Ю.Семенов
      "Отметить день белым камешком"
      (Япония - Сингапур - Борнео - Австралия)
      Заметки
      Лечу в Токио. Это моя вторая командировка в качестве специального корреспондента "Правды". Первая была год назад - в сражающийся Вьетнам.
      Правдисты не ограничивали меня узкими темами. "Работай для газеты так, как если бы ты собирал материалы к роману. Человеческие характеры, рассмотренные в условиях конкретных проблем, - так можно определить цель твоей командировки", - напутствовали меня в редакции. (Не могу без благодарности вспомнить мою первую "Альма матер" - Институт востоковедения: помимо великолепной и широкой языковой подготовки, институт наш дал своим питомцам широкое "страноведческое" образование и постоянную любовь к Востоку.)
      В Москве снег, пурга. Мои товарищи завистливо вздыхали:
      - Через двенадцать часов ты окажешься в Стране Восходящего Солнца, будешь загорать, там ведь жарища, весна.
      Сосед по самолету, пергаментный старик японец, после ужина достал из кармана изящную коробочку, открыл ее, надел на глаза черную повязку и стал похож на пирата. В уши он засунул маленькие черные тампончики и отключился таким образом от окружающего мира, от звездного неба, от монотонного рева моторов и сразу же уснул. Этот "набор тишины" не дорог, продается во всем мире и запатентован в Японии. Борьба с шумом там поставлена на деловые рельсы. Они уже не дискутируют проблему, они уже делают тишину.
      В дорогу я взял с собой книгу Клода Фарера, изданную в Петрограде в начале двадцатых годов.
      "Мне не думается, что над Тихим океаном в будущем неизменно будет сиять ясное солнце, - писал Фарер. - Тем хуже для тех, кто вывел Японию из ее векового покоя, она бы добровольно его не нарушила. Если суждено, чтобы Тихий океан стал ареной мировых событий, то в этой международной драме самую победоносную роль, я уверен, сыграет Страна Восходящего Солнца. Пройдет несколько лет, и Япония не удовольствуется больше третьим местом".
      Это писал человек, о книге которого в предисловии к русскому изданию сказано: "Увлекательная и изящная салонная болтовня. Не рекомендую знакомиться с бытом, государственным устройством и историей далеких азиатских стран исключительно по очеркам Фарера. С таким же успехом можно было требовать обстоятельных сведений по ботанике от мотылька, перепархивающего с цветка на цветок".
      После полутора месяцев, проведенных в Японии, я убедился, что "мотылек" дал интересную перспективу будущего, "угадав" его пятьдесят лет назад. А это уже приближение к Уэллсу. Видимо, писатель не столько изучает, сколько ощущает проблему другой страны: по таинственной разности языков, по скульптурному, трагическому безмолвию нищего старика на ночной площади, по птичьим голосам девушек ранним утром, по манере угощать вином, гонять на машине, писать стихи - то есть по "несерьезному" для политика или ученого, которые выводят перспективу, основываясь на финансовых отчетах крупнейших банков, на персоналиях политических руководителей, на устремленности международной и внутренней торговли и на "раскладе" партий на скамьях парламентов и конгрессов.
      Писатель угадывает будущее некиими "обескоженными" восприятиями.
      Я люблю перечитывать Стендаля. Он ведь тоже "обескоженный" политик, ибо он писатель. (Вспоминаю некоторые его предсказания: "Виной всему короли, они своей неловкостью накличут на нас республику". Или же: "Безопасность богачей обусловливается отсутствием отчаяния у бедняков".)
      Вылетел я из Москвы ночью, встретил рассвет над Омском и лишь днем прилетел в Токио.
      Было облачно, холодно, с моря дул ветер, температура была нулевая. А пальто свое я оставил в Шереметеве - всезнающие стюардессы уверяли, что я там буду изнывать от жары!
      Чиновник таможни минут десять бегал по залу, пытаясь найти коллегу, говорящего по-английски. Нашел. Однако коллега не "говорил", а "бормотал" по-английски. Понять его было невозможно, и мы перешли на язык жестов. ("У тебя не будет проблем с языком, - уверял мой знакомый, съездивший в Японию как турист, - каждый второй в Токио знает наизусть Шекспира".) Чиновник, "знавший" английский, ткнул пальцем в блок сигарет и категорически покачал головой.
      - Why? - спросил я. - Почему?
      - Yes, - решительно ответил чиновник и добавил: - No...
      После чего сигареты мои он отобрал.
      Аэропорт Ханеда не производит такого оглушающего впечатления, какое производит громадный дворец путешествий - аэропорт Кеннеди в Нью-Йорке, или маленький, с потушенными фонарями, настороженный, дважды горевший аэропорт Ханоя, или аэропалатка на станции "Северный полюс-8", или отстраненно-гордый своими великолепными пропорциями аэропорт Орли, или одноэтажный уютный домик в центре Памира, в Хороге...
      Но когда я въехал на громадный "хайвэй", словно бы отринув аэродром-границу, - вот тогда я был потрясен средоточием трех- и двухэтажных дорог, мощными развязками, взлетами и падениями бетонных плит, по которым с гигантской скоростью неслись стада машин. Они были похожи на диких коней в прериях: такая же слепая, неосознанная, а потому мощная устремленность. Здесь нет преград и светофоров. Движение утверждает себя не столько в быте, сколько в человеческой психологии. Лучшие трассы Японии (их, впрочем, пока еще немного) готовят людей к веку сверхскоростей.
      По дороге в центр можно съехать с хайвэя и неожиданно попасть в прошлый век, в старую, деревянную Японию махоньких двухэтажных домиков. Но потом тебя снова неминуемо засосет в какой-нибудь тоннель, ты вырвешься наверх и окажешься на другом хайвэе, и тебя понесет дальше, и покажешься ты себе песчинкой, попавшей в водоворот, и все время будешь ждать - когда же начнется водопад и тебя закрутит, сомнет и швырнет на гибель - вниз...
      Два дня ушли на телефонные звонки, короткие "подготовительные" встречи, беседы с коллегами, "обязательные" визиты. (Литературная работа - воспитатель самодисциплины, кровавой, подчас самоуничтожающей: если задумал работу, если решил написать, тогда включается некий внутренний счетчик, неумолимый и жестокий, который не дает покоя ни днем, ни ночью, пока работа не сделана хотя бы вчерне. Нет у тебя задания редакции - передавать ежедневные репортажи; нет договора на книгу с издательством или на сценарий с киностудией. Есть задумка - она и погоняет, она и не дает тебе покоя. Спасибо ей, задумке, спасибо!) Я, естественно, представлял, что меня будет интересовать в Японии прежде всего, но намеренно не составлял "железной" программы, ибо тема "Технический прогресс и психология" всеохватна и труднопрограммируема. Подчас мы оказываемся пленниками всякого рода программ: "Посмотрите налево, посмотрите направо!" Тогда уж лучше ехать в туристскую поездку - никаких тебе забот, сиди себе в автобусе и верти головой, как птица...
      - Глаза, желудок и ноги, - сказал Канеко-сан, ответственный секретарь Комитета содействия переводам и изданиям советских книг в Японии, - это те главные
      Силы, которые помогут вам навсегда запомнить первые токийские вечера.
      Мы взяли такси и поехали в Гинзу.
      ...Было дьявольски красиво: моросил дождь, огромные рекламы опрокидывались в мокрый, полированный асфальт, высвечивались в стеклах и капотах машин, в темных окнах громадных домов и в антрацитовых глазах японцев.
      - Думать о будущем надо в прошлом, - улыбнулся Канеко, остановив такси. Мы же сейчас обязаны жить настоящим. Я хочу, чтобы первым "фактором настоящего" для вас были "суси".
      Зашли в маленькую закусочную. Их в Японии называют на французский манер "бистро". Всё в дереве. Дерево - предмет поклонения японцев. Очень красиво сделаны эти "бистро", очень экономно. Улыбающаяся девушка обязательно принесет целлофановый пакетик. Вы разорвете его и достанете горячую влажную салфетку. Вытрете руки и лицо - гигиена и чистота прежде всего.
      Суси - это сырая рыба (скат, икра, кальмар, осьминог) с рисом и соевым соусом. Рыба только что привезена с рыбного рынка. Это тунец. Вкус трех компонентов - тунец, рис и соя - поразителен. Так же поразителен молодой паренек в крахмальном белом пиджаке, который делает эти суси у вас на глазах. В формочки из нежной рыбьей кожуры кладется красная икра, потом рис. Все это быстро заворачивается, мнется рукой. Рука у паренька стерильна, с оттенком желтой синевы, как у хирурга. Вы загадываете желание (этим надо всегда пользоваться, когда пробуешь новое, неведомое раньше блюдо), кладете суси в рот и ощущаете, что японская кулинария отнюдь не обжорливое, но высокоизящное гурманство.
      Канеко-сан предложил съездить в совершенно другой токийский район - в Асакуса. "Здесь, в Гинзе, - буржуа, там - гангстеры". Я попросил его провезти меня в метро. Такси, а тем более в другой стране, есть нечто изолирующее тебя от новых восприятий - своей скоростью, толстыми стеклами и улыбчивым шофером, который не понимает ни единого слова. В метро больше видишь, это некий сгусток впечатлений, особенно после того, как махнул из Европы в крупнейший город мира.
      Я убежден, что предусмотри путешественник два дня на поездки в метро, он бы набрался больше впечатлений, чем если бы дотошный гид таскал его по туристским, заезженным маршрутам на автобусе. Туристские маршруты призваны нивелировать уровни - и гении и праздношатающиеся смотрят одни и те же места.
      Японское метро - черно-белое. Это впечатление создают мужчины. Вся Япония носит зимой черные костюмы, черные пальто, черные шляпы, черные кепи. И все черноволосые.
      "Черт, - подумал я, - хоть бы одного рыжего..." Женщины тоже в основном носят черное. И только вдруг на какой-то станции войдут две девушки в традиционных средневековых кимоно. И сразу же изменятся глаза пожилых японок и японцев, появятся в них нежность, и зависть, и грусть по ушедшим годам, и жалость: раньше кимоно было повсюду, сейчас оно - словно живое лицо на стремительном маскараде масок.
      В Асакуса было тихо и пусто. Не было здесь реклам, не было шумной толпы. Неподалеку от метро высился громадный буддийский храм Каннон. Сразу вспомнился Улан-Батор. Подумал, что буддизм в значительно большей мере различен в "региональных проявлениях", чем христианство. Общее - в торжественности, в громадности, в "подсвеченности" храма и в соседстве с храмом громадного рынка (христиане изгнали торговцев из храмов, а буддизм - враг категоричности, торговля ему не мешает).
      Рынок, через который ведет дорога к храму, воистину громаден. Торговля уже кончилась, двенадцатый час ночи. Владельцы маленьких лавочек - многие из них и живут здесь же - мыли тротуар около дверей жесткими металлическими щетками, а потом протирали насухо тряпкой.
      Здесь можно купить все. Здесь выставлены карабины, зонтики, бульдозеры, пистолеты, зажигалки, порнография, мотоциклы, костюмы, кимоно, детские игрушки.
      Около храма, в темной тишине, несколько человек истово молились. Они недвижно стояли на коленях перед закрытыми воротами Каннона. "Истовость" и "недвижность" в Японии не противоположны: высшее проявление истовости - это статика, а не движение.
      Рядом с храмом - подсвеченный фонтан. Прожектор подчеркивающе высвечивает сложный пульт электроуправления громадным фонтаном, который скрыт под стеклом. Слуги Будды, сверстники технической революции, не хотят конфликта со "временем", они "обегают" технический прогресс, стараясь каждый новый рывок человеческой мысли подчинить догме, а догмы религий похожи на тщательно отредактированные статьи международных соглашений, которые всегда имеют по крайней мере два толкования.
      Рядом с храмом - улица, на которой показывают так называемые "подпольные фильмы". Здесь и фильмы громадного социального звучания, и порнография. Канеко сказал:
      - Я бы советовал вам, Юлиан-сан, зайти в эти кинотеатры, но только не очень поздно. В этом районе Токио по вечерам бывать весьма опасно. Посмотрите политические картины, особенно связанные с проблемой Окинавы. Но возвращайтесь в метро не позже десяти часов.
      ...Зашли в маленький японский кабачок.
      - Все-таки Гинза - это и есть Гинза, - сказал Канеко. - Это, как ни крути, космополитично, потому что закусочная, в которой мы с вами были, хоть и исповедует традиционную кухню, но люди там не снимают ботинок, сидят за баром или стоят, вместо того чтобы устроиться, поджав ноги, на "тотами". А мы сейчас вошли в настоящую Японию.
      Мы сняли ботинки у входа и сели на белые подушечки, подломив под себя ноги. Нам принесли не просто горячие салфетки в целлофановой упаковке, но особые, пропитанные благовониями, - вытереть лицо и руки. Потом подали зелень и сырую рыбу на большом деревянном блюде, включили газовую горелочку, установили ее на деревянной подставке и предложили нам самим приготовить уху "чири" из живой рыбы.
      Выпили горячее, изумительно вкусное рисовое саке из двадцатиграммовых рюмочек (у нас бы оскорбились - чуть больше наперстка).
      Я смотрел на лица людей, окружавших нас. Было шумно, весело. Я вспоминал деда и начинал понимать, почему он так много и с такой увлеченной нежностью рассказывал мне о Японии.
      Дед, в частности, говорил, что японцы - самые чистоплотные люди, каких он только видел в жизни. Дед жил в маленькой комнатке с подслеповатым окном, в огромной захламленной старой московской коммунальной квартире с темным коридором, заставленным дровами. Но в своей комнатке он все время, воюя с бабкой Марьей Даниловной, наводил чистоту, вытирал пыль и требовал, чтобы полотенца были крахмальные - "как в Японии". Я было думал, что дед, как это бывает с людьми, единожды побывавшими за границей, все несколько утрирует и живет своими представлениями, а не реальностью. (Дед был в Японии в плену в 1905 году и привез оттуда часы Павла Буре - квадратные, серебряные, с барельефом Александра Македонского на крышке. И у него и у меня Александр Македонский всегда ассоциировался с Японией.)
      Только после пятой рюмки саке Канеко, прочитав строки из Омото Табито: "Суемудрых не люблю, пользы нет от них ничуть, лучше с пьяницей побудь, он хотя бы во хмелю может искренне всплакнуть", - спросил, какую бы я хотел организовать программу в Японии. Я начал рассказывать ему свои наметки. Он записывал иероглифами, очень легкими и быстрыми. Я подумал, что японец, как, впрочем, и китаец, должен во всем идти от начертания. От символа - к мысли. Произношение не имеет того значения, какое оно имеет для европейца, который вкладывает в произношение массу нюансов. Поэтому и театр наш так разнится от театра Востока. Когда мы пишем, говорим, мы изображаем звуки. Голос помогает нам выразить чувства. А когда писал Канеко-сан, то, мне казалось, он, слушая меня, тем не менее срисовывал свою мысль с натуры.
      Рано утром начались звонки. Это "бумеранги" двух первых дней в Токио. Да и Канеко-сан оказался человеком обязательным. Вчера я связался по телефону с моими давнишними знакомцами - журналистами; нас вместе гоняли в бомбоубежище год назад в Ханое. Ребята тоже предлагают интересную программу. Фоторепортер из "Асахи" вместо обязательного приветствия продекламировал:
      - "И поля и горы - снег тихонько все укрыл... Сразу стало пусто!" Но я приду попозже вечером, и тебе не будет пусто, и мы обговорим план встреч на эту, неделю...
      Позвонил правдинский корреспондент Аскольд Бирюков:
      - Сейчас к тебе заедет Суламифь Мессерер, я дал ей машину. Тебе будет интересно поговорить с ней. Она - один из создателей нового японского балета.
      Я спустился вниз. Хотя японцы высокоточные люди - опаздывают в Токио довольно часто из-за заторов на трассах: огромное количество машин, постоянные пробки. Пока прилетят полицейские вертолеты, которые скоординируют с воздуха, куда каким машинам двигаться, по каким улицам выезжать на свободные трассы, уходит много времени. Я решил, что десяти минут мне хватит позавтракать. Заскочил в ресторан, заказал себе "хем энд эггс" и, не успев дождаться даже чая, побежал к выходу: мальчик-портье сказал, что машина меня уже ждет. (В ресторанах европейской кухни здесь и обслуживают по-европейски - долго... Это ведь так трудно - сделать яичницу; суси из икры - куда легче!)
      Плащ свой я оставил в холле возле входа в ресторан. Быстро схватив его с кресла, я побежал к дверям: около машины стояла Мессерер и смотрела на часы. А за мной неотступно бежал портье и вопросительно смотрел на меня, не говоря при этом ни слова. Я остановился около машины, и в это время на мокрый асфальт упало что-то белое и большое. Оказывается, я захватил покрывало с кресла вместе со своим плащом. Крахмальное, белоснежное, вышитое покрывало не успело дотронуться до асфальта - мальчик-портье изящно, как матадор, подхватил его на лету. Он сразу заметил, что я захватил это покрывало, но ничего не сказал: он ждал, пока я сам замечу свою оплошность. Не надо указывать человеку на случайную ошибку - это унизит его, а особенно если этот человек гость отеля. Обидевшись, он может уехать в другое место, и клиент будет потерян...
      Мессерер, худенькая, стройная, давно сошедшая со сцены замечательная советская балерина, до сих пор не может расстаться с театром. Вырастив многих питомцев в Москве, она сейчас работает с японскими танцовщицами.
      Мы сели в машину, шофер-старичок дал газ, резко, по-молодому, взяв с места. Ездит старик так же, как и все здесь, вне зависимости от возраста, - на максимальной скорости. Скоростям здесь "все возрасты покорны".
      Я снова подивился, как точны движения японцев, особенно когда машины несутся по хайвэям в три или четыре ряда. Земли мало, ее почти не видно только люди и машины. Японцы точно ощущают пространство, они ловки от природы. Отсюда корректность по отношению друг к другу. Японские шоферы все замечают моментально, и движения свои они координируют механически.
      Рядом с нами шла другая машина на одинаковой скорости - не меньше ста двадцати километров. У руля сидела японка в кимоно. Мессерер сказала:
      - Кимоно - это ритуал. Девушка носит кимоно с одним бантом, женщина надевает совершенно другое, бабушка - третье. Они все затягиваются с детства, поэтому мало пространства для движений. Отсюда экономность японцев в жестах и рождаемое этой экономностью изящество.
      Мессерер посмотрела на часы - мы опаздывали, потому что старик шофер заблудился. Токио - город громадный, и заблудиться в нем легко не только иностранцу, но даже местному. Молодые лучше ориентируются, а старики не могут привыкнуть к размаху нового строительства. (Старые москвичи с ужасом смотрят на вас, когда вы спрашиваете, как проехать в Кузьминки.)
      С опозданием подъехали к маленькому домику. Это - "Балет Чайковского. Токио". Внизу зал, весьма холодный, отапливается двумя газовыми каминчиками. Встретил нас продюсер Сасаки-сан. Он начинал вместе с Мессерер и замечательным советским педагогом Варламовым десять лет назад на голом месте. Сейчас он руководит труппой. Десять лет назад набрали триста учеников. Принимали мальчиков и девочек с четырех лет. Теперь первые ученики Мессерер и Варламова стали профессионалами, работают в японском кордебалете, который, по утверждению Майи Плисецкой, не уступает парижскому и американскому.
      Интересно было наблюдать, как ученики здоровались с Мессерер. При внешней и внутренней сдержанности, японцы поразительно экспансивны при знакомстве, открыто улыбчивы, избыточно доброжелательны. Такой же улыбчивой и милой была очень красивая молодая женщина, балерина Савайи-сан. Мы обменялись с ней рукопожатием. Она задала обязательные вопросы: как я устроился, хорош ли номер, еда, как мне показалась Япония? Когда начался урок, Сасаки-сан шепнул мне, что Савайи только вчера похоронила мать, а сегодня, до приезда Мессерер, уже работала у станка, не проронив ни слезинки. Может быть, в этом сказывается буддизм, вера в метампсихоз, а может быть, девушка врожденно умеет держать себя в руках. (Впоследствии я только один раз видел в Японии плачущую женщину: в метро, в углу, сидела пожилая женщина - зажавшись, вся в черном. Она так сжимала пальцы, что ногти у нее были сине-белые. Она плакала, не вытирая слез; я подумал, что так неутешно плакать может здесь лишь пожилая женщина, потерявшая единственного маленького ребенка.)
      Урок, который проводит Мессерер, очень интересен., Она делает быстрые замечания. "Жете, антре, ляссе!" - прыжок с перекидкой. "Никкай (это уже по-японски) - два раза!" (по-русски). "Реперасьон сан арабеск. Ассамбле антуран". (И по-японски): "Лялябе дайго камаэ" - полупальцы в пятую позицию!
      Ошибку свою ученики переживают остро - лицо даже меняется, становится жестче. (Мессерер рассказывала потом, что у Когана в консерватории была воспитанница, четырнадцатилетняя японочка. За неудачный пассаж она сама себя наказывала: простаивала со скрипкой в руках пять-шесть часов, повторяя один и тот же пассаж.)
      Движения учениц пластичны, нежны, вкрадчивы. Великолепные фигурки у девочек.
      За последние годы рост японцев увеличился в среднем на пять сантиметров, они теперь очень редко сидят, поджав под себя ноги, - эта традиция нарушена. Вся Япония занимается гимнастикой; во время обеденного перерыва молодые рабочие и клерки выходят на спортивные площадки - пользуя бейсбольную перчатку, кидают друг другу теннисные мячи. Культ тела не самоцель, а средство быть здоровым.
      Когда Мессерер кончила урок, ее проводили аплодисментами.
      Я спросил:
      - И так каждый раз? Продюсер ответил:
      - Конечно. За искусство надо благодарить.
      Был принят послом О. А. Трояновским. Просил его помочь в организации встреч с руководителями газет, телевидения, радио. Потом встретился с профессором экономики университета Васеда. Разговор был интересным. Смысл его сводился к тому, что "обреченному на тотальную политизацию китайскому миру" японцы противопоставляют "акционерное общество" ста миллионов трудолюбивых производителей, управляемых дюжиной экономических воротил - старцев в скромных куртках, которые диктуют вполголоса свои распоряжения. Политическая власть в Японии заключена в скобки. Она является приводным ремнем между хозяевами фирм и массой избирателей.
      Из университета возвращался в отель пешком поздно ночью. Поражает размах строительства. Токио ночью оживает. Как только клерки покидают свои оффисы и начинают пустеть улицы, так сразу же на перекрестках появляются лампочки, предупреждающие автомобили о том, что ведутся работы. Приходит огромное количество рабочих в касках, с маленькими микрофончиками в руках. Криков: "Давай, давай!" - нет. Работы радиофицированы. Указания по радио идут от инженера к мастеру, от мастера к рабочим.
      Когда смотришь на работающий ночной Токио, на мощный ритм города (в ночи это особенно заметно), убеждаешься лишний раз в неодолимости развития безликого всевластного молоха - индустриального прогресса. Особенно тревожно эта проблема просматривается в условиях японского капитализма. Десять лет назад не было ни транзисторных микрофонов, ни гигантских дорожных машин, управляемых электронными системами; человек был - еще десять лет назад - над техникой, он был выше ее разумом. Сейчас японский рабочий (десятичасовой труд, отсутствие льгот для образования, высокая цена на книги) "бежит" за техникой, тщится понять ее. А кибернетика и электроника все более и более неуправляемы, "самоорганизованны", они выходят из-под контроля. Революция в науке требует своего философского обоснования, - иначе она подомнет людей и начнет корежить их, приспосабливая "для себя". Может ли философия империализма дать такого рода серьезное обоснование? Приложимы ли новые формулы науки к общественным взаимоотношениям в странах капитала? Абсурдно ли понятие - кибернетическая и электронная неуправляемость? Чем дальше, тем важнее будут вопросы: что главенствует - человек или машина? Религия - или ее служители? Высокая национальная гордость - или слепой, чванливый национализм?
      Любопытен пример Англии. Мощь ее индустрии диктует политику вне зависимости от того, кто стоит у руля - консерваторы или лейбористы. Казалось бы, фантастическое развитие бытовой техники должно нивелировать личность. На самом деле это развитие пока что стимулирует развитие личности, соприкасающейся с техникой непосредственно, с последующим, уже осмысленным подчинением или неподчинением этой личности идее дальнейшего прогресса. И потом - прогрессу уже тесно на земле, он ушел в космос. Почему? Земля мала? Отнюдь. Разность талантов. Среди нас появились люди, живущие в следующем веке. Эти люди смотрят те же фильмы, что и мы, едят тот же хлеб, что и мы, носят костюмы того же покроя. Но живут они иными категориями, и в этом - вольтова дуга будущих потрясений, которые придут в мир с дальнейшим развитием научного прогресса, если только подход к научному прогрессу, к решению проблем научного прогресса не будет классовым, то есть направленным на благо миллионов, а не десятков.
      Все это пришло мне на ум, когда я, прижавшись к стене дома, чтобы не мочил дождь, наблюдал за тем, как слаженно и четко работали строители неподалеку от Гинзы, в самом центре Токио, среди пузатых громадин банков и концернов.
      С утра повалил снег. Вот тебе и токийская весна! Японцы удивлены. Тепла сейчас никто не ждал, но и снега тоже.
      Жду телефонных звонков. Спасибо Роману Кармену - дал свою портативную машинку. Работает она, правда, с грехом пополам, но все же работает. Самодисциплина - это когда каждый день хотя бы две страницы. Если пишешь от руки, возможны накладки: не чувствуешь, много ли написал, а считать количество знаков мы не приучены. И, хотя эта традиция идет от Джека Лондона, через Хемингуэя, мы как-то боимся "цифири" в изящной словесности.
      Первую половину дня метался по визовым делам. Нужно было найти посольство Австралии, посольство Сингапура, посольство Малайзии, посольство Филиппин, а в этом гигантском городе найти посольство - даже по справочнику - дело сугубо трудное. (Поскольку отсюда я должен лететь по всей Юго-Восточной Азии, целесообразно запросить визы заранее.)
      Конечно же забыл в Москве фотографии, - это обнаружилось в филиппинском посольстве. Поехал в универмаг, где есть "моментальное фото". (У входа в универмаг стоят хорошенькие девочки и приветствуют каждого входящего: "Как хорошо, что вы к нам пришли!") Затискиваешься в маленькую кабинку, охорашиваешься, опускаешь деньги, нажимаешь кнопку и через минуту получаешь фото. (Я не обольщаюсь по поводу своей физиономии, но "моментальное фото" изобразило меня старым, оплывшим и обросшим пропойцей-гангстером. Человеку с такой физиономией давать визу рискованно. Я бы лично не дал.)
      Зашел в банк - получить деньги по чекам, которые мне выдали в редакции. Потрясли меня открытые сейфы. Понял наконец, что такое "бронированный сейф" (мой спутник смешно сказал: "перенабуханный банк"). Часто иностранец определяет явление точнее, чем мы. Мы порой ищем единственно верное определение, а он в данном случае передал чувство, а не мысль "перенабуханный банк".
      Сейфы производят впечатление устрашения: с круглыми ручками, с наборами шифров, сверкающие холодной медью и сталью. Ты явственно чувствуешь, как тяжело и медленно открывается дверца сейфа. Для нас банк - это маленькое невзрачное помещение, где мы платим двадцать рублей за телефон и квартиру. В Японии, как, впрочем, во всем капиталистическом мире, банк - это "храм". Банки занимают самые лучшие дома, внутри все холодно, мощно и торжественно.
      Возвращаясь из банка в отель, заблудился. Паренек-студент (его звали Накамура) полчаса ходил вместе со мной в поисках отеля "Токио-грандо". Он заботливо держал свой зонтик над моей головой и шлепал по лужам только потому, что незнакомый человек обратился к нему на улице с вопросом. Как я потом убедился, это типично для Японии.
      ...Поехал в Клуб иностранных журналистов. Если и не аккредитоваться - это дорого, - то хотя бы договориться о пользовании библиотекой. Здесь удобно встречаться с людьми, можно довольно дешево пообедать. Здесь бывают интересные беседы журналистов с политиками, бизнесменами, с военными, дипломатами. Здесь выступал У Тан, Неру, Сато, премьеры Австралии, Филиппин, Пакистана.
      (В центре, около полицейского участка, тревожно светится электрическое табло: "Сегодня на улицах погибло три и ранено 270 человек". Табло пугает людей. Мы часто "щадим" нервы пешеходов, а зря. Лучше напугать, чем потом носить передачи в Институт Склифосовского.)
      В Клубе иностранных журналистов полно народу. Великолепная библиотека, блистательно подобранные досье.
      Журналист из "Асахи", с которым я разговорился в библиотеке, подбирая материалы к теме "Промышленный прогресс", заметил:
      - Мы не хотим изобретать. Ломоносова у нас в ближайшее время не предвидится. До нас изобретено слишком много, нам следует научиться делать так, как не умеет делать никто в мире. Наша главная задача - доводить изобретенное другими до суперкондиции. Стать "руками" мира тоже не так уж плохо. Мы продали американскому концерну "Интернейшнл бизнес машинз" техническую документацию для изготовления более совершенного запоминающего устройства. Металлургическая компания "Тайхейо" продала фирме Круппа свою технологию изготовления чугунных валов. На 1975 год мы планируем выпуск стандартных типовых строительных деталей для жилых домов. На 1985 год мы планируем для каждого гражданина солнечную батарею и автомобиль, не выпускающий отработанных газов и не производящий шума. А к 2000 году мы надеемся научиться управлять погодой, точно предсказывать землетрясения и с помощью медикаментов изменять человеческий характер. (Ну-ну!)
      Познакомился (здесь, в клубе, знакомства завязываются быстро) с седым громкоголосым стариком, американским журналистом Дзйвом Конде. Он корреспондент гонконгского "Фар истерн экономик ревью" и нескольких канадских газет. Много пишет для японской прессы. Костит "ястребов" за жестокость по отношению к инакомыслящим и за войну во Вьетнаме. Одни американцы считают его патриотом; другие говорят, что он псих; третьи утверждают, что он красный. Более всего Конде интересуется целенаправленностью политики Вашингтона и Пекина по отношению к Токио.
      - Пекин пытается разбить японский бизнес, - говорил он мне, - с тем чтобы разделить свои отношения с Японией на две категории. Первая - это договорная торговля, которая ведется с официальными фирмами, по правительственным соглашениям, и вторая - торговля с дружественными японскими фирмами. Дружественным фирмам Китай дает серьезные привилегии. Пекин хочет добиться устойчивых экономических контактов с близкими им людьми, с одной стороны, и, с другой, вбить клин между японцами и американцами и японцами и Советским Союзом. Учтите: многие из нынешних китайских лидеров получили образование в Японии. И Чжоу Энь-лай утверждает постоянно, что Пекинский аэропорт открыт для любого японского министра, который желает посетить Китай. Но, однако, когда сейчас японцы пытаются отладить неофициальные контакты, чтобы кто-то из японских министров мог посетить Китай, все это встречает сопротивление Пекина. Вероятно, пройдет год-два, прежде чем такого рода визиты смогут стать реальностью. Пуще всего, естественно, Пекин ждет падения кабинета Сато, чтобы пришел другой, более удобный для Пекина, японский политик.
      ...В досье клуба мне предложили огромное количество литературы по Токио. Справочники здесь составлены блестяще. Описаны все районы города; составлен перечень всех авиационных компаний, туристских бюро, указаны наиболее интересные дни в году, когда проходят фестивали и праздники.
      Среди национальных праздников меня заинтересовали "праздник возраста", 15 января, - праздник молодых людей, "которые вошли в возраст", то есть которым исполнилось двадцать. Специальные ритуалы подчеркивают уважение к новому поколению в Японии и к его роли в национальной, экономической и культурной жизни. 15 сентября празднуют день "почтения к возрасту". Это - в честь стариков из родни.
      Интересен праздник 6 января: в этот день в городах проходят парады пожарников. Почтение к пожарным - традиция деревянного Токио (сейчас деревянный Токио можно найти лишь на далеких рабочих окраинах), который в прошлом часто горел.
      Японские праздники отмечаются семьями. Не государством, не правительством, не муниципалитетами, но именно семьями. (Потом я убедился, что Япония страна, составленная из семейных ячеек. Японская культура, японская работоспособность, японская воспитанность, японская грациозность - все это идет от семьи, от традиции.)
      Справочники - это реклама. Подчеркивается, что Токио - шестой город мира по торговле. В 1968 году, например, Токио экспортировал товаров на 30 миллиардов долларов. В городе более 30 тысяч такси. В городе лучшая в мире система райлвеев. Монорельсовая дорога больше, чем в Лос-Анжелесе; за десять минут она привозит вас из аэропорта в город. Это примерно двенадцать километров. А экспресс "Хикари" за три часа и десять минут доставит вас в Осака. Это - 550 километров.
      Билет в метро стоит от 30 до 60 иен. Справочник предупреждает, что, садясь в такси, вы за "факт посадки" платите 100 иен, за каждые первые два километра - тоже по 100 иен, а далее за каждые 450 метров вы платите всего лишь 20 иен.
      Япония - страна, которая не знает чаевых. Шоферы такси не понимают, когда вы оставляете им 20 - 30 иен. Так же вас не может понять ни парикмахер, ни официант в закусочной, куда вы зашли пообедать. Это тоже идет, как мне кажется, от семьи, от семейной гордости.
      Справочники в Клубе журналистов собраны совершенно разные, рассчитанные на множество профессий. Есть справочники для бизнесменов, военных, туристов. Описываются все районы города: Гинза, Асакуса, Сим-баси, Акасака. Говорится, например, что Акасака - это наиболее фешенебельный район Токио. А район Роппонги определяется в справочнике для военных так: "Здесь поздно ночью девицы приобретают рабочие познания в английском и других языках".
      ...Лондонский журналист, заметив, как я тщательно сортирую материалы по "партиям" Японии, хмыкнув, достал из кармана трубку, набил ее пахучим табаком, пустил к потолку тугую струйку голубого дыма и сказал:
      - У нас партия, борющаяся за власть, отличается от той, которая стоит у власти, лишь тем, что у нее нет власти. Получив ее - в эпоху расщепленного атома и ракет, - оппозиционная партия, если руководит ею не безумец, ничего кардинального внести не сможет - ни в политику, ни в экономику. Лучшая политика в век технотроники - это политика "статус кво"...
      ...Глядя на посетителей, я невольно подумал о том, как интересен генезис мужской одежды. В средние века мужчины дрались на турнирах, танцевали и жуировали, а потому фасонили. Красивые одежды, турниры и танцы - аксессуары "изящной" войны того времени. Сейчас только идиоты выпендриваются в немыслимые костюмы. Техника предлагает мужчинам завоевывать женские сердца не замысловатым падекатром и не кружевными воротниками. К услугам мужчин водные лыжи, гоночные мотоциклы, спортивные планеры, альпинистские восхождения и "бег трусцой".
      Новыми мужскими фасонами интересуются люди "без царя в голове". Теперь не проламыванием черепа сопернику можно пленить женщину, но технической умелостью. Смастерить для прогулки в лесу маленький транзистор, научиться управлять мотоциклом или мотороллером по лесной тропинке стало значительно более романтическим в глазах прекрасного пола, чем мордобой на арене (средние века) или в подворотне (наши дни). Я помню, как мы студентами пленяли девушек умением отлупить соперника. Теперь это "не проходит". Женщины тоже стали прагматиками. Любить могут кого угодно, но замуж норовят выйти за умного пусть даже урод, слабосильный и от рождения близорук.
      Между прочим, отсюда - слияние спорта с навыками овладения техникой. И отсюда, мне кажется, оттеснение гуманитариев в некую неэлитарную элиту, я бы сказал - в "элиту наоборот". Разум сейчас так много дал миру, что надо научиться пользоваться плодами разума. Голова плюс умелые руки плюс уважительное отношение ко времени могут дать человеку максимум из отпускаемого обществом.
      Сегодня был в парламенте, потом в министерстве иностранных дел, разговаривал о текущем моменте. Наша тяга к созерцательной, философской неторопливости здесь не проходит. Конкретность вопроса предполагает такую же конкретность ответа. Если вы ставите вопрос неконкретно, вам так же неконкретно ответят. Стоит вам поставить вопрос жестко, так же жестко и отвечают. Мы еще не всегда готовы к этому американскому стилю разговора, подчас обижаемся, считая собеседника невоспитанным или резким. Это неверно, это от "комплекса". Надо научиться конкретно и точно - "да или нет" - ставить вопрос и ждать такого же ответа, а если ответ не удовлетворяет, прямо об этом говорить.
      Из МИДа поехал в министерство образования, а оттуда - в школу и университет. В школе удивился тому, что доски в классах вогнутые. Спросил об этом педагога. Тот в свою очередь удивился моему вопросу.
      - Чтобы солнце не отсвечивало, - ответил он, - чтобы все написанное на доске было видно детям отовсюду, с любой парты.
      Мои собеседники - в университете и в школах - отмечали, что японские учащиеся и студенты всегда хотят быть первыми: "Честолюбие и усердие в учебе помогли Японии совершить экономическое чудо".
      Подарили мне небольшую брошюрку о проблемах образования в Японии. Некоторые ее положения очень интересны. Там, в частности, говорится, что в Японии девятилетнюю обязательную школу посещает громадный процент детей школьного возраста. Учителя снижают требования, чтобы слабые ученики также могли успевать. Никто не остается на второй год. Таким образом, класс, как единая группа, существует все девять лет, вплоть до первого процесса отбора приемных экзаменов в полную среднюю школу.
      Нынешняя руководящая прослойка в политике, экономике и администрации набрана прежде всего из выпускников лучших государственных университетов (бывших императорских). Большинство членов правительства и примерно треть членов парламента окончили Токийский университет.
      Японские концерны "Мицубиси", "Сони" и "Хитачи" набирают две трети своих служащих из числа выпускников большой тройки японских университетов. Больше половины министров послевоенных кабинетов учились в Токийском и Киотском университетах или университете Хитоцубаси.
      Государственные университеты способны вместить всего четверть потенциальных студентов. На каждого выдержавшего вступительные экзамены приходится от шести до одиннадцати провалившихся.
      Доступ ко всем ступеням образования в Японии открыт тем детям, которые отличаются особыми способностями и усердием. Дети со средними способностями попадают в университет только в том случае, если у них богатые родители.
      Монополия знаменитых университетов, растущий спрос промышленности и небольшие размеры пенсии по старости вынуждают японцев вступать между собой в яростное соревнование по учебе. Диплом студента - это гарантия высокой пенсии в старости.
      Усвоить материал для сдачи экзаменов (в школе особенно) можно только зубрежкой. Сейчас, правда, здесь носятся с проектом организовать радиошколу и телевизионный университет. (ТВ должно быть повернуто к проблеме "Дитя и прогресс".)
      Я вспомнил мою старшую дочь Дунечку. Как-то в январе она пришла из школы и спросила: правда ли, что надо поспать друг с другом, чтобы родились дети? Она спросила об этом Катю спокойно, ей ведь об этом сказали в школе, и сказали ее одноклассники. И, естественно, считала она, ничего предосудительного в этом вопросе быть не может. Оказывается, дети накануне смотрели фильм по телевидению. Кто-то из актеров произнес фразу: "Вот, поспала она с ним, а теперь ребенка ждет..." Считается, что после девяти часов вечера дети спят. А дети не спят после девяти часов вечера, потому что они до одиннадцати должны решать алгебраические и геометрические задачи, ибо объем знаний, который им предстоит усвоить в классе, громаден. То, что мы изучали в девятом классе, Дуня изучает в шестом. Все сдвинулось по крайней мере года на три.
      Воспитание детей в эпоху телевидения и компьютеров - сложнейший вопрос. От этого зависит будущее мира. Сложность и интерес будет заключаться в том, чтобы "засадить" в машину правильно понятую информацию. Революция математики занятна: если раньше требовалось найти один ответ, то теперь талант ученого заключается в том, чтобы сформулировать как можно больше вопросов. Чем больше интересных вопросов будет сформулировано (раньше молили: "Господи, ответь же мне!" - ныне просто нажимают кнопку ЭВМ), тем интереснее получится ответ ЭВМ. Так, может быть, необходимо изменение программы обучения в школе? Большая специализация по призванию? Важно научить ребенка смело рассуждать. Вызубрить теорему куда как спокойнее...
      В Японии к проблеме обучения относятся серьезно. Есть свои находки. Проблем, впрочем, больше нерешенных. Кое-что в методике мне очень понравилось. Например, учеников четвертого, пятого и шестого классов, когда проходят ботанику, учителя уводят из школ в парки - особенно во время цветения сакуры. Занятия предметны. Но запоминаются не только пестики с тычинками, но и красота родины. Когда проходят предметы, связанные с морем, - это и география, и ботаника, и зоология, - учеников вывозят на побережье. Фактор ребячьего интереса учитывается. И при этом: кто и когда забудет урок о цветении сакуры, проведенный в парке, со смехом и с весельем? И старшего, учителя, всю жизнь будут помнить с нежностью, и никогда не забудут цветение сакуры - единственное в мире.
      Мне стало обидно, что Дуняшка знает наше бабье лето и березовую, синюю, беззвездную, неистовую, капельную, журавлиную весну лишь по описаниям в учебнике: ведь с сентября по июнь она сидит за партой.
      Школа нивелирует детей. Бетховену было бы, видимо, несладко на уроках химии, ходить бы ему, бедолаге, в двоечниках. Но он - гений, он - одержим, он бы вынес издевательства одноклассников и презрение учителей ("тянет класс назад"). А как быть с талантом? Гений сломать нельзя, талант (живописца, который не в ладах с физикой, математика, который не ладит с историей), увы, можно. В ряде американских школ экспериментируют: после четвертого класса дети выбирают те предметы, которые им интересны. По-моему, это перспективный поиск. Мы не заставляем ведь шестнадцатилетнего идти в тот институт, который именно мы, старшие, считаем более интересным. Почему же мы так несправедливы по отношению к десятилетним? Время-то другое, оно - убыстрилось, дети час совсем иные...
      Восемь часов в неделю в Японии падает на преподавание японского языка. После девятилетнего обязательного обучения дети должны знать 881 иероглиф. После окончания средней школы они должны знать 1850 иероглифов, а хороший японский словарь содержит 40 тысяч иероглифов.
      На вступительном экзамене в университет Тодай контрольный вопрос по политическим и экономическим наукам гласил: "Объясните функцию центрального банка в 509 иероглифах". По истории экзаменующийся должен был ответить на вопрос: "Какой видный публицист, из какой газеты, поддержал русско-японский мирный договор и подвергся нападению толпы?"
      Согласно результатам опроса, проведенного в семи школах, большинство учеников недовольны преподаванием. Семнадцатилетние усматривают в системе преподавания орудие, "вынуждающее нас одобрять существующее положение и изолирующее тех, кто критикует его". Ученики требуют, чтобы система преподавания учила самостоятельности и воспитывала способность делать открытия, но учителя цепляются за методы зубрежки. Старая гвардия не может перестроиться по-новому.
      (Жалованье учителя в Японии невысокое. Следовательно, учителями становятся прежде всего те ученики, которые не смогли пробиться в инженерию или юриспруденцию.)
      Выпускник высшего учебного заведения, как правило, выбирает не профессию, а фирму. Он заранее морально готов к переподготовке по специальности на предприятии, где он будет работать. Фирма не ценит специалистов с докторской степенью, так как они не получили подготовку, отвечающую ее требованиям. Существующая система требует таких работников, которые могут приспособиться. Подчинение требованиям фирмы становится условием для материального обеспечения.
      Больше, чем в других индустриальных странах, японские студенты протестовали против воспитания их в качестве "слуг промышленности".
      ...Пришел Накамото-сан. Он переводил несколько моих повестей. Сейчас работает над "Бездной" Гинзбурга. Хорошо знал Романа Кима, внимательно следит за рассказами Нагибина, любит прозу Быкова, Симонова, Бондарева, Шукшина. Он редактор журнала "Изучение русского языка и советского театра" и преподаватель Института театрального искусства. Накамото пригласил меня в театр "Модерн арт" (по-японски это звучит: "Дзикан се гекидзе").
      ...Программа составлена любопытно. Сначала показали занятную инсценировку повести Спингла; инсценировщик - славный парень, актер и режиссер Дзюн Идзима; пьеса называется "Свинцовые отношения". Героиня - наивная девушка, старающаяся выполнить все желания людей. Около нее два человека: одному она хочет помочь скорее умереть, а второму - научиться писать хорошие стихи. Актрису зовут Сима Сумико, ее убивают в конце концов за доброту и наивность. Доброта и наш мир понятия несовместимые, таков главный смысл пьесы. Актеры, играющие вместе с ней, - Мидзута Син и Хигаса Дзюн.
      У входа в театр - ни афиши, ни реклам. Театр относится к числу так называемых "подпольных". Несколько ступенек ведут в подвал. Кассы нет, билеты продает один из членов труппы. Ни гардероба, ни буфета. В зале пятьдесят мест. Сидело там человек шестьдесят, потому что десять молодых ребят купили билеты без места - это в два раза дешевле.
      Крохотная сцена, - только японцы с их умением обживаться на микропространствах могут разыгрывать действие на такой площадке...
      После того как кончилась пьеса, начался занятный антракт. Три актрисы спустились в зал. Одна из них стала говорить что-то нежное и напевное молодому пареньку, сидевшему во втором ряду. Потом она устроилась к парню на колени и стала подкрашивать ему брови, ресницы, губы. Две другие актрисы начали то же самое делать на своих лицах, подражая тому шутовскому рисунку, который возникал на лице парня.
      Я спросил Накамото:
      - Это что, "подсадной"? Один из труппы?
      Накамото удивился:
      - Нет, почему же? Актер - парий, но лишь до и после спектакля. В театре актер - самодержец, ему подчинены все в зале. Посмотрите, как реагирует публика.
      Публика действительно реагировала громовым хохотом: лицо парня превратилось в свиную харю.
      Конферансье предложил желающим сыграть в новую американскую игру: "Это очень развивает брюшной пресс... Сначала мы покажем вам это с моей девочкой". Вышла "девочка", молоденькая актриса в купальном костюме. В руках у нее длинная алюминиевая палка, сантиметров восемьдесят, а с двух концов укреплены пластмассовые растопыренные пальцы. Партнеры упирают себе в живот эти пластмассовые пальцы и начинают раскачивать палку, посредине которой вертится колокольчик. Хохот в зале неистовый: в этой игре совмещены и "сексуальные" и "музыкальные" моменты. На сцену вышло семь-восемь пар. (Смешно: колокольчики звенят, напоминая ямщицкий перезвон, знакомый нам теперь только по историческим фильмам...)
      Потом начался балет "Белая церемония". Поначалу это было занятно, особенно буддийская музыка, - где-то перекликалось с манерой режиссера Куросава, - а потом, постепенно, все это перешло в затяжной театрализованный стриптиз. Я спросил Накамото, какой смысл тратить театру так много времени на чистую развлекательность, когда спектакль "Свинцовые отношения" по-настоящему интересен сам по себе.
      Накамото ответил:
      - Мы смотрим европейские спектакли всего двадцать лет. Народ не привык к вашему стилю. Произошла серьезная ломка традиционных представлений об искусстве. Для того чтобы искусство подействовало, оно должно быть подобно большому драгоценному камню в обрамлении маленьких полудрагоценных камешков.
      ...Мы поднялись из театра на улицу, прошли мимо десятка мальчишек-хиппи, которые, закутавшись в плащи, спали на асфальте около метро, накурившись марихуаны. Заглянули в харчевню "Отако" (своеобразный "ресторан ВТО" японской столицы). Здесь очень дешево, шумно, демократично. Язык здесь намеренно грубый, рожденный "слэнгом" "подпольного" кинематографа, для которого нет запретов. Приходят сюда разные люди - и полицаи, и миллионеры, и проститутки; очень много ультралевых, некоторые мальчики сидят с громадными значками Мао на груди.
      К нам подошел знакомый Накамото, режиссер "подпольного" кино. Разговорились.
      - Наша концепция? - переспросил он. - Никаких условностей. Все условности буржуазны. Вместо всех религий, которые нужно уничтожить, следует ввести обязательную для всего мира новую религию, бога которой зовут Правда. - Он протянул мне свою визитную карточку, сделанную из сандалового дерева. - Я готов вам показать, как мы работаем. А сейчас, извините, спешу. Съемки. Я нашел двух пьяных шлюх, они согласны показать перед объективом занятную сценку бесплатно...
      Накамото взял меня за руку и повел в дальний уголок дымной, шумной харчевни. Он перекинулся двумя словами с официантом, попросил его:
      - Пожалуйста, дай нам каракатицу и хорошего чая.
      Официант неожиданно по-солдатски щелкнул каблуками и сделал идиотское лицо.
      - Сделаю по системе Станиславского! - отрапортовал он басом.
      Я недоуменно посмотрел на Накамото.
      - Это мой ученик по театральному институту, - рассмеялся тот. - Утром учится, а вечером и ночью здесь. Жить ему негде, он приезжий, из Хиросимы, родители бедны, стипендии нет, поэтому он устроился сюда на работу. Хозяин здесь меценат, он дает ему и койку. Так что парень может отдохнуть - после двух ночи и до шести утра.
      Каждого посетителя, который входит, служащие ресторанчика встречают громким, обязательным в Японии возгласом радости.
      Названия блюд написаны на старинных длинных деревянных табличках, развешанных на закопченных стенах. Табличками официанты ловко играют - словно кастаньетами.
      Я сказал Накамото о японском "врожденном артистизме". Он снова посмеялся:
      - Так ведь все служащие ресторанчика или актеры, или студенты театральных училищ.
      Подошли два режиссера из "новой волны" - Кобо и Эйнасике. Их бога зовут Фрейд: "Миром движут лишь две силы - потенция и импотенция".
      - Ведь в истории мира не было ни одного старого революционера, - говорит Кобо. - Только молодые...
      - А Мао? - спросил Накамото.
      - Он реформатор, отнюдь не революционер. Он воспользовался революционной силой юношей, полных огня и желания, чтобы сломать своих соперников - таких же импотентов, как он сам.
      - Ваше кредо в искусстве?
      - Я хочу препарировать социальное положение нашего общества, рассматривая его через призму сексуальной ущербности народа - от стариков до детей, от нищих до мультимиллионеров. Наш, азиатский, Фрейд страшнее, чем ваш, европейский, потому что если европейский фрейдизм сейчас вырождается в гимн бессилию, слабости и опустошенности, то наша японская вариация на эту же тему должна устрашить мир своей силой, мускулами и прищуром яростных от гнева глаз.
      (Возвращаясь домой - метро уже закрылось, - убедился, что токийских и московских шоферов роднит только одно: ни тот, ни другой ночью не останавливаются.)
      Завтракал с Альбертом Каффом, руководителем "Юнайтед пресс интернейшнл" по Азии. Разговор шел о боях во Вьетнаме, о ситуации в Пекине, о студенческих волнениях в Токио. Несмотря на то, что мы с Каффом на разных позициях, он, как президент ассоциации иностранных журналистов, аккредитованных в Японии, старался помочь мне - созвонился с филиппинским послом и ходатайствовал о визе для "писателя Юлиана Семенова".
      - Почему не "корреспондента "Правды"? - спросил я.
      Кафф усмехнулся.
      - Тогда уж наверняка не дадут.
      Днем беседовал с одним из тех, кого здесь называют "членом мозгового треста", - господином П.
      - В последние годы, - говорил собеседник, - мы добились в Тихоокеанской Азии не только экономического эквивалента нашей разгромленной в 1945 году "сферы процветания", но достигли этого без эксплуатации какой-либо страны. Две трети нашей внешней торговли приходится сегодня на Тихоокеанскую Азию.
      ...Слушая господина П., я думал, что, видимо, страны Тихоокеанской Азии хотели бы и в будущем сохранить свои отношения с Японией на сугубо экономической основе, опасаясь слишком глубоких связей с этим экономическим гигантом, особенно помня о тихоокеанской войне.
      Главный вопрос: куда пойдет развитие Японии, что возобладает? Шовинизм? Следовательно, возможен "примат армии" - для того чтобы удержать захваченное мирным экономическим наступлением. Или победит разум, дальнейшее развитие "неагрессивной" промышленности, торговли. Но это немыслимо без тесных контактов с Советским Союзом...
      Вечером встретился с Накамото около станции метро "Тораномон". Пошли в подвал универмага "Или". Там расположено несколько маленьких концертных залов, которые днем функционируют как салоны красоты.
      Ах, театральный подъезд, театральный подъезд! Он приглашает вас к торжественному празднику лицедейства!
      Мы привыкли к освещенной торжественности театральных подъездов, и, боже, как горько мне было входить в подвалы и на чердаки, где ютятся замечательные художники сегодняшней Японии.
      Здесь, в универмаге, сегодня состоится литературный вечер. Четыре актера три женщины и один мужчина. (Двадцать лет назад женщин на сцене не было, всего двадцать лет назад, но всеми это уже забыто...) Актеры, работающие днем в оффисах, читали вечером сказки Андерсена в японском переложении и народные стихи.
      Концертный зал совсем маленький - 25 квадратных метров (и это еще не самый маленький театральный зал). Слушателей било 30 человек. (Хороший сбор!) Площадка для "действа" - три метра. Актерам приходится уходить за ширмочку, и когда они там переодеваются, видно, как выпирают то плечи, то спины, то локти милых бездомных лицедеев.
      Сказки занятны. Вот, например, одна из них: "Жили-были лев и лягушка. Настали голода. Лев съел лягушку. Она ему понравилась, он заморил червячка и съел еще сто лягушек и уснул, счастливый. А наутро проснулся, и оказалось, что у льва стал лягушачий характер".
      Познакомился с актером из маленького, полусамодеятельного авангардистского театра. Его имя в переводе на русский язык очень красиво звучит - "Красное зерно".
      Мимо ночного парка "Хибия" пошли в Гинзу. Там спустились на станцию метрополитена "Юракутё". Здесь станции метрополитена двух- и трехэтажные, даже под землей используется каждый метр площади. Маленькие закусочные, большие фешенебельные рестораны, магазины, супермаркеты, крохотные ателье художников. Зашли в "сусисочную". Здесь нас ждал один из ведущих репортеров газеты "Асахи" - Юддзи Такахаси. Он руководит японским вариантом советского "Кругозора". Только если у нас это делает радио, то в Японии - крупнейшая буржуазная газета "Асахи". (Занятно - Такахаси объехал на мотоцикле земной шар.)
      Такахаси - первый японец, с которым я встретился, лишенный ставших для меня привычными японских черт - внимания к словам собеседников и конкретики. Он никого не слушал, пил рюмку за рюмкой горячее саке, и если для меня эти рюмочки саке как слону дробина, то он, напиваясь, краснел, обвинял меня, как представителя советской литературы, во всех грехах, утверждая, что как только "Правда" опубликовала статьи о материальных стимулах, так мы подписались под своим "ренегатством" и "ревизионизмом". Он кричал, что только одно учение правильно - это учение Мао Цзэ-дуна. Меня потрясло, с каким пренебрежением он говорил о Японии, о японской тяге к знаниям, о японском трудолюбии, о японском эксперименте в экономике. Он не критиковал "экономическое чудо" Японии за то, что оно богатое для богатых и бедное для бедных. Нет, он говорил, что все это омерзительно, что все это нужно разрушить, что урбанизм убивает человека, а всякий человек - это революция, а город против революции, в городе винтовка власть не родит, ибо здесь много переулков и пулям нет раздолья, и будущее за деревней.
      - Вообще, - говорил Такахаси, - необходимо разрушить все старое. Все чушь! Нет никаких ценностей. Вы кичитесь Пушкиным, у нас кичатся поэзией четырнадцатого века. Это же неправда, когда вы говорите, что любите Пушкина! Вы не можете любить его, ибо, хотите вы того или не хотите, Пушкин - это прошлый век. Пушкин - это дворянство. Пушкин - это угнетение крепостных.
      Я смотрел на "Красное зерно", на закурившего Накамото - ждал, будут ли они дискутировать с Такахаси.
      Накамото шепнул:
      - Постарайтесь его понять. Если у вас искусство находится в сфере пристального внимания общества - пускай даже вас критикуют, пускай вам дают чрезмерно много советов, - то у нас нет этого внимания, нас не критикуют, нам не дают советов, мы живем в вакууме.
      Спорили мы долго. Такахаси совсем, бедолага, упился, сделался багрово-фиолетовым, и спорить мне с ним стало совсем уж неинтересно. Он предложил пойти в "Асахи", посмотреть, как они выпускают свой журнал.
      Поднялись. Маленькое, грязное, заплеванное помещение.
