- Хорошо, хорошо, - сказал шеф и достал маленькую зубочистку. - Давайте двинемся дальше. Только, прошу вас, говорите медленно, а то моему коллеге
      рудно переводить, он устает от вашей трескотни.
      - Я должен по четвергам и субботам начиная с пятнадцатого июня ходить утром среди продавцов кормов и спрашивать каждого молодого мужчину в черной вельветовой куртке и в серых брюках: "Нет ли хорошего корма для индеек?" Наш человек должен ответить: "Теперь корма для индеек крайне дороги; видимо, вы имеете в виду индюшат..." Если встреча состоится возле касс вокзала, меня спросят: "Вы не видали здесь инвалида с собакой?" Я отвечаю: "Здесь был слепец без собаки". Отзыв: "Нет, тот не слепец, тот с котомкой, безногий парень". Этот человек даст мне явки, связи и радистов.
      - Кличка связника?
      - Связник без клички, его должен определить пароль и отзыв.
      - Погодите, разве вам неизвестно, что его кличка
      - Муха?
      - Что, что?!
      - Могли бы и побледнеть, - сказал длинный. - Хотя некоторые краснеют. Важен не цвет, важна реакция.
      - Увы, я не знаю никакой "мухи".
      - Да?
      - Да.
      - Ну что ж... Это нетрудно проверить. Через полчаса Муха будет здесь.
      "Я поступил правильно, - медленно думал Вихрь, когда его отвели в подвал, в маленькую холодную камеру без окон. - Другого выхода у меня не было. Вася спасся в Киеве, когда он вывел себя с их охранниками "на связь" в центр киевского рынка. Раз в неделю, а то и чаще они там устраивают облаву. На вокзалах - тоже. Это мой единственный шанс. Они обязательно должны устраивать облавы на толкучках, это у них такая инструкция, а немец под инструкцией ходит, она для него вроде мамы родной. Видимо, гестапо не станет связываться с полицией, чтобы отменять облавы на рынках и вокзалах. Разные ведомства, свои законы, свои инструкции - это тоже мой шанс. Но Муха... Если он провалился, тогда начинается провал общий. Три дня назад я сидел на радиосвязи с ним, он передавал информацию в Центр, Бородину. Если его взяли сразу после радиосеанса, неужели он сломался за три дня? Его кличку знали только Бородин и я. Ключ к коду? Вряд ли гестапо могло засветить наш код, это исключается. Почти наверняка исключается, так будет точнее. Муха меня в лицо не знает. Стоп! Он знает только, что к нему должен подойти человек в синем костюме, с кепкой в руке и с белым платком в другой. На мне синий костюм. Платок они наверняка нашли в портфеле. Кепка... Где кепка? Они привезли меня без кепки. В портфеле ее тоже не было. Так. Я лег спать, подложив кепку под голову? Нет. Под головой у меня был плащ. Ну-ка вспоминай, - приказал себе Вихрь, - вспоминай по минутам, что было ночью! Я пошел с дороги вниз, думал ночевать в низине. Провалился в какую-то бочажину, начиналось болото. Я поднялся, пошел обратно и решил уйти через дорогу вверх, там, думал я, будет сухо, там можно хорошо переночевать. По-моему, я пришел на место, где меня взяли, без кепки. Видимо, я потерял ее, когда провалился и вылезал из ямы. Кепка мне чуть велика, я не заметил, как она соскочила. Так? Наверное, так. Я привык к армейской фуражке, она давит на лоб, ее всегда чувствуешь. В Днепропетровске я жил зимой, шапку носил. А весной сбросил шапку и ходил в немецкой пилотке. Видимо, я не заметил, как кепка слетела с головы. Это на счастье... Как мне себя вести с Мухой, если тот человек, которого они мне подсовывают, действительно Муха? Хотя, не зная настоящего Мухи, они не смогут подобрать похожий типаж. Я ж помню фото. Красивый парень, смуглый, скуластый, с большими бровями, сросшимися у переносья..."
      Вихрь не успел додумать всего, потому что его вызвали на допрос не через полчаса, как обещали, а через пятнадцать минут.
      - Вы знаете этого человека? - спросил шеф, указывая глазами на Муху.
      Вихрь сразу понял, что перед ним в кресле Муха. Скуластый, высокий, бровастый парень в модном костюме - накладные карманы, материал елочкой, большие подложные плечи, хлястик, в карманчике у лацкана - уголок платка.
      - Нет, этого человека я не знаю.
      - А вы? - обратился шеф к Мухе.
      - Не встречались, - ответил тот, помедлив. - По-моему, я там его не видел.
      - Кто к вам должен был прийти на связь и где? - спросил шеф Муху.
      - В селе Рыбны, возле костела.
      "Все, - спокойно подумал Вихрь. - Он сволочь, он продался..."
      - Как он должен быть одет?
      - Кто?
      - Человек от Бородина.
      "Все, - снова подумал Вихрь. - Он развалился до конца, если сказал им про Бородина. Он сволочь, вражина, продажная тварь... А если он и раньше был с ними?"
      - В синем костюме, в кепке и с белым платком в левой руке.
      Шеф подмигнул Вихрю и сказал:
      - Все сходится, а? Синий костюм, платок в портфеле чистенький...
      Вихрь хмыкнул:
      - У меня и кепка была, когда я выбрасывался. Коричневая, в красную прожилочку. Кстати, какого цвета должны были быть туфли у того, кто шел к вам на связь? - спросил Вихрь Муху.
      - Про цвет ботинок мне не сообщали.
      - Ну?
      - Нет, не сообщали.
      - Вы в каком звании? - спросил Вихрь.
      Он задавал вопросы очень быстро, и Муха так же быстро ему отвечал.
      Длинный гестаповец с трудом успевал переводить вопросы и ответы своему шефу.
      - У меня нет звания.
      - То есть?
      - Меня забросили, потому что я был связан с Львовским подпольем, выполнял их поручения.
      - Что-то вы финтите, - сказал Вихрь. - Я в разведке не первый день, но, насколько мне известно, командование цивильных мальчиков в тыл не засылает. Это во-первых. Во-вторых, что-то я не верю вашим данным про синий костюм, платок и кепку - только лишь. Мы всегда довольно тщательны в описании внешних данных агента или резидента. Мне, например, известно, что человек, который будет со мной на связи, должен быть одет в вельветовую черную куртку, серые брюки, заправленные в немецкие солдатские кирзовые сапоги с голенищами раструбом...
      Шеф сказал:
      - Вы в прошлый раз не уточняли деталь с сапогами.
      - По-моему, я имею дело не с подготовишками от контрразведки.
      Длинный и шеф переглянулись.
      - И тем не менее... - сказал шеф. - Ваш связник знает вас в лицо?
      - По-видимому.
      - Почему вы так думаете? Если Муха не знает в лицо своего резидента, то почему "вельветовая куртка" обязан знать вас?
      - Потому, что "вельветовая куртка" - офицер Красной Армии и ему полностью доверяло руководство.
      Вихрь теперь старался посеять в гестаповцах недоверие к Мухе. Он играл точно, хотя не знал всех скрытых пружин, которые помогали ему в этой быстрой и единственно возможной сейчас игре: давала себя знать давнишняя вражда между военной разведкой Канариса и ведомством Кальтенбруннера. А Муха как раз и попал в эти жернова: на него по своим каналам _вышел_ полковник военной разведки, абвера, Берг, а он, не зная всех тонкостей этой давней вражды между абвером и гестапо и считая немцев единым, слаженным государственным организмом, предложил свои услуги и гестапо между встречами с Бергом, который, во-первых, никогда не ходил в форме, а во-вторых, говорил по-русски, как русский, потому что в тридцать втором году закончил химический факультет МГУ. Гестапо, конечно же, знало о работе Берга с Мухой, и поэтому всякая компрометация этого агента абвера входила в перспективные планы гестапо: потом, позже, при случае, поставить Бергу подножку - мол, работает с заведомым дезинформатором, либо с дезинформатором невольным, либо с бесперспективным - с оперативной точки зрения - человеком.
      - Мне тоже доверяло руководство! - сказал Муха обиженно. - Меня сам Бородин провожал!
      - Как фамилия Бородина? - спросил Вихрь.
      - То есть как - фамилия? Бородин.
      Шеф и длинный снова переглянулись. Вихрь рассмеялся.
      - Милый мой, - сказал он, - у разведчика не может быть одной фамилии.
      - А какова настоящая фамилия полковника Бородина? - спросил шеф.
      Шесть дней назад во время бомбежки погиб полковник Валеев, заместитель Бородина. Все нити, которые могли вести к нему, были оборваны его смертью, тем более что он не курировал ни одну из резидентур, а только осуществлял подготовку, учебу и заброску людей в тыл. Назвать фамилию с потолка было нельзя: где гарантия, что у гестапо нет хотя бы нескольких точных фамилий наших разведчиков из штаба? Считать врага глупым - это значит заранее обрекать себя на проигрыш.
      - Фамилия Бородина - Валеев, Алексей Петрович. Полковник, выпускник академии Генштаба.
      - Подождите в приемной, - сказал шеф Мухе.
      Муха вышел. Шеф подвинул Вихрю сигареты и зажигалку.
      "Надо, чтобы эти дни Муха был со мной, - подумал Вихрь, - спаси бог, если он будет торчать у костела. Коля или Аннушка могут пойти к нему на связь..."
      - Хорошо бы, если ваша "муха" пошла со мной на рынок и вокзал.
      - А кто сказал, что вы пойдете туда?
      - Вас интересует связник в вельвете...
      - Разумно. Только почему вы думаете, что мы не сможем его взять без вашей помощи?
      - Вы бывали на Старом рынке? - спросил Вихрь.
      - Бывал.
      - Сходите еще раз и посчитайте, сколько вы там встретите людей в черном вельвете, серых брюках и немецких солдатских сапогах раструбом. Надеюсь, вы, засылая своих людей к нам, одеваете их не как попугаев, а так, чтобы они были похожи на тысячи окружающих их. Не так ли?
      - Почему вы так откровенны с нами?
      - Потому, что я проиграл.
      - Проигрывая, ваши люди кричат, бранятся и стараются плюнуть в лицо.
      - Этим своим вопросом вы хотите унизить меня? Или просто оттолкнуть?
      - Не понял, - сказал шеф и попросил длинного: - Что он имеет в виду, пусть объяснит подробно.
      - Все довольно просто, - сказал Вихрь. - Если я буду молчать - меня уберут после пыток. Если я стану говорить - у меня будет шанс погибнуть без пыток. