"Пожалуйста, не ремонтируйте сами вашу машину, если она остановится! гласит плакат у въезда. - Дождитесь техпомощи!"
      О событиях последующих дней я написал в корреспонденциях для "Правды" и "Литературной газеты".
      ...Времени у меня было в обрез, поэтому, прилетев в Австралию, я сразу же начал готовиться к путешествию в Папуа и Новую Гвинею. В авиакомпании "Квоятас" молодой клерк переписал мой билет.
      - В Порт-Моросби вы отправляетесь послезавтра. После путешествия по острову возвращаетесь в Брисбейн, а затем через Дарвин в Сингапур. Где можно найти вас в случае чего?
      - "Флорида кар мотель".
      Через три часа в моем номере раздался телефонный звонок. Звонил клерк из "Квонтаса". Он спросил:
      - А у вас есть въездная виза?
      - То есть?..
      - После посещения Новой Гвинеи вам следует получить въездную визу в Австралию.
      - А что, Папуа и Новая Гвинея уже стали самостоятельными государствами? Или они по-прежнему часть Австралии?
      Клерк посмеялся:
      - Формальность, пустая формальность... Вам следует посетить оффис иммиграции - они все объяснят.
      Офицер иммиграции оказался славным парнем. Он написал на листочке бумаги: "Вам не требуется въездной визы после посещения Новой Гвинеи и Папуа". Дата. Подпись.
      - Значит, нет проблем? - спросил я. - Можно лететь?
      - Можно. Только перед этим надо посетить министерство внешних территорий.
      Назавтра с утра я был в министерстве внешних территорий.
      - Откуда вы? Из Москвы?! Понятно. Только вы обратились не по адресу. Вам надо получить въездную визу в иммиграционном оффисе.
      - И тогда все будет в порядке?
      - В полном порядке.
      - И я смогу полететь в Порт-Моросби?
      - Конечно...
      Кладу перед господином заключение иммиграционного офицера. Он читает его вдоль и поперек. Он чуть не просматривает его на свет, и нет уж на его лице обязательной улыбки, исполненной демократического доброжелательства.
      - Заполняйте анкету, - говорит он мне сухо.
      Имя, отчество и фамилия - это, так сказать, привычное. А вот рост, цвет волос и глаз, "особые приметы" - сие мне в новинку.
      - Оставьте ваш телефон, мы войдем в контакт с вами.
      Наутро раздался звонок: мистер Брезли, ответственный сотрудник министерства колоний, - простите, я имел в виду "внешних территорий", пригласил меня приехать к нему, что я и сделал.
      - Вы не можете посетить Папуа и Новую Гвинею, - сказал мистер Брезли, таково решение министра Барнса.
      - Почему?
      Мистер Брезли молча развел руками...
      На галерее прессы в парламенте в то утро было тихо и сонно: вероятно, ничего интересного в сегодняшних заседаниях не предвиделось. Наш пресс-атташе собрал нескольких газетчиков. Мы стояли в коридоре, и я рассказывал им о "шутках" Барнса, министра "внешних территорий". Толпа журналистов росла. Высокий седой старик спросил меня:
      - Чем мотивирован отказ?
      - Ничем.
      - Вам обязаны были сказать мотивы. Сейчас мы устроим вам звонок к министру Барнсу, и вы зададите ему только один вопрос: "Почему?"
      Журналисты действительно устроили звонок к министру Барнсу. Они стояли вокруг стола и напряженно ждали.
      - Мистер Барнс, с вами говорит советский писатель... Пожалуйста, объясните мне, почему я не могу посетить те места, которые мне необходимо посетить в связи с работой над новой книгой?
      - Мы не объясняем причин.
      - Почему? - прошептал стоявший рядом журналист. - Еще раз спросите его: почему?
      - Мы не объясняем причин, - повторил министр Барнс.
