Он, конечно, воровал, - в первую же ночь работы он отложил в сторону десяток яиц, фунта три муки и солидный кусок масла.
      - Это - куда пойдет?
      - А это пойдет одной девченочке, - дружески сказал он и, сморщив переносье, добавил: - Ха-арошая девченка!
      Я попробовал убедить его, что воровство считается преступлением. Но или у меня не хватило красноречия, или я сам был недостаточно крепко убежден в том, что пытался доказать, - речь моя не имела успеха.
      Лежа на ларе теста и глядя в окно на звезды, пекарь удивленно забормотал:
      - Он меня - учит! Первый раз видит и - готово! - учит. А сам втрое моложе меня. Смешно...
      Осмотрел звезды и спросил:
      - Будто видел я тебя где-то, - ты у кого работал? У Семенова? Это где бунтовали? Так. Ну, значит, я тебя во сне видел...
      Через несколько дней я заметил, что человек этот может спать сколько угодно и в любом положении, даже стоя, опершись на лопату. Засыпая, он приподнимал брови и лицо его странно изменялось, принимая иронически удивленное выражение. А любимой темой его были рассказы о кладах и снах. Он убежденно говорил:
      - Землю я вижу насквозь, и вся она, как пирог, кладами начинена: котлы денег, сундуки, чугуны везде зарыты. Не раз бывало: вижу во сне знакомое место, скажем, баню, - под углом у ней сундук серебряной посуды зарыт. Проснулся и пошел ночью рыть, аршина полтора вырыл, - гляжу - угли и собачий череп. Вот оно, - нашел!.. Вдруг - трах! - окно вдребезги, и баба какая-то орет неистово: - Караул, воры! Конечно - убежал, а то бы - избили. Смешно.
      Я часто слышу это слово: смешно! - но Иван Лутонин не смеется, а только, улыбчиво прищурив глаза, морщит переносицу, расширяя ноздри.
      Сны его - не затейливы, они так же скучны и нелепы, как действительность, и я не понимаю: почему он сны свои рассказывал с увлечением, а о том, что живет вокруг него - не любит говорить?
      Весь город взволнован: застрелилась, приехав из-под венца, насильно выданная замуж дочь богатого торговца чаем. За гробом ее шла толпа молодежи, несколько тысяч человек, над могилой студенты говорили речи, полиция разгоняла их. В маленьком магазине рядом с пекарней все кричат об этой драме, комната за магазином набита студентами, к нам в подвал доносятся возбужденные голоса, резкие слова.
      - Косы ей драли мало, девице этой, - говорит Лутонин, и вслед за этим сообщает: - Ловлю, будто, я карасей в пруде, вдруг - полицейский: стой, как ты смеешь? Бежать некуда, нырнул я в воду и - проснулся.
      Но, хотя действительность протекала где-то за пределами его внимания, - он скоро почувствовал, что в булочной есть что-то необычайное: в магазине торгуют девицы, неспособные к этому делу, читающие книжки - сестра хозяина и подруга ее, большая, розовощекая, с ласковыми глазами. Приходят студенты, долго сидят в комнате за магазином, и кричат или шепчутся о чем-то. Хозяин бывает редко, а я - "подручный" - являюсь, как будто, управляющим булочной.
      - Родственник ты хозяину? - спрашивает Лутонин. - А, может, он тебя в зятья прочит? Нет. Смешно. А - зачем студенты шляются? Для барышень... Н-да. Ну, это может быть... Хотя барышни незначительно вкусно-красивы... Студентишки-то, наверно, больше - едят булки, чем для барышень стараются...
      Почти ежедневно в пять, шесть часов утра, на улице, у окна пекарни является коротконогая девушка; сложенная из полушарий различных размеров, она похожа на мешок арбузов. Спустив голые ноги в яму перед окном, она, позевывая, зовет:
      - Ваня!
      На голове у нее пестрый платок, из-под него выбиваются курчавые, светлые волосы, осыпая мелкими колечками ее красные, мячами надутые щеки, низенький лоб, щекоча полусонные глаза. Она лениво отмахивает волосы с лица маленькими руками, пальцы их забавно растопырены, точно у новорожденного ребенка. Интересно - о чем можно говорить с такой девицей. Я бужу пекаря, он спрашивает ее:
      - Пришла?
      - Видишь.
      - Спала?
      - Ну, а как же?
      - Что видела во сне?
      - Не помню...
      Тихо в городе. Впрочем - где-то шаркает метла дворника, чирикают только что проснувшиеся воробьи. В стекла окон упираются тепленькие лучи восходящего солнца. Очень приятны мне эти задумчивые начала дней. Вытянув в окно волосатую руку, пекарь щупает ноги девицы, она подчиняется исследованию равнодушно, без улыбки, мигая овечьими глазами.
      - Пешков, вынимай сдобное, пора.
      Я вынимаю из печи железные листы, пекарь хватает с них десяток плюшек, слоек, саек, бросая их в подол девушке, а она, перебрасывая горячую плюшку с ладони на ладонь, кусает ее желтыми зубами овцы, обжигается и сердито стонет, мычит.
      Любуясь ею, пекарь говорит:
      - Опусти подол, бесстыдница...
      А когда она уходит, он хвастается предо мною:
      - Видал? Как ярочка, вся в кудряшках. Я, брат, чистоплотный: с бабами не живу, только с девицами. Это у меня - тринадцатая. Никифорычу крестная дочь.
      Слушая его восторги, я думаю:
      - И мне - так жить?
      Вынув из печи весовой белый хлеб, я кладу на длинную доску десять, двенадцать короваев, и поспешно несу их в лавочку Деренкова, а возвратясь назад, набиваю двухпудовую корзину булками и сдобными, и бегу в Духовную академию, чтоб поспеть к утреннему чаю студентов. Там, в обширной столовой, стою у двери, снабжая студентов булками "на книжку" и "за наличный расчет", - стою и слушаю их споры о Толстом; - один из профессоров академии - Гусев - яростный враг Льва Толстого. Иногда у меня в корзине под булками лежат книжки, я должен незаметно сунуть их в руки того или другого студента, иногда - студенты прячут книги и записки в корзину мне.
      Раз в неделю я бегаю еще дальше - в "Сумасшедший дом", где читал лекции психиатр Бехтерев, демонстрируя больных. Однажды он показывал студентам больного манией величия: когда в дверях аудитории явился этот длинный человек, в белом одеянии, в колпаке, похожем на чулок, я невольно усмехнулся, но он, остановясь на секунду рядом со мною, взглянул в лицо мне, и я отскочил, - как будто он ударил в сердце мое черным, но огненным острием своего взгляда. И все время, пока Бехтерев, дергая себя за бороду, почтительно беседовал с больным, я тихонько ладонью гладил лицо свое, как будто обожженное горячей пылью.
      Больной говорил глухим басом, он чего-то требовал, грозно вытягивая из рукава халата длинную руку с длинными пальцами, мне казалось, что все его тело неестественно вытягивается, бесконечно растет, что этой темной рукою он, не сходя с места, достигнет меня и схватит за горло. Угрожающе и властно блестел из темных ям костлявого лица пронизывающий взгляд черных глаз. Десятка два студентов рассматривают человека в нелепом колпаке, немногие - улыбаясь, большинство - сосредоточенно и печально, их глаза подчеркнуто обыкновенны, в сравнении с его обжигающими глазами. Он страшен, и что-то величественное есть в нем, - есть.
      В рыбьем молчании студентов отчетливо звучит голос профессора, каждый вопрос его вызывает грозные окрики глухого голоса, он исходит как будто из-под пола, из мертвых, белых стен, движения тела больного архиерейски медленны и важны.
      Ночью я писал стихи о маниаке, называя его "владыкой всех владык, другом и советником бога", и долго образ его жил со мною, мешая мне жить.
      Работая от шести часов вечера почти до полудня, днем я спал, и мог читать только между работой, замесив тесто, ожидая, когда закиснет другое, и посадив хлеб в печь. По мере того, как я постигал тайны ремесла, пекарь работал все меньше, он меня "учил", говоря с ласковым удивлением:
      - Ты - способный к работе, - через год, два - будешь пекарем. Смешно. Молодой ты, не будут слушать тебя, уважать не будут...
      К моему увлечению книгами он относился неодобрительно:
      - Ты бы не читал, а спал, - заботливо советовал он, но никогда не спрашивал, какие книги читаю я.
      Сны, мечты о кладах и круглая, коротенькая девица совершенно поглощали его. Девица нередко приходила ночью, и тогда он или уводил ее в сени на мешки муки, или - если было холодно - говорил мне, сморщив переносье:
      - Выдь на полчасика.
      - Я уходил, думая: как страшно не похожа эта любовь на ту, о которой пишут в книгах...
      В маленькой комнатке за магазином жила сестра хозяина, я кипятил для нее самовары, но старался возможно реже видеть ее - неловко было мне с нею. Ее детские глаза смотрели на меня все тем же невыносимым взглядом, как при первых встречах, в глубине этих глаз я подозревал улыбку и мне казалось, что это насмешливая улыбка.
      От избытка сил я был очень неуклюж, пекарь, наблюдая как я ворочаю и таскаю пятипудовые мешки, говорил, сожалея:
      - Силы у тебя - на троих, а ловкости нет. И, хоша ты длинный, а все-таки - бык...
      Несмотря на то, что я уже немало прочитал книг, любил читать стихи и сам начинал писать их, - говорил я "своими словами". Я чувствовал, что они тяжелы, резки, но мне казалось, что только ими я могу выразить глубочайшую путаницу моих мыслей. А иногда я грубил нарочито, из протеста против чего-то чуждого мне и раздражавшего меня.
      Один из учителей моих, студент математик, упрекал меня:
      - Чорт вас знает, как говорите вы. Не словами, а - гирями! Вообще - я не нравился себе, как это часто бывает у подростков; видел себя смешным, грубым. Лицо у меня - скуластое, калмыцкое, голос - не послушен мне.
      А сестра хозяина двигалась быстро, ловко, как ласточка в воздухе и мне казалось, что легкость ее движений разноречит с круглой, мягкой фигуркой ее. Что-то неверное есть в ее жестах и походке, что-то нарочное. Голос ее звучит весело, она часто смеется и, слыша этот звонкий смех, я думаю: ей хочется, чтоб я забыл о том, какою я видел ее в первый раз. А я не хотел забыть об этом, мне было дорого необыкновенное, мне нужно было знать, что оно возможно, существует.
      Иногда она спрашивала меня:
      - Что вы читаете?
      Я отвечал кратко, и мне хотелось спросить ее:
      - А вам зачем знать это?
      Однажды пекарь, лаская коротконогую, сказал мне хмельным голосом:
      - Выдь на минутку. Эх, шел бы ты к хозяйской сестре, чего зеваешь? Ведь студенты...
      Я обещал разбить ему голову гирей, если он скажет еще что-нибудь такое же, и ушел в сени, на мешки. В щель неплотно прикрытой двери слышу голос Лутонина:
      - Зачем я буду сердиться на него? Он насосался книг и - вроде сумасшедшего живет...
      В сенях пищат и возятся крысы, в пекарне мычит и стонет девица. Я вышел на двор; там лениво, почти бесшумно сыплется мелкий дождь, но все-таки душно, воздух насыщен запахом гари - горят леса. Уже далеко за полночь. В доме напротив булочной открыты окна; в комнатах, не ярко освещенных, поют:
      Сам Варламий святой
      С золотой головой,
      Сверху глядя на них,
      Улыбается...
      Я пытаюсь представить себе Марию Деренкову лежащей на коленях у меня, - как лежит на коленях пекаря его девица - и всем существом моим чувствую, что это невозможно, даже страшно.
      И всю ночь, напролет,
      Он и пьет, и поет,
      И еще-о!.. кое-чем
      Занимается...
      Задорно выделяется из хора густое, басовое - о. Согнувшись, упираясь руками в колени, я смотрю в окно; сквозь кружево занавески мне видно квадратную яму, серые стены ее освещает маленькая лампа под голубым абажуром, перед нею, лицом к окну, сидит девушка и пишет. Вот - подняла голову и красной вставкой для пера поправила прядь волос на виске. Глаза ее прищурены, лицо улыбается. Она медленно складывает письмо, заклеивает конверт, проводя языком по краям его и, бросив конверт на стол, грозит ему маленьким пальцем, - меньше моего мизинца. Но - снова берет письмо, хмурясь, разрывает конверт, читает, заклеивает в другой конверт, пишет адрес, согнувшись над столом, и размахивает письмом в воздухе как белым флагом. Кружась, всплескивая руками, идет в угол, где ее постель, потом выходит оттуда, сняв кофточку - плечи у нее круглые, как пышки - берет лампу со стола и скрывается в углу. Когда наблюдаешь, как ведет себя человек наедине сам с собою, - он кажется безумным. Я хожу по двору, думая о том, как странно живет эта девушка, когда она одна в своей норе.
      А когда к ней приходил рыжеватый студент и пониженным голосом, почти шопотом, говорил ей что-то, она вся сжималась, становясь еще меньше, смотрела на него, робко улыбаясь, и прятала руки за спину или под стол. Не нравился мне этот рыжий. Очень не нравился.
      Пошатываясь, кутаясь в платок, идет коротконогая и урчит:
      - Иди в пекарню...
      Пекарь, выкидывая тесто из ларя, рассказывает мне, как утешительна и неутомима его возлюбленная, а я - соображаю:
      - Что же будет со мною дальше?
      И мне кажется, что где-то близко, за углом, меня ожидает несчастие.
      Дела булочной идут так хорошо, что Деренков ищет уже другую, более обширную пекарню и решил нанять еще подручного. Это - хорошо, у меня слишком много работы, я устаю до отупения.
      - В новой пекарне ты будешь старшим подручным, - обещает мне пекарь. - Скажу, чтоб положили тебе десять рублей в месяц. Да.
      Я понимаю, что ему выгодно иметь меня старшим, он - не любит работать, а я работаю охотно, усталость полезна мне, она гасит тревоги души, сдерживает настойчивые требования инстинкта пола. Но - не позволяет читать.
      - Хорошо, что ты бросил книжки, - крысы бы с'ели их! - говорит пекарь. - А - неужто ты снов не видишь? Наверно - видишь, только - скрытен ты. Смешно. Ведь сны рассказывать - самое безвредное дело, тут опасаться нечего...
      Он очень ласков со мною, кажется, - даже уважает меня. Или - боится, как хозяйского ставленника, хотя это не мешает ему аккуратно воровать товар.
      (Продолжение следует).
      М. Горький.
      ГОРОДОК.
      <Заметки из дневника воспоминания.>
      ...Сижу за городом, на лысых холмах, едва прикрытых дерном; вокруг чуть заметны могилы, растоптанные копытами скота, развеянные ветром. Сижу у стены игрушечно-маленького кирпичного ящика, покрытого железной крышей, - издали его можно принять за часовню, но вблизи он больше похож на конуру собаки. За дверью его, окованной железом, хранятся цепи, плети, кнуты и еще какие-то орудия пыток, - ими терзали людей, зарытых здесь, на холмах. Они оставлены в память городу: не бунтуй!
      Но горожане уже забыли: чьи люди перебиты здесь? Одни говорят: это казаки Степана Разина; другие утверждают: это мордва и чуваши Емельяна Пугача.
      И только всегда пьяный старик нищий Затинщиков хвастливо говорит:
      - Мы при обоих бунтовали...
      С бесплодного холмистого поля дома города, серые, прижатые к земле, кажутся кучами мусора; там и тут они заросли по крыши густой пыльной зеленью. В грудах серого хлама торчит десяток колоколен и пожарная каланча, сверкают на солнце белые стены церквей, - это вызывает впечатление чистеньких полотняных заплат на грязных лохмотьях.
      Сегодня праздник. До полудня горожане стояли в церквах, до двух часов ели и пили, теперь они отдыхают. Город безмолвен, не слышно даже плача детей.
      День мучительно зноен. Серо-синее небо изливает на землю невидимый, расплавленный свинец. В небе есть что-то непроницаемое и унылое; ослепительно-белое солнце как будто растеклось по небесам, растаяло. Жалкие рыжеватые былинки на могилах неподвижны и сухи. Земля потрескивает, шелушится на солнце, как сушеная рыба. Влево от холмов, за невидимой рекою, над голыми полями струится марево, в нем качается, тает ушастая колокольня заречной слободы, - сто лет тому назад слобода эта принадлежала знаменитой Салтычихе, прославившей имя свое изощренным мучительством крепостных рабов.
      А город - накрыт облаком какой-то мутной, желтоватой пыли. Может быть, это - дыхание спящих людей.
      --------------
      Странные люди живут в этом городе. Владелец войлочного завода, человек солидный, не глупый, четвертый год читает Карамзина "Историю Государства Российского", дошел уже до девятого тома.
      - Велико сочинение! - говорит он, уважительно поглаживая кожаный переплет книги. - Царская книга. Сразу понимаешь - мастак сочинял. Зимним вечером начнешь читать и - все дела житейские забудешь. Приятно. Большое утешение человеку - книга! Ежели она с высоты разума написана...
      Однажды, играя пышной бородою своей, он предложил мне с любезной улыбочкой:
      - Хотите интересненькое поглядеть? У меня, на задворках, доктор живет, а к нему, на свидания, барыня одна, - не наша, приезжая - ходит. Я с чердака в слуховое окно гляжу, как они забавляются; окошко у них наполовину занавешено, и через верхнее стекло очень подробно видать забавы ихние. Я, даже, бинокль у татарина, по случаю, купил, и кое-когда приятелей приглашаю для забавы. Очень интересное распутство...
      --------------
      Парикмахер Балясин называет себя "градским брадобреем". Он - длинный, тонкий, ходит развернув плечи и гордо выпячивая грудь. У него голова ужа - маленькая, с желтыми глазами, взгляд ласково-недоверчивый. Город считает его умным человеком и лечится у Балясина более охотно, чем у земского доктора.
      - У нас естество простое, а доктора - это для образованных людей, говорят горожане.
      Парикмахер ставит банки, пускает кровь, недавно срезал пациенту мозоль, и пациент умер от заражения крови. Кто-то пошутил:
      - Усердный лекарь; ему говорят: срежь мозоль, а он всего человека срезал с земли...
      Балясина одолевает мысль о непрочности бытия.
      - Я думаю - врут ученые, - говорит он. - Неизвестна им точность ходов солнца. Я, вот, гляжу, когда солнышко заходит и думаю: а, вдруг, не взойдет оно завтра? Не взойдет и - шабаш! Зацепится за что-нибудь, - за комету, скажем, - вот и живи в ночи. А то - просто остановится по ту сторону земли, тут нам и крышка навечной тьмы. Надо полагать - у солнца тоже есть свой характер. Придется нам тогда для жизни, леса жечь, костры раскладывать.
      Похохатывая, щуря глаза, он продолжает.
      - Ха-арошее небо у нас будет тогда: звезды есть, а - ни солнца, ни месяца! Вместо месяца черный шарик будет торчать, коли верно, что месяц у солнца свет занимает. Как хошь, так и живи - ничего не видать. Для воров - удобно, а для всех других сословий - очень неприятно, а?
      Однажды, подстригая мне волосы, он сказал:
      - Ко всему люди привыкли, ничем их не испугаешь, ни пожарами, ничем. В иных местах - наводнения бывают, землетрясения, - у нас ничего! Холеры - и то не было, а кругом везде - холера. Человеку же хочется необыкновенного чего-нибудь, страшного. Страх для души, как баня для тела, очень здорово...
      --------------
      Одноглазый арендатор городской купальни, - он же - "картузник", делает фуражки из старых брюк, - человек, которого город не любит, боится. Встречая его на улицах, горожане опасливо сторонятся и смотрят вслед ему волками, а иной идет прямо на картузника, наклоня голову, точно собираясь боднуть его. Тогда картузник уступает дорогу и сам смотрит в затылок дерзкого человека, прищурив глаз, усмехаясь.
      - За что вас не любят? - спрашиваю я.
      - Я - беспощадный, - хвастливо говорит он. - У меня такой навык, что я - чуть кто неправильно действует, - сейчас его к мировому тащу!
      Белок его глаза воспален, пронизан сетью кровавых жилок и в этой сетке гордо сверкает рыжеватый круглый зрачек. Картузник коренастый, длиннорукий, ноги у него - колесом. Похож на паука.
      - Действительно, - меня не уважают, потому как я права знаю, - рассказывает он, свертывая папиросу из махорки. - Чужой воробей в мой огород залетит - пожалуйте к мировому! Я из-за петуха четыре месяца судился. Даже сам судья сказал мне: ты, говорит, напрасно человеком родился, по характеру ты - овод! Даже били меня за мою беспощадность, однако бить меня - невыгодно. Бить меня - все равно, как железо каленое, только руки обожгешь. После битья я такое начинаю...
      Он пронзительно свистнул. Он, действительно, кляузник, местный судья завален его жалобами и прошениями. С полицией картузник живет в дружбе; говорят, он любит писать доносы и ведет какую-то книгу, куда вписывает различные прегрешения горожан.
      - Зачем вы делаете это?
      Он отвечает:
      - Потому что уважаю мои права!
      --------------
      Лысый, толстый Пушкарев, слесарь и медник - вольнодумец, атеист. Поджимая дряблые губы, странно изогнутые, цвета дождевых червей, он говорит сиплым басом.
      - Бог, это - выдумка. Над нами ничего нет, только один синий воздух. И все наши мысли - от синего воздуха. Сине живем, сине думаем, - вот где загадка. Вся суть жизни моей, вашей - очень простая: были и сгнили.
      Он - грамотен, много прочитал романов, особенно хорошо помнит один: "Кровавая рука".
      - Там французский архерей взбунтовался и обложил войском город Ларошел. А против него действовал капитан Лакузон, - что делал, сукин сын! Даже слюнки текут, когда читаешь. Шпагой действовал он - без промаха, ткнет и - готов покойник! Замечательный воин...
      Пушкарев рассказал мне:
      - Сижу я, вот эдак же, вечером, праздник; читаю. Вдруг заявляется земский счетчик, - статистик, по ихнему: желаю, говорит, познакомиться с вами. Ну, что ж, говорю познакомьтесь. А сам - боком сижу к нему. Он и то, и се, - прикинулся я дураком, мычу и все гляжу в сторону, в стенку. - "Слышал я, - говорит, - что вы в бога не верите?" - Ну, тут я на него и вскинулся: "Это - как так? - говорю. - Разве это допускается? А церкви зачем, попы, монахи, а? А ежели я в полицию заявлю, что вы меня к неверию склоняете?". - Испугался он: "Извините, - говорит, - я думал..." - "То-то, вот, - говорю, - думаете вы, о чем не надо. Мне эти ваши мысли не к чему" - Выкатился он от меня, как мячик. Потом, вскоре, застрелился. Не люблю я этих земских, - фальшивый народ. Сосут мужика, тем и живы. Некуда девать ученых этих, ну - наладили им земство. Считайте! Они считают. Человеку все едино, что делать, только жалованья ему побольше давай...
      --------------
      А часовщик Корцов, по прозвищу "Лягавая блоха", маленький, волосатый человечек с длинными руками, - патриот и любитель красоты.
      - Нигде нет таких звезд, как наши, русские! - говорит он, глядя в небо круглыми глазами, плоскими, как пуговицы. - И картошка русская - первая, по вкусу, на всей земле. Или - скажем - гармонии, - лучше русских нет! Замки. Да - мало ли чем можем мы нос утереть Америкам этим.
      Он сочиняет песни и, выпивши, сам поет их. Стихи его как будто нарочно надуманно нелепы, но песня, которую он поет чаще других, такова:
      Сиза птичечка, синичка,
      Под окном моим поет,
      Она маленько яичко
      После завтрея снесет.
      Я скраду яичко это,
      Положу в гнездо сове,
      Пусть, что будет, то и будет
      Моей буйной голове.
      Ах, к чему мне ночью снится,
      Будто череп мой клюет
      Та сова, ночная птица,
      Что, одна, в лесу живет?
      Корцов поет эту песню на удалой, веселый мотив. А череп у него аккуратно кругл, совершенно гол, только от уха до уха, на затылке висит рыжеватая бахрома кудрявых волос.
      Он любит восхищаться красотой природы, хотя окрестности города пустынны, вспухли бесплодными холмами, изрезаны оврагами, нищенски некрасивы. Но часовщик, стоя на берегу мутной, пахучей реки, отравленной войлочными заводами, восклицает с искренним чувством лирического восторга:
      - Эх, красота же! Ширь, гладь. Иди, куда хошь. До-смерти люблю я эту красоту нашу!
      Двор его дома грязен, густо зарос крапивой и репьем, забросан обломками дерева, железа, посреди двора гниет широкий диван, из его сиденья торчат клочья, волоса. В комнатах пыльно, неуютно, все сдвинуто с места, к цепям стенных часов привешен вместо гири кусок свинцовой трубы. Где-то в углу стонет и ворчит больная жена, а по двору молча шмыгает сестра ее, старая дева, желтая, худая, с оскаленными зубами; на ногах у нее опорки мужских сапог, подол подоткнут до колен и обнажает икры ног в синих узлах вен.
      Корцов изобрел замок, который заряжается тремя ружейными патронами и стреляет, если в него всунуть ключ. Замок весит двенадцать фунтов и имеет вид продолговатого ящика. По-моему, он должен стрелять в небеса, а не в того, кто решится отпереть его.
      - Нет, прямо в морду угодит! - заверяет изобретатель.
      Его любят как чудака. А, может быть, горожанам нравится, что он несчастливо играет в карты, - все обыгрывают его. Ему нравится сечь детей, - говорят, что сына своего он засек до-смерти, но это не мешает знакомым приглашать Корцова, как знатока дела, для экзекуций над мальчишками, опустошающими сады и огороды.
      --------------
      Не спеша, заложив руки за спину, ходит по городу Яков Лесников, высокий, тощий, с длинной и узкой бородою и большим, унылым носом. Нечесаный, грязный, он одет в какой-то балахон, подобие монашеской рясы, на вихрах его полуседых и жестких волос торчит студенческая фуражка. Большие водянистые глаза напряженно вытаращены, как будто этого человека одолевает сон, а спать ему нельзя. Позевывая, он смотрит в даль, через головы людей и спрашивает встречных:
      - Ну, - как?
      Ответы, видимо, не интересуют его, да они, наверное, знакомы ему:
      - Так себе. Ничего. Живем.
      Он славится как женолюб и великий распутник. Корцов не без гордости говорил мне:
      - Он даже с испанкой жил! Ну, а теперь, конечно, и мордовками не брезгует...
      Говорят, что Лесников "незаконный" сын знатного лица - архиерея или губернатора. У него есть несколько десятин огородной земли и лугов, он сдает землю эту в аренду слобожанам и одиноко живет на квартире у моего соседа, больного чиновника казначейства.
      Как-то вечером он валялся в саду на траве, под липой, пил пиво со льдом и рычал, зевал. К нему подошел домохозяин, худенький, кисловато-любезный человечек в очках.
      - Что, Яша?
      - Скушно, - сказал Лесников. - Вот, - думаю - чем бы заняться?
      - Поздно тебе заниматься делами...
      - Пожалуй - поздно.
      - Староват.
      - Да.
      Помолчали. Потом Лесников, не торопясь, проговорил:
      - Очень скушно. В Бога, что ли, поверить?
      Чиновник - одобрил:
      - Это - не плохо. Все-таки - в церковь ходить будешь...
      А Лесников, с воем зевнув, сказал:
      - Во-от...
      --------------
      Зимин, торговец галантерейным товаром, хитрый мужик, церковный староста, сказал мне:
      - От ума страдают люди, он всей нашей путанице главный заводчик. Простоты нет у нас, потеряли простоту. Сердце у нас - честное, а ум жулик!..
      --------------
      Сижу, глотая знойный воздух, вспоминаю речи, жесты, лица этих людей, смотрю на город, окутанный горячей опаловой мутью. Зачем нужен город этот и люди, населяющие его?
      Здесь Лев Толстой впервые почувствовал ужас жизни - "арзамасский", мордовский ужас, но - неужели только для этого жил и живет город от времени Ивана Грозного?
      Я думаю, что нет страны, где люди говорили бы так много, думали так бессвязно, беспутно, как говорят и думают они в России, а особенно - в уездной.
      Арзамасские мысли случайны и похожи на замученных мальчишками, полуощипанных птиц, которые иногда со страха залетают в темные комнаты, чтоб разбиться на-смерть о непроницаемый обман прозрачных, как воздух, стекол окна. Бесплодные "синие" мысли.
      Подсматриваю я за этими людьми, и мне кажется, что прежде всего они живут глупо, а потом уже - и поэтому - грязно, скучно, озлобленно и преступно. Талантливые люди, но - люди для анекдотов.
      С реки доносится шум и плеск воды, - прибежали мальчишки купаться. Но их мало в городе, большинство ушло в лес, в поле и овраги, где прохладно. В садах поднимается голубой дымок, это проснулись хозяйки и разжигают самовары, готовясь к вечернему чаю.
      Пронзительно верещит тонкий голос девочки:
      - Ой, ма-амонька, ой, родная, ой, не бей меня по животику...
      И - точно в землю ушел этот вопль.
      Зной все тяжелее. Солнце как будто остановилось. Земля дышит сухим пыльным жаром. Кажется, что небо стало еще более непроницаемым, - очень неприятна и даже тревожна эта тусклая непроницаемость небес. Можно думать, что это не то небо, как везде, а - особенное, здешнее, плоское, отвердевшее, созданное тяжелым дыханием людей странного города. Мреет сизая даль, приобретая цвета стекла, выгоревшего на солнце, и, как будто становясь плотнее, она близится к городу прозрачной, но непроницаемой стеною.
      Черненькими точками бестолково мелькают мухи, - это снова напоминает о непроницаемости стекла.
      А тяжелое, горячее безмолвие - все гуще, тяжелее.
      В тишине певуче звучит полусонный, разнеженный голос женщины.
      - Таисья, - одевайеся?
      И такой же голос, но более низкий, томно отвечает:
      - Одеваюся.
      Молчание. И - снова:
      - Таисья, ты - голубо?
      - Я - голубо-о...ясь с дрожью в теле: - Nu#_106
      М. Горький.
      ЗНАХАРКА.
      <Заметки из дневника воспоминания.>
      ...На завалине ветхой избы сухонький старик Мокеев, без рубахи, греет изношенную кожу свою на ярком солнце июня, чинит бредень крючковатыми пальцами. Под кожей старика жалобно торчат скобы ключиц, осторожно двигаются кости ребер.
      День - великолепен; честно работает солнце, отлично пахнет цветущая липа, в жарком воздухе - тихая музыка; гудят пчелы; во дни косьбы они трудятся, как будто, особенно упорно.
      - Прохожий один сказывал, - сипит Мокеев, - дескать, человечье житье - благо, и выходит так, что не одни господа, а всяк человек, хоша бы и мужик, тоже - благородие. А мы говорим: благой, так это будет несуразен, буен, - нехорош, стало быть. У нас все - по-своему...
      Он уже с полчаса упражняется в словесности, и его сиплое воркованье хорошо слито с тихим гулом пчел, с чириканьем воробьев, с песнями невидимых жаворонков. Из-за речки доносится звон кос, шарканье точильных лопаток, но все эти звуки не мешают слышать спокойную тишину синего благоуханно чистого, очень высокого неба. Все вокруг по-русски просто и чудесно:
      - Князья-то, Голицыны-то, конешно - князи; тут как хошь дрягайся, оно так и будет - князи. Я и в начале внушал мужикам - бросьте, али князей пересудишь? А Иваниха натравила их, мужиков. Здорово, Иваниха!