя. Глотаю. Целую низ Чаши. Иду туда".
      Вместе с мыслями исчезли и чувства, как с обонянием исчезает вкус, а вместе с физическими действиями фиксировалось неопределенное ощущение, которое осмыслялось одним неопределенным словом: "свершается".
      Потом, когда я шел с очередью туда, где выдают так называемую "теплоту" - морс и кусочек просфоры, - включились чувства. И эти чувства были мне так удивительны, как был бы удивителен яркий свет, вдруг вспыхнувший в моей темной комнате со слабой лампочкой ночника.
      Эти чувства были: свершилось. Радость и ревностное желание сохранить в себе навсегда эту беспримесную радость свершившегося.
      Как гаснет и опадает фейерверк, так гасла и опадала радость, и застоявшиеся мысли волной влились в опустевшее сознание.
      Я думал, что же такое это "свершилось". Оно породило не пресыщение плоти - значит, свершилось не физическое. Не душевную удовлетворенность значит, и не психическое. Не гордость ума - значит, и не в умственной сфере "свершилось". Оставался только один ответ, которого я хотел избежать, но не смог: свершилось мое соединение с Богом, и мне был выдан некий кредит блаженства, который я тут же и разбазарил. В несколько мгновений блаженного "свершилось" со мной было то, что будет со мной после смерти, а точнее, я был таким, каким буду, но буду не безусловно. Предварительно, то есть на протяжении жизни, я, обрастающий своим, должен постоянно сбрасывать, смывать нарастающее, отрекаться от своего, чтобы оставаться собой, и беречь в себе что-то не потому, что это мое (многое мое надо с отвращением смывать как грязь, как экскременты). Беречь и воспитывать в себе то, обнаженное исповедью, что делает меня подражателем Той Личности, что встретила меня в церкви, оказавшейся не игрушечным домиком, в церкви, в которую я вошел еще вчера вечером, когда мама читала молитвы.
      Все это время, думая о личностном Боге, я хотел, чтобы это был Кто-то, никакого отношения ни к истории, ни к мифологии не имеющий, но все события сегодняшнего дня, указывающие на Него, указывали на Иисуса Христа.
      Боже мой, так это Он, подражателем Которого являюсь истинный я, от кого всю свою жизнь я был так далек, как если бы полагал, что грязь, покрывшая мое тело, и есть мое истинное тело. Грязь, покрывавшую мою душу и мысли, я считал своей душой и своими мыслями, а истинный я ничего не желаю и не мыслю кроме блаженства соединения с Богом, блаженства, мною уже испытанного. И путь к этому блаженству мне известен, хотя впервые и был пройден бессознательно, с закрытыми внутренними глазами. Как бы назвать этот путь? Подражание Иисусу Христу, служение Иисусу Христу - все же эти названия подразумевают некую границу между мною и Им, а к уничтожению этой границы стремиться и следует.
      Мысль моя, пытающаяся передать ощущения, сформулировалась дико, но тем больше соответствовала она той невероятности, которая стала всей моей жизнью: надо как в рубаху облечься в Иисуса Христа, но не рубаху подгонять по своему размеру, ибо рубаха эта - идеал идеалов, а всего себя изменить так, чтобы рубаха стала тебе кожей.
      И последним моим открытием в тот день стало обнаружение в себе духа.
      Дух человека - это воля человека, отделившаяся от желаний тела, души и ума, тяготеющая к Богу и сверху, как надзиратель, наблюдающая за тем, чтобы тело, душа и ум жили и действовали не по своим желаниям, а в направлении все большего соответствия духовному идеалу, в моем случае - Иисусу Христу.
      Наташа же, когда мы вышли из церкви и падали какие-то сухие, словно бумажные, снежинки, сказала: - Бога нет.
      - Как же нет? Как без Бога? - спросила матушка точно таким же добрым, утешающим голосом, каким спрашивала нас в детстве: "Ну, что ты плачешь? Обидел тебя кто?"
      - Нет! - капризно сказала Наташа. - Откуда Ему взяться? Нет Его, и все!
      - Ты Бога боишься, - так же ласково ответила мама. - Думаешь, скажешь "нет" - и бояться меньше будешь. А ты Его люби - Он ведь тебя любит, жизнь тебе подарил.
      И это были слова из детства, когда мама уговаривала Наташу: "Ты дедушку не бойся, он тебя любит - такую игрушку тебе подарил". Тогда Наташе стало жалко и дедушку, и себя, и игрушку - и она заплакала; и вдруг заплакала сейчас. Снежинки на ее ресницах почернели от туши. Наташа убежала от нас вперед, к автобусной остановке, и когда мы с матушкой нагнали ее, высморкалась в тут же леденеющий платочек и смущенно улыбнулась.