      Наутро все австралийские газеты вышли со статьями, посвященными отказу Барнса пустить советского писателя в "подопечные территории". Газета "Австралиэн": "Барнс строит баррикады на пути русского. Австралийское правительство отказало русскому писателю посетить Новую Гвинею и Папуа". "Эйдж": "Правительство не хочет сказать, почему Семенов не может посетить Новую Гвинею". "Сидней морнинг геральд": "Новая Гвинея забаррикадирована для советского писателя". "Дейли телеграф": "Красный писатель не может посетить Папуа". "Новая Гвинея возмущена баррикадой на пути писателя, - писал в "Геральде" Дуглас Локвуд, главный редактор газеты "Саус пасифик пост", издающейся в Папуа. - Папуасы и новогвинейцы, белые и черные, возмущены решением правительства, запретившего русскому писателю посетить Новую Гвинею. Они возмущены, поскольку это решение было принято без всякой консультации с ними... Правительство разрешало посетить Новую Гвинею и Папуа представителям расистских государств и запретило посетить территорию советскому писателю. Посол Южно-Африканского Союза Марри посещал Новую Гвинею в прошлом году".
      Один из лидеров народа Новой Гвинеи, мистер Оала Оала-Раруа, заявил: "Мы не хотим нести ответственность за подобные действия Канберры. Мы верим, что мы будем свободной страной. Я считаю, что здесь должна быть свобода и наших действий". "Дейли миррор" опубликовала редакционную статью "Комплекс шпионажа": "М-р Семенов хочет всего лишь собрать материалы о русском ученом в Новой Гвинее, который жил там в прошлом веке. В этом нет ничего подозрительного, и он должен получить разрешение посетить те места, которые он хочет посетить". "Сидней морнинг геральд": "Русский писатель атакует Барнса: "Все время у вас повторяют, что в Советском Союзе нет свободы для писателя, отметил "красный". - Барнс имел возможность показать образец свободы для писателя здесь и пустить меня в те места, о которых я собираюсь писать". Эта же газета передает сообщение: "Политические деятели Новой Гвинеи м-р О. Оала-Раруа и П. Честертон заявили, что "отказ австралийского правительства пустить русского писателя в Папуа и Новую Гвинею шокировал народ "территории".
      Ночью заместитель лидера парламентской оппозиции мистер Бернард отправил телеграмму министру Барнсу с просьбой разрешить посещение Папуа и Новой Гвинеи советскому писателю. "Я убежден, - писал м-р Бернард, - что у Семенова есть веское основание для посещения территории".
      Весь этот вечер и все утро в моем номере не умолкал телефон, звонили разные люди: и доктор Лейкок из университета - он собрал песни и сказки народов Новой Гвинеи и любезно предложил мне сделать фотокопии с его уникального, еще не опубликованного материала; и внук Миклухо-Маклая - Пол Маклай, ведущий диктор радио и телевидения; и журналист Фрэнк Гринап, выпустивший интереснейшую книгу о нашем великом путешественнике; и десятки других людей - честных, отзывчивых и добрых австралийцев. Многие из них были уверены в том, что Барнс будет вынужден пересмотреть свое решение. Все австралийские газеты выступили против него, большинство профсоюзов, писатели, союз журналистов...
      Поздним вечером на стоянке такси я искал пять центов, чтобы позвонить по телефону. Старик, судя по одежде, священник, протянул мне монету и сказал:
      - Это с извинением от меня за нашего министра...
      Барнс отказался пересмотреть свое решение. Мне было окончательно запрещено посетить Папуа и Новую Гвинею. Пресса пусть себе пишет, профсоюзы - валяйте возмущайтесь, а я его не пущу. Вот вам великолепнейший образчик демократии "свободного мира". Газеты писали: "Теперь русские имеют право обратиться в ООН, в Комиссию по опеке". Но даже это не испугало Барнса.
      Так что же он так боится показать в Новой Гвинее и Папуа не мракобесу из Южно-Африканского Союза, а советскому гражданину?
      То, что за годы своего владычества колониальные державы так и не помогли ее народу создать письменность? То, что заработная плата на плантациях, дающих громадные прибыли монополиям, нищенская? То, что жизнь там обрывается в возрасте 30-40 лет? То, что 30 процентов детей умирают, не дожив до пятилетнего возраста? То, что каждая восьмая женщина умирает во время родов? То, что на всю Папуа и Новую Гвинею работает всего двести врачей? Обо всем этом вы можете прочесть в статьях и книгах, опубликованных в Сиднее. Видимо, не только этого боится министр Барнс. Господин министр страшится нашей правды в решении национального вопроса. "Красный писатель" рассказал бы об этой нашей великой и чистой правде, если бы его спросили.
      Можно ставить барьеры на пути советского гражданина в Папуа и Новую Гвинею. Нельзя поставить барьеры на пути правды - путь нашей правды поверх барьеров, всех и всяческих".
      Океан начинался волной. Она шла издали - пологая, медленная. С берега ее замечаешь внезапно, когда упругий холм воды вдруг зеленел и пузырился изнутри.
      Я отчетливо видел, как нарастала скорость многотонного зеленого чудовища: лихачи на досках, поймавшие эту прибойную, отчаянную волну, неслись на белый песок пляжа, восстав чуть впереди пенного, цвета взбитых сливок, гребня. Гребень был острым, и в этой остроте и пенном его цвете крылась какая-то несовместимость: видимо, соотношение цвета и формы определяет гармонию не столько в живописи, сколько в реальности, окружающей нас. Мы не замечаем этого в привычном, а здесь я лежал на длинном "биче" Сиднея и был один, и мне ничего не оставалось, как присматриваться к непривычному и ждать восьми часов, чтобы поехать к Полу Маклаю - внуку Миклухо.
      Трое хиппи - два парня и девушка - сидели рядом и, я слышал, спорили о скрытом смысле апостольских посланий, соотнося их с космоплаванием. Одеты они были в дырявые джинсы и штопаные-перештопаные майки. Девушка была подстрижена почти наголо, ребята завиты и припудрены. Грязным, - а хиппи полагается быть грязными, - здесь быть трудно: океан. Поэтому мои хиппи, выкупавшись, достали из своего тряпья парфюмерную сажу и деловито вымазали себе лица и шеи, чтобы выглядеть заскорузло-немытыми.
      Девушка вытащила из замасленной и порванной сумки крокодиловой кожи два яблока и, разрезав их финкой, тщательно наточенной и блестящей, на четыре части, поделила яблоки между своими товарищами, а дольку молча бросила мне.
      - Потянуло на бородатых? - спросил ее один из ребят.
      - Нет, просто мне его жаль: лежит на пляже в брюках - у него ж нет купальника.
      - Это точно, - согласился я. - Как вы угадали?
      - У нее инфракрасные зрачки, - усмехнулся второй парень, - этот козленок всех видит насквозь.
      За троицей вскоре приехал какой-то парень в строгом синем костюме и увез всех в своем открытом "шевроле", громадном, как катафалк. Здесь теперь хиппи часто увозят к себе в загородные дома сильные мира сего: развлекаются, а может, загодя присматриваются к тем, кто прокламирует себя, как новых мессий Старого Света.
      Такси в Австралии дешевые, как у нас: добраться до центра можно за доллар. Центров два. Один по вечерам пустынен и гулок: узкие улочки зажаты мощными коробками небоскребов. Будто квадратные луны, горят по ночам в самых верхних этажах плоские окна, и это еще больше подчеркивает пустынность и тишину. И даже шаги собственные кажутся какими-то зловещими.
      Второй здешний центр малоэтажный, веселый, шалый, иллюминированный, поющий, целующийся, плачущий, мордобьющий, населенный по ночам хиппи, влюбленными и просто веселыми людьми, - словом, прекрасный, живой и юный и очень какой-то не австралийский: юный немчик произносит речь, прижавшись к стеклу книжного магазина, требуя поддерживать Брандта, который противостоит Штраусу и Кизингеру; старый раввин зазывает прохожих спеть вместе с ниц пару псалмов; тощий британец зовет сплотиться "для отпора Москве"; а хиппи, загородив уличное движение, скандируют, пританцовывая: "Вьетнам - йес, янки но!"