      Когда мы вышли из редакции, "Красное зерно" сказал:
      - Трагедия в том, что наше искусство не развивается. У вас были традиции, а мы - островитяне" У вас был великий девятнадцатый век, у вас есть традиции Пушкина, Толстого, Достоевского, Блока, Маяковского, Горького. У нас таких традиций не было. У нас была лишь прекрасная японская поэзия средневековья, но она не традиционна, ибо она - выражение духа народа. Поэтому иногда нам кажется, что и вправду сначала нужно все сровнять с землей, чтобы потом обратиться к молодежи с новым искусством, которое вберет в себя традиции Мейерхольда, Брехта, Станиславского, авангардистов Америки, левых - во главе с Годаром - во Франции.
      Сегодня день отдыха. Через Кавасаки и Иокогаму поехал на остров Эносима. Побывал в "океанарии". Смотрел получасовое шоу, которое показывают дельфины. Фантастично и страшновато. Они выпрыгивают по свистку из воды, проскакивают через горящее кольцо и заползают на деревянный помост. Когда дельфины, похожие на ракеты, выскакивают из воды, издавая странные, поющие звуки, захватывают ртом шар и осторожно надкусывают его (то ли толкают носом, не поймешь балдеешь), и шарик этот разрывается, и оттуда вылетают разноцветные голуби, а потом дельфины толкают резиновую лодочку по странному, но очень точно выверенному маршруту по воде, а в лодочке сидит собака, а потом танцуют твист, - в те мгновения, когда, выскочив из воды, извиваются в воздухе, становится страшновато. Нежные дельфины, наши водные братья, они отличаются от нас лишь формой тела и радостной податливостью дрессуре.
      На всем побережье Эносимы рыбаки; ловят все - и старики и дети. Множество аквалангистов в черных резиновых костюмах. Дрожат от холода, бедные, но в море все равно лезут.
      На берегу огромное количество маленьких передвижных - на двух колесиках кухонь; ездят себе от человека к человеку и предлагают вкусную, стерильно чистую еду.
      ...Приехал в маленький городок Камакуру. Впрочем, за последние четыре-пять лет он разросся. Типичная Япония: никаких небоскребов, двух-трехэтажные домики. Крыши - словно тысячи сложенных рук, ладонь к ладони, как при молитве. Архитектура - онемевшая музыка? Или - молитва?
      Позвонили из "Ти-Би-Эс". Это крупнейшая в Японии частная радиотелевизионная компания. Я давно хотел встретиться с работниками японского ТВ: если раньше иностранец узнавал страну, знакомясь с людьми разных возрастов, мнений, образовательных цензов, то теперь страна "соприсутствует" и в номере отеля (в Японии телевизоры дают напрокат даже в самых дешевых гостиницах). Поэтому побеседовать с людьми, готовящими программу ТВ, весьма полезно, ибо они в значительной мере и определяют "политику и практику" голубого экрана Японии. Шеф международного отдела "Ти-Би-Эс" господин Такаси любезно пригласил посетить компанию.
      Послезавтра беседа с господином Окамото в "Эн Эйч Кэй" - государственном ТВ Японии.
      Разница между этими компаниями в том, что государственное телевидение не принимает к прокату рекламы, в то время как "Ти-Би-Эс" - в общем-то ведущая японская программа - живет на рекламе и ей служит.
      ...Однажды я освободился около одиннадцати часов и, уставший, лежал в номере - смотрел ТВ. Передавали прелестный итальянский фильм. Сорокалетний чиновник случайно попал в компанию юных хиппи; он хочет быть наравне с ними, влюбляется там в одну занятную девочку, страдает, когда она флиртует с другим, не может приноровиться к их ритму, и ему вдруг, как в детстве (все мы прошли через это), грезится - то как она гибнет, а он ее спасает; то он вдруг видит себя в кругу семьи (он испорчен чувством ответственности, он - слуга долга, а не чувства); то он ведет душеспасительные беседы с этой маленькой девчушкой, стараясь заставить ее жить по своим законам. За ним глубина чувства, а за нею и ее друзьями - отчаянность, вызов, пренебрежение к скоростям и расстояниям. Как, видимо, отдавали себя - свои сердца, мечты и горести - и сценарист, и режиссер, и актер этому сорокалетнему герою, своему второму "я". Но через каждые двадцать минут этот фильм - грустный, пронзительно нежный - резала реклама: то на телевизионном экране появляется чистая сорочка, возникающая из мыльной пены, то из взбитого крема рождается яблочный кекс. А потом снова кадры прелестного фильма. Посмотрев эту рекламу в ткани высокого искусства, я вспомнил ультра - Такахаси из "Асахи-сонорама". Согласиться с ним нельзя, но понять его можно.
      Запомнился контрапункт фильма. После разнузданного "ча-ча-ча" возникает мелодия старой баркаролы, и вдруг танцующие - ребята, и девушки, и этот сорокалетний чиновник - все кажутся совсем иными. Они становятся белыми, чистыми, освобожденными от всего земного. А потом авторы фильма, словно испугавшись этой чистоты, полагая, видимо, что это мешает в нашем диком мире, начинают издеваться над самими собою, над всем вокруг, над своими героями... Видимо, в кажущейся несерьезности итальянского кинематографа сокрыта высшая серьезность современного искусства.
      Чиновник, мимолетно добившись нечаянной любви, поутру теряет девушку. Он уснул на пляже, а она уехала со своими молодыми друзьями. Для него это была высокая трагедия, горькое счастье; он уже представлял себе их совместную жизнь и жмурился оттого, что видел лицо жены, когда она будет устраивать ему мордобой. А для девушки эта ночь была одной из сотен ночей - на шальной дороге шальной жизни. "Зашел, ушел и вновь оставил дом..." Чиновник гнал по шоссе, но он не мог приноровиться к скоростям молодых. Они на своей старенькой машине выжимают 120 километров, а он на своей мощной и новой едет с опаской. И ехал он все тише, тише, тише, словно поняв для себя что-то важное. И когда крупным планом появилось лицо актера (это был Альберто Сорди), вдруг снова возникает реклама: красивая японочка раскладывает перед аккуратным, шоколадно-приторным, невозможно красивым мужем галстуки; возникает здание универмага, где продаются вот эти самые лучшие, самые модные сейчас в Японии галстуки, и диктор ТВ выкрикивает: "Покупайте галстуки "модерн"!"
      Когда после этого вас снова возвращают на крупный план рыдающего Альберто Сорди, смотреть картину невозможно - ее убили. Искусство для рекламы - это чудовищно.
      ...Телевизионные программы Японии - предмет для специального рассмотрения, особенно когда речь идет о детских передачах.
      ...Правительственная программа "Эн Эйч Кэй" более точна и сдержанна. Частные телевизионные фирмы большинство детских игровых передач обращают в японскую традиционную древность, они посвящены герою-одиночке, который сражается мечом и кинжалом за свое "правое дело". Традиционный героизм одиночки чужд духу сегодняшнего японского "экономического чуда". Какая тенденция сильней? Кто победит? Те, кто тянет молодежь к технике, к знанию (а такая тенденция в японском телевидении, в книгоиздательстве, в кинематографе, в театре очевидна), или та тенденция, которая выступает за восстановление традиций и за преодоление "чуждых веяний"? Многие органы печати ведут широкую борьбу с "растленными европейскими влияниями". При этом - призыв к традиционному послушанию и трудолюбию. То есть "служите технике двадцатого века, но живите по законам морали века девятнадцатого".
      Вспомнил доктрину Геббельса, когда литература и искусство были разделены в Германии на "асфальтовую" и "почвенную". К "асфальтовой" литературе были причислены выдающиеся немецкие художники, уехавшие в эмиграцию, потому что, утверждал Геббельс, они "чужды духу великой германской почвы". Геббельс канонизировал термин "блют унд боден" - "кровь и почва". Фашистских писателишек называли "блюбоистами". Они исчезли вместе с Гитлером, а литература "асфальта" - литература Фейхтвангера, Брехта, Томаса Манна и Зегерс - осталась, и она определяет истинное искусство Германии тех времен, а не та официальная беллетристика, которая поднималась на щит "Фолькишер беобахтер".
      В Японии заметна тенденция борений паназиатских "блюбоистов" с "технократами". Японских "технократов" нельзя упрекнуть в космополитизме, они делают ставку на японский путь развития, но они понимают, что будущее в конечном счете определит не верность "самурайскому духу", не кимоно, не деревянные сандалии - "гета", а ракета, электроника и асфальт, как тут ни крути...
      Если серьезно анализировать эту проблему, то в малом можно увидеть большое. В телевизионных передачах можно увидеть борьбу за тенденцию. Например, в последнее время появились новые телевизионные фильмы, которых ждет вся Япония - не только дети. Сюжеты этих фильмов научно-фантастические, форма - детективная. Например: старик ученый изобретает эликсир силы и роста, чтобы творить добро, но оказывается, что эликсир силы, который стимулирует силу и рост, одновременно делает старика злодеем, ибо чем человек больше и сильнее это прочитывается в подтексте фильма, - тем он злее и надменней. С этим стариком борются прекрасный мультипликационный мальчишечка с девочкой; драки, перестрелки и в конечном итоге победа мальчика над "силой и ростом" - сиречь над злом. В финале даже лицо старика изменилось. Чем больше он рос, тем заметнее терял японские черты: лицо его делалось стереотипно европейским. Как этот подтекст прочтут дети? В малом можно увидеть большое. Национализм - это оружие против социального и научного прогресса, мощное, надо сказать, оружие.
      ...Другой игровой фантастический фильм: в Токио объявляется динозавр. Он громадный, ходит по городу и разрушает мосты, трассы и небоскребы. Землетрясения, пожары, гибель людей. С ним борются четыре аэронавта. Динозавр омерзителен, но жесты его очеловечены. В конце концов аэронавты привязывают динозавра к межконтинентальной ракете (это после драк, и европейского мордобоя, и утонченного дзюдо). И вывозят динозавра в космос, и там он превращается в окостенелость.
      Этот фильм, сделанный для детей, смотрят и взрослые. Вы соприсутствуете при работе аэронавтов с техникой, вы наблюдаете, как они проверяют систему работы межконтинентального корабля, вспоминают какие-то химические формулы; они вместе пишут уравнения, рассчитывая вес и мощность ракеты, соотнося это с весом динозавра. Это не просто фильм-зрелище, поразительно интересное научно-детективное зрелище, а это фильм-рассуждение, сказал бы я, в некотором роде третья, образовательная программа нашего ТВ, сделанная с учетом категории интереса.
      Другой сюжет: девочка обладает даром испускать из глаз электричество. В этом ее счастье, ибо электричество - это мощности, это скорость, это свет. Но в этом и несчастье: своими взглядами девочка убивает людей вокруг себя. И вот ее друг начинает думать, как спасти девочку, сохранив ее волшебный дар. Действие построено на детективном сюжете, как и во всех других фильмах. Брехт утверждал, что интеллектуальное наслаждение доставляет задача-головоломка, которую детективный роман ставит перед читателем. Он прежде всего предоставляет широкое поле для наблюдательности. Нам доставляет удовольствие способ, каким автор детективного романа (фильма) приводит нас к разумным суждениям, заставляя отказываться от наших предубеждений. Для этого писатель, режиссер должен владеть искусством обмана. А это высокое искусство в искусстве - искусство обмана. (Браво, Брехт, защитил жанр, а при сегодняшней авторитарности искусства такая защита бесценна! - Ю. С.) Действительно ведь главное интеллектуальное удовольствие, доставляемое детективным романом, состоит в установлении причинности человеческих поступков.
      Детективный роман дает нам возможность для умственных операций, ибо свой жизненный опыт мы получаем в условиях катастроф... За событиями, о которых нам сообщают, мы предполагаем другие события, о которых нам не сообщают. Они, видимо, и есть подлинные события. Мы могли бы в них разобраться, если бы мы знали о них. Только история может вразумить нас по поводу этих подлинных событий, если главным действующим лицам не удалось их полностью скрыть. Ведь истории пишутся после катастроф, считал Брехт.
      Если ясность и наступает, то лишь после катастрофы. Совершено преступление. Как оно надвигалось? Как это случилось? Что за ситуация возникла? Вот теперь и нужно заниматься раскрытием всех обстоятельств.
      Японцы так строят свои детские и юношеские передачи, чтобы за час-полтора, пока идет научно-детективный фильм, заложить в ребенке п р и в ы ч н ы й интерес к техническому чуду, которое через пять-шесть лет должно стать бытом, практикой жизни. Японцы готовят общество десятилетних граждан к тому, чтобы через несколько лет все то, что они сейчас смотрят на экранах ТВ и чем они восхищаются, сделалось привычным атрибутом каждодневности - в чем-то даже скучным. Может быть, ТВ забегает вперед? Отнюдь: в Японии, как мне говорили токийские журналисты, намечается запустить пять спутников научного назначения и четыре экспериментальных спутника. В стадии проведения исследовательских работ находятся шесть спутников хозяйственного назначения, которые должны быть запущены в 1978 - 1982 годах.
      Все это хорошо и очень интересно, однако тревожно то, что сейчас стали появляться новые телепрограммы, где вместо традиционного мальчика, обладающего технической сверхсилой (в каблуках его гета вмонтирован напалм для врагов; у него дома несколько портативных ракет, на которых он летает в межзвездное пространство; в его глазах заключена сверхсильная энергия, которой он может сражаться с противником), появился мальчик, одетый в кимоно, с самурайской косичкой, с подчеркнуто раскосыми глазенками. А его враги стали сплошь иноплеменными, круглоглазыми, беззубыми, горбоносыми, белолицыми злодеями...
      ...Я за н а ц и о н а л ь н о е в искусстве. (Читай - "мы".) Я против н а ц и о н а л и з м а, в чем бы он ни выражался. (Читай - "мы".) Национализм в век сверхскоростей чреват всеобщей катастрофой.
      ...Познакомился с Токато-сан - прелестным тридцатилетним художником, одним из известнейших живописцев Японии. Сели в его "тойоту", поехали к скульптору Ивано-сан - я его назвал "Иван Иванычем", и скульптор зашелся от смеха. Еще до того, как японцам переведут смысл каламбура или шутки, они по интонации понимают, что ты говоришь. Вообще здесь обостренный, я бы сказал - жадный, интерес к русскому языку. Как это ни парадоксально, японцы чувствуют наш язык, особенно это заметно в песне. Мне показалось, что в Японии наши песни поют отнюдь не хуже, чем мы, порой даже с большим чувством.
      Ивано-сан, лауреат Национальной премии Такеси Хаяси, работает в маленькой мастерской. Его скульптуры чем-то похожи на работы советского художника Николая Никогосяна - так же экспрессивны. Только в них экспрессия сдержанности, "кричание" статики.
      Движение души, порыв, плач, счастье, крик японцы умеют передавать через сцепленные пальцы рук, а на лице - если это поясной портрет - будет полное спокойствие.
      - У нас не было своей Греции, - говорил Токато. - Мы искали себя, отсчитывая от нуля. И у нас не было Рима, Возрождения, передвижников. Мы нашли себя, свой стиль, свое движение. Вспомните фильм "Голый остров". Это киноживопись. Ваш памятник Петру символичен движением, мы учимся на этом памятнике, но исповедуем свой стиль.
      Я заметил, что национальность "Девушки, снимающей платье" - это новая работа Ивано - я мог бы определить, даже не видя ее лица: по движениям рук, повороту торса, наклону головы.
      Ивано-сан и Токато очень интересно рассказывали мне о "киноби". Киноби по-японски означает символ функциональной красоты. У американцев, считают японские художники, существует киноби плюс "нечто большее"; у русских - киноби плюс "желание выразить движение словом". Сейчас киноби широко распространяется на оформление, на "дизайн". Ивано-сан сказал, что если бы японские "промышленные художники" (появилась и такая профессия) не нашли бы "нечто" в решении японских малолитражек, то все японцы по-прежнему покупали бы "фольксваген". Японское "нечто" в промышленности - это киноби плюс "законченная функциональная красота".
      Японцы, сказал Токато-сан, исповедуют в киноби допуск в микрон. Отличие может быть минимальное, однако это минимальное обязано сделать "тойоту" машиной чисто японской, а никак не европейской. (Действительно, формы малолитражек совершенно японские, хотя, если заставить меня объяснить, в чем эта "японскость" выражается, я толком объяснить не смогу: законченность формы слову не подвластна.)
      Токато живет тем, что работает в бюро, принимающем заказы от фирм на рекламу и от издательств - на оформление книг. Ивано-сан преподает в "Институте новых форм" (приглашает съездить туда).
      Традиционная японская живопись, рассказали мои друзья, была в Японии издревле, а европейская живопись проникла на острова лишь сто лет назад, с началом "эры Мэйдзи". Первую выставку в стране устроило министерство образования. Она называлась "интэн". С тех пор интэн стало символом классической живописи.
      Пятьдесят лет назад была устроена первая частная выставка. В стране господствовал натурализм, а наиболее популярным художником в Японии был Коро.
      Потом пришел импрессионизм. Однако после победы Великой Октябрьской революции японские художники разделились. Дальнейшее развитие шло через расколы. Импрессионисты сорок лет назад стали консерваторами. Появились "пролетарские художники", которые выступали за преобразование общества, за революционное искусство. Во время войны 1941 - 1945 годов все эти направления в японской живописи - и консерваторы, к которым причисляли импрессионистов, и пролетарские художники - были разгромлены милитаристами.
      В 1945 году, после победы Советской Армии и ее союзников, был организован "Японский союз изобразительных искусств", во главе которого стали прогрессисты.
      "Ито" - так называется традиционная японская живопись. Руководитель течения европейской живописи - Такеси Хаяси. "Традиционалистов" и "классиков" на выставках выставляют без предварительного отбора. Все остальные могут передавать свои картины на интэн только после специального отбора. Однако в других школах живописи, которые не связаны с министерским выставочным комитетом, картины не цензуруются, а только проходят конкурс своей ассоциации и идут на свою выставку, не являющуюся классической.
      Сколько платят художнику? Трудно сказать точно. Но вот, например, Такеси Хаяси, когда он выставляется в интэн на министерской выставке, получает 100 тысяч иен за картину, исполненную маслом, размером 15 на 20 сантиметров (это что-то около 300 долларов).
      Наиболее популярна в Японии "живопись миниатюрных форм". Если картину на выставке в парке Уэно покупают, то художник передает "Ассоциации изобразительных искусств" 20 процентов от полученного гонорара. "Ассоциация" никаких благ художнику не предоставляет, лишь дает возможность выставиться без цензуры. Но, вступив в "Ассоциацию изобразительных искусств", художник становится официально признанным мастером.
      Сейчас при "Ассоциации" создано несколько институтов "новых форм". Там преподают только члены "Ассоциации", но платят им ничтожно мало. Продолжается спор - и в "Ассоциации" и в интэн - между стариками и молодыми. Импрессионизм, конструктивизм и кубизм считаются сейчас "старой" живописью. Ищут новый, авангардный реализм. Я смотрел эту живопись авангардного реализма. Она в чем-то интересна, насквозь пронизана политикой; в ней много плакатного. Я бы не стал ее отрицать, это поиск; однако противоборствующие традиционалисты и японские импрессионисты представляются мне все-таки наиболее интересными. В скульптуре распространен занятный, неожиданный сплав - Кандинский и Корбюзье точная, геометрическая выверенность замысла и цветастый, безудержный "примитивизм".
      В Токио - паника. Снова с утра валит снег. Цены на цепи для автопокрышек за один день подскочили с 3 до 6 тысяч иен (образчик того, как рынок регулирует ценообразование).
      - Если, - сказал Токато, приехав ко мне рано утром, - снег пойдет еще один день, в городе будет трагедия. В Токио нет снегоочистительных машин, значит, остановится транспорт. Занятия в школах прекращены, потому что дети и студенты вышли на улицы очищать от снега деревья. Деревья - это ценность: каждое дерево - это мир, его нужно охранять.
      Я видел, как мальчики и девочки освобождали от снега каждую пальму, каждую сосну. В их движениях была нежность - так они боялись повредить веточку, острый лист пальмы.
      На сером снегу хайвэев сейчас особенно заметны "черные асы" - молодые ребята-мотоциклисты, или ультралевые, или ультраправые, но обязательно ультра; с гривами развевающихся по ветру волос, в драных джинсах, черных свитерах, в черных шлемах, носятся они на гоночных мотоциклах по улицам Токио. Их называют еще "черная смерть" - они часто совершают разбойные нападения, насилуют, хулиганят.
      - Мальчишкам и девчонкам, - говорил Токато, когда мы ползли по улице, попав в пробку, - которые гоняют на мотоциклах, порой всего тринадцать или четырнадцать лет. Это проявление трагедии, которая рождена столкновением семейных традиций Японии с космополитическими скоростями века.
      Мы ехали по городу полтора часа, но одолели не более десяти километров. Выбраться на хайвэй нет никакой возможности. Токато остановил машину около маленького отеля, побежал к телефону. Вся Япония на автоматике: можно разговаривать из любого телефона в Токио с Осакой, Хиросимой, Нагасаки.
      Токато заехал за мной, чтобы отвезти в другую префектуру - у него там контракт на оформление новых бензоколонок и станций техобслуживания. Токато предупредил "фирмачей", что приехать из-за снега не сможет. Минуты три - это я понял по интонации - извинялся, и выслушивал встречные извинения заказчика, и снова извинялся...
      Поехали в Исторический музей. По пути заглянули в университет, думали встретиться с руководителями левых студентов. Там тихо, пусто. Занятий из-за волнений по-прежнему нет.
      Музей интересен, состоит из трех зданий. Экспозиция главного корпуса подобрана со вкусом, много холодной отрешенности, но не потрясает, хотя очень интересна коллекция будд. Движения пальцев каждого будды говорят о характере значительно больше, чем лицо. Лица недвижны. Символика пальцев - первооснова. Трактователи буддийских символов еще не расшифровали до конца, что означают все позиции рук и пальцев у будд.
      Потрясает Музей Востока. Это филиал главного здания, выполненный в новой, ультрасовременной, очень сдержанной манере; бетон сохраняет конфигурацию досок, опалубки; в этом что-то есть от французского "нон шалан" - этакой небрежности. Это небрежность артистов или тех, которые считают, что простота и мощь - высшие символы современного искусства.
      В подвале - экспозиция наскальной живописи из пещер с острова Кюсю. Я был поражен: именно отсюда, как мне показалось, пошел Пикассо. Можно угадать и тореадора, и арену цирка. Царствует буйство красного и черного цветов, которые оттенены ярко-зеленым и пронзительно-желтым. Сразу думается об единородстве человеческой культуры. Пикассо и эта наскальная живопись - как сие увязать?
      Как прикажете трактовать космический шлем на головах некоторых будд? Я с большим увлечением знакомился в свое время с талантливой, во многом дискуссионной работой белорусского ученого Вячеслава Зайцева. Гипотезы, которые он выдвигает, поразительно смелы. Он приводит любопытные аргументы в подтверждение своей версии.
      "На границе между Китаем и Тибетом находится горный пещерный район Байян-Кара-Ула. Вот уже четверть века в этом районе археологи находят странные каменные диски, исписанные непонятными узорами и иероглифами. Несколько тысяч лет тому назад с помощью неизвестных орудий труда жители пещер высекали из камня эти диски, которых найдено уже 716 штук.
      Все диски, подобно граммофонным пластинкам, в центре имеют отверстие, от которого спиралью отходит двойной желобок, доходящий до периметра диска. Об этих желобках немецкий журнал пишет: "Очевидно, это не звуковые бороздки, а письмена, самые странные, которые когда-либо были найдены в Китае, да и во всем мире".
      Археологи и специалисты по дешифровке древних письменных знаков двадцать лет ломали голову, чтобы раскрыть тайну этих спиралей. А разгадка оказалась в итоге настолько поразительной, что Пекинская академия первое время не разрешала профессору сделать публикацию на эту тему. Когда наконец разрешение было получено, китайский археолог в содружестве с четырьмя своими коллегами опубликовал труд под интригующим названием: "Бороздчатые письмена, повествующие о космических кораблях, которые, по свидетельству записей на дисках, существовали 12 000 лет тому назад".
      В высокогорных пещерах Байян-Кара-Ула живут племена дропа и хам. Люди этих племен очень малорослы и тщедушны. Рост их примерно 1 м 30 см. До сих пор ученые не могли отнести их к какой-то конкретной этнической группе. Сведения об этих племенах весьма скупы.
      Расшифровав иероглифы на дисках, китайский археолог и его коллеги нашли в тексте упоминание о народах дропа и хам: ...Дропа спустились с облаков на своих воздушных глиссерах. Десять раз до восхода солнца мужчины, женщины и дети прятались в пещерах. Наконец они поняли знаки и увидели, что на этот раз дропа прибыли с мирными намерениями...
      Автор статьи в немецком журнале иронизирует: "Очевидно, можно предполагать, что кто-то из племени хам, умеющий писать, позволил себе пошутить по поводу воздушных кораблей. А быть может, это относится к области суеверий?" Однако он тут же отвергает такие предположения. Ведь есть и другие иероглифы племени хам, в которых выражено сожаление по поводу гибели их собственных воздушных кораблей при приземлении в труднодоступных горах и по поводу того, что не удалось построить новые корабли!
      По мнению китайских археологов, иероглифы Байян-Кара-Ула таинственны до такой степени, что толкование их и использование с научной целью возможны только с большой осторожностью.
      Для получения дополнительных данных о дисках с них соскоблили частицы камня и отправили для анализа в Москву. Здесь было сделано удивительное открытие. Диски содержали большое количество кобальта и еще какого-то металла. Другие исследования выявили необычный ритм вибрации, словно диски были заряжены или когда-то включены в цепь, служа проводником: электричества.
      До сих пор диски Байян-Кара-Ула представляют неразрешенную загадку, связанную с какими-то событиями двенадцатитысячелетней давности.
      Древние китайские легенды повествуют о маленьких человечках, худых, желтолицых, которые якобы приходили с облаков. Эти человечки были безобразны: они имели необычайно большие головы и чрезвычайно худые и щуплые тела. Их безобразие вызывало в земных племенах чувство отвращения и было причиной того, что все избегали их, а какие-то "люди на быстрых лошадях" их избивали.
      Таковы легенды. Но действительность подтверждает эти легенды: археологи и спелеологи находят в пещерах Байян-Кара-Ула остатки могил и скелетов давностью 12 000 лет. Эти останки принадлежат людям с огромными черепами и слаборазвитыми скелетами. Первые китайские археологические экспедиции, открывшие захоронения, в своих отчетах писали об "исчезнувшем виде обезьян". Но ведь до сих пор никто не находил ни обезьяньих могил, ни дисков с письменами, созданными доисторическими обезьянами.
      ...Японские археологи во время раскопок, произведенных в различное время в префектурах Аомори и Иватэ, обнаружили статуэтки, изображающие каких-то людей или человекоподобных в странных костюмах типа скафандров и в шлемах, закрывающих всю голову. На шлемах ясно видно что-то вроде щелевых очков, дыхательных фильтров, антенн и слуховых аппаратов. Скафандры снабжены даже "приборами ночного видения". Эти статуэтки получили название "догу"...
      В одной японской сказке из сборника "Нигшон Мукаси Банаси" рассказывается, как человек вернулся из путешествия на небо молодым, но не застал дома даже своих потомков. ("Почему так скоро? Ведь я у тебя тут только два часа был". Ангел ответил: "Не два часа, но тридцать два года".
      Пророк был сражен этими словами. Он понял, что возвращение на Землю будет означать для него либо смерть, либо глубокую старость, - ведь он не заметил, что на небе постарел на целых тридцать два года. И он взмолился: "Зачем мне возвращаться в плоть мою дряхлую?" - и оскорбел пророк. Но ангел его утешил: "Не скорби, ты не будешь старым".)
      А мы только в начале XX века из открытия Альберта Эйнштейна узнали о возможных причудах времени, связанных с движением тела на околосветовых скоростях.
      ...Справедливы гипотезы или нет, они всегда определяли направление научных поисков. Гипотеза - это сегодняшний день завтрашней науки, - пишет Зайцев. Правда, не каждая из них может стать теорией. Мир знает и такие, которые не были доказаны в течение трех столетий.
      Даже опровергнутая гипотеза полезна, ибо для того, чтобы отрицать, нужно накопить много положительных знаний. "Лучше держаться такой гипотезы, которая со временем окажется неверной, чем никакой", - так говорил Дмитрий Менделеев.
      Был в редакции, у друзей-журналистов. Ребята в запарке: уже сверстали номер, но из Европы пришел сенсационный материал, его надо как-то уместить на полосе.
      - Хочешь, - предложили журналисты, - полистай. Наши промышленные босы засуетятся, у нас эта проблема тоже довольно серьезно стоит.
      - Какая проблема?
      - Промышленный шпионаж.
      Материал действительно интересный; сделал кое-какие выписки.
      "В опрятном туалете международного аэропорта Нью-Йорка через перегородку, разделяющую кабины, двое мужчин меняются брюками. В кармане одних брюк лежат 20 000 долларов, в кармане других - планы выпуска новой зубной пасты под названием "Крест". Агенты Федерального бюро расследований, вмешавшиеся в нужный момент, чтобы прервать эту странную сделку, арестовали обоих. Накануне их предупредили, что некий Юджин Мэйфилд, служащий компании "Проктер энд Гэмбл", получил предложение продать компании "Колгейт" все секреты "Крест", которые были оценены в миллион долларов.
      В западных странах подпольный мир промышленного шпионажа охвачен бурной деятельностью. Американцы, например, тратят на это более миллиарда долларов в год".
      Центр европейского промышленного шпионажа находится в Швейцарии, где действуют "конторы", которые максимально гарантируют "серьезность и эффективность". Именно одна из таких швейцарских "контор" похитила у компании "Дассо" чертежи самолета "Мираж-3" и направила их в Израиль в 20 ящиках, которые были потом конфискованы в ФРГ.
      Промышленный шпионаж имеет уже тридцатилетнюю историю. Уорт Уэйд, автор справочника "Промышленный контршпионаж", провел тщательный анализ различных систем, применяемых для того, чтобы выведать секреты промышленного производства, разбив их приблизительно на 20 групп.
      В первых семи группах перечислены обычные и "легальные" методы сбора сведений: публикации, издаваемые фирмами, обследования рынка и доклады советников, финансовые и бюджетные доклады и анализы, материалы, собранные на ярмарках и выставках, анализ товаров, доклады коммивояжеров и органов по продаже и покупке, наем персонала, работающего в других фирмах, у которых переманивают этих сотрудников, предлагая более высокую заработную плату. С восьмой по двадцатую графу "шкалы Уэйда" излагаются хитроумные методы промышленного шпионажа, граничащего с нарушением уголовного кодекса.
      На самых высоких ступеньках "шкалы Уэйда" находятся методы, которые соответствуют обычной краже и мошенничеству. Несколько лет тому назад Эллиот Эстес, один из руководителей фирмы "Дженерал моторе", в то время как он инспектировал один из технических центров знаменитой автомобильной фирмы, услышал рокот мотора. Вертолет, снабженный фотоаппаратами с телеобъективами, пролетал над цехом. Рабочие набросили чехлы на новые образцы автомобиля, но было уже поздно. Теперь неизвестный соперник обладал секретами "Дженерал моторе".
      Аналогичное злоключение произошло позже с компанией "Даймлер - Бенц". Одна западногерманская газета опубликовала фотографию новой модели "Мерседес-250", которую должны были выставить в салоне во Франкфурте, и немецкая фирма понесла убыток в несколько десятков миллионов марок. Ассоциация американских промышленников высчитала, что ущерб, причиняемый предприятиям разглашением секретов производства или программ выпуска продукции, превышает ежегодно 2 миллиарда долларов.
      В расследовании промышленного шпионажа, проведенном в 1965 году одной комиссией американского сената, перечисляются некоторые из наиболее невероятных приспособлений, которыми пользуются "пираты" промышленности: передатчик, помещенный в маслину коктейля "мартини" с миниатюрной металлической вилочкой, воткнутой в нее, которая служит антенной, и две микротелекамеры, спрятанные на груди у одной посетительницы на выставке мод; говорящие шариковые ручки, зажигалки - звукозаписывающие аппараты, шляпы-радиопередатчики и другие предметы, которые, будучи оставлены "по рассеянности" в каком-нибудь учреждении или зале заседаний, записывают и передают все, что говорится; они начинают работать, когда слышат голос, и прекращают работу, когда наступает молчание.
      В докладе американской сенатской комиссии содержатся хорошие советы возможным жертвам:
      "Не доверяйте портному, который может зашить в подкладку пиджака радиопередатчики, способные передавать все, что говорится в учреждении и в интимной обстановке; удостоверьтесь в том, что в корзине с цветами, посланной в знак уважения вашей супруге или вашей секретарше, нет телекамер или передатчиков". Однако советы не очень помогают защищаться от исключительно разнообразной гаммы электронных приспособлений. Разве можно уберечься от микропередатчика, сделанного в виде зернышка риса, которое вы проглотите, съедая "ризотто по-милански"? Кто стал бы относиться с недоверием к таблетке аспирина, где скрывается невидимый передатчик, способный в течение часов вести передачу из желудка неосторожного человека, проглотившего эту таблетку?
      От всех этих микроприспособлений промышленного шпионажа теоретически можно было бы защищаться, применяя "детекторы". В Детройте, например, службе контршпионажа одной автомобильной фирмы удалось обнаружить звукозаписывающие микроаппараты, спрятанные в запонках посетителя. Однако техника применяет системы, с которыми ничего не могут поделать детекторы, придуманные до сих пор. Это относится к одному приспособлению, которое дает возможность направлять за несколько сот метров луч лазера на окно той комнаты, за которой хотят шпионить. Луч отражается от стекла и передает на расстояние вибрации, производимые на этом стекле звуками, раздающимися внутри комнаты. Система лазера дает возможность проецировать на телевизионный экран все то, что происходит в этой комнате, без ведома тех, кто там находится.
      "Сегодня при том состоянии, - заканчивается статья, - какого достигла современная техника, любой не заслуживающий внимания предмет может иметь глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать. Мир промышленности вместе с загрязнением воздуха, которым мы дышим, и воды, которую мы пьем, породил еще одно чудовище, не менее опасное и нанасытное, которое выслеживает его секреты и может коварно проникнуть даже в самые скрытые тайники жизни любого человека".
      Кончаются деньги. Из редакции пока ничего не перевели. Вспомнил, как отец, когда я учился в институте и он еще был дома, но уже не работал в Иноиздате, а жил случайным заработком (то отредактирует справочник, то составит пособие), внимательно смотрел на меня, когда кончалась стипендия, все сразу понимал и шутил: "Кризисные явления и мрачная депрессия?" И совал мне в карман все, что у него было. А если на было ничего, закладывал в ломбарде на Пушкинской дедовы часы с Александром Македонским, привезенные в 1906 году из японского плена...
      Встреча в государственной радиотелевизионной компании "Эн Эйч Кэй". Огромное здание государственного телевидения выполнено в современной манере стекло и бетон. Множество прекрасно оборудованных павильонов; электроника, многокамерная съемка, автоматическое управление светом; снимают по 200 - 300 полезных метров в день. (Речь идет о телевизионном фильме; у нас норма 120 метров, а в кинематографе - около 40 метров в день.)
      Окамото-сан, один из руководителей "Эн Эйч Кэй", великолепно владеет русским. Он познакомил меня с господином Итисима. Это ведущий продюсер государственного телевидения.
      Я спросил, какие пьесы сейчас наиболее популярны в Японии. Не задумываясь, он ответил:
      - В первую очередь исторические. Потом драмы о японских героях, потом домашние драмы - в первую голову молодежные, научно-детективные программы и, наконец, чисто приключенческие пьесы.
      - Каким образом вы это выяснили?
      - Режиссер и писатель значительно выше зрителя уровнем сознания, - ответил Итисима. - Они формируют общественное и зрительское мнение. Большинство японских режиссеров и писателей сейчас увлечены историей, ее наиболее выдающимися персоналиями. Древнее - для того, чтобы понять настоящее и угадать будущее. Режиссеров не может не интересовать социальная структура японской семьи. Если вы обратили внимание, то и Куросава, и Имаи, и другие ведущие режиссеры Японии решают многие проблемы, препарируя традиции и уклад семьи. Ну, а приключенческие вещи - это и отдых и заработок. Кобо Абэ - единственный, кто делает жанр детектива серьезной литературой, а не чтивом. На особом месте детские "научно-детективные фильмы". В них заложены главные тенденции научного прогресса... Но если бы писатели и режиссеры решили, что самое важное и перспективное в искусстве состоит теперь в разрешении кроссвордов) - уверяю вас, зрители бы доверчиво пошли за ними. Наше искусство в чем-то усвоило приемы коммерческой рекламы. Зрителей можно повернуть к чему угодно: капля камень долбит...
      Окамото не согласился с Итисима-сан.
      - В "Эн Эйч Кэй", - оказал он, - есть институт общественного мнения, и он в первую голову определяет степень заинтересованности телезрителей в том или ином жанре. И дело тут не только в авангардной роли искусства. Мы выпустили джинна из бутылки - люди научились самостоятельно мыслить. Какая-то часть слепо следует моде, но многие теперь живут своей головой...
      Мои японские друзья немного поспорили. Г-н Окамото сказал после, что разговор был очень острым, но поскольку в Японии повальное увлечение взаимной вежливостью, спор собеседников казался мне диалогом влюбленных.
      Итисима продолжал:
      - Редакция литературной драмы делает программу с расчетом на год. Зритель должен привыкнуть к героям, полюбить их. Только тогда героям будут верить. Герои станут пропагандистами тех идей, которые главенствуют в государственном телевидении. Часовую программу снимают в студии за неделю, - сюда входят режиссерская разработка сценария, актерские пробы, монтаж, музыка. Приглашают только маститых писателей и наиболее известных актеров. Молодому режиссеру получить постановку очень трудно. То же самое и с молодым актером. Исполнение роли на телевидении открывает ему дорогу в кинематограф, а главное - в рекламные ролики. За человеком, который получил серьезный ангажемент на телевидении, охотятся посредники (они существуют во всех областях искусства). Режиссер, который хочет "открыть" нового актера, обязан утвердить его в "музыкально-драматическом департаменте". Необходимо доказать руководству, почему именно этот молодой, неизвестный актер должен играть роль. "Зритель любит известность". Это - от американцев, которые всегда делают ставку на кинозвезд.
      ...Зашел в павильон, где работает Итисима. Возле его павильона костюмерная, комнаты отдыха для актеров, его маленький кабинет. Все собрано в кулак, экономия времени прежде всего. Интересно, что около ламп освещения, от которых более всего мучаются актеры, установлены электронные "поглотители жары". Впервые я видел, что актеры, сидящие под ярким светом "юпитеров", не потеют и не подбегают к ним заботливые гримеры, чтобы утереть с носа и с висков капли пота...
      Снималась драма из "самурайской" жизни. У нас, к сожалению, неверно понимают этот термин, вкладывая в него шаржированное значение, рожденное скорее песенными рифмами, чем знанием предмета. Самурайство, как господствующий класс феодального общества, изменялось вместе с изменением общества: массе разорившихся самураев пришлось стать наемными работниками у крупных феодалов, платили им за их военный труд по охране сюзерена всего лишь горсть риса.
      Считается, что самурай слепо и фанатично служит хозяину, это в нем нечто врожденное, "национальное". Это отнюдь не так - "национальное" вне классового не существует. На определенном этапе самурайство было шагом вперед, ибо были выработаны некие "двусторонние" принципы, родились "договорные" отношения, пришедшие на смену слепому, рабскому подчинению хозяину, которое отличало древнюю Японию.
      Самурай - явление в ту пору парадоксальное, и интерес к нему писателей и режиссеров оправдан: личная доблесть, фанатизм в борьбе с врагом хозяина, соревнование в беззаветной храбрости с конкурентами-самураями, чтобы, победив, получить еду для семьи, - вот что означает понятие самурайства во времена феодализма.
      Навязывание самурайства в наш век - это уже другая проблема, новая в какой-то мере, но весьма распространенная попытка канонизировать моральный эталон прошлого, выхолостив его классовое содержание.
      Когда "самурайская" драма пишется художником-реалистом - Япония ее смотрит; когда драма на эту тему сделана как лубок, как образец для подражания, как эталон японского духа, утерянного под "воздействием иностранщины", - Япония над этим смеется (не вся конечно же, но думающая бесспорно).
      ...В центре, возле громадин мощных десяти- и пятнадцатиэтажных зданий, примостился махонький деревянный зоомагазинчик. Продавец птиц, седой старик, сидел возле клеток и любовался диковинными попугаями. Рядом со стариком устроилась стайка мальчишек и девочек. Они были в каком-то молитвенном оцепенении. Иногда мальчик или девчушка на цыпочках отходили от птиц и вскоре возвращались с подарками. Они приносили в кулечке зерна. Куплено это было где-то рядом на улице, но каждый японский подарок - пусть там будет всего 50 граммов зерна - упакован в. бумагу и завязан красивой тесемочкой.
      Дети и старики любовались поющими птицами, а рядом в газетном киоске крикливо продавали "Асахи": "Минору Генда, 65 лет, выдающийся морской офицер, принимавший участие в планировании нападения на Пирл-Харбор, считает, что Япония должна занять лидирующую роль в будущей оборонительной организации на Дальнем Востоке. Он считает, что Япония должна быть более активной в наращивании военной мощи,, поскольку, когда вьетнамская война закончится и американские силы будут выводиться, именно Япония должна стать Дальневосточным лидером!"
      Когда накладывается это продуманное, агрессивное выступление седого генерала Генда на зачарованных детей, которые слушают пение птиц, начинаешь невольно думать об обреченности человеческих иллюзий. Разноустремленность возрастных и социальных интересов толкает мир к катастрофе.
      Проснулся рано утром, около шести. Включил телевизор. В семь часов ТВ передавало зарядку для детей. Стало радостно и горько: вспомнил своих девочек. Малышек трех-шестилетних, заспанных еще, вводят в павильон "Ти-Би-Эс". Под надзором учителей они в спортивном зале начинают делать все, что хотят. Постепенно они разгуливаются, и тогда начинается продуманная, точная гимнастика для трех-шестилетних детишек.
      И вдруг - будь проклята реклама! - появляется темная комната, а в ней виолончелист, под глазами синяки, пот на висках. Музыкант устало опускает руки и закрывает глаза. Он грезит чашкой кофе. Джаз. Рев. Свист. Голос, каким объявят второе пришествие: "Пейте "голд найс кафе", это восстановит ваши силы!" У виолончелиста в руках появляется пачка растворимого кофе, он выпивает полстакана, улыбается, пот на висках исчезает, и он продолжает терзать мелодию Брамса.
      Предстоит беседа о фашизме в "старояпонском" варианте. Вчера весь центр Токио был заклеен (точнее сказать - загажен) листовками фашистской организации Акао Вина. Ультраправые объявили "неделю борьбы против коммунизма".
      Мои собеседники - люди объективные. Они анализируют эту проблему "со всех сторон", стараясь выявить возможную тенденцию развития.
      - Рассматривать фашистскую опасность, - говорили мои собеседники, - можно лишь в плане исторической ретроспективы. Сегодняшние фашистские листовки можно понять, вернувшись в 1867-й год, в "год реставрации", когда южане с острова Кюсю, которые торговали, а потому теснее всех были связаны с миром, совершили переворот против сегунов под лозунгом "вернуть власть императору". Южане, имевшие широкие контакты с торгующим миром, первыми поняли, что вместо деревянных парусников пора строить паровые суда, вместо мечей, которыми защищались от нападений пиратов, пора заводить пушки. (Это ложится в точную схему: экономика диктует политику.)
      Вскоре после этого переворота произошло восстание Сайго Такамори. Это восстание, как определили мои японские коллеги, было восстанием "темпа", ибо с реставрацией появилась новая монархическая бюрократия, связывавшая развитие экономики, а самураи, совершившие переворот, остались за бортом, не получив "бюрократических благ" от нового режима. Таким образом, понятно, почему лозунгом восстания Сайго Такамори было: "Долой новую бюрократию!"
      Восстание разгромили. Вот тогда-то, после разгрома самурайского восстания, и было создано общество "Черного океана" (иногда его называют обществом "Черного дракона"). Создал это общество Таяма Утида ("Уцида", как иногда транскрибируют его имя). Общество было организовано на Кюсю. Члены "Черного океана" провозгласили себя "хранителями самурайского духа".
      После того как основатель "Черного океана" Таяма Утида отладил прочные связи с "прогрессистами" Китая, крупный капитал начал поддерживать Таяму и его сподвижника Инукаи Ки. Крупный капитал поддерживал этих лидеров "самурайского духа", поскольку борьба одиночек традиционна для Японии: "самурайский дух" это героизм индивида, на это можно делать ставку. Особенно когда вспомнишь историю предвоенного развития Японии - покушения на неугодных министров, убийства премьеров, дворцовые перевороты.
      В период подготовки к агрессии Японии в Юго-Восточной Азии именно лидеры "Черного океана" Таяма Утида и Инукаи Ки скрывали у себя завербованных ими бирманцев, филиппинцев, индусов, которые во время войны стали вождями коллаборационистов - в частности лидер индийского "временного правительства" Чандра Воссук.
      В свое время из Китая в Японию вернулся один из членов общества "Черного океана" - Ита. Он был откровенным вождем фашизма и вернулся из Китая для того, чтобы, как он сказал, "навести порядок на родине, прежде чем мы пойдем на континент".
      Люди, посещавшие Таяму Утиду, рассказывали, что у него на столе стояло фото Гитлера с дарственной надписью. Таяма не был даже депутатом парламента, но тем не менее к нему считали за честь попасть премьеры, сенаторы, министры. Он их убивал, он и миловал, он строил "азиатскую" политику в Японии. Его ставленниками были премьеры Инука и Хирото. Его ставленником, как утверждают мои японские собеседники, был министр иностранных дел Мацуока.
      В 1945 году это общество было разогнано. В 1960 году в Осаке, в районе Намихана-ку, на улице Ниика-бачо, 2667, телефон 631-07-38, был воссоздан клуб "Черного дракона". Лозунг: "Назад, к идеям Таямы!"
      Клуб "Черного дракона" открыто называет три пункта своей программы: национализм, антикоммунизм, паназиатизм. Сейчас так же, как до 45-го года, члены клуба "Черного дракона" незаметны в общественной жизни. Но если внимательно проанализировать деятельность "Черного дракона", то можно заметить ряд интересных тенденций. Например, недавно был создан "Азиатский институт". Ректором этого института стал президент общества "Красная свастика". Впрочем, вскорости ректор был убран из Азиатского института, потому что выявились его связи с иностранцами. С точки зрения этики "Черного дракона" сие недопустимо: "Азия - для азиатов", никаких контактов с другой расой! (Можно и нужно отлаживать всевозможные контакты, но об этом никто не должен знать. Политик, который не смог скрыть свои контакты, обязан быть устранен. Связи с американскими и европейскими правыми необходимы, но это следует держать в тайне.) Поскольку у ректора Азиатского института были тесные связи с южновьетнамскими буддистами, его сохранили для работы на другом очень ответственном участке - он сейчас советник по развитию Малайзии. Телефон, адрес этого человека теперь никому не известен. Малайзия - давняя мечта японских ультра.
      В последние годы были созданы "Японские молодежные курсы", "Патриотическая партия Великой Японии", "Лига японской молодежи", "Союз защитников Японии". Стала издаваться газета "Защита от коммунизма". Словом, за последние три года в Японии зарегистрировано около 400 крайне правых организаций, исповедующих фашистские лозунги "Черного дракона". Эти ультра не стремятся войти в парламент. Они работают по своим личным, тайным, долговременным связям. Депутаты парламента, к которым они нашли ключи, проводят лишь идеи паназиатизма, национализма и антикоммунизма. Тактическую линию проводят функционеры правых партий. Здесь убийства, покушения, всякого рода лоббизм, подкуп, шантаж.
      (- Заметьте, - добавил мой собеседник, - что общество "Красная свастика" впервые было организовано в Китае.)
      В 30-м году "Красную свастику", созданную в Японии, разогнали, так как она участвовала в попытке фашистского переворота. Спустя тридцать восемь лет партия возрождена.
      ...Получив от моих знакомых адрес и телефон фашистской "Патриотической партии Великой Японии", - их центральный комитет расположен на Чиодо-ку Кудан Минами Чоме, возле императорского дворца, телефон 262-16-68, - я позвонил туда, представился: "Писатель, корреспондент "Правды", - и попросил о встрече с руководством партии. После долгого суетливого замешательства мне ответили, что сейчас со мной никто беседовать не может. Попросили перезвонить месяца через полтора. Позвонил в "Японские молодежные курсы" - тоже фашистская организация, расположенная в Минато-ку, Адзабу, Ридого-чо, телефон 404-65-15. Мне ответили, что руководители курсов сейчас заняты, а никто иной со мною беседовать не имеет права.
      - Позвоните попозже.
      - Когда именно? - спросил я.
      - Попозже, - последовал короткий ответ, и без традиционного японского прощания трубка была брошена на рычаг.
      Лидера социалистов Асануму убил Ямагути, состоявший в "Патриотической партии Великой Японии". Для того чтобы не "марать партию кровью", он за месяц до покушения на Асануму вышел из партии, но его отец сейчас стал секретарем президента общества "Красная свастика". (Впрочем, новый президент "Красной свастики" Сасакава категорически утверждает, что цель "Красной свастики" сугубо благотворительная: госпитали, больницы, школы - для всей Азии.)
      Крайне правые исповедуют традиционную преемственность: сын обязательно становится преемником отца. До сих пор остается загадочной гибель сына Таямы в автомобильной катастрофе. В принципе именно он должен был стать новым президентом "Черного дракона"...
      - Фашисты имеют опору в народе? - спросил я.
      - Среди темноты, люмпена - да, - ответили мои собеседники. - Среди фанатиков "японского традиционализма" - да. Среди старых военных - да. (А Япония - страна семейных традиций, поэтому дети "старых военных" обязаны идти по дороге отцов.)
      Несколько раз я замечал, как в отелях, где я останавливался, просматривали портфель, прослушивали мои дневниковые заметки, которые я наговаривал на диктофон, пролистывали записи, сделанные на машинке. Я никогда ничего не скрываю, все оставляю на столе и спокойно ухожу. Но память-то есть: помнишь ведь, как оставил, что оставил и в каком порядке оставил. Да и перепроверить это - нехитрое дело.
      Для того чтобы проводить эту мелкую доносительскую работу, тоже нужно иметь опору. Правительство громогласно исповедует демократические лозунги, а демократии противна грязная полицейская нечистота. Однако ведь кто-то ее должен делать, а Япония страна, где нельзя топнуть ногой и приказать. Следовательно, нужно найти человека, который верит в то, что он делает "чистое дело". Таких людей находят: в основном это люди крайне правых, фашистских партий, которые исповедуют традиционализм, старые японские методы слежки, доноса и недоверия к любому иностранцу.
      Сижу в маленьком домике Исии-сан под Токио, в Митакаси, на Инокасира.
      Портреты Зорге на стенах. Матрешки. Книги. Это она сумела сохранить и передать нам его фото, известное теперь всему миру. Лицо ее улыбчиво и приветливо, и только громадные глаза скорбны и живут своей жизнью...
      Исии-сан рассказывает:
      "Сначала незаметный, тихий человек из секретной полиции пришел к моей матери:
      - Вы должны сделать так, чтобы ваша дочь была настоящей японкой. Она должна помогать нам. Когда ее друг уезжает, она должна приносить нам его бумаги и после аккуратно класть их на место. Об этом никто никогда не узнает... Если же об этом разговоре узнает, друг вашей дочери, пенять вам придется на себя.
      Друг Исии-сан узнал об этом.
      На следующий день в дверь дома Зорге постучался Аояма - сотрудник специального отделения полиции.
      - Исии-сан нет дома, - ответила старенькая служанка, приходившая утром к Зорге готовить обед и убирать в комнатах.
      - Пусть она сегодня же придет к начальнику. Зорге спустился со второго этажа:
      - Какое у вас дело к Исии?
      - Наше дело, - ответил полицейский без обычной воспитанной улыбки.
      - Расскажите мне, пожалуйста, какое у вас дело к Исии-сан...
      Аояма оттолкнул Зорге - он хотел продолжать беседу с испуганной служанкой. Реакция у Зорге была мгновенной - он ударил полицейского в подбородок, и тот упал.
      Зорге увидел дырки на ботинках лежавшего агента полиции. Он попросил служанку дать ему пару новой обуви - он был неравнодушен к обуви, и у него всегда лежала куча новых, щегольских ботинок. Аояма ботинки взял и, дождавшись, пока Зорге поднялся наверх, сказал служанке:
      - Он страшный человек, когда сердится... Я не думал, что он такой.
      И все-таки они заставили женщину прийти в полицию. Начальник спецотдела Мацунага составил протокол: где родилась, чем занималась, когда познакомилась с Зорге.
      - Вы должны дать письменное обещание покинуть его, - сказал полицейский, и тогда вас можно будет спасти.
      - Я не дам такого обещания, - ответила Исии-сан, - ни устного, ни письменного...
      - Следовательно, - сказал Мацунага, - на этих днях протокол уйдет в центр, и вы будете навсегда опозорены презрительным подозрением.
      В тот же вечер Зорге пригласил в маленький ресторан Мацунагу, Аояму, переводчика германского посольства Цинашиму и Исии-сан. Зорге поил гостей до ночи и просил об одном - разрешить Исии быть с ним под одной крышей. Мацунага отрицательно качал головой. Он продолжал отрицательно качать головой, когда сделался совсем пьяным. Зорге помог ему подняться, и они ушли. Их долго не было. Переводчик немецкого посольства Цинашима обернулся к Исии и шепнул:
      - Полиция плохо думает о Зорге. Лучше вам не бывать у него. Я буду защищать вас, потому что я японец, но лучшая защита для вас - расстаться с ним.
      Поздно ночью, сидя около своей старенькой пишущей машинки, Зорге негромко говорил:
      - Больше тебе ходить ко мне нельзя... Я буду тосковать, но ты не приходи.
      - Ничего... Я боюсь не за себя, я за тебя боюсь. Он быстро взглянул на нее.
      - Знаешь, как страшно, когда болит раненая нога в холода... Выть хочется так страшно болит раненая нога. А у скольких солдат так болят ноги и руки? А сколько таких, как я, солдат сгнило на полях войн? Воровство - вот что такое война, малыш... Человек - маленький бедный солдатик. Когда начинается война, солдатик не может сказать "не хочу". Я стал умным, поэтому и делаю так, чтобы войны больше не было...
      Он запнулся на мгновение и поправился:
      - Стараюсь так делать, во всяком случае. Это моя работа, понимаешь? Моя настоящая работа...
      - Цинашима-сан сказал, что за тобой следят... Тебе не верят...
      - Зорге делает хорошее дело, - продолжал он тихо. ("Он говорил с таким прекрасным акцентом", - вспоминает Исии-сан, и тонкие пальцы ее рвут тонкий шелковый платок, и громадные глаза кажутся невозможно скорбными, увеличенные толстыми стеклами очков, - в тюрьме у нее испортилось зрение.) - Война страшна, человек несчастлив. Понимаешь? - продолжал он. - Зорге делает хорошо. Потом я умру. Это правда. Я умру. Что поделаешь? Зато люди будут счастливы. И ты будешь жить. Если Зорге не погибнет, вам будет трудно жить. Вам, японцам. А если я сделаю мою работу, это будет для японцев счастьем. Это правда...
      4 октября 1941 года они виделись в последний раз.
      Они виделись в последний раз именно в тот день, когда впервые встретились за шесть лет до этого. Она тогда работала в ресторане "Золотой Рейн", "Рэйн-гордо" - так произносят это японцы. Он там праздновал свой день рождения. Один. Сидел и пил шампанское, и смотрел на нее, и улыбался. А назавтра они увиделись возле музыкального магазина на Гинзе. "Какую пластинку тебе подарить?" - спросил он. "Итальянца Джильи", - ответила Исии. Зорге покачал головой: "Я лучше подарю Моцарта".
      Они долго слушали пластинки в этом большом магазине, и постепенно мир смолк, и стало вдруг тихо, и был для этих двух - сорокалетнего Зорге и юной Исии - только веселый, озорной, мудрый Моцарт, полный свободы, любви, весны...
      4 октября 1941 года они сидели в ресторанчике "Ломайер" и молчали. Потом Исии подняла за него бокал с шампанским - ему исполнилось сорок шесть лет.
      Она пожелала ему счастья, здоровья и долгих лет жизни. Он усмехнулся и спросил:
      - Полицейский у тебя уже был?
      Она молча кивнула головой. Мацунага приехал к ней с протоколом ее допроса. Он сжег эти бумаги в маленькой японской печке "хибати". "Если об этом узнает хоть одна живая душа, - сказал он, - погибнем мы оба, причем вы - смертью более мучительной, чем я".
      Усталая улыбка тронула лицо Зорге. Он погладил ее руку. Потом, закрыв глаза, притронулся пальцами к ее щеке. И так замер на мгновение.
      - Все будет хорошо, - шепнул он. - Теперь Мацунага будет всегда защищать тебя, помни это.
