- Ты подумай, как это ужасно - в двадцать лет заболеть от женщины. Это - гнусно! Это уж - .подлость! Любовь и - это...
      Она отодвинулась от Клима и почти упала в угол дивана.
      - Ну, какая же любовь? - пробормотал Самгин. Лидия с гневом прервала его:
      - Ах, оставь! Ты не понимаешь. Тут не должно быть болезней, болей, ничего грязного...
      Раскачиваясь, согнув спину, она говорила сквозь зубы:
      - И всё вообще, такой ужас! Ты не знаешь: отец, зимою, увлекался водевильной актрисой; толстенькая, красная, пошлая, как торговка. Я не очень хороша с Верой Петровной, мы не любим друг друга, но - господи! Как ей было тяжело! У нее глаза обезумели. Видел, как она поседела? До чего все это грубо и страшно. Люди топчут друг друга. Я хочу жить, Клим, но я не знаю - как?
      Последние слова она произнесла настолько резко, что Клим оробел. А она требовала:
      - Ну, скажи, - как жить?
      - Полюби, - тихо ответил он. - Полюбишь, и все будет ясно.
      - Ты это знаешь? Испытал? Нет. И - не будет ясно. Не будет. Я знаю, что нужно любить, но я уверена - это мне не удастся.
      - Почему?
      Лидия молчала прикусив губы, опираясь локтями о колена свои. Смуглое лицо ее потемнело от прилива крови, она ослепленно прикрыла глаза. Климу очень хотелось сказать ей что-то утешительное, но он не успел.
      - Вот я была в театральной школе для того, чтоб не жить дома, и потому, что я не люблю никаких акушерских наук, микроскопов и все это, заговорила Лидия раздумчиво, негромко. - У меня есть подруга с микроскопом, она верит в него, как старушка в причастие святых тайн. Но в микроскоп не видно ни бога, ни дьявола.
      - Ведь их и в телескоп не видно, - несмело пошутил Клим и упрекнул себя за робость.
      Лидия, подобрав ноги, села в угол дивана.
      - Мне кажется, - решительно начал Клим, - я даже уверен, - что людям, которые дают волю воображению, живется легче. Еще Аристотель сказал, что вымысел правдоподобнее действительности.
      - Нет, - твердо возразила Лидия. - Это не так.
      - Но разве поэзия - не вымысел?
      - Нет, - еще более резко сказала девушка. - Я не умею спорить, но я знаю - это не верно. Я - не вымысел.
      И, дотронувшись рукою до локтя Клима, она попросила:
      - Не говори, как Томилин, цитатами... Это настолько смутило Клима, что он, отодвинувшись от нее, пробормотал растерянно:
      - Как хочешь...
      Минуту, две оба молчали. Потом Лидия тихо напомнила:
      - Уже поздно.
      Раздеваясь у себя в комнате, Клим испытывал острое недовольство. Почему он оробел? Он уже не впервые замечал, что наедине с Лидией чувствует себя подавленным и что после каждой встречи это чувство возрастает.
      "Я - не гимназист, влюбленный в нее, не Макаров, - соображал он. - Я хорошо вижу ее недостатки, а достоинства ее, в сущности, неясны мне, уговаривал он себя. - О красоте она говорила глупо. И вообще она говорит надуманно... неестественно для девушки ее лет".
      Пытаясь понять, что влечет его к этой девушке, он не ощущал в себе не только влюбленности, но даже физиологического любопытства, разбуженного деловитыми ласками Маргариты и жадностью Нехаевой. Но его все более неодолимо тянуло к Лидии, и в этом тяготении он смутно подозревал опасность для себя. Иногда казалось, что Лидия относится к нему с тем самомнением, которое было у него в детстве, когда все девочки, кроме Лидии, казались ему существами низшими, чем он. Вспоминая, что в тоненькой, гибкой его подруге всегда жило стремление командовать, Клим остановился на догадке, что теперь это стремление уродливо разрослось, отяжелело, именно его силою Лидия и подавляет. Оно - не в том, что говорит Лидия, оно прячется за словами и повелительно требует, чтоб Клим Самгин стал другим человеком, иначе думал, говорил, - требует какой-то необыкновенной откровенности. Она поучает:
      "Ты говоришь слишком докторально и держишься с людями, как чиновник для особых поручений. Почему ты улыбаешься так натянуто?"
