Возле сцены - столик для особо почетных гостей. Здесь Николай Иванович Ванюшин, профессор Гаврилин с дочкой Сашенькой и главный режиссер театра <Ко всем чертям> Ефим Михайлович Долин.
      Певец на сцене обхватил голову руками, простонал:
      Птичка божия не знает
      Огорчений никогда.
      Антихрист собакой лает
      Без особого труда...
      Долгу ночь в подполье дремлет.
      Солнце красное взойдет,
      Антихрист, геенне внемля,
      Встрепенется - и орет!
      За весной, красой природы,
      Лето красное бежит,
      Пляшут красные уроды,
      А в дуду играет жид!
      Ефим Михайлович Долин, засмущавшись, покашлял и, чтобы разрядить неловкость, первым зааплодировал.
      - Все же, господа, - чересчур игриво сказал он, - я, иудей, признаю справедливость в дележе нашего племени на евреев а жидов. Всякие Троцкие и Керенские - чем не жидоморды?! А кто посмеет сказать о господине Абрамовиче что-либо, кроме как: еврей?
      - Я, - хмыкнул Ванюшин. - Дерьмо ваш Абрамович! Сам кашу заваривал, а теперь всем за границей в жилетку плачется. Дрек! И ты, Фима, сволочь. Пусть бы при мне кто посмел про россиянина хоть словечко обидное сказать! Я б немедля глотку перегрыз. А ты изгиляешься перед нами, своих соплеменников продаешь хуже любого черносотенца. Так себя потаскухи ведут, Фима, дешевки притом.
      - Когда вы начнете браниться по Далю, - сказал профессор Гаврилин, заранее предупредите, я уведу дочь.
      - Сашуля, - рассмеялся Ванюшин, - ваш папа - ханжа. Вы у нас единственная одаренная поэтесса, вам не надо бояться гримас жизни, вам их надо видеть. Вот, например, на всех заборах каждую ночь теперь появляются такие призывы, начертанные рукою юных мужей, что мне, знатоку российского, мудрого и целесообразного мата, и тому завидно. А папа, верно, велит вам проходить мимо этих образчиков народной мысли с закрытыми глазами. Родители, родители... Прохиндеи и лжецы.
      - Коля, вы зачем этак-то?
      - Любил барин нотации читать.
      - Я нотации читаю лакеям, - жестко возразил Гаврилин, - когда мне подают пережаренное мясо.
      Ванюшин придвинулся к Гаврилину и жарко выдохнул - не поймешь: то ли пьян, то ли издевается:
      - А вот я мяса никому не подаю, но - все равно лакей! Имеющий рубль не станет пить пустой чай, у кого десятка - потребует шашлыка на ребрышке, а кто владеет тысячами - тому подавай печатное слово! А как же? Тысяча вот визитная карточка цивилизованного человека. А ему без триппера и скандальной хроники - жизнь не в жизнь! Скандальную хронику - а ее сущность составляет политический репортаж, публицистическая гневность и сводка с фронта, - это все ему, цивилизанту, подаю я - лакей и прихвостень! Мне платят не за талантливость, а за количество строк и запах жареного! И тебе, профессор, тоже. А Долину - подавно. Он такие вонючие пьесы ставит - просто тошно. Зато меценатам нравится. А что есть меценат? Оно есть некультурная сволочина, которая позволяет себе судить обо всем и советы давать всем, потому как может платить.
      Сашенька слушала Ванюшина жадно, нахмурив пушистые стрельчатые брови. Долин катал хлебные шарики на скатерти, а Гаврилин скептически улыбался и цыкал зубом - будто что попало в дупло.
      - Мой репертуар не так уж плох, напрасно ты так резко, - возразил Долин, - народу нравится, во всяком случае.
      - Замолчи! У тебя нет репертуара, у тебя набор дурно пахнущих анекдотов.
      - Знаете, почему вы не правы? - задумчиво спросил Гаврилин. - Вы, Коля, не правы оттого, что плохо знакомы с историей русской государственности.
      - А ее-то и нет. Есть сплетни, далекие от историзма, и пошлые байки про то, как Екатерина с Потемкиным в постели развлекалась! А истории государственности нет!