      Больше они не виделись: вскоре Зорге был арестован. Исии-сан арестовали только в сорок третьем году под хитрым предлогом: у нее в доме жил мальчик-студент, читавший книги запрещенного философа. Мальчика вызвали на допрос.
      - Что ты знаешь об этой Исии-сан, женщине - государственном преступнике?!
      Мальчик ничего про нее не знал. Его выгнали из института, а ее арестовали. В тюрьме шесть женщин сидели в десятиметровой грязной камере с клопами, вшами, блохами. Женщин вешали за ноги к потолку и так допрашивали. Мужчин пытали в коридорах на глазах женщин, - страдание было двойным - и физическим и моральным.
      - Я чувствовала, что не выдержу этого ада, - рассказывает Исии-сан. - Два следователя допрашивали меня попеременно. "Спросите обо мне начальника спецотдела Мацунага", - рискнула я. "Теперь Мацунага всегда будет защищать тебя", - помнила я слова Зорге, сказанные им в наш последний день. Зорге всегда говорил правду. Он спас меня и тогда: Мацунага подтвердил, что я ни в чем не виновата. И меня выпустили из тюрьмы. Это Зорге спас меня. Он дал мне силу, он дал мне защиту, даже когда сам был беззащитен.
      - А что было потом? - спрашиваю я.
      - Потом была победа, - продолжает Исии-сан. - Ваша победа. Победа Зорге. Победа, принесшая Японии освобождение от милитаризма... В маленьком журнале я прочитала, что Зорге был казнен. Там же я нашла фамилию адвоката, который его защищал, - Асанума Сумидзи. Я искала могилу Зорге - никто не мог мне помочь. Я хотела узнать хотя бы, когда он погиб, этого тоже никто не желал мне сказать. Я ездила по кладбищам. Дзосигай - кладбище для тех, у кого нет семьи. Смотритель долго рылся в документах. Потом он ткнул пальцем в иероглифы: "Рихард Зорге". Я спросила:
      - Где его могила?
      - Не знаю. Походите по кладбищу, - может, отыщете.
      Женщина долго ходила среди могил. Во время войны в Японии был древесный голод. Маленькие деревянные дощечки с именами умерших пошли на дрова. Исии-сан ходила среди холмиков по мокрой траве и опавшим большим листьям. Однажды приехал американский "джип", и несколько офицеров с переводчиком Судзуки ходили по кладбищу, громко переговариваясь и похохатывая. Они тоже искали чью-то могилу, и Исии-сан подумала: "Они тоже ищут его". Она поехала в тюрьму. Она добилась, чтобы ей показали "тетрадь прошлого". Там она нашла запись: "Рихард Зорге, место рождения - Берлин, скончался 7 ноября 1944 года в 10 часов 37 минут 10 секунд вечера".
      Он погиб в день своего самого любимого праздника - в день революции Ленина.
      - Где он похоронен? - спросила Исии-сан тюремного офицера.
      - Это должно знать кладбище.
      Она пошла к адвокату Асанума. Он взял ее дело и начал работу, но прошел год, и никто не хотел помочь ни ему, ни ей.
      - Нами управляют американцы, - сказали ей в тюрьме, - мы за них не отвечаем, но они отвечают за нас...
      Женщину в очках, в черном платье знали на кладбище. Однажды к ней позвонили оттуда:
      - Недавно у нас было общее перехоронение. Мы хоронили тех, за кем так и не пришел никто из родных. Мы оставили одного иностранца. Можете его взять, если убедитесь, что это ваш Зорге.
      - Почему вы думаете, что он был иностранцем?
      - Судя по гробу, он был очень высоким...
      - Я возьму, - сказала Исии-сан. - Я сейчас приеду...
      - Погодите. У вас есть могила для него?
      - Нет.
      - Мы не можем в таком случае отдать его вам. Нужна могила.
      Она купила могилу. Она отдала все свои деньги; это очень дорого было в Японии - купить могилу. Когда все документы были оформлены, Исии-сан поехала на кладбище. Пока она сидела в кабинете управляющего, раздался звонок из тюрьмы: ей запрещали взять останки Зорге. Кладбищенский управляющий окаменел лицом. Он был честным человеком, и во время войны по ночам к нему привозили многих из тюрем...
      - Он мертв, этот Зорге, - сказал он тюремщикам. - Что изменится в этом мире, если я отдам женщине останки человека, казненного вами?
      Он не послушался тюремного запрета, и женщина, адвокат и трое рабочих пошли на кладбище. Могилу раскопали быстро. Она сразу узнала его малиновые ботинки.
      Рядом с его вставными зубами лежали очки в красной целлулоидной оправе. В одном из журналов Исии прочитала, что на суде он был в очках из красного целлулоида. Сошелся и перелом кости ноги. Это были останки Рихарда Зорге.
      - В крематории я ждала час. Мне вынесли урну. Я написала на урне: "Рихард Зорге, пятьдесят лет". Ему тогда было сорок девять лет один месяц и три дня, но по нашим обычаям считается, что если хоть один день перевалил за твой год, ты уже принадлежишь к следующему году. Я хранила урну с его прахом у себя дома целый год. Он был со мной, а теперь он принадлежит всем честным людям Японии...
      Исии-сан осторожно притронулась к бюсту Зорге и поправилась:
      - Не он... Память о нем... О человеке, который воевал не против Японии, а против фашизма и который победил.
      В ее лице улыбается все - и ломкая линия рта, и точеный нос, и лоб, и брови, - все, кроме глаз. Иногда она выходит из маленькой комнаты, и когда возвращается, заметно, что глаза ее чуть припухли и покраснели. Я смотрю на эту женщину с нежностью: она отплатила Зорге верностью и памятью - высшим проявлением человеческой любви. Она нашла останки человека, который принадлежит всем тем, кому ненавистны фашизм и война. Спасибо за это Исии-сан - верной и скромной, посвятившей жизнь свою служению памяти одного из самых человечных людей нашего грозного и прекрасного времени.
      Весь день провел у господина Такаси - руководителя международного отдела крупнейшей частной телевизионной компании "Ти-Би-Эс". Беседовал с политическим комментатором г-ном Сонода. Он ехал в Токийский университет вести прямой репортаж: там идет забастовка левых студентов. Пригласил поехать вместе с ним. Руководитель "Ти-Би-Эс" сказал мне, что Сонода великолепно говорит по-английски: "У вас не будет проблемы с переводчиком".
      Действительно, первые слова г-н Сонода произнес на хорошем американском "слэнте". Однако потом я понял, что, кроме нескольких обязательных фраз, он ничего не знает, и объясняться нам пришлось на пальцах. Тем не менее поездка была интересной. Около университета собрались демонстранты, человек двести. Пока мы стояли около телевизионных камер, толпа студентов возросла до пятисот.
      Эту, как и остальные молодежные ультралевые демонстрации, отличает крайний истеризм. Маленький паренек в красной каске выкрикивает лозунги громким, тоненьким, пронзительным голоском. Остальные сидят на асфальте, подложив под себя листочки бумажки, и внимательно слушают лидера. Из здания, где сейчас находится штаб бастующих студентов, то и дело выходят ребята и девушки, раздают присутствующим листовки - своеобразные дацзыбао; их немедленно расклеивают на стенах домов. Эти дацзыбао отличаются от китайских тем, что в Китае нет ротаторов и писать приходится от руки.
      Ребята готовятся идти к министру образования со своими требованиями, в главном - разумными. Если бы не крикуны, спекулирующие на студенческой проблеме, то наверняка большинство здравомыслящих японцев, озабоченных будущим страны, стало бы на сторону молодежи. Однако маоисты, прилепившиеся к движению, толкают ребят к требованиям "немедленной социальной революции, немедленного уничтожения всей буржуазной культуры, немедленного изгнания всех старых профессоров".
      Ультралевых отличает такая же тенденция к железной организации, как и ультраправых. Стоило руководителю демонстрации посвистать в свой пронзительный свисток и крикнуть что-то через мегафон, как немедленно к нему подскакивали девушки и ребята и, зная заранее, кому, куда, в какой ряд, в какую шеренгу становиться, по-солдатски выстраивались в спаянную колонну.
      Сонода быстро надел каску, дал такую же мне и попросил опустить на лицо прозрачную пуленепробиваемую маску.
      - Сейчас может начаться драка, - сказал он. - Бьют весьма больно.
      Промышленность по выпуску "противоударных касок" здорово греет руки: в месяц они выпускают 300 тысяч касок для демонстрантов в одном лишь Токио. Стоит такая каска 400 иен, а особенно прочная, красного цвета, - тысячу.
      Японские журналисты мне говорили, что, быть может, хозяева этой "индустрии" связаны с главарями ультралевых маоистских студентов потому, что барыши у "каскопроизводителей" совершенно фантастические.
      Чем дольше я наблюдал за студентами, тем больше они казались мне членами военной организации. Впереди - наиболее рослые ребята в касках, за ними девушки и парни без касок, это, вероятно, "интеллектуалы" движения худенькие, слабенькие, но очень голосистые, они все время выкрикивают лозунги. Колонну замыкает арьергард - там тоже здоровенные ребята в касках, с дубинками и металлическими прутьями в руках.
      Ребята начали бегом кружить по улице, скандируя свои лозунги; они "разогревались", словно спортсмены перед стартом. Когда их крики стали особенно яростными, подъехали дополнительные наряды полиции. Полицейские выскочили из своих машин и, подстроившись на бегу к демонстрантам, окружили их со всех сторон и "повели" колонну к министру образования. Когда мы вернулись с г-ном Сонода в "Ти-Би-Эс", он продиктовал материал (кинопленка, которую привезли операторы, будет обработана через 30 - 40 минут и сразу же пойдет в эфир) и потом высказал мне свое мнение по поводу этих ультралевых.
      - В основном это троцкисты и маоисты, - говорил он (уже с помощью переводчика), - ко и они очень дерутся между собой. Маоисты часто ездят в Пекин, там их великолепно принимают, там их подкармливают и дают денег на борьбу.
      По подсчетам серьезных специалистов из Института общественного мнения компании "Ти-Би-Эс" (а эта компания умеет серьезно считать), лишь 20 процентов студентов принимают активное участие в беспорядках. Но эти 20 процентов в основном студенты гуманитарных факультетов, то есть сила наиболее "дрожжевая", организованная и наиболее, при всей своей внутренней индивидуальности, спаянная неразрешенностью проблем, стоящих перед ней. А 80 процентов остальных студентов следуют за лидерами, хотя в глубине души, вероятно, хотят учиться. (Это относится опять-таки к гуманитариям, - будущие врачи, инженеры и биологи к забастовке не примкнули.)
      В кругах журналистов распространился слух о том, что правительство готовится ввести 200-процентный налог на оплату за образование, нанеся, таким образом, сокрушительный удар по бунтовщикам. (В 1969 году эта тема лишь будировалась, а недавно это было проведено в жизнь: теперь 500 тысяч иен - в среднем - стоимость обучения в частных университетах. А большинство университетов частные, потому что крупнейших государственных университетов очень мало. А что такое 500 тысяч иен? Это что-то около тысячи рублей. Студент должен платить тысячу рублей в год; за пятилетнее образование в университете он обязан уплатить 5 тысяч рублей. Конечно, при той незначительной заработной плате, которую получают рабочие семьи, бедные студенты вынуждены будут прекратить учебу. Эта мера вызвала шок среди японского студенчества. И сейчас, как мне говорят японские друзья, движение ультралевых студентов пошло на убыль. Центристские и правые организации смогли кое-чего добиться. Они, в частности, начали патронировать семьи, где есть студенты. При японском благородстве, обязательности и умении помнить добро эти студенты, естественно, бастовать не будут. Но выгодно ли это нации? Не знаю. Левые студенты, если отшелушить провокационные лозунги, требовали реформы обучения. Они хотели получать больше знаний; они просили осовременить программы; они хотели быть не "зубрилами" прогресса, а его заинтересованными работниками. Загоняя болезнь вглубь, общество рискует потерять много талантливых людей, а таланты - это главное богатство страны; потеря таланта, даже одного, - невосполнимая потеря...)
      Господин Такахаси познакомил меня с обозревателем госпожой Содо. Она пригласила поехать вместе с ней в порт. ("Ти-Би-Эс" показывает высокий класс организации работы: за каждым обозревателем закреплена машина, киногруппа, фоторепортеры, диктофоны. Мобильность абсолютная.) В порту была торжественная встреча юношей и девушек из Окинавы. Они приехали в Токио - работать и жить, получать рабочие навыки на маленьких "семейных" фабриках. Им оплачивают жилье, пищу, плюс к этому дают зарплату - исподволь готовят "верных" студентов. (Это было началом серьезной борьбы с левыми. Я сказал тогда об этом Содо. "Ну что вы, это чистая благотворительность. Впрочем, из этого, конечно, стоит извлечь пропагандистскую выгоду".) В порт съехалось десяток репортеров. Со всех сторон снимали ребят из Окинавы, коричневых от тамошнего тропического, жгучего солнца. (А "у нас" в Токио по-прежнему холодно, ветер пронизывающий.) Содо сказала, что через два-три часа по вечерней программе будет передан репортаж о приезде этих юношей и девушек из Окинавы. Через полчаса после того, как мы возвратились в телецентр, меня пригласили посмотреть этот репортаж - он уже готов и смонтирован. В кадре - ребята из Окинавы. Они завороженно смотрят на громадины токийских домов, на торжественную встречу ("Вы приехали работать и учиться, быть полезными родине, мы поможем вам в этом"), на оркестр, цветы. Встык - кадры, на которых запечатлены кричащие, свирепые "леваки" в касках, с дубинками в руках. И невдомек мальчикам и девочкам из Окинавы, что они объективно выступают в роли противников прогресса, ибо, повторяю, в первооснове своей движение левых студентов обращено в будущее. И как больно сознавать, что взрослые, а скорее даже старые люди пытаются обернуть движение левых в свою "эгоистическую выгоду". "Великая пролетарская культурная революция" с сожжением книг Толстого и с железными дубинками - это отпугнет любого здравомыслящего...
      ...В "Ти-Би-Эс" работают не только телетайпы информационных агентств Франции, Великобритании и Америки. Там, впервые в Азии, работают телетайпы на иероглифах. Казалось бы, иероглифический телетайп должен работать медленнее, чем телетайп латинского шрифта. "Нет, - с гордостью сказали мне японцы, - наш телетайп работает значительно быстрее европейского".
      Это чудо, действительно это чудо - японцы смогли рассчитать на ЭВМ принцип иероглифического письма и отладили телетайп, который первым в сравнении с остальными сообщает о новостях со всего света.
      Я тогда подумал, что если бы национальная тенденция выражалась в том, как "свое" делать более быстрым, красивым, удобным, более приятным для человека, то - да здравствует такой "национализм"! Да здравствует "национализм" скорости, удобства, радости! Долой национализм ущемления "других"! Впрочем, истинный национализм начинается с ущемления "своих". Народ, угнетающий другие народы, не может быть свободным.
      Шел мимо небоскреба Касумигасеки и впервые за все мое житье в Японии увидал по-настоящему небо - фиолетовое, тревожное, предгрозовое. На фоне этого тревожного неба (в фиолетовости точно угадывался красный цвет) пронеслась стая голубей, и как-то неожиданно высветило багрово-красным (уже близился вечер, а весеннее небо всегда таит в себе багрово-красный цвет), и эти голуби показались мне фантастическими попугаями из древних японских сказок - так они все были по-разному освещены на фоне небоскреба Касумигасеки, промелькнув в предгрозовом, близком небе...
      Вечером приехали японские друзья, и мы отправились в Иокогаму - на митинг маоистов. Ехали на новенькой японской машине. Чудо-машина! Вспомнил разговор о киноби, когда Токато-сан объяснял мне "функциональную красоту". В первые дни я не мог понять, что есть "японское" в японских автомобилях - в "тойотах", "блюбердах". Сейчас, присмотревшись, я все-таки могу объяснить себе, чем они отличаются и от американских машин и от европейских. Во-первых, в отделке значительно больше дерева. Японцы религиозно ценят дерево. Деревом отделан приборный щиток, поэтому звук у радио здесь особенно приятный, не бывает посторонних тресков. У машин более низкая посадка, хотя дороги в Японии отнюдь не блистательны. Совершенно иная система зеркал, позволяющая уделять минимум внимания наблюдению. Мне приходится высовываться из машины, когда я поворачиваю налево или направо, а здесь так много зеркал, что даже голову поворачивать не надо, только глаза чуть скоси - сразу все увидишь. Совершенно иные сиденья: они захватывают вас, но не расслабляют, они делают вас соучастником скорости. Иная форма фар - чуть косящая, что ли. (В этом тоже чувствуется японский конструктор. Ведь японцы считают, что наши круглые, совиные глаза очень некрасивы. Только длинные глаза они считают проявлением истинной красоты. И при этом - очередной парадокс Японии: 80 тысяч модных операций по "округлению глаз".)
      Американцы стремятся к конкретике формы. Они доводят форму до абсолюта, немцы тоже. Уж если "фольксваген" придуман "божьей коровкой", то он и должен выглядеть как капля. А у японцев каждая линия иррациональна и неконкретна. Но, собранные воедино, он подчинены идее скорости.
      На митинге маоистов все было как обычно. Много крику, много шуму, много "банзай" в честь "самого, самого красного Солнышка, великого кормчего, лучшего друга японского народа, гениального революционера, вождя всех угнетенных"...
      Беседовать со мной устроители митинга отказались. (Вообще-то митинг слишком громко сказано. Собралось человек восемьдесят.) Что ж... Отказались так отказались... Всё съездил не без пользы - дороги Японии помогают сосредоточиться. Продумал программу на ближайшие дни - и то дело.
      Рано утром приехал Ивано-сан на своем маленьком "блюберде". Японцы не произносят букву "л", - по-английски "блюберд" означает "синяя птица". Японцы произносят "брюберд". Даже когда они хотят сказать по-английски: "Ай лав ю" "Я люблю тебя", - они произносят: "Ай рав ю". Сигареты "Лаки страйк" они называют "Раки страйк". "Выходира на берег Катюша... Выходира, песню заводира..."
      Ивано-сан пригласил меня за город. Он придумал интересный маршрут: "по деревянной Японии", в "институт новых форм" - к художникам, а потом в театр "Синсейсакудза", руководимый Маяма-сан, одной из наиболее известных актрис и режиссеров Японии.
      В институте "новых форм" Ивано-сан завел меня в "комнату для изучения чайной церемонии". Это бесконечно интересно.
      Чай вы должны выпить в три присеста. После каждого глотка вы обязаны говорить хозяину комплименты. Хозяин обязан интересно и заинтересованно отвечать вам. Чашку вы должны держать "лицом", то есть рисунком, к хозяину. Непристойно пить чай, повернув ее "задом" к хозяину. (Ивано-сан очень потешался, объясняя мне, что значит "лицо", что значит "зад" чашки.)
      Чаем угощают главного гостя. Он должен сидеть справа от хозяина. Только главный гость имеет право говорить о вкусе чая, ибо это угощение сделано в его честь. Лишь после второй заварки право высказываться о вкусе чая перейдет к соседу главного гостя.
      Вот вам японское застолье, которое разнится от грузинского, пожалуй, только тем, что вместо вина здесь пьют душистый, великолепный чай. Впрочем, есть еще одно отличие: здесь не говорят ничего о хозяине; говорят лишь о том, как он приготовил чай, - разбирают "работу", а не "личность", ибо даже "злодей, умеющий делать нечто, заслуживает снисхождения". А вообще чайная церемония, ее философская сущность заключается в том, чтобы уметь найти прекрасное в обыденном.
      ...Бывает так, что идешь по дороге и начинаешь привыкать к окружающей тебя диковинной красоте. Но вдруг подымешься на пригорок, откроется тебе новая даль, ты поразишься ее плавной голубизне, обернешься назад и заново увидишь многое из того, мимо чего прошел, привыкнувши. (Вспомнился Александр Трифонович Твардовский. Однажды рано утром он, гуляя по дорожкам нашего поселка, зашел ко мне. Пронзительные голубые глаза его - диковинные глаза, изумительной Детскости, открытости - были как-то по-особому светлы и прозрачны, будто бы "умыты" росой. Он тогда сказал одну из своих замечательных фраз, - он их пробрасывал, свои замечательные фразы, другому-то на это дни нужны: "С утречка посидел за столом, строчку нашел и словно на холм поднялся дорогу далеко-далеко увидал, петляет, а - прямая...")
      Таким же "холмиком", взгорьем, с которого видно вперед и без которого трудно понять пройденное, для меня оказалась встреча с Маямой-сан.
      "Иван Иванович" думал показать мне ее интереснейший театр, его поразительную архитектуру, а вышло так, что я провел у нее много дней, радуясь и удивляясь этой великой актрисе, режиссеру и драматургу Японии.
      ...Ивано-сан подъехал к старинному городку Хатиодзи - это неподалеку от Иокогамы, свернул с хайвэя на маленькое шоссе, миновал двухэтажные улочки центра, потом свернул еще раз - теперь уже на проселочную дорогу, точь-в-точь как у нас в Краснодарском крае (первая, кстати говоря, проселочная дорога в Японии, которую я увидел), проехал мимо домиков крестьян с крышами-молитвами (ладони, трепетно сложенные вместе) и остановил свой "брюберд" посреди горного урочища.
      - Вот мы и приехали в театр Маямы-сан "Синсей-сакудза", - сказал он.
      Я ошалело огляделся. Синее, высокое небо. Ржа коричневых кустарников на склонах крутых гор. Желтая земля. В углу урочища, образованного двумя скалами, - большая серая бетонная сцена.
      Ивано-сан, внимательно следивший за моим взглядом, отрицательно покачал головой.
      - Это лишь одна из сценических площадок, - сказал он, - зал на тысячу мест выбит в самой скале... Когда в прошлом году Маяма поставила спектакль о Вьетнаме, то главной сценической площадкой были склоны гор. Прожекторы высвечивали актеров, одетых в форму партизан, склоны скал были радиофицированы, поэтому создавалось впечатление соприсутствия с людьми, затаившимися в джунглях... Это было фантастическое зрелище... Тут собралось несколько тысяч человек, овация длилась чуть не полчаса...
      И вот навстречу идет женщина, маленькая до невероятия, красота ее традиционна - такими рисовали японок на фарфоре. Она в кимоно и в деревянных крошечных гета. (Звук Японии - это когда по ночному городу слышен перестук деревянных гета.)
      Она здоровается так, как, верно, здоровались в Японии в прошлом веке: приветствие - целый каскад поклонов, улыбок, вопросов, приглашений, разъяснений, шутливых недоумений; глаза ее - громадные, антрацитовые светятся таким открытым, нежным и мудрым доброжелательством (у Твардовского они голубые и поменьше, а так - одинаковые), что становится сразу легко и просто, словно ты приехал к давнишнему другу, и только одно странно: почему друг говорит по-японски, с каких это пор? (Мне хочется допустить мысль, что и Маяма тогда подумала: "С чего это Юлиано-сан заговорил по-русски?")
      Эту женщину в Японии знают все. Ее книга "Вся Япония - моя сцена" издана несколькими тиражами, переведена на многие языки мира.
      Она показывает рукой, чтобы я следовал за ней. Жест сдержан, он плавный, лебединый, полный грациозности. И мы идем осматривать театр, первый в мире театр-коммуну, у которого в стране миллионы поклонников и друзей. В скалу вбиты дома для актеров - великолепные квартиры. Детский сад для малышей. Библиотека. Бассейн. Зал, врубленный в скалу, обрушивается рядами кресел на сцену. Ощущение, что ты находишься в театре будущего. Акустика такая, что на сценической площадке даже шепот слышен.
      Театр начинал с "нуля", после крушения милитаризма в Японии. Из тюрем вышли коммунисты, социалисты. На книжных рынках появились новые имена, для Японии были по-настоящему открыты "По ком звонит колокол" и "Гроздья гнева", "Разгром" и "Тёркин", Арагон и Фадеев, Брехт и Лем. Новая литература рвалась на сцену, но ставить ее не могли: до сорок пятого года театр в Японии был сугубо традиционный, женщины на сцене не играли, варьировалась "самурайская" классика.
      - Я засела за Станиславского, - вспоминает Мая-ма-сан, - изучала опыт Мейерхольда, Таирова, Товстоногова. Я убеждена, что вне национального искусство погибает, лишь национальное дает выход и к массам, и на международную арену. Но тяга к национальному - явление двузначное: в какой-то момент эта тяга может стать националистической, то есть, как я считаю, фашистской...
      Когда мы начали, нас было всего двадцать человек. Жили у меня дома. Я потихоньку продавала платья, шубы, книги, чтобы кормить товарищей. Сейчас у нас в труппе восемьдесят действительных членов и сорок кандидатов (они станут действительными членами по прошествии пяти лет). Чем отличается статут кандидата? Лишь одним: он может уйти, если театру будет плохо, а действительный член труппы обязан остаться до конца, как бы ни было тяжело.
      Мы гастролируем по всей Японии. Деньги от спектаклей идут на покрытие наших расходов, на транспорт, заработную плату актерам, а остальные деньги мы зарабатываем много - идут сельской интеллигенции: врачам, учителям, фельдшерам, ансамблям художественной самодеятельности... Связи у нас повсеместны, потому что наш театр - это театр на колесах; помимо представлений здесь, в Хатиодзи, актеры разъезжают по всей стране на автобусах и машинах, мы добираемся в самые далекие уголки, в самые глухие рыбацкие поселения, где люди до сих пор не знают, что такое поезд, и никогда не видали трехэтажного дома...
      Маяма-сан пришла в театр из семьи известного японского писателя. Когда она вспоминает о детстве, глаза ее меняются - в них уже нет улыбки, они замирают и кажутся густо-синими, фиолетовыми.
      - Отец часто пил, - негромко рассказывает она, обязательно чуть виновато улыбаясь. В окнах ее дома, стоящего на самой вершине горы, - звезды. Тишина. Раскрыт огромный концертный рояль, музыка - ее вторая жизнь. - Характер этого самого прекрасного человека, - продолжает она (Маяма говорит несколько фраз и надолго замолкает, уходит в себя), - был ожесточен всеобщей ложью. Он был очень честным и чистым человеком, а ему не давали писать ту правду, которая окружала нас. Это как живописец, которого заставляют вместо раннего утра писать ночь. Писать так, как этого требовали власти, он не умел.
      ...Когда девочке исполнилось пять лет, ссоры в доме стали особенно страшными: денег не было, семья голодала. Маяма взяла иголку и всю себя исколола, чтобы болью "уравновесить" ужас, который охватывал девочку во время страшных скандалов. Ее увезли в больницу, месяц она пролежала в палате без движения - форма детского паралича... В другой раз она во время скандала умудрилась залезть на высокий телеграфный столб, даже юноши не рисковали забираться так высоко, - чтобы отвлечь ссору на себя. Отец увидал ее - Маяма делала ему рожицы, прилипнув к высоченному телеграфному столбу. Отец то ли рассмеялся, то ли расплакался... Ушел к себе в кабинет, заперся там и несколько дней не выходил к столу.
      - Я очень, очень любила его, - продолжает Маяма. - Возвращаясь из школы, я часами простаивала возле дверей его кабинета, чтобы услышать, как он встанет из-за стола, войти тогда и сказать так, как и принято в семье самураев: "Вот я пришел!" Так было всегда у самураев, - поясняет она. - Утром, перед школой, надо сказать: "Вот я ушел!" Раньше самурай, уходя, рисковал никогда впредь не вернуться. Возвращение в дом - это счастье, и все должны сразу же знать об этом... Он тогда обнимал меня, мой отец, сажал на колени и рассказывал смешные истории, но мне совсем не хотелось смеяться... Однажды я испытала ужас: отец недвижно лежал, отвернувшись к стене, а мама зло говорила: "Он вчера выпил все наши деньги". Я решила, что он развел монеты в кислоте и отравился...
      Когда он умер, в доме осталось десять тысяч иен - этого с трудом хватило на дощатый гроб. Цветы на его могилу принесли два деревенских паренька...
      - Потом, когда его перехоронили в Токио, - вспоминает Маяма, - и было много цветов, торжественных речей и важных господ в смокингах и фраках, я думала, что те, деревенские похороны в последний год войны и цветы деревенских мальчиков, которые робко стояли у гроба, были честней и выше духом, чем показная печаль степенных буржуа... У его могилы в деревне я сказала ему: "Прощай, отец... Твои мучения кончились, но я продолжу твой путь, ибо я готова к моим мучениям..."
      Десять лет она играла в театре. Ее занимали в глазных ролях, слава ее росла. Потом Маяму пригласили в кинематограф. Ей поручили роль проститутки в остром социальном фильме о "профсоюзе проституток" - был и такой во времена американской оккупации. Когда режиссер сложил весь материал, он дал название фильму по роли Маямы - "Проститутка". Когда Маяма работала над ролью, она встречалась с десятками этих несчастных. Однажды на студию пришла молоденькая девушка, вульгарная, развязная, которой нравилось бросать вызов благопристойной "кинопублике". А двум дамам, которые смотрели на нее с нескрываемым презрением, она сказала: "Я обычная шлюха, я торгую телом, но это не так страшно, как торговать честью, мыслью и сердцем".
      После того как фильм вышел на экраны, успех на Маяму обрушился невиданный. Продюсер устроил банкет. Маяму попросили сказать спич. Она поднялась на сцену:
      - Я буду говорить только теми словами, которые у меня были в фильме.
      А фильм был немой - предтеча "Голого острова". И Маяма захохотала так, как она хохотала в фильме, в финале, перед самоубийством.
      - Я помню, какая была тишина в том фешенебельном ресторане. Кажется, продюсер обиделся на меня, потому что все тихо, без слов и без выпивки, разошлись по домам, смущаясь смотреть друг на друга... Между прочим, - черты ее лица внезапно смягчаются, нет резкой продольной морщины на лбу, - я была в Ленинграде, на представлении "Чио-Чио-сан". Я обожаю ваше искусство, но в Ленинграде я была очень огорчена: много неправды в показе японского быта. Например, я замирала, когда ваша актриса начинала обмахиваться веером. - Лицо Маямы становится страдальческим. - Юлиано-сан, веер - это ракетно-ядерное оружие женщины. Оно так же сильно. Поэтому обращаться с ним надо ответственно и строго. Разве мужчина сможет быть спокойным, если увидит в руках у женщины веер? Любой мужчина потеряет голову. Ваша Чио-Чио-сан встречала мужчину, прохаживаясь по кабинету. Это, - она улыбается, - "гнусная клевета на японскую действительность". Мужчину надо встречать поклоном с колен, Юлиано-сан. Это высшая гордость женщины, когда в ее дом входит мужчина! А как ваша Чио умирала? С криком и беготней, как базарная курица. Уж если женщина решила умереть от любви и ее смерть не принесет горя мужчине, который уехал, бросив ее, она должна тщательно продумать ритуал самоубийства. Высшая эстетика и честь женщины сокрыта в фазе смерти. Во-первых, надо завязать колени тугим жгутом. Во-вторых, следует обернуть кинжал бумагой. Зачем связывать колени? Для того, чтобы после смерти упасть вперед. Что может быть унизительнее фривольной позы после смерти? Представьте себе, что у Чио-Чио-сан будут видны оголенные ноги! Зачем бумага на кинжале? Чтобы она впитала кровь. Вид лужи крови на земле может вызвать отрицательные эмоции у тех, кто придет в комнату и обнаружит труп. Вы не сердитесь на меня? Быть может, вам нравится постановка "Чио-Чио-сан" в Ленинграде - тогда, пожалуйста, простите меня. Но мне кажется, что вы согласны со мной, - улыбается Маяма. - Мне вообще-то легче понимать мужчин, потому что самые талантливые актеры - это мужчины... Мужчина может так сыграть женщину, что ему поверят. А когда женщина играет роль мужчины, это всегда смешно. И в жизни, и на сцене... Я люблю разозлить актера на сцене, я знаю, как его обрадовать. Я фиксирую эти его состояния: радость и злость наиболее запоминаемые эмоции у художника.
      ...Поздно ночью Маяма пригласила меня на свой спектакль, посвященный Варшавскому восстанию 1944 года. Кинокадры разрушенной Варшавы. Расстрелы патриотов. Панорама по лицам солдат Красной Армии и Войска Польского, которые готовятся к штурму. Звучит Шопен. Мощное ощущение гнева и гордости. В зале были только Маяма-сан и я. Но я ощущал высокое волнение, словно был затерян среди тысячи других зрителей, и поэтому не было зазорным, когда в глазах закипали слезы и горло перехватывало спазмой.
      А потом на сцену вышли актеры - без грима, - и они играли граждан сегодняшней Польши, и я забыл, что это японцы, и я только поражался тому, как художник, только художник, может отдать свое сердце любви к другому народу, а потом актеры начали петь песни комсомольцев двадцатого года, песни, которые они с трудом находили в наших газетах тех лет, песни забытые (к стыду нашему), песни поразительные, их слушать сидя нельзя и нельзя им не подпевать.
      - Но я ничего не могу поделать, - тихо, улыбчиво сказала на прощание Маяма-сан, - мы все-таки поем "комсоморцы-доброворцы" - я знаю, тут есть ошибки, но мы никак не можем научиться произносить эту невозможно трудную русскую букву "л". Простите нас за это великодушно.
      Зашел в аптеку, искал лекарство от головной боли - заработался, всю ночь просидел за машинкой и диктофоном. Увидел "золотые" браслетики, те самые магнитные браслеты от давления, за которыми у нас так гоняются. Спросил продавца:
      - Как вы относитесь к этому товару?
      Он виновато развел руками, сказал:
      - Момент!
      Убежал куда-то и вернулся с молоденькой девушкой, дочерью владельца аптеки.
      - Что вам угодно, сэр? - спросила она по-английски.
      - Как вы относитесь к магнитным браслетам? Вы ведь связаны и с медицинской промышленностью, и с больными, которые считают магнитный браслет панацеей от высокого давления.
      - Откуда вы, сэр?
      - Из Москвы.
      Она улыбнулась.
      - Я люблю Советскую Россию, поэтому могу вам дать рекомендацию - ни в коем случае не покупайте браслет: магнит - это тайна, которая не разгадана человечеством, и у нас эти браслеты, как правило, покупают только иностранцы.
      Разговаривая как-то с одним из ведущих физиков в Японии, я спросил его:
      - Вам ничего не говорит имя - Юрий Холодов?
      - Я знаю имя Колодов-сан, - ответил мой собеседник, - это русский ученый из Москвы. Мы с большим интересом относимся к его работам. Мы очень многого ждем от Колодов-сан.
      В классе мы звали его Грубым. Это прозвище укоренилось за ним прочно потому, что он был самым высоким среди нас, говорил неторопливо, объемно, с рязанским чуть заметным "аканьем".
      В послевоенные годы, когда жилось ему сугубо трудно, подчас голодно, - на руках матери, Анастасии Кузьминичны, остались трое сирот: отец погиб на фронте, - Юра Холодов начал свои опыты, над которыми мы потешались. В Филях, где тогда еще не было многоэтажных домов, а стояли дачки и редкие купальщики приезжали на дребезжащем трамвае от Киевского вокзала, он собирал лягушек, привозил их в махонькую - окна на землю - комнатку на Извозной улице и часами колдовал над ними, обложившись учебниками, отнюдь не школьными.
      Я далек от того, чтобы писать о моем стародавнем друге, докторе наук Юрии Холодове как о прописном положительном герое. Он был крепок в драке, хотя никогда не нападал первым, и прилежно учился танцевать вальс-бостон, когда в нашу мужскую школу приглашали девочек. Он был нормальным отличником, увлеченным своими лягушками, - однажды я схлопотал от него оплеуху в этой связи, и это была оправданная оплеуха... Вообще-то он довольно стойко сносил наши издевательства: и от Саши Быкова, который сейчас работает заместителем директора научно-исследовательского института, и от Юры Фадеева, ставшего дипломатом, и от подполковника Коли Зерцалова, и от кандидата химических наук Никиты Богословского.
      Не скрою - примерно с шестого класса я усердно списывал у моего соседа Грубого почти все задачи по математике, физике и химии. Я не очень-то понимал, что я "скатывал": Юрка решал задачки не по учебнику - он сам придумывал наиболее экономные способы решений. Однако он окончил школу с медалью, а меня выручил тройкой с минусом наш добрый математик Вениамин Ильич. Поэтому, читая кандидатскую и докторскую диссертации Юрия Холодова, особенно докторскую "Непосредственное действие электрополей на центральную нервную систему", я испытывал уважение к научному поиску моего друга, который вот уже четверть века колдует со своими лягушками, рыбами, кроликами и обезьянами... Мне было трудно продраться сквозь логику математических формул и физических выкладок, хотя смысл его поиска меня интересовал, как и всякого, кто пытается следить за поразительным развитием нашей науки.
      Недавно Юрий Холодов выпустил книгу "Магнетизм в биологии". Изданная в "Науке", книга эта рассчитана на широкого читателя. Пролежала она на прилавках магазинов не более одного дня, а теперь уже стала библиографической редкостью. И я понимаю интерес нашей читающей публики к этой работе Юрия Холодова.
      Давайте заглянем в оглавление: "История магнитотерапии", "Торможение роста опухоли", "Реакция растений на магнитные поля", "Магнит влияет на кровь", "Что думают физики о магнитобиологии", "Магнетизм и космическая биология". Каждый раздел сам по себе тема для интереснейшей книги, и можно лишь пожалеть о том, что работа Ю. А. Холодова издана таким небольшим тиражом, в столь "экономном" объеме.
      Юрий Холодов проводит нас сквозь историю вопроса: "...то, что выпало на долю магнитобиологии, превышает меру страстей человеческих, возникающих обычно при решении научных проблем, - пишет он. - Для лечебных целей магнит стали применять, вероятно, раньше, чем для определения сторон света. О его лечебных свойствах упоминают в своих трудах ученые древности Аристотель и Плиний. Альберт Великий (XIII век) утверждал, что при ношении на левой руке магнит разгоняет неприятные сновидения, удаляет яд из организма и излечивает безумие".
      Холодов приводит интереснейшее высказывание немецкого врача Парацельса: "Вшивые доктора часто тычут мне в нос, что я не следую за древними, а в чем мне им следовать? Я утверждаю ясно и открыто, на основании произведенных мною опытов с магнитом, что в нем сокрыта тайна высокая..."
      Ю. Холодов останавливается на драматической судьбе австрийского врача Месмера, провозвестника "животного магнетизма", учение которого было осуждено комиссией французских ученых как шарлатанство. Он прослеживает периоды "увлечения" магнитотерапией в разных странах, в разные времена. Он пишет о том, что в первой половине XX века "разговор о магнитотерапии считался неприличным, поскольку она связана с именем Месмера". Таким образом. Юрий Холодов подводит нас в своей книге - высказав предварительно все "про" и "контра" - к исследованию этого вопроса с помощью современных методов. Привлекая данные венгерских ученых Маделайн и Жено Барноти, он приводит данные о том, что магнитное поле влияет, например, на развитие раковой опухоли тормозит ее. Ю. А. Холодов приводит данные о том, как замедлялся рост мышей, помещенных в магнитное поле. В книге приводятся данные о том, как магнитное поле воздействует на кровь: "Было обнаружено, что магнитное поле 4200 э снижает число лейкоцитов примерно на 30 процентов, а после прекращения воздействия число лейкоцитов значительно увеличивается. Это обстоятельство позволило ученым использовать магнитное поле как средство, предупреждающее развитие лучевого заболевания, при котором резко снижается число лейкоцитов. Опыты показали, что если радиация давала 30 процентов смертности мышей, то их предварительное пребывание в магнитном поле совсем снимало этот эффект".
      Юрий Холодов рассказывает об опытах советских ученых из Ростова-на-Дону М. Уколовой и Г. Химич. Они укрепляли намагниченные кольца стальной проволоки вокруг опухоли (саркомы) белых крыс. Контрольным животным прикрепляли такие же ненамагниченные кольца. У крыс, не подвергавшихся воздействию магнитного поля, ни разу не наблюдалось рассасывания опухоли, в то время как у других подопытных крыс опухоли рассасывались в 60 процентах случаев после применения магнитного поля. Впоследствии лаборатория М. Уколовой поставила интереснейшие опыты в борьбе против раковых опухолей, использовав ионизирующее излучение вкупе с воздействием магнитного поля. "Следовательно, - утверждает Ю. Холодов, - магнитотерапия не должна быть изолирована от общего пути развития медицины..."
      Юрий Холодов рассказывает об опытах французских ученых - инженера Приора и онколога Ривире. Они использовали магнитное поле в комбинации с радиоволнами. Крысам прививали раковую опухоль. Животные погибали через 20-30 дней после прививки.
      Если на шестой день после прививки крыс помещали в магнитное поле на 20-40 минут, то раковая опухоль через несколько дней исчезала.
      Юрий Холодов не настаивает на своих выводах, он не торопится утверждать как незыблемое то, что находится в стадии эксперимента, однако данные, приводимые им, говорят: ученые ищут в точном направлении, если смотреть на факты без предвзятости и без "самозапугивания" прошлой терминологией. (Увы, сие истина: в учебниках и энциклопедиях о магнитобиологии либо ничего не говорилось, либо попросту отрицалось воздействие магнитных полей на живые организмы!)
      Юрий Холодов идет значительно дальше, привлекая внимание общественности к проблеме воздействия магнитных полей на микроорганизмы растений, на животных, людей. Поэтому одна из глав его книги посвящена вопросу о том, в какой мере магнитные поля влияют на миграцию птиц и рыб. Ю. Холодов и А. Эльдаров помещали, например, птиц в искусственное магнитное поле и отмечали увеличение двигательной активности в два - четыре раза! До сих пор по традиции обсуждался вопрос о возможной ориентации рыб и птиц по геомагнитному полю в дальних миграциях. Советский ботаник А. Крылов провел опыты на кукурузе и установил, что при прорастании корешки поворачиваются к южному магнитному полюсу в естественных и искусственных условиях.
      ...Юра у нас в классе считался человеком умеренным, чуждым всякого рода эмоциональным вспышкам: он всегда и все перепроверял по многу раз, прежде чем приходил к какому-то определенному решению. И если, заканчивая свою книгу, Ю. Холодов говорит о том, что "работы по магнитобиологии часто носят эпизодический характер и проводятся лишь благодаря энтузиазму отдельных исследователей", - он говорит истину.
      (По-японски "мне нравится" звучит очень красиво: "кони-ти-ва".)
      Великолепное блюдо, которым меня угощала Майама-сан, называется "скияки". Мясо нужно жарить на жаровне - самому. Для "скияки" забивают шестимесячных бычков. Перед убоем их два месяца поят пивом и массируют им бока. Можете представить себе, какое это мясо?
      На многих перекрестках японских дорог стоят урночки. В урночках желтые флажки. Это для малышей, для школьников. Малыш берет флажок, поднимает его над головой и смело идет по улице. И все машины останавливаются. Это прекрасно: скорость XX века и античное отношение к младенцу.
      В раскладе политических структур сегодняшней Японии многие мои собеседники выделяли религиозную организацию "Сока-Гаккай" и партию "Комейто", являющуюся некиим "светским" выражением этой религиозной доктрины.
      - Правда, руководители "Сока-Гаккай", имеющие свои разветвленные пропагандистские центры в Японии, Малайзии, США, Сингапуре, не слишком часто беседуют с иностранными журналистами, - заметил один из собеседников. Попробуйте с ними связаться и не очень-то рассчитывайте на успех. Они предпочитают распространять свою литературу, но что касается контактов, здесь они весьма сдержанны.
      - Попытка не пытка, - сказал я.
      Собеседники насторожились:
      - Какая пытка?
      (Языковая разобщенность народов - сложная штука. Поди объясни смысл нашей пословицы. Вообще, чтобы быть правильно понятым, надо говорить предельно просто. Но сразу же возникает другая опасность: тебя могут воспринять как запрограммированного конформиста, который не позволяет себе отступлений от единожды выверенной и навсегда затем утвержденной линии.)
      - Ах, это пословица... Тогда другое дело. Конечно, конечно, попытайтесь, отчего же не попытаться? Пытаться надо везде и всегда, а в политике особенно.
      ...Несмотря на то, что снова валит снег, решил ехать в Осака - на строительство "ЭКСПО-70". Друзья отговаривали: было сообщение по радио, что часть поездов остановилась из-за снежных заносов.
      Скорость, говорили японские друзья, "ужасная". Поезда идут "всего по 150 километров в час" вместо 250 - по расписанию... "750 километров до Осаки вы будете плестись семь часов, это ведь ужасно, такая трата времени!"
      Тем не менее А. Бирюков, зав корпунктом "Правды" в Японии, и я сели в поезд. Двери пневматически захлопнулись, и этот цельнотянутый громадный вагон, состоящий из нескольких вагончиков, слепо и устремленно ринулся в пелену снега.
      Но вот поезд прошел какой-то невидимый барьер, и за Иокогамой снег внезапно кончился. Прошло еще полчаса, и изумрудная зелень стала вваливаться в окна. Прошла сонливость и усталость. Поезд ворвался в зеркальность рисовых полей и геометрическую точность чайных плантаций.
      В Осаке мы с Бирюковым поселились в "Гранд-отеле". Вечером встретились с Хата-сан - редактором "Асахи", издающейся в Осака. Вместе с ним был бизнесмен Маримото. Провели всю ночь вместе - в клубе бизнесменов и в баре писателей и художников.
      Пригласили посмотреть "подпольный" фильм, только что подготовленный к прокату.
      Фильм страшный. Сначала он отвращает. Натуралистично снята операция по вращиванию хряща носа - длинные тонкие носы стали сейчас модными, немедленно появилась новая "индустрия" в косметике. Встык - разгром полицией студенческой демонстрации. Показывают операцию по наращиванию женской груди - бюст Аниты Экберг вошел в моду - и встык врезают хронику Вьетнама.
      И все время на экране - поначалу ненавязчиво - мелькают лица странных японцев. Они выше ростом, не такие у них глаза и носы, не такой у них цвет кожи...
      Фильм называется "Дети смешанной крови". Это - о детях тех американцев, которые не знают, что у них на островах растут дети - парии общества, изгои, на которых смотрят с презрением и болью, называя их "позором нации".
      "Бродяжничая" ночью с Маримото по громадным улицам-барам, улицам-базарам, улицам - публичным домам, улицам-гангстерам, встречаясь с людьми из Гонконга и Пекина, я снова и снова возвращался мыслью к теме - ядерное оружие в Азии.
      Сегодня в Осака ажиотаж. Люди в закусочных во время обеденного перерыва оживленно переговариваются, все стремятся успеть вечером к телевизорам. Сегодня будет борьба "сумо": кумир Японии борец Тайхо встречается со своим соперником. Тайхо необыкновенно популярен в Японии. Мне объяснили, что Тайхо на четвертушку русский - у него бабушка из Владивостока.
      ...Вечером сидели в номере "Осака-грандо" с Аскольдом Бирюковым и ждали телефонного разговора с Москвой. Под нами бесновалась Осака.
      ...Ах, Осака, Осака, сумасшедший город! Европа, Андромеда, Америка, Азия, Марс! - все здесь смешалось, сплавилось воедино, в яростное сине-желто-красное ночное соцветие реклам, которые слепят, трижды отраженные в мокром асфальте, в стеклах витрин, в жирных капотах черных автомобилей... Осака, Осака, неистовый город, весь в пульсации жизни, ни на минуту не затихающий, весь в гомоне, крике, шуме - самый неяпонский город в Японии, самый японский город в Азии!
      Затрещал телефон - сухо и тревожно. Голос московской телефонистки был близким, сонным - дома еще только наступает утро. Продиктовали корреспонденцию в "Правду":
      "Прогресс и гармония для человечества" - таков девиз будущей выставки. Поиск гармонии, замышляемой организаторами выставки в Японии, когда в этой стране происходят серьезные социальные сдвиги и столкновения, вызывает скепсис у многих японцев: "Можно ли найти гармонию в обществе, где интересы различных групп подчас диаметрально противоположны?" Когда мы заговорили об этом с инженером из Фукуока и токийским бизнесменом - нашими соседями по столику в ресторане, - оба с сомнением покачали головами. Инженер, что постарше возрастом, вспомнил о "добром старом времени", посетовал на сегодняшний смог, отравляющий жизнь жителям японских городов, из-за которого не часто увидишь яркое утреннее солнце и небесную лазурь.
      - Все эти сотни тысяч машин, - сказал он, - потоки автомобилей на земле и над землей (под этим он подразумевал развивающуюся сейчас в Японии систему поднятых на столбах автострад), все эти скоростные устремленности не позволяют рассмотреть ни человека, ни пейзаж - все мелькает и мельтешит. А как можно говорить о гармонии, если вас настойчиво лишают времени для раздумий?
      Бизнесмен из Токио, человек сравнительно молодой, со своим собеседником не согласился. Заказав стаканчик "мидзувари" (виски с водой и льдом), он с иронией ответил:
      - Может быть, во второй половине двадцатого века скорость и есть высшее проявление гармонии? И разве не верно, что тот, кто быстрей и сильней, в наше время побеждает?
      Видимо, столкновение этих двух мнений в какой-то мере типично для сегодняшней Японии. Тем интереснее проект выдающегося японского архитектора Тангэ и его коллег, философски выраженный в оформлении центральной аллеи "ЭКСПО-70". Он включает в себя дворцы-символы: "Солнце" (это энергия, сила), "Юность" (это порыв, скорость) и "Материнство" (это спокойствие и радость). Соединить эту кажущуюся разность философских понятий архитектор решает тем, что особенно ценят в Японии, - деревом, цветком. Три эти дворца являются как бы стволом, на котором держатся цветы-павильоны. Ствол - солнце, юность, материнство, - по замыслу Тангэ, объединяет весь мир.
      - Гармония возможна, - утверждает Тангэ.
      - Наша "ЭКСПО-70" обязана доказать это, несмотря на все трудности, говорят нам организаторы выставки. - Смог мы выведем за скобки, построив для выставки автомобили, движущиеся на электричестве. Жару парализуем искусственным климатом. Детей займем страной чудес, а любопытных взрослых увлечем экспонатами ста пятидесяти павильонов. Гармония предполагает и любопытство, и отдых, и творчество.
      В штаб "ЭКСПО-70" мы попали на следующее утро. Все места в подземных гаражах были "запаркованы" автомобилями. Бесшумные лифты развозили по этажам посетителей из разных стран мира. В полупрозрачных стеклянных кабинах архитекторы и бизнесмены, инженеры и художники вели дискуссии по тем тысячам вопросов, которые чем дальше, тем сильнее оборачиваются в сложнейший комплекс проблем. Весь этот день, проведенный на будущей "ЭКСПО-70", мы испытывали чувство высокой гордости за гигантский прогресс, достигнутый нашей страной. Каждый из японских собеседников подчеркивал талантливую грандиозность Советского павильона, его устремленность в будущее, смелость архитектурной и инженерной мысли, изящество и мощь, - словом, то, что и должно считаться "высшим проявлением гармонии".
      Вернулся в Токио.
      Позвонили от профессора Софу Тесигахара. Это великий японский художник, "живой классик", автор новой школы "икебана" - аранжировки цветов. Умение из двух цветков сделать чудо, использовав керамический сосуд или несколько камней, - это и есть японская икебана.
      Об этой поразительной школе профессор Тесигахара рассказал мне так:
      - Бесспорно, икебана - продукт буддистской мысли. Ее создали и распространяли на островах священнослужители. В тринадцатом веке икебана была воспринята военной кастой, которая использовала ее для декоративных целей, поскольку икебана символизирует эстетическую красоту. Занятно: самураям было запрещено трудиться, заниматься "низкой работой", поэтому весь свой досуг они посвящали искусству, а икебана - это ли не высшая степень искусства?! Икебана выставлялась в специально отведенном месте, так называемой "токонома", и до сих пор токонома является важным архитектурным украшением любого японского дома.
      После реформы Мейдзи в 1868 году начался период индустриализации Японии. В страну проникала западная идеология. Но мы, японцы, сохранили многие свои традиции, в том числе и японское искусство икебана. Мне скоро будет семьдесят. А когда мне было семь лет, отец, один из лучших мастеров икебана, начал учить меня основам искусства аранжировки цветов. Я работал с отцом до двадцати пяти лет - помогал ему придумывать новые композиции и преподавать. Когда мне исполнилось двадцать шесть, я создал свою школу - "согецу", - которую называют новой. Название состоит из иероглифов, которые означают "трава" и "луна". С моей точки зрения, лишь сочетание этих двух понятий выражает истинное и широкое ощущение вселенной.
      Я начал применять новую технику в рамках традиционных материалов. Я позволил себе вместе с цветами использовать голые сучья, а подле ветки цветущей вишни я посчитал уместным камень, обточенный морским прибоем. Сейчас школа согецу имеет миллион последователей в Японии. Говорят, что у нас есть поклонники во всем мире.
      Профессор замолчал, закурил. Больше он ничего о себе не рассказывал, но сказать о нем стоит. Он известен не только как мастер икебана, он также великолепный скульптор. Его работы демонстрировались в Париже, в Линкольновском центре в Нью-Йорке. В Турине он был награжден лавровым венком Международного центра эстетических исследований, а в 1961 году ему были присуждены французский орден искусства и литературы и орден Почетного легиона. В 1962 году японское правительство присудило ему премию министра просвещения, как знак высокой оценки его вклада в осуществление программы содействия развитию искусства.
      Помимо этого, профессор Тесигахара, как представитель министерства иностранных дел Японии, часто совершает поездки за рубеж. Был он и у нас, в Советском Союзе.
      Профессор пригласил меня в солнечный огромный зал, где он проводит образцово-показательные уроки икебана для преподавателей, съезжающихся сюда со всей Японии. Сегодня здесь было около семидесяти женщин и только один мужчина - молодой еще, высокий, сильный, с ранней сединой. Он делал интересную композицию из цветов и неотрывно смотрел на маленькую, великолепно сложенную, очень красивую японку. Женщина только один раз ответила на его взгляд. И стало ясно, почему сюда пришел этот мужчина и почему он делает такую великолепную композицию из цветов и камней. За этим - трагедия, за этим - любовь, горе, но, наверное, и счастье...
      Профессор Тесигахара шел по залу, сняв пиджак, без галстука, он шел сквозь почтение, любовь и затаенное ожидание - "вдруг он отметит именно мою работу?" - по громадному холлу, заставленному столиками. На семидесяти столиках вазы, камни, цветы, вода. Каждый выбирает в огромной прихожей цветы и вазы по своему вкусу, каждый углублен в свою композицию, никто не видит работы соседа.
      Профессор небольшого роста, очень подвижный, напористо-резкий в суждениях. Но при этом он излучает доброжелательность. Он идет среди композиций своих учеников, как заинтересованное дитя, впервые в жизни увидавшее чудо.
      Он останавливается возле одной из своих учениц, долго рассматривает блюдо из голубого стекла, синий цветок. Одинокий, обреченный. И три камня вокруг. И ничего больше. В голубой воде отражается синева цветка, а белые камни становятся похожими на хлопья снега.
      - Это искусство, - говорит Софу. - Поздравляю. У следующего столика:
      - Вы поклонница Советского Союза? Исповедуете красный цвет? Это хорошо. Наш советский друг должен поаплодировать вам. Прошу вас, Семенов-сан.
      Я аплодирую, Тесигахара поддерживает меня, начинает аплодировать весь зал.
      - Назовите вашу композицию, - советует профессор, - "Красные гвоздики сорок пятого года"...
      Он переходит к следующему столику, усмехается:
      - Вы - розовая? Я против розового цвета, он неконкретен. Красное, черное, белое. Полутона оставьте детям. И потом, в композиции есть лишние штрихи. Вы позволите? - спрашивает он ученицу, которая смотрит на него с благоговением.
      Тесигахара берет ножницы, срезает несколько веток. И вдруг - получается искусство, великолепная икебана.
      - Раскрепостите себя, - советует он. - Искусство - это свобода. Помните только о пропорции объема, высоты и глубины. Все остальное забудьте.
      Он переходит к следующему столику. Там композиция из трех ваз. Вода синяя, желтая и розовая. Софу Тесигахара закуривает, щурится.
      - Ну что же, - говорит он, - капля воды может быть морем, а здесь достаточно воды для того, чтобы вы увидели тенистый пруд, иву и почувствовали, что скоро зацветет сакура...
      Возле икебана, которую составил мужчина, единственный мужчина в зале, Тесигахара стоял долго.
      - Вы назвали эту композицию "Одиночество"? - спросил наконец он.
      - Нет, - тихо ответил мужчина, - я хочу назвать эту композицию "Ожидание"...
      - Тогда дерзайте, - отчего-то рассердившись, сказал профессор и повторил: - Дерзайте же!
      Потом он спустился вниз - в огромный зрительный зал, поднялся на сцену, где валялись самые обыкновенные сучья, и подождал, пока ученики расположатся вокруг сцены. Сегодня Тесигахара показывает свою работу. Сегодня он делает икебана без цветов - одни лишь сучья. Он берет несколько голых сучьев, неторопливо рассматривает их. Потом просит ассистентов принести гвозди. Он сколачивает сучья, и я не вижу в этом никакой задумки, мне непонятно, что может родиться из этих беззащитных, голых сучьев. И вдруг рождается чудо. Видимо, художники чувствуют цвет и форму там, где смертным этого не дано. Тесигахара подсветил голые сучья красным и синим цветом, и зал, поднявшись, зааплодировал: на сцене воистину было чудо - диковинный лес, хитросплетение законченных форм, ожидание света после тени; моря после хвойного леса; ясного неба во время ночи...
      Профессор хмыкнул.
      - Перестаньте, это все просто. Это может каждый, только нужно захотеть и нужно поверить в себя. Тогда вы станете художником. В противном случае не занимайтесь икебана. Если вы чувствуете в себе раба, вы не имеете права прикасаться к мысли о прекрасном.
      Идем к нему в кабинет. Надписывая мне свою книгу "Композиции", Тесигахара продолжает:
      - Икебана - это любой человек, умеющий оживлять свои чувства. Япония страна цветов в любой сезон. Цветы принадлежат в равной мере и бедным и богатым. Почему я добился успеха? Вероятно, потому, что я понял самое главное - соотношение цвета и пространства. Я это понял, когда мне было двадцать лет. Но в течение шести лет я скрывал это от отца, потому что он был сторонником классической икебана. Я отделился в свою школу, когда понял, что икебана - это не просто любовь к цветам и умение составлять букеты, а искусство высшей гармонии. Моим вторым учителем в икебана стала живопись.
      Я спросил профессора, как соотнести современные скорости с классикой икебана.
      - По-моему, - ответил он, - скорость не мешает икебана. Я, как вы могли заметить, оживляю посредством скоростных форм классическую школу, опошленную поздним средневековьем, когда нужно было только следовать лучшим образцам. А я беру голые сучья, которые прежней икебана были чужды, в средние века такая икебана подверглась бы остракизму. Я считаю, что все окружающее нас есть предмет для оживления в икебана. Если вам захочется подготовиться к новой книге, - закончил он, - отойти от суеты, сделать "шаг в сторону" - займитесь икебана, и вы почувствуете счастье перед началом новой вашей работы... А моя книга, быть может, вам хоть чуть-чуть да поможет.
      ...Встретился в государственном телевидении "Эн Эйч Кэй" с господином Иде. Известный писатель, он заключил договор с ТВ на серию двадцатиминутных спектаклей, которые передаются каждый день. Называется эта программа "Набуку и ее бабушка". Программа очень популярна. Это история девушки Набуку, которая приехала в Токио с острова Кюсю и не попала в университет. Она живет у бабушки; появляются новые друзья; на каждом шагу девушку подстерегают соблазны.
      Я спросил писателя:
      - Конец будет трагичным?
      - Нет, - усмехнулся он. - Нашу программу смотрит более семи миллионов женщин, они мне этого не простят. Некая "вилка" существует между тем, что хочет видеть на экране ТВ молодое поколение и чего не желает видеть поколение старшее, в руках которого - власть. Я могу лишь поднимать вопросы, прикасаться к проблеме, но я не вправе давать рецепты "действием", кроме традиционного повторения азбучных истин: "Послушание, честность, уважение к старшим". Но ничего... Получив деньги на ТВ, - а здесь хорошо платят, - я смогу сесть за книгу. Там я хозяин самому себе. Познакомился с продюсером Итисима. Он говорил о трудностях: его группа, осуществляющая постановку "Набуку", не имеет отпуска в течение года; "каждую пятницу мы трепещем: Иде делает свои драмы ежемесячно, и мы не вправе торопить его, ибо бытовую драму только тогда будут смотреть, если в ней - новости этого месяца. Впрочем, пока Иде работает, как хронометр. Я веду переговоры с администрацией по поводу отпусков. Если откажут, придется пойти на забастовку..."
      - Вы сами выбрали для постановки эту бытовую драму?
      Он подвел меня к окнам "Эн Эйч Кэй". Открылся великолепный вид на Олимпийский стадион.
      - Здесь, - сказал он, - во время войны был военный плац. Когда я сейчас смотрю на то, что мы смогли построить, я понимаю, что значит для моей родины мир. Может быть, программа Иде традиционна, но зато она вся пронизана идеей мира.
      ...Позвонили из ведущего токийского театра Мингэй: "Труппа приглашает советского писателя на дружескую встречу". Приехал в театр, там репетировали пьесу Киити Ахаси "Знак Зеро" - о бомбежке Хиросимы. Это история главного врача госпиталя и его коллег-врачей. Через их руки проходят обреченные; врачи бессильны, они лишь фиксируют начало смерти. В пьесе чувствуется присутствие Брехта. Ахаси, впрочем, мне сказал:
      - Я нахожусь под влиянием Брехта, считаю его великим художником нашего века и не мыслю без него японскую сцену.
      В пьесе есть сильные эпизоды. Конец войны. Умирают солдаты. Они тревожатся не о себе, а о своих военачальниках - традиция милитаристской Японии. Когда кто-то говорит в палате, что армия (действие происходит в августе 1945 года) нанесла ответный удар по американскому побережью, умирающие солдаты начинают плакать от счастья и аплодировать. Люди слепы и наивны в своей вере. Когда молодой врач, который должен избавить их от мучений в последние дни перед смертью, пытается говорить им правду, они восстают против него, они готовы его убить.
      Интересна едена беседы обреченных солдат, попавших под действие радиации, с Уилфредом Барчетом. Этот прогрессивный журналист выведен в пьесе под своей фамилией. Он рассказывает несчастным, зачем он сюда приехал. Он хочет бороться против атомной угрозы. Он обходит людей с рукопожатием. И только один человек, который потерял в Хиросиме всех своих близких, отворачивается от него. Интересно, что сидевшие рядом со мной актеры, их друзья, рабочие сцены, явно были не согласны с этим несчастным, который отказался пожать руку честному англичанину лишь потому, что он - белый.
      Занятна актерская трактовка образа Барчета: сухая Деловитость, напористость, раскованность в позе и в манере говорить. Всякое иное поведение европейца или американца кажется японцам неестественным.
      (Видимо, это отношение к американцам очень точно понял Грэм Грин, когда он роман назвал "Тихий американец". Вероятно, именно "тихие американцы" кажутся людям Востока подозрительными, поскольку они не укладываются в привычные, сложившиеся рамки восприятия. На шумного американца или европейца здесь смотрят доброжелательней, чем на тихого. Если тихий, значит, что-то у него на уме хитрое.)
      Режиссер спектакля Хаякава великолепно знает наши театральные новости. Больше всего он любит Ливанова и Товстоногова.
      - Вы успели посмотреть в Ленинграде новую вещь Товстоногова? - атаковал он меня вопросами. - А как там идет "Чайка" в постановке Бориса Ливанова? Я слыхал, были какие-то сложности?
      Занятна манера вести репетицию. Режиссер не вмешивается и не прерывает актеров во время прогона спектакля. Только после окончания репетиции он выходит на площадку и разбирает с актером жест, интонацию, особенно жест. Интонация вторична, потому что интонации у японцев в чем-то однозначны и стереотипны. (Я вспоминал китайские и вьетнамские театры: даже "молчаливое" появление актера вызывало громкую реакцию зала, потому что грим состоит из символов: злодея сразу же заявляют злодеем, добряка - добряком. Что бы герой ни говорил со сцены, зрителям заранее ясно - лжет он, хитрит или предельно правдив. Грим - визитная карточка персонажа вьетнамского, китайского театра и традиционного японского Кабуки. В других японских театрах функцию грима несет жест. По тому, как актер движется, зрители понимают, что он играет - добро или зло.)
      У театра Мингэй, популярнейшего в Японии коллектива, нет своего помещения. Труппа все время гастролирует. На телевидение со спектаклями, подобными "Знаку Зеро", театр не пускают, на радио тоже. Однако сборы у театра битковые.
      - В Токио, - рассказал Хаякава, - кроме Кабуки и еще двух старых театров, нет стационарных площадок, где можно было бы постоянно работать. У нас, в одиннадцатимиллионном Токио, всего лишь одна шестая тех театров, которые есть в Москве.
      ...Иида-сан переводит в Японии мои книги. Поехали с ним в издательство "Хаякава". Они издали "Петровку, 38". Познакомился с папой Хаякава (Хаякав в Японии, как у нас Петровых), президентом издательства, с сыном Хаякавой, вице-президентом, и с главным редактором Токива. Они показали мне свой план скоро выпустят братьев Стругацких. Готовят переиздание Ле Каре, Ена Флеминга, Агаты Кристи. (Великолепную книгу Ле Каре "В одном маленьком немецком городе" здесь, как и повсюду на Западе, замалчивают из-за ее открытой тенденции: "Внимание, люди, в ФРГ неонацисты поднимают голову!" Переводят здесь лишь ранние романы Ле Каре, когда он "наскакивал" на ГДР.) Хироси Хаякава вице-президент компании "Хаякава паблишинг Хауз", рассказал об организации издательского дела в стране.
      - Книгоиздательство, - говорил он, - это азартная игра. Я не связан непосредственно ни с читателем, ни с писателем, ни с книготорговлей. Все решает посредник. Он в первую очередь формирует читательское общественное мнение. Я, издатель, фактически не имею никакой гарантии, я не знаю, пройдет книга на рынке или нет.
      Хироси Хаякава окончил аспирантуру Колумбийского университета, великолепно знает социологию, историю.
      - Для того чтобы как-то подстраховать себя, - продолжает он, - приходится выпускать серию Джеймса Бонда. Я понимаю, что это дурная литература, пошлятина, но что делать? Бонд - надежная страховка. Я жалею молодых писателей. Они сердитые, им тяжело. Если ко мне придет гений, но гений непризнанный, у которого нет паблисити, он и уйдет непризнанным гением, я его не издам, я не могу рисковать. Если только приходит посредник и я знаю, что это серьезный человек, и что у него отлажены контакты с книгопродавцами, и что он имеет свои ходы в журналы и в газеты, только тогда я иду на риск, потому что значительную долю ответственности за неуспех он принимает на себя.
      Говорит он об этом сухо, деловито, а в глазах затаенная боль.
      - Где же выход? - спрашиваете вы. А выхода нет. Невозможно поломать сложившуюся систему отношений: писатель - посредник - издатель - продавец, Кроме писателя, все заинтересованы в сохранении этой системы. Я понимаю, что это ужасно, что это мешает появлению новых имен в литературе. Я пытаюсь себя успокаивать лишь одним: истинный талант - одержим, он должен пробить стену, если ему есть что сказать людям.
      Потом Хаякава спросил меня о том, что является главной проблемой для советской литературы сегодня.
      Я рассказал ему, как два года назад друзья познакомили меня с новыми, несколько, на первый взгляд, неожиданными опытами молодого профессора математики. Ученый этот, занимаясь созданием нового типа электронно-вычислительных машин, отрабатывал систему, выверяя ее истинность на литературе, памятуя, видимо, восточную мудрость: "Цирюльник учится на голове сироты". Ученый "заложил" в электронно-вычислительную машину несколько произведений. ЭВМ было предложено определить ценность выбранной для эксперимента литературы с точки зрения сугубо математической - каково содержание информации в каждой строке, странице, главе.
      Высший балл за талантливость получил Пушкин. В одной его строке из "Каменного гостя", по данным нашего математика, заложено 100 процентов информации. В этой строке, как, впрочем, и во всех остальных строках Пушкина, нет ни одного пустого слова.
      Увы, просчитанный на электронно-вычислительной машине вместе с Пушкиным один наш литератор получил нулевой балл, ибо в лучших его строчках было заложено не более трех процентов информации.
      В условиях сегодняшнего момента принцип качества информации, заложенной в литературе, перестает быть вопросом тех или иных вкусовых привязанностей, но становится предметом политики, поскольку литература должна "чувственно" угадывать те глубинные процессы, которые происходят (или начинают происходить) в обществе, в мире. При этом, я думаю, нет нужды объяснять, что термин "объем информации" подразумевает не количество действующих лиц и перечисление географических названий: "информация" литературы - это эмоциональный сгусток новых знаний, идей, гипотез, пропущенных сквозь жизнь героев...
      Видимо, одна из главных проблем, которая должна быть изучена нами безотлагательно, - это проблема взаимосвязанности научно-технической революции, педагогики и литературы. Всем известно, что теперь в школе алгебру изучают с первого класса. Наше поколение сорокалетних изучало ее в седьмом. Всем известно, что во многих языковых школах дети уже в пятом и шестом классах изучают физику и химию на английском, немецком, испанском и французском языках. Когда я знакомился в школах с методикой преподавания, меня восхищала революционная смелость в подаче десятилетним гражданам Страны Советов новейших достижений науки и техники. В то же время методика преподавания литературы, истории, эстетики осталась - увы - такой же, какой была десять, двадцать лет назад. Мы не можем позволить, чтобы к литературе десятилетний гражданин, знающий, как включать ТВ, относился как к предмету, который надо сдать в конце года, или, что еще хуже, как к некоему сладкому придатку великого машинного периода нашего развития, когда человек берет книгу, для того чтобы отдохнуть, забыться и поскорее уснуть после дня трудов праведных. Для того чтобы лучше понять предмет, следует обратить более пристальное внимание на крайности. Помочь в изучении крайностей нам должны социологи равно в такой мере, в какой и мы должны помочь им. К сожалению, лишь "Комсомольская правда" проводит опросы общественного мнения, причем газета эта интересуется кругом проблем, которые затрагивают отнюдь не только одну литературу. Было бы, вероятно, целесообразно провести несколько социологических исследований по поводу того, что сейчас читают, к чему сейчас рвутся в библиотеках и, наконец, что читатель перестает принимать. Среди великолепных завоеваний, которыми по праву можем гордиться мы, люди Советского Союза, есть главное: ни в одной стране мира нет такого читателя, какого имеем мы, - доброго, беспощадно требовательного и высокоподготовленного. По данным Центрального статистического управления, более 50 процентов населения Советского Союза, то есть более 130 миллионов человек, рождены в 1945 году и позже. Это люди, не знавшие войны, это люди, обязанные (по Конституции) окончить десять классов, получив там знания, к уровню которых мы подбирались на третьих и четвертых курсах институтов еще десять - двадцать лет назад.
      Проводя социологические опросы читательского мнения в стране, мы сможем определить для себя очень много нового, принципиально для нас важного. Мы сможем определить для себя то, что поможет нам в той конкретной работе, которую предстоит проводить - чем дальше, тем слаженней и четче. Когда мы сейчас обращаемся к Госплану Союза и к Министерству бумажной и целлюлозной промышленности, когда мы браним, и, вероятно, справедливо браним, полиграфическую промышленность, мы выступаем в роли некиих абстрактно вещающих оракулов. Но время - новое время, исповедующее идеи плюс факты и цифры, предполагает деловой разговор, когда слова и требования подтверждаются математически точными выкладками, ибо мы говорим не столько от имени 7 тысяч членов Союза писателей, но от имени 250 миллионов сограждан. Не знаю, как кто, а для меня были шоковыми посещения ряда библиотек. То, что мы считаем "затвержденной литературной ценностью", стоит и пылится на полках, а то, мимо чего проходит критика, расхватывается моментально, читатели выстраиваются в очередь. Пора, видимо, провести совещание, совместное совещание писателей, издателей, библиотекарей и педагогов, для того чтобы отладить нашу работу на будущее.
      Я помню, как весной 1968 года самолет полярной авиации, пилотируемый Героем Советского Союза Константином Михаленко (человек этот, кстати сказать, совмещает в своем лице две профессии - в свободное время, в период полярного лета, он пишет пейзажи, а в длинные дни полярной зимы трещит на пишущей машинке - в маленьком "балке" полярной станции он работает над своими книгами, три из которых уже изданы нашими издательствами), приземлился на изломанной льдине возле дрейфующей станции "Северный полюс - 13". Было принято решение о срочной эвакуации, потому что положение было сугубо угрожающим. Михаленко забрал с собой почти всех зимовщиков, и на льдине осталось семь человек: начальник станции, радист, метеоролог, моторист, доктор, ученый-исследователь из Арктического и Антарктического института и я, - журналист из "Правды". Чтобы не терять зря времени, поджидая возвращения Михаленко, ученый из Ленинграда начал свою - в высшей мере интересную - работу: он проводил социологические тесты на совместимость. Среди этих тестов был один, имеющий к нам, писателям, самое прямое отношение: "Какую литературу вы читаете? Каким жанром вы увлечены более всего?" Ответы, полученные в результате тайного голосования, были занятны - четыре человека высказались за литературу научно-художественную, два человека сообщили, что они читают классику, и один ответил: "Ничего, кроме сказок, читать не хочу". Этот социологический опрос полярников - настоящих солдат науки и настоящих читателей - на разломанной льдине, опрос в тревожные часы ожидания, мог бы показаться частностью, крайней частностью. Однако в этом году в Париже советский редактор журнала "Курьер ЮНЕСКО" Георгий Стеценко сказал мне, что, по данным ООН, более половины читающего населения земного шара сейчас тяготеют к литературе факта, то есть к литературе, несущей в себе оптимальный заряд информации.
      ...Я предвижу возможные обвинения в некоем "математическом уклоне", в некоей "научно-технической оппозиции" традициям изящной словесности. Однако если взять рассказы Чехова, то каждый из них наполнен информацией до такой степени, что невольно убеждаешься - чувство конкретно и предметно, как номер дома и описание внешности человека, если только сделано это руками мастера, великолепно ощущающего время и те новации, которые время ежеминутно, ежечасно и ежедневно привносит в мир. Мы все восхищались и будем восхищаться великим поэтом Цадаса: он пел мир, который видел окрест; он жил на свете много лет, и он многое помнил, но ведь вошел он в литературу своими песнями о наших днях, о новом, а не о том, что ушло.
      К сожалению, многие наши литераторы - отнюдь не столетние - упоенно поют прошлое, которое ушло безвозвратно.
      Некоторые литераторы, видимо, оказались не подготовленными к тому уровню научно-технического прогресса, которого достигла наша страна в результате победы революции. Получается "вилка": с одной стороны - уровень знаний, обязательных для школьника, студента, квалифицированного рабочего, инженера, врача, пилота; с другой - уровень знаний, которыми располагает иной литератор, не поднимающийся в своем творчестве выше своих юношеских воспоминаний. Литература памяти, "локальная литература", сейчас может оказаться фактором девальвации слова и мысли. Читатели ищут ответов на вопросы, тревожащие их. А если читатель образованнее писателя - тогда как?
      Когда я говорю о том, что информация, заложенная в литературе, стала вопросом политики, я отнюдь не голословен. О сиюминутных процессах, происходящих в обществе, человечество судит по газетам, по передачам телевидения и радио, иногда по слухам, хорошо проверенным или же хорошо организованным. Но история общества остается навечно в памяти поколений, лишь если искусство оставит свою коллективную роспись на стенах того здания, в котором мы все вместе имеем высокую честь и не менее высокую ответственность жить. Было бы неверно понукать нашу литературу и требовать от нее немедленного ответа на те сложнейшие вопросы, которые выдвинула, выдвигает и будет выдвигать жизнь. Но тенденция позволяет прогнозировать. Приходится поэтому признать, что одной из тенденций нашей литературы стала определенная неторопливость. Да, воистину служение муз не терпит суеты. Но почему мы должны считать, что лишь публицистика и очерк вправе бить на переднем крае современности? Галина Николаева, столь рано ушедшая от нас, умела в своей прозе быть разведчиком будущего. Мы люди богатые, у нас громадное наследие прошлого; оно прекрасно, высокотрагично, замечательно, - но оно немыслимо вне настоящего. У нас определена перспектива будущего. Но и она невозможна вне настоящего. Изучая проблемы сегодняшнего дня, выверяя его прошлым и соотнося с будущим, мы должны думать о том поколении, которое идет следом за нами. А это поколение заряжено информацией нового значительно больше, чем мы. Да, действительно, очень трудно соответствовать в своем творчестве уровню знаний растущего поколения. Нельзя формировать поколение, находясь в арьергарде; очень трудно делать это, находясь в одном ряду с поколением. Формировать поколение можно, лишь вырвавшись вперед, в авангард, определяемый уровнем знаний семидесятых годов XX века.
      Заехал в "Асахи". Интересные новости. Президент Токийского университета Исиро Като собирается подать в отставку - студенты продолжают бастовать. Като считает целесообразным провести выборы президента университета, ибо сейчас, с его точки зрения, студенческая проблема упирается в выборность руководства.
      Политический обозреватель "Асахи" сказал, что министерство образования отводит от себя страсти, предоставляя самым молодым сталкиваться лбами.
      - Это, - сказал он мне, - первая попытка власть предержащих решить студенческую проблему руками студентов.
      Из "Асахи" зашел в сингапурское посольство. Оно расположено на 32-м этаже небоскреба Касумигасеки. Вы входите в это великолепное здание и попадаете в царство музыки. Она звучит здесь всюду. Едете в лифте - музыка; выходите из лифта - музыка. Это здание - вызов природе, ибо землетрясения - бич Японии. Касумигасеки призвано доказать, что люди теперь сильнее необузданных сил стихии.
      ...Посольский атташе - милый парень мистер Сун. Он попросил меня выяснить номер рейса и точную дату вылета. Пообещал дать сингапурскую визу сразу же, как только я сообщу ему эти данные.
      Поинтересовался:
      - На какие средства живет семья во время ваших поездок?
      - На деньги, которые я зарабатываю книгами.
      - А сколько вы им отсюда посылаете?
      - Не до жиру, быть бы живу, - посмеялся я.
      Спускался в лифте, битком набитом служащими. Люди быстро и точно пристраивались друг к другу, никто никого не толкал. Это типично для японцев уметь "организовать" себя в малом пространстве.
      Зашел перекусить в маленький кабачок. Во всех без исключения кабачках, помимо обязательных цветов и аквариума со странными рыбами, стоит цветной телевизор. Во время обеденного перерыва и вечером, после работы, сюда приходят люди не только перекусить, но и посмотреть новости, фильм, спорт.
      Восхищает здешняя церемония встреч и прощаний. Целый ритуал: серия поклонов, обязательные улыбки, - это нежно и прекрасно. Однако молодежь, которая чем дальше, тем больше начинает экономить время, от этой традиции отказывается. Действительно, целесообразнее на прощание сказать: "Сиа" (то есть "Си ю агейн" - "Увидимся снова" - парафраз нашего "до свидания"), чем три минуты раскланиваться. (В свое время некий президент США, просмотрев подготовленный помощником документ, написал на уголке две буквы: "О. К.". Президент был не в ладах с грамотой, писать следовало: "А. С.", то есть "All correct" - "все правильно". Но ошибку президента канонизировали. И с тех пор американцы вместо "эй си", то есть "А. С.", говорят "о кэй - "О. К.".)
      ...В Токио, в этот город каменных громадин, залетел ястреб. Долго парил в воздухе, пропуская под собой поток машин, а потом скрылся за небоскребом Касумигасеки. Растерянный он был и испуганный.
      Когда я вернулся в отель, портье передал "месседж": звонили из Центрального комитета партии "Комейто" - меня могут принять. По поручению ЦК принимать меня будут депутат парламента Ватанабе и главный редактор "Сейкио-пресс" (это объединение газет, журналов и издательств "Комейто" и религиозной организации "Сока Гаккай") господин Эйносико Акия.
      Рано утром ко мне приехали Ватанабе-сан, Акия-сан и Икеда-сан, главный редактор большого и очень популярного журнала "Усио" ("Прилив"). Это идеологический флагшток партии "Комейто". Каждому из них нет еще сорока. Тем не менее это серьезные, сформировавшиеся политики. Они пригласили меня не в ЦК, а в храм "Дайсе кидзи", у подножия горы Фудзи. Огромный храм этот, состоящий из многих зданий, построен недавно на добровольные пожертвования членов "Сока Гаккай". За очень короткий период было собрано 35 миллиардов иен. Храм производит совершенно поразительное впечатление радиофицированными молельными пагодами. Стариков очень мало, в основном молодежь. Когда Ватанабе рассказал мне о том, с чего начинали партия "Комейто" и религиозная секта "Сока Гаккай", я лишний раз убедился, что к этой силе следует относиться сугубо серьезно. В 1945 году в стране было всего 20 тысяч семей - членов "Сока Гаккай". Было запланировано к 1970 году привлечь к себе 6 миллионов семей, но уже в 1968 году "Сока Гаккай" объединяла, по словам Ватанабе, 7 миллионов семей. (Эта религиозная община исчисляет число своих членов по семьям.)
      Ватанабе подчеркнул, что до 1964 года "Сока Гаккай" не хотела иметь партии, не хотела никакой политической борьбы, рассчитывая на бескровную победу идеи "гармонии нации". "Сока Гаккай" была уверена, что учение охватит большинство японцев, а потом - естественно - и правительство. Однако и традиционный буддизм, и целый ряд космополитических промышленных концернов были испуганы ростом "Сока Гаккай", начались гонения. Поэтому возникла политическая партия "Комейто". Ватанабе подчеркнул, что нельзя смешивать "Комейто" и "Сока Гаккай":
      - Мы разные организации. Члены нашей партии всего лишь исповедуют доктрину "Сока Гаккай". Именно эта доктрина приведет нас к власти.
      - Вы убеждены, что придете к власти?
      - Убеждены.
      - На чем строится эта убежденность?
      - На том, что мы вобрали в себя самые великие учения мира: буддизм, марксизм-ленинизм, традиционный японский дух и элементы учения Гегеля. Мы материализовали религию, понятную всем людям. Наша главная цель - показать миру путь развития страны без войны. "Сока Гаккай" преследовалась за мирные устремления. Мы не отступили от своих мирных устремлениостей. Мы верим в них. Мы считаем мир божьей идеей.
      В чем порок христианства, иудаизма, мусульманства? В том, что эти религии разошлись с прогрессом, утверждая наличие непознаваемого чуда. То, что эти религии не могут объяснить, они называют ересью или чудом. А это неверно. Теперешний уровень развития знания отвергает концепцию Христа, Иеговы и Мухаммеда. Мы взяли у Будды теорию причинных связей; мы взяли у Маркса теорию труда и капитала. Это наши отправные, краеугольные камни, и, опершись на них, мы занимаемся сейчас внутренним миром человека.
      Сидящий впереди, рядом с шофером, редактор журнала "Усио" Икеда-сан улыбнулся.
      - В подтверждение слов моего друга я расскажу вам две маленькие притчи. Вы тогда поймете, вокруг чего мы сейчас ходим - в плане моральном... Вы, наверное, знаете, что кисти для иероглифов делаются из шерсти барсука. Это большое искусство - делать кисти для иероглифов. Сейчас в Японии осталось всего несколько семидесятилетних старцев, которым знакомо это искусство. А учеников у них нет. Есть у нас три самых древних старика, которые умеют делать кисти не только из барсука, но и - это самые дорогие кисти - из шерсти мышей и крыс. Найти такую мышь, из которой можно сделать кисть, крайне трудно. Необходима мышь, которая не лазает в норы, - иначе у нее стирается шкурка. Эти три старика ездят в Кобе, на суда, которые возят зерно, и там ловят крыс, которые не имеют нор, так как они живут на кораблях - в трюмах. За год старики делают десять кистей. Их кисти ценятся, ими умиляются, этими кистями работают каллиграфически, их используют в лаковой живописи. А никто из молодежи учиться этому искусству не хочет. Умрут старики - умрет идея, умрет традиция. Я знаю архитектора, преподавателя университета, который любит и умеет строить национальные японские дома. Не подделки на потребу туристам, а истинные японские дома. У архитектора есть бригада плотников - два человека, истинные умельцы. Однажды плотники заболели, у архитектора кончался срок подряда, и он был вынужден пригласить других плотников. Вместо стариков, которые "работают" дерево руками, которые после каждого движения стамески ощупывают дерево, пришли два молодых человека в американских галстуках, с электрорубанками. Они все добротно сделали. А старичок архитектор расстроился и слег, потому что в работе плотников не было искусства.
      Я сказал г-ну Икеда, что притчи занятны. Когда у стариков никто не учится, это, естественно, плохо. Но что плохого в электрорубанке? Рабочий получает экономию времени. Он выгадывает часы для чтения.
      Ватанабе, человек резкий, смешливый и быстрый, сказал:
      - Так вы заберетесь в схоластические дебри. Давайте продолжать беседу по существу. Про кисточки потом... Итак, мы стоим в оппозиции к правительству Сато. Мы будем поддерживать на выборах не только своих кандидатов. Мы будем поддерживать "личность". Для нас главный вопрос: кто есть кто? О нас говорят сейчас как об истинных демократических социалистах. Вопрос слияния с социал-демократами? Что ж, я не отвергаю такой возможности. Вы знаете, что мы обещаем народу? Я перечислю по пунктам. Первое - освобождение от налогов лиц, которые получают меньше миллиона иен в год. Я имею в виду, - пояснил он, семью, состоящую из пяти человек. Второе - мы настаиваем на том, чтобы была заморожена плата за коммунальные услуги на год. Третье - мы обещаем, если мы будем победителями на выборах в парламент, добиться твердых мер по безопасности транспорта. Мы, "Комейто", говорим о себе: "Партия чистой политики".
      Далее Ватанабе сказал, что, по их мнению, 230 тысяч студентов из 8 миллионов учащихся являются членами "Сока Гаккай". 80 процентов членов партии "Комейто" составляют люди, имеющие неполное среднее образование. Очень много членов партии, работающих в сфере сервиса.
      (В людях, работающих в сфере сервиса, подчас заложен неразбуженный эмбрион ненависти к тем, кого они обслуживают.)
      Ватанабе продолжал, что очень много людей, принадлежащих к "Комейто", занято в строительной и обрабатывающей промышленности.
      - Поскольку семь миллионов семей отчисляют добровольные взносы, мы можем создать и свои профсоюзы, а в будущем, - уверенно добавил он, - мы будем создавать свою промышленность.
      Я спросил:
      - Как журналисты пишут о вашей партии? Он засмеялся:
      - Ну, журналисты о нашей партии пишут не очень много, они боятся бойкота тех газет, с которыми мы связаны. А мы имеем серьезный вес в Токио, Иокогаме, в Нагое, Осака, в Киото. Обратите внимание еще вот на что. У нас практически нет священников, а мы растем - и численно и качественно - из года в год. В чем дело? А в том, что сами верующие распространяют веру. После капитуляции японцев учили, что их миссия в будущем - это строительство нового, демократического строя. Но это строительство шло с нищетой, с болезнями, с тяжелыми жилищными условиями, с низкой заработной платой. Отсюда в Японии так сильна тяга к духовной опоре, но не к скомпрометировавшему себя слепым догматизмом традиционному буддизму.
      Мы против всякого рода титулов и знаков отличия. Когда наши активисты гордятся своими титулами, поверьте, это идет от чистого сердца. И титулы у нас не очень-то звучные, совсем не самурайские: "руководитель ячейки", "руководитель группы", "начальник отдела", "лектор", "профессор", "начальник штаба".
      - Какой титул у вас?
      - Высший. Начальник штаба.
      Ватанабе быстро закурил и продолжил:
      - Вы должны отметить, что по всей стране у нас сейчас работают "консультационные пункты". Там наши депутаты парламента и активисты выслушивают жалобы людей, причем не отписочно - мы дорожим престижем. Мы действительно стараемся помочь. Мы сидим в консультационных пунктах не для того, чтобы завоевать дешевый авторитет перед выборами, а для того, чтобы помочь людям...
      Вы спрашиваете, - продолжал он, - что я думаю о будущем нашей партии? Я убежден, что в течение ближайших десяти лет придем к победе на выборах. Мы станем самой сильной оппозиционной партией, и, я думаю, в течение десяти лет мы завоюем политическую власть в стране. В чем причина наших побед? В нашей молодости. У нас и генеральный секретарь партии, и президент, и члены ЦК молоды.
      - Можно и постареть...
      Ватанабе серьезно ответил:
      - Эту опасность мы учли. У нас приняты организационные положения, которые не дадут возможности постареть - ни партии, ни религиозной организации "Сока Гаккай". Мы будем саморегулировать себя. Люди, которые морально постареют, уйдут в сторону.
      Я спросил Ватанабе:
      - Скажите, Толстой оказал влияние на ваши идейные концепции?
      Ватанабе ответил сразу же:
      - Нет.
      Директор издательского концерна "Комейто" Акия не согласился:
      - Толстой в чем-то, бесспорно, оказал на нас влияние. Но я бы уточнил: на нас влияла его проза. Учение Толстого идеалистично, оно не дает ключа к решению главных проблем. И потом - оно рождено христианством, а потому неверно. Возьмите его теорию непротивления злу насилием. Если этого не делают государства, то почему это должны делать люди? Средства коммуникации стали массовыми. Люди видят, как себя ведут государства. А ведь государства - это большие люди. И, увы, маленькие люди подражают этим махинам.
      - Нам трудно, - продолжал Ватанабе, - ибо мы ищем пути к сердцам людей. Ватикан пестует веру в Христа около двух тысяч лет, и это - со всеми моральными издержками христианства: с инквизицией, морами, войнами. Тем не менее две тысячи лет - это не шутка. Люди думают: "Миллиарды предков, наши пра-прапрадеды и прадеды, не могли быть глупцами, исповедуя веру в Христа".
      - Ваше кредо в международных делах?
      - Мы выступаем против агрессии американского империализма во Вьетнаме; мы настаиваем на мирном объединении Вьетнама и Кореи; мы против американского империализма; мы выступаем за запрещение ядерного оружия; мы выступаем за мир во всем мире... Мы верим в то, что вы - нация, стремящаяся к миру. Смешно в это не верить - вы пережили такую страшную войну против фашизма. Мы видим в вашей стране много хорошего. Мы тоже хотим национализации, мы тоже хотим демократического социализма в Японии.
      Ватанабе продолжал:
      - Вы говорите о необходимости отлаживания серьезных контактов между нашими странами. Верно. Мы тоже об этом говорим. Ну, а почему бы вам, к примеру, не купить у нас автомобили?
      - Выгода должна быть двусторонняя. Мы строим свои автомобильные заводы.
      - Хорошо. Вы предлагаете развивать торговлю. У нас на побережье двенадцать великолепных портов, а у вас только один. Если вы думаете о перспективном налаживании торговых отношений с нами, то, наверное, стоило бы вам начать строительство портов. Это было бы надежной гарантией для наших торговцев. Мы тогда могли бы - в определенной мере - повлиять на целый ряд промышленных концернов.
      Внезапно Ватанабе рассмеялся:
      - Хотите признаюсь, почему я так радею о наших отношениях? У меня была русская няня. Она эмигрировала еще до революции. Я ее очень любил и, когда был маленьким, хорошо говорил по-русски. Но я, - он снова улыбнулся, - не буржуй. Няня была членом нашей семьи. Отец был рабочим, квалифицированным рабочим, он погиб на фронте... Знаете, почему я еще так уверен в нашей конечной победе? Либерально-демократическая партия опирается на крестьянство, всячески заигрывает с крестьянством. Но ЛДП - правящая партия, следовательно, она напрямую связана с политикой. А определять политику Японии нельзя без контактов с монополиями. А тем в свою очередь нужны дешевые рабочие руки. Отсюда - постепенная пауперизация японского крестьянства, неустроенность людей, попавших в город, множество личных трагедий. Отсюда рост влияния "Сока Гаккай". Мы не делаем ставку ни на крестьянина, ни на рабочего, ни на студента. Мы ставим на семью. Крестьяне, которые выпадают из привычных сельских условий, разочаровываются в либерально-демократической партии. А поскольку "экономическому чуду" в Японии будет требоваться все большее количество рабочих рук на заводах, то крестьянство будет продолжать разоряться. Таким образом исчезнет политическая база либерально-демократической партии. Помяните мое слово - чем дальше, тем труднее будет ЛДП удерживать власть в своих руках.
      - Интеллигенция нас тоже понимает, - заметил Эйносико Акия, - потому что технический прогресс техническим прогрессом, но ведь в Токио нет постоянных национальных выставок живописи, нет серьезного национального музейного богатства. Все это бедно, убого и отдано на откуп тем фирмам, которые не очень-то понимают в искусстве. Это богатые фирмы, поэтому они взяли в свои руки культуру. А наша партия озабочена самовыражением японцев в национальном, культурном, политическом плане. Поэтому не думайте, что мы делаем ставку только на нищих и сирых. Нет, мы ищем базу в самых широких слоях нашего общества.
      (Японские коммунисты внимательно изучали доктрину "Сока Гаккай", относясь с известной долей юмора к категорическим утверждениям лидеров "Комейто" об их неминуемой победе. Однако определенным влиянием эта партия обладает, и поэтому сейчас коммунисты, социалисты и "Комейто" составили единый оппозиционный блок на выборах.)
      ...Вечером - встреча в университете.
      - Главное, что определит будущее Японии, - задумчиво говорит мой собеседник, профессор социологии, - это выявление и использование талантов. До сегодняшнего дня наше общество (я имею в виду промышленность и науку) прогрессировало благодаря борьбе "сильных личностей". Следующая фаза развития, к которой мы вот-вот подойдем, будет определяться степенью использования наиболее талантливых.
      (Однако если попробовать развить соображение моего собеседника, то родится множество проблем, далеких от решения. Талант - это всегда меньшинство. А общество не может уповать на лотерею. Вытащил красную фишку - обнаружил в десятом классе школы гениального физика, которого собираются исключать за неуспеваемость по словесности и иностранным языкам. Вытащил белую фишку обнаружил в лаборатории скромного паренька, затюканного сослуживцами, который дома рассчитал неведомое уравнение. А сколько нераскрытых талантов по сей день гибнет в беднейших слоях общества капитала, среди тех, кто не может купить будущему Бетховену - рояль, Королеву - "конструктор", а Лавуазье - набор "юного химика"?!
      Отличить талант может лишь то общество, где полностью развиваются такие качества человека, как независимость мышления, правдивость, неприятие административной авторитарности, где поощряется поиск, где постулат Карла Маркса "подвергай все сомнению" не вызывает испуганной переглядки власть имущих.)
      Завтракал с Дэйвом Конде. Беседовали о "Сока Гаккай".
      - Что вы хотите, у них огромная питательная среда, - говорил Дэйв. Обнищавшие крестьянские массы, которые пришли в услужение к городу; отрыв детей, уехавших на заработки или учебу, от родителей; нарушение всех традиции. А Япония - это прежде всего традиции семьи. Когда человек вырван из семьи и перемалывается молохом города, он обязательно будет искать веру. Учтите правые были до недавнего времени очень сильны в деревне, их пропагандистская машина работала против профсоюзов, против "красных". А "Сока Гаккай" традиционнее и поэтому ближе обездоленным: они "собеседники" в вере, а не борцы за веру... Борьба за веру у них предполагает внутреннее, статичное самосовершенствование, в то время как красные зовут к действию, к классовым сражениям за атеистическую веру Маркса.
      Резервы "Сока Гаккай", бесспорно, значительны, и чем дальше станет развиваться научно-техническая революция в Японии, тем важнее будет трансформация отправных позиций партии "Комейто" во всех сферах социальной жизни страны...
      Поехал вместе с Дэйвом Конде к австралийцам. По-прежнему "держат" визу. Если не дадут, громыхну от души "по свободе передвижений" для писателя.
      Пока мы ехали в посольство, Дэйв Конде жаловался, что Япония самая дорогая страна для иностранцев. Продолжая наш разговор о "Комейто", он отметил, что настойчивость просьб руководителей партии не смешивать их с "Сока Гаккай" продиктована, вероятно, тем, чтобы оставить у партии большую свободу маневров в политических коллизиях.
      Встретился с советником по культуре филиппинского посольства мисс Нати Валентине. Она говорила о том, насколько целесообразно патронирование искусства. Но, добавила она, это налагает определенные обязательства на художника. А всякий художник, даже если он "патронирован" лучшей в мире идеей, "Христом или Лениным", - все равно испытывает однозначное влияние.
      - Я бы в конкретной ситуации не возражал, окажись вы моим патроном, пошутил я.
      Мисс Валентине растрогалась и пообещала приложить все силы, чтобы выбить визу.
      - Это довольно трудно, - добавила она, - особенно мне, потому что я должна сдавать дипломатические экзамены. Мы их сдаем периодически, для того чтобы получить очередное повышение.
      Как и все женщины Востока, она не дает "скучать" за столом.
      - Несмотря на то, что в моих жилах течет китайская кровь, - щебечет она, я себя чувствую испанкой. Это влияние религии. И какая-то прабабка была испанкой. Хотя внешне, вы видите, я китаянка, но Мао я боюсь значительно больше, чем вас.
      (Большое спасибо!)
      Беседовал с профсоюзными функционерами. В Японии самый высокий класс строительства и самая высокая квартплата, говорили мне собеседники. Древнее искусство - и отсутствие необходимого числа театров; самые совершенные телевизоры - и самое незначительное число телевизионных шедевров; самые совершенные медицинские приборы - и самая дорогая плата за медицинское обслуживание. Чтобы вылечить зуб, нужно уплатить 20 тысяч иен, а это чуть ли не месячная зарплата квалифицированного рабочего.
      - Вы обратили внимание, как много громадных реклам на махоньких лачужках в старых районах Токио? - продолжали собеседники. - У нас любят писать: "Самое лучшее в Японии молоко вы можете купить з нашем магазине". А магазин - три квадратных метра. Или: "Самое лучшее в мире стекло вы можете заказать в нашей мастерской". А мастерская - это муж, жена и сын. И гонка за "самым лучшим в мире стеклом" выматывает их, не оставляет времени на раздумья, на то, чтобы, как вы говорите, приобщаться к скоростям нашего века. Вечерние программы телевидения лишь фиксируют события, они никак не подталкивают человека к размышлениям. Мы сейчас начинаем терять традиции. Но в то же время мы живем в период рождения новой, динамической японской нации - нации, которая, сознавая свои достижения, жалеет, что она теряет самое себя. Нас волнуют не столько международные проблемы и связи, хотя контакты японских профсоюзов со всем миром очень широки. Сейчас главное для Японии не на международной арене, а внутри (угроза со стороны ультралевых и милитаристов). Это, происходящее у нас, во многом еще непонятное, будет потом определять и международный курс. "Сначала - здесь, потом - там" - таков наш лозунг, - продолжали мои собеседники. - Политика стала наукой, а не забавой узурпаторов. Узурпатор сейчас смотрит на личного пилота совсем не так, как его предшественник смотрел на своего конюха. Скорость - это опасность. Особенно внутри государства, внутри, а не вовне. Поэтому нас так беспокоит все происходящее дома.
      ...Я предвижу небывалое промышленное развитие Японии в течение ближайших пяти лет. Тем важнее стоит вопрос, как будет формироваться "моральное лицо" страны, кто будет к кому прислушиваться: бизнесмены и парламентарии к прогрессивным ученым, писателям, художникам или будет выстроен самодовольный курс навязывания "собственного опыта" рабочему и интеллектуальному цвету нации? Или - верх возьмут технократы? Но ведь технократия немыслима без рабочих и без гуманитариев. Страна роботов, слава богу, не может существовать в нашем мире.
      Те силы, которые сейчас правят Японией, пытаются сохранить устойчивое "статус кво". На определенном этапе это правомочно. А в будущем?
      По мнению моих собеседников, сложность состоит также в том, что рабочий класс Японии имеет ряд особенностей, которые подчас мешают более активной борьбе с хозяевами. Рабочий класс разделен, организован в виде пирамиды. На ее вершине - так называемые "постоянные работники" крупных промышленных предприятий. Вторая ступень, к которой принадлежит большая часть рабочего класса, - труженики мелких предприятий, где, как правило, занято не более 100 человек. Затем - "временные рабочие", пришедшие с полей, куда они возвращаются в период спада. Четвертая ступень - это "вспомогательные рабочие", те, которые сочетают низкую заработную плату в сельском хозяйстве с доходами от любой временной работы. (Это трагедия деревни, где живет более 5,5 миллиона крестьянских семей, из которых лишь 1 миллион получает достаточный доход от земледелия.)
      Размеры заработной платы в Японии зависят от числа лет, проработанных на данном предприятии.
      - В принципе крупный японский бизнес, бесспорно, преуспел в последние годы, - говорили мои собеседники, - ибо были учтены национальные традиции Японии: отношение к старшим, отношение к более ученым и уважаемым. А это, согласитесь, не очень-то корреспондирует с нормами классовой борьбы, хотя роль профсоюзов в стране растет день от дня и страну сотрясает забастовочное движение.
      Проплутав по махоньким улочкам, встретился в помещении "Синари-Кайкан", в Саньо-Роджи, с выдающимся кинорежиссером Имаи.
      Поразительна разница между европейским и современным японским театральным и - особенно - кинематографическим искусством. У нас сейчас в кинематографе и театре стремятся к раскованной простоте диалога, интонации; у нас стремятся снимать не в декорации, а в бытовом интерьере. Режиссер счастлив, когда открывает актера в "неактере". Порой мы идем к чрезмерному упрощению явления, чтобы обнажить главную проблему, которая тревожит всех. Японца-актера сразу же отличишь по безудержной экзальтированности, по особой манере держать себя. Некоторые актеры, впрочем, поначалу держатся так, словно боятся себя расплескать; только после пяти рюмок саке вы мелеете увидеть пламень, сокрытый в человеке. Изо всех моих друзей-актеров только Маяма и выдающийся режиссер Имаи отличались глубокой сдержанностью. Но здесь уже, видимо, вопрос самоощущения, уровня таланта и меры признания, потому что лишь серьезный успех позволяет художнику быть тем, кто он есть на самом деле.
      Европейские фильмы, которые дублированы японцами, подчас несут совершенно другие смысловые нагрузки. Из-за этого часто смещается восприятие фильма: там, где европейский или американский актер говорит тихо, дублирующий японец срывается на крик. И, наоборот, там, где у нас актер должен по смыслу кричать - японец шепчет. Интересная проблема: от того, в какой мере люди научатся точно понимать друг друга, зависит очень многое. Ведь часто мы пугаемся вкрадчивости, излишней, как нам кажется, многозначительности собеседника, который говорит на незнакомом языке, и делаем далеко идущие выводы, основанные лишь на чувстве, рожденном незнанием. Это опасно, сугубо опасно. То, что сейчас в Москве открыто огромное количество школ, где дети изучают иностранный язык с первого класса, - великое дело. Надо только, чтобы встречно - и в Японии, и в Америке, и в Англии, и в Китае, и в Египте - так же серьезно отнеслись к изучению русского языка, ибо однозначное стремление к пониманию это пятьдесят процентов на пути к успеху, если не меньше.
      Я убежден, что в недалеком будущем переводчики (я не имею в виду литературный перевод - это искусство) будут уступать свои позиции рабочим, врачам, инженерам, ученым, которые станут "общаться напрямую" со своими коллегами. Уважая "работу" в ее изначальном, высоком смысле, я тем не менее довольно часто испытывал тревогу и разочарование, когда мне приходилось в некоторых странах прибегать к услугам переводчиков. Третье лицо в беседе актеров, художников, режиссеров отнюдь не всегда полезно, ибо понять надо не только смысл слов, но и настрой души...
      Чем больше я встречался с японскими художниками (я объединяю в этом понятии литературу, ТВ, живопись, театр), тем больше утверждался в мысли, что они несут на себе печать определенной исключительности, ибо совсем еще недавно лишь лицедеи имели право открыто выражать чувства толпе. А зритель и сейчас как всякий японец - обязан быть сдержанным. Зритель может про себя плакать, смеяться, кричать от радости или боли, но внешне он обязан лишь чуть усмехаться, и лицо его должно быть маской, которая ничего не выражает. "Все выражает лишь иероглиф, в котором сокрыт истинный смысл, но никак не чувство".
      Я спросил кинематографистов, почему в Японии художники так много пьют - в сравнении со средним чиновничеством и почти совершенно не пьющими рабочими и студентами.
      - Дефицит рабочей силы громадный, - ответили мне, - но и резервы тоже неисчерпаемы - деревня. Им пить нельзя - прогонят с работы, а нас гнать некуда.
      Вечером пошли с Дэйвом Конде в "Литгл-клаб" на Гинзе. Здесь собираются американцы, прилетевшие на недельный отдых из Вьетнама. Встретил там Джека Рассела из радио и телевидения "Эн-Би-Си". Он теперь сидит в Сайгоне. Я рассказал, как ВВС США безнравственно - иначе не скажешь - бомбят в Лаосе и на севере Вьетнама мирные объекты.
      - На войне как на войне, - ответил Рассел. - У нас на юге еще хуже, там стреляют отовсюду.
      Молоденькая красивая девочка из "стриптиза Ватанаси", подсев к нам за столик, рассказывала, что ребята из американской морской пехоты очень быстро напиваются, засыпают прямо на стульях, а во сне часто плачут и кричат.
      - Война убивает в мужчине мужчину, - сказала она. - Какой идиот сказал, что война - это мужество? Только любовь - это мужество и сила.
      Потом мы пошли с Дэйвом пить кофе в "Манос". У входа - фото казачка в расшитой рубахе и лаптях. "Манос" - русский ресторан. Их здесь несколько. Есть, например, "Волга", построенная в форме маленькой церквушки. (Сколько я потом видел этих "русских" ресторанчиков! Лапти, деревянные скамейки, самовар, шелковые рубахи, вышитые полотенца... Материализованные мечты о России, какой бы ее хотели видеть полуграмотные власовские и прочие недобитки. Снисходительно-барское, "привычное" с времен Шкуро и Кутепова отношение к великому народу, поднявшему в космос и спутник и Гагарина; озлобленная неподготовленность к проблемам, которые выдвинули Королев, Ландау, Шостакович,.. Конечно, креститься на лапоть легче, чем понять гениальную мысль Николая Дубинина, Акселя Берга или Петра Капицы...)
      Владелец "Маноса" - канадский грек с английскими усиками, постоянно живущий в Токио, работающий, как говорят, на ЦРУ, великолепно говорящий по-японски и по-китайски, - развел руками:
      - У меня запись на столики с утра, сейчас все забито. Громадный интерес к "матушке-России". Только у нас угощают гостей кислыми щами и расстегаями.
      Поздно вечером зашли в журналистский клуб. Дэйв раскланялся с Чарли корейцем из Сеула.
      - Ничего не поделаешь, - пояснил мне Дэйв, - журналистская солидарность. Я его бью и в статьях и в выступлениях, но мы вынуждены сидеть в одной библиотеке, а это невозможно, если не быть джентльменом.
      Только что пришла новая пачка литературы из Пекина - ее здесь распространяют повсюду. Поскольку "культурная революция" в моде, на этом можно заработать. Парадоксы капитализма: зарабатывать деньги на литературе, которая требует "разбить собачьи головы всем японским буржуям".
      Посмотрели вечерние сообщения телеграфных агентств. Несколько крупнейших промышленников Японии высказались за признание Китая.
      - Что ж, - заметил Дзйв, - голове понадобились руки...
      Пригласили в национальную радио- и телевизионную компанию "Эн Эйч Кэй" выступить по радиопрограмме "Вопросы и ответы". Во время интервью интересовались, в частности, отношением советского писателя к левым студентам. Когда я ответил, что левое - это всегда хорошо, интервьюеры мило посмеялись: "Значит, вы за Мао?" Я ответил, что ультралевые, как и ультраправые, всегда в одном блоке - особом блоке "вандалов".
      - Как вы думаете, нашим ультралевым платит Мао?
      - Пусть этим вопросом занимаются ваши финансовые инспекторы. Не мешало бы им заняться и теми, кто платит ультраправым, кто финансирует фашизм...
      Днем за мной заехал художник Токато, и мы провели с ним вместе день, вечер и ночь. Он рассказал мне, что его отец был самураем, а брат, офицер, умер в Тайшете в 1947-м.
      - Обижены на нас?
      - Нет, я не имею права быть обиженным. Брат - продукт нашей военной машины, он был силой агрессии, как же я могу обижаться на вас?
      В маленький кабачок, где мы сидели, вошел парень, который ел мороженое. Токато вдруг усмехнулся.
      - Вот примета времени, понятная только японцу. Еще три года тому назад есть мороженое на улице считалось верхом неприличия. Прогресс, прогресс, во всем прогресс. Но и сейчас, если молодой человек станет есть мороженое на улице, старики и люди среднего возраста будут оглядываться на него с укоризной. Так же, как, например, мы не понимаем вашу приверженность к кефиру. Японцы не употребляют эту пищу. Она кажется нам безвкусной и никчемной. Попробуйте-ка лучше "сио-кара". Она приготовлена из кишечника каракатицы. Между прочим, истинный аромат "сио-кара" придают экскременты каракатицы. А самый наш нежный деликатес - пробуйте, пробуйте - это "икура анко" - икра электрического ската. Вкусно?
      Это действительно вкусно.
      Потом Токато отвез меня в "Мацуи". Здесь угощают разными сортами саке. Есть саке из Киминои (переводится "ваш источник"). Есть саке из префектуры Ивате - она славится тем, что ее пил поэт Исикава. Есть саке "суисен" "напиток, который поит волшебника".
      - Понимаешь, - говорил Токато, - дух самурая - это дух войны. Теперь война не в почете, но дух самурая пытаются сохранить, потому что, с одной стороны, это национальная традиция, а с другой, - громадная идейная сила, которая выгодна власть имущим: ведь идейную силу можно при надобности вооружить. Сейчас в пропаганде проскальзывает такая нотка, что, мол, сегодняшний "самурайский дух" - это дух самообороны, то есть это никак не агрессивно, это направлено только на то, чтобы сохранить Японию. Хотел бы верить, что это так. Но ведь дух самурая может поддержать только старший в семье. Преемственность это наша традиция. А старший в доме помнит о самурае времен 1945 года. И поэтому нельзя сказать, что проблема "самурайского духа" исчезла. Ведь некоторые вспоминают о минувших годах с тоской, ненавидят все новое... Масса людей была воспитана в ненависти к левым, она жила традициями прошлого века. От отца ненависть к новому передается сыну. У нас была мощная армия, ее пронизывал дух реакции. Разве ты думаешь, что все смирились с поражением шовинистической доктрины? Семья - это надежда Японии и одновременно угроза ее будущему. Ведь у нас за телевизор платит не "человек", а "семья". Компания "Эн Эйч Кэй" получает деньги с японских семей, а не с тех, кто покупает телевизор. Купить может сын, платить будет семья. Женятся у нас не люди, а семьи: "Семья Танако женится на семье Масуда". Вновь создаваемые семьи в пригородах и провинциальных центрах, там, где, например, молодые текстильщицы выходят замуж за париев из деревни, - это новые резервы, как это ни странно, для сохранения "самурайского духа", ибо слабым нужны сильные защитники. В принципе самурай это одинокий рыцарь, который творит добро, сражаясь один на один с миром зла. Меня, например, некоторые в семье считают потерянным, ибо я шучу над "самурайским духом", хотя какие-то элементы самурайского воспитания способность сносить лишения, не бояться голода, горя и смерти - помогли мне стать художником, выдержать многолетнюю борьбу за жизнь. - Токато усмехнулся. - Давай выпьем за художников, которые посвятили себя борьбе за свободу народа, но защищают искусство силой "самурайского духа"! (Майама-сан, великая и добрая актриса, говорила: - Когда вам будет плохо и вы не сможете писать, когда вы разлюбите или полюбите, когда ваши дети будут счастливы или будут горевать, запомните, что "кризис" составлен из двух китайских иероглифов: первый означает "опасность", второй - "возможность".)
      Опустил в мой прокатный телевизор сто иен. Теперь можно два часа смотреть программу. Показывали выступление гастролирующего в Токио джаза. Мулатка пела песню "Письмо солдату во Вьетнам". Слова чудовищные: "Я помню твой поцелуй, и я не могу без тебя, и я поехала к тебе домой; твой брат - самый ловкий парень в Штатах, а мать была слишком добра к нам".
      Падение эстетического эталона свидетельствует о скатывании общества к утилитаризму, но в то же время на фоне упадка всегда ярче видится талантливое. Имена Поллака и Крамера знают не только в Америке, ибо они говорят правду...
      В пять утра в отель приехал мой старый друг по Институту востоковедения, дипломат Михаил Ефимов. Отправились на рыбный рынок Цукидзи. Ехали по рассветающей, пустой Гинзе. Красота зданий контрастировала с грязью. Перевернутые урны, окурки, обрывки бумаги. Впервые в Японии я воочию видел нечистоплотность. "Гинза - это не Япония, - сказали мне потом друзья, - это космополитический центр Токио, где развлекаются не так, как это у нас принято, и пьют холодное виски вместо горячего саке". Горели голубые фонари - одинокие на фоне пустого мглистого неба. Бездомные собаки бродили среди машин. Было холодно, и ветер был осенний.
      Рынок начинается с паркинга машин. Это очень трудно - в пять утра запарковать машину неподалеку от Цукидзи, потому что сюда на рассвете съезжаются со всего Токио. (Сразу поймал себя на слове - мы привыкли утрировать: если бы весь Токио съехался в Цукидзи, то в городе остановилось бы движение на месяц.)
      Следом за паркингом начинается крытый рынок. Вы попадаете в сказочное царство моря. Вы проходите сквозь горы свежих, еще шевелящихся осьминогов, улиток, устриц, морских ежей. Здесь икру продают на пуды. Когда я попросил на рынке попробовать немножечко "икуры" (это красная икра), мне протянули стерильно чистую столовую ложку. Я достал деньги, ко юноша продавец лишь покачал головой: "Не надо денег, ложка икры - это сабис". "Сабис" - японское произношение английского "сервис". Я должен попробовать икру, и если удостоверюсь, что она прекрасна, икринка к икринке, - икры будет продано больше. На здоровье пробуйте, не надо мелочиться в серьезном деле: люди останавливаются около прилавка, - значит, именно там надо покупать!
      Огромное количество огненно-красных спрутов; икра здесь тоже всех цветов розовая, темно-красная, серая... Рыбы - фиолетовые, красные, синие, серебряные.
      Мы прошли сквозь рынок. Все было готово к торговле. "Дары моря" еще шевелились, поскрипывали, издавали какие-то странные, тревожные, глубинные звуки.
      Вышли на набережную. Здесь - рыбный порт, "Площадь аукциона". Триста метров в длину, сто в ширину. Вся эта площадь была выложена тунцами. На боку каждой рыбины вес и номер. Хвост отрублен, брюхо вспорото.
      Начался аукцион оптовиков, которые затем эту рыбу будут продавать в розничную торговлю.
      Оптовик звонит в колокольчик - это значит: готов продать свою партию тунца. Со всех сторон к нему бегут десятки розничных торговцев. Они бегут, ловко перепрыгивая через тунцов, никто не споткнется, никто не упадет. Оптовик выкрикивает пронзительней-шим голосом:
      - Продается партия товара номер двадцать два!
      И называет первую цену.
      Торговцы молчат. Здесь друг друга все равно не перекричишь. Они выбрасывают над головой пальцы - свою цену. Есть символы цен: соединенный большой с указательным, указательный с безымянным - десятки комбинаций. Оптовик за десять секунд, не больше, подсчитывает, кто из тридцати человек предложил ему лучшую цену. Оптовик протягивает палец по направлению к человеку в толпе, и все остальные японцы - без ссор и галдежа - сразу понимают, кто из них стал обладателем товара.
      Фантастическая емкость жестикуляции!
      ...Забыл получить деньги в банке. А все друзья разъехались - сегодня суббота. Ночевать негде. (Надо бы наших туристов отправлять за рубеж не так заботливо, как это делает сейчас "Интурист". Двести долларов в зубы - и езжай себе. Тогда бы наши туристы узнали, почем фунт лиха: что значит заболеть, съездить в другой город, пообедать в ресторане типа "Москва" или "Метрополь", сходить в театр, снять номер в приличной гостинице.)
      Позвонил в посольство, сказал, что нашел маленький "традиционный отель", где комната стоит три доллара, а не десять, как всюду. Оставил на всякий случай номер телефона портье. (Вообще-то я забронировал себе комнату по телефону, как говорится, "за глаза", - слава японским справочникам!)
      Когда я приехал в "традиционный отель", портье протянул мне бумажку: номер с обслуживанием стоит тридцать долларов в сутки! Я похолодел. В кармане у меня оставалось всего девять долларов, рассчитанных до цента: три - за номер, три позавтракать и поужинать (обед - излишество, если можно устроить поздний завтрак), доллар - метро, два доллара - музеи и кинотеатры в воскресный день.
      - Но мне сказали, что номер стоит три доллара!
      Портье достал японо-американский разговорник, долго листал его, наконец ткнул пальцем в какую-то фразу и протянул мне книжечку.
      - "Никто так не обслужит мужчину, как женщина".
      Портье томно закрыл глаза, изображая девицу, и поцеловал себя в ладонь, изображая страстного мужчину.
      - А без "обслуживания" можно?
      Портье долго переговаривался со старухой в кимоно и гета, потом вздохнул и сказал:
      - Нежелательно, но можно. Пять долларов.
      Я рассвирепел, - искать другой отель пришлось бы еще часа два, и на это бы ушел доллар, отложенный на музей и кино.
      - Два! - сказал я и для верности показал на, пальцах.
      - Три, - сказал портье миролюбиво, - и ни центом меньше.
      Комнатку он мне дал крохотную - четыре квадратных метра. Кровати нет, стола нет, в углу матрац, свернутый как солдатский ранец, - ночью он заменяет кровать. За тоненькой бамбуковой стенкой веселились американцы с японочками из "обслуживания".
      Пошел бродить по городу. Просто так, без всякой цели. Увидел вывеску: "Русский бар "Кошка". Это в районе Синдзюку, в тупичке около железной дороги. Там крохотная улица, два метра шириной, - машина не проходит, только мотоцикл. Бары здесь стоят сколоченные из неструганых досок. Это район "нищих баров". Стойка и четыре высоких скрипучих стула. В баре сидели три молодых волосатых японца с кинжалами на широких ремнях.
      Старуха в парике, увидев меня, схватила балалайку и запела: "Выпьем за Танюшу, Танюшу дорогую, а пока не выпьем, не нальем другую".
      - Откуда? - спросила она меня по-японски. - Американец?
      - Нет, - ответил я, - русский.
      Старуха вдруг, без всякого перехода, заплакала:
      - Господи, русский, вот счастье-то! Из каких? Австралийский русский или немецкий?
      - Советский...
      Старуха - опять-таки сразу же, без подготовки, - плакать перестала и решительно вытерла нос платочком.
      - Не может быть, - сказала она, - не верю.
      - Почему?
      - Вам запрещено ходить по одному, а посещать бары - того более.
      - Значит, я отступник...
      - В России за отступничество головы рубят.
      - У меня шея крепкая.
      - На продажу ничего нет?
      - Не понимаю...
      - Золотишка, камней? Устрою, есть связи...
      - Не надо...
      Старуха плеснула в рюмки "смирновской" водки, - мне она налила двадцать граммов и десять, не больше, плеснула себе.
      - Пей до дна, пей до дна, пей до дна! - пропела она. - Пей, большевичок недорезанный... Эх, господи, и зачем вы сюда пришли, только сердце растревожили... Я пятьдесят лет никого оттуда не видала... Из Петрограда - в Читу. Потом - в Дайрен, оттуда - в Шанхай, а после великий кормчий сюда прогнал... Графиня, - крикнула она, открыв окошко, ведшее на кухню, - идите сюда, у нас в гостях красный...
      "Графиня", женщина лет сорока пяти, густо накрашенная, в нелепой черной мини-юбке, вышла из кухни. Один из волосатых парней соскочил со стойки, подошел к ней, взял за руку, привлек к себе, что-то шепнул на ухо. Женщина отрицательно покачала головой, глядя на меня.
      - Действительно вы из России? - опросила она.
      - Действительно... Из Союза...
      Она прикоснулась к моей руке.
      - Во плоти, - усмехнулась она. - Бред какой-то. Японцы допили свое саке и шумно вышли из "Кошки", картинно поправляя свои кинжалы.
      - Где ночуете? - спросила "графиня".
      - В отеле.
      - Далеко отсюда?
      - Нет...
      - Откуда сами?
      - Из Москвы.
      Старуха снова заплакала.
      - Если будет желание переночевать в русской семья, прошу, - сказала "графиня", вымученно улыбнувшись. - Две комнаты, семь квадратных метров. По здешним условиям это прекрасно. Нянька, - она кивнула головой на старуху, переночует здесь, на полу...
      Я улыбнулся, поглядев на старуху.
      - Она уже сказала вам, что княжеского рода? Она такая же княжна, как я графиня. Она - старая б..., я - помоложе...
      ...Встретился с директором одной из фирм "Мицубиси". Важный, чопорный господин читал мои книги, просил подписать их, учтиво интересовался, в каком отеле я живу. Настойчиво рекомендовал "Тоси сентер".
      - Там великолепные номера, это недорого, всего двадцать долларов...
      Знать бы ему, где я сегодня ночевал...
      Беседовал с работниками Общества содействия переводам русской литературы. Им трудно. Книг они получают мало, да и не те получают книги, какие бы следовало. Они, например, совершенно не знакомы с современной грузинской, киргизской, латышской, азербайджанской прозой и поэзией; они только сейчас услыхали о Юрии Бондареве, Василе Быкове, Юхане Смууле. Они ничего не знают о Василии Шукшине, Астафьеве. В университете Васеда, где изучают русский язык, получают только два наших толстых журнала.
      - Среди переводчиков, - говорил мне Кано-сан, милейший парень, переводчик и литератор, - удачлив лишь тот, кто может заполучить журнал или книгу. Неважно, в какой мере он знает русский язык и в какой чувствует японский. Важно, что он владелец товара. Я, - продолжал Кано, - провел опрос среди самых известных переводчиков русской литературы. Никто из "их толком не знает ни Смирнова, ни Дороша, ни Радова, ни Георгия Семенова. А без этих людей сегодняшняя литература Советского Союза - понятие сугубо относительное. Сложность еще в том, что те люди, которые могут "выйти" на издательство, обязательно должны иметь рекомендацию профессуры, "столпов русской филологии". А рекомендует профессор в том случае, если человек в течение двух-трех лет работал у него ассистентом. А ведь ассистент - это снова японская традиция должен быть безымянным вторым "я" профессора, мальчиком на побегушках, автором его работ. Поэтому в ассистенты идут, как правило, люди бездарные, зарабатывающие не знания, а вес в обществе, визитную карточку. (Все в один голос говорят, что единственное исключение - профессор Курода. Я с ним увиделся потом, - нежный, веселый "пергаментный" старик, великолепный "русист".)
      Встретился с двумя парламентариями-социалистами. Они всерьез озабочены растущими контактами Штрауса и Пекина. Утверждают, что первую атомную бомбу Мао помогали делать бывшие нацисты. (Между прочим, именно с этого и начался замысел "Бомбы для председателя". В Западном Берлине я "ходил" вокруг проблемы, а тогда, в Токио, я решил, что это важнейшая тема.)
      Вечером, когда я возвращался в отель, ко мне подошла женщина. В руке у нее подрагивал маленький фонарик.
      - Предсказание судьбы стоит всего триста иен, - сказала она на плохом английском, - я гадаю только правду...
      Взяв мою руку, она замерла, низко приблизив свое застывшее лицо к моей ладони.
      - У вас прекрасные дети, - сказала она после долгого молчания, - две девочки. У них глаза разного цвета...
      Гадалка то включала фонарик, то резко выключала его, и делалось тревожно темно вокруг. Несколько раз она осветила мое лицо, близко заглядывая в глаза.
      - У вас в жизни дважды был перелом, трагический перелом. Вы недавно потеряли любимого человека. Отец? Мать? Младшая дочь похожа на вас, а старшая дочь - на жену.
      (Откуда она могла знать все зто? Она говорила правду.)
      - Апрель и май будут для вас трудными месяцами.
      (Они действительно оказались трудными - в Сингапуре и Австралии.)
      - Будьте активны. Вы устали от своей работы, но не бойтесь этой усталости, без нее вы погибнете.
      Она говорила это не так, как обычно говорят японцы, - улыбчиво, оставляя возможность не согласиться с их словами. Она настаивала на своих утверждениях.
      - Вы хотите быть жестче, чем вы есть. Зачем? Доброта должна быть сильной без маски. Вы любите любовь. Не скрывайте это от тех, кто вас любит, - это будет плохо и для них и для вас.
      ...Ночью мы с Кано-сан спустились в "И-го-го-клаб".
      - Вам надо посмотреть, как веселятся те молодые японцы, которые стоят в стороне от общественной жизни.
      Протолкались в зал. Джаз ревет. Все пляшут - потные, растерзанные. Где же ты, прелестная японская опрятность?!
      "Организованность" танца такая же законченная, как организованность работы. Кажется, что у всех в этом клубе в ушах незаметные приемнички, а у кого-то, невидимого, - микрофон, и он дает команды танцорам, и все синхронно движутся, словно бы здесь не случайные посетители, а слаженный балетный ансамбль.
      Я заметил, как один паренек, закуривая, уронил спичку. Я поразился тому, как он испуганно бросился затаптывать спичку: "атавизм" прежней "деревянной" Японии - страх перед пожаром.
      С утра готовлюсь к отъезду. Сингапурскую визу вице-консул Сун выдал мне, как и обещал, за полчаса. Австралийцы клянутся прислать их визу по телексу в Сингапур. Получил визу в Малайзию; это оказалось несложно - помогли друзья из журналистского клуба.
      Позвонили из театра Мингэй. По поручению молодого режиссера Дзюна Утияма меня приглашали на премьеру. Актеры арендовали на этот раз кинотеатр "Кинокуния" в Синдзюку. Кинозал помещается на третьем этаже, на остальных этажах магазины, превалирующий над остальными - громадный книжный базар. Народу - не протолкнешься. Кано-сан предупредил, что здесь много секретной полиции: студенты воруют книги, потому что книга очень дорога, а жажда к знанию - огромна.
      (Один парень из ультралевых, маоист, воровал книги, потом продавал их, собирая деньги в "Фонд вооружения революции".)
      Спектакль - "Записки сумасшедшего" по Гоголю. Постановщик - Дзюн Утияма, ассистент - Итиро Ямамото.
      Странное впечатление произвел этот спектакль, решенный в красном цвете, очень нервный, в чем-то истеричный. Построен на диктаторской режиссерской концепции. Великолепный актер - вторичен, все подчинено идее - "лишь одержимость и фанатизм могут разорвать решетки громадного сумасшедшего дома, каким является современный мир".
      ...Мы сидели с Дзюном после окончания спектакля в темной гримерной. Он нетерпеливо слушал меня; руки его чуть тряслись. Он курил сигарету за сигаретой и, усмехаясь, покачивал головой, вроде бы соглашаясь, когда я говорил, что Гоголь не может быть плакатным, его нельзя решать как гротесковое представление. В последовательности и юмористическом спокойствии сокрыта высшая доказательность трагедии Гоголя. Фанатизм всегда отвратителен, человечество понесло столько потерь, стараясь противопоставить слепой одержимости фанатиков разум. Нельзя делать сумасшедшего героем будущего. Наивно отдавать клиническому безумцу лавры борца, а сумасшедший дом трактовать как нашу планету, - это жестоко по отношению к подвигу Чаадаева, современника Гоголя...
      Вдруг Дзюн поднялся и сказал:
      - Пойдемте отсюда.
      Он увел меня в маленький клуб, полный пьяных гангстеров и проституток.
      - Я не хочу играть втемную, - сказал он, выпив. - Я ненавижу Гоголя. В будущем его надо будет уничтожить, ибо, хотите вы того или нет, он представляет буржуазное искусство.
      Я удивленно присвистнул:
      - Что? "Мао - великий учитель"?
      - Именно, - сказал Дзюн. - "Восток заалел, родился Мао Цзэ-дун". Ваши нападки на Мао чудовищны... Он не диктатор, он самый демократичный из всех демократов. Он ведь сам ушел с поста председателя КНР. Он скромен, он питается двумя рисовыми пампушечками в день. Он отдал свою жизнь народу. Его интересует только революция.
      Ямамото, помощник Дзюна, хмыкнул. Дзюн резко обернулся. Ямамото сказал:
      - Да здравствует Каляев! В этом мире все ерунда. Лишь эсеры, социалисты-революционеры, - люди дела, а не болтовни. Мао никогда не критиковал товарищей социалистов-революционеров. Мао никогда не критиковал товарищей Спиридонову и Савинкова. Сейчас пришло время бомбы, пистолета и кинжала. Иначе этот мир не образумишь.
      - Наука, книга, искусство?
      - Это все химеры, - ответил Дзюн, - это все никчемно. Вы думаете, я не понимаю всей никчемности, когда провожу дни в театре, вместо того чтобы быть на баррикадах? Мы не можем подвигнуть это проклятое, загнившее общество на борьбу. А вообще эта нация - я говорю о японцах - чудовище.
      - Как вы можете так говорить о своем народе?
      - Я рожден японским отцом и китайской матерью, - ответил он. - Я больше всего люблю китайский язык, по-японски я говорю из необходимости. Японский национализм - это зараза, которую надо выжечь! Здесь смеют выступать против идей Мао! А китайский национализм - он необходим и революционен, ибо он служит будущему. Если мы сейчас используем классику, то лишь в целях революции, в целях того Востока, ветер с которого сильнее, чем ветер с Запада.
      - А если японский национализм поддержит Мао?
      - Тогда я стану под его знамена. Мы и Мао, Япония и Китай, продиктуют миру условия безоговорочной капитуляции. Сначала мы разобьем все собачьи головы здесь и во всем мире, а потом примем безоговорочную капитуляцию!
      Дзюн еле стоял на ногах. Он очень много пил. То он жалостливо лез ко мне обниматься, то начинал говорить, что этот страшный мир необходимо обречь на гибель, чтобы на его руинах построить новый, чистый и прекрасный.
      ...Ночевать я поехал к Кано. Мы сняли у входа в дом ботинки, осторожно прошли на кухню, заварили чай. Где-то в таинственной глубине японского дома чуть скрипнула дверь, и на кухню вышла сестра Кано. Она тоже изучала филологию, сейчас специализируется по глагольным формам русского языка. Мы втроем лили чай, шепотом вспоминали Москву, рассказывали анекдоты, дурачились.
      Девушка вдруг рассмеялась.
      - Знаете, недавно один из переводчиков русской литературы обнаружил в тексте советской повести странное объявление: "Курить и драться запрещается". Мы удивились и спросили его, где он мог это прочесть! Переводчик ответил: "Ну как же, я перевожу новую повесть Семенова, а там написано: "На стене висело категорическое объявление: "Курить и драться запрещается"...
      Я остолбенел.
      - Этого не может быть. У нас нет таких объявлений, даже шуточных. Это глупо...
      Кано расхохотался:
      - Конечно, глупо! Но это не от глупости, а от незнания!
      Выяснилось, что переводчик таким образом перевел объявление: "Курить и сорить запрещается". "Сорить" он перевел как "драться". Ничего себе уровень перевода!
      Уже под утро Кано-сан показал мне своих рыбок. Он разводит их в саду, а наиболее красивых переносит к себе в комнату, в громадный, редкой красоты аквариум. Там у него подведен постоянный кислород, держится особая температура. Аквариум диковинно подсвечен - словно возле храма Каннон; специальные рыбные лекарства лежат в аккуратных пакетиках.
      ...Пошел дождь. Я лежал рядом с тихо посапывающим Кано и вспоминал месяц в Японии, в этой замечательной, странной и нежной стране, которая стоит на пороге главного своего решения. Потом дождь стал зримым, белым, он рос на глазах; было это странно,
      но в Японии все возможно, и я не удивлюсь, если узнаю, что это готовятся к празднику весны и засыпают город белыми гвоздиками. Но это были не гвоздики, а снег, и он был еще большим чудом, чем искусственные гвоздики, потому что он лежал на пальмах, на распустившихся цветах и на траве, словно бы подчеркивая свою исключительность и отдельность от Японии...
      ...Весенний снег валил пятый час подряд. Токио снова сделался неузнаваемым. Я сидел в такси, и тоскливое отчаяние владело мною: пробка, в которую мы попали, не двигалась по горлышку-улице, несмотря на то, что над нами завис вертолет полиции, организующий в критических местах движение автомобилей.
      "Воздушные полицейские" сообщают ситуацию на улицах "полиции движения". Те вооружены мощными радиоустановками и через громкоговорители советуют армии токийских шоферов, какой безопасный от "пробок" маршрут следует выбрать. Полиция советовала нам использовать 14-ю дорогу, а мы были затиснуты на нашей узенькой улице и не могли двинуться с места, а меня в Клубе иностранных журналистов, что на Маруноути, неподалеку от Гинзы, ждал ближайший сотрудник бывшего директора ЦРУ Аллена Даллеса мистер Пол С. Блюм. Мне нужно было обязательно увидаться с мистером Блюмом. Я начал искать его два года назад, когда сел за продолжение романов "Пароль не нужен" и "Майор Вихрь" - за "Семнадцать мгновений весны". Я искал его в ФРГ, но бесполезно, все концы обрывались, и никто не мог помочь мне. Я искал его в Нью-Йорке и в Вашингтоне. Я нашел его в Токио. И вот сейчас из-за проклятого снега я могу опоздать на встречу с ним...
      И все-таки мне повезло, я успел вовремя. Седой, небольшого роста, в элегантнейшем костюме, голубоглазый мистер Блюм поднялся мне навстречу.
      - Что будете пить?.. Саке? Я предпочитаю скотч. Мистер Семенов, а почему вы Юлиан? Странная несовместимость имени и фамилии... Ах, мама была историком - Древний Рим и так далее... Понятно... Знаете, я не люблю нашу американскую манеру обращаться друг к другу по имени. Я знаю шестьдесят семь Робертов, и мне это неинтересно. Мне интересно, если я знаю, что этот Роберт Лопец, а тот, например, Маккензи. Мне тогда ясно, что первый может быть латиноамериканцем или его родители оттуда родом, а Маккензи - это наверняка шотландец: юмор, упрямство и желание все делать по-своему... Итак, что вас привело ко мне?
      Он слушает меня очень внимательно, неторопливо отхлебывая свой скотч маленькими глотками. Я прошу его рассказать, был ли он тем самым доверенным Аллена Даллеса, разведчиком, который первым от имени американцев начал сепаратные переговоры с представителем Гиммлера в Швейцарии весной 1945 года.
      Он задумчиво смотрит в большое окно - по-прежнему валит снег. Журналисты со всего мира начинают заполнять столики бара, - продрогшие и вымокшие, сразу же заказывают себе виски, чтобы согреться, поэтому шум и гомон нарастают с каждой минутой, и нам приходится с мистером Блюмом говорить очень громко, чтобы слышать друг друга, и к нашему разговору с большим интересом прислушиваются два молодых джентльмена: один - с газетой на коленях, другой с газетой на столике. Вероятно, оба эти джентльмена-журналиста были когда-то связаны с армией, ибо выправка у них военная, хотя, впрочем, быть может, они связаны с какой-либо другой организацией, исповедующей дисциплину наравне с армией...
      - Это была интересная операция Даллеса, - говорит мистер Блюм, - он вообще довольно часто начинал рискованные операции, не согласовывая их с Белым домом. Он посылал им отчет, если операция проходила успешно. Он тогда вызвал меня и сказал мне, что я должен встретить двух немцев и прощупать их, стоит ли продолжать с ними контакты. "Пол, - сказал он тогда (мы с ним звали друг друга по имени), - важно выяснить уровень этих немцев, что они значат. Может быть, это несерьезно. Тогда незачем продолжать наши игры..."
      Я прошу рассказать историю первой встречи с нацистами. Мистер Блюм смотрит на мои сигареты.
      - Это советские, - говорю я. - Хотите попробовать?
      - Нет, спасибо. Я бросил курить как раз перед началом переговоров с теми немцами. Я помню, тогда очень завидовал им, когда они курили наши сигареты. Но я сказал себе: "В моем возрасте уже пора бросить курить", - и я бросил... Ну что же... Попробуем вспомнить подробности. Даллес написал мне на двух листочках бумаги фамилии - Парри и Усмияни. Это итальянские партизаны-некоммунисты, друзья Даллеса. Они были в тюрьме СС. И, кроме того, передал мне тогда досье на обоих "моих" немцев, и я начал готовиться к операции. Мне надо было изучить личные дела этих наци - Дольмана и Циммера, чтобы точно построить с ними беседу. Даллес сказал мне, что Циммер интеллигентный человек, связанный с итальянскими художниками и музыкантами... Даллес знал это, вероятно, потому, что у него были тесные связи с интеллектуалами Италии. Это именно он смог устроить первый концерт Артуро Тосканини в "Ла Скала", он был дружен с Тосканини и его дочерью... Очень дружен... Даллес сказал мне тогда: "Если эти немцы смогут освободить двух партизан, моих друзей, то, значит, это серьезные люди".
      Я встретился с теми немцами, с Дольманом и Циммером, в Лугано. Маленький кабачок внизу, а наверху две комнаты - конспиративная квартира швейцарской разведки. Когда я вошел туда, немцы ели и пили пиво. Я заметил, что ели они очень жадно, а один из наших интеллектуалов, Гусман, читал им лекцию о фашизме и о будущем Германии. Они не перебивали его, но старались на него не смотреть и все время продолжали есть, - видно было, что с едой у нацистов плохо. Я тогда, по мнению некоторых моих коллег, допустил ошибку. Когда я вошел, я обменялся с немцами рукопожатием. Но ведь если мы начинаем с ними переговоры, это же серьезнее формального рукопожатия, которое необходимо при встрече воспитанных людей, не так ли?
      Мистер Блюм взглянул на меня, я ничего ему не ответил, я просто закурил сигарету: ответь я ему - боюсь, продолжение беседы оказалось бы скомканным.
      - Я долго ждал, пока Гусман кончит агитировать их против фашизма, и, воспользовавшись паузой в словоизлияниях Гусмана, начал беседу с немцами. Дольман мне не понравился сразу - он был скользким и "закрытым", хотя говорил больше Циммера. Он мне показался тогда дрянным человеком. По-моему, он сейчас жив и опубликовал свои мемуары. Я беседовал с ними больше четырех часов. Мы затрагивали вопросы их отношения к итальянской музыке, французской филологии, к генералу СС Карлу Вольфу, к немецкой кухне, к заговору генералов против Гитлера. Гусман все время старался вступить в разговор, но его тактично одерживал офицер из швейцарской разведки: он за всю беседу не произнес ни одного слова, но и не пропустил ни одного нашего слова. Швейцарская разведка, видимо, была очень заинтересована в этих беседах. Я разговаривал с ними так долго потому, что досье на немцев было ке очень полным и мне надо было свести все детали в одну картину. Не лгут ли они, говоря о своих начальниках? Верно ли отвечают на вопросы о самих себе? Я убедился, что они не врали: все их ответы сходились с данными наших досье. Тогда я протянул им два листочка бумаги с именами Усмияни и Парри. Я сказал, что дальнейшие переговоры будут зависеть от того, смогут ли они освободить этих двух людей. Я запомнил, с каким страхом взглянул Циммер на Дольмана, когда они вместе прочитали две эти итальянские фамилии. Именно тогда Дольман предложил мне непосредственный контакт с Гиммлером. Я, естественно, отказался.
      - Значит, вы понимали, что перед вами люди Гиммлера?
      - Они были из СС, а Гиммлер был их шефом. Я не считал, что они непосредственные представители Гиммлера. Я считал их людьми фельдмаршала Кессельринга и генерала Карла Вольфа.
      - Значит, тогда вы не знали, что являетесь первым американцем, вступившим в прямой контакт с людьми Гиммлера, именно Гиммлера, искавшего пути для начала сепаратных переговоров с Западом против СССР?
      - Нет. Я не знал этого. Я вообще многое узнал об этом деле только после окончания войны, когда была напечатана переписка между Белым домом и Кремлем.
      - А Даллес? Он знал, кто эти люди? Он знал, что они от Гиммлера?
      - Нет. Я думаю, нет. Пожалуй, что нет...
      Я не стал спорить с мистером Блюмом. Документы говорят об обратном. Для меня было важно другое: Даллес начал переговоры, не поставив об этом в известность Белый дом.
      Мы помним то время, когда мы были союзниками с американцами в борьбе против общего врага - против фашистов в Германии. Мне очень не хотелось обманываться в той искренности, которой были отмечены отношения между нашими народами в дни войны, пока старший Даллес не провозгласил свою антикоммунистическую доктрину, а младший Даллес не начал плести цепь заговоров против нас и наших союзников. Но история вроде песни, из которой слова не выкинешь.
      Вечером я улетал в Сингапур. Самолет был полупустым. Рядом со мной расположились трое рослых американцев: один сзади, другой впереди, а третий напротив, Я был посередине, в поле зрения каждого, сиди я на месте, пойди вперед, за газетами, или назад, в хвост. В тех аэропортах, где садился наш самолет, мои американские спутники испытывали странную совпадае-мость в желаниях. Стоило мне зайти в туалет, как рядом со мной оказывался один из этих трех парней. Решил я зайти в бар - рядом за стойкой немедленно оказывался второй. Это было все очень занятно, как в плохом детективном романе...
      ...Тайбэй произвел на меня странное впечатление: огромный, хаотично распланированный город, с мощным центром, окруженный великолепно организованными рисовыми полями - каскадом зеркальных лестниц; махонькими традиционными китайскими домиками, лачугами, лачужками, норами... Огромное количество американских машин. Всюду машины, особенно много списанных из армии - их скупают торговцы фруктами и рыбой.
      Как только улетаешь из Японии в другую азиатскую страну, сразу же видишь громадную разницу - во всем. Городские контрасты Японии несут на себе печать особую - здесь нет лачуг и "бидонвилей", как в других странах Азии. В Японии я не встречал нищих: традиции не позволяют, нельзя унижать себя, - "унижая себя, ты унижаешь страну". Контрасты Японии скрыты, они сотрясают эту великую державу изнутри, но японцы всегда "сохраняют лицо": и горе и радость надо хранить в себе - "достоинство, прежде всего достоинство". (Я отчего-то часто вспоминаю рассказ Маямы-сан о том, какую позу следует принять самоубийце, чтобы не быть смешным после смерти.) В японцах отсутствует тенденция перекладывать ответственность за собственные невзгоды на других: слишком высоко в них развито чувство личной ответственности за все, и за общественные явления в том числе. Студент, бастующий уже третий месяц, голодный, живущий в холодном общежитии, говорит с вами доказательно, как парламентарий; отстаивая свою точку зрения, он отстаивает точку зрения своих товарищей. Рабочий удивляется, когда вы наблюдаете за его артистичным, изящным трудом: "А как же иначе можно работать?!" Продавцы в магазинах - при всей своей вежливости никак не унижают себя, они полны чувства собственного достоинства. Они на работе, они должны продать товар, обслужив вас при этом наилучшим образом. Но они никогда не позволят покупателю унизить себя.
      Офицер иммиграции, который выдает вам талон на выход из самолета в аэропорт столицы Тайваня, смотрит на вас подозрительно, но в то же время заискивающе. В Японии же офицеры иммиграции, чиновники таможни полны чувства собственного уважения. Бармен в Японии - ваш собеседник и товарищ, который не только уважительно выслушает шутку в свой адрес, но и пошутит над вами. В Тайбзе, в маленьком припортовом кабачке, бармен был зализан, суетлив, испуган, светился рабской почтительностью, смотрел в рот, на зная, чем еще услужить...
      ...И портреты, всюду портреты пепельного маленького генералиссимуса - на всех зданиях, магазинах, в ресторанах, барах, отелях, на автобусных станциях...
      Сосед по самолету, коммерсант из Тайбэя, выпив маленькую бутылочку виски со льдом, отстегнул ремни, пролистал газеты, начав с последних страниц - там печатаются деловые объявления, биржевые новости, последние курсы валюты.
      - Вы, американцы, - вздохнул он и, не обращая внимания на мой протестующий жест рукой, продолжал, - отдадите нас на откуп Мао, не дождавшись, пока петух прокричит третий раз. Вот, - он ткнул пальцем в заметку, - каково?
      В заметке говорилось, что "США импортировали из КНР товаров примерно на 5 миллионов долларов, причем ввозили все эти товары через Гонконг, Канаду и Францию.
      Главным предметом американского импорта остаются свиная щетина, используемая для щеток, специфические продовольственные товары, нефрит и некоторые изделия кустарного промысла.
      Впрочем, Пекин умеет торговаться. Он ожидает, что ассортимент товаров, который ему предложат, будет приспособлен к нуждам стратегического пекинского рынка. Но американские бизнесмены не готовы к этому, в отличие от японцев и европейцев, которые жаждут заказов".
      Мой сосед рассмеялся:
      - Не готовы! Знаете, что такое дезинформация? Я имею филиал фирмы в Гонконге, я знаю, как там соперничают парни из ФРГ и США, налаживая контакты с Пекином, мне-то вы об этом не говорите! Кто вы по профессии?.. Ах, вы пишете?! Так вам, значит, известно это не хуже, чем мне! Для кого вы пишете?.. Что?! Для "Правды"?! Вы не американец! Ах, это я решил, что вы янки?! Может быть, я всегда тороплюсь! Экономика Тайваня вас не интересует?.. Нет?! Жаль. Я человек широких взглядов, я готов торговать с кем угодно... Чем? Чем угодно - лишь бы торговать!
      Перелет в Гонконг оказался быстрым. В иллюминаторе - море. Сначала серое; когда мы начали снижаться - синее, а потом - голубое, прозрачное, с бритвенной строчкой волн. Море, одно море. И вдруг - как в мультипликации - в подбрюшье самолета упираются красные черепичные крыши домов, крыши, крыши, сколько хватает глаз, крыши. Из воды возникает сказочный остров, город небоскребов, громадных улиц. И цвета подобраны как для импрессионистов - белые дома, красная черепица, зеленое море вокруг.
      Самолет сделал два виража над городом. Нам не давали посадки, потому что самолеты слетаются в Гонконг, как мухи на сладкое, - один за другим. Вместе с нами, словно бы эскортируя огромный "боинг", летели громадные белые чайки, их черные тени мягко скользили по зеленому океану. Все это было рельефным и странным, словно на хорошей японской гравюре.
      ...Гонконг "смотрится" по-разному в разных ракурсах: то он белый, то белое исчезает и остаются бурые черепицы; странно лететь на высоте ста метров над базарами, улицами, трамваями; однако жители привыкли, - никто даже головы не поднимает на наш рычащий "боинг".
      Но когда вы выходите из самолета, ощущение сказки теряется. Аэродром окружен колючей проволокой; всюду китайские полицейские. Англичан почти не видно. Выйти в город мне запретили. Китайцы посмотрели мой красный паспорт, переглянулись, пожали плечами и сказали:
      - Невозможно, сэр, невозможно.
      И снова в путь. Пролетели Макао. Я вспомнил занятную корреспонденцию английского журналиста из этой португальской колонии. Он писал, что "...во время "культурной революции" местные китайцы добились от Лиссабона уступок в вопросах торговли и просвещения. Маоисты выгнали английского консула. Они принудили чанкайшистскую миссию уехать на Тайвань и осмеяли португальские притязания на то, что шесть квадратных миль острова Макао представляют собой заморскую провинцию Португалии".
      Уступки, вырванные у португальцев, побудили обозревателя в Гонконге, находящемся в сорока милях отсюда, высказать предположение, что дни Макао сочтены. Но и после завершения "культурной революции" Макао переживает экономический бум, невероятный для крошечной туристской жемчужины в Китае. Европейцы здесь спят с китаянками. Гонконгские вертолетные станции обслуживают Макао по минутному графику, потому что две тысячи человек приезжают сюда ежедневно. В центре Макао возвысился претенциозный новый отель "Лиссабон". Это наихудшее излишество двух цивилизаций - иберийское рококо и китайский красный лак. Там совмещены архитектура Лас-Вегаса и Всемирная выставка 1939 года. Он контрастирует со всем обликом города, где характерны мягкие контуры португальских вилл и китайских пагод. Теперь в этом отеле проводят свободное время португальские солдаты - их там всего две тысячи, - которые раньше отсиживались в казармах. Сейчас они с девочками гуляют в барах вокруг "Лиссабона".
      В этом отеле есть казино, вино, секс, кондиционер, залы массажа, финские бани, кегельбан и даже зал детских игр - на время, когда родители захвачены водоворотом рулетки.
      Коридорный, разговаривая с корреспондентом, сказал:
      "Идея Мао очень хороша. - А затем, поболтав о необходимости мировой революции и торжества идей Мао во всем мире, он добавил: - А как насчет девочки для вас в номер?"
      ...Словом, в Макао имеется все, что угодно, - и красные книжечки кормчего, и прелестные, очень недорогие китайские проститутки.
      Действительно, и Гонконг, и Макао - две колонии, в которых колониализм сохраняется не столько двумя тысячами португальских и британских солдат, сколько практикой ультрареволюционных маоистов, узаконивших в этих городах центры спекуляции оружием, наркотиками, человеческим товаром и национальным достоинством...
      Заботливые стюардессы - девушки-малайзийки в красивых саронгах, длиннорукие, загорелые, с громадными глазами (не зря мне советовали лететь только на самолетах "MSA" - "Малэйшиа - Сингапур айр-лайнс") - принесли газеты и журналы.
      Я когда-нибудь соберу воедино ту информацию, которую почерпнул в самолетах, просматривая последние новости. Испытываешь чувство гордости за людей, когда летишь над облаками и, словно соратник величия, натыкаешься на заметку вроде этой:
      "По сообщениям ученых, недавний взрыв на Солнце, первый из таких взрывов, который когда-либо удалось сфотографировать, выбросил в космическое пространство огромное, в 20-40 раз превышающее размеры Земли, облако горючего вещества. Эти облака вырвались из атмосферы Солнца со скоростью 365 километров в секунду и обладали кинетической энергией, энергетический эквивалент которой мог бы обеспечить потребности США в электроэнергии при существующих нормах потребления в течение более миллиона лет. Такое же количество энергии выделилось бы при взрыве 100 миллионов водородных бомб мощностью 20 мегатонн.
      К счастью для нашей планеты, извержение произошло на обратной стороне Солнца. Если бы эти облака были выброшены непосредственно в сторону Земли, они вызвали бы магнитные бури, временное прекращение дальней радиосвязи, вывели бы из строя навигационные системы и вызвали яркие сияния. Масса этих облаков - 1 миллиард тонн - могла бы оказать влияние на период вращения Земли.
      Хотя взрывы на Солнце не были непосредственно направлены в сторону Земли, некоторые заряженные частицы обогнули Солнце и через три с половиной дня очутились в непосредственной близости от Земли. Их появление было зарегистрировано наземными обсерваториями в Австралии, Советском Союзе и на Филиппинских островах".
      А это:
      "Американец, доктор Кепчен, университет штата Виргиния, открыл лекарство против рака - мейтанзин. Он представляет собой обладающее противоопухолевой активностью химическое вещество, полученное из кустарника, произрастающего в Эфиопии и Кении. Испытания на мышах показали, что мейтанзин в два раза удлиняет продолжительность жизни мышей, пораженных лейкемией.
      Мейтанзин содержится в растениях в очень малых количествах: одна часть на 5 миллионов частей сухого кустарника. Его противораковая активность варьируется в широких пределах. Сейчас исследователи стремятся получить 0,1 унции (около 3 граммов) мейтанзина и приготовиться к клиническим испытаниям.
      Доктор Кепчен обнаружил в растениях около 100 веществ, обладающих противоопухолевой активностью".
      А потом был полет через Южный Вьетнам. Пилот объявил об этом через микрофончик. Голос его был тихим и каким-то траурным.
      И страшно делается от сознания собственного бессилия: только что, казалось бы, поражался логике и дерзости человеческого гения, несущего добро людям, а под тобой Южный Вьетнам, горе и кровь, и наука служит уничтожительной агрессии, и сверхмощные самолеты - чудо XX века - несут гибель, и яды, которыми уничтожают паразитов, губят детей...
      Вспомнил моего вьетнамского друга Хоана: мы с ним возвращались в Ханой от партизан Лаоса. Ехали только по ночам: днем нельзя - бомбят. Когда мы устраивались утром на ночлег, Хоан сказал мне грустно и задумчиво:
      - Лишь безумие имеет границы, разум безграничен. Только поэтому я верю в победу.
      Облака здесь, возле экватора, уже не "плыли", и не "лежали" - они громоздились, как скалы, и летчики вели самолет, лавируя между этими снежными, заряженными электричеством махинами, осторожно, словно опасаясь зацепить их крылом. ("Если тучи громоздятся вроде башен или скал, надо бури опасаться, налетит жестокий шквал", - этой морской присказке меня научил капитан Лыгин, когда мы искали рыбу возле Фарерских островов десять лет назад...)
      Самолет начал снижаться. Огромные каучуковые плантации, джунгли Малайзии; деревья здесь растут не рощами, а кругами, они цикличны по форме; даже глядя сверху, ощущаешь, как там жарко, чувствуешь запахи джунглей (во сто раз усиленная концентрация киндзы и укропа!).
      Потом берег Малайзии оборвался, в иллюминаторы хлынуло море, и сразу же появился Сингапур.
      Когда я вышел из самолета, ощущение было такое, словно попал в парную. (Господи, когда же это было?!! Привет вам, Сандуны!) Температура градусов 47 выше нуля (не Сандуны, но там все же легче дышать!), Пассажиры ринулись к аэродрому. Вытирая испарину, побежал и я, недоумевая, зачем галопировать по такой жарище. Потом понял: почти во всех больших зданиях в тропиках работают кондиционеры. Если человек бежит по улице Сингапура, и его шатает, и лицо белое, и на висках мучительная предсмертная испарина, не думайте, что он безумец, получивший тепловой удар. Не вздумайте остановить его. Он бежит в дом, где есть кондиционер. Там он придет в себя. Вот если вы его задержите, тогда он может "сковырнуться".
      ...Полицейский внимательно посмотрел мой паспорт.
      - Где будете жить, сэр? - Голос учтив, но требователен.
      - Не знаю.
      - Извольте узнать и напишите в анкете.
      Я попросил справочную книгу, обзвонил несколько отелей, выяснил стоимость номеров и решил остановиться в отеле "Орчард" - комнаты, судя по рекламе, пристойные, и цена сносная.
      - В каком номере, - продолжал допрашивать полицейский, - вы будете жить?
      - Не знаю.
      - Узнайте, пожалуйста.
      Я снова позвонил в "Орчард-отель" и выяснил, что номер мне зарезервирован тридцать первый - с кондиционером и душем, но без телевизора.
      - Цель приезда?
      - Путешествую.
      - Цель путешествия? - Щелочки глаз прищурены, хитрый дока, этот китайский полисмен. ("Не говорите, что вы работаете на газету, - посоветовал мне в Токио сингапурский журналист, - мы еще не избавились от мании подозрительности".)
      - Пишу книгу.
      - О чем?
      - Поживем - увидим.
      - Большая?
      - Не знаю...
      - Интересная?
      - Постараюсь.
      - Тогда о'кэй, - усмехнулся полицейский, - добро пожаловать в нашу республику - ю ар велком! Зайдите в таможню, пусть вас досмотрят...
      Таможенник оказался славным громадноусым индийцем.
      - Наркотики везете?
      - Нет.
      - Порнографические фильмы?
      - Нет.
      - Динамит?
      - Нет.
      - Что-нибудь пропагандистское?
      - Нет.
      Таможенник вздохнул и простукал своим штемпелем по чемодану, даже не заглянув в него.
      - Ю ар велком! Добро пожаловать! Я пошел во второй зал - гигантский, бело-синий, прохладный, затененный...
      - Э, сэр!
      Оборачиваюсь. Индус-таможенник с ленивой надеждой спрашивает:
      - А личное оружие у вас есть?
      Я показал ему свое вечное перо.
      - Однозарядное?
      - Это ручка.
      - Газовая?
      - Просто ручка...
      Индусу стало скучно, и он отвернулся.
      Красивая, улыбчивая китаянка протянула мне орхидею, сделанную из тонкого розового пластика. Очень красиво. Спасибо. Повсюду на столах великолепно напечатанные справочники, бесплатные - для всех.
      Никто из наших меня не встречал. А я просил тассовцев в Токио послать сюда телеграмму. Телеграмму они послали, однако утром, за несколько часов перед моим приездом, специальный корреспондент ТАСС Азаров разбился на машине. Кроме него, в Сингапуре нет ни одного советского газетчика. Надо же такому случиться! (Телеграмма о моем прилете была у него на столе - это я уже потом выяснил, из бесед с газетчиками.)
      Дорога с аэродрома в город идет среди гигантских пальм. В машине нужно плотно закрыть все окна - только тогда можно включить кондиционер. Открытые окна (как у нас летом) от зноя не спасают - наоборот. Ветер обжигает, он здесь сухой, и делается еще жарче, чем на улице. Я посоветовался с шофером, где мне лучше всего остановиться. В конце концов, указание отеля в полицейской анкете не есть клятвенное обязательство жить именно в отеле "Орчард". А вдруг "Орчард" похож на тот "традиционный" японский, с "обслуживанием"?
      Меня потрясло произношение шофера; потом я убедился, что произношение у всех сингапурцев одинаково мелодичное - они словно бы заученно поют целые фразы.
      - Один из лучших, причем не очень дорогой, - пропел шофер, "Океан-парк-отель". Там есть прекрасный бассейн, это в пригороде, недалеко отсюда, - по Ист кост роуд. Но если у вас нет машины, это неудобно: автобус ходит туда лишь пять раз в день, причем автобус без кондиционера. Очень неплох "Лаяон-сити-отель": там "Китайский Емпориум" - специальный магазин, где продают прекрасные вещи, произведенные на "главной родине" (мэйнлэнд), в Пекине. Это неподалеку от аэродрома. Если хотите, можем заглянуть.
      - Автобус? - спросил я.
      - Нет, автобуса нет, нужно брать такси.
      - Как дорого такси?
      Шофер вдруг рассмеялся, обернувшись.
      - Когда я вас довезу, увидите. Дорого, - добавил он, - дорого. Все дорого.
      - А "Орчард"? Пристойный отель?
      - Отель да. А в ресторан по вечерам лучше не ходите.
      - Почему?
      Шофер оглянулся, быстро обсмотрел меня.
      - Любите экзотику?
      - Люблю.
      - Тогда ходите, не страшно...
      Позвонил в бюро "Юнайтед пресс интернейшнл" - Ал. Кафф, шеф Азиатского бюро ЮПИ, пообещал, что ответ филиппинцев и австралийцев придет сюда, в Сингапур. Кафф оказался обязательным человеком. Министерство иностранных дел Филиппин сообщило свое решение президенту Маркосу, однако каково это решение, неизвестно, и до тех пор, пока президент Маркос не утвердит решение МИДа, официального ответа консульский аппарат дать мне не может. А поскольку президент улетел вчера в Нью-Йорк на месяц, ответ поступит не ранее как через сорок дней.
      Я прожил в Сингапуре, Малайзии и в Австралии месяц, но ответа из филиппинского посольства так и не получил.
      После ледяной ванны я почувствовал себя вновь рожденным и вышел в город. Несмотря на то, что был уже поздний вечер, здания были раскалены, от них исходило душное, тугое тепло. Поехал на набережную. Мне говорили, что порт это сердце Сингапура, четвертый по величине в мире (здесь утверждают второй). Порт поразителен. Более ста судов стояли на рейде - далекие и близкие, каждое со своей прекрасной, таинственной романтической жизнью. Огромное количество маленьких катеров сновало между портом и кораблями. Это агенты-шипшандеры. ("Ваши одесситы и наши шипшандеры, - сказали мне потом, это одно и то же. И тех и других губит чрезмерная деловитость".)
      С набережной открылся вид на деловую часть Сингапура, на центр города площадь Рафлз. Гигантские здания компаний, магазинов, банков. Вспомнил, как стюардессы, объявляя о том, что мы приземляемся в Сингапуре, улыбчиво добавили: "Это - сердце экваториальной Европы".
      Здесь, на набережной, оглушает, потрясает человеческая разноплеменность. Длинный, седой англичанин в коротких белых брючках, белой рубашечке и белом пробковом шлеме, в черных шерстяных носках и толстых бутсах; сикх в высоком, причудливо закрученном тюрбане; индус с нафабренными усами, малайцы, китайцы (китайцы составляют 93 процента населения Сингапура), японцы, армяне, арабы, немцы, афганцы, персы, евреи. Царствует английский язык. Акцент, правда, у каждого народа особый: большинство китайцев "поют" резко, произносят все буквы, малайзийцы "певучи" невнятно, индусы, которые "поют" медленно и мягко, как на молитве, - ко всем надо приноравливаться.
      Все это так разнилось от однозначно говорящей, черно-белой - в кинематографическом смысле - Японии, от англо-китайского красночерепичного Гонконга, от нищего американо-китайского Тайбэя, что глаза у меня в этот первый вечер разбегались.
      Бананово-лимонности в Сингапуре нет и в помине. И не было. Александр Вертинский сочинил ее. Это прекрасно, что он сочинил такой символ, в который все мы так верили. Прощание с символом и узнавание истины всегда полезнее, чем заученное следование привычному.
      В витринах магазинов, на стенах домов - всюду изображение льва. Это не просто герб и не просто символ Сингапура. На санскрите "синг-лура" значит: "город льва".
      На сквере - гигантский обелиск, памятник жертвам японских оккупантов.
      Японцы прорвались через джунгли Малайзии, атаковали Сингапур, гарнизон сдался. Здесь было сильное подполье, много героев Сингапура погибло. Поэтому и по сей день отношение к японцам у народа, как я потом заметил, довольно сдержанное и осторожное. (Хотя памятник жертвам японского террора построен японцами же, на деньги, собранные в Японии!)
      Отойдя от набережной в сторону китайского квартала, где расположены огромный грязный крытый рынок и гостиницы для моряков, я увидел махонькую речушку, сплошь заставленную джонками. На джонках живут, готовят еду, спят вповалку. Паруса убраны, носы раскрашены - скалятся краснолицые, белоглазые драконы...
      Я бродил по этому диковинному городу почти всю ночь. Я переходил из китайского квартала в малайский, из малайского в индийский. Это было заметно сразу: индусы возлежат в своих необъятных белых штанах возле товара, разложенного на тряпочке прямо на асфальте; китайцы товар раскладывают на ящичке, задрапированном под стол; какую-то часть асфальта рядом с этим ящиком-столом они умудряются задрапировать тремя кусками материи - это дом или "оффис" (по продаже семи булавок и трех шариковых авторучек - неважно, главное - торговать); малайзийцы на улице не живут, ели, как правило, "собственники" двух профессий - шоферы такси и полицейские. Впрочем, много среди них и чиновников... А индусы монополизировали профессию аптекаря: кроме нескольких европейских аптек, всеми остальными лекарствами заправляют индусы.
      Это мне объяснил в тот вечер старик Чандра - громадный, черноусый, красивый (необыкновенно похож на композитора Яна Френкеля). Я хотел купить в его уличной аптеке пирамидон - голова после десятичасового перелета раскалывалась.
      - Пирамидон? - Он брезгливо усмехнулся. - Какая гадость! Я этого не держу. Мои предки, познавшие мудрость Гималаев, оставили мне великолепный рецепт от головной боли, возникающей после длительного полета. Вот - порошок под язык. Это травы и ветер, зеленый ветер с белых снежных вершин. Через час у вас просветлеет в голове. Но если вы хотите гарантированного фармацевтического шаманства, обратитесь по адресу 33, Рафлз плейс, 1, - там вам продадут какую-нибудь безделицу в красивой упаковке. Я торгую здоровьем, мне упаковка не важна.
      Когда я, проплутав больше часа по узеньким улицам, - вечером на улицы выходят все обитатели домов, и даже велосипедисты не могут проехать из-за огромного скопища народу, - выбрался наконец из "Чайна-тауна" на Орчард-роуд, громадную магистраль, ведущую от порта к джунглям, которые начинаются сразу возле моего отеля, то и здесь была дешевая распродажа - рынок, выплеснувшийся с тротуаров на широчайшую дорогу. Господи, сколько же здесь народу! Тысячи и тысячи изнывающих от душного зноя людей заполнили улицу, продавая, и покупая, и снова продавая по бросовым ценам старые фотоаппараты, грампластинки, костюмы, мопеды, ситец, новые диктофоны, веера, каблуки для босоножек, шелк, лекарства от импотенции, кинжалы, керенки, пилюли против зачатия, ракушки, монеты времен Людовика, пилюли, стимулирующие зачатие...
      Я остановился на границе этого диковинного ночного базара, потому что не было никакой возможности протолкаться сквозь жаркую толпу. Время около двенадцати. Я наивно думал, что базар вот-вот закончится и я смогу пройти к себе в отель и вытянуть ноги в холодной ванне. ("Плоть" вошла в конфликтную ситуацию с "духом" - голова мечтала бродить по этому диковинному городу всю ночь, а ноги не могли шагать - гудели.) Я огляделся: где бы присесть? Неподалеку, тоже на улице, под открытым небом, горели гирлянды фонариков, были расставлены сотни колченогих столиков и стульев. Я отправился туда. Оказывается, это "ночной народный ресторан". Около каждого столика - синие угли в жаровне: на ваших глазах из корзин берут живых крабов, ракушки, мясо трепангов, моллюсков, готовят их в масле, бросают в солдатскую алюминиевую миску и дают вам в придачу вилку.
      Рядом за ящиком-столом сидел длинный рыжий парнишка. Посмотрев на меня, он спросил, не из Штатов ли. Ответил, что из Советского Союза. Как это всегда бывает, рыжий поохал, покряхтел, поудивлялся, йотом спросил, давно ли я здесь? Я ответил, что прилетел пять часов назад. Тогда он, достав из заднего кармана своих драных джинсов плоскую фляжку вис-ри, отхлебнул глоток и передал бутылку мне - "за прилет". Я тоже выпил; он, спрятав виски, тихо сказал:
      - Ужас...
      - Почему?
      - Я только что из лачуги "последнего часа".
      - Что это?
      - Это домишки в китайском квартале, куда родственники привозят умирать стариков. Грязная койка, никакой медицинской помощи, питаются эти несчастные перед смертью лишь подаянием...
      - Где это?
      - Недалеко. Если хотите, покажу.
      (Моего спутника звали Билл Стэн. Он адвокат из Иллинойса, совершает свое первое кругосветное путешествие.)
      Он повел меня через черные, зловонные проходные дворы в самую глубину "Чайна-тауна". Сумасшедшеглазые, накурившиеся марихуаны проститутки зазывали к себе; вертлявые сутенеры предлагали маленьких девочек. Следом за нами увязались три подозрительных типа. Сначала они шли молча, и я подумал: не "волочит" ли меня куда этот рыжий, не "тихий" ли он американец?.. Но уж больно славное и открытое было у него лицо, больно чисто и искренне он удивлялся: "Вы первый советский в моей жизни, это - к счастью". Не может он быть "тихим". (Как-то сейчас в Токио мой дорогой "громкий американец" - Дэйв?) Три типа, улучив момент, когда мы зашли в темный, совершенно не освещенный проулок, начали что-то громко и быстро говорить нам.
      - Это не китайцы, - сказал Билл, - скорее всего полукровки. Я немножко изучал китайскую разговорную речь. (Вспомнил, как в Пекине - давно это было я видел на вокзале смешную сценку: "разговор" двух китайцев из разных провинций. Разговор был немым. Сначала один рисовал пальцем иероглиф на протянутой собеседником ладони, потом - второй. После пяти минут молчаливого рисования иероглифов они засмеялись, бросились в объятия - поняли наконец друг друга.)
      - Вы их понимаете? - спросил я.
      - По-моему, спрашивают, нет ли у нас марихуаны.
      Наши сукины дети привозят сюда марихуану из Сайгона.
      - Надо сказать им, что марихуаны нет.
      - Зачем? - Билл пожал плечами. - Не надо. Они - надежная охрана. Каждого, кто связан с наркотиками, боятся и грабители, и жулики. - Билл обернулся к парням: - Потом поговорим. Пока молчите, с собой товара нет.
      Трое замолчали, продолжая топать за нами.
      - Это здесь, - сказал Билл. - Вот эти лачуги.
      Мы стояли около страшной "лачуги смерти". Старики (их было четверо в маленькой душной комнатке) лежали на кроватях тихо и смирно. Два китайца, проходя мимо, положили на приступок "лачуги близкой смерти" две пампушки. Один из стариков подобрал пампушки, разделил их трясущимися руками на четыре дольки, обнес остальных - те уже не могли двигаться, - благодарственно поклонился в темный проем двери... Напротив, в лавках, освещенных тусклым светом керосиновых ламп, продавались бумажные цветы, белые тапочки и гробы: старики все время видят, что их ждет через неделю...
      Мы повернули обратно. Три типа шли теперь совсем рядом, едва не наступая на пятки. Когда мы оказались на чуть более освещенной улице, где был народ, Билл обернулся:
      - Товар прибудет через неделю, встретимся на этом же месте в полночь.
      Наши преследователи растворились, исчезли, словно бы их и не было.
      - Любят торговлю и таинственность, - усмехнулся Билл. - А скандалить с ними не надо.
      - Когда вы все это успели изучить?
      - Я в Гонконге прожил месяц, в Макао - неделю, на Тайбэе - пять дней. Я изучаю китайцев...
      - Вы юрист или востоковед?
      - Я не востоковед, а юрист, и моя сфера - это бизнес.
      - Зачем тогда изучать "китайский предмет"?
      - У нас в Штатах сильно китайское влияние - "лобби". Многие бизнесмены, особенно начинающие, связаны с китайскими банкирами. Мои клиенты - люди, начинающие в бизнесе, так что знание "китайского предмета" пригодится в адвокатской практике. Да и потом чаще всего друзьями становятся заклятые враги... И самое главное, - он улыбнулся, - моя жена китаянка. Она скоро должна родить мне рыжего американского китайца... Как мне его воспитывать? Кровь есть кровь...