      Все это возбуждало в Климе чувство протеста, сознание необходимости самообороны, и это сознание, напоминая о Макарове, диктовало:
      "Не стану обращать внимания на нее, вот и все. Я ведь ничего не хочу от нее".
      Он пробовал вести себя независимо, старался убедить Лидию, что относится к ней равнодушно, вертелся на глазах ее и очень хотел, чтоб она заметила его независимость. Она, заметив, небрежно спрашивала:
      - На кого ты дуешься?
      И затем неотразимо выпытывала:
      - Почему тебе нравится "Наше сердце"? Это - неестественно; мужчине не должна нравиться такая книга.
      Не всегда легко было отвечать на ее вопросы. Клим чувствовал, что за ними скрыто желание поймать его на противоречиях и еще что-то, тоже спрятанное в глубине темных зрачков, в цепком изучающем взгляде.
      Однажды он, не стерпев, сердито сказал:
      - Ты экзаменуешь меня, как мальчишку. Лидия удивленно спросила:
      - Разве?
      И, взглянув в его глаза с непонятной улыбкой, сказала довольно мягко:
      - Нет, тебя и юношей не назовешь, ты такой... Поискав слово, она нашла очень неопределенное:
      - Особенный.
      И, по обыкновению, начала допрашивать:
      - Что ты находишь в Роденбахе? Это - пена плохого мыла, на мой взгляд.
      Как-то вечером, когда в окна буйно хлестал весенний ливень, комната Клима вспыхивала голубым огнем и стекла окон, вздрагивая от ударов грома, ныли, звенели, Клим, настроенный лирически, поцеловал руку девушки. Она отнеслась к этому жесту спокойно, как будто и не ощутила его, но, когда Клим попробовал поцеловать еще раз, она тихонько отняла руку свою.
      - Ты не веришь мне, а я... - начал Клим, но она прервала его речь.
      - Меньше всего ты похож на кавалера де-Грие. Я тоже не Манон.
      Через минуту она, вздрогнув, сказала:
      - Я думаю, что наиболее отвратительно любят женщин актеры.
      Клим обеспокоенно спросил:
      - Почему же именно актеры? Не ответила.
      Такие мысли являлись у нее неожиданно, вне связи с предыдущим, и Клим всегда чувствовал в них нечто подозрительное, намекающее. Не считает ли она актером его? Он уже догадывался, что Лидия, о чем бы она ни говорила, думает о любви, как Макаров о судьбе женщин, Кутузов о социализме, как Нехаева будто бы думала о смерти, до поры, пока ей не удалось вынудить любовь. Клим Самгин все более не любил и боялся людей, одержимых одной идеей, они все насильники, все заражены стремлением порабощать.
      Нередко ему казалось, что Лидия, играет с ним, это углубляло его неприязнь к ней, усиливало и робость его. Но он с удивлением отмечал, что и это не отталкивает его от девушки.
      Всего хуже он чувствовал себя, когда она внезапно, среди беседы, погружалась в странное оцепенение. Крепко сжав губы, широко открыв глаза, она смотрела в упор и как бы сквозь него; на смуглом лице являлась тень неведомых дум. В такую минуту она казалась вдруг постаревшей, проницательной и опасно мудрой. Клим опускал голову, не вынося ее взгляда, ожидая, что сейчас она выдумает что-то необыкновенное, ненормальное и потребует, чтоб он исполнил эту ее выдумку. Он боялся, что не сумеет отказать ей. И только один раз нашел в себе достаточно смелости спросить:
      - Что с тобой?
      - Ничего, - ответила она обычаям для всех пустым словом.
      Но затем, насильно осветив лицо свое медленной улыбкой, сказала:
      - Молчун схватил. Павла, - помнишь? - горничная, которая обокрала нас и бесследно исчезла? Она рассказывала мне, что есть такое существо Молчун. Я понимаю - я почти вижу его - облаком, туманом. Он обнимет, проникнет в человека и опустошит его. Это - холодок такой. В нем исчезает всё, все мысли, слова, память, разум - всё! Остается в человеке только одно - страх перед собою. Ты понимаешь?
