В Афгане погибают ребята только по своей вине и из-за невнимательности и расхлябанности командиров. А солдатская взаимовыручка всегда есть, была и будет.. Ненависть душила Иисуса, тот мир, что показывали по телевизору, стал чужим. Уже не хотелось снова к этим дядям. К этой серой толпе в школьных костюмах , привыкших выполнять все по приказу, по указке. За те несколько дней, что он пробыл на точке, ему стало казаться, что он стал ужасно старым.
      Следующее утро началось с внезапно раздавшейся автоматной очереди в одной из палаток. Все кинулись на улицу и увидели, как от палатки, где жил Цыпа, разбегаются старослужащие. Не понимая , что случилось, начали выспрашивать у убегающих. Случилось то, что должно было случиться, по крайней мере, не исключалась такая возможность. Доведенный до отчаяния Цыпа, вечными тычками, мордобитием, просто взял автомат и пристрелил главного своего мучителя - Гаджихана. Прошло пять минут. Из палатки Цыпа не выходил, Кента как на зло на точке не было. Из старослужащих никто соваться в палатку не хотел, да и вообще, старались отойти подальше. Начались разговоры, что нужно послать к нему молодых, пусть они его там заговорят и свяжут. Ведь не будет же он стрелять в своих одногодков. За всем происходящим с интересом наблюдал Бугай. Молча докурив сигарету, он выплюнул окурок на землю, растоптал его, так же молча, обычной походкой направился к палатке, где находился Цыпа. Все замерли в ожидании следующей очереди. Бугая не было не больше 10 минут. После чего, он показался из палатки. Он и Цыпа. В одной руке Бугай нес цыпин автомат, другой поддерживал еле идущего, плачущего Цыпу. Похоже что Цыпа находился в шоке, и с трудом понимал, что произошло. Вернулся Кент, уставшим голосом приказал взять Цыпу под арест. Бугай с жалостью посмотрел в последний раз на Цыпу, проговорил:
      - Дурак, были способы лучше, надо было просто подумать. Что ж , каждому свое. Теперь держись, - легонько ткнул его кулаком в щеку и тяжело вздохнув, пошел в свою палатку.
      Вечером Цыпу увезли на БТРе.
      Прошел месяц, как молодые приехали на точку. Иисуса и Кита в конце концов оставили в покое.
      Пахали те, кто согнулся. Иисус каждое утро уходил с Бугаем и учился драться. Бугай занимался на гражданке рукопашным боем и теперь начал учить Иисуса тому, что сам знал и еще помнил. "Иначе тебя забьют", - заключил Бугай. Жизнь стала равномерной, размеренной. Дни летели за днями. Иисус как и Бугай стал сторониться людей, друзей у него не было, были одни знакомые. Его стали бесить правильные речи Джейрана.
      Как-то так произошло, что он понял незаметно для себя самого:
      оказывается, те парни в кожаных, клепанных курточках являются достаточно сильными личностями. Попробуй выйди в таком наряде на улицу, да еще учитывая то, что серость постоянно задевает, унижает.
      Да, эти парни - личности.
      Они по-прежнему ходили с Бугаем в наряд вместе. Многому он научился у Бугая. Но были ли они друзьями, он не знал. Порой у Иисуса волосы вставали дыбом от человеконенавистнических речей Бугая. Переписка с девчонками, как-то сошла на нет. Иисус стал так же презрительно относиться к ним, как и Бугай. Как-то у них зашел разговор о дружбе, о том, кто может считаться твоим другом, а кто нет.
      - Ты один в мире, - говорил Бугай, - никогда ни на кого не надейся. Если есть силы - дерись до конца. Нет?
      Можешь убежать, можешь спрятаться, можешь умереть? Надеяться на кого-то - глупо. Кто подставит и всунет свою собственную шею в петлю вместо другого? Попробуй себя поставить на место другого, ты бы смог?
      Вот именно - не смог бы. Но кроме жажды жизни, как это ни странно, есть еще понятие - честь. У каждого оно свое. Каждый ее хранит, или не хранит, как может. Если потеряешь ее однажды, вряд ли обретешь снова, будешь мстить людям за ее потерю. Как это происходит, ты видишь сам. Кот, Сергеев да и многие другие решили, что это игра. А теперь стараются заткнуть глотку совести, которая мучит их, заставляет вспоминать, как они сами пахали. Как сами разменяли себя, надеясь потом собрать себя в единое целое. И дружат только с теми, кто был свидетелем их торга. Никогда не надейся на помощь друзей.