      - Ты сердишься, Юпитер, значит, ты не прав.
      - Я не сержусь. Я утверждаю. Убедите в обратном - с огромной радостью признаю себя побежденным.
      - Я постараюсь убедить вас в письменном виде.
      - Как?
      - А вот так. Напишу в ваш лакействующий орган.
      - Когда, профессор? Лет через пять? Нас тогда вышибут отсюда в объятия к китайским мудрецам! Русская интеллигенция похожа на существо с огромной головой, но без рук. И с великолепным языком: болтать можем прелестно, писать - в год по чайной ложке, надиктовывая, а делать - нет, это мы не можем, пусть мужик делает, мы будем скорбно комментировать и намечать перспективы.
      - Вам бы застрелиться, - посоветовал Гаврилин.
      - Ха-ха! Я жить хочу! Мне приятно жрать кислород - единственное, что человеку отпускают бесплатно!
      - Не надо ссориться, господа, - сказал Долин, - в конце концов мы все единомышленники.
      - Не надо! - согласился Ванюшин и легко плеснул в свой бокал льдистой, с хлебной желтизной, смирновки. - Ни к чему! Сашенька, лапа, почитайте свои стихи - они сильны и чисты, я прошу вас, девочка!
      В зал вошли три пьяных офицера. Один из них, низенький, раскосоглазый, поразительно напоминающий атамана Калмыкова, визгливо закричал:
      - Ма-а-альчать!!!
      В привычном к таким выходкам зале - чему за годы революции не выучили российскую интеллигенцию?! - все смолкло.
      Один из троих вошедших выхватил из-за спины горн и серебряно заиграл позывные кавалерийского марша.
      - А-аркестр! - приказал низкорослый. - Валяй <Боже, царя храни>!
      Первая скрипка, треща фрачными фалдами, гарцуя, пронеслась между столиками - к офицеру.
      - Господа, у нас не тот состав, чтобы играть эту мелодию! Может получиться весьма фривольно.
      - Дали вам, собакам, фриволю, - сказал офицер. - А ну играй, сука горбоносая!
      - Но...
      Офицер вырвал у музыканта скрипку и поднял ее над головой. Тишина в зале сделалась напряженной и гулкой. Ванюшин грузно поднялся, оттолкнул стул и пошел на офицера. Остановился перед ним - огромного роста, бешеный: усы топорщатся, лоб в испарине.
      - Вон отсюда, - негромко сказал он офицеру.
      Тот начал скрести кобуру негнущимися, в золотистых волосках, пальцами. Из-за столика, поставленного близко к двери, поднялся франтоватый молодой человек, быстро подошел к офицеру, который уже ухватил пистолет за рукоять, и чуть тронул его за плечо. Офицер обернулся, и молодой человек с размаху ударил его в подбородок. Офицер, грохнувшись, проехал на заднице по вощеному паркету - к дверям.
      Заверещали пронзительными голосами дамы; биржевые спекулянты и интеллигенты молчаливо замахали руками в трескучих манжетах, выражая при этом крайнюю степень озабоченности.
      Офицер, лежа на полу, достал пистолет и начал целиться в молодого человека, пытаясь унять дрожь в руке, но тот в прыжке выбил у него оружие и неторопливо повернулся, чтобы вернуться на свое место. Ванюшин бросился к нему, обнял, расцеловал неловко, по-медвежьи - в шею.
      - Исаев! - закричал он. - Боже мой, Максим Максимович! Откуда здесь? Какая радость, а?! Исаев! Максим!
      Ванюшин вел Исаева через зал, к своему столику, и все аплодировали ему, прочувствованно повторяя:
      - Прекрасно! Чудно! Какая смелость!
      А в это время с потушенными огнями на владивостокский рейд входит полувоенный корабль. На носу, крепко вбив свое тело в палубу, стоит атаман Григорий Михайлович Семенов. Он щурит острые глаза, кусает ус, жует губами. Сейчас решается его судьба: быть ему верховным главнокомандующим всеми войсками России или Меркуловы окончательно одержат верх.