      - Да, - ответил Клим, глядя, как угасает ее деланная улыбка, и думая: "Это - игра. Конечно - игра!"
      - А я - не понимаю, - продолжала она с новой, острой усмешкой. - Ни о себе, ни о людях - не понимаю. Я не умею думать... мне кажется. Или я думаю только о своих же думах. В Москве меня познакомили с одним сектантам, простенький такой, мордочка собаки. Он качался и бормотал:
      Нога поет - куда иду?
      Рука поет - зачем беру?
      А плоть ноет - почто живу?
      - Не правда ли - странно? Такой простой, худенький. Это не нужно, по-моему. Клим согласился:
      - Не нужно.
      Но Лидия вдруг спросила очень строго:
      - А если - нужно? Почему ты знаешь: да или нет? Она постоянно делала так: заставит согласиться с нею и тотчас оспаривает свое же утверждение. Соглашался с нею Клим легко, а спорить не хотел, находя это бесплодным, видя, что она не слушает возражений.
      Видел он и то, что его уединенные беседы с Лидией не нравятся матери. Варавка тоже хмурился, жевал бороду красными губами и говорил, что птицы вьют гнезда после того, как выучатся летать. От него веяло пыльной скукой, усталостью, ожесточением. Он являлся домой измятый, точно после драки. Втиснув тяжелое тело свое в кожаное кресло, он пил зельтерскую воду с коньяком, размачивал бороду и жаловался на городскую управу, на земство, на губернатора. Он говорил:
      - В России живет два племени: люди одного - могут думать и говорить только о прошлом, люди другого - лишь о будущем и, непременно, очень отдаленном. Настоящее, завтрашний день, почти никого не интересует.
      Мать сидела против него, как будто позируя портретисту. Лидия и раньше относилась к отцу не очень ласково, а теперь говорила с ним небрежно, смотрела на него равнодушно, как на человека, не нужного ей. Тягостная скука выталкивала Клима на улицу. Там он видел, как пьяный мещанин покупал у толстой, одноглазой бабы куриные яйца, брал их из лукошка и, посмотрев сквозь яйцо на свет, совал в карман, приговаривая по-татарски:
      - Якши. Чох якши.
      Одно яйцо он положил мимо кармана и топтал его, под подошвой грязного сапога чмокала яичница. Пред гостиницей "Москва с но" на обломанной вывеске сидели голуби, заглядывая в окошко, в нем стоял черноусый человек без пиджака и, посвистывая, озабоченно нахмурясь, рассматривал, растягивал голубые подтяжки. Старушка с ласковым лицом, толкая пред собою колясочку, в которой шевелились, ловя воздух, игрушечные, розовые ручки, старушка, задев Клима колесом коляски, сердито крикнула:
      - Не видите? А - в очках!
      И, остановясь понюхать табаку, она долго и громко говорила что-то о безбожниках студентах. Клим шел и думал о сектанте, который бормочет: "Нога поет - куда иду?", о пьяном мещанине, строгой старушке, о черноусом человеке, заинтересованном своими подтяжками. Какой смысл в жизни этих людей?
      В узеньком тупике между гнилых заборов человек двадцать мальчишек шумно играют в городки. В стороне лежит, животом на земле, Иноков, босый, без фуражки; встрепанные волосы его блестят на солнце шелком, пестрое лицо сморщено счастливой улыбкой, веснушки дрожат. Он кричит умоляющим тоном, возбужденно:
      - Петя - не торопись! Спокойно! Бей попа!.. Попа... эх, мимо!
      Иноков часто мелькал в глазах Клима. Вот он идет куда-то широко шагая, глядя в землю, спрятав руки, сжатые в кулак, за спиною, как бы неся на плечах невидимую тяжесть. Вот - сидит на скамье в городском саду, распустив губы, очарованно наблюдая капризные игры детей. Из подвала дома купцов Синёвых выползли на улицу тысячи каких-то червяков, они копошились, лезли на серый камень фундамента, покрывая его живым, черным кружевом, ползли по панели под ноги толпы людей, люди отступали пред ними, одни - боязливо, другие - брезгливо, и ворчали, одни - зловеще, другие - злорадно:
      - Не к добру. Не к добру это.
