— И они рассказали тебе правду? — чуть слышно спрашивает Серж. — Ребенку?

— С ними в тот раз был колдун. Он посмотрел мне в глаза и сказал: «Да, он дорос. Он достоин знания». Достоин знания, представляешь?! А жуткое, кстати, дело, когда гномий колдун смотрит тебе в глаза! Да, мне много чего тогда рассказали. Что я хочу сказать — они, понятное дело, смолчали о самом неприглядном, но кое от чего меня и сейчас дрожь пробирает; Именно тогда я узнал, что «Смутные времена» — это не просто ругательство. От подземельных узнал. Эта война страшной была для них, веришь? Они не утаили, каково приходилось людям по их вине. Но им и самим пришлось не слаще: хоть гномы и страшный враг для людей, люди тоже могут крепко прижать Подземелье. Слишком уж мы нужны друг другу, Серж. Нам нельзя воевать… война между нами уничтожит обе стороны. Именно это чуть не случилось тогда. Я был сопливым мальчишкой, и мне страшно было слушать. Как меня колотило, Серж… до сих пор помню.

— Тебя и сейчас заколотило… — Серж накидывает мне на плечи одеяло. — На, выпей еще.

— Их колдун тогда взял меня за руку. И так сказал: это было не страшно даже, а чудовищно и безобразно, но именно поэтому нельзя забывать. Чтобы Смутные времена никогда не повторились. А потом он показал мне живую саламандру. И я хотел потрогать, представляешь? Хорошо, успели руку перехватить. Красивая она…

— С ума сойти, — восхищается Серж. — Да, непохоже это на тех подземных, какими я их себе представлял. Расскажи еще что-нибудь, а?

Я киваю. Прикрываю глаза. Вызываю в памяти самый любимый мой угол в сумеречной глубине дядькиной лавки. Сундук с изделиями гномьих мастеров, — когда лавка закрывалась, дядька разрешал мне рыться в нем, рассматривать и трогать руками чудную гномью работу. Дядька был ювелиром-перекупщиком. Он мало делал сам, но зато понимал работу других. Именно поэтому подземельные вели с ним дела.

Серж умеет слушать. И собственный рассказ увлекает меня, давние горести кажутся сегодняшними, а сегодняшние еще не наступили, до них еще жить и жить. Я рассказываю. Как приходили к дядьке гномы, как, сгрудившись вокруг лампы, обсуждали они подолгу достоинства «работы»… они каждую вещь так называли — «работа». Если, конечно, вещь того стоила. Тогда дядька махал костлявой рукой: «Подь сюда, обалдуй! Смотри». И я смотрел. Смотрел и слушал. Гномы никогда не говорили о чистоте камня или его игре. Зато в их речах каждый камень обладал характером. Душой. И душа эта могла проявиться работой, а могла умереть. Они говорили примерно так: «Вы, люди, не видите суть камня. Вам надо показать — вы умеете понять сделанное видящим. Но сами не сделаете так никогда. Работа не дается вашим рукам. Только поделки». — «Ну уж, — возражал дядька. — И у нас есть мастера». — «Есть, — соглашались гномы. — Но ты, почтенный Нико, ты, почти понимающий душу камня, скажи честно, разве их мастерство сравнится с нашей работой?»

Дядька вздыхал: «Что ж, и на поделки есть спрос. Тем более цену я за них не ломлю, как некоторые. А только правы вы в одном, почтенные: знающий покупатель переплатит, а возьмет ваше».

Дядька мой, светлая ему память, при всех своих недостатках душой не кривил никогда…

— Душа камня, — задумчиво повторяет Серж. — Красиво. А только переплачивать за душу… бред какой-то. По мне, если нож, так лишь бы острый, фляжка — чтоб не протекала, а вино — грело. И ладно.

— На самом деле не так уж и многому я научился, — вздыхаю я, припомнив тяжелые дядькины подзатыльники. — Не успел. Не зажился мой дядька, а тетка… ну, что говорить… сам, пожалуй, напросился.

— Шуганула? — понимающе щурится Серж.

— В первый же день. Да Господь с нею, с теткой, я бы и сам ушел. Так я что говорю… При всем своем невежестве подземельную работу я отличаю сразу.