      Для всех его прибытие сюда - сюрприз, да еще какой! Всполошатся купчики, япошки изумятся - он из Токио тайком сюда, американцы ахнут; одни китаёзы рады, ждут, помощь обещали - только б японца с американом поприжать и самим царствовать. А хрен с ними! Играть - так ва-банк, иначе не стоит мараться.
      ...А за ванюшинским столом тем временем дым стоял коромыслом. Обняв Исаева левой рукой, Ванюшин размахивал над головой правой и кричал:
      - Мы Пушкина не знаем, профессор! Мы - темень!
      - Но почему же! - возражал пьяный Долин. - Прекрасные строки, мы воспитывались на них.
      <У лукоморья дуб зеленый>? Это? Да? Ты - молчи! Ты, Фима, вертихвост, твой удел сейчас - шепот!
      - При чем здесь Пушкин и крах российской государственности? задумчиво спросил Гаврилин.
      - При чем? А при том! Пушкин писал, что нет ничего страшнее русского бунта - бессмысленного и жестокого. Только тот может к нему звать, кому чужая шейка - копейка, а своя головушка-полушка! А мы что делали? Успенского с прислугой вслух читали, государя бранили при любом удобном случае - ради красного словца, забыв, что он прямой наследник Петра! Если что до конца Россию и погубит, так это разговорчики сытых интеллигентов! Пушкина читать надо, Пушкина!
      - Николай Иванович, - сказал Исаев, - вы помните, что Пушкин писал о наследниках Петра? Нет? Он писал, что ничтожные наследники северного исполина, изумленные блеском его величия, с суеверной точностью подражали ему во всем, что не требовало нового вдохновения. Таким образом, действия правительства были выше собственной его образованности и добро производилось не нарочно, между тем как азиатское невежество царило при дворе!
      За столом воцарилась тишина.
      - Когда мы работали у Колчака, - сказал Ванюшин, - вы этого Пушкина не цитировали.
      - Так ведь то ж при Колчаке, - легко улыбнулся Исаев. - Нет?
      - На кого вы сейчас работаете?
      - Я только что прибыл из Лондона, Николай Иванович.
      - Я не спрашиваю, откуда вы прибыли, я спрашиваю, кому вы запродались?
      - Я, право, затрудняюсь...
      - В таком случае вы обозреватель моей газеты с сегодняшнего дня.
      - Оп-ля! - сказал Гаврилин устало. - Вот так делаются дела. Ванюшин не просто король прессы, он у нас бизнесмен высшей марки! Вас ждет, Исаев, слава, а Николая Ивановича - новые подписчики. И перемежайте ваши статьи о наследниках Петра Великого сообщениями о скачках - это в духе времени.
      - Сейчас он скажет, что я спекулянт, - захохотал Ванюшин, - они меня здесь все считают спекулянтом, потому что я исповедую веселость в отличие от их многострадально-показной усталости.
      - Николай Иванович, - попросила Сашенька Гаврилина, молчавшая до сих пор, - а вы обещали меня свозить в чумные бараки.
      - Не говори глупостей, Саша, - раздраженно заметил отец. - Твои эксперименты, наконец, делаются вздорными.
      - Я слышала, чумные, когда бредят, - продолжала Сашенька, - говорят всю правду, беспощадно честно про себя все говорят. Если только успевают. А вы? Вы все? Вокруг правды ходите, а к ней никогда не придете.
      - Почему? - спросил Ванюшин.
      - Потому что вы себя любите, а правда у вас - словно компот - на десерт. Потому что у вас только разговоры о правде, а она разговоров не любит, она предпочитает либо молчание, либо действие.
      Долин забормотал несуразное, Ванюшин молча поцеловал ей руку, а Исаев, отстранившись, посмотрел на девушку, чуть прищурившись, и не поймешь сразу - то ли усмехается, то ли изумлен.
      Сашенька заметила, как он смотрел на нее. Она привычна к тому, что на нее все смотрят с обожанием, а этот странный, по-английски суховатый человек, похоже, все-таки усмехается.
      - Вы не согласны? - спросила она.