      - Ер-рунда, - кричит Иноков, хохочет, обнажая неровные, злые зубы, и объясняет:
      - Сгнило что-то...
      Люди сторонятся от него, длинного и тощего, так же как от червей.
      Однажды Клим встретил его лицом к лицу, хотел поздороваться, но Иноков прошел мимо, выкатив глаза, как слепой, прикусив губу.
      Раза два-три Иноков, вместе с Любовью Сомовой, заходил к Лидии, и Клим видел, что этот клинообразный парень чувствует себя у Лидии незваным гостем. Он бестолково, как засыпающий окунь в ушате воды, совался из угла в угол, встряхивая длинноволосой головой, пестрое лицо его морщилось, глаза смотрели на вещи в комнате спрашивающим взглядом. Было ясно, что Лидия не симпатична ему и что он ее обдумывает. Он внезапно подходил и, подняв брови, широко открыв глаза, спрашивал:
      - Тургенева - любите?
      - Читаю.
      - То есть - как это - читаете? Читали?
      - Ну, хорошо, читала, - согласилась Лидия, улыбаясь, а Иноков поучительно напомнил ей:
      - Читают библию, Пушкина, Шекспира, а Тургенева прочитывают, чтоб исполнить долг вежливости пред русской литературой.
      Затем он начинал говорить глупости и дерзости:
      - Тургенев - кондитер. У него - не искусство, а - пирожное. Настоящее искусство не сладко, оно всегда с горчинкой.
      Сказал и отошел прочь. В другой раз, так же неожиданно, он спросил, подойдя сзади, наклоняясь над ее плечом:
      - "Скучную историю" Чехова - читали? Забавно, а? Профессор всю жизнь чему-то учил, а под конец - догадался: "Нет общей идеи". На какой же цепи он сидел всю-то жизнь? Чему же - без общей идеи - людей учил?
      - А - общая идея - это не общее место? - спросила Лидия.
      Иноков, удивленно посмотрев на нее, пробормотал:
      - Вот как? Н-да... не думал я. Не знаю. И продолжал настойчиво:
      - У Чехова - тоже нет общей-то идеи. У него чувство недоверия к человеку, к народу. Лесков вот в человека верил, а в народ - тоже не очень. Говорил: "Дрянь славянская, навоз родной". Но он, Лесков, пронзил всю Русь. Чехов премного обязан ему.
      - Не вижу этого, - с любопытством разглядывая Инокова, сказала Лидия.
      - А вы почитайте их одного за другим, увидите... Он дотронулся пальцем до плеча- девушки, заставив ее oi шатнуться:
      - Слушайте-ка: а где эта красавица, подруга ваша?
      - Вероятно, у себя дома. Вам ее нужно? - Лидия улыбалась, веснушки на лице Инокова тоже дрожали, губы по-детски расплылись, в глазах блестел мягкий смех.
      - Смешно спросил? Ну - ничего! Мне, разумеется, ее не нужно, а любопытно мне: как она жить будет? С такой красотой - трудно. И, потом, я все думаю, что у нас какая-нибудь Лола Монтес должна явиться при новом царе.
      - Влюбился он в нее, вот что, - сказала Сомова, ласково глядя на своего друга. - Он у меня жадненький на яркое...
      - Влюбился - это чепуха. Влюбляться я и не умею. А просто барышня эта в большие думы вгоняет меня. Уж очень - неуместная. Поэтому - печально мне думать о ней.
      - Попробуйте не думать, - посоветовала Лидия. Иноков удивился, взмахнул бровями:
      - Разве это можно: видеть и не думать? Когда он и Сомова ушли, Клим спросил Лидию:
      - Почему ты говоришь с ним тоном старой барыни? Лидия тихонько посмеялась и объяснила, скрестив руки на груди, пожимая плечами:
      - Я тоже чувствую, что это нелепо, но другого тона не могу найти. Мне кажется: если заговоришь с ним как-то иначе, он посадит меня на колени себе, обнимет и начнет допрашивать: вы - что такое?