— Да? — азартно вопрошает Серж. — А вот хочешь доказать?

И выкладывает передо мной на стол два ножа.

Руки мои сами тянутся к тому, что постарше. Затертый, невзрачный… еще невзрачнее рядом с другим — тот тоже не новый, зато притягивает глаз узорчатой рукоятью, подмигивает дешевенькими светлыми аметистами, с изрядной фантазией вплетенными в узор. У него и лезвие ярче, с хищным отливом. Зато этот, я знаю, не затупится. И рука не соскользнет с невзрачной рифленой рукояти. Я принимаю его на ладони, и ощущение спокойной надежности окутывает меня теплым плащом.

— Откуда он у тебя? — благоговейно шепчу я. — Серж, этот нож стоит, пожалуй, половину дядькиной лавки…

— Да брось, — отзывается Серж.

Понятное дело, он не очень-то похож на гномий. Но это настоящая подземельная работа. Да еще и старинная к тому же. А другой, прости, Серж, — подделка для дураков. Красивая безделушка.

Серж смеется:

— С ума сойти! Знаешь, ты первый угадал! Хотя я бы не сказал, что все прежние отгадчики были дураками. Согласись, друг Анже, в нем есть фасон! У меня его даже раз украли. А гномий… точить его, правда, не надо, и к руке славно приходится. А форсу никакого. Я его в память о друге таскаю. Прощальный подарок, можно сказать.

Последние слова брата Сержа пробиваются ко мне чуть заметной усмешкой сквозь стремительно наплывающую тьму.

Подземелье…

Бронзовая чаша с негасимым огнем, гнездовье саламандр, бросает пляшущие сполохи на ровный каменный пол и каменное же, в невысокую ступеньку, возвышение. Стены и потолок теряются во мраке, но темнота не давит, нет. Наоборот, ощущение простора и ликования охватывает здесь каждого подземельного жителя. «Сердце Подземелья» — так называют издревле такие пещеры, и каждая из них — священна.

Сердце Подземелья. Гномий мастер-старшина, коренастый и коряворукий, рассеянно полирует нож. Клинок блестит и без того, но мастеру нужно занять чем-то руки. Он волнуется.

«Сердце Подземелья, Негасимый Огонь, во имя завещанной предками жизни, пусть предначертанное свершится здесь и сейчас!»

Человечья женщина, прижимающая к груди годовалого ребенка, погружена в колдовской сон и не боится происходящего. Она улыбается во сне. Но будить ее нельзя. Проснувшись, поняв, она способна будет лишь на заполошные вопли. Воистину бессмысленное существо. Хуже ребенка, что сонно почмокивает у нее на руках. Принц, надежда Подземелья, и его кормилица.

Стоящий рядом с ними королевский стражник не таков. Гордое мужество — суть и смысл его. Раненый, спутанный наговором неподвижности, он не считает себя побежденным. И он прав, потому что не слабость и унижение его нужны Подземелью, а добровольная помощь. Снять с принца защитные амулеты может лишь человечья рука.

— Помоги нам, человек! Этим ты и себе поможешь.

«Какая насмешка, — горько думает мастер-старшина. — Мы, видящие суть камня, можем раскрыть ее своей работой и показать другим, невидящим. Мы, видящие и суть людей, ничего не способны сделать с ними. Сколько попыток договориться! Они понимают нас лишь тогда, когда сами хотят понять».

Колдун бормочет, вкладывая в древние фразы всю силу отчаяния. Наговор смирения, наговор страха, наговор безнадежности — одна за другой, плотной, ясно видимой искушенному глазу пеленой окутывают молодого стражника гномьи чары. Он боится. Он смирился с неизбежной гибелью. Он не верит в спасение.

— Выбери сам свою судьбу. Ты можешь остаться здесь — живым или почти мертвым, как получится. Ты можешь и вернуться. И принц вернется с тобой вместе, только с нашими амулетами вместо своих. И никто не узнает, что ты побывал в Подземелье. А потом ты случайно найдешь то, что вы, люди, называете «гномий клад». Ты станешь богатым, ты сможешь отдавать приказы, а не подчиняться им. Человек, мы готовы дорого платить за твою помощь. Очень дорого.