      А вот Пол Маклай, внук Миклухо, настоящий австралиец: седой, сильный, с громадными, качаловскими голубыми глазами, говорящий на прекрасном австралийском языке, именно австралийском, иным он и не может быть у главного диктора радио и телевидения Австралии.
      (- Вы говорите по-австралийски? - спросили меня в день прилета журналисты в аэропорту.
      - По-английски? - машинально переспросил я.
      - Нет, по-австралийски. У нас австралийский язык, а не английский. Нация должна говорить на своем языке!)
      Пол Маклай живет в центре, на улице Маклея.
      - Маклая?
      - Нет, - поправляет он, разливая воду в стаканы со льдом, - это Маклей, он не дедушка, совсем не дедушка. Разве политик может быть гуманистом, каким был Николя Николяевич?
      Из окон квартиры Пола виден залив. Ночью паруса лодок на нем безжизненны и серы, словно крылья погибших чаек.
      Джейн, жена Пола, кажется голубой из-за цвета тревожно-синих глаз. Она ставит пластинку - протяжную русскую песню, и если закрыть глаза, то кажется, будто ты в Весьегонске, и ранний осенний закат стоит над болотом, и пахнет травами, что примяты первыми холодами, и отчаянно-горько стонет выпь, и слышна далекая песня, ведут которую высокие бабьи голоса, и трогают первозданную тишь осторожные пальцы гармониста...
      - За Россию, - предлагает Пол.
      - Спасибо, - говорю я, и мы пьем, и я предлагаю: - За Австралию!
      - Спасибо, - говорит Джейн, и ее удивленные, тревожные глаза делаются беззащитно-добрыми...
      Джейн - актриса. Театров в Австралии в общем-то нет - в том смысле, в каком мы понимаем театр. Несколько любительских студий - и все, никакой помощи от государства. Пожертвований тоже никаких: театр - это невыгодно, бизнес четко различает сферы приложения капитала.
      Впрочем, своего кинематографа здесь тоже нет. Я поначалу не мог в это поверить. Природа Австралии создана для фильмов. Громадные эвкалиптовые леса; океан - тяжелый и легкий, черный и белый, огромный океан; тропики возле Дарвина, нежная ночная изморозь на изумрудных газонах возле озер, красивые, рослые люди - здесь ли не снимать кино? Нет, не снимают, - торговать подержанными машинами, оказывается, куда целесообразнее.
      Джейн готовит роль: послезавтра у нее проба. Надо, чтобы ее этюд понравился режиссеру ТВ. "Это очень важно, пробиться на телевидение, - говорит Пол, - просто важнее важного!"
      - Едем к Николя Николяевичу, - предлагает Джейн. - Ничего, я буду работать над ролью завтра.
      Мы садимся в махонькую машинку Маклаев и едем к маяку: там, на территории военно-морской базы, стоит двухэтажный дом, который построил по своим чертежам Николай Николаевич Миклухо-Маклай, дед Пола.
      - Запишите название базы, Джулиан, - ухмыляется Пол.
      - Нет, - отвечаю я, - не надо.
      Во вчерашнем номере "Сидней морнинг геральд" появилась статья: "Семенов не шпион". Слава богу. Я не хочу портить репутацию.
      Дом стоит на самом берегу. На первом этаже пахнет канатами и дегтем: так всегда пахнет в обиталищах путешественников. На стене - монограмма Миклухо-Маклая. Нынешняя хозяйка, любезно разрешившая нам осмотреть свое жилище, удивлена:
      - Здесь жил русский?! Правда? Настоящий русский? Маклай? Но ведь это же австралийское имя?.. Нет? Интерестинг. Эти две комнаты я хочу переделать, а в этой, большой, ничего не тронуто.
      Луна обрушилась в океан стволом белого дерева. Когда налетает ветер, ствол обрастает белыми трепещущими листьями. Стихает - и листья погружаются в толщу воды, чтобы снова возникнуть, как только теплый бриз тронет вороненую гладь океана.
      Дом похож на те, которые стоят в Грузии, на побережье Черного моря, - на высоких балках, чтобы внизу для людей была тень.