      Клим подумал и сказал:
      - Да, от него можно ожидать всяких дерзостей. Как-то вечером Сомова пришла одна, очень усталая и, видимо, встревоженная.
      - Я ночую у тебя, Лидуша! - объявила она. - Мой милейший Гришук пошел куда-то в уезд, ему надо видеть, как мужики бунтовать будут. Дай мнепопить чего-нибудь, только не молока. Вина бы, а?
      Клим сходил вниз, принес бутылку белого вина, уселись втроем на диван, и Лидия стала расспрашивать подругу: что за человек Иноков?
      - А я - не знаю, друзья мои! - начала Сомова, разводя руками с недоумением, которое Клим принял как искреннее.
      - Знакома я с ним шесть лет, живу второй год, но вижу редко, потому что он все прыгает во все стороны от меня. Влетит, как шмель, покружится, пожужжит немножко и вдруг: "Люба, завтра я в Херсон еду". Merci, monsieur. Mais - pourquoi?3 Милые мои, - ужасно нелепо и даже горестно в нашей деревне по-французски говорить, а - хочется! Вероятно, для углубления нелепости хочется, а может, для того, чтоб напомнить себе о другом, о другой жизни.
      -----------3 Благодарю вас. Но - зачем? (франц.)
      Начала она говорить шутливо, с комическими интонациями, но продолжала уже задумчиво, хотя и не теряя грустного юмора.
      - Надо, говорит, знать Россию. Все знать - его пунктик. У него даже в стихах это сказано:
      Но эти цепи я разрушу.
      На то и воля мне дана,
      Затем и разбудил мне душу
      Фанатик знанья, сатана!
      - Да, вот и - нет его И писем нет, и меня как будто нет. Вдруг влезает в дверь, ласковый, виноватый. Расскажи - где был, что видел? Расскажет что-нибудь не очень удивительное, но все-таки...
      На глазах Сомовой явились слезы, она вынула платок, сконфуженно отерла глаза и усмехнулась:
      - Нервы. Так вот: в Мариуполе, говорит, вдова, купчиха, за матроса-негра замуж вышла, негр православие принял и в церкви, на левом клиросе, тенором поет.
      Сомова громко всхлипнула, снова закрыв платком глаза.
      - В негра я не верю, негра он выдумал. Но выдумывать несообразное это тоже его конек. Он с жизнью, точно с капризной женой, спорит: ах, ты вот как? Ну, а я могу еще замысловатее. Ох, дети мои, пугает он меня этим! В селе у нас был отчаянный озорник Микешка Бобыль, житья никому не давал озорством. Гриша, когда жил там, присмотрелся к нему и стал при каждой встрече вставать пред ним на руки, вверх ногами. Все смеются - что такое? И Микешка смеется. Но девки, парни стали дразнить его: "А ты, Бобыль, эдак-то не можешь!" Тот рассердился, полез драться с Гришей. Но Гриша - сильнее, повалил его на землю и начал трепать за уши, как мальчишку, а Бобылю под сорок лет. Треплет и приговаривает:
      "Не дури, не дури! Дурить всякий может, да еще и лучше тебя!"
      Сомова поморщилась и, вздохнув, продолжала тише:
      - Правду говоря, - нехорошо это было видеть, когда он сидел верхом на спине Бобыля. Когда Григорий злится, лицо у него... жуткое! Потом Микеша плакал. Если б его просто побили, он бы не так обиделся, а тут - за уши! Засмеяли его, ушел в батраки на хутор к Жадовским. Признаться - я рада была, что ушел, он мне в комнату всякую дрянь через окно бросал - дохлых мышей, кротов, ежей живых, а я страшно боюсь ежей!
      Сомова вздрогнула, выпила вина и, облизав губы, сказала, как бы вспоминая очень отдаленное:
      - Мужики любили Григория. Он им рассказывал все, что знает. И в работе всегда готов помочь. Он - хороший плотник. Телеги чинил. Работать он умеет всякую работу.
      И, уныло помолчав, она добавила, вздыхая:
      - Весело работает.
      Выслушав этот рассказ, Клим решил, что Иноков действительно ненормальный и опасный человек. На другой день он сообщил свое умозаключение Лидии, но она сказала очень, твердо:
      - Такие мне нравятся.