      - Я как раз собирался пойти к чумным. Так что я обожду отвечать вам, - ответил Исаев.
      - О-о! - вдруг протяжно возгласил Ванюшин. - Кирилл, Кирилл! К нам! К нам, мой родной!
      Все обернулись: в дверях стоял Гиацинтов.
      Полковник пошел навстречу Николаю Ивановичу, они трижды истово расцеловались, потискали друг друга в объятиях - мода сейчас такая пошла, чтоб не только расчеломкаться, но и обязательно, будто испанцы какие, друг дружку по спинам полапить. Гиацинтов выглядел усталым, но в глазах его бегали веселые огоньки. Он пожал руку Сашеньке, сухо поздоровался с Гаврилиным и фамильярно-дружески потрепал по затылку Долина.
      - Знакомься с моим другом, Кирилл, - сказал Ванюшин. - Мы вместе служили в Омске, в пресс-бюро у адмирала.
      - Максим Максимыч Исаев.
      - Гиацинтов.
      По залу пронесся быстрый, как ветер, шепоток. От двери, прямо к столу, ни на кого не глядя, шел Николай Дионисьевич Меркулов, министр иностранных дел. Подвижной, с умным казацким лицом, широкоскулый, он улыбчиво поздоровался со всеми, выпил немного вина и, не говоря ни слова, начал ковырять вилкой паштет из рыбьей печенки.
      - Профессор, - вскользь заметил он Гаврилину, - из Вашингтона вам пришла виза, так что, по-видимому, самое большее через неделю вам следует ехать.
      - Когда профессор становится главой дипломатической миссии, - заметил Ванюшин, - ждите крупных неприятностей, а пуще - убытков, отнесенных за счет гордости и бескомпромиссности.
      Меркулов нагнулся к Ванюшину и негромко, одними губами, прошептал:
      - Только что в порт прибыл атаман Семенов. И уже по всему городу расклеены его приказы с подписью: <Верховный Главнокомандующий всеми Вооруженными силами востока России>. Этот идиот не понимает новой ситуации. А в порту уже началась стрельба. Пьяные семеновцы палят.
      - Где Спиридон Дионисьевич? - медленно трезвея, спросил Ванюшин.
      - Брат молится. Заперся в своем кабинете и ничего слышать не хочет. Поехали туда? Примете ванну, а я заварю кофе и станем думать.
      Ванюшин поднялся, в глазах у него потемнело. (Он думает, что это от сердца. Но нет - люстры медленно гаснут, а в огромные окна вползает серый рассвет. Амурский залив сейчас кажется густо-зеленым, как весеннее поле ночью.)
      - В чем дело? - ни к кому не обращаясь, спросил Гиацинтов.
      К нему подтрусил метрдотель и шепнул на ухо:
      - Стачка.
      Гиацинтов медленно поднялся и, поклонившись всем, ушел из зала.
      Следом за ним - Меркулов и Ванюшин.
      Гаврилин глядел на их спины и говорил устало:
      - Политика лакеев отличается растерянным либерализмом и часто сменяется ненужной жестокостью; при этом - глупо непоследовательна и наивно хитра. Спокойной ночи, Исаев. Заходите к нам, я буду рад вас видеть. Долин, спокойной ночи. Едем. Сашенька, спать пора.
      Когда Гаврилин с дочкой уехали, Долин предложил:
      - Поехали к проституткам, Максим Максимыч?
      - Я, пожалуй, попью кофе.
      - Тогда прощайте, еду на растерзание.
      - В добрый час...
      Исаев остался за столом один и долго смотрел на рассветающий залив спокойный и безбрежный.
      <ВЕРСАЛЬ>. НОМЕР ВАНЮШИНА. УТРО
      _____________________________________________________________________
      - Вы знаете, в чем заключается трагедия добрых людей? - спросил Николай Иванович Исаева.
      - По-видимому, в том, что у них напрочь отсутствует злость.
      - Отчасти. А главное - добрых людей весьма мало на земле, вот в чем дело. Добрые люди пожирают самих себя, переживая содеянное ими. И наконец, они все меряют своей доброй меркой. А это самое страшное. Желание мерить все на свою мерку в конце концов либо сделает доброго человека безвольной тряпкой в глазах окружающих, особливо самых близких, либо превратит в злодея - с отчаяния.