— Я не предам своего принца.

— Это не предательство, человек, верь. Так будет лучше для всех. Для людей, для нас.

— Не предательство, вот как? — Стражник кривит губы: словно улыбнуться хотел, а не вышло. — Или не тайно проникли вы в покои принца, или не чарами похитили его, или не подняли оружие на охрану?

Он боится. Он верит, что подписывает себе приговор, что после уговоров его ждут пытки, что он и впрямь может остаться здесь «почти мертвым». Он боится, и еще что-то… жалость? Что-то не сложилось — или только начало складываться, и жаль расставаться с жизнью на пороге чего-то нового и хорошего… да, похоже! Но его мужество сильнее. Мужество и гордость, как они украшают тебя, глупый королевский стражник! Даже та чушь, которую люди называют вассальной верностью, перестает казаться чушью, когда зажигает непреклонным огнем твои серые глаза. Вот выявили мы твою суть, и она прекрасна, как чистейший из драгоценных камней. И что? Легче нам от этого? Ты не хочешь нас понять.

— Человек, поверь! Нам не нужен ваш мир, мы свой хотим сохранить. Твой король не пожелал выслушать нас ради законов добрососедства — но ради сына и наследника выслушает. Человек, мы не желаем зла твоему принцу. На наших амулетах нет черных наговоров.

— Да пусть лучше руки мои откажутся держать оружие, чем прикоснусь я к вашим амулетам!

Вздох, больше похожий на стон, вырывается у мастера, и нож готов выпасть из задрожавших пальцев. Сердце Подземелья, Негасимый Огонь! И колдун, удивительно спокойный в нелегких переговорах, едва не срывается на крик:

— Человек, зачем?! Мы ведь и тебе зла не желали. А ты сам себя проклял, человек, и никто теперь не в силах помочь тебе.

А в глазах несчастного парня столько боли… Колдун осторожно, плавно сдергивает наговоры. Хрипит из последних сил:

— Пропустите помощь. Сегодня мы проиграли.

Медленно и рвано, с глухим протяжным стоном королевский стражник падает к ногам спящей колдовским сном женщины. Женщина продолжает улыбаться. Ей снится счастье сейчас, скудное бабье счастье. И мастер сам готов кинуться вперед, подхватить глупого парня, так неосторожно сказавшего Слово в Сердце Подземелья, при Негасимом Огне.

Но помощь уже здесь. Юная девушка, белее гипсовых цветов, с тревожными и храбрыми глазами. И грозный король. Король дает оплеуху спящей кормилице, та вскакивает и одурело оглядывается, и руки ее крепко прижимают к мягкой груди малыша-принца. Принц просыпается и заливисто смеется.

Смеется! Мастер-старшина и отступивший к нему под защиту Стража колдун одновременно переводят дух. Хороший знак! Сегодня они проиграли, но не все еще потеряно.

— Идем же, дура! — Король одной рукой подталкивает кормилицу, другой помогает девушке подхватить половчее бесчувственного стражника. — Шевели ногами, пока они не опомнились!

— Подземелье выпустит вас, — шепчет колдун вслед убегающим людям. — Жаль, как жаль, что не придуман еще никем наговор понимания…

— Э-э-эх… Вот они, пророчества, — вздыхает мастер, и корявые пальцы скользят по рукояти ножа, словно лаская ее. — Мы проиграли, и что нам остается? Принять войну?

— Принц еще мал, — отвечает колдун. — А пророчество не указывает сроков. И пока принц жив, у нас остается надежда. Подождем… пусть подрастет.

— Зачем ты это сделал? — Что-то крепко сжимает мои плечи… я поднимаю руки и встречаю ладони брата Сержа. Голова кружится немного… но и только. Ничего страшного. А что я сделал? Ох, ну да…

— Не знаю… само вышло. Я не хотел, честно…

— Я должен доложить отцу предстоятелю, понимаешь ты это?

Я понимаю.

Я понимаю и то, что брат Серж будет наказан строже меня.