      - А ты ему, кажется, не очень по душе. Лидия промолчала, искоса взглянув на него. Дня через два Сомова прибежала очень взволнованная.
      - Губернатор приказал выслать Инокова из города, обижен корреспонденцией о лотерее, которую жена его устроила в пользу погорельцев. Гришу ищут, приходила полиция, требовали, чтоб я сказала, где он. Но - ведь я же не знаю! Не верят.
      Она, сидя на стуле, схватилась за голову и, покачиваясь, продолжала:
      - Не могу же я сказать: он пошел туда, где мужики бунтуют! Да и этого не знаю я, где там бунтуют.
      Лидия начала успокаивать ее, но она говорила, всхлипывая:
      - Ты не понимаешь. Он ведь у меня слепенький к себе самому. Он себя не видит. Ему - поводырь нужен, нянька нужна, вот я при нем в этой должности... Лида, попроси отца... впрочем - нет, не надо!
      Она сорвалась со стула, быстро поцеловала подругу и пошла к двери, но, остановясь, сказала:
      - Я думаю, что Дронов проболтался о корреспонденции, никто, кроме него, не знал о ней. А они узнали слишком быстро. Наверное - Дронов... Прощайте!
      Ушла, и вот уж более двух недель ее не видно в городе.
      Клим вспомнил все это, сидя в городском саду над прудом, разглядывая искаженное отражение свое в зеленоватой воде. Макая трость в воду, он брызгал на белое пятно и, разбив его, следил, как снова возникает голова его, плечи, блестят очки.
      "Зачем нужны такие люди, как Сомова, Иноков? Удивительно запутана, засорена жизнь", - думал он, убеждая себя, что жизнь была бы легче, проще и без Лидии, которая, наверное, только потому кажется загадочной, что она труслива, трусливее Нехаевой, но так же напряженно ждет удобного случая, чтоб отдать себя на волю инстинкта. Было бы спокойнее жить без Томилина, Кутузова, даже без Варавки, вообще без всех этих мудрецов и фокусников. Слишком много людей, которые стремятся навязать другим свои выдумки, домыслы и в этом полагают цель своей жизни. Туробоев не плохо сказал:
      "Каждый из нас ходит по земле с колокольчиком на шее, как швейцарская корова".
      Когда мысли этого цвета и порядка являлись у Самгина, он хорошо чувствовал, что вот это - подлинные его мысли, те, которые действительно отличают его от всех других людей. Но он чувствовал также, что в мыслях этих есть что-то нерешительное, нерешенное и робкое. Высказывать их вслух не хотелось. Он умел скрывать их даже от Лидии.
      На воде пруда, рядом с белым пятном его тужурки, вдруг явилось темное пятно, и в ту же секунду бабий голос обиженно спросил его:
      - Ты что ж, Самгин, зазнался?
      Клим вздрогнул, взмахнул тростью, встал - рядом с ним стоял Дронов. Тулья измятой фуражки съехала на лоб ему и еще больше оттопырила уши, из-под козырька блестели бегающие глазки.
      - Я же просил тебя повидаться со мной. Сомова говорила тебе?
      - Не было времени, - сказал Самгин, дожимая шершавую, жесткую руку.
      - А - сидеть над тухлой водой есть время? Сморкаясь и кашляя, Дронов плевал в пруд, Клим заметил, что плевки аккуратно падают в одну точку или слишком близко к ней, точкой этой была его, Клима, белая фуражка, отраженная на воде. Он отодвинулся, внимательно взглянув в лицо Ивана Дронова. На лице, сильно похудевшем, сердито шевелился красный, распухший носик, раздраженно поблескивали глаза, они стали светлее, холодней и уже не так судорожно бегали, как это помнил Клим. Незнакомым, гнусавым голосом Дронов отрывисто и быстро рассказал, что живет он плохо, работы - нет, две недели мыл бутылки в подвале пивного склада и вот простудился.
      - Папирос у тебя нет?
      - Не курю.
      - Да, я забыл. И не будешь курить?
      - Не знаю, - ответил Клим, пожимая плечами.
      - Конечно - не будешь.