      - Надеюсь, - спросил Исаев, - эта тирада ко мне не имеет никакого отношения?
      - Господь с вами. Кстати, не позволяйте никому называть вас Максом. Особенно женщинам, которых любите.
      - Я позволяю любить себя - только лишь. Сам же стараюсь не любить это утомительно.
      - А как это у вас выходит? Дайте рецепт.
      - Просто-напросто я отношусь к числу не очень добрых людей. Возможно, вы слышали об опытах Карла Кречмера?
      - Нет.
      - Занятные опыты. Кречмер делит человечество на три категории: на пикников, атлетиков и астеников. Пикники - полные, быстрые в движениях, с короткой шеей, сильно развитой грудной клеткой, склонные к тучности и одышке, кареглазые и крутолобые люди. Не смейтесь: Кречмер провел более тридцати тысяч наблюдений в своей клинике. Я сейчас буду перечислять характерные черточки пикников - и это все будет про вас.
      - Валяйте.
      - Пикники социабельны, все выдающиеся политические деятели мира, начиная с времен Эллады, были пикники, для людей этого типа одиночество страшнее всего, они созданы для общества, для активнейшей работы, самые распространенные заболевания у них сердечные, они мнительны и легко ранимы, их замыслы широки и неконкретны, они исповедуют синтез, а не анализ, их память отнюдь не универсальна, а сохраняет лишь самое броское и яркое, отсюда, кстати, обывательская уверенность, что пикники поверхностны в знаниях; они воспринимают книгу, спектакль, науку в целом, сразу, или принимая ее, или отвергая напрочь; полная бескомпромиссность у пикника сменяется таким компромиссом, который и атлетику и астенику будет казаться предательством. И наконец, в любви бесконечные увлечения, причем и любовь и увлечения - отнюдь не самоцель, а некий вспомогательно-стимулирующий инструмент для непрерывного обновления основной его, пикника, деятельности.
      - Да у вас просто готовый номер для концерта. Ваши сведения ошеломят всех пикников в зале. Занятно. Ну а что такое атлетики?
      - Внешне эталон атлетика - греческая скульптура. Спокойствие, рационализм, точность. Астеник - худой, с покатыми плечами, абсолютно невосприимчив к жировым накоплениям, склонен к легочным заболеваниям, аналитичен, пессимист.
      - Вы думаете, эта классификация серьезна?
      - Пока рано делать заключения. Но опыты, по-моему, интересны.
      - И у пикников в семье обязательно бордель, да?
      - Не всегда, но в большей части.
      - Точно! А кто виноват? - усмехнулся Ванюшин. - Футуристы, акмеисты, имажинисты и вся прочая сволочь...
      - Зачем же вы о них так грубо?
      - А я их ненавижу. Все эти <измы> - способ, фокусничая, быть сытым и устроенным в те времена, когда цензура свирепствует против реализма. Они строят загадочные рожи и порхают по самой поверхности явлений и при этом играют роль непонятных гениев, которых травит официальщина. Тьфу!
      Исаев долго стоял у окна, дожидаясь, пока Ванюшин завяжет галстук и причешется.
      - Наверное, нет ничего грустней, - задумчиво сказал он вернувшемуся из ванной Ванюшину, - как смотреть на женщину, которая долго сидит одна в сквере...
      - С одной стороны. А с другой - нет ничего грустнее, как смотреть сегодня утром на нашего премьера, которому предстоят переговоры с Семеновым. Едем в редакцию, надо писать в номер комментарий, я введу вас в курс дела.
      У СЕМЕНОВА
      _____________________________________________________________________
      В салоне, отделанном под мореный дуб, сидели трое: атаман Семенов, претендующий ныне на всю полноту власти, напротив него - братья Меркуловы, властью в настоящий момент обладающие.
      Меркулов-старший, помешивая ложечкой зеленый чай в тонюсенькой фарфоровой чашке, заканчивал:
      - Таким образом, мы рады приветствовать вас здесь, на островке свободной и демократической русской земли. Сразу же после того как вы соблаговолите выставить свою кандидатуру на дополнительный тур выборов в Народное собрание и ежели вы будете выбраны, наше правительство сочтет за счастье предложить вам тот портфель, который наше демократическое собрание сочтет возможным одобрить.
      - Где это ты, Спиридон Дионисьевич, выучился таким жидовским оборотам?!
      - Только грубить зачем? - вступился Николай Дионисьевич. - Это в казачьем войске проходит, а у нас - не надо, Григорий Михайлович. У нас надо все трезво и всесторонне рассматривать.
      Семенов поднялся из-за стола, грузно заходил по каюте. Солнечные зайчики носились наперегонки по черному, мореного дуба, потолку. В большие иллюминаторы видно, как два миноносца под андреевским флагом стоят напротив семеновского теплохода. Орудия, все до единого расчехленные, точно наведены на него. Семенов это замечает.
      - Трезво? - уже спокойнее сказал Семенов. - Хороша трезвость, когда вся Россия поругана красной сволочью, а вы не мычите, не телитесь. Изничтожать надо красную гангрену.
      - Каким образом?
      - Виселицей и нагайкой.
      - Вчерашним днем живешь, Григорий Михайлович.
      - И потом, - раздумчиво заметил Меркулов-старший, - для того чтобы выступление было эффективно, нужна толковая подготовка, господин атаман. Погодить надо, пообвыкнуть.
      - Чего годить? Годить, покеда вас в океан сошвырнут?! Нет, это не для меня. Либо так, либо никак. Если боитесь - уступите место другим.
      - Григорий Михайлович, - рассмеялся Николай Дионисьевич, - ты зачем же множественное число употребляешь, когда одного себя имеешь в виду?
      - И-и-и, - покачал головой Семенов, чтобы скрыть усмешку, - нужна мне власть?! Я свое дело сделаю да и уйду. Мне в борьбе любая должность почетна.
      - Красное словцо ты любишь, Григорий Михайлович. Любая... Если любая - я тебе предложу должность полкового командира. Пойдешь?
      - Ты зачем же надо мной куражишься? Я сюда не должности делить приехал, а сражаться за попранную честь государя императора!
      - Вот видишь, как разнервничался? Значит, незачем было про любую должность говорить. Ведь уговорились мы: пройдут выборы, и тогда с открытой душой примем тебя в свои ряды. Неужели нельзя месяц-другой обождать? Мы, когда тут готовили наш победоносный переворот, подоле ждали. А ведь мы, Григорий Михайлович, не в Токио сидели, как ты, а под чекистским пистолетом.
      - Ты меня этим не упрекай! Пока ты тут золото в двадцатом году наживал в торговле, я под Читой красных сдерживал и своих друзей хоронил! Ишь, Пуришкевичи мне тут отыскались!
      - Я попрошу вас вести себя в рамках приличия, - сказал премьер. - Мне стыдно за вас, атаман!
      - Ты за себя лучше стыдись! Лампасы им желтые не нравятся, от виселиц их коробит! Меня тоже коробит, и я тоже человек, да только я фронт прошел, а вы зад в тепле держали! А вот вас стукнет - и вы запрыгаете!
      Меркуловы гневно вышли из каюты. На палубе их тесным кольцом окружили журналисты, засыпали вопросами, трещат фотокамерами и киноаппаратами. Первым к ним - Исаев. Уже около самого трапа Спиридон Дионисьевич остановился и ответил на все вопросы одной трафаретной фразой:
      - Господа, повторяю, переговоры продолжаются в атмосфере сердечности и полного взаимопонимания. Григорий Михайлович Семенов - патриот родины, который тонко и своеобразно понимает сердцевину переживаемого момента. Мы убеждены, что в дальнейшем наши контакты возрастут еще больше.
      - Думая о будущем, - добавил Николай Дионисьевич, - мы конечно же трезво учитываем уроки прошлого.
      У младшего братца выдержки поменьше: проговорился. Газетчику только краешек покажи, он все вытащит. Шум, новые вопросы, крики. Братья не отвечают. Они быстро спускаются по трапу, садятся в свой бронированный катер и уплывают на берег.