      - Рассказывают, что дедушка любил играть на пляже с ребятишками, - говорит Пол. - Он вообще любил детей.
      На пляже стоит пальма. Она старая, какая-то растрепанная, приземистая. За ней хорошо прятаться. Наверное, дети прятались за этой пальмой, а Миклухо-Маклай подкрадывался к ним, а они замирали от счастливого ужаса и толкали друг друга острыми лопатками, чтобы вовремя побежать за палочкой-выручалочкой, и радостно визжать, и падать в теплый белый песок...
      Мы едем в актерский клуб. Содержит его Вадим, русский. Клуб так и называется "К Вадиму". Джейн успевает лихо гнать машину и наизусть читать строчки из дневника жены Миклухо-Маклая: "Мой несравненный сегодня почувствовал себя немного лучше. Я молю бога за моего несравненного".
      Внуки передали в дар библиотеке все записки деда и бабушки. Их бабушка, дочь австралийского аристократа, писала, что она никогда не забудет Россию, где к ней все были так добры...
      ...Вадим говорит со своей матушкой по-русски. Матушка упарилась у плиты, фартук на ней весь в масляных пятнах, волосы спрятаны под косынку - белую в черную крапинку косынку: наша косынка-то, родная.
      Мне очень странно слышать здесь, в Австралии, где из-за шарообразности планеты люди ходят вниз головой - по отношению к Москве, - говор Вадима:
      - Маман, угостим соплеменника пельменями по-стахановски?
      Маман очень старается, но пельмени у нее не выходят - они жареные, твердые, да и мяса в них маловато.
      Здоровенная, пьяная, краснолицая актриса, присев за столик вместе со своим спутником - крохотным осветителем нищей любительской студии, стала кричать мне:
      - Почему они не пустили тебя к папуасам?! Я сейчас закажу разговор с Канберрой! Я позвоню этому нашему подонку Барнсу! Он должен дать тебе визу! Я скажу ему, что он подонок, хоть и министр. Все министры подонки!
      Ее спутник оказался маленьким, но крепким. Он взял ее за руку и тихо сказал:
      - Не ори, Офелия! Все всё слышат! Ты хочешь заработать кучу неприятностей? Я тебя не прокормлю, ты прожорливая, я не хочу, чтобы тебя отовсюду выперли!
      - Я организую свою труппу! - не сдавалась Офелия. - Я сыграю Черчилля - мы с ним похожи! А ты - мышь! Шептун!
      По улицам ходили усиленные наряды полиции: на завтра студенты назначили антивоенную демонстрацию. Девушки продавали редким ночным прохожим маленькую брошюрку "Что надо знать, если вы арестованы?". "Ни в коем случае не отвечайте на побои полиции, - напечатано в книжечке. - Не сопротивляйтесь, когда вас забирают. Не вступайте в пререкания с полицией, несмотря на их возможную грубость..."
      ...В мокром асфальте улиц отражалось небо. Оно казалось жухло-серым, хотя на самом деле рассвет был голубым, высоким и чистым. Лунный серп постепенно таял, контуры его становились размытыми. Я улыбнулся, вспомнив нежный рисунок-шарж Игина на Михаила Светлова. Лунный профиль поэта был так же, как и этот, австралийский, чуть улыбчивым, но очень грустным.
      Мы остановились возле подъезда дома Пола Маклая. Паруса лодок в заливе начали оживать, можно было уже различить их цвета: белый, красный, желтый. Грустно и одиноко переаукивались басистые пароходики. Южный Крест был зыбким и каким-то странно электрически переливным. Во дворе тягуче мяукала забытая кошка. Одиноко горело чье-то окно, и сонно ворковали голуби. Солнца еще не было, но его близкое появление угадывалось по тому, как алюминиево холодно высветились редкие облака...
      - Знаете, - сказал Пол, - я австралиец, и только австралиец, и я очень, до последней капли, люблю мою родину, но когда при мне говорят о России, я понимаю, что такое ностальгия, и мне так хочется хоть раз увидеть сосну, поле ржи и Волгу, в которой по ночам отражаются звезды...
      Из Сиднея я вылетел, окруженный толпой журналистов.
      - Вы возненавидели Австралию, мистер Семенов?
      - Я полюбил Австралию! Почему я должен возненавидеть Австралию?
      - Но ведь вас не пустили в Новую Гвинею!
      - А при чем здесь Австралия?!
      - Может быть, вы хотите поехать к аборигенам?
      - Вы гарантируете, что министерство заморских территорий пустит меня к аборигенам?
      - Нет, - ответил Галифакс из "Сидней морнинг стар", - этого, к сожалению, мы вам гарантировать не можем.
      - Вы ненавидите министра Барнса?
      - Я не испытываю к мистеру Барнсу чувства жаркой любви.
      - Правда ли, что вы являетесь советским "агентом 007"?
      - Мой кодовый номер 001, - шучу я. - "Советское - значит отличное!"
      - Чего вы желаете себе, мистер Семенов?
      - Здоровья детям и несколько хороших книг.
      - Нет, это мы желаем здоровья вашим детям и несколько хороших книг!
      В Сингапуре, поскольку мои "транспортные" деньги кончились, я пересел на пароход "Иван Гончаров". Штормило. По трапу, сброшенному на маленький катер моего друга Чжу Ши - китайского шипшандера, я с трудом взобрался к своим, обнялся с капитаном, пошел есть борщ - красный, горячий, до краев, с чесноком; выпил водки; вошел в маленькую каюту штурмана; упал на койку, уснул и спал двое суток без просыпу...
      ...В Нагою мы прибыли через восемь дней. В Японии уже было лето - прошло два месяца, как я улетел отсюда. В Нагое меня ждал сюрприз. "Иван Гончаров" менял курс - вместо Владивостока его "завернули" на Алжир! Значит, мне еще два месяца болтаться по морям?! А дома ждут! Надо выполнять свои обязательства издательствам и киностудиям. Что делать?
      ...Красивый, улыбчивый инспектор портовой полиции, великолепно говорящий по-русски, спросил меня, поднявшись на борт:
      - Как вы думаете добираться домой, Семенов-сан, если у вас нет обратной японской визы?
      - Знаете, что значит по-русски "мольба"?
      - Как правило, у вас молят женщину.
      - Значит, вас молить бесполезно? Что же мне делать?
      - Нужна взятка.
      Инспектор полиции улыбнулся, присел к столу, выпил рюмку коньяку, предложенную капитаном нашего "Ивана Гончарова", милейшим Валентином Георгиевичем Дьяконовым, и повторил:
      - Итак, нужна взятка. Ею будет ваша книга, изданная "Хаякава паблишинг хауз".
      Улыбка сошла с его лица так же неожиданно, как и появилась:
      - Придется вам сейчас звонить к министру юстиции, Семенов-сан. Торопитесь, ибо сегодня пятница, а в воскресенье "Гончаров" уходит отсюда.
      Полицейский инспектор выдал мне пропуск в порт, и я отправился вместе с капитаном к японскому агенту "Морфлота" - звонить в Токио. Инспектор полиции был вместе с нами, весело бранил бюрократов из министерства юстиции и из оффиса иммиграции. Побеседовав с Токио, он попросил меня ответить на ряд вопросов, вручив мне при этом бумажку, дающую право обращаться в суд, если меня не удовлетворит решение министра юстиции.
      - Лучше бы мне не обращаться в суд.
      - Но все-таки хорошо иметь такую возможность.
      - Я бы предпочел вместо этой возможности обычную транзитную визу на двадцать четыре часа...
      Я позвонил в наше посольство. Товарищи обещали сразу же включиться. Связался с представителями партии "Комэйто", с "могучим Ватанабе"; позвонил друзьям-журналистам.
      Потекли шершавые часы - секунда за секундой. Тревожные были часы, потому что из Иокогамы завтра утром отплывет теплоход "Серго Орджоникидзе" и место там мне обещали забронировать. А тащиться домой два месяца - через Европу и Азию, через все океаны - мне не светило.