      Дронов протяжно, со свистом вздохнул, закашлялся, потом сказал:
      - Значит - учишься? А меня вот раздразнили и - выбросили. Не совали бы в гимназию, писал бы я вывески или иконы, часы чинил бы. Вообще работал бы что-нибудь легкое. А теперь вот живи недоделанным.
      Клим, взглянув на его оттопыренное ухо, подумал:
      "Ты бы не таскал в гимназию запрещенных книг".
      Он даже хотел сказать это Дронову, но тот, как бы угадав его мысль, сам заговорил:
      - Когда эти идиоты выгнали меня из гимназии, там только трое семиклассников толстовские брошюрки читали, а теперь...
      Он махнул рукой.
      - Мозги-то все сильнее чешутся. Тут явился Исаия пророк, вроде твоего дядюшки, уговаривает: милые дети, будьте героями, прогоните царя.
      - Ты - что же? Соглашаешься прогнать?
      - Я в эту игру не играю. Я, брат, не верю ни дядям, ни тетям.
      С легкой усмешкой на кривых губах, поглаживая темный пух на подбородке, Дронов заговорил добродушнее:
      - Томилину - верю. Этот ничего от меня не требует, никуда не толкает. Устроил у себя на чердаке какое-то всесветное судилище и - доволен. Шевыряется в книгах, идеях и очень просто доказывает, что все на свете шито белыми нитками. Он, брат, одному учит - неверию. Тут уж - бескорыстно, а?
      И, заглянув в глаза Клима, он повторил:
      - Ведь - бескорыстно?
      - Да...
      Дронов снял фуражку и хлопнул ею по колену, продолжая еще более успокоенно:
      - Замечательный человек. Живет - не морщится. На днях тут хоронили кого-то, и один из провожатых забавно сказал: "Тридцать девять лет жил морщился, больше не стерпел - помер". Томилин - много стерпит.
      Крепок татарин - не изломится. Жиловат, собака, - не изорвется!
      Серые облака поднялись из-за деревьев, вода потеряла свой масляный блеск, вздохнул прохладный ветер, покрыл пруд мелкой рабью, мягко пошумел листвой деревьев, исчез.
      "Долго он будет говорить?" - подумал Клим, искоса разглядывая Дронова.
      - Написал он сочинение "О третьем инстинкте"; не знаю. в чем дело, но эпиграф подсмотрел: "Не ищу утешений, а только истину". Послал рукопись какому-то профессору в Москву; тот ему ответил зелеными чернилами на первом листе рукописи: "Ересь и нецензурно".
      С явным удовольствием, но негромко и как-то неумело он засмеялся, растягивая фуражку на пальцах рук.
      - Он бы, конечно, зачах с голода - повариха спасла. Она его святым считает. Одела в мужево платье, поит, кормит. И даже спит с ним. Что ж?
      Даром ничто не дается. Судьба
      Жертв искупительных просит.
      Повариха ему, философу, - судьба.
      Говорил Дронов порывисто и торопливо, желая сказать между двумя припадками кашля как можно больше. Слушать его было трудно и скучно. Клим задумался о своем, наблюдая, как Дронов истязует фуражку.
      - У литератора Писемского судьбою тоже кухарка была; он без нее на улицу не выходил. А вот моя судьба все еще не видит меня.
      Самгину вдруг захотелось спросить о Маргарите, но он подавил это желание, опасаясь еще более затянуть болтовню Дронова и усилить фамильярный тон его. Он вспомнил, как этот неудобный парень, высмеивая мучения Макарова, сказал, снисходительно и цинично:
      "Урод. Чего боится? На первый раз закрыл бы глаза, как будто касторку принимает, вот и все".
      - Дядя твой рычит о любви...
      - Он арестован.
      - Знаю. Но у него любовь - для драки... "Это, пожалуй, верно", подумал Клим.
      - А Томилин из операций своих исключает и любовь и все прочее. Это, брат, не плохо. Без обмана. Ты что не зайдешь к нему? Он знает, что ты здесь. Он тебя хвалит: это, говорит, человек независимого ума.
      - Конечно, зайду, - сказал Клим. - Мне нужно съездить на дачу, сделать одну работу; завтра и поеду...