      Вернулся в отель около двух часов ночи. Сингапур все еще продолжал шуметь, кричать, торговаться; базар дешевой распродажи не только не "свернулся", но стал еще жарче и больше.
      Под моей комнатой расположен "Орчард-бар", музыка там гремела до пяти утра, так что уснуть было трудно. И лишь когда все стихло, и занялся осторожный рассвет, и в комнате у меня стало совсем холодно, потому что кондиционер я не выключал, я уснул, как провалился в темноту...
      С утра пошел в наше посольство, встретился с послом, Ильей Ивановичем Софроновым, обаятельным, интеллигентнейшим человеком.
      Вырабатываю план встреч: звонки, деловые получасовые завтраки (чашка кофе и стакан воды со льдом), передача рекомендательных писем... Здесь, в этом постколониальном городе ("постколониальной республике", - обычно поправляют сингапурцы), меня прежде всего интересует проблема культуры. Что осталось от древней культуры (если осталось?) и какова новая волна в литературе, в театре, в музыке, в телевидении, - если такая волна есть?
      (Я часто вспоминал молодого парнишку из "Корпуса мира". Мы с ним одновременно получали визу в непальском посольстве в Токио. Ослепительно улыбаясь, он говорил:
      - Непал - это сказочная страна. Они живут в четырнадцатом веке, это так прекрасно!
      Толкаясь по чудовищно запущенным, зловонным районам старого Сингапура, я вспоминал этого парня. Его слова - это даже не государственный эгоизм, это скорее от государственного детства и - в данном случае - непростительной, если соотнести это с рекламными задачами "Корпуса мира", пренебрежительности к проблемам целого народа.)
      Позвонил к ректору Сингапурского университета, договорились о встрече с профессурой. Ректор обещал свою помощь. Университет здесь мощный, хорошо оборудованный, с сильным преподавательским составом, "англосориентированный".
      Обедал с политическим обозревателем одной из здешних китайских газет, мистером По.
      - Вы попали к нам в интересное время, - говорил он. - Например, только вчера объединенные силы полиции Малайзии и Таиланда окружили лагерь пропекинских партизан в джунглях. Идет бой, несколько человек ранено... Это одна сторона вопроса. Другая сторона: позавчера подписано соглашение между нашим министром финансов и индонезийским заместителем премьера о вложении в экономику Индонезии девяноста миллионов сингапурских долларов. Это интересно, учитывая наличие в Сингапуре "китайского банка". А ведь истинно китайский банк славится своей авторитарной безотчетностью - он может давать деньги кому угодно и на что угодно. Банк не партия, которая должна отчитываться в своих финансовых ресурсах и поступлениях; банк может платить и партиям и партизанам. Но есть и третья сторона проблемы, - продолжал По. - Вчера министр обороны Австралии Аллен Файерхолл сказал на приватном ужине, что мы (он имел в виду Австралию, Филиппины, Сингапур, Индонезию) идем навстречу региональной обороне. И он связывает создание региональной обороны с двумя факторами окончанием вьетнамской войны и выводом английских войск из Сингапура в 1971 году. Он считал, что место Англии займут Штаты. Я же думаю, что Британия не очень-то уйдет отсюда, и уж если будет борение за влияние, то между тремя силами: экономической мощью Штатов, традиционными связями Британии и националистической устремленностью Пекина. О Японии, как вы заметили, я пока не говорю, и не говорю умышленно: об этой сложной проблеме можно говорить через год, два - не ранее.
      Что касается народного образования, искусства, литературы, я советовал бы вам встретиться с президентом Национального театрального общества, писателем и драматургом Го По Сенгом. Он один из ведущих врачей Сингапура, лишь поэтому может заниматься искусством. Это один из авторитетнейших людей в республике. Советовал бы также увидеться с английским писателем, профессором университета и консультантом правительства ее величества по вопросам Юго-Восточной Азии сэром Дэнисом Энрайтом...
      Сегодня с утра состоялась беседа с генеральным директором радио и телевидения Республики Сингапур мистером Цу Цзе-квангом (одновременно он постоянный секретарь министерства культуры). Мистер Цу показал мне новый радиотелевизионный центр.
      - Мы с радостью пользовались бы и вашей телевизионной информацией, но, во-первых, у нас здесь аппаратура британская - как в Малайзии и Австралии. В Бирме, например, и на Таиланде американская аппаратура, они могут прокатывать ваши ролики, а британская аппаратура сконструирована иначе - только "под" свою пленку. Да и потом, увы, телевизионные новости из СССР будут опаздывать, даже несмотря на прямую линию "Аэрофлота" Москва - Сингапур. Самолет-то будет летать лишь один раз в неделю. Однако нас интересуют русские телевизионные фильмы, особенно связанные с музыкой, наукой, живописью.
      Я спросил:
      - Вас интересуют живопись, танцы, природа каких-либо советских республик?
      - Нет, - ответил г-н Цу, - мы не делим вашу страну на республики. Мы принимаем вас как единое целое.
      Телевизионный центр здесь новый, построенный в очень красивом месте на окраине Сингапура. Впрочем, здесь трудно говорить "окраина". Страна-город, 250 квадратных километров, расположенный на первой широте и на сто третьей долготе, с минимальной температурой 34 градуса выше нуля, с двумя миллионами жителей и десятью религиями, окраин не имеет...
      ...Телевидение вещает только на Сингапур. Есть две программы. Сейчас заканчивают оборудование еще для двух программ.
      - На нас, - говорит мистер Цу, - больше всего вещает Пекин, "Голос Америки" и "Би-Би-Си". Однако мы думаем - чем дальше, тем больше заинтересовывать народ своими телепередачами. У нас уже есть четыре зала.
      Действительно, залы громадные, великолепно оборудованные. Два из них самые крупные в Юго-Восточной Азии. На первом месте - Япония, на втором Сингапур.
      - Кого бы мы просили прислать к нам из Советского Союза, - заметил мистер Цу, - так это преподавателя балета. Мы слышали, что ваше балетное искусство создало в Токио новую японскую школу. Мы тоже заинтересованы в создании своего балета. Для этого мы собираемся построить самый большой зал для балетного училища.
      - Скоро откроете зал?
      - Дайте полтора миллиона, - посмеялся мистер Цу. - Я прошу у правительства четыре с половиной миллиона сингапурских долларов, но получить их довольно трудно. Я сам в прошлом работник министерства финансов и знаю, как тяжело изыскивать деньги в государственном бюджете.
      Наиболее квалифицированные люди в сингапурском телевидении - это англичане, которые работают здесь консультантами.
      Мистер Цу пообещал свести меня с ведущими режиссерами телевидения, которые помогут организовать для меня все дальнейшие встречи - с актерами, писателями, музыкантами.
      От мистера Цу поехал в центр. Здесь, среди громадин банков и крупнейших фирм на Робинсон роуд, построено великолепное здание "Эм-Эс-Эй" "Малейшиа-Сингапур айрлайнс". Одна из наиболее сильных авиационных компаний в Азии. MSA славится не только великолепными пилотами, но и самыми красивыми бортпроводницами.
      Молодой клерк целый час мучился со мной, организовывая билет на Кота-Кинабалу (это остров Калимантан), потом через Брюней и Кучинг в Сингапур, а уже отсюда через Джакарту - в Австралию. (Дело пахнет керосином, - если я все же полечу в Австралию, то на билет оттуда денег мне хватит лишь до Сингапура. Вероятно, придется рисковать: возвращаться в Сингапур, а здесь дожидаться либо открытия нашей авиационной линии - ребята, наверное, выручат, - либо плыть домой на нашем пароходе. А парохода-то такого, между прочим, еще нужно дождаться, потому что не все отсюда возвращаются домой, многие зафрахтованы и обслуживают иностранные порты. Билет мой, купленный в Москве, истрепался, стал пухлым, как старое портмоне. Сначала маршрут был саранжирован так: Москва - Токио - Сингапур - Манила - Токио - Москва. После того как филиппинцы визу не дали, австралийцы обещают, а малайзийцы дали легко, я билет переоформил: Токио - Тайбэй - Гонконг - Сингапур - Кота-Кинабалу (столица Малайзийского штата Сабах на острове Калимантан, раньше Борнео) - Сингапур Перт - Сидней - Канберра - Сидней - Джакарта - Сингапур.)
      На обратном пути шел по набережной, искал, где бы перекусить. В районе "Чайна-таун" меня окружили китайские грузчики, человек восемь. Они кричали: "Джон, Джон" - показывали кулаки. Честно говоря, почувствовал я себя довольно не сладко. Они отошли от меня, лишь когда появился полицейский. Десять лет назад я бы сказал то слово, которое открывало все двери и сердца в Китае: "Сулян" - "Советский". Но у этих грузчиков на груди были значки с изображением Мао Цзе-дуна. А пропаганда, которую гонят сюда из Пекина, почти целиком обращена против Советского Союза.
      Литература, театр, живопись не даст ключа к пониманию проблемы, если поначалу не ознакомиться с широким кругом вопросов, стоящих перед государством. Анализ одного явления, изолированного от других, непременно отомстит односторонностью. Поэтому три дня прошли в деловых встречах с сотрудниками министерства образования и культуры, финансов, министерства иностранных дел.
      Встретился с профессором Лионг Юнг Пеном, известным сингапурским композитором. (Спасибо мистеру Цу!)
      - Впервые оркестр был создан в Сингапуре всего лишь год назад, рассказывает профессор Лионг. - Раньше ни одного оркестра здесь не было. Мы начали с тридцати человек, сейчас у нас пятьдесят. Работать трудно. Молодежь увлечена поп-музыкой, джазом. Бах - это религия музыки, но кто занимается с детьми в школах? У нас в школах вообще нет уроков музыки, не хватает педагогов. Тем не менее наш девиз: "Делать все, что можешь, - до конца". Мы поставили, и я продирижировал оперой Сметаны на китайском языке. Помогла ассоциация "Метро филермоник сосайэти" и особенно, - Лионг усмехнулся, президент этого общества, то есть я. Наша трагедия заключается в том, что нет нот. Мы во всем зависим от иностранных публикаций. Американское агентство ЮСИА продает первый и второй концерт Прокофьева за пятнадцать долларов. Бела Барток стоит двадцать долларов. Для нас это невозможно дорого. Когда я возвращался из Европы, я специально залетал в ГДР, там я купил эти ноты - они там стоят в семь раз дешевле. Между прочим, когда я там был, выступал Леонид Коган. Я побывал на трех его концертах. Он гениален. Сейчас мы разучиваем симфонии Моцарта, Россини, Вивальди и Бетховена.
      Будем ставить концерт для оркестра со скрипкой, который написал Джейн Кха из Шанхайской консерватории. Где он сейчас, к сожалению, я не знаю, время сложное, боюсь, что он пострадал во время "культурной революции".
      Нам сейчас нужно триста долларов, чтобы купить ноты для всего оркестра, а это огромная сумма. Что делать, не знаем. Пока что пользуемся библиотекой; ноты переписывает для себя каждый музыкант. Но в общем не приходится гневить бога, прогресс очевиден: мы все-таки создали первый симфонический оркестр в Сингапуре.
      ...Рядом с Лионгом сидел Альфонсо Антоки, первая скрипка оркестра. Он евразиец, у него в крови и европейская и малайская кровь. Он рассказывает, как они втроем, скопив и одолжив по крохам деньги, вылетели в Лондон, чтобы посмотреть советский "большой балет".
      - Мы отправились со своими сандвичами, - улыбается он. - Действительно, мы сделали кучу бутербродов, потому что денег на гостиницу не было и мы жили на улице весь тот день, пока стояли в очереди, чтобы купить билет, и следующий день, пока дождались представ ления. Мы возвратились потрясенными...
      - Было немного грустно потом смотреть на наш бедный, маленький оркестр, вздохнул Лионг. - До полета в Лондон он казался нам таким мощным...
      - У нас в доме, - продолжает Альфонсо, - было пианино. В три года я попросил у отца скрипку. "Ты еще маленький", - сказал он и подарил мне игрушечную скрипку. Потом началась война, мы бежали в Индию, а игрушка была английская. Мама боялась, что придут японцы, и сломала все мои английские игрушки, а скрипку я спрятал, и она была со мною многие годы. В двенадцать лет отец купил мне чехословацкую скрипку, копию Страдивариуса. Учитель жил на другом конце города. Отец поменял квартиру поближе к учителю, чтобы мне не тратить три часа на дорогу. С пятнадцати лет я занимаюсь музыкой, и больше мне ничего не надо. Моим богом был Моцарт, теперь - Брамс.
      Лионг заметил:
      - А мой бог - Шопен... И цирк.
      Альфонсо в тон ему ответил:
      - Только поэтому мы и работаем с тобой вместе столько лет...
      Была встреча с президентом пароходной компании, мистером Ши. Он жаловался на пиратов, которые грабят маленькие суда купцов и рыбаков.
      - Впрочем, - добавил он, - грабят и большие корабли. Особенно мы боимся эту таинственную женщину, вождя местных пиратов. Она живет под псевдонимом. Мне кажется, что она связана с Пекином, потому, что всегда выкручивается сухой из воды. А может быть, ее поддерживают те, кто осуществляют торговлю наркотиками.
      Если хотите, - продолжал мистер Ши, - я могу устроить вам место в китайском общежитии для моряков в районе порта. Это для вас будет интересно. Там нет, правда, "айр кондишн", только пропеллеры под потолком, но зато комната стоит всего десять местных долларов - это в три раза дешевле, чем у вас в "Орчард". Вы сможете понять, послушав наших моряков - они говорят по-английски, - как они боятся пиратов. Восемнадцатый век в веке двадцатом! Вы не тревожьтесь - это общежитие организовано не маоистами, а нами, китайскими христианами, так что можете не бояться этих китайцев.
      - Я не боюсь китайцев. Я был в Китае, я люблю китайцев. Великая, трагичная нация. Мистер Ши чуть улыбнулся.
      - "Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись".
      - Мы зачитывались "Маугли", - ответил я, - но философскую концепцию Редьярда Киплинга не принимаем.
      - Вы - это вы, а мы - это мы. Мы этих слов Киплинга никогда не сможем забыть. Сила Мао, притягательная для азиатов, заключается в том, что он первым возгласил: "Вы, с раскосыми глазами, курносые и желтые! Вы должны стать хозяевами мира! Вы, которые были рабами". Это ведь очень заманчиво, когда раба призывают стать господином. Скажу откровенно - мне чем дальше, тем труднее делать бизнес, не координируя свои операции с теми, кто представляет здесь интересы Мао Цзе-дуна.
      В маленьком, великолепно оборудованном радиомагазине "Филиппе" хотел купить себе подзаправляющиеся батарейки для диктофона. Зашел туда под вечер.
      Продавец - европеец. Узнав, что я из Советского Союза, он зло оскалился. Лицо его враз изменилось, собралось красными морщинами: "Что, и сюда подбираетесь?!"
      Немец, он сбежал из Германии в мае 1945 года, был офицером СС. Сейчас специализируется на торговле с Гонконгом и Пекином. Самую новейшую радиоаппаратуру поставляет в Китай, Сайгон, на Тайвань.
      Шел к себе ночью, пробирался с трудом по Орчард-роуд, потому что снова весь квартал, от бара "Тропикана" до "Интернейшнл-хауза" и громадного "Дома Индонезии", отдан под распродажу. (Особенно много сегодня было американцев и европейцев. Они яростно торговались. Кидаются на те товары, которые у них дороги. Оказывается, это туристы с парохода, который зашел сюда на день.)
      Я шел сквозь эту кричащую улицу, невозможную в Японии (там и торгуют иначе, и ведут себя иначе), и думал о том, как прочно засела во мне Страна Восходящего Солнца. То ли особая, островная сущность наложила на японцев свой отпечаток, то ли это плод поисков самих себя после краха 1945 года, но только страна эта совершенно особая, ни на какую другую не похожая - и в плюсах своих, и в минусах.
      В Сингапуре мне часто приходилось слышать, что японцев отличает лишь исполнительность, организованность и умение совершенствовать мировые патенты. Это отнюдь не есть отмычка к пониманию японской проблемы. В этом - отрыжка великоханского национализма, который сейчас утверждает, что японская культура - лишь сколок китайской, "островной отброс", разнящийся от континента лишь в мелочах, отнюдь не серьезных.
      ...В баре, где гремела музыка и было особенно много расфранченно одетых, томных молодых людей, - встречу там назначил Ю - режиссер ТВ, который сейчас все дни на съемках, а по вечерам в монтажной, и свободен он только ночью, - я узнал, что "Орчард-бар" - центр сингапурских гомосексуалистов. Повезло же мне с баром! (Я вспомнил первого шофера такси, с которым я ехал с аэродрома. То-то он интересовался, не любитель ли я "экзотики".)
      Узнав, что я собираюсь на остров Калимантан, режиссер Ю, пощелкав языком, соболезнующе покачал головой:
      - Недавно я был у полицейского комиссара Саравака мистера Ричи, и тот сказал, что на днях убили пятнадцать партизан пекинской ориентации, которые готовили взрывы бомб в Кучинге. Полиция каждый день арестовывает сочувствующих. Много саравакских юношей переходят границу, скрываются в индонезийских джунглях и там проводят тренировку в китайских партизанских отрядах, которые организуют инструкторы, засланные из Пекина. Только что из Манилы выслан, известный китайский мультимиллионер Эрнесто Тинг. Ему купили авиационный билет в один конец - в Тайбэй. Он был уличен в подпольной деятельности и в поддержке пропекинских организаций. Он, например, поддерживает китайских националистов в штатах Сабах и Саравак, куда вы собираетесь лететь, настраивает их против правительства Малайзии, зовет к восстанию. Естественно, он это делает не напрямую, а через подставных лиц, увязывая свою националистическую деятельность с линией Пекина. Не ищите в этом противоречий - революционеры и миллионеры действуют заодно. И в Сабахе и в Сараваке есть каучук, кобальт, нефть. Интересы миллионера Тинга, который хочет взять под свой контроль эти богатства, смыкаются с интересами Пекина, который намеревался свалить правительство Малайзии. Сейчас, правда, ожидают изменений. Назначен новый губернатор Саравака. Это семидесятилетний сенатор Тан Шри Туанку Буджанг Вин Туанку Хаджи Отман. Он сам из Саравака, из тамошней аристократии; он служил там в течение двадцати лет как полицейский. Потом ушел в военно-морские силы и сейчас возвращается для того, чтобы навести порядок: блокировать побережье (Пекин посылает свои катера с партизанами и с инструкторами) и провести реформу в джунглях, чтобы повысить условия жизни местного населения и оттеснить китайских купцов, в руках которых сконцентрирована вся розничная торговля.
      Англичане тоже, судя по всему, заинтересованы в том, чтобы поддерживать сложную ситуацию в Сараваке. Недавно один миллионер был выслан из английской колонии Брюней в Кучинг. Это Лао Минг Хуан. Ему сорок два года, он известен своими связями с Пекином. В 1965 году он был арестован вместе с членами "передовой молодежной партии", руководимой Пекином. Он тогда пытался сбросить правительство силой. Сейчас колониальная полиция Брюнея приняла решение выслать из страны всех, кто не согласен с режимом. А высылают их в Кучинг или в Кота-Кинабалу. А там много китайской молодежи, воспитанной в "мандаринских колледжах", они не знают иностранных языков и выучились в школах лишь изящной китайской словесности. Что им остается делать? В Малайзии господствует английский язык, развитие техники также связано с английским... Вот юноши и уходят в джунгли, чтобы оттуда нанести решительный удар, ибо Мао сказал, что "винтовка рождает власть" и "большая деревня победит большой город".
      Словом, когда вы поедете туда, соблюдайте осторожность: пекинские партизаны вполне могут стрелять в советского писателя, хотя бы и потому, что у него другой цвет кожи.
      Ночью проснулся от грохота. Небо было белым, голубым, зеленым. Хлестал яростный тропический ливень. Но это на час, от силы на два. Гроза пройдет, и снова будет 40 градусов жары... За своих волнуюсь, как там мои маленькие? И писать хочется. Друзей хочется видеть. Хочется ездить по Сибири, спорить, находить новых людей, кричать, охотиться - только б все дома. Здесь постоянное ощущение целлофановой обернутости, полное разобщение личностей. Впрочем, когда пытаются влезть в душу, тоже ощущение не из приятных.
      Мой приятель - местный журналист-китаец, человек, влюбленный в Сингапур, много работающий для того, чтобы молодая республика как можно скорее освободилась от всего, что мешает ей идти вперед после завоевания независимости, предложил вечером погулять вместе с ним по городу.
      Пальмы, высвеченные неживым светом неоновых фонарей, казались условной театральной декорацией. На рейде порта, ставшего по мощности одним из крупнейших в мире, в бритвенную гладь воды вросли десятки судов, пришедших со всех концов земли; на зеленом поле парка королевы Елизаветы футболисты университета играли матч со сборной американского информационного агентства ЮСИА. Неподалеку чопорные британские девушки в белом аккуратно играли в крокет и теннис. Река Сингапур сплошь была забита джонками - их здесь сотни. На экранах кинотеатров уживались великолепный фильм об Оливере Твисте и грубая макулатура из Гонконга. В китайском Даун-тауне, возле Маркет-стрит и Телок-айерстрит, в обшарпанных домах, оставшихся независимой республике в наследие от колониального Сингапура, на полу скученно спали и сидели сотни людей; здесь не было не то что эйркондишен - даже старомодные пропеллеры под потолком и то здесь в редкость. Было нечто противоестественное в этом мощном столкновении нищеты прошлого колониального века с освещенными громадинами реклам "Филиппса" и "Мерседеса".
      Хищность западного империализма для мира не нова, и мир ежедневно и ежечасно ширит борьбу с ним. Поразило меня здесь другое.
      - Обратите внимание на этот магазин, - сказал мой спутник.
      Громадный, неоновоосвещенный, нарядный "Восточный стиль". Народу - не протолкнешься: все остальные магазины закрыты, а этот работает, несмотря на поздний час. Нет ничего неприятнее, как шастать по магазинам, - не мужское это дело в общем-то.
      - Это как раз мужское дело, - усмехнулся мой приятель, - потому что это не магазин. Это - политика.
      Каких же товаров нет в этом "Восточном стиле"! Великолепные кожаные сумки для игры в гольф, архимодная обувь, парфюмерия и губная помада, соперничающая с французской, поделки из дерева и кости, великолепные рубашки - и все это по непомерно дешевым, демпинговым ценам. И на каждом изделии ярлычок: "Сделано в Китае".
      - Нищий, оккупированный американцами Тайвань открыл здесь пропагандистский салон? - спросил я.
      - Это не Тайбэй, это Пекин, - ответил мне приятель.
      Я вспомнил Пекин ранней весной прошлого года, когда возвращался от бойцов Вьетнама. Очень трудно получить китайскую визу советскому человеку, возвращающемуся с фронта, - другое дело, будь ты боннским торговцем или банкиром из Лондона. Словом, три дня я прожил в Пекине. Я видел нищету: очереди за рисом и мясом; я видел людей, одетых в два цвета - серый и зеленый, - это теперь униформа Китая; я видел оборванных детишек и красивых женщин в штопаных-перештопаных ватных брюках.
      И вот этот самый нищий Пекин, разорившийся на пресловутом "большом скачке", именно этот Пекин, отпускающий по карточкам одну рубашку в полгода своим согражданам, шлет сюда первоклассные товары по бросовым ценам. Это делает тот Пекин, который посылает в братский Вьетнам залежалые кеды и ветхозаветные рубашки, а здесь пот и кровь обманутого народа, пот и кровь, цинично трансформированные в щегольские рубашки, наклеивающиеся ресницы, туфли из "крокодиловой кожи", покупают задарма американские солдаты, приехавшие на побывку из Южного Вьетнама...
      Где-то на третьем этаже осторожно зазвучал мотив песни "Алеет Восток", песни, где поется о том, что родился великий кормчий и полководец. Мы поднялись туда; девушка-продавщица в бело-красной униформочке подбирала одним пальцем эту мелодию...
      Надо же додуматься до такого вандализма: обрекая великий китайский народ на нищету, показывать на Востоке, а особенно там, где живут китайцы, "процветание и прогресс" Пекина! Жульничество, неслыханное в истории! Наша революция прошла сквозь разорение и голод, и Ленин не боялся говорить правду миру об этом разорении, вызванном вооруженной борьбой Антанты против нас. Ленин вел к победе людей, раскрепощенных революцией, а раскрепощение означает в первую очередь свободу знания правды, какой бы тяжкой она ни была.
      Пекину нужны доллары, фунты и марки - особенно марки. (Эти записки относятся к тому периоду, когда Штраус определял воинственную внешнюю политику Бонна, "настоянную" на антисоветизме.) Взамен брошенных на сингапурский рынок по демпинговым ценам рубашечек и купальников Пекин отваливает громадные суммы концернам, связанным с военным производством, - кормчему нужно золото для работ по созданию ядерных бомб. Часть товаров в этих маоистских магазинах сделана в Гонконге - только ярлычки, висящие на них, делаются в Пекине, полиграфию-то на печатании цитатников "великого кормчего" они развили как следует. Рабочие Сингапура ходят в этот магазин (таких, кстати говоря, здесь несколько), и диву даются, да и начинают потихоньку прислушиваться к радиопередачам из Пекина.
      А в передачах, рассчитанных на китайцев, разбросанных по миру, пекинское радио вещает о "небывалом экономическом прогрессе в Китае", об "изобилии, растущем день ото дня".
      (Вспомнилось, как наши пограничники рассказывали мне, что китайские солдаты-"пропагандисты" пытаются уговаривать наших солдат переходить в Китай, избрать, так сказать, их "свободу". Они кричат при этом через реку: "Приходи к нам, мы тебе будем давать каждый день рис и пампушку!")
      Мы шли по шумному городу. Ночь была такой же душной, как день. От океана веяло жарким теплом. Громадина китайского банка (просто "китайского", понятие "КНР", понятие "народной республики", не в ходу у заморских торговых гастролеров Мао) высилась среди громадин - магазинов, отелей, фирм, страховых компаний. Это "революционеры" из Пекина, трубящие на весь мир о "советском ревизионизме", заключают спекулятивные торговые сделки, не брезгуя никакими методами, даже явно запрещенными. Они умеют и любят торговать. Словно дешевые шарлатаны, они играют престижем китайской нации. От своих империалистических контрагентов они не требуют ничего, кроме знания нескольких цитат из книжечки "великого кормчего". В Японии мне говорили, что японские дельцы называют цитатник своими "кровавыми слезами". Им приходится тратить драгоценное время (которое, как ни крути, деньги) на разучивание азбучной абракадабры Мао.
      Пекинские коммивояжеры избрали точное место для своего коммерчески-пропагандистского жульничества: Сингапур - громадный порт; каждый день, басисто переругиваясь, на рейд становятся суда со всего света. В маоистских магазинах можно увидеть моряков из Азии, Латинской Америки, Европы - они зачарованно смотрят на бросовые цены и оставляют здесь большие деньги. А деньги эти, обернувшись через Пекин, трансформируются в очередную бомбу "миролюбца-кормчего".
      - У Республики Сингапур, завоевавшей независимость, - говорил мой спутник, - много серьезных проблем, которые надо решать вдумчиво и настойчиво. Мы должны вовлекать в решение этих проблем все большее и большее число наших граждан. Мы должны развивать науку, промышленность, культуру. Мы были так долго опутаны цепями британского колониализма, неужели кое-кто хочет навязать нам новые цепи?
      Мы зашли в маленький ресторанчик. В нем готовили традиционную китайскую пищу. Шумные американские солдаты, приехавшие на недельную побывку из Гуэ, сажали на колени хрупких девушек, пили виски и горланили песни - с ними они жгут напалмом вьетнамские деревни. Около их ног стояли громадные сумки, набитые товарами из магазинов Мао.
      Улыбчивый и быстрый хозяин ресторана, наблюдая за тем, как потные повара готовили на кухне громадные лобстеры, тихонько мурлыкал: "Алеет Восток, родился Мао". И две эти мелодии в маленьком китайском ресторанчике в Сингапуре отнюдь не мешали друг другу...
      Сегодня утром министерство культуры устроило встречу с директором Государственной библиотеки республики госпожой Ануар. Очень красивая малайзийка с великолепными пластичными движениями провела - словно протанцевала - по зданию библиотеки. При мне она позвонила господину Тамбу. Это главный редактор нового литературно-художественного журнала "Поэтический Сингапур".
      - Вам необходимо повидаться с Тамбу. Он не просто талантлив, он еще и очень доказателен в своей талантливости.
      Советской литературы в библиотеке, созданной десять лет назад, очень мало - Толстой, Достоевский, несколько рассказов Чехова и Бунина. Из советских писателей лишь один роман Фадеева, книга стихов Эренбурга, две повести Леонова и Шолохова. Новой советской литературы - Айтматова, Бондарева, Быкова, Сулейменова, Шукшина, Мележа, Гончара - нет.
      - Мы стали выписывать журнал "Советская литература" на английском языке. Мы ждем от этого журнала, - улыбнулась миссис Ануар, - еще большего многообразия авторов, манер и стилей. Я понимаю, что вам наша библиотека может показаться не очень богатой, но, пожалуйста, учтите, что десять лет назад в республике было всего два квалифицированных библиотекаря. Сейчас - сто пятьдесят семь. Это - залог дальнейшего развития.
      ...Днем - встреча с журналистами в центральной газете республики "Истерн стар". Беседу начал г-н Венкат, ведущий политический обозреватель Сингапура. Разговор был доверительный. Газетчики старались понять, чем живет советский писатель, каковы важнейшие проблемы у нас в стране. Наскоков чисто пропагандистского толка, с какими часто сталкиваешься на пресс-конференциях, не было. Когда заговорили о проблемах Сингапура, все журналисты - малайзийцы, китайцы, индусы - утверждали:
      - Главное - это создание сингапурской общности. Иначе могут возобладать националистические страсти. Нельзя допустить, чтобы восторжествовала идея "китайского" или, например, "индийского" Сингапура. Для всех наций, живущих здесь, Сингапур есть родина, республика, которая будет всегда исповедовать парламентскую демократию...
      - Националистические тенденции сильны? - спросил я.
      - Они есть, - ответили коллеги, - их подогревают.
      (Потом я выяснил, что издатель "Истерн стар" Энг Минг Ао одновременно владеет китайской газетой. Материалы, которые печатают там, часто противоречат позиции "Истерн стар": значительно больше тенденциозности, грубой антисоветчины, национализма, припудренного словами любви к культуре "мэйнлэнда" - материкового Китая.)
      Политический обозреватель малайской газеты г-н Бакар, присутствовавший на беседе, написал рекомендательное письмо в Кота-Кинабалу, в "Сабах тайме" г-ну Ли Энг-хуа.
      - Он вам поможет, это главный редактор газеты, серьезный и доброжелательный человек.
      Только вышел из ванны (температура здесь все время 42-45 градусов, ходишь весь мокрый), только надел шорты, как вдруг дверь с грохотом распахнулась и на пороге появился кряжистый мужчина в белой рубашке, заштопанной на плечах, но тщательно отутюженной, в коротких белых шортах и босоножках. Рядом с ним стояла высокая, голубоглазая, беловолосая женщина.
      Я сначала растерялся: так резко и неожиданно, без всякого предупреждения, - обычно звонят от портье, спрашивают, можно ли зайти, - ворвались ко мне эти два человека.
      - Профессор Вильям Виллет, директор Института искусств Сингапурского университета, - представился мужчина в белом. - Миссис Джо, моя помощница и по совместительству жена британского советника по культуре... Как это было у Маяковского, - продолжал Виллет. - "Ты звал меня? Гони чайи, гони, поэт, варенье".
      - Простите, но я не звал вас.
      - Ложь! Вы звонили в университет, и вам обещали помощь наши идиоты, и вот я - олицетворение этой помощи во плоти!
      Он был резок и пьян - до того предела, когда каждая последующая рюмка грозит повалить человека навзничь. "Чаем" оказалась бутылка "Столичной", купленная мною в Токио. "Варенье" заменила холодная вода из-под крана.
      - Не верьте, когда вам будут говорить, что в тропиках вреден алкоголь, говорил Виллет. - Наоборот. Здесь вы не знаете "синдрома похмелья" - водка выходит с потом, вы "вымокаете" из себя сивушную дрянь. Я пробовал было отказаться от моей нежной подружки - бутылки, но жизнь показалась мне столь омерзительной, а люди такими букашками, что я срочно вернулся на стезю пьянства. Лейте больше, не поддавайтесь буржуазному влиянию, я же знаю, что вы глушите водку стаканами...
      - А заедаем ложками икры, - добавил я.
      - И, слушая цыган, топите персидских княгинь в водах матушки-Волги, заключил профессор и, лихо выпив стакан, "задышал" его - чисто по-русски "мануфактуркой", даже воды пить не стал. И, как истый интеллигент, сразу же заговорил о литературе:
      - Я не читал ваших книг, Джулиан, я вообще не люблю и не верю беллетристике. Я стою в оппозиции ко всем каноническим точкам зрения. У меня есть на все свой взгляд. Очень сожалею. Я, например, убежден, что Сомерсет Моэм - первый писатель из второклассных; "Дама с собачкой" - второклассная новелла из первосортных, ибо Чехов прежде всего гениальный драматург. Не знаю, быть может, его новеллы плохо переведены - все может быть. Все привычные мнения опрокинула середина двадцатого века. Сейчас выгодно быть нигилистом, чтобы не оказаться доверчивым болваном; сейчас выгодно отвергать устоявшиеся истины. Я завидую американцам - их дикости и обворожительной детской наивности. Американцы при встрече сразу же тянут руку, называют себя по имени и начинают задавать идиотские вопросы обо всем. Молодая нация, смешение всех стилей. Что вас интересует здесь? Политика, проституция, вложение капиталов или маоистское подполье? Что? Перестаньте, Джулиан, искусство здесь сейчас несерьезно. Лишь смерть выверит все меры ценностей, искусства в том числе. Приезжайте лучше ко мне в музей - у меня выставка работ Родена. Как вы сами понимаете, эту выставку патронирует и организует табачный концерн "Стайвезант"! "Посмотрев Родена, вы убедитесь, что надо курить только наши сигареты!" Ложь, кругом ложь! Искусство, литера, правда, истина! - снова фыркнул профессор. - Кто сейчас в Китайской Народной Республике пользуется париками и духами? Почему я об этом спрашиваю? Потому, что здесь седые парики и духи продают с маркой: "Сделано в КНР". Кто там пользуется париками и духами, спрашиваю я вас?! Лучше сходите в магазин КНР, а не в ателье здешних художников.
      - Уже был. Спасибо за совет.
      - Какого же черта молчали?! Я бы заткнул свой фонтан красноречия. Не сердитесь. Это с отчаяния. Большая ложь кругом, большая ложь. Только нигилизм, только отрицание всех догм даст человеку свободу. И хорошая доля пива. Пойдемте пить пиво. Вы, русские, наивно полагаете, что пиво пьют немцы. Ничего подобного! Пиво выдумали англичане и пьют его в значительно больших количествах, чем немцы. Я проехал Россию на паровозе - из Москвы до Владивостока. Когда я заказывал пиво в вашем вагоне-ресторане, меня спрашивали: "Вы немец?" Когда я отвечал, что я англичанин, официанты мне не верили: "Ведь англичане пьют виски". Наивное заблуждение. Виски - это дорого для английского профессора, виски хлещут американцы. Мы пьем пиво, это значительно дешевле, а напиться можно так же.
      Профессор снял трубку, попросил соединить его с баром.
      - Принесите сюда пива... Что? Подождите! Что?! - Хмыкнул, бросил трубку; телефон жалобно дзенькнул. - У них перерыв! Китайцы отстаивают свое достоинство! Сейчас я сам принесу пиво, - сказал он, - и докажу им, что не все англичане толстозадые консервативные тори! Я люблю революционеров и поэтому сам схожу за пивом!
      Джо улыбнулась.
      - Не сердитесь, - сказала она. - Вильям очень славный, умный и несчастный человек. Он одинок, доверчив и добр. Вы подружитесь, уверяю вас. Он хороший товарищ. Чем я могу быть вам полезной?
      Эта женщина действительно потом очень мне помогала и как гид, и как шофер, и как человек, который пытается понять правду, не надевая на себя очки черного, белого или желтого цвета.
      Встретился с ведущим режиссером телевидения Сингапура г-ном Лим Тхенг То. Когда ему было девять лет, его родители развелись. Трех сестер оставили матери, его отдали отцу. Но отец женился, и мальчик скитался по людям - то жил у деда, то в общежитии рабочих, то на улице, то у бармена, который работал в ресторане отца.
      - Все свободное время я проводил на море, с рыбаками. Приходил из школы, кидал книги в угол, бежал на море, потом на улицу, а перед сном "играл" для себя прожитый день. Я был свободен, никто не смотрел за мной, - я стал курить, полюбил карты; торговцы научили меня работе на базаре, но учеба давалась мне легко, я был отличником, примерный мальчик в школе днем, игрок и курильщик ночью. Потом я поступил в "Чунг Чинь хай скул" - это нечто среднее между университетом и техникумом. Тогда в Сингапур хлынул поток гангстерских фильмов, и мы, естественно, начали играть в бандитов. Если мне не давали главную роль в школьном кружке, я вообще отказывался играть... - Лим усмехнулся. - Видимо, тогда во мне родился режиссер, зачаточное проявление культа силы в искусстве. А потом я пришел во взрослый самодеятельный театр. Там мне давали роль на выходах. Этот щелчок по носу полезен, для режиссерского честолюбия - особенно. У нас были гастроли - мы выступали в других школах. Мы очень любили гастроли из-за того, что это очень "взрослое" слово. В самодеятельном театре я понял, какая великая тайна Станиславский. Мне объяснял это "хобби-режиссер" Тан. Что такое "хобби-режиссер"? Мистер Тан бизнесмен, но все свободное время он отдавал театру, таких у нас большинство. Потом я учительствовал. А когда организовалось радио Сингапура, меня пригласили писать программы по школьному образованию. А уже потом я ушел в режиссуру, потому что был единственным режиссером на ТВ, кто знал классический китайский язык - его называют "мандаринским". Когда я ставлю на мандаринском языке Чехова или Ибсена, я прежде всего обращаюсь к актеру с вопросом: "Почему?" Я против традиции мандаринского театра: актер - это кукла режиссера. Искусство театра это искусство коллектива. Музыка? Что ж... Самые любимые мои композиторы Бетховен, Лист, Шопен, Чайковский, Сметана.
      ...Лим Тхенг То интересный собеседник. Он рассказал мне, что здесь существуют две группы китайских писателей. Большая часть пишет по-английски, а те, которые пишут по-китайски, несколько схоластичны, ибо они вынуждены выражать себя по-мандарински - на том языке, который понятен всем китайцам, но не всегда доходит до сердца, ибо классический язык обычно в чем-то холоден.
      Он рассказывал, что жить здесь литературным трудом или музыкой невозможно, нужно обязательно работать: или в банке, или на телевидении, или в издательстве, или в газете, или в оффисе.
      Познакомился с коллегами Лим Тхенг То - режиссерами ТВ Чандра Мохэном и Махмудом Зэйном.
      - Пьесы о колониализме? - переспросил Чандра. - Еще рано об этом. Слишком все это близко, слишком в сердце у каждого. Толстой не торопился писать "Войну и мир". Лучше подождать, чем быть освистанным.
      - Самая любимая форма передачи? - Махмуд Зэйн задумался на мгновение. История семьи - из вечера в вечер. Да, верно, я был в Японии, и мне их передачи кажутся очень интересными. Это, естественно, не мешает мне ставить Шекспира и Мопассана на малайском языке... За пять лет я поставил триста передач и, говоря откровенно, доволен ими.
      ...Заехал в музей искусств университета, к Вильяму и Джо. Посмотрел выставку будд. Это фантастично - скульптура буддизма. Джо реставрирует будду пятого века из Малайзии. Я был совершенно потрясен, буддой, найденным в Афганистане, - хохочущий веселый парень, вроде японского Энку. Совершенно иные будды из индийских сект. Другие лица, другие характеры: задумчивость, скорбь, неторопливость мысли.
      А потом Вильям и Джо привели меня в зал Родена. 'Они стали очень торжественными, вводя меня в пустой зал. В день - не более пяти-шести посетителей (я вспомнил очереди в наш Музей изящных искусств). Потрясают работы Родена "Руки", "Гимнасты". О выставке в газетах писали лишь то, что она застрахована на полтора миллиона долларов. Ни рассказа о скульптурах, ни разбора творчества Родена - ничего. Только величина страховки и приблизительная стоимость каждой скульптуры.
      Совершенно изумительны "Страдающая женщина", "Портрет мужчины", "Крик". Особенно интересен "Портрет мужчины". Он статичен, в отличие от остальных работ Родена, исполненных действия и открыто выраженной экспрессии.
      Вечер провел вместе с профессором университета, поэтом Денисом Энрайтом и его женой, художницей Мадлен. У них старинный колониальный дом - большой, двухэтажный. Стены в доме беленые, как в украинской хате. Полы из красного дерева. Трое молчаливых босых слуг - старик китаец и две китаянки.
      Рядом - громадный, трехэтажный дом китайского торговца, обнесен колючей проволокой, сквозь которую пропущен электрический ток. Постоянно лают три злющие немецкие овчарки.
      - Здесь, - сказал Энрайт, - сейчас очень популярен "киднапинг" - воруют детей почем зря. В последнее время начали, правда, воровать стариков и старух из богатых семей, они доверчивей, чем дети, те уже стали бояться... Насмотрелись наших фильмов, вот и подражают...
      Мадлен - художница, работы ее тревожны, интересны.
      - Я ненавижу наци, - сказала она, показывая мне свою живопись, - но я не умею выражать ненависть в творчестве. Я считаю, что в искусстве надо выражать лишь любовь.
      - А как быть с поэзией? - усмехнулся Энрайт. Высокий, неряшливо одетый, с иденовской трубкой, постоянно зажатой в зубах, он не только профессор филологии и поэт, известный и здесь и в Лондоне, он также консультант правительства по вопросам Юго-Восточной Азии.
      - Я считаю, что поэзия вправе чураться политики в дни мира. Поэт не вправе молчать, лишь когда говорят пушки.
      Энрайты пригласили меня в маленький ресторанчик китайской кухни - там нас ждали американский профессор Дин Джонс с женой-англичанкой и профессор теологии Дэвид из Лондона. Он тоже работает в Сингапурском университете.
      - Ну как, поп, - сказал Энрайт, когда мы поздоровались, - ты приготовился к обращению заблудшего Джулиана в лоно святой церкви?
      - Лучше удержите меня от обращения в религию большевизма, - улыбнувшись, ответил Дэвид. - Вы все так грешите, что скоро церковь станет под знамена Москвы...
      Все как один мои новые знакомые высказывались против агрессии во Вьетнаме, все считали, что в этом громадном и маленьком мире сейчас нельзя жить изолированно и что взаимное узнавание - одна из гарантий от уничтожительной войны. Если каждая из сторон будет настаивать на своей непогрешимости - мир кончится. Плюс и минус дают взрыв.
      Потом к нам присоединился профессор университета индус Ратам с женой Маргарет и ассистенткой, милой девушкой Чао Ченг-чи. Ратам - популярный человек в Сингапуре, он специализируется по политике.
      Я удивился:
      - Политическая экономия? Международные отношения? Политика - это слишком уж всеобъемлюще.
      - Именно так, - ответил он. - Я изучаю политику как данность. Я не привлекаю материалы ни из экономики, ни из военных теорий... Я изучаю политику как политику. Схоластично? Может быть, но схоласты не были полными идиотами.
      - Схоласты были надменными кретинами, - сказал американец. - Я утверждаю это, несмотря на традиционный страх американских интеллигентов перед английской аристократией и римским правом.
      - Доказательства! - потребовал Ратам.
      Мадлен, жена Энрайта, шепнула мне:
      - Пускай мужчины продолжают спорить о политике, а мы зайдем на десять минут к моему другу, художнику Со Пенгу.
      Со Пенг - художник поразительный. Он работает в металле и в масле, комбинирует чеканку, графику и акварель. Это - новая живопись, новая по форме, но реалистичная по содержанию.
      Со Пенг грустно сказал:
      - Один торговец, который смотрел мою живопись, рассердился: "Вы просите сто долларов за картину, а я в прошлом году купил две картины такого же размера и цвета за семьдесят пять!"
      Со Пенг работает в маленькой двухкомнатной квартирке, - уборная во дворе, кондиционера нет, кухня заставлена полотнами, и чтобы сделать чай, приходится минут десять снимать картины с электрической плиты.
      Сегодня был прием, устроенный Национальным театральным обществом Сингапура. Принимал гостей президент общества, писатель Го По Сенг. Он прислал мне приглашение в отель с личным письмом: "Я был занят все эти дни и не мог с вами увидеться. Жду на вечере. Это будет наше очное знакомство". Я приехал на прием с Джо и чувствовал себя как камень, который обтекают волны. Китайские и британские банкиры и промышленники, приехавшие в смокингах и фраках, обходили меня стороной, а несколько человек, разбежавшихся было, чтобы поздороваться с Джо, женой британского советника, узнав, кто я, чуть не выдергивали руку из моей руки и быстро ретировались.
      Джо посмотрела на меня с болью.
      - Это не страшно, - оказал я, - это даже прекрасно. Сейчас вы можете воочию убедиться в том, сколь однозначна ваша пропаганда. Я приехал без атомной бомбы, без кинжала и без шифрованных радиопередач для агентурной сети. Я приехал как писатель и журналист. А почему все вокруг боятся меня? Только потому, что я - советский? Ей-богу, у нас дома этого нет, у нас люди не боятся говорить с иностранцем, да
      же если не согласны с доктриной, которой следует его страна. (За день до этого Джо говорила мне, что мы слишком тенденциозны и опасливы, что мы не хотим выслушать противную сторону и что "мы, Джулиан, значительно более широки и объективны в отношении к вам".)
      Джо демонстративно взяла меня под руку и стала водить от одного человека к другому - это были генералы, послы, министры - и представляла им "советского писателя", жестко наблюдая за тем, чтобы все те, кому она меня представляла, исполнили весь церемониал знакомства - не только рукопожатие, но и обязательный, ничего не значащий разговор и взаимное получоканье стаканами виски со льдом.
      - Англичанки хороши лишь тем, - сказала она, - что быстро признают свою неправоту. Конечно, я была дурой, когда говорила о нашей широте. (Именно она послужила прообразом Джейн в романе "Бомба для председателя".)
      Потом был концерт. Потрясло выступление самодеятельного симфонического оркестра и - главное - дирижера Ченг Си-сама. Его семью - у них было пятнадцать человек детей - во время "культурной революции" начали преследовать за буржуазность, поскольку отец учитель, а его брат до 1949 года владел книжным магазином. Ченг Си-сам бежал из Китая. Сейчас ему двадцать пять лет. Он бродил по Гонконгу, потом поехал на Тайвань.
      - Но там невозможно жить и работать, - говорил он мне. - Тайвань - это страшно, это полное пренебрежение к искусству, к музыке. Сейчас я здесь, и, видимо, надолго. На Тайване меня потрясло то, что там совершенно не признают европейской музыки, как и в КНР после "культурной революции". Китайский народ в высшей степени музыкальный, но он принимает европейскую музыку лишь в очень талантливом ис-прлнении, а талантливых исполнителей на Тайване практически нет. Да и в КНР Ли Шу-куня погубили. Каждый китаец может петь и может играть на флейте, он привык к своей напевности. "Чужое" должно быть очень уж интересно трактовано, тогда лишь оно станет "своим" для китайца. Вообще я считаю, что без Бетховена, Баха и Чайковского современной музыки нет. Каждый должен знать музыку этих титанов, потому что Бах и Чайковский - отцы культуры.
      Несмотря на жару, Ченг то и дело зябко поеживался, сильно затягиваясь дешевой сигаретой.
      - Я мечтаю, - задумчиво продолжал Ченг, - поработать для кинематографа, потому что фильм дает громадный выход музыке, особенно в таких странах, где еще мало концертных залов. Но если серьезно относиться к кинематографической музыке, рассчитывая при этом на Китай, то нужно точно знать, для какого района пишешь, ибо каждый район Китая имеет свою музыкальную традицию, свои обычаи. Для китайского кино необходимы определенные инструменты, и употреблять их следует в определенных ситуациях, ибо музыка, костюм и цвет играют одну и ту же роль - они лишь помогают драматургии. Главная сложность - унисон традиционной музыки. Каждый инструмент играет "самого себя". У наших национальных инструментов пять тонов, и поэтому надо очень точно оркестровать, но как бы точно ты ни оркестровал, все равно есть лимит возможностей.
      Он показал мне свои инструменты.
      - Китайская музыка - это моя ностальгия, - сказал он. - "Пи-па", "арху", "чинг", "самтьен", "юэт", "туин" - вы слышите, сколько таинственной музыки в самих названиях инструментов?
      Ченг Си-сам отошел к роялю и заиграл Хачатуряна, а потом, резко оборвав мелодию, стал играть "Петю и волка". Я поразился тому, как он резко переключается - это словно моментальное перевоплощение гениального мима.
      - Заметьте, в "Пете и волке" Прокофьева, - задумчиво сказал он, - есть нечто от китайской вкрадчивости. Переходы осторожные, они вытекают один из другого, хотя часто противоречат друг другу.
      Потом Ченг Си-сам взял маленькую арху и заиграл поразительную по напевности мелодию.
      - Это ноктюрн о конских скачках, - пояснил он, прервав игру. - Я однажды видел, как на горном плата гоняли коней, и я сочинил эту мелодию.
      (И я увидел бескрайние забайкальские степи, и кобылиц, окруженных жеребятами, и синие горы вдали, и голубое небо - совсем близко, и солнце кругом...)
      Потом Ченг заиграл на пи-па.
      - Это про женщину из Кантона, - сказал он, - мужа которой бросили в концентрационный лагерь.
      И лицо Ченг Си-сама стало строгим, а глаза громадными. Он изредка внимательно взглядывал на меня, а потом, вдруг прервав горькую мелодию, заиграл: "Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим". Он пропел это на ломаном русском языке, а потом, смутившись, замолчал. Я поцеловал его. Мы долго стояли молча, обнявшись; руки его были холодны, а глаза добры и печальны.
      Манера его игры на плачущей, ломкой арху, его руки, извлекающие литой, единый, трагичный звук, состоящий из некоего таинственного музыкального монолита, его строгое, закаменевшее лицо завораживали.
      (Я вспомнил встречу с председателем Союза композиторов Вьетнама товарищем Хоатом. В тот день Ханой не бомбили, и я приехал к нему в союз. Он тогда сидел у рояля, осторожно трогая клавиши длинными плоскими пальцами. Увидев меня, по-французски спросил:
      - Коман са ва?
      - Са ва бьен, - ответил я и начал мучать его расспросами о том, как он пришел в музыку.
      Он долго молчал, трогая клавиши, и задумчивая, тихая мелодия выливалась в открытые окна.
      - Как вам сказать, - наконец ответил он, улыбаясь, - я еще не собираюсь умирать, поэтому ни разу не составлял автобиографию...
      Повернулся на вращающемся черном стульчике ко мне, пожал задумчиво плечами, закурил.
      - Давайте попробуем вспомнить и разобраться в этом деле.
      Он снова тронул клавиши.
      - Я играл со своим эстрадным оркестром в кабаке для французских военных. Ко мне однажды подошел офицер, пьяный, веселый, красивый, попросил сыграть увертюру из "Севильского цирюльника". У нас не было нот, мы сыграли что-то другое, я уже не помню что, а он потом пришел благодарить нас с видом мецената и ценителя. Он не понял, что мы ему сыграли не то, что он просил. Когда он благодарил меня на своем замечательном языке - языке революции и "Марсельезы", - мне было до слез горько за Францию,.. Я ненавидел этого нувориша и одновременно упивался музыкальностью его речи. Язык вообще первая ступень в музыку. Наш язык особенно.
      Если я слышу вьетнамский язык, то сразу определяю, кто это - друзья, родственники или знакомые. Я могу определить при этом, кто, как и к кому из собеседников относится: с почтительным уважением, просто с уважением, с любовью или юмором. У нас, например, слово "я" имеет массу значений. "Я" - это "той", "тау", "тыо", "минь", "тяу", "ань", "эм". "Минь" - это низкий регистр голоса, я буду употреблять по отношению к себе слово "минь", если разговариваю с женой. "Тяу" - это высокий регистр. Когда я говорю о себе, я буду себя называть "тяу" в разговоре с учителем, с человеком, к которому я отношусь с большим почтением.
      ...Нотной грамоте выучился в церковном хоре. Я пел "Аве Мария". В католической органной музыке я постигал законы звучания. Но я понял тогда (может быть, это парадоксально), что эта великая музыка уничтожает меня, съедает во мне яростную активность музыканта.
      В музыке, сочинявшейся для нас, колониальные власти совмещали католическую успокоенность с буддистской мелодичностью. Это был в высшей мере продуманный принцип работы, которую колонизаторы вели среди местного населения.
      При колонизаторах петь свои песни считалось дурным тоном - только французские, немецкие, песни китайцев. Это было бесконечно обидно, я ведь жил звучанием Вьетнама. Именно тогда решил сочинять только национальную музыку. А смог это сделать, лишь когда ушел к партизанам, в 1948 году.
      Он задумался, потом заиграл смешную, "раскачивающуюся" музыку.
      - Это ария пьяного, - засмеялся Хоат. - В размере "четыре на пять". А сейчас спою свои стихи. Они называются "Времена года", я их положил на музыку. Называю стихи моими, хотя, вероятно, не имею права так называть, потому что это старинные стихи: "Весна гуляет по траве, лето любуется красками озера, осень пьет вино из цветов, а зима читает стихи о снеге".
      Изучая национальную музыку, я попутно изучал живопись и литературу. Это помогло мне понять национальные особенности нашей музыки. Раньше я искал структуру, лады, повороты, а теперь ищу дух, а не форму, ищу причины, порождающие форму. Надо искать национальную душу музыки, и если она найдена и вы смогли ее сформулировать (поймите верно этот суконный образ), то национальная душа всегда выльется именно в национальную форму. Надо мной шутят: "Зачем тебе заботиться о душе, это же идеализм. Ты же и так вьетнамец, жена у тебя вьетнамка, ешь, пишешь и думаешь по-вьетнамски, чего же еще?"
      Душа нашего народа поразительно откровенна, и в то же время в ней есть укромные уголки. Зайдите в любой дом в деревне - двери всегда открыты: "Добро пожаловать". Каждый гость желанный. Но там есть еще четвертая и пятая комнаты, они всегда закрыты, туда никого не пустят. Посмотрите на шляпу, которую носят наши женщины: она открыта и закрыта одновременно. Вы не увидите глаз. Вы увидите только смеющийся рот, а в глазах могут быть слезы... Раньше я мечтал писать огромные сочинения, сейчас стремлюсь писать камерные вещи для национального оркестра: скрипки, гонги, флейты. Я люблю писать маленькие фортепьянные песни. И чем дальше, тем больше мне хочется писать стихи на свою музыку. Я вам сейчас пропою свой ноктюрн.
      Когда он начал играть, я подумал об одной прокофьевской вещи. Ее мне в свое время играл Андрон Михалков-Кончаловокий, и я эту вещь называл - в силу ее яростной стремительности - "танковой атакой".
      Хоат назвал свое произведение "На фронте под звездами":
      - "Оружие поднято в небо. Мы сидим возле. Мы не можем не верить, что победим, хотя ночь темна и в темноте ночи яркие звезды, которые темноту делают более осязаемой. И эти же звезды блестят в глазах погибших героев. Глаза смотрят из ночи и в ночь. А в это время под звездами, в траве у дороги, сверчки выкрикивают жалобно жабам: "Ниже по голосам, тише по нотам! Тише вы пойте! Бойцы слушают, пусть они слушают. Ведь те прилетают ночью..."
      - Считается, - рассказывал Хоат, - что у нас полифоническая музыка. Это неверно. У нас полиритмическая музыка. Голос плюс скрипка "ний", плюс система ударных инструментов: большой и малый барабаны, малый гонг, кастаньеты. Это все рождает полиритмы. Я нашел для себя объяснение этой полиритмики. Если вы поедете на юг, будьте внимательны: гладкая равнина - и вдруг среди этой плоской равнины в сером мареве возвышается огромная одинокая скала. Одиночество - удел нашей музыки, одиночество - трагический удел музыканта...)
      Провел весь день в университетском клубе профессоров Сингапурского университета. Тут собираются англичане, малайзийцы, американцы, индусы. Китайских профессоров здесь почти нет - видимое последствие колониализма. Собираются с пяти часов вечера и проводят свой досуг до одиннадцати. ("Попав на необитаемый остров, - пошутил Энрайт, - англичанин сначала строит тот клуб, куда он не будет ходить...")
      Обслуживает профессоров мистер Ли, молодой, великолепно говорящий по-английски парень с жестокими глазами и постоянной улыбкой на лице. Профессор Вильям Виллет подшучивает над ним. Я видел, как холодеют глаза у мистера Ли, когда Вильям вежливо, но многократно просит его поменять пиво, потому что в нем слишком много теплой пены. Они словно бы испытывают друг друга: один - словом, другой - молчанием.
      - Чего вы добиваетесь вашей ехидностью, Вильям? - спросил его американский профессор.
      Раскурив трубку, Виллет ответил:
      - Я хочу понять, как долго они могут терпеть.
      - Хотите заранее купить билет на последний самолет?
      - Зачем? Может быть, я выйду приветствовать их с красным флагом.
      Беседовал с китайским журналистом, работающим в местной прессе. Он считает, что разумно трактовать сегодняшние события в Китае можно, лишь соотнося их с эволюцией конфуцианства.
      ...Действительно, Конфуций появился в ту эпоху, когда усилилась власть руководителей ханств, опиравшихся на бюрократический аппарат чиновничества. Конфуций выступил с критикой своего века. В пример он поставил век минувший. Мао, правда, наоборот, выступил с критикой своего века и высоко поставил века будущие. Конфуций был автором термина "благородный человек" - "цзюнь-цзы". Конфуций утверждал: "Благородный муж думает о долге, низкий человек заботится о выгоде". (Замечаете перекличку с гонением на "материальную заинтересованность" в Китае?) Мао легко найти союзников в тех семьях, которые воспитывались в догмах конфуцианства. А таких семей десятки миллионов. Конфуций утверждал, например, что истинный "цзюнь-цзы" должен быть безразличен к еде, к удобствам, к материальной выгоде, к богатству. Всего себя он обязан посвятить идее.
      Смешно отвергать рациональное зерно Конфуция, его глубокую мудрость. Конфуций искренне старался создать некий эталон высокоморального "цзюнь-цзы". Но чиновники, которые воспользовались его учением, взяли лишь внешнюю форму демонстративное проявление преданности старшему, уважение к мудрым, показную добродетель, скромность. Был составлен трактат "Лицзи". Все записанные в этом сборнике правила китайцы обязаны были знать наизусть и применять на практике (чем не цитатник Мао!). Взяв за основу форму, а отнюдь не идеальную суть этого конфуцианского трактата, Мао перелопатил его по-своему, он влил в этически-религиозную форму средневековья "социалистическое" содержание. Он предложил учить свой псевдосоциалистический цитатник каждому китайцу - "тогда ты пойдешь далеко, у тебя тогда откроются неограниченные возможности". Он обратил свой цитатник не к чиновничеству, как это было во времена конфуцианства, а ко всем китайцам, для того чтобы дать им возможность бороться за приобщение к власти. Для Мао было очень важно выпустить цитатник, сделать цитатник моральным кодексом, каноном.
      ("Для того чтобы по-настоящему овладеть идеями Мао Цзе-дуна, необходимо вновь и вновь изучать целый ряд основных положений председателя. Некоторые, наиболее яркие, высказывания лучше всего заучивать наизусть, постоянно изучать и применять". Это писал Линь Бяо. Тогда, естественно, я не мог знать, какой конец был уготован Линю.)
      Мао Цзе-дун обратился к молодежи, к "молодым бунтовщикам против бюрократии". Однако он сделал это для того лишь, чтобы канонизировать себя их руками. Молодежь, которая сейчас размахивает красной книжечкой, будет формовать своих детей в преклонении перед Мао Цзе-дуном.
      Пекинская пресса не случайно публикует идиотские истории о том, как человек, почитав труды Мао Цзе-дуна, стал уважать старших, научился играть на скрипке и понял реакционную сущность ЭВМ. Во времена Конфуция были изданы сборники примеров "Сяо" - "сыновняя почтительность". Там также говорилось, что если молодой человек по-настоящему выучил "Сяо", то он, например, в летние ночи не станет отгонять от себя комаров - пусть они его жалят, но ни в коем случае не кусают его родителей. В пример ставится молодой парень, которого звали Пань. Он отрезал от себя куски тела и варил из них суп для своего тяжелобольного отца и стал в конце концов объектом для поклонения.
      - За то, что Мао "играет в Конфуция", - закончил мой собеседник, - говорит также изучение противников конфуцианства - "лигистов". По их доктрине закон разрабатывает реформатор, умный человек, "светлая голова". Потом закон одобряет государь, а уж осуществляют эти законы министры, чиновники, отлаженный государственный аппарат. Чем, как не борьбой Мао, считающего себя последователем Конфуция, против государственного аппарата Лю Шао-ци ("лигистов"), отличалась последняя борьба в Китае, скажите мне, Джулиан? А когда и если Мао "ударит" по Конфуцию - знайте, - он хочет заставить народ забыть гения древности, чтобы у него вообще не осталось конкурентов "на вечность".
      Отправил корреспонденцию в "Правду".
      ...Я встретился с ним в Сингапурском клубе пловцов. Он был одет в старенький, подштопанный, но выкрахмаленный и наутюженный колониальный костюм - белая рубашка, короткие белые шорты, толстые шерстяные носки и тупоносые коричневые ботинки. Он сидел в тени, смотрел, как в изумрудной воде загорелые люди играли в мяч, вытирал со лба пот и медленно потягивал пиво.
      - Отчего вы не плаваете? - спросил я его.
      - Не умею. Я родился в семье британского рабочего, мы не имели ни прав, ни возможностей посещать такие клубы.
      Ученый, занимающийся древним Востоком, он презрителен ко всему сегодняшнему.
      - Мир суетлив и опустошен. А я не умею плавать. И поэтому мне скучно, усмехнулся он, - и ясны мне все начала, а концы - тем более.
      Мы закурили. Солнце было бесцветным, оно словно бы растворилось в расплавленном, алюминиевом, сорокаградусном небе.
      - Спрашивайте про начала, - продолжая усмехаться, говорил он, - это пойдет на пользу вашей идеологической концепции. Я расскажу вам про то, как наш великий колониализм, сохраняя китайскую керамику четырнадцатого века и индийскую скульптуру тринадцатого века, уничтожал побеги того дерева, без которого нет развития, - он уничтожил сегодняшнюю культуру колониального Востока. И мне скучно, потому что мне ясны концы - придет сюда, в эти освободившиеся от нас, проклятых англосаксов, страны, новый Хам, или Мессия, или черт те кто, и некому будет противоборствовать, ибо противостоять вандализму может только культура - она сильнее пушек и морской пехоты.
      ...Я прожил в Сингапуре три недели - каждый день я занимался тем, что отыскивал людей, посвятивших себя служению новому национальному искусству молодой республики. Мой знакомый - назовем его Джоном - сказал тогда, в клубе пловцов: "Зря вы это затеяли. Мы вытравили всех, кто мог бы стать талантом. Здесь культурное безлюдье".
      То, что британский колониализм всячески мешал развитию культуры в колониальных странах, - с этим спорить нечего, сие правда. А вот то, что он уничтожил все побеги на древе здешней культуры, - с этим поспорить стоит.
      Мистер Лим Хенг То - режиссер телевидения. Мы сидим в темном зале, жужжит эркондишен, на маленьком экране мелькают белые штрихи - сейчас начнется фильм. Из темноты - до слез неожиданно - возникает портрет Чехова, и тихий голос по-китайски говорит о "народном писателе Чехове, который принадлежит не только России, но всему миру". И начинается фильм, снятый Лимом, - "Медведь". Красавица китаянка Го Хуа-пек - русская вдова в черном трауре, разухабистый китайский Семенов - Эн Чи Хоа в поддевке; изысканность и строгость черно-белых декораций, старинная русская музыка - далеким фоном, и вся эта китайская интерпретация Чехова, сделанная профессиональным режиссером и самодеятельными актерами, оборачивается чудом и прелестью, огромной уважительностью к культуре нашей страны.
      Едем в маленьком "фиатике" Лима в Наньянгскую академию живописи. Академия создана тридцать лет назад, во времена колониализма, ютилась в крохотном домике на пожертвования богатых китайских торговцев.
      - Это было тяжкое время, - рассказывает ректор академии Лим Ю Кванг, никто не помогал нам, наоборот, мешали всячески. А потом была оккупация, японцы расстреливали патриотов, царил террор.
      Одна из его картин так и называется "Незабываемый террор". Картина эта трагична и достоверна: художник запечатлел тот момент, когда арестовали его брата, казненного позже в тюрьме милитаристами...
      Живопись Кванга поразительна. Он ищет солнце в своей живописи. В каждой его картине солнце скрыто низкими облаками, но оно угадывается и в бликах на воде океана, и в ярости зеленых пальм, и в высвете холщовых парусов джонок на сингапурском рейде.
      В академии двести студентов. Подавляющее большинство - на первом курсе. Провозглашенная независимость усилила тягу народа к культуре. Пока еще трудно и с помещениями, и с профессурой, но главное - заинтересованность молодежи в изобразительном искусстве очевидна.
      Президент Ассоциации художников Е Чи Вай летом с группой своих коллег уезжает в Таиланд, Индонезию или Саравак, и там они пишут свои картины. Живопись Вая выполнена в иной манере - это некий сплав позднего французского импрессионизма и местного колорита. Потрясла меня его картина "Материнство". Столько в этой картине нежности, доброты, боли за племя даяков, испытавшее на себе многовековое иго колониализма, столько в эту картину вложено личного художником из Сингапура!
      - У вас много детей? - спросил я художника.
      - Восемь, - ответил он. - И еще примерно тысяча...
      Е Чи Вай преподает в школе живопись - жить на свое искусство пока еще в Сингапуре невозможно.
      ...Доктору Го По Сенгу тридцать два года. Он популярный врач и не менее популярный писатель, человек, отдающий все свое время пропаганде культуры. Он президент Национальной театральной компании, вице-председатель Сингапурского общества культуры.
      - Во время колониализма здесь никто не интересовался литературой и не занимался ею. Здесь не было ни одного журнала, ни одной театральной труппы. Когда пять лет назад я написал первую драму, у нас не было даже самодеятельного театра. Посещение спектакля сводилось к смене туалета - фрак, манишка, лакированные туфли, ярмарка тщеславия. То же с литературой - покупали заокеанские полупорнографические журналы с цветными обложками, администрацию не интересовало, что читает и смотрит народ. Мы создали "группу 65" - это было четыре года назад, - объединили художников, писателей, поэтов, актеров. Мы начали издавать журнал "Поэтический Сингапур", мы устроили первый в нашей истории поэтический вечер - пришло всего триста человек.
      Это было начало. Сейчас в республике около двухсот центров культуры. У нас пока еще нет художественной галереи, для этого надо собрать триста тысяч долларов - мы их соберем. Пока мы устраиваем выставки под открытым небом по субботам - раньше это было немыслимо. Мы построили театр, там выступают наш оркестр, наш балет, наша труппа. Пока это все полупрофессионально. Но ведь нам всего пять лет. Колониализм лишал нас культуры, а развиваться нельзя, не обогащая народ духовной пищей - Данте, Толстым, Флобером, Шоу...
      Один из виднейших поэтов Сингапура, Эдвин Тамбу, говорил мне:
      - Для бонз и бизнесменов вопрос культуры - это корешки книг в холле, которые никогда не читанны, и новая картина на стене, которую не понимают, но хвастают ценой. Для народа, который стал свободным, вопрос культуры - это вопрос будущего.
      Многие деятели культуры Сингапура, с которыми я беседовал, подчеркивали одну и ту же мысль:
      - Создать сингапурскую нацию, состоящую из китайцев, малайцев, индусов, невозможно без создания общей культуры. Языковой барьер по-прежнему велич в республике. "Разделяй и властвуй" - термин колонизаторов - до сих пор дает себя знать: индус не понимает китайца, тот не в состоянии объясниться с малайцем. Языковой барьер дает возможность всякого рода авантюристам - и западного и азиатского толка - "ловить рыбу" в этой мутной воде, оставшейся в наследие от колониализма.
      Беседую с организаторами театральной студии Сингапура миссис Го Ле Кван и мистером Ко Пао Куном. Они молоды, в искусство пришли после трудовой жизни они работали на строительстве дорог в Австралии.
      - Без балета нет движения, без движения нет драматургии, - говорит Кун. Мы начинали, когда у нас было двадцать учеников, теперь - сто.
      Здесь у них в маленьком домике на Соммервиль-роуд каждый день собираются патриоты высокого искусства. Им пока еще трудно - только два профессионала на всю студию. Но они уже показали и "Кавказский меловой круг" Брехта, и "Седую девушку", и Чехова, готовят сейчас вечер, посвященный Горькому. Они подарили сингапурскому зрителю - в первую очередь рабочему, трудовой интеллигенции новые пьесы прогрессивных американских писателей, австралийцев, великих китайских гуманистов.
      "Здесь нет искусства", - вспомнил я слова моего британского собеседника.
      Снобизм умного человека - опасная штука. Я отправился в английский клуб пловцов, чтобы доспорить с Джоном ("здесь нет талантов"), но его там не было, а у меня кончалось время, потому что пора было улетать дальше, и улетел я в самом хорошем настроении, потому что встреча с людьми высокого искусства надолго заряжает радостью.
      Утром позвонил в австралийское посольство.
      - Да, мистер Семенов, виза вам пришла... Какие районы Австралии вы можете посетить? Любые... Когда получить визу? Хоть сейчас...
      Визу выдали быстро. За мной заехала Джо, отвезла меня в аэропорт. Улетаю на Борнео, который называется ныне Калимантан, в столицу малайзийского штата Сабах - в Кота-Кинабалу.
      С одиннадцати вылет перенесли на два часа из-за неисправности самолета.
      - Лучше поменять билет, - сказала Джо, - это плохая примета.
      - Все англичанки верят в приметы?
      - Умные - да, - улыбнулась Джо. - А дуры во всем мире одинаковы.
      - Англичанки скромные женщины?
      - Умные - да.
      - Это демократично - хвалить себя? Нет?
      - Я воспитывалась в семье тори. О моих подругах, когда я училась в третьем классе, мама спрашивала: "Они настоящие леди?" Так что я теперь отыгрываюсь за мое консервативное воспитание и демократично хвалю себя... - Она грустно улыбнулась. - Сама не похвалишь - кто похвалит?
      Когда жара стала невыносимой, пригласили в "Комету". Рядом со мной в кресле сидел мистер Ку Тоу-чун - смешливый, очень резкий, чем-то похожий на японца. Он сказал мне, что его брат заместитель премьер-министра штата Саравак, а он сам владелец крупнейших малайзийских компаний "Сабах ойл", "Малэйшиа трактор энд экуипмент" и еще нескольких - не менее мощных.
      - Запишите мой телефон, - сказал он, - Сандакан, Сабах, Малайзия... У меня есть маленький островок, неплохой домишко, комнат тридцать, две маленьких шлюпочки, каждая берет человек по пятьдесят, с каютишками, которые отделаны красным деревом. Можем хорошо половить маленькую рыбешку, которую называют тунец...
      Мистер Ку рассказал мне свою историю. Начал он с нуля, торговал на улицах. Помогла китайская община. Сейчас ездит по всему свету, представляя и брата тоже, ибо тот его совладелец.
      - Брат английского не знает, он настоящий китаец, - улыбнулся Ку, - и, как истинный старый китаец, постоянно сидит дома.
      Он достал две сигары.
      - Кубинские. Хотите?
      - Спасибо.
      - Мне хочется быть похожим на Кастро, - хохотнул он, - жаль, что нет бороды. Вы давно носите бороду?
      - С рождения, - пошутил я.
      Мистер Ку заколыхался от смеха - сразу видно воспитанного человека.
      - У нас тысяча двести рабочих, - говорил он. - Мы с братом считаем, что профсоюз необходим. У нас есть профсоюз, и он соответствующим образом регулирует наши отношения. Впрочем, мои рабочие - китайцы, и отношения работодателя и рабочего у нас тоже особые. Мы все: одни - скрывая, другие афишируя, верим в Будду, в изначалие добра и силы, в предначертанность бытия. Я ненавижу только одну нацию на земле - американцев. Они следят за мной, когда я бываю в Нью-Йорке. Однажды они привезли меня в полицию, чтобы взять отпечатки пальцев, - они выяснили, что я рожден в Китае. Как будто не понятно по моему лицу, что я рожден не в Далласе! А я их нарочно пугаю: захожу в коммунистические посольства в Вашингтоне. Захожу, листаю литературу, спрашиваю, можно ли мне получить визу, а когда мне предлагают: "Дайте ваши документы", я отвечаю: "Хорошо, дам" - и выхожу с очень важным и серьезным видом. Бедные шпики сходят с ума, наблюдая за мной все то время, пока я живу в Штатах. Ну, а Мао, - он усмехнулся, - что Мао? Выводить суждение можно лишь в том случае, если знаешь всю правду. А никто не знает всей правды о сегодняшнем Китае. Можно только строить предположения. Я бизнесмен, я не оперирую предположениями. Но я китаец, и я, конечно, очень интересуюсь, что же происходит на "мэйнленде".
      И облака здесь были совсем иные: они громоздились в прозрачной голубизне неба белыми снежными пиками. Вершины были освещены багровым солнцем, стальные основания, казалось, вросли в густую зелень моря. Я вспомнил моряцкую присказку: "Если тучи громоздятся в виде башен или скал, надо бури опасаться, налетит жестокий шквал".
      В динамиках нашей "Кометы" зашипело, затрещало, и низкий бас объявил:
      - Добрый день, леди и джентльмены! Говорит командир вашего воздушного корабля. Через восемь минут мы приземлимся в аэропорту Кота-Кинабалу, столице Сабаха. Прошу надеть привязные ремни и воздержаться от курения.
      Протащив акулье брюхо самолета над бело-песчаными пляжами, над пенной кромкой моря, над каучуковыми плантациями, турбины взревели в последний раз, теперь уже помогая гасить скорость, и колеса коснулись земли Калимантана.
      Жара была неописуемой - пострашнее сорокапятиградусной сингапурской. Аэропорт маленький, эркондишен здесь еще нет, и, когда вас обступает с десяток гостиничных агентов, становится совсем уж невыносимо жарко; каждый красочно, настойчиво и ужасно громко рекламирует свой отель. Старичок, стоявший чуть поодаль, держал, как и остальные, в руках буклетик своего отеля, но не кричал и активности проявлять никакой, как видно, не намеревался.
      - Что у вас? - спросил я. Порой в рекламе лучшая реклама - молчание: оно как золото.
      - У меня "Борнео", - ответил он гордо. - На берегу океана. С кондишен и тишиной. От города четыре мили. Дорога на такси шесть местных долларов. Ничего иного, кроме хорошего отдыха, гарантировать не можем.
      ..:Темнеет на Борнео быстро: только что раскаленный шар солнца катился по вороненой океанской стали, только что листья кокосовых пальм жирно блестели в его тугих, мощных лучах, как вдруг светило нырнуло в воду, сделалось сумеречно, и диковинных расцветок птицы стали черными, и розовые малыши крабы, носившиеся по громадному белому пляжу, превратились в страшненьких паучков, и белая лошадь, на которой лихо проехала юная англичанка, вовсе исчезла в темноте, по-тропически густой и непроглядной, и костер, разведенный на берегу, под пальмами, еще десять минут назад казавшийся бесцветным, стал черно-красным, и даже было слышно, как шипят и выстреливают фейерверковыми искрами маленькие поленца какого-то диковинного, как и все здесь, деревца.
      От костра отделились две фигурки: мужчина нес что-то под мышкой, а рядом с ним, подпрыгивая на одной ноге, бежала маленькая девчушка. Камбакао, человек из народности кадазан, с дочкой Марианной подошел к берегу моря, сбросил тапочки и исчез в густо-фиолетовой бездне моря.
      Камбакао говорит по-английски. После получения Малайзией независимости он начал работать помощником врача - так здесь называются санитары. Со мной он говорит по-английски, а с десятилетней дочкой Марианной - на своем родном языке кадазан. Марианна скачет на одной ноге в море, плавать она пока еще не умеет, но ловка и в воду забирается до тех пор, пока можно подпрыгивать, захватывать воздух, опускаться на теплое, ровное песчаное дно и снова подпрыгивать, держа в руках шест: на нем Камбакао закрепит белую капроновую сеть - он ловит рыбу. У Камбакао зуб не попадает на зуб: вода, по его словам, холодная - "всего" тридцать градусов.
      - Хорошо, что нет луны, - говорит он шепотом, - значит, у нас будет рыба.
      Шепотом он говорит потому, что рожден в джунглях. Там знают повадку рыбы и нрав зверя. Настоящие ловцы, охотники и рыболовы всегда говорят тихо: они боятся спугнуть зверя.
      Лишь после того, как Малайзия стала независимой, Камбакао переехал в город.
      - Я и сейчас езжу отдыхать в джунгли. Там в реках большие рыбы. А в джунглях много кабанов. Я уж разучился бить их копьем: я не могу метнуть копье дальше чем на тридцать метров, позор какой, а? Обезьян мой отец до сих пор бьет стрелами, которые надо выдувать из деревянного ствола. Я тоже бью их так, - улыбается он, - отравленными стрелами. Мы подкрадываемся к ним, как в вашем "большом балете" крадутся по сцене актеры, играющие роль злодеев, - я смотрел этот фильм в нашем кинотеатре... Ужасно холодная вода, - повторил он, неужели вы не мерзнете? Хотя нам рассказывали, что вся ваша страна покрыта снегом.
      - Ну, уж не вся, - ответил я, обидевшись за наш Крым и Кавказ, - у нас тоже есть теплое море.
      - Теплее нашего?
      - Теплее вашего моря нет нигде.
      - Вот видите, - горделиво сказал Камбакао и засмеялся.
      Марианна нырнула, и ее долго не было, а потом она, отдуваясь, поднялась со дна и протянула мне диковинную белую ракушку. Она сказала, как говорит моя Дунечка, - так, наверное, говорят все дети мира, когда хотят сделать приятное:
      - На!
      Ее громадные глаза на загорелом лице сверкнули улыбкой, и я увидел эту улыбку, потому что зубы Марианны ослепительны, они, словно фонарики, высвечивают ее лицо, курносое, очаровательное, ломко-красивое.
      - В ее годы, - говорит Камбакао, - я не мог так говорить с белым. Я не имел права называть белого по имени, я называл его "сэр" и смотрел себе под ноги...
      ...Рыбы было много. Марианна складывала длинных белых рыб в мешочек, показывая мне каждую, - луна взошла, и стало светло, и рыбу было хорошо видно.
      - Очень красивые рыбы, - сказал я.
      Камбакао перевел Марианне. Она протянула мне самую длинную, зубастую, голубую рыбу и сказала:
      - На!
      Потом мы лежали у костра и молча курили. Море изредка накатывалось на прибрежный песок, и только этот осторожный звук нарушал таинственную тишину ночи. Задумчиво глядя в огонь, Камбакао спросил:
      - Скажите, Джулиан, а с какого возраста в вашей стране разрешено обращаться друг к другу со словом "товарищ"?
      ...Ах, какое же фантастическое было то утро! Многокилометровый пляж пуст, ни единого человека. На песке, возле самой кромки прибоя, лежали кораллы, огромные перламутровые ракушки, похожие на блюдо, невиданных форм камни, загадочные морские растения. Я сразу вспомнил нашу "охотницу за камнями" Мариэтту Шагинян: ей бы здесь много было работы - на целую книгу. Я долго шел по берегу, и было вокруг тихо, и ни единой души не было окрест. Я оглянулся, когда услышал веселые детские голоса, - три девчушки, рожденные, словно по ранжиру, с разницей, видимо, в год, бежали наперегонки по песку, а следом за ними вышагивал отец - долговязый, весело смеющийся, счастливый. Девочки Джой, Мэри и Сьюзен - окружили меня: улов моих ракушек был воистину богат.
      - А это что такое? А как называется вон та, с рогами? А где вы нашли вон ту?
      Их отец улыбнулся:
      - Они вас замучают.
      - У меня две такие же.
      - Они здесь?
      - Дома.
      - Вы откуда?
      - Сейчас - из Сингапура. А вы?
      - Из Сайгона. Они, - он кивнул головой на девчушек, - прилетели сюда с женой на неделю: у меня отпуск... - он усмехнулся, - за боевые заслуги...
      - Как в Сайгоне?
      - Плохо.
      - Почему?
      - Потому, что Север знает, чего он хочет. Я сам северянин, а мы воевали против Юга, когда он был рабовладельческим. Эти, в Сайгоне, хотят делать свой бизнес за нашими спинами. Между нами говоря, это не война, а скотство.
      - И много вас так думает?
      - Те, кто могут думать, думают, как я. Обидно, знаете ли, погибать, когда трое таких вот карапузов ждут тебя дома. Надо мной смеются в Сайгоне: "Ты пацифист и плохой патриот, потому что рожаешь девочек: сейчас Америке нужны солдаты".
      Мой собеседник замолчал и растянулся на песке.
      - Вот блаженство, - тихо сказал он, - лежать - и ничего не бояться, и только ненавидеть время, которое несется, как конь на скачках...
      - А если вы туда не вернетесь? Он пожал плечами:
      - Дезертировать? Тюрьма... Кто их тогда будет кормить?
      Он поднялся, закурил. Долго с тоскливой нежностью смотрел он на своих девочек. Девочки играли в песочек - так играют все дети мира...
      На пляж вышла женщина с мальчиком. Она ждала ребенка, на ней был широкий халат. Она увидела моего собеседника, улыбнулась ему и помахала рукой, а мальчуган бросился к девчушкам.
      - Она тоже ждет мужа, - сказал американец. - Я знал его по Сайгону... Он погиб три дня назад, и я не могу сказать ей про это и вру, что он вот-вот прилетит. Простите...
      Он поднялся и, слишком широко улыбаясь, пошел навстречу женщине, которая еще не знала, что теперь она вдова.
      ...Директор информационного департамента правительства штата Том Вилли был рожден в джунглях, он тоже из народности кадазан.
      - Вот эти центральные улицы, - говорит он мне, - построены пять лет назад. Раньше здесь было море.
      Нарядные пяти- и шестиэтажные дома образуют четыре красивые улицы. Действительно, раньше здесь было море. При колониализме здесь был только один двухэтажный каменный дом - там помещался суд. Во время войны Кота-Кинабалу был разбит - сначала японцами, потом союзной авиацией. Городским строительством британцы не интересовались: их волновали каучук и нефть Борнео. За все годы колониального господства Англия не удосужилась создать библиотеки в Сабахе. Только после получения независимости организована первая библиотека. Сьюзен Чжоу, молоденькая директриса, показала мне книжные стеллажи.
      - У нас теперь сорок тысяч книг и семь тысяч постоянных читателей. Ну, и у обменного фонда - в других поселениях и в джунглях - еще семь тысяч. Из русских писателей у нас есть Толстой и Достоевский, изданные в Лондоне. Советская литература? Есть две книжки.
      И она показала мне "Аленку" - сборник рассказов Сергея Антонова и "Детство Никиты" Толстого. Обе книги изданы на русском языке, прочесть их в Сабахе, где нет ни одного человека, знающего русский язык, практически некому.
      Том Вилли повел меня на берег; громадные горы кораллов лежали на набережной - продолжалось наступление на море, кораллами здесь мостят дороги.
      Наиболее интересные здания в "Кэй-Кэй" (так сокращенно называют столицу Сабаха) - церкви: римской католической миссии, американских францисканцев, святого Мэтью. Римская католическая миссия, например, имеет здесь семнадцать школ: церковь старается заново завоевать позиции, проигранные алчным британским колониализмом. Но молодежь ставит такие вопросы пастырям, на которые ответить правдиво и исчерпывающе отнюдь не просто. Святые францисканцы организуют свою работу по-новому: все учителя в церковных школах - молодые американцы, люди не старше тридцати лет, которые не только изучают со школьниками "гуманизм свободного мира" и "вандализм" коммунистов-безбожников, но и танцуют с ними хали-гали, а по вечерам вместе гоняют в футбол. Однако в дни каникул школьные дворы пусты, а в библиотеке не протолкнешься: молодежь хочет серьезных знаний.
      ...Рядом с новым центром города, выросшим из моря, как в сказке, стоит деревня на сваях. Есть там старые лачуги, есть новые дома. Место это подлежит реконструкции в ближайшем будущем. Но подобные же поселения в джунглях, где свирепствуют малярия и туберкулез, где тысячи кадазанов умирают от эпидемий, пока еще существуют. Правительство пыталось неоднократно вывести кадазанов из джунглей на берег моря, в обжитые районы, но старики не хотят покидать насиженные места, да и китайские купцы, в руках которых сосредоточена почти вся торговля в малайзий-ском Борнео, всячески срывают попытки правительства приобщить аборигенов к цивилизации: купцу выгоден темный человек, ему можно всучить старый товар за высокую цену. Ну, и Пекину это выгодно тоже, - во всяком случае, стратегия Мао делает ставку на темноту и некультурность. Понятие "революция" пекинские стратеги сплошь и рядом подменяют термином "бунт темноты".
      Здесь, в городке на сваях, я подрядил паренька с длинной долбленой лодкой, и мы пошли в море. Вода тугая, зеленая, прозрачная, и в этой странной воде видны коралловые острова, и кажутся эти острова нереальными и сказочными - так диковинны они и фантастичны. Острова, где живут рыбаки, - маленькие скалы, поросшие каучуковыми деревьями и кокосовыми пальмами, - словно отрезаны от моря тонким ножом; они будто бы висят в тяжелом зное неба. И красота кругом поразительная, и тишина, и ощущение громадного одиночества.
      ...Поздно вечером я шел по Принс Филипп драйв. На втором этаже "Веннер-отеля" гремел джаз. Я поднялся туда. Свет был выключен, и на маленькой эстраде стояли музыканты. Зал молча и сосредоточенно танцевал шейк. За моим столиком пьяный белобрысый путешественник слезливо жаловался своему спутнику и томно просил пройти с ним в туалет,
      На эстраду вышла певица. Она была молода и красива. Малайка, ее звали по-европейски - Мадален. Она начала петь, и я поразился ее голосу, низкому, сильному и такому же таинственному, как эта ночь, и как эти джунгли вокруг, и как далекая гора Кинабалу, самая высокая в Борнео, и как тихое, теплое море, полное кораллов и диковинных длинных рыб. Я думал, что зал замрет, что все остановится и станет тихо. Но никто не принимал всерьез Мадален с ее песней, которая называлась "Вчера". "Вчерашнее горе - это не горе, - пела Мадален, единственное горе - завтрашнее".
      - Почему вы здесь поете? - спросил я ее, когда она вернулась за свой столик. - Вам надо петь в театре, где много людей, где свет и где нет пьяных...
      Она долго смотрела на меня, а потом ответила:
      - Я сегодня не могу, я сегодня занята на ночь...
      Пьяный иностранец упал со стула, и ему кто-то зааплодировал. Мадален вдруг засмеялась, а потом засвистела - пронзительно, как свистят наши голубятники. Она обернулась ко мне и сказала:
      - Если бы вы только знали, как я вас всех ненавижу...
      - За то, что мы мужчины?
      - Нет. За то, что вы белые. Мой дядя голландец, он жив, он живет в вашей проклятой Европе. Я хотела поехать к нему, а он прислал мне денег - только чтобы я к нему не ездила. Что вы делаете в наших храмах? Вы там отыскиваете, с кем бы переспать. И всегда сначала говорите про то, что мне надо петь в больших театрах.
      К ней подошел здоровенный верзила, тоже из путешествующих или, может быть, отдыхающих здесь после Вьетнама.
      - Пошли, - сказал он, - пора.
      - Мой бог, - сказала Мадален, - да не торопись ты так: у меня еще один номер. И уплати сначала деньги - я вам не верю...
      Она пошла на освещенный "пятак" сцены и запела песню о Париже, в котором никогда не была, но который она "любит и в зиму и в лето, который она любит всегда...".
      Я вернулся к себе в "Борнео" и пошел на пляж. Луна была окаянно высокой, и была видна тропинка, что вела через большой газон и заросли к морю, к тому месту, где горел костер. По газону ходил долговязый американец из Сайгона и что-то тихо говорил плачущей женщине, которая теперь, видимо, узнала, что три дня назад стала вдовой.
      Возле костра сидел Камбакао вместе с Марианной. У них был хороший улов.
      - Ну что, будем ставить сети? - спросил Камбакао. - Я специально ждал вас.
      - Спасибо.
      - На, - сказала Марианна, протягивая мне целлофановый пакет.
      Я развернул пакет - там были ракушки всех форм и расцветок. Я поцеловал ее в лоб. Она засмеялась и побежала к морю.
      Камбакао собрал свою белую капроновую сеть и сказал:
      - Пошли?
      И мы пошли к морю.
      Вдруг он остановился и спросил:
      - Как вы думаете, мои дети будут счастливее меня? Ну хоть ненамного? Или нет?
      Мы поставили сети и вернулись к костру. Марианны не было, я только слышал ее смех где-то вдали, на громадном черном пляже. Возле костра лежал паренек и читал книгу.
      - Это Вильям, - сказал Камбакао, - он недавно пришел из джунглей и сейчас строит здесь дорогу и учится...
      - Хэлло, - сказал я.
      - Хэлло, - ответил Вильям и снова уткнулся в книгу.
      - Что вы читаете? - спросил я. Он молча показал мне корешок - "Максим Горький".
      Мы переглянулись с Камбакао и улыбнулись.
      - Дети будут счастливее нас, - сказал я, вспомнив замечательные слова Горького, - и жить им будет лучше.
      ...Элегантный, сухопарый, как спринтер, Говард Яп - директор строительной компании - один из наиболее могучих людей и в Кота-Кинабалу, и во всем штате Са-бах. Он отвечает за выполнение правительственной программы по строительству домов для переселенцев-кадзанов из джунглей. Их пытаются вырвать из дикости и поселить в благоустроенных поселках в окрестностях Кота-Кинабалу.
      Говард Яп на своем кондиционированном "мерседесе" повез меня в джунгли, на каучуковые плантации, показал новые магазины, которые построило правительство, - до недавнего времени абсолютно вся торговля в Сабахе была сосредоточена в руках китайских купцов, большинство из которых так или иначе связано с пекинской агентурой.
      Потом под обжигающим солнцем, по желтой, тугой, пыльной дороге объехали новые жилые районы в пригороде "Кэй-Кэй" - Кампонг Луенг, Санни Гарден, Тем Хуанг Вилла, Ликус-парк. Двухэтажные домики, вполне милые маленькие квартирки - все это для аборигенов-кадзанов. Поскольку купить дом рабочему практически невозможно - жилье повсюду архидорого, - впервые в Сабахе эти квартирки сдают в аренду за умеренную плату.
      - Оборот моей фирмы, - говорит Яп, - сто миллионов местных долларов. За то, что это жилищное строительство серьезное и перспективное дело, свидетельствуют сто миллионов американских долларов (они в три раза дороже наших), вложенных нашей "сестринской" компанией в Куалу-Лумпур. Пусть Мао болтает о будущем благоденствии. Мы предпочитаем работать без болтовни, но работать для настоящего - в поте лица своего.
      Заехали к Япу домой.
      - Жена и дети уехали в горы, там прохладней, - сказал он, - так что не взыщите за холостяцкий беспорядок. Если бы мой отец, традиционно воспитанный старый китаец, увидел этот бедлам, мне бы пришлось туго.
      Не успели мы выпить ледяной колы из холодильника, как затрещал телефон. Он звонил беспрерывно. Яп говорил то по-английски, то по-китайски, то на малайском языке. Утерев пот со лба, он усмехнулся:
      - Бежим отсюда. Нам еще есть что посмотреть. В машине, включив кондиционер, он сказал:
      - Ненавижу говорить по телефону, особенно с соплеменниками, - эти обязательные тягучие церемонии: "Как вы себя чувствуете? Как здоровье жены и детей? Как долго я вас не видел..." И на все надо отвечать. А я чувствую, как время уходит. Словно песок сквозь пальцы.
      ...В маленьком городке Пенамианг, в душных джунглях, он "передал" меня своим коллегам-строителям, а сам умчался дальше - его объекты разбросаны по всему штату.
      Зашел в газету "Дейли экспресс" с рекомендательным письмом к редактору. Редактор улетел в Куалу-Лумпур. Политический обозреватель мистер Рамон, опасливо посмотрев мою визитную карточку, отказался беседовать о чем бы то ни было.
      - Я долго жил в Брюнее, я лишь недавно приехал сюда. Я не знаю ничего, кроме того, что мы развивающаяся страна и мы счастливы. Никаких проблем у нас нет! Это все. Обратитесь в правительственные инстанции, пусть с вами говорят официальные представители, я беседовать с вами не уполномочен!
      - Проблем у нас огромное количество, - сказал мистер Го Сяо, один из геологов, прибывших сюда из Куалу-Лумпура для организации изысканий нефти в джунглях. - Мы боремся и против колонизаторских тенденций Запада, и против шовинизма Мао. И при этом надо работать, время пустой болтовни кончилось. Мы хотим превратить нашу Малайзию в развитое, процветающее государство. Мао сейчас уже не так страшен, ибо он переторопился, он сделал главную ставку на тех, у кого в руках винтовка... А здесь, в джунглях, далеко не у всех винтовки - еще много копий и кинжалов. За социализм - копьем, неплохо, а?! - рассмеялся Го Сяо. - Мао проиграл, потому что он требует приоритета "деревни". "Большая деревня победит город" - помните его лозунг? А мы, граждане Малайзии, делаем ставку на "город" - на машину и транзистор. Здесь, например, сейчас начинают строить телецентр. А в Кота-Кинабалу всего тридцать пять тысяч жителей. Расточительство? Нет. Расчетливость. Надо приобщать людей к технике и информации конца двадцатого века. "Кэй-Кэй" - растущий город, один порт чего стоит. Но рядом - Филиппины, которые инспирируют движение сепаратистов за отделение Сабаха от Малайзии - не сами по себе, а через тех китайских миллионеров, которые живут в Маниле, но слушаются указаний из Пекина. Впрочем, я не удивлюсь, если сепаратистам помогает и дядя Сэм, которому хочется закрепиться на острове, получить базы на непосредственных границах Индонезии и Малайзии, чтобы отсюда бомбить Вьетнам, поддерживать тайваньских марионеток и господствовать в Индийском океане.
      Вечером беседовал с несколькими китайскими бизнесменами и учителями. Все они в один голос говорят, что безумие, происходящее сегодня в Пекине, не может длиться вечно.
      Один из собеседников сказал, что сейчас нелегально распространяется речь маршала Чень И, министра иностранных дел Китая. Я спросил:
      - В чем смысл этой речи?
      Мои собеседники сказали, что точное содержание речи неизвестно, но смысл ее заключается в том, что незачем из Мао Цзе-дуна делать живого бога, а Лю Шао-ци отнюдь не является отступником от марксизма.
      - Мао приведет страну к гражданской войне, - говорили мне, - если не сейчас, то позже.
      Речь ныне покойного маршала Чень И я прочитал в 1973 году. Некоторые отрывки из нее целесообразно привести здесь, чтобы подтвердить правоту моих собеседников. Тогда, признаюсь, я отнесся к их словам с определенным скепсисом.
      "В качестве министра иностранных дел я несу главную ответственность за руководство всем аппаратом, ведающим внешними сношениями. До тех пор, пока меня официально не уволят в отставку и не снимут с должности, я буду осуществлять руководство. Я говорю открыто. Вы можете отрубить мне голову, можете пролить мою кровь, но я не намерен под вашим давлением уступить руководство. Вы уже опубликовали против меня такую массу "дацзыбао", что теперь настала моя очередь и я обязан выступить...
      Разве непрестанное повторение лозунга: "Изучайте произведения председателя Мао" - облегчит нашу задачу? Что произойдет, если все наши дипломатические работники, подобно хунвэйбинам, наденут военные фуражки и мундиры, повесят на грудь значки с цитатами председателя Мао и высоко поднимут красные книжки? Разве тем самым они не уподобятся миссионерам? Если говорить обо мне, то, признаюсь, я не читал так много, как вы, трудов председателя Мао. Это объясняется просто-напросто тем, что у вас есть время для чтения, а мы его совершенно не имеем. Самое важное - это действовать, опираясь на собственный опыт.
      Мы не признаем культа личности! Мы не хотим создавать культ председателя Мао. Председатель Мао тоже обыкновенный человек. Сколько было таких, кто не выступал против председателя Мао? Очень немного. Если 20 процентов членов партии сейчас действительно поддерживают председателя Мао, то я считаю, что и это неплохо. В этом смысле в моем министерстве дело обстоит совсем хорошо.
      В 1928 и 1929 годах я дважды выступал против председателя Мао. Однако противоречить председателю Мао вовсе не означает выступать против революции, так же как и поддержка его не равнозначна революционности.
      По-моему, можно вывешивать "дацзыбао" с критикой ЦК и председателя Мао. Бесконечное повторение: "Великий! Великий! Да здравствует! Да здравствует!" по существу, ничего не дает вам, не приносит никакой пользы. Я, например, встречаюсь ежедневно с председателем. Неужели вы думаете, что во время таких встреч, в момент, когда я вижу его, я кричу: "Да здравствует председатель Мао!"?
      Лю Шао-ци был моим профессором, моим учителем, в нашем государстве он занимает высокий пост. На VII съезде было решено, что Лю Шао-ци станет преемником и наследником председателя. Я полностью поддерживаю это решение. Выступления товарища Лю на сессиях Всекитайского собрания народных представителей были очень правильными. Вы должны изучать не только произведения председателя Мао, но также и работы товарища Лю Шао-ци. Листовки, которые вывешены на улицах, говорят об отстранении Лю Шао-ци от выполнения своих обязанностей. Правда ли это? Даже если это правда, то необходимо, чтобы такое решение было утверждено Всекитайским собранием народных представителей.
      Одним из ста обвинений, выдвинутых против Лю Шао-ци, является, например, обвинение в том, что в докладе на VIII съезде он не выдвинул на первый план идеи Мао Цзе-дуна. Но ведь этот доклад был утвержден председателем Мао и Политбюро. Я все время присутствовал при его подготовке и утверждении. В вывешенных на улице обвинениях против Лю Шао-ци одна часть полностью сфабрикована, а другая является пощечиной партии.
      Есть люди, которые, хотя в их руках сосредоточена огромная власть, неправы. Если действуешь в соответствии с их пожеланиями, то все в порядке. Если же в чем-либо возражаешь, то тебя сразу же зачисляют в черную банду. Есть и такие, которые прячутся за чужие спины и заставляют своих послушных марионеток писать на других "дацзыбао". Что это за поведение?
      Иногда слышишь и такой лозунг: "Долой большого милитариста Чжу Дэ!" А ведь Чжу Дэ в течение нескольких десятков лет боролся в рядах революции. Разве это не клевета на нашу партию?
      Если вы до кого-нибудь добираетесь, то сразу же копаетесь в его предках на три поколения назад. Люди могут спросить вас: почему вы, коммунисты, не даете покоя даже старикам, которым за 80 лет? Вы кричите: "Долой большого бандита Хэ Луна!" Я абсолютно не согласен с этим лозунгом. Хэ Лун - член Политбюро, маршал, а сейчас кричат, что "надо разбить его собачью голову". Разве можно таким способом завоевать доверие людей? Ведь вас спросят: какие же вы коммунисты? И так упрекают коммунистов в том, что "они, перейдя реку, разрушают за собой мосты".
      Опасность растет. "Дацзыбао" становятся все менее достоверными, их уровень - все более низким, а иероглифы - все более крупными. "Кроличий помет", "сукин сын", "разбить собачью голову" - вот выражения, используемые сочинителями "дацзыбао" в отношении критикуемых руководящих лиц. "Дацзыбао" пестрят такими оскорбительными эпитетами, как "черная речь", "ядовитые сорняки" и прочее, без какой-либо попытки вникнуть в существо вопроса. А это и есть потеря классового чутья. Сочинители "дацзыбао" считают, что правы всегда только они. Они свирепствуют, нет конца их глумлениям и оскорблениям. Если кто-то в их глазах еще и не контрреволюционер, то он обязательно член черной банды, а коли так, то, значит, он еще и шпион, а если шпион, то надо "разбить его собачью голову" и "перемолоть мозги". Над этим человеком позволено без конца издеваться, надо ставить его на колени, независимо от того, понимает он или нет, в чем его обвиняют. Задумывались ли вы, почему столько старых кадровых работников покончили жизнь самоубийством?"
      В отличие от Сингапура, в Кота-Кинабалу "Банк Китая" закрыт. Китайский магазин "Восточный стиль", правда, есть и здесь, но его бойкотируют. Есть маленький магазин, продающий моторы со штампом: "Сделано в Китае". Я попросил проспект - мне протянули брошюрку, напечатанную в Пекине. Описание мотора на английском и китайском, а обозначения деталей - если приглядеться - русские... Наш мотор-то, построен на том заводе, который мы подарили Китаю пятнадцать лет назад...
      Ко мне в отель приехал профессор Саймон Ю, ведущий художник Кота-Кинабалу, этнограф и поэт. Он привез в большом "додже" свои акварели.
      - Абстракционисты забывают, что у женщин есть глаза, - говорил этот подвижной улыбчивый старик, расставляя живопись на подоконнике. - Мои ученики любят масло, оно дает им больше свободы. Акварель, которую люблю я, требует правды, а правда, с моей точки зрения, выше свободы и неволи. Она выше всего, ибо правда - это религия. Я не люблю обилия цвета в живописи. Три-четыре краски должны дать ощущение глубины и пространства. Я отправил трех моих учеников в Европу, в Италию. Я считаю, что без европейской живописи, без изучения великих итальянцев, французов, русских современная живопись в Азии невозможна.
      Старик поднялся и быстро пошел по холлу. Мальчишка-бой, поклонившись, сказал:
      - Мистер Ю, ресторан закрыт.
      Мальчишка сказал это стыдливо, - здешние китайцы стыдятся, когда им приходится отказывать старшему в чем бы то ни было...
      Саймон Ю не обратил на слова мальчика внимания и распахнул дверь ногой. В ресторане было сумрачно, стулья стояли на столах - натирали пол, - и резкие полоски ослепительно белого света подчеркивали темноту, пробиваясь сквозь алюминиевые жалюзи. На стене, затиснутая безвкусными линогравюрами - упитанные лошади и изящные дамы в амазонках, - висела тонкая и нежная акварель: рисовое поле у подножия горы Кинабалу.
      - Вот, - сказал он, - это мое.
      Акварель была действительно хороша. Я долго стоял около нее, и, видимо, Саймон почувствовал, что эта картина близка мне и понятна. Он прочитал стихи:
      Я бродил вокруг Кинабалу,
      Я спал у ее подножий,
      Но не мог я одолеть ее вершины,
      И тогда я поднялся над ней на самолете
      (Это было дерзко, я понимаю).
      Но зато теперь я смею говорить:
      "Моя Кинабалу".
      Мы вышли с ним на берег моря. Несколько девушек из племени кадзан в длинных черных юбках стыдливо купались в зеленом прозрачном море. Они вышли из воды, грациозные, словно нимфы. Мокрые платья подчеркивали стройность их тел. А потом случилось зло, рожденное солнцем: платья, высыхая, в мгновение становились бесформенными хитонами, уродуя прекрасные тела женщин. Девушки возвратились на лужок возле нашего отеля и продолжали подстригать траву. (Англичане отсюда ушли навсегда, но газоны все равно обязаны быть пострижены по-английски: должно сохраняться впечатление толстого, зеленого, мягкого ковра.) Прекрасно, когда газон делает умная машина. Горько, когда красивые, ломкие женщины рубят траву кривыми, острыми кинжалами, и лица их блестят от пота и дыхание тяжело и прерывисто.
      Я думал, что места более знойного, чем Сингапур, нет на свете. Я ошибался: здесь, на Борнео, куда жарче. Я рассчитывал вернуться в Сингапур утренним прямым рейсом на "Комете", когда еще не так тяжко и можно из прохладного аэропорта Кота-Кинабалу, административного центра Сабаха, нырнуть в кондиционированную атмосферу самолета, а оттуда вынырнуть в кондиционированный и красивый сингапурский аэропорт. Однако по известному закону бутерброда, падающего всегда намазанной стороной вниз, у меня все пошло кувырком. Билета на утренний рейс не оказалось, и даже мой могучий приятель Том Вилли, "правительственный шеф информации" из Куалу-Лумпура, не смог помочь мне. Поэтому возвращаться в Сингапур пришлось на следующий день маленьким затрепанным винтомоторным самолетом с тремя посадками - в Брунее, в Сибе и Кучинге.
      Итак, жара была за сорок. Впрочем, в самолете было около пятидесяти. Летчик запустил моторы. Вместе со мной летели молодые францисканцы миссионеры из США, преподающие в здешних католических школах, молодые британцы - тоже миссионеры, яростно бранящие "старый" английский колониализм и приветствующие культуртрегерство Альбиона в нынешнем его выражении. Мой сосед, молодой францисканец из Америки, узнав, что я москвич, никак не мог поверить, вертел мой паспорт, сравнивал фото с оригиналом, а потом долго хлопал меня по плечу и говорил, что нет для него более любимого писателя, чем Достоевский, а композитора, чем Прокофьев.
      В Кучинге я взял такси и двинулся в город - он расположен довольно далеко от аэродрома. Получить столик в ресторане "Аврора" было невозможно: все забито американцами, англичанами и австралийцами. Особенно много американцев, и не откуда-нибудь, а из Сайгона.
      Голодным я отправился в этнографический музей. Искусство даяков резкое, сильное; ясно прочитывается изначалие - наскальная живопись. Зашел в газету, поговорил с коллегами.
      Вот именно здесь, возле редакции, я и встретил того человека. Он спросил меня:
      - Вы случаем не на аэродром?
      - Именно туда.
      - Вы не позволите подъехать с вами?
      - Садитесь.
      Мы ехали мимо ультрасовременных церквей и таких же мечетей; мимо кинотеатров, где крутят американские и гонконгские фильмы; мимо теннисных кортов, забитых европейцами, американцами и местной китайской буржуазией; мимо военных казарм - город на осадном положении, - и мой сосед, посасывая пустой мундштук, говорил:
      - Там было еще одно такси, но в нем ехали две макаки... Я не хотел ехать с макаками...
      - Какие макаки?
      Он лениво посмотрел на меня:
      - Вы что, из демократов? Тогда простите, я имел в виду здешних обезьян.
      - Если наш шофер даст вам пощечину, он будет прав.
      - Если он даст мне пощечину, я его пристрелю. Но он не даст мне пощечину, потому что не знает нашего с вами языка.
      Он был здоровым парнем. У него были очень длинные руки, короткая стрижка бобриком и много мелких шрамов на лице, как у бывших буршей.
      - Вы откуда? - спросил я его.
      - Из Сайгона.
      - По делам здесь?
      - Нет. Мы тут отдыхаем. Я летчик. Хочу встретить своих ребят, они должны сегодня прилететь ко мне на пять дней. Здесь можно дешево отдохнуть, а инструкторы сюда еще не добрались.
      - Какие инструкторы?
      Он засмеялся.
      - Наставники. Инструктируют нас, когда мы отдыхаем в Сиднее, Сингапуре, Токио или Бангкоке. Ну, чтобы мы расплачивались с девками, а не прогоняли их утром из номеров, чтобы носили штатское и не болтали, откуда мы, чтобы не дрались в кабаках и всюду ходили по трое, опасаясь провокаций.
      - Скоро, видимо, вам придется сматывать удочки из Сайгона?
      Он засмеялся.
      - Начитались речей конгрессменов? Вы слушайте военных, а не политиков. Мы бомбили "чарли", бомбили их и будем бомбить до тех пор, пока они не выберут свободу, такую же, как на Юге.
      Он назвал вьетнамцев "чарли" - так американские ультра узнают друг друга: это их пароль - называть народ обидным словечком. Так они называют негра "нигер", так он назвал даяков "макаками".
      - Они никогда не выберут такую "свободу", какая есть в Сайгоне, а вот сайгонцы рано или поздно выберут свободу, какая существует в Ханое.
      - Вы что, из этих, левых?
      - Я из России. И довольно долго пробыл с солдатами Вьетнама.
      Шофер резко затормозил машину возле аэропорта. Я расплатился и вышел. До рейса еще оставалось время, и я пошел в открытый бар - выпить кока-кола со льдом. За столиком рядом со мной сидел мой попутчик и медленно тянул виски. Лицо его до странности изменилось за эти минуты - оно было неподвижным, но временами странная судорога, изображавшая улыбку, растягивала губы, и обнажались желтые неровные зубы.
      - Я тоже родом из России, - сказал наконец он.
      - Тогда можем говорить по-русски.
      - Я по-русски умел только допрашивать. Я умею говорить по-немецки, потому что я родом из Калининграда. Слыхали о таком городе?
      - Ну как же... Хороший город.
      - Он был значительно лучше, когда назывался Кенигсбергом...
      - Это кому как.
      - Он еще станет Кенигсбергом.
      - Он никогда не станет Кенигсбергом.
      - Погодите, мы сделаем здесь свое дело и займемся Европой.
      - Кто это "мы"?
      - Мы - это те американцы, которым дорога свобода.
      - Вы немец, а не американец.
      - Это неважно. Я воевал за свободу в Корее, я уже четыре года воюю здесь, скоро нас попросят о помощи в Лаосе, и я стану воевать там, а потом нас попросит о помощи Европа, и мы поможем Европе освободиться от вас...
      - А за что вы воевали у нас в сорок первом?
      Он вдруг засмеялся, допил свое виски и крикнул девчонке, стоявшей за баром:
      - Пcт! Повторить!
      Девочка принесла ему виски, и он, глядя на меня своими маленькими стальными глазами, медленно ответил:
      - У вас я воевал против вас.
      - За вашу "свободу"?
      - Нет, против вашего варварства.
      - И для этого вешали детей, расстреливали заложников, сгоняли людей в гетто и взрывали города? Культуртрегер со свастикой?
      - Бросьте вы жонглировать свастикой. Я не был в СС, но мы стреляли наших заложников в Великих Луках и в Барановичах, потому что закон войны диктовал нам это. Сотня тысяч заложников стоит победы.
      Он так и сказал - "сотня тысяч заложников", этот борец за "свободу", который убивал в России и в Белоруссии, в Корее и во Вьетнаме, собирается убивать в Лаосе, а потом убивать в Европе, сражаясь за "свободу". (Нацизм это всегда антисоветизм, который остро чует, где в мире вырастает "гребень" антикоммунизма.)
      Я вспомнил Голливуд. Там как-то под вечер я пошел в район хиппи "добровольных отверженных Америки". Они спали на тротуарах, подстелив под себя газеты. Я пытался понять причину их "отверженности". Я начал говорить с ними. Мы спорили, смеялись, ругались, соглашались. И я не заметил, как за моей спиной выросла сухопарая фигура женщины. Она легонько ударяла себя сумочкой по бедру, прислушиваясь к нашему спору. А потом сказала:
      - И здесь эти красные пользуются свободой, которую им гарантирует наша демократия.
      А потом она стала истерично кричать, и акцент ее сделался заметен даже для меня, иностранца. Она кричала с явным немецким акцентом. Мои хиппи притихли: они боятся шума. Подошли два пожилых дяди и молча слушали вопли дамы. А потом подошел безрукий седой человек и сказал:
      - Шат ап!
      И она замолчала и быстро пошла к автобусной остановке. Безрукий подмигнул мне и сказал:
      - Мы их так отлупили в сорок пятом, что до сих пор очухаться не могут проклятые наци... Она приехала оттуда в сорок пятом, я ее знаю, эту скотину, не обращай внимания, парень. В случае чего мы им и тут скрутим шею...
      - Я один, - продолжал фашист, что сидел напротив меня. - Я не хотел заводить семью, я хотел быть свободным, чтобы мстить вам, чтобы сражаться против вас, где только можно. Наши толстозадые политики думают, что мы подчинимся им, если они надумают уйти из Вьетнама. Мы, армия, решим все.
      - А когда вы были у Гитлера, за что вы воевали с вашей нынешней родиной с Америкой?
      - Я воевал за того, в кого верил. Я помню - они забыли. Это все прошлое, я живу будущим. Я жду, когда на вас нападут, - это будет день моего торжества.
      - Пойдете добровольцем?
      - Обязательно.
      - Вас мы отлупили - помните как? Всех, кто полезет, отлупим. Больно отлупим. Всерьез и надолго...
      - Ладно, - сказал он, - мы еще посмотрим, чья возьмет.
      - Посмотрим, - согласился я, - посмотрим.
      Его пальцы сжали стакан. Я взял в правую руку большую бутылку из-под кока-кола. Мы сидели друг против друга, напрягшись, и было пусто в этом маленьком баре.
      - Хэлло! - услышал я за спиной.
      Мне нельзя было оглянуться; пьяный, багровый фашист из Сайгона по-прежнему сжимал в руке стакан. Стул рядом со мной взлетел в воздух, потом с грохотом опустился на пол, а верхом на стуле оказался здоровенный учитель-францисканец из Штатов, что летел со мной вместе из Сабаха.