Но я ведь не хотел!… Не собирался! И я видел…

— Серж, но ведь я видел их! Ожье и Юлию! И короля Анри, и принца Карела! Его похищали, представляешь?! И никто об этом не знает! — Я рассказываю взахлеб, перескакиваю с одного на другое и возвращаюсь, припоминая подробности…

— Мы должны пойти к отцу предстоятелю, — прерывает меня брат Серж. — Немедленно. Ты увидел что-то важное.

— Но почему?… — Я растерянно утихаю.

— Да ты ведь только о них все время и думаешь. Ты словно голову потерял. Знаешь ли, я поверить не могу, что ты этого боялся… Согласись, по тебе не скажешь! Но ведь боялся?

Как меня затрясло от простого этого вопроса! Еще бы мне было не бояться…

— Та-ак, — мрачно тянет Серж, — можно сказать, попал в яблочко. Знаешь, Анже, лучше расскажи. Дальше меня не уйдет, клянусь. Я же вижу, тяжко тебе вспоминать… а, чтоб ты знал, лучший способ избавиться от плохих мыслей и воспоминаний — рассказать о них.

Слезы подступают к глазам — стыдно, а не удержать. Прав Серж, ох как прав… есть мне чего бояться, о чем вспоминать не хочется — а забыть не получается никак. Вот уж больше года…

— На, выпей… пей, Анже, пей.

Я потихоньку, маленькими глотками между всхлипами, пью кислое вино. И рассказываю, как могу:

— Я ведь одно время этим зарабатывал. Ну, кражи там всякие, пропажи… Ты не думай, шпионить не брался… противно мне это, гнилое дело. Но раз как-то раз мне заплатили за колдуна. Заплатили старшины гильдии ювелиров Агрилы. Колдун обвинялся в убийстве мастера. Вроде как не поделили они редкой величины огненный топаз, поссорились, и через пару дней ювелир свалился с моста и утонул… даже не утонул, мелко там, — убился. И был на первый взгляд колдун ни при чем, вот только топаз пропал бесследно, — но колдун вполне резонно заявил, что похитить камень мог кто угодно. А что выходят из огненного топаза самые надежные амулеты любви и верности и цену за них можно взять почти что любую — так это вовсе даже не кажется колдуну доказательством, поскольку ему-то как раз камень и не достался.

Без ясных доказательств просить правосудия у королевского наместника было бы глупо. Мне дали гильдейский знак погибшего мастера и попросили глянуть, как было дело. Я и посмотрел… и с тех пор почти не вижу.

Как раз, когда мастер шел по мосту, колдун наслал на него слепоту. Ошибиться было нельзя — только от заклятья так стремительно перестаешь видеть… Я вырвался из видения раньше, чем несчастный мастер ослеп вовсе, — но в точности с такими глазами, какими стали на тот миг глаза ювелира. Полуслепым. И, конечно, колдун не помог — потому что вина его стала яснее ясного и, понятное дело, его казнили. Казнили раньше, чем стало понятно, что его заклятье подействовало на меня навсегда…

— Но как же так?! Неужели они не видели, что стало с тобой?

— Но ведь я не ослеп полностью. Вот и решили, что чары временные и скоро рассеются. А потом… потом стало поздно.

— И ты начал бояться применять свой дар…

— А ты бы не боялся?

Серж вздыхает:

— Боялся бы. Конечно, это страшно. Но, по-моему, тебе и вправду стало легче…

— Да… пожалуй, да. Легче.

— Ну так пойдем… Извини, Анже, но отец предстоятель должен узнать об этом твоем видении. О Кареле, я хотел сказать.

Отец предстоятель слушает меня, рассеянно постукивая пальцами по подлокотнику кресла. И, выслушав, долго молчит. А я думаю: если сейчас за мой проступок опять наказан будет другой, я не смогу им в глаза смотреть. Никогда. Господи, не попусти!

— Покажи нож, сын мой.

Серж протягивает пресветлому нож.

Отец предстоятель вертит его в руках, проводит пальцами по рукояти, пробует на ногте клинок. Возвращает Сержу. Мне кажется… нет, как я могу судить о пресветлом, кто он и кто я… но все-таки мне кажется, что он тянет время, не зная, что сказать.