      Работы у него не было, на дачу он не собирался, но ему не хотелось идти к Томилину, и его все более смущал фамильярный тон Дронова. Клим чувствовал себя независимее, когда Дронов сердито упрекал его, а теперь многоречивость Дронова внушала опасение, что он будет искать частых встреч и вообще мешать жить.
      - Тебе, Иван, не надо ли денег?
      Он сам тотчас же понял, что об этом следовало спросить раньше или позже.
      Дронов встал, оглянулся, медленно натянул фуражку на плоский свой череп и снова сел, сказав:
      - Надо.
      Получив деньги, он вытянул ногу резким жестом, сунул их в карман измятых брюк, застегнул единственную пуговицу серого пиджака, вытертого на локтях.
      - Сапоги починю.
      И, плюнув в темную воду пруда, рассказал зачем-то:
      - Минувшим летом здесь, на глазах гуляющей публики, разделся донага и стал купаться земский начальник Мусин-Пушкин. А через несколько дней, у себя в деревне, он стал стрелять из окна волчьей картечью в стадо, возвращавшееся с выгона. Мужики связали его, привезли в город, а здесь врачи установили, что земский давно уже, месяца два-три назад тому, сошел с ума. В этом состоянии безумия он занимался очередными делами, судил людей. А Бронский, тоже земский начальник, штрафует мужиков на полтинник, если они не снимают шапок пред его лошадью, когда конюх ведет ее купать.
      Посидев еще минуты две, Клим простился и пошел домой. На повороте дорожки он оглянулся: Дронов еще сидел на скамье, согнувшись так, точно он собирался нырнуть в темную воду пруда. Клим Самгин с досадой ткнул землю тростью и пошел быстрее.
      Он был очень недоволен этой встречей и самим собою за бесцветность и вялость, которые обнаружил, беседуя с Дроновым. Механически воспринимая речи его, он старался догадаться: о чем вот уж три дня таинственно шепчется Лидия с Алиной и почему они сегодня внезапно уехали на дачу? Телепнева встревожена, она, кажется, плакала, у нее усталые глаза; Лидия, озабоченно ухаживая за нею, сердито покусывает губы.
      Он шел встречу ветра по главной улице города, уже раскрашенной огнями фонарей и магазинов; под ноги ему летели клочья бумаги, это напомнило о письме, которое Лидия и Алина читали вчера, в саду, напомнило восклицание Алины:
      - Нет, каков? Вот - хам!
      "Неужели это она о Лютове? - соображал Клим. - Вероятно, у нее не один роман".
      Ветер брызгал в лицо каплями дождя, тепленькими, точно слезы Нехаевой. Клим взял извозчика и, спрятавшись под кожаным верхом экипажа, возмущенно подумал, что Лидия становится для него наваждением, болезнью, мешает жить.
      Приехав домой, он только что успел раздеться, как явились Лютов и Макаров. Макаров, измятый, расстегнутый, сиял улыбками и осматривал гостиную, точно любимый трактир, где он давно не был. Лютов, весь фланелевый, в яркожелтых ботинках, был ни с чем несравнимо нелеп. Он сбрил бородку, оставив реденькие усики кота, это неприятно обнажило его лицо, теперь оно показалось Климу лицом монгола, толстогубый рот Лютова не по лицу велик, сквозь улыбку, судорожную и кривую, поблескивают мелкие, рыбьи зубы.
      Клима изумила торопливая небрежность, с которой Лютов поцеловал руку матери и завертел шеей, обнимая ее фигуру вывихнутыми глазами.
      "Застенчив или нахал?" - спросил Клим себя, неприязненно наблюдая, как зрачки Лютова быстро бегают по багровому лицу Варавки, и еще более изумился, увидав, что Варавка встретил москвича с удовольствием и даже почтительно.
      - Дядя мой, Радеев, сообщил вам...
      - Как же, как же, - воскликнул Варавка, подвигая гостю кресло.
      - Вы покупаете землю некоего Туробоева...
      - Именно.
      - Там есть спорный участок, право Туробоева на владение коим оспаривается теткой невесты моей Алины Марковны Телепневой, подруги дочери вашей...
      Клим слышал, что Лютов подражает голосу подьячего из "Каширской старины", говорит тоном сутяги, нарочито гнусавя.