      - Как дела? - спросил он.
      - Спасибо, - ответил я, - хорошо.
      - Это красный, - сказал фашист американцу. - Он из России.
      - Мы знакомы, - засмеялся францисканец, - мы вместе летели. А вы откуда? Из Германии?
      Американцы сразу определяют иностранца: у них хорошо тренированный слух.
      - Я теперь офицер ВВС США, - ответил фашист, - я из Сайгона. А это красный.
      - Тейк ит изи, - тихо сказал миссионер, - полегче, офицер ВВС США из Сайгона.
      - Ты что, тоже из красных?
      - Я из белых, - ответил францисканец, - но я всегда очень не любил нацистов...
      - Из-за таких белых, как ты, погибнет Америка! Там, где надо стрелять в лоб, вы разводите антимонии...
      Францисканец медленно поднялся из-за стола. А фашист сидел, и пальцы его побелели, сдавливая стакан. А потом и он поднялся. Мы расходились, не сводя глаз друг с друга. А потом он затерялся в толпе: приехали пять такси с пассажирами, - диктор объявил, что отправляется самолет в Гонконг...
      ...Францисканец пошел пить пиво, а я остался один, дожидаясь своего рейса, - как и обычно, самолеты здесь либо опаздывают, либо прибывают раньше времени.
      Моим соседом по самолету был маленький лысый китаец в чесучовом крахмальном пиджаке и в черных заутюженных брюках. (Мне что-то везет на соседей-стариков в самолетах!)
      - Вы писатель из Москвы, - утверждающе спросил старик.
      - Откуда вам это известно?
      - Я читаю газеты. Я видел ваше фото и читал интервью. Как вам показался Кучинг, мистер Сай Мьен-фу?
      (Так меня еще ни разу не называли.)
      - Интересный город.
      - Но еще более интересны проблемы нашего прекрасного города и нашего любимого Саравака. - Старик улыбнулся и закурил. - Позавчера в джунглях убили моего внука, он был функционером "Пассукан Герилья Рекъят Саравак". Это народная партизанская армия, детище Мао Цзе-дуна. Я не пойду на похороны, потому что ребенок сделал зло всей семье. Впрочем, я могу его понять. Только понять, - оправдать его невозможно.
      - Почему?
      - Тяга к восстаниям в Кучинге понятна, мистер Сай Мьен-фу. До сорок шестого года нами правили белые колонизаторы. А мы из чувства протеста учили детей мандаринскому языку и жили замкнутой общиной. А когда пришло время пускать детей и внуков - особенно внуков - в жизнь, они в ней не нашли себя. На мандаринском языке хорошо читать стихи любимой, но не договариваться о продаже товара или ремонте автомобиля. Агитаторы, которых сюда забрасывают на катерах из Пекина, говорят с нашими внуками на хорошем мандаринском языке. Они обещают им - после победы идей Мао - возможность говорить со всеми на мандаринском языке. "Пусть другие учат китайский, зачем нам учить их язык?" говорят нашим внукам. В партизаны уходят или из богатых, или из очень бедных семей, мистер Сай Мьен-фу. Одни пресыщены, другие голодны. Рабочие моих магазинов и ателье не идут в партизаны.
      - Как вас зовут?
      - Меня зовут Чень У-ли, мистер Сай Мьен-фу. Я хочу, чтобы вы поняли меня. Я не зря сказал вам про внука и про то, что я не пойду на похороны. Не считайте всех китайцев слепыми пешками Мао.
      - Вы летите в Сингапур, мистер Чень У-ли?
      - Нет.
      - Куда, если не секрет?
      - Я лечу в Гонконг, - ответил старик и, заученно улыбнувшись, вытер слезу, показавшуюся в уголке его немигающего, до странности круглого левого глаза.
      В Сингапуре сразу же позвонил редактору поэтического журнала, единственного в республике, профессору Эдвину Тамбу. Пошли с ним в новый, великолепный отель "Малайзия". В холодном кондиционированном зале, попивая зеленый чай, Эдвин читал мне свои стихи. Я сделал перевод его стихов.
      Я видел сильных мира сего,
      Которые живут в двух ипостасях:
      Одна - для друзей,
      Другая - для видимости могущества.
      (Они похожи на тень
      Государственной машины.)
      Несчастные люди - эти "сильные мира сего",
      Ибо тень и есть тень.
      Она меняется вместе с той объективностью,
      Которая отражена
      На воде, на жарком асфальте,
      И на холоде тюремной стены.
      Я понимаю это, и я стараюсь помочь
      Бедным сильным мира сего
      Сохранить в себе как можно дольше баланс:
      Дружелюбия и официального могущества.
      Но, видимо, нельзя пройти Сциллу и Харибду,
      А я поэт, и у меня нет канатов,
      Чтобы привязать их к мачте.
      Да и откуда у меня мачта?
      А если б она и была у меня
      Сильные мира сего отнюдь не Одиссеи
      Увы, не Одиссеи.
      Бедные сильные мира сего!
      Они лишены прекрасной
      И недоступной для них возможности:
      Терять вещи,
      Ненужные вещи,
      А может быть, нужные вещи.
      Но ведь взамен утерянного
      Они получат богатство и могущество,
      Истинное могущество,
      Ибо они получат дружбу,
      Пусть дружбу слабых,
      Но это сильнее, чем их нынешнее - видимое могущество.
      Потом он прочитал стихотворение, которое называется "Брат":
      Африканец может быть мне братом
      До тех пор, пока он остается самим собой.
      Но некоторые, выучив мини-смех и макси-манеры,
      Важничают перед тем, как протянуть руку,
      Или меряют меня надменным взглядом,
      Встретившись в холодном баре.
      Или, наоборот, чрезмерно зкзальтированы, подвижны,
      А в этом проглядывает рабство
      И желание спрятать это рабство
      Не убить его и не отринуть,
      Но именно спрятать.
      Нет, эти африканцы лишь играют в африканцев,
      И они не братья мне.
      ...В моем городе жил клерк,
      Который так заботливо готовил себе одежду для смерти,
      Что потерял самого себя при жизни.
      Мы долго сидели с Эдвином.
      - Понимаешь, сейчас появилась тенденция превратить Сингапур в экваториальный Китай, - говорил он. - Я против, когда Сингапур называют "экваториальной Европой". Но я не хочу стать подданным "экваториального Китая". Я за то, чтобы мы были просто Сингапуром, республикой, прекрасным, благословенным островом. Да, действительно, подавляющее большинство населения китайское. Да, нас, малайцев, здесь сто пятьдесят тысяч. Но я считаю: если мы хотим быть независимыми, если мы хотим быть республикой, мы не должны быть слепком - ни Пекина, ни Лондона, ни Тайбэя.
      Готовлюсь к вылету в Австралию. Вечером писал корреспонденцию для "Правды".
      Когда наш громадный "боинг" стало трясти, как лист, а он все летел и летел, несмотря на грозу, я подумал, что демократизм революционного технического мышления ярче всего выражается в вибрирующей мягкости креплений турбин и крыльев. Жесткость в сочленениях единого целого, подчиненного скорости, крепка только на первый взгляд.
      Боже мой, как же обманчивы географические карты! И как чувствуется в них надменность европейцев! Путь из Лондона в Афины - если промерить по карте кажется более длинным, чем дорога из Сингапура в Австралию. Если на глазок часа два лёту, не больше. А лететь надо семь часов - над океаном. До Перта. Там нужно проходить паспортный контроль. А потом нужно пересекать всю Австралию - это еще шесть часов. Вот тебе и карты с глобусами! Тринадцать часов лёту - через утро и вечер, грозу и туман, солнце и сумрак.
      В Перте в наш "боинг", порядком уставший во время перелета, - грозовой фронт преследовал нас от самого экватора (я вообще отношусь к аэропланам как к живым существам - у каждого из них своя история), - села японская семья: отец, мать, трое детей. Когда самолет взял курс на Сидней и пассажирам разрешили "закурить, отстегнув привязные ремни", я поразился тому, как слаженно и четко начал работать "механизм" этого маленького японского заоблачного сообщества. Ни суеты, ни громких указаний родителей. Все отлажено: старшая девочка занялась младшими братьями, жена укрыла ноги мужа пледом, а глава семьи углубился в изучение биржевых новостей, набранных петитом на восемнадцатой странице газеты.
      Именно тогда я понял, что меня более всего покорило в Японии. Дисциплина чувств и отношений. Я никогда не видел в Японии надутых физиономий. Показывать окружающим обиду считается признаком дурного тона. Человек, который может кричать на других, - либо сумасшедший, либо гений. Толкнуть соседа в метро повод для трехминутных извинений. Плакать на людях - невозможное для японцев унижение. Ссориться при всех - такого не бывает, такого просто нельзя себе представить! Недосдать сдачу в кафе или в такси? Нет, это невозможно.
      Могут возразить: а как же драки в парламенте? Я нашел для себя объяснение этому кажущемуся парадоксу. Политика, вернее - видимые ее проявления (истинная политика свершается в тиши скромных кабинетов руководителей концернов), в Японии стала профессией, "отчужденной" от норм и правил поведения общества. Они, "видимые политики", уподобляются лицедеям; у тех тоже есть сверхзадача вызывать эмоции у зрителей. Популярность художника определяется тем, как он может влиять на сдержанных, дисциплинированных, собранных, традиционно воспитанных людей.
      Семья - это открытая карта; здесь все известно каждому. Отец - бог, мать его пророк, а дети - их паства. Детям с младенчества объясняют, что мир составлен из разных людей, из разных, далеко не всегда приятных "иллюзий". Чтобы не разбить себе лоб в зрелости, надо сызмальства подчинить себя добровольной дисциплине - только тогда обычная неприятность не станет крушением, а встреча с дурным человеком - трагедией...
      Самое ужасное - это когда человек, оказавшийся на морозе без варежек, обращает неудовольствие на своего спутника. Если его спутником оказывается жена или отец, они могут простить, да и то прощения такого рода отнюдь не безграничны. А если спутник - чужой человек? Конфликт возможен лишь в том случае, если все мирные пути разрешения противоречий исчерпаны. Впрочем, вряд ли можно считать, что мирные пути исчерпаны, - добро бесконечно, если только к добру стремиться искренне, а не декларативно.
      Проблема, стоящая сейчас перед нами, в век возросших человеческих общений (сколько раз на дню мы встречаемся с людьми по работе? с каждым ли мы вежливо поздоровались? не обидели ли мы человека, когда не заметили его приветствие в коридоре редакции?), особенно остро, - и чем дальше, тем больше будет обращать нас к "дисциплине поведения". Японцы " этой проблеме подготовлены более других наций. Так, во всяком случае, мне показалось, пока я был там.
      Я прилетел в Сидней в 11 часов утра, а вылетел из Сингапура накануне вечером. В аэропорту - билет у меня был до Канберры - перелистал все справочники, пытаясь найти хоть одно советское учреждение в Сиднее. Увы, таких учреждений в городе нет. Зато в аэропорту существует постоянная "комната прессы". Великое это дело - коллеги. Я представился. Репортеры, которые дежурят здесь, сказали, что можно связаться с поляками: у них есть консульство в Сиднее.
      - Однако, - добавили ребята, - целесообразнее вам позвонить в газету коммунистов, они подскажут, не приехал ли кто-нибудь из советских в Сидней из нашей столицы.
      Я позвонил в редакцию газеты компартии "Трибюн". Главный редактор Алек Робертсон прогрохотал в трубку:
      - Какая обида! Час назад от меня ушел корреспондент "Правды" Олег Скалкин! Он живет во "Флорида кар мотеле", попробуй позвонить туда!
      Олег Скалкин - мой товарищ, он тоже из племени востоковедов. Он кончил индийский факультет, я - афганский. Позвонил во "Флорида кар мотель".
      - Мистер Скалкин расплатился за номер, он уже уехал в Канберру.
      - Давно?
      - Минут пятнадцать.
      - Может быть, он еще на улице? Грузит багаж?
      - У мистера Скалкина никогда не бывает багажа, только маленький портфель. Он уехал, очень сожалею...
      На ближайшем же самолете я вылетел к Канберру, Лёту до столицы минут тридцать пять. Летел вместе с лондонскими музыкантами из оркестра Барнбойма. Славные ребята; сразу нашли общих знакомых - Светланов, Безродный, Малинин. Престиж советского искусства за рубежом необыкновенно высок.
      ...Канберра - особая столица, самая особая из всех столиц, которые я видел: маленькие домики в тенистых аллеях, вдоль улиц летают какие-то диковинные птицы, голоса у них неожиданные, то резкие, а то нежные, певучие... Сейчас здесь май, - начало осени. Деревья желтые. Небо высокое, грустное, осеннее, а холмы вокруг австралийской столицы похожи на Архипо-Осиповские, кавказские.
      Был принят послом, Иваном Ивановичем Таракановым. Радушный и широкий человек, прошедший? всю войну, он в оценках нетороплив, но предельно точен.
      Рассказал ему о плане поездки по местам Миклухо-Маклая.
      - Будет новая книга?
      - Да уж постараюсь.
      - Рассказы? Повесть? Сценарий?
      - Заранее сказать невозможно. Я давно хожу вокруг темы Миклухо-Маклая.
      - Это интересно, очень интересно. И нужно - в плане культурного взаимоузнавания.
      Посол пригласил меня вечером на прием, который устраивает в своей резиденции.
      - Вы встретитесь с сенаторами и парламентариями, - сказал посол, - они подскажут вам много интересного по Новой Гвинее и Папуа.
      Действительно, беседа в резиденции посла с сенаторами О'Бирном и Джордесом от Брисбейна, с членами парламента Джеймсом Бердом и Артуром Коллуэлом от Мельбурна была весьма полезной для понимания ситуации.
      - Если мы уйдем сейчас из Папуа и Новой Гвинеи, - говорили мои собеседники, - туда немедленно придут японцы. Мы не боимся Мао, ибо он пока что не обладает экономическим могуществом. А Япония сильна, ей нужны свои рынки, и они могут быстро завоевать симпатии вождей племен. Японцы могут дать им автомобиль, мотоцикл, рефрижератор и кинокамеру. При этом учтите, что определенные круги в Штатах настойчиво советуют именно Японии занять главенствующее положение в Юго-Восточной Азии. Так что мы, и только мы, должны до конца подготовить папуасов к полной независимости.
      (Естественно, с этой точкой зрения я согласиться не мог: не надо "готовить" народ к независимости, надо народу независимость дать.)
      Когда речь пошла о том, с кем мне стоит повидаться "в подопечных территориях", австралийские собеседники дали ряд советов:
      - В Папуа и Новой Гвинее вам придется привыкать к новому языку, к так называемому "пиджен инглиш", - это ломаный английский с примесями китайского и малайского. "Пиджен" - это производное от понятия "пижон", - пошутил один из собеседников. - Так что будьте пижоном, иначе ничего не поймете. Более всего вам придется, вероятно, общаться с представителями племени моту, чаще их называют "полис моту". Их язык самый распространенный в Новой Гвинее, нечто вроде суахили. Племя малочисленное, но связей у них много, "полис моту" их называют потому, что "моту", как правило, работали полицейскими в порту Мо-росби. Интересно вам будет встретиться с представителями племени талаи. Великолепные рыболовы, они в свое время учились этой профессии на "Бисмарке", когда он туда заходил. Их лидер - интересный человек, Толеман. Там китайская колония; вероятно, вас будет интересовать китайская колония в Папуа и Новой Гвинее, - с улыбкой заметил мой собеседник. - Имейте в виду, господин Толеман любит председателя Мао. Но человек он интересный, учитель, член местной Ассамблеи - туземного парламента; конечно, вам с ним надо бы встретиться. Наиболее сильная организация - националисты, руководимые Тони Валтасом. Интересно вам повидать и спикера Ассамблеи Джона Кайса. Ему пятьдесят лет, мать у него папуаска, а отец француз, причем мистер Кайс считает себя потомком герцога Ги-за, сосланного французами на Папуа в конце прошлого века. Вероятно, для того, чтобы составить точное представление о сегодняшней ситуации на островах, не очень-то отличной от времени Маклая, вам целесообразно повстречаться с "плантаторской партией". Она, в противовес националистам, называется "Ол пиплз парти" - "Всенародная партия". Шеф этой партии австралиец-плантатор Мак Киннон. Черная фигура, скорее даже коричневая. Это правда, и лучше, если вы узнаете эту правду от нас.
      - За ваше путешествие! - Рой Ачесон, шеф ТВ Канберры, поднял бокал. Желаю удачи!
      - Спасибо, - ответил я. - По-моему, путешествие уже началось - с вашей помощью.
      - Вам может по-настоящему помочь библиотекарь Берг, - продолжались напутствия. - Он известный просветитель на острове, чистый человек. Не бойтесь миссионеров, не относитесь к ним с предубеждением. Их там около трех тысяч, они из Англии, Германии, Австралии. Это лютеране, славные люди. Если вам удастся попасть, - впрочем, я не знаю, - заметил один из моих новых знакомых, - позволит ли это министерство заморских территорий, - на Бугенвил, обязательно посмотрите медные горы возле города Киетта. Подсчитано, что там около миллиарда тонн меди. Разрабатывает медь английская компания. Впервые проведен опыт: восемьдесят процентов администрации составляют англичане, двадцать процентов - папуасы. Крупнейший филиал этой компании находится в Гонконге, а что происходит в Гонконге, всегда покрыто тайной. Ну, а хозяин этой компании мистер Ротшильд.
      Утром выехал на машине в Сидней - забронировать место в самолете, идущем в Порт-Моросби; встретиться с редактором "Трибюн" Алеком Робертсоном; найти внука Миклухо-Маклая, который работает в радиотелевизионной компании "ABC"; повстречаться со специалистами "островной проблемы".
      Интересна дорога из Канберры в Сидней - прямая, великолепная, широкая, она идет сквозь громадноростые, мачтовые леса, а в этих густо-синих лесах летают розовые попугаи, а над болотами - косяки уток и гусей. Поражает, правда, огромное количество сожженного леса. Лесные пожары - бич Австралии... Сначала эти гигантские синие леса казались мне похожими на наши, русские. Только потом, когда мы остановили машину и сели на обочину (подорожники - как на Пахре), чтобы съесть по бутерброду, я почувствовал какой-то особый аромат.
      - Чем это здесь так здорово пахнет? - спросил я моего товарища.
      - Лесом. Это же эвкалиптовые леса.
      Действительно, лес от Канберры до Сиднея эвкалиптовый. Золото вокруг шоссе, зеленое золото.
      Поразительна разница в климате: всего двести миль - в Канберре холодно, а в Сиднее все пляжи полны купающимися. Здесь теплее, чем в столице, на восемь градусов.
      В Сиднее я остановился во "Флорида кар мотеле" - прелестная маленькая, недорогая гостиница. Отправился на пароме в Аквариум. Это главная примечательность Сиднея. В громадном аквариуме живут акулы. Можно наблюдать, как к этим страшным гигантским рыбищам спускается человек в акваланге и кормит их из рук.
      Пошел на пляж, песчаный, пустынный. Разделся, поплыл. Вода тяжелая, соленая. Плыл я увлекшись, отфыркиваясь, и внезапно захолодел, стукнувшись лбом о железный прут. В ужасе я чуть не выпрыгнул из воды. Огляделся. Оказывается, я уперся в "железный занавес": пляж здесь отгорожен от океана огромными металлическими прутьями, чтобы акулы не поедали пловцов. Раньше это было здесь довольно часто.
      Один мой австралийский приятель потом пошутил:
      - Мы страна уникальная - только у нас премьеров поедают акулы...
      Вечером был у Робертсонов. Небольшая квартирка на окраине Сиднея. Кухня и столовая - вместе. Алек Робертсон и его жена, тоже член ЦК КПА, Мавис готовили скромный ужин на маленькой электрической плите.
      - Садись и рассказывай про Москву, - сказал Алек. - Сейчас Мавис дожарит мясо, она всегда запаздывает...
      - Когда семья, - сказал я, - состоит сразу из двух членов ЦК, хочется сначала послушать вас.
      - Ты счастливый человек, - улыбнулся Алек, - тебя пускают на Новую Гвинею. Никому из наших товарищей туда съездить не удалось - категорический запрет.
      Позвонил Рой Ачесон, шеф радио и телевидения в Канберре, попросил дать интервью. Во время пятиминутной программы на ТВ говорили о моей поездке в Папуа и Новую Гвинею, о Миклухо-Маклае.
      - Как долго вы намерены пробыть в Новой Гвинее?
      - Неделю, дней десять.
      - Знают ли в Советском Союзе о Миклухо-Маклае?
      - Он один из самых известных путешественников.
      - Вы убеждены, что попадете на Новую Гвинею?
      - Странный вопрос, - мне ведь выдана австралийская виза.
      - О'кэй, мистер Семенов, желаем вам интересного путешествия!
      Один из австралийских друзей рассказал мне занятную историю. Каин, вождь той деревни, где жил Миклухо-Маклай, смог дать своим детям образование. Его внучка написала книгу о Миклухо-Маклае. Она написала, что в их деревне одного из мальчиков обязательно называют Миклухо-Маклай, в знак уважения к памяти великого русского гуманиста. Еще одна интересная деталь: одну из деревень возле Маданга Миклухо-Маклай назвал "Шопенгауэр", другую - "Вагнер". В свое время это пытались приписать немцам, но это сделал Миклухо-Маклай: "Вагнер" в знак сугубой почтительности к великому немецкому композитору, а "Шопенгауэр" - с юмором, ибо его философию наш великий ученый не принимал.
      Интересно также и то, что народ Гвинеи звал Миклухо-Маклая "человеком с луны", ибо он был белым, спокойным и очень добрым.
      Беседовал с сиднейскими и мельбурнскими журналистами. Говорили о хиппи - в Сиднее их очень много. Они спят на улицах, едят на улицах, любят друг друга на улицах. Австралийские собеседники выдвинули интересную концепцию: хиппи, которые отрицают всякую организацию, на самом деле уже состоявшаяся всемирная организация. У этой организации пока что нет лидера, но он может появиться в нужный момент и в нужном месте.
      (На сиднейских пляжах по песку и траве, среди людей ходят голуби и чайки. Чайки берут хлеб из рук - они здесь ручные.)
      - ...После телевизионного интервью ко мне в номер звонили разные люди. И внук Миклухо-Маклая - Пол Маклай. Он сам нашел меня. И профессор Лейкок из университета. Позвонила и миссис Нестор - милая Мария Михайловна Нестеренко; она живет на окраине Сиднея, на Варвик-стрит, в Стаыморе. Ее судьба интересна. Семья Нестеренко приехала сюда в 1913 году, потому что брат, Анатолий Михайлович Степанов, революционер-большевик, бежал из сибирской ссылки в Австралию. Он-то и вызвал сюда семью.
      Приехали они в Брисбейн. На пристани их встречал высокий красивый мужчина, который представился Томом. Фамилия у Тома была русская - Сергеев. Это был товарищ Артем, замечательный ленинец-революционер. Он встретил перепуганных, голодных эмигрантов из России, сказал родителям, что Анатолий сейчас на железной дороге, занят, поэтому не мог приехать.
      - Я сам вас отвезу на Кенгуру-Пойнт, - сказал Артем.
      "Кенгуру-Пойнт" - так называли в то время иммиграционный оффис. (Когда первые европейцы увидели это диковинное животное и спрашивали перепуганных аборигенов: "Что это такое?" - те отвечали: "Кен гуру" - "Не понимаю". С тех пор это животное стало называться "не понимаю" - "кенгуру".)
      В "Кенгуру-Пойнт" было много эмигрантов. Два сорта русских эмигрантов приезжали в Австралию: те, которые бежали от царского самодержавия, и те, кто приехал за длинным рублем.
      - "Политики", - рассказывает Мария Михайловна, - жили особой жизнью. Давали свои концерты; у нас были свои собрания, праздники. Душой "русских австралийцев" был Артем, человек нежный, иначе его и не определишь. Он жил сначала у нас, а потом поселился рядом с нашим домом, вместе с Гордоном Брауном. Гордон тоже рабочий, после стал членом парламента. Они умели и работать, и поднимать рабочих на демонстрацию. Умели они и шутить. Как-то, помню, взяли у нас простыни, сшили из них балахоны и ночью играли в привидения... Потом Артем переселился за город. Подруга Тома была немкой, звали ее Минни. У нее была дочка Лили, не совсем здоровая, и Артем был с ней особенно нежен. Артем, работая, умудрялся помогать всем русским в Австралии. Он выступал и как переводчик - ходил с нашими неграмотными старухами и стариками и к врачу, и в полицию; он был настоящим интеллигентом, он никогда не стеснялся помочь неграмотным, растолковать им, объясниться вместо них с гогочущими чиновниками, которые тогда издевательски смотрели на наших людей.
      У нас на чердаке Артем оборудовал типографию подпольной газеты "Девятый вал". Я помню, что кроме брата и Артема приходил еще товарищ Иордан. Вышло тогда всего два или три номера газеты. Потом, говорят, эта газета выходила в Брисбейне, там осело особенно много русских.
      Артем тогда жил в местечке Купес-плейн. Это маленькая ферма, там для девочки было лучше, чем в городе. У него была лошадка, он на ней ездил на станцию. Сначала-то они жили в палатке - он, Минни и дочь, потом уже построили хижину, мы ему все помогали. Артем был сезонным рабочим на бойне. Тогда была безработица, устроиться на постоянную работу было невозможно. Иногда он приходил к нам переночевать, - если поздно кончал работать и не мог добраться к себе. Я помню, как он организовал манифестацию в 1914 году против войны. Главными организаторами был он, его австралийский друг Джимми Куинтон и Гордон Браун. Я помню, как они себя приковали цепями к дереву, чтобы полиция не могла их прогнать с площади. За это, между прочим, их потом и посадили.
      В 1919 году в Австралию приехал Петр Симонов, представитель из Москвы. Он поселился в Монт-Морган, на железной дороге. Вместе с Петром Симоновым приехали Уткин и Зузенко. Зузенко огромный, семи футов роста, басистый. Они приехали, повстречались с нашими людьми, поспрошали, кто хочет возвратиться домой. Многие захотели, но власти им запретили выезд. Тогда люди решили устроить воскресный марш. Полиция разрешила устроить такой марш, но без красного знамени. Вот и пошли - русские впереди, австралийские рабочие сзади. Полиция сопровождала их на лошадях. Зузенко все-таки поднял красный флаг над головой. Разогнала их тогда полиция, крепко людей побили. (Я была взбалмошной девчонкой. Помню, как-то сказала Артему, что не хочу быть большевичкой, хочу быть анархо-синдикалисткой. Артем посмеялся: "Ты сначала школу-то заверши, анархо-синдикалистка!")
      Когда кончился тот марш, мы вернулись домой. Вдруг прибежал Зузенко, закричал: "Закрывайте окна, идет полиция!" Мы закрыли окна, двери. Несколько десятков полицейских пришли в наш район, стали врываться в дома. Раздался выстрел. Кто стрелял, до сих пор неизвестно. Однако назавтра газеты написали, что это стреляли большевики из дома Степановых. Из-за этого меня лишили права учиться. Арестовали Зузенко, Рязанова и Розенберга. Потом, впрочем, их выслали из Австралии.
      Я слыхала, что Зузенко был впоследствии капитаном на пароходе, который курсировал между Ленинградом и Лондоном.
      Когда брат Анатолий уехал в Советский Союз (они уехали вместе с Артемом), мы тронулись следом за ними на родину. Мама, правда, осталась в Сиднее, она болела. Приехали мы в Харбин, оттуда через всю Сибирь в Москву. Ехали три месяца. Было лето, поэтому не завшивели - купались во всех речках. Поезд пройдет километров сорок и станет, а мы - купаться. Приехали в понедельник, в тот день в катастрофе погиб брат Анатолий, я осталась одна и вернулась к маме в Австралию.
      Мой младший брат Костик видел Ленина. Я не помню сейчас, где это было - то ли в "Метрополе", то ли он был у Артема в Кремле. Вошел Ленин, погладил Костика по голове, пошутил: "Молодой австралиец..." А Костик плакал - он не мог решить арифметическую задачу: "Вы купили в лавке семь фунтов говядины, три отдали соседям, а оставшееся разделили на восемь частей". "Я не понимаю, плакал Костик, - что такое говядина?"
      ...Мария Михайловна смотрит на меня с нежностью, угощает домашним печеньем. Домик у нее стереотипный, комнаты маленькие, кухонька крохотная, туалет на улице - туда нужно идти через огородик (совсем как в маленькой деревеньке!). На огороде она сажает редиску, морковь, немножечко картофеля пенсия-то крохотная. Подрабатывает: приезжают наши делегации - устраивается переводчиком. Когда спрашивает о Москве, глаза ее увлажняются, и делается мне мучительно жаль эту одинокую маленькую женщину в такой далекой Австралии, где люди, как я был убежден в детском саду, ходят "вниз головами"...
      Завтра утром вылет в Порт-Моросби. Багажа у меня нет, - сумочка с рубашкой, носками, мылом, пленкой и диктофоном. Придется терпеть и на Новой Гвинее "безгалстучного и бородатого, словно Че, красного писателя", как писали здесь в газетах.
      Остаток дня провел за городом - укатили в "Африкэн Лайон Сафари". Неподалеку от естественных водопадов, в ста километрах от Сиднея, организовано сафари. Вас пускают на машине ("Только не вздумайте открывать стекла!") за высокую решетку, и вы ездите по аллеям; иногда останавливаетесь, не можете двигаться - на асфальте лежат львы и едят мясо. Их здесь много, машин они не боятся, подпускают не то что на метры - на сантиметры; подъезжайте и фотографируйте на здоровье усатых, добромордых, очень спокойных и снисходительных царей природы.
      "Пожалуйста, не ремонтируйте сами вашу машину, если она остановится! гласит плакат у въезда. - Дождитесь техпомощи!"
      О событиях последующих дней я написал в корреспонденциях для "Правды" и "Литературной газеты".
      ...Времени у меня было в обрез, поэтому, прилетев в Австралию, я сразу же начал готовиться к путешествию в Папуа и Новую Гвинею. В авиакомпании "Квоятас" молодой клерк переписал мой билет.
      - В Порт-Моросби вы отправляетесь послезавтра. После путешествия по острову возвращаетесь в Брисбейн, а затем через Дарвин в Сингапур. Где можно найти вас в случае чего?
      - "Флорида кар мотель".
      Через три часа в моем номере раздался телефонный звонок. Звонил клерк из "Квонтаса". Он спросил:
      - А у вас есть въездная виза?
      - То есть?..
      - После посещения Новой Гвинеи вам следует получить въездную визу в Австралию.
      - А что, Папуа и Новая Гвинея уже стали самостоятельными государствами? Или они по-прежнему часть Австралии?
      Клерк посмеялся:
      - Формальность, пустая формальность... Вам следует посетить оффис иммиграции - они все объяснят.
      Офицер иммиграции оказался славным парнем. Он написал на листочке бумаги: "Вам не требуется въездной визы после посещения Новой Гвинеи и Папуа". Дата. Подпись.
      - Значит, нет проблем? - спросил я. - Можно лететь?
      - Можно. Только перед этим надо посетить министерство внешних территорий.
      Назавтра с утра я был в министерстве внешних территорий.
      - Откуда вы? Из Москвы?! Понятно. Только вы обратились не по адресу. Вам надо получить въездную визу в иммиграционном оффисе.
      - И тогда все будет в порядке?
      - В полном порядке.
      - И я смогу полететь в Порт-Моросби?
      - Конечно...
      Кладу перед господином заключение иммиграционного офицера. Он читает его вдоль и поперек. Он чуть не просматривает его на свет, и нет уж на его лице обязательной улыбки, исполненной демократического доброжелательства.
      - Заполняйте анкету, - говорит он мне сухо.
      Имя, отчество и фамилия - это, так сказать, привычное. А вот рост, цвет волос и глаз, "особые приметы" - сие мне в новинку.
      - Оставьте ваш телефон, мы войдем в контакт с вами.
      Наутро раздался звонок: мистер Брезли, ответственный сотрудник министерства колоний, - простите, я имел в виду "внешних территорий", пригласил меня приехать к нему, что я и сделал.
      - Вы не можете посетить Папуа и Новую Гвинею, - сказал мистер Брезли, таково решение министра Барнса.
      - Почему?
      Мистер Брезли молча развел руками...
      На галерее прессы в парламенте в то утро было тихо и сонно: вероятно, ничего интересного в сегодняшних заседаниях не предвиделось. Наш пресс-атташе собрал нескольких газетчиков. Мы стояли в коридоре, и я рассказывал им о "шутках" Барнса, министра "внешних территорий". Толпа журналистов росла. Высокий седой старик спросил меня:
      - Чем мотивирован отказ?
      - Ничем.
      - Вам обязаны были сказать мотивы. Сейчас мы устроим вам звонок к министру Барнсу, и вы зададите ему только один вопрос: "Почему?"
      Журналисты действительно устроили звонок к министру Барнсу. Они стояли вокруг стола и напряженно ждали.
      - Мистер Барнс, с вами говорит советский писатель... Пожалуйста, объясните мне, почему я не могу посетить те места, которые мне необходимо посетить в связи с работой над новой книгой?
      - Мы не объясняем причин.
      - Почему? - прошептал стоявший рядом журналист. - Еще раз спросите его: почему?
      - Мы не объясняем причин, - повторил министр Барнс.
      Наутро все австралийские газеты вышли со статьями, посвященными отказу Барнса пустить советского писателя в "подопечные территории". Газета "Австралиэн": "Барнс строит баррикады на пути русского. Австралийское правительство отказало русскому писателю посетить Новую Гвинею и Папуа". "Эйдж": "Правительство не хочет сказать, почему Семенов не может посетить Новую Гвинею". "Сидней морнинг геральд": "Новая Гвинея забаррикадирована для советского писателя". "Дейли телеграф": "Красный писатель не может посетить Папуа". "Новая Гвинея возмущена баррикадой на пути писателя, - писал в "Геральде" Дуглас Локвуд, главный редактор газеты "Саус пасифик пост", издающейся в Папуа. - Папуасы и новогвинейцы, белые и черные, возмущены решением правительства, запретившего русскому писателю посетить Новую Гвинею. Они возмущены, поскольку это решение было принято без всякой консультации с ними... Правительство разрешало посетить Новую Гвинею и Папуа представителям расистских государств и запретило посетить территорию советскому писателю. Посол Южно-Африканского Союза Марри посещал Новую Гвинею в прошлом году".
      Один из лидеров народа Новой Гвинеи, мистер Оала Оала-Раруа, заявил: "Мы не хотим нести ответственность за подобные действия Канберры. Мы верим, что мы будем свободной страной. Я считаю, что здесь должна быть свобода и наших действий". "Дейли миррор" опубликовала редакционную статью "Комплекс шпионажа": "М-р Семенов хочет всего лишь собрать материалы о русском ученом в Новой Гвинее, который жил там в прошлом веке. В этом нет ничего подозрительного, и он должен получить разрешение посетить те места, которые он хочет посетить". "Сидней морнинг геральд": "Русский писатель атакует Барнса: "Все время у вас повторяют, что в Советском Союзе нет свободы для писателя, отметил "красный". - Барнс имел возможность показать образец свободы для писателя здесь и пустить меня в те места, о которых я собираюсь писать". Эта же газета передает сообщение: "Политические деятели Новой Гвинеи м-р О. Оала-Раруа и П. Честертон заявили, что "отказ австралийского правительства пустить русского писателя в Папуа и Новую Гвинею шокировал народ "территории".
      Ночью заместитель лидера парламентской оппозиции мистер Бернард отправил телеграмму министру Барнсу с просьбой разрешить посещение Папуа и Новой Гвинеи советскому писателю. "Я убежден, - писал м-р Бернард, - что у Семенова есть веское основание для посещения территории".
      Весь этот вечер и все утро в моем номере не умолкал телефон, звонили разные люди: и доктор Лейкок из университета - он собрал песни и сказки народов Новой Гвинеи и любезно предложил мне сделать фотокопии с его уникального, еще не опубликованного материала; и внук Миклухо-Маклая - Пол Маклай, ведущий диктор радио и телевидения; и журналист Фрэнк Гринап, выпустивший интереснейшую книгу о нашем великом путешественнике; и десятки других людей - честных, отзывчивых и добрых австралийцев. Многие из них были уверены в том, что Барнс будет вынужден пересмотреть свое решение. Все австралийские газеты выступили против него, большинство профсоюзов, писатели, союз журналистов...
      Поздним вечером на стоянке такси я искал пять центов, чтобы позвонить по телефону. Старик, судя по одежде, священник, протянул мне монету и сказал:
      - Это с извинением от меня за нашего министра...
      Барнс отказался пересмотреть свое решение. Мне было окончательно запрещено посетить Папуа и Новую Гвинею. Пресса пусть себе пишет, профсоюзы - валяйте возмущайтесь, а я его не пущу. Вот вам великолепнейший образчик демократии "свободного мира". Газеты писали: "Теперь русские имеют право обратиться в ООН, в Комиссию по опеке". Но даже это не испугало Барнса.
      Так что же он так боится показать в Новой Гвинее и Папуа не мракобесу из Южно-Африканского Союза, а советскому гражданину?
      То, что за годы своего владычества колониальные державы так и не помогли ее народу создать письменность? То, что заработная плата на плантациях, дающих громадные прибыли монополиям, нищенская? То, что жизнь там обрывается в возрасте 30-40 лет? То, что 30 процентов детей умирают, не дожив до пятилетнего возраста? То, что каждая восьмая женщина умирает во время родов? То, что на всю Папуа и Новую Гвинею работает всего двести врачей? Обо всем этом вы можете прочесть в статьях и книгах, опубликованных в Сиднее. Видимо, не только этого боится министр Барнс. Господин министр страшится нашей правды в решении национального вопроса. "Красный писатель" рассказал бы об этой нашей великой и чистой правде, если бы его спросили.
      Можно ставить барьеры на пути советского гражданина в Папуа и Новую Гвинею. Нельзя поставить барьеры на пути правды - путь нашей правды поверх барьеров, всех и всяческих".
      Океан начинался волной. Она шла издали - пологая, медленная. С берега ее замечаешь внезапно, когда упругий холм воды вдруг зеленел и пузырился изнутри.
      Я отчетливо видел, как нарастала скорость многотонного зеленого чудовища: лихачи на досках, поймавшие эту прибойную, отчаянную волну, неслись на белый песок пляжа, восстав чуть впереди пенного, цвета взбитых сливок, гребня. Гребень был острым, и в этой остроте и пенном его цвете крылась какая-то несовместимость: видимо, соотношение цвета и формы определяет гармонию не столько в живописи, сколько в реальности, окружающей нас. Мы не замечаем этого в привычном, а здесь я лежал на длинном "биче" Сиднея и был один, и мне ничего не оставалось, как присматриваться к непривычному и ждать восьми часов, чтобы поехать к Полу Маклаю - внуку Миклухо.
      Трое хиппи - два парня и девушка - сидели рядом и, я слышал, спорили о скрытом смысле апостольских посланий, соотнося их с космоплаванием. Одеты они были в дырявые джинсы и штопаные-перештопаные майки. Девушка была подстрижена почти наголо, ребята завиты и припудрены. Грязным, - а хиппи полагается быть грязными, - здесь быть трудно: океан. Поэтому мои хиппи, выкупавшись, достали из своего тряпья парфюмерную сажу и деловито вымазали себе лица и шеи, чтобы выглядеть заскорузло-немытыми.
      Девушка вытащила из замасленной и порванной сумки крокодиловой кожи два яблока и, разрезав их финкой, тщательно наточенной и блестящей, на четыре части, поделила яблоки между своими товарищами, а дольку молча бросила мне.
      - Потянуло на бородатых? - спросил ее один из ребят.
      - Нет, просто мне его жаль: лежит на пляже в брюках - у него ж нет купальника.
      - Это точно, - согласился я. - Как вы угадали?
      - У нее инфракрасные зрачки, - усмехнулся второй парень, - этот козленок всех видит насквозь.
      За троицей вскоре приехал какой-то парень в строгом синем костюме и увез всех в своем открытом "шевроле", громадном, как катафалк. Здесь теперь хиппи часто увозят к себе в загородные дома сильные мира сего: развлекаются, а может, загодя присматриваются к тем, кто прокламирует себя, как новых мессий Старого Света.
      Такси в Австралии дешевые, как у нас: добраться до центра можно за доллар. Центров два. Один по вечерам пустынен и гулок: узкие улочки зажаты мощными коробками небоскребов. Будто квадратные луны, горят по ночам в самых верхних этажах плоские окна, и это еще больше подчеркивает пустынность и тишину. И даже шаги собственные кажутся какими-то зловещими.
      Второй здешний центр малоэтажный, веселый, шалый, иллюминированный, поющий, целующийся, плачущий, мордобьющий, населенный по ночам хиппи, влюбленными и просто веселыми людьми, - словом, прекрасный, живой и юный и очень какой-то не австралийский: юный немчик произносит речь, прижавшись к стеклу книжного магазина, требуя поддерживать Брандта, который противостоит Штраусу и Кизингеру; старый раввин зазывает прохожих спеть вместе с ниц пару псалмов; тощий британец зовет сплотиться "для отпора Москве"; а хиппи, загородив уличное движение, скандируют, пританцовывая: "Вьетнам - йес, янки но!"
      А вот Пол Маклай, внук Миклухо, настоящий австралиец: седой, сильный, с громадными, качаловскими голубыми глазами, говорящий на прекрасном австралийском языке, именно австралийском, иным он и не может быть у главного диктора радио и телевидения Австралии.
      (- Вы говорите по-австралийски? - спросили меня в день прилета журналисты в аэропорту.
      - По-английски? - машинально переспросил я.
      - Нет, по-австралийски. У нас австралийский язык, а не английский. Нация должна говорить на своем языке!)
      Пол Маклай живет в центре, на улице Маклея.
      - Маклая?
      - Нет, - поправляет он, разливая воду в стаканы со льдом, - это Маклей, он не дедушка, совсем не дедушка. Разве политик может быть гуманистом, каким был Николя Николяевич?
      Из окон квартиры Пола виден залив. Ночью паруса лодок на нем безжизненны и серы, словно крылья погибших чаек.
      Джейн, жена Пола, кажется голубой из-за цвета тревожно-синих глаз. Она ставит пластинку - протяжную русскую песню, и если закрыть глаза, то кажется, будто ты в Весьегонске, и ранний осенний закат стоит над болотом, и пахнет травами, что примяты первыми холодами, и отчаянно-горько стонет выпь, и слышна далекая песня, ведут которую высокие бабьи голоса, и трогают первозданную тишь осторожные пальцы гармониста...
      - За Россию, - предлагает Пол.
      - Спасибо, - говорю я, и мы пьем, и я предлагаю: - За Австралию!
      - Спасибо, - говорит Джейн, и ее удивленные, тревожные глаза делаются беззащитно-добрыми...
      Джейн - актриса. Театров в Австралии в общем-то нет - в том смысле, в каком мы понимаем театр. Несколько любительских студий - и все, никакой помощи от государства. Пожертвований тоже никаких: театр - это невыгодно, бизнес четко различает сферы приложения капитала.
      Впрочем, своего кинематографа здесь тоже нет. Я поначалу не мог в это поверить. Природа Австралии создана для фильмов. Громадные эвкалиптовые леса; океан - тяжелый и легкий, черный и белый, огромный океан; тропики возле Дарвина, нежная ночная изморозь на изумрудных газонах возле озер, красивые, рослые люди - здесь ли не снимать кино? Нет, не снимают, - торговать подержанными машинами, оказывается, куда целесообразнее.
      Джейн готовит роль: послезавтра у нее проба. Надо, чтобы ее этюд понравился режиссеру ТВ. "Это очень важно, пробиться на телевидение, - говорит Пол, - просто важнее важного!"
      - Едем к Николя Николяевичу, - предлагает Джейн. - Ничего, я буду работать над ролью завтра.
      Мы садимся в махонькую машинку Маклаев и едем к маяку: там, на территории военно-морской базы, стоит двухэтажный дом, который построил по своим чертежам Николай Николаевич Миклухо-Маклай, дед Пола.
      - Запишите название базы, Джулиан, - ухмыляется Пол.
      - Нет, - отвечаю я, - не надо.
      Во вчерашнем номере "Сидней морнинг геральд" появилась статья: "Семенов не шпион". Слава богу. Я не хочу портить репутацию.
      Дом стоит на самом берегу. На первом этаже пахнет канатами и дегтем: так всегда пахнет в обиталищах путешественников. На стене - монограмма Миклухо-Маклая. Нынешняя хозяйка, любезно разрешившая нам осмотреть свое жилище, удивлена:
      - Здесь жил русский?! Правда? Настоящий русский? Маклай? Но ведь это же австралийское имя?.. Нет? Интерестинг. Эти две комнаты я хочу переделать, а в этой, большой, ничего не тронуто.
      Луна обрушилась в океан стволом белого дерева. Когда налетает ветер, ствол обрастает белыми трепещущими листьями. Стихает - и листья погружаются в толщу воды, чтобы снова возникнуть, как только теплый бриз тронет вороненую гладь океана.
      Дом похож на те, которые стоят в Грузии, на побережье Черного моря, - на высоких балках, чтобы внизу для людей была тень.
      - Рассказывают, что дедушка любил играть на пляже с ребятишками, - говорит Пол. - Он вообще любил детей.
      На пляже стоит пальма. Она старая, какая-то растрепанная, приземистая. За ней хорошо прятаться. Наверное, дети прятались за этой пальмой, а Миклухо-Маклай подкрадывался к ним, а они замирали от счастливого ужаса и толкали друг друга острыми лопатками, чтобы вовремя побежать за палочкой-выручалочкой, и радостно визжать, и падать в теплый белый песок...
      Мы едем в актерский клуб. Содержит его Вадим, русский. Клуб так и называется "К Вадиму". Джейн успевает лихо гнать машину и наизусть читать строчки из дневника жены Миклухо-Маклая: "Мой несравненный сегодня почувствовал себя немного лучше. Я молю бога за моего несравненного".
      Внуки передали в дар библиотеке все записки деда и бабушки. Их бабушка, дочь австралийского аристократа, писала, что она никогда не забудет Россию, где к ней все были так добры...
      ...Вадим говорит со своей матушкой по-русски. Матушка упарилась у плиты, фартук на ней весь в масляных пятнах, волосы спрятаны под косынку - белую в черную крапинку косынку: наша косынка-то, родная.
      Мне очень странно слышать здесь, в Австралии, где из-за шарообразности планеты люди ходят вниз головой - по отношению к Москве, - говор Вадима:
      - Маман, угостим соплеменника пельменями по-стахановски?
      Маман очень старается, но пельмени у нее не выходят - они жареные, твердые, да и мяса в них маловато.
      Здоровенная, пьяная, краснолицая актриса, присев за столик вместе со своим спутником - крохотным осветителем нищей любительской студии, стала кричать мне:
      - Почему они не пустили тебя к папуасам?! Я сейчас закажу разговор с Канберрой! Я позвоню этому нашему подонку Барнсу! Он должен дать тебе визу! Я скажу ему, что он подонок, хоть и министр. Все министры подонки!
      Ее спутник оказался маленьким, но крепким. Он взял ее за руку и тихо сказал:
      - Не ори, Офелия! Все всё слышат! Ты хочешь заработать кучу неприятностей? Я тебя не прокормлю, ты прожорливая, я не хочу, чтобы тебя отовсюду выперли!
      - Я организую свою труппу! - не сдавалась Офелия. - Я сыграю Черчилля - мы с ним похожи! А ты - мышь! Шептун!
      По улицам ходили усиленные наряды полиции: на завтра студенты назначили антивоенную демонстрацию. Девушки продавали редким ночным прохожим маленькую брошюрку "Что надо знать, если вы арестованы?". "Ни в коем случае не отвечайте на побои полиции, - напечатано в книжечке. - Не сопротивляйтесь, когда вас забирают. Не вступайте в пререкания с полицией, несмотря на их возможную грубость..."
      ...В мокром асфальте улиц отражалось небо. Оно казалось жухло-серым, хотя на самом деле рассвет был голубым, высоким и чистым. Лунный серп постепенно таял, контуры его становились размытыми. Я улыбнулся, вспомнив нежный рисунок-шарж Игина на Михаила Светлова. Лунный профиль поэта был так же, как и этот, австралийский, чуть улыбчивым, но очень грустным.
      Мы остановились возле подъезда дома Пола Маклая. Паруса лодок в заливе начали оживать, можно было уже различить их цвета: белый, красный, желтый. Грустно и одиноко переаукивались басистые пароходики. Южный Крест был зыбким и каким-то странно электрически переливным. Во дворе тягуче мяукала забытая кошка. Одиноко горело чье-то окно, и сонно ворковали голуби. Солнца еще не было, но его близкое появление угадывалось по тому, как алюминиево холодно высветились редкие облака...
      - Знаете, - сказал Пол, - я австралиец, и только австралиец, и я очень, до последней капли, люблю мою родину, но когда при мне говорят о России, я понимаю, что такое ностальгия, и мне так хочется хоть раз увидеть сосну, поле ржи и Волгу, в которой по ночам отражаются звезды...
      Из Сиднея я вылетел, окруженный толпой журналистов.
      - Вы возненавидели Австралию, мистер Семенов?
      - Я полюбил Австралию! Почему я должен возненавидеть Австралию?
      - Но ведь вас не пустили в Новую Гвинею!
      - А при чем здесь Австралия?!
      - Может быть, вы хотите поехать к аборигенам?
      - Вы гарантируете, что министерство заморских территорий пустит меня к аборигенам?
      - Нет, - ответил Галифакс из "Сидней морнинг стар", - этого, к сожалению, мы вам гарантировать не можем.
      - Вы ненавидите министра Барнса?
      - Я не испытываю к мистеру Барнсу чувства жаркой любви.
      - Правда ли, что вы являетесь советским "агентом 007"?
      - Мой кодовый номер 001, - шучу я. - "Советское - значит отличное!"
      - Чего вы желаете себе, мистер Семенов?
      - Здоровья детям и несколько хороших книг.
      - Нет, это мы желаем здоровья вашим детям и несколько хороших книг!
      В Сингапуре, поскольку мои "транспортные" деньги кончились, я пересел на пароход "Иван Гончаров". Штормило. По трапу, сброшенному на маленький катер моего друга Чжу Ши - китайского шипшандера, я с трудом взобрался к своим, обнялся с капитаном, пошел есть борщ - красный, горячий, до краев, с чесноком; выпил водки; вошел в маленькую каюту штурмана; упал на койку, уснул и спал двое суток без просыпу...
      ...В Нагою мы прибыли через восемь дней. В Японии уже было лето - прошло два месяца, как я улетел отсюда. В Нагое меня ждал сюрприз. "Иван Гончаров" менял курс - вместо Владивостока его "завернули" на Алжир! Значит, мне еще два месяца болтаться по морям?! А дома ждут! Надо выполнять свои обязательства издательствам и киностудиям. Что делать?
      ...Красивый, улыбчивый инспектор портовой полиции, великолепно говорящий по-русски, спросил меня, поднявшись на борт:
      - Как вы думаете добираться домой, Семенов-сан, если у вас нет обратной японской визы?
      - Знаете, что значит по-русски "мольба"?
      - Как правило, у вас молят женщину.
      - Значит, вас молить бесполезно? Что же мне делать?
      - Нужна взятка.
      Инспектор полиции улыбнулся, присел к столу, выпил рюмку коньяку, предложенную капитаном нашего "Ивана Гончарова", милейшим Валентином Георгиевичем Дьяконовым, и повторил:
      - Итак, нужна взятка. Ею будет ваша книга, изданная "Хаякава паблишинг хауз".
      Улыбка сошла с его лица так же неожиданно, как и появилась:
      - Придется вам сейчас звонить к министру юстиции, Семенов-сан. Торопитесь, ибо сегодня пятница, а в воскресенье "Гончаров" уходит отсюда.
      Полицейский инспектор выдал мне пропуск в порт, и я отправился вместе с капитаном к японскому агенту "Морфлота" - звонить в Токио. Инспектор полиции был вместе с нами, весело бранил бюрократов из министерства юстиции и из оффиса иммиграции. Побеседовав с Токио, он попросил меня ответить на ряд вопросов, вручив мне при этом бумажку, дающую право обращаться в суд, если меня не удовлетворит решение министра юстиции.
      - Лучше бы мне не обращаться в суд.
      - Но все-таки хорошо иметь такую возможность.
      - Я бы предпочел вместо этой возможности обычную транзитную визу на двадцать четыре часа...
      Я позвонил в наше посольство. Товарищи обещали сразу же включиться. Связался с представителями партии "Комэйто", с "могучим Ватанабе"; позвонил друзьям-журналистам.
      Потекли шершавые часы - секунда за секундой. Тревожные были часы, потому что из Иокогамы завтра утром отплывет теплоход "Серго Орджоникидзе" и место там мне обещали забронировать. А тащиться домой два месяца - через Европу и Азию, через все океаны - мне не светило.
      Без десяти шесть позвонили из Токио:
      - Семенов-сан, решением министра юстиции вам выдана виза в Японию сроком на месяц.
      Спасибо вам, милые мои японцы, на месяц не надо, мне всего лишь на восемь часов!
      Распростившись с Дьяконовым, я взял такси, доехал до станции железной дороги, благо поезда здесь ходят через каждые полчаса, и отправился в Иокогаму. Приехал туда в полночь. Никто по-английски не говорит - полная трагедия. Кое-как с помощью полиции нашел адрес агента "Морфлота" Айзава-сан, а уже два часа ночи, и, естественно, в оффисе никого не было. Но - слава японской обязательности - на двери висела записочка на японском и английском языках: "Семенов-сан, передайте эту записку шоферу такси, он отвезет вас прямо в порт. Ваш капитан предупрежден. Счастливого плавания. Ваш Айзава".
      Шофер отвез меня в порт. Я поднялся на борт нашего "Орджоникидзе". Все спали. Вахтенный провел меня в каюту. Я снова спустился на причал и пошел в город - попрощаться с Японией. Бросил в море несколько монеток, чтобы еще раз вернуться в Страну Восходящего Солнца. Нашел маленький кабачок, который открыт всю ночь, поел мои любимые суси. Повар, милый парень, неплохо знающий английский, предложил показать Иокогаму. Так и не сняв своей повар-, ской формы - белая курточка и крахмальный колпак, - он прыгнул в свою малолитражку, дождался, пока залез я, и повез меня в китайский район. Мы зашли с ним в клуб "007", потом заглянули в бар "Новое Осло" - здесь полно моряков со всего света, проституток, торговцев наркотиками, шпионов. Шумно, весело, тревожно. (Именно здесь убийца, или, точнее, один из убийц президента Кеннеди, Ли Харви Освальд, встретил китаянку, которая стала его первой любовью.)
      Наутро наш пароход медленно отваливал от пирса. Это поразительная картина - уход кораблей из Японии. За полчаса провожающие, собравшись на пирсе, начинают бросать тем, кто отплывает, трехцветные бумажные гирлянды. Один конец держит тот, кто остается в Японии, другой - в руках того, кто отплывает. Кажется, что пароход накрепко привязан этими разноцветными гирляндами к пирсу. Кажется, что напрасно корабль так грозно гудит, напрасно басисто отфыркивается, напрасно он запустил двигатели на полную мощность - разве сможет он отплыть?..
      ...Рядом со мною юноша. Он держит в руках гирлянду. Его отец и мать в кимоно стоят на пирсе и судорожно держат свой кончик красно-сине-желтой гирлянды. Мать не плачет; плачут на пирсе только те, кто помоложе и в европейском платье. А настоящая старая японская мать, даже если провожает единственного мальчика на континент, на людях плакать не будет. Она будет заученно улыбаться, чтобы мальчику не было больно и чтобы отцу мальчика не пришлось испытать смущение перед окружающими за женщину, которая так недисциплинированна, что не может "сохранить лицо"...
      Ах, как это прекрасно было и грустно, когда начал медленно отваливать корабль, и стали рваться эти цветные ленты, и стало уносить их ветром и бросать в зеленопенную, вспученную под винтами воду и на вымытый асфальт пирса...
      И тогда мой сосед, худенький мальчик, заплакал, и он не скрывал слез, потому что налетел ветер, а глаза слезятся, когда ветер, и в этом нет ничего позорного.
      А его мама в кимоно, с замершей улыбкой и с руками, судорожно сжатыми на маленькой, сухой груди, становилась все меньше и меньше...
      А наш боцман ворчал:
      - Если дождь пройдет, палубу придется перекрашивать - вся пятнистая станет: у японцев химия хорошая, цвета въедливые, а нам мучайся потом, наводи чистоту.
      (Через несколько месяцев после моего возвращения домой я получил письмо из Австралии: "Джулиан, хотим тебя порадовать: не без твоей и нашей помощи министр Варне уволен в отставку. Приглашаем тебя в Папуа. По поручению сиднейских журналистов Пол Маклай".)
      1969 - 1973