— Все это слишком похоже на волю Господню, — говорит наконец пресветлый. — Я не смею судить ваше ослушание, ведь все мы в воле Его. Анже, я пришлю к тебе брата библиотекаря. Он запишет все, что ты видел. Как можно подробнее, понял, Анже? И впредь, когда увиденное тобой достойно будет того, записывайте. Я разрешаю тебе продолжать дознание, однако будь благоразумен и не усердствуй сверх сил. И читай хроники. Брат Серж, верни ему раритеты сегодня же. Брата библиотекаря можете звать по первому его слову, передай это всем. Только продолжайте развлекать его иногда, иначе, думается мне, наш Анже опять позабудет о разумной мере. Благословляю, дети мои! Идите…

Странно, думаю я, ведь пресветлому, когда привел он меня в монастырь, я тоже рассказал эту историю с колдуном. Но тогда мне не стало легче. А сейчас — отпустило. Потому ли, что вернулся я к дару? Или все-таки… Неужели все-таки сочувствие Сержа помогло? Лучше благословления отца предстоятеля?

Нет, слишком сложно это… не для разумения скромного послушника. Займусь лучше тем, что поручено мне, тем, что я умею.

И вот вновь беру я в руки серебряную брошку. Я помню, как там, в Подземелье, блеснула на груди Юлии алая капля драгоценного корунда. Я видел похищение подземельными принца Карела, но и Юлия видела его тоже. Ведь так, Юлия?

— Шкуры живьем поснимаю! Изменники!

Маргота и Юлия испуганно переглядываются. Король Анри Грозный, славящийся лютым норовом далеко за пределами Таргалы, никогда на их памяти не был разъярен до такой степени.

— Супруг мой король, — пытается вставить королева Нина.

— Молчи, шлюха! — рычит король Анри. — Где ты была?

— Отец! — сбросив оцепенение, кричит Маргота. — Не время выяснять отношения! Надо спасать Карела, пока не закрылся ход!

— Он не закроется. — Юлия заглядывает в темный проем. — Здесь алебарда воткнута, и колесо о нее заклинило.

— Какое еще колесо? — тоном ниже громыхает король.

— Не знаю. Какое-то колесо. — Юлия дотрагивается до небольшого зубчатого колеса, зацепившегося зубом о серебряную оковку древка, и отдергивает руку. На пальцах ее темнеет чья-то кровь.

Маргота хватает с низкого туалетного столика масляную лампу в ажурном серебряном футляре, втискивается в проход рядом с Юлией и деловито осматривает стены.

— Он оставил нам след!

— Кто? — всхлипывает королева.

— Ожье, — поясняет принцесса. — Гляди, Нина, ведь он сумел заклинить дверь. Ну да, и здесь пятна… и вот! Как будто он ранен и приваливается к стене. Отец, надо идти следом!

— В ловушку? — сурово вопрошает король. — Уж ты-то туда не пойдешь, Марго!

— Тогда сбегаю за капитаном? — спрашивает принцесса.

— Некогда! Я пойду сам. И горе той нелюди, которая посмеет…

— Говорят, что чары с ребенка может снять родная кровь, — тихо говорит Маргота. — А мужчину может расколдовать поцелуй любящей женщины.

— Сказки, — с печальной уверенностью опровергает падчерицу королева Нина. — Чтобы снять чары, нужно, по крайней мере, знать…

— Хватит болтать, — прерывает король. — Марго, зови сэра Оливера, пусть караулит проход. И чтоб никто другой не знал! Поняли? Бабьи сплетни на всю Корварену мне без надобности. Лампу, Марго!

Но лампу уже берет Юлия:

— Я посвечу, мой король.

— Тебя мне не хватало!

— Лампа помешает вам сражаться, мой король, — возражает Юлия. — И лишние руки могут понадобиться. Мало ли…

— Ладно, девушка… — Король бросает свирепый взгляд на жену и дочь и, отстранив Юлию, шагает в темный проход. — Сзади держись, поняла? И чтоб ни звука!

— Возьми… — Королева торопливо повязывает Юлии на запястье серебряный шнурок с вплетенными в концы крохотными изумрудами. — Это «серебряная трава», на защиту.