      Без десяти шесть позвонили из Токио:
      - Семенов-сан, решением министра юстиции вам выдана виза в Японию сроком на месяц.
      Спасибо вам, милые мои японцы, на месяц не надо, мне всего лишь на восемь часов!
      Распростившись с Дьяконовым, я взял такси, доехал до станции железной дороги, благо поезда здесь ходят через каждые полчаса, и отправился в Иокогаму. Приехал туда в полночь. Никто по-английски не говорит - полная трагедия. Кое-как с помощью полиции нашел адрес агента "Морфлота" Айзава-сан, а уже два часа ночи, и, естественно, в оффисе никого не было. Но - слава японской обязательности - на двери висела записочка на японском и английском языках: "Семенов-сан, передайте эту записку шоферу такси, он отвезет вас прямо в порт. Ваш капитан предупрежден. Счастливого плавания. Ваш Айзава".
      Шофер отвез меня в порт. Я поднялся на борт нашего "Орджоникидзе". Все спали. Вахтенный провел меня в каюту. Я снова спустился на причал и пошел в город - попрощаться с Японией. Бросил в море несколько монеток, чтобы еще раз вернуться в Страну Восходящего Солнца. Нашел маленький кабачок, который открыт всю ночь, поел мои любимые суси. Повар, милый парень, неплохо знающий английский, предложил показать Иокогаму. Так и не сняв своей повар-, ской формы - белая курточка и крахмальный колпак, - он прыгнул в свою малолитражку, дождался, пока залез я, и повез меня в китайский район. Мы зашли с ним в клуб "007", потом заглянули в бар "Новое Осло" - здесь полно моряков со всего света, проституток, торговцев наркотиками, шпионов. Шумно, весело, тревожно. (Именно здесь убийца, или, точнее, один из убийц президента Кеннеди, Ли Харви Освальд, встретил китаянку, которая стала его первой любовью.)
      Наутро наш пароход медленно отваливал от пирса. Это поразительная картина - уход кораблей из Японии. За полчаса провожающие, собравшись на пирсе, начинают бросать тем, кто отплывает, трехцветные бумажные гирлянды. Один конец держит тот, кто остается в Японии, другой - в руках того, кто отплывает. Кажется, что пароход накрепко привязан этими разноцветными гирляндами к пирсу. Кажется, что напрасно корабль так грозно гудит, напрасно басисто отфыркивается, напрасно он запустил двигатели на полную мощность - разве сможет он отплыть?..
      ...Рядом со мною юноша. Он держит в руках гирлянду. Его отец и мать в кимоно стоят на пирсе и судорожно держат свой кончик красно-сине-желтой гирлянды. Мать не плачет; плачут на пирсе только те, кто помоложе и в европейском платье. А настоящая старая японская мать, даже если провожает единственного мальчика на континент, на людях плакать не будет. Она будет заученно улыбаться, чтобы мальчику не было больно и чтобы отцу мальчика не пришлось испытать смущение перед окружающими за женщину, которая так недисциплинированна, что не может "сохранить лицо"...
      Ах, как это прекрасно было и грустно, когда начал медленно отваливать корабль, и стали рваться эти цветные ленты, и стало уносить их ветром и бросать в зеленопенную, вспученную под винтами воду и на вымытый асфальт пирса...
      И тогда мой сосед, худенький мальчик, заплакал, и он не скрывал слез, потому что налетел ветер, а глаза слезятся, когда ветер, и в этом нет ничего позорного.
      А его мама в кимоно, с замершей улыбкой и с руками, судорожно сжатыми на маленькой, сухой груди, становилась все меньше и меньше...
      А наш боцман ворчал:
      - Если дождь пройдет, палубу придется перекрашивать - вся пятнистая станет: у японцев химия хорошая, цвета въедливые, а нам мучайся потом, наводи чистоту.
      (Через несколько месяцев после моего возвращения домой я получил письмо из Австралии: "Джулиан, хотим тебя порадовать: не без твоей и нашей помощи министр Варне уволен в отставку. Приглашаем тебя в Папуа. По поручению сиднейских журналистов Пол Маклай".)
      1969 - 1973