      Если смогут, они сами, без просьбы тебе придут и помогут. Может случиться так, что ты попросишь помощи у друга, а он не сможет тебе помочь, тогда ты не получишь помощи, а друга потеряешь. А лучше не иметь друзей, не иметь близких и родных. Каждый за себя. Если загнешься, некому будет слезы лить. Да, это тяжело, очень тяжело - готовить себя к смерти. Но она все одно придет, и чем меньше людей тебя будут знать, и помнить о тебе - тем легче будет уходить, тем легче будет порвать нити, удерживающие тебя здесь.
      Иисус слушал, и находил в этих словах много резонного, многое было ему уже знакомо, о многом он думал в последнее время сам. Да, он стал другим, это несомненно.
      Через четыре месяца Бугай уехал в Союз, оставив Иисусу адрес и взяв с него клятвенное обещание, что тот после дембеля, непременно заедет к нему. Джейран скорешился с Котом и Сергеевым. Жизнь продолжалась, те правила, которые так хотел знать Иисус, стали для него раскрытыми, простыми и естественными.
      В один из вечеров, Иисус сидел на кровати и подшивал воротничок кителя. Вошел Джейран, надменно крикнул, что б Иисус принес Коту воды. Иисус понял, что его проверяют, Бугая не было, не было рядом того, кого все боялись и ненавидели. Сейчас либо он станет независимым, как Бугай, либо...Он подняв на Джейрана глаза, лишь криво усмехнулся.
      Вошли Кот и Сергеев.
      - Бык, ты что не понял? - Джейран схватил Иисуса за грудь.
      - Руки , - с отвращением Иисус откинул руки Джейрана.
      - На, - Джейран ударил Иисуса под ребра.
      Иисус вскочив на ноги, встал в стойку. Резко ударил два раза правой ногой Джейрана в шею. Джейран не удержавшись - упал. Отбив левой рукой кулак подоспевшего Кота он краем глаза увидел, как Сергеев Целит в Иисуса табуретом. Табурет только едва задел Иисуса. Ударом локтя он сбил Кота с ног. Сергеев выбросил правую руку, целясь кулаком в лицо Иисуса, тот перехватил его руку своей правой за кисть, а левой за предплечье с силой опустил руку Сергеева на свое колено.
      Раздался хруст и крик. Джейран обхватил его сзади за торс. Волоча на себе Джейрана, Иисус дотянулся до лежащего на табурете штык-ножа. Он не осознавал в тот момент, что делает, но он делал, подсознание боролось за его жизнь, за право быть самим собой. Почти не замахиваясь, он с силой вогнал штык-нож в бедро Джейрану. Теперь уже завопил Джейран, стараясь рукой зажать хлынувшую из раны кровь. Он видел, насколько испуганными были глаза у Кота, отскочив в угол палатки, он приготовился драться дальше. Быстро скользя глазами по старикам и пытаясь определить, кто будет нападать следующим. Желающих не было. Все смотрели на Иисуса со страхом, понимая, что последняя черта, которая заставляет нас ломать себя и придерживаться нормам морали, им пройдена. Он стал волком, волком, прыгнувшим через флажки.
      Дальше - только поле, дальше - только ветер и воля. И любого, кто осмелился бы встать на его пути теперь, он просто разорвал бы. При всей своей смелости и храбрости среди старослужащих не нашлось охотников остановить эту страшную бестию. Пусть убегает, в загоне еще остались слоны. На следующий день Сергеева и Джейрана отвезли в госпиталь. Один неосторожно упал. Другой споткнувшись, случайно порезался.
      Дед. Дед. Дед. Сколько раз Иисус представлял себя дедов по рассказам других, когда еще был дома пацаном. Здоровенные, небритые мужики, по приказу которых молодые готовы были сделать все. И вот он - дед. Брился он только два раза за службу. Да и здоровенным его с трудом можно было назвать. Правда молодые трепещут, когда он останавливает взгляд на ком-нибудь из них.
      Просьбы, приказания выполняли быстро, даже черезчур. Не раз ему приходилось бить. Но с его точки зрения, ни разу он просто так не ударил. Призыва приходили чморные. Обстирывали и обшивали все палатки. На все это Иисус смотрел с грустью и презрением. Быку - ярмо. Не жаль. Здесь он понял что-то главное в своей жизни. То, что без армии он никогда бы не нашел. Он понял, что человек человеку - волк. И в Союзе больше всего. Что там это только завуалировано, и вместо того, что бы просто дать тебе в зубы, старослужащий будет улыбаться и хлопать тебя по плечу, становясь твоим товарищем, чтобы однажды, когда ты споткнешься, слегка подтолкнуть в спину и занять твое место. Бежать со всеми вместе к партеру, ставя подножки и наступая на упавшие тела? Нет, Иисус понял, что этим он заниматься не будет точно. Он вне игры. Он понял, что только он сам и ни кто другой защитит его. Он все чаще задумывался, и не мог понять, зачем он живет на свете. Неужели только для того, что бы наплодить в свое время детишек и жениться, улечься в вытянутых трениках на диван перед телевизором, молча наслаждаться такой жизнью. Он не мыслил себя в такой жизни. Он презирал всех этих чистеньких, славненьких ребят, знающих точно, что они хотят, и как этого достичь. Стал уважать тех, кто лез в гору в одиночку. Здесь самому себе он дал слово, что не потеряет свою честь, а если это случится, то только вместе с жизнью.
      Он по прежнему писал стихи, неизвестно для кого и кому, и с содроганием ждал возвращения в Союз. Он оставался один на своей туче.
      Ему не хотелось ее покидать, он с ней сжился, это был его дом, его и Бугая.
      Иисус возвращался домой. Он ехал в дребезжащем автобусе по разбитой рязанской дороге. Он выполнил данное когда-то обещание Бугаю, он ехал к нему в гости, не заезжая к себе домой, как только вернулся в Союз. Он выполнил, он выжил, он не позволил похоронить свою честь, только вот Бугая не было дома. Дверь квартиры, в которой согласно адресу проживал Бугай, открыла маленькая седая женщина с опухшими от слез глазами. Глубокие морщины изрезали когда-то видимо красивое лицо. Увидев Иисуса, она заплакала и жестами пригласила войти в квартиру. Скромная однокомнатная "хрущевка"
      приняла в себя Иисуса какой-то совсем непривычной теплотой, уютностью спокойствием и благодатью. Иисусу показалось, что когда-то здесь он уже был, когда-то очень давно, и этот домашний запах, всплывший и будоражащий мозг. Где это было, ну было же, было что-то, черт возьми?
      И вот память смилостивившись, начала отдавать нестройные картинки.
      Стены. Большой деревянный сундук. Зеленый эмалированный таз. И руки, теплые, большие материнские руки. И нет ничего мягче и приятней этих рук. Сердце учащенно забилось. Что это? Игра воображения, или реальные воспоминания, ему не дано это знать наверняка. Только из раза в раз, все тот же сон, все те же руки. А мать Бугая начала долгий рассказ о его жизни, когда тот вернулся из армии. Иисус слушал и не верил, перед ним висела на стене хмурое лицо Бугая, запечатленное во время присяги. Такое, каким запомнил его Иисус.
      Их было трое, шли подвыпившие и задирали прохожих. Бугай поздно возвращался домой. У одного хватило ума вытащить нож и пугануть Бугая. Он скончался в реанимации, другой стал инвалидом, Бугай порезал ему сухожилия на руке. Третий отделался синяками. Суд был месяц назад. Восемь лет.
      Слова доносились до Иисуса как бы издалека, и с трудом добирались до сознания. Он столько раз представлял себе встречу С Бугаем, но даже в самом кошмарном сне не мог себе представить, что это будет так. Иисус еще молча сидел некоторое время, когда рассказ безутешной матери закончился. Он не знал, чем ей помочь, он не знал теплых вкрадчивых слов, его попросту не научили им. Мир, который еще день назад принадлежал ему, внезапно раскололся как стекло в руках и стал с оглушительным звоном рушиться.
      Иисус возвращался домой. Тупо смотря в окно автобуса на проносившиеся мимо лесные посадки, на зеленеющие поля. Буйство весенних красок должно было будоражить глаза, после серого афганского однообразного пейзажа. Он смотрел в окно и видел все те же горы, все тот же песок, всю туже пыль. Он никак не мог скинуть оцепенение, в которое впал в квартире Бугая. Так зачем же быть таким? Пройти ад, что бы сдохнуть в раю? А может все не так просто, как казалось оттуда, с этих гор. Где было только одно желание выйти живым, вернуться. Сколько раз он себе это представлял, свое возвращение, и вот теперь все пошло как-то наперекосяк. Автобус качнуло, и Иисуса что-то укололо в щеку. Кажется, он задремал. На груди его висела медалька, которую им выдали перед отправкой в Союз.
      Он отцепил ее и прочитал надпись на оборотной стороне. " От дружественного афганского народа". Его лицо исказилось насмешливой гримасой. Оказывается, афганский народ был дружественным? А может дружественным и был только афганский народ? Тогда кто же были шурави?