Юлия только кивает, уже протискиваясь в проход следом за королем. «Серебряная трава», наговоренная на защиту, прибавляет уверенности. Ажурные блики мечутся по стенам, впереди смыкается темнота, а проход ведет вниз и вниз — где скатами, где чередой ступеней, а раз даже длинной винтовой лестницей. Иногда коридор ветвится. Тогда король берет у Юлии лампу и разглядывает стены и пол. Он молчит, шаги его почти бесшумны, и Юлия изо всех сил старается двигаться так же — неслышно и осторожно. Тишина Подземелья звенит в ушах.

Тишина? Или гномьи наговоры, отскакивающие от «серебряной травы»?

Король останавливается так резко, что Юлия утыкается носом в его широкую, плотно обтянутую замшевым жилетом спину. Король шарит руками по воздуху впереди себя. Там, впереди, мечется свет неровными огненными сполохами. Там слышен бубнящий что-то неразборчивое гнусавый гномий голос. Король наваливается на невидимую преграду всем телом, пытается разрубить шпагой… шепчет в бессильной ярости:

— Они закрыли проход!

— Что же делать? — Юлия тоже протягивает руку вперед, касается кончиками пальцев преграды, и со шнурка королевы срываются жгучие искры. Невольно ойкнув, Юлия отдергивает руку.

— Что это еще? — хрипло рычит король.

— «Серебряная трава», на защиту.

— Эх, Нечистый меня задери, надо было Нину брать!

Гномье бормотание смолкает, и слышен голос Ожье. Такой родной… Юлия еле удерживает стон.

Решительный, твердый, полный затаенной боли голос. Ее Ожье… Что с ним?! Что-то страшное, она чувствует!

Как в страшном сне, Юлия ставит лампу на пол и шарит руками по колючему, непроницаемо-твердому воздуху, преградившему путь к Ожье. Она уже не замечает обжигающих руку серебряных искр; но мимоходом удивляется, что не плачет; а ведь заплакать сейчас кажется таким обычным делом…

И преграда исчезает. Юлия вваливается в разбавленную сполохами огня тьму, оглядывается заполошно. Ожье — ее Ожье! — медленно и неловко падает к ногам безучастной Матильды, кормилицы принца Карела.

Как она очутилась рядом? Кто таится в вязкой тьме неподалеку? И почему так странно слышать смех маленького Карела?

— Ожье, Ожье, вставай!

— Идем же, дура! — Король одной рукой подталкивает Матильду, другой помогает Юлии подхватить половчее бесчувственного Ожье. — Шевели ногами, пока они не опомнились!

Тьма сгущается вокруг, тьма давит, оживляя древние ужасы и детские страхи.

— Юлия, лампу!

Подхваченная на бегу лампа очерчивает их ажурным кругом света, раздвигая стены до безопасных пределов. Перепуганная Матильда подвывает на бегу. Хрипло, прерывисто дышит Ожье, пытаясь сам переставлять ноги, — пока король не отпихивает от него Юлину руку и не вскидывает гвардейца на плечо, словно мясник баранью тушу. Коридоры ведут вверх, вверх, и все тяжелее дышать. Винтовая лестница кажется нескончаемой. А за ней еще такой долгий путь!

— Юли, — хрипит Ожье.

Король замедляет шаг. Матильду уже шатает, вот-вот упадет, Юлия перехватывает у нее Карела и тяжело хватает ртом воздух. И тут возникают из тьмы впереди королева Нина и сэр Оливер, капитан королевской гвардии.

— Какого черта, — шепотом рявкает король.

— Вам нужна помощь, — тихо отвечает королева. — Я почувствовала.

Капитан принимает у короля Ожье, Нина ловко берет Карела. Королю остается подхватить под руки Матильду и Юлию. И идти сразу становится легче. И бесконечный путь наверх теряется в ажурных бликах света, в шелесте юбок, в тупой повторяемости шагов. И как странно увидеть впереди дневной свет…

Король выдергивает из гномьего механизма алебарду, и тяжелая, в добрый локоть толщиной, дверь бесшумно сливается со стеной.