      Исаев бросился в пассажирское отделение и, по-кошачьи мягко ступая, подошел к двери, которая вела в каюту Семенова.
      ЯПОНСКАЯ МИССИЯ
      _____________________________________________________________________
      Пресс-атташе быстро диктовал шифровальщику:
      - Следующее сообщение под шифром <Юг> передадите сразу в два адреса: МИД и военная разведка генштаба. Итак, вы готовы?
      - Я готов.
      - Прекрасно. <Владивосток, семь тысяч восемьсот сорок пять, агент семьдесят шесть с подтверждением через агента четыреста восемьдесят семь передает: продолжающиеся второй день переговоры между Семеновым и Меркуловыми явно зашли в тупик. Происходящее на руку розовым, которые сейчас продолжают всеобщую стачку. Под розовыми мы имеем в виду рабочих, близких по убеждениям к большевикам. Красных в городе стало меньше после ареста руководящего звена подполья полковником Гиацинтовым. И хотя розовые не организованы, тем не менее разногласия между двумя лидерами белой России, между Семеновым и Меркуловым, не могут не быть прекрасным поводом для антиправительственной и антияпонской пропаганды. Единственно правильный выход из создавшейся ситуации есть примирение двух лидеров и создание коалиционного правительства. Мы пока не можем делать ставку ни на одного из двух, с тем чтобы не лопасть впросак в будущем: Семенов перспективен как вооруженная сила отчаянной дерзости, а Меркуловы олицетворяют мощь торгово-промышленных институтов. Выводы: приложить максимум усилий, оказать давление как на Меркулова, так и на Семенова, с тем чтобы в ближайшие дни соглашение было достигнуто и монолитность власти подтверждена публично как перед русским, так и перед мировым общественным мнением. Сейчас мы проводим работу по выявлению контактов Семенова с китайскими группами>. Вы не устали, Сувама-сан?
      - Я не устал, благодарю вас за столь любезное внимание.
      - Итак, дальше...
      АМЕРИКАНСКАЯ МИССИЯ
      _____________________________________________________________________
      Второй секретарь диктовал шифровальщику:
      - <И хотя наше отношение к Семенову крайне отрицательное, в настоящий момент мы не видим иного выхода, кроме как поиск возможных путей примирения двух группировок. Эта временная мера должна сейчас, на первых этапах, явиться свидетельством сплоченности тех групп, которые противостоят идеологии большевизма, сохраняя свои политические убеждения различными и свободными от давления извне>.
      ФРАНЦУЗСКОЕ КОНСУЛЬСТВО
      _____________________________________________________________________
      Вице-консул - шифровальщику:
      - <И последнее: хотя наши симпатии находятся на стороне атамана Семенова как наиболее последовательного борца с большевизмом, тем не менее, учитывая реальную политическую обстановку на восточной окраине, поддерживать следует Меркуловых, с тем чтобы прибывшая сюда армия Врангеля не вступила в конфликт с армией Семенова. Даже по личным симпатиям и привязанностям Врангель и Меркулов более подходят друг к другу, нежели атаман и генерал. Наиболее же устраивающий нас выход из создавшейся ситуации - это коалиция Меркуловых с атаманом. Это позволит нам - со временем - подчинить Меркуловых влиянию Врангеля, то есть нашему влиянию>.
      РЕЗИДЕНЦИЯ МЕРКУЛОВА
      _____________________________________________________________________
      Японский генерал Тачибана с переводчиком сидели в кабинете Меркулова уже третий час кряду. Фривейский, два раза входивший к Спиридону Дионисьевичу с только что поступившей прессой и новыми сообщениями телеграфных агентств, намеренно долго раскладывал вырезки, отчеркивая нужные места разноцветными карандашами, внимательно и цепко прислушиваясь к напряженному и тонкопунктирному разговору премьера с генералом.
      Выйдя в третий раз из кабинета, после двухминутного разговора с Меркуловым-младшим, он снял трубку телефона и набрал номер Ванюшина:
      - Николай Иванович, нужен хороший комментарий. Завтра Семенов и Спиридон Дионисьевич подпишут совместную декларацию. Бой за монолитность нашу выигран!
      РЕДАКЦИЯ ВАНЮШИНА
      _____________________________________________________________________
      - Оставьте на первой полосе окно, - сказал Ванюшин метранпажу, сейчас я набросаю комментарий. Заголовок пусть будет набран крупешником.
      - Какой заголовок? - спросил Исаев. - <Вон из Владивостока, атаман?>
      Ванюшин хохотнул:
      - Это могло быть вчера. А сегодня: <Бой за монолитность нашу выигран>.
      - Вы действительно верите в это, Николай Иванович?
      - Я никогда не был так уверен в нашей победе, как сейчас, никогда, Максим! Раньше нас разъедали дрязги: Деникин сам по себе, Колчак сам по себе, англичане темнят, французы против адмирала, американцы выжидают словом, бордель, и только! А теперь на территории России остался лишь один очаг свободы - мы! Весь цивилизованный мир помогает и сочувствует нам! Мы подперты американскими кораблями и японской пехотой! Наконец, Меркуловы русские патриоты, которые преследуют не свои честолюбивые интересы, а живут главной задачей освобождения нации от большевистского ига. Они честны и просты, как сам русский мужик, и у них добрые сердца, поверьте мне! А Семенов - ну бог с ним в конце концов! Он вояка, он будет под нами, он не выйдет из нашего подчинения, зато казачество его боготворит, а это громадная сила! И потом, - даже худой мир с ним лучше доброй ссоры, право слово: у него, кстати, в Берлине надежные люди сидят - полковник Фрейнберг с Апаровичем, - они тоже к нам в подчинение перейдут, а это - серьезные люди, очень серьезные! Так что я полон оптимизма, друг мой, и он зиждется на реальности, а не на грезах. Мы только что спаслись от раскола - вот вам блистательное подтверждение моим словам, не так ли? И потом, - он хмыкнул, - я трезв сейчас.
      Ванюшин заперся в своем кабинете, попросив Исаева не уходить надолго. Исаев пообещал быть где-нибудь рядышком, только разве, может, сходит в бар.
      Он действительно пошел в кафе-бар <Банзай>. Там за столиком, занавешенным бамбуковой перегородкой, сидел молодой человек, похожий на корейца.
      - Простите, не могу ли я сесть рядом? - спросил Исаев.
      - О, прошу вас, - ответил кореец, - очень приятное соседство.
      Исаев заказал подбежавшему лакею немного виски. Чуть заметным движением Исаев передал корейцу два листка рисовой бумаги. Тот оставил на мраморном столике полторы иены и, кланяясь по-японски, ушел - словно бы и не было его.
      РЕДАКЦИЯ <ВЛАДИВО-НЬЮС>
      _____________________________________________________________________
      Здесь, в большим зале с огромными стрельчатыми окнами, возле диковинного цветка, растущего в громадной кадке, стоит забавной конструкции письменный столик. На нем старинная, разболтанная пишущая машинка и великолепнейшая рисовая бумага - плотная, но в то же время очень тонкая. Писать на ней одно удовольствие. И получал это удовольствие корреспондент газеты Джозеф Лобб - единственный американец на всю русскую проамериканскую газету. К нему-то и подошел кореец, только что сидевший с Исаевым в баре. Он что-то пошептал на ухо Лоббу. Тот достал из кармана пятьдесят долларов, кореец покачал головой, тогда Лобб добавил еще десять и после этого получил два листочка бумаги, на которой <подлинный черновик заявления> атамана Семенова, <украденный вчера стюардом с японского теплохода>. Заявление скандально. Начинается оно по-семеновски. <Я, Верховный Главнокомандующий и Правитель Восточной окраины России, генерал-лейтенант, атаман войска казачьего Семенов, обращаюсь к тебе, народ русский. С болью в сердце вижу я, что хотя большевистский гнет и сброшен с божьей помощью, но истинно народный дух - дух мщения за поруганных и убиенных красной сволочью - не восторжествовал здесь!