      Иисус открыл форточку, просунул руку с медалькой в нее. Ветер колыхал маленький металлический кругляшок. Пальцы медленно разжались, последнее упоминание о том, где он был, заскакало по нагретому солнцем асфальту, оставаясь с каждой минутой все дальше и дальше от Иисуса.
      Родной дом, родные стены, родная береза, родные лица. Вы снились два года. Просыпаясь, хотелось выть, что вы там, а я здесь. Иисус вернулся. Твердой походкой вошел в свой грязный барак. Все изменилось, и в то же время все осталось по-прежнему. Те же обои, заляпанные известью. Ремонт так и не был закончен. Те же захоженные полы, до земляного цвета. Скрипучий приемник надрывался голосом Кобзона, прославляя день победы. И все та же картина на кухне, резанувшая глаза. На груде грязных и рваных тряпок лежал человек, что то-пьяно бормоча.
      Внезапно человек раскрыл широко глаза, непонимающе уставился на Иисуса.
      - Кто ты? - испуганно вскакивая на ноги спросил он скороговоркой. С-ы-ы-ы-н-о-о-о-ок, - плачущим надтреснутым голосом протянул человек, вернулся,- запричитал он.
      Как постарел его отец, какими страшными бороздами покрылось его лицо, синие круги, и все так же пьет. Сколько лет боролся с этим Иисус, сколько клятв он выслушал о том , что больше отец ни возьмет ни капли в рот. Все впустую.
      Обнимая отца, Иисус совершенно ничего не чувствовал, ни радости возвращения, ни горести того, что ничего не изменилось, на него накатила апатия, безразличие и усталость. Он слишком долго не был дома, чтобы хоть что-то понять сейчас.
      - Сынуля, а я как раз, только-только из магазина, - верещал восторженно отец, - дай, думаю, возьму бутылек, праздник чай, а тут такое!
      - Эх, - слезы покатились по его грязным небритым щекам быстрее, видела бы мать тебя сейчас, какого сына я воспитал, - надрывался отец, одновременно раскупоривая водку и наливая в грязные граненые стаканы.
      - Ты, это, сынок, закусить-то нечем, - виновато стал оправдываться он Я, это, до пенсии-то, еще неделя, я вон у тети Клавы занял на пузырь-то, продолжал он, и почти весело закончил, - ну ведь как знал, что ты вернешься.
      - Ну давай, сынуль, за возвращение, вон, хлеб бери, закусывай, больше нечем, - повторился он, и не дожидаясь Иисуса, опрокинул полный на две трети водкой стакан в ставшим наполовину беззубым рот.
      Иисус, держа свой стакан, молча смотрел на плескающуюся в нем водку. Он еще ни разу в жизни не пил водку, тем более с отцом вместе. Быстрый хмель снова свалил отца ну кучу тряпья, а Иисус все сидел и смотрел, как бы примериваясь и никак не решаясь, выпить или отставить. Наконец, он решился и влил содержимое в себя. Горло обожгло, но почти не заметил этого, лишь сморщился от непривычного вкуса.
      Повернувшись и взглянув в окно, увидел родную березку. Ту березку, которую однажды посадил под своим окном, с любовью выкопал ее на лесной опушке, принес к дому и посадил. Тогда учителя говорили, что каждый пионер должен посадить дерево и отчитаться за это дерево перед школьными учителями и своими товарищами. Минут пять он не отводил от нее взгляда, рассматривая уродливо опиленный ствол. Кто мог тогда предполагать, что это красивое дерево, вытянувшись, станет кому-то мешать, станет задевать своей кроной провода, и за это ей спилили крону. Станет ветвями загораживать окно. И за это ей опилили ветви. Иисус не мог знать этого, когда выкапывал молодое деревце от своих сестер и братьев. Ему тогда казалось, что он занимается очень нужным и полезным делом. Чем, как не благими намерениями мы порой прокладываем себе путь к собственным проклятиям. Он почувствовал себя деревом, по стволу которого уже карабкается кто-то с ножовкой в руке, что бы подравнять, укоротить, сделать так, как надо. Естественность присуща только дикой природе. Человек же в свою и в чужие жизни всегда вносит искусственность и театральность. Наконец, он отвел взгляд и вернулся в свою барачную кухню.
      - Здравствуй, Родина - медленно произнес он. Лицо исказилось презрительной гримасой.
      - Я вернулся!? - не то спрашивая кого-то, не то утверждая прохрипел он и уже не твердой рукой поставил стакан на грязный стол.
      25 декабря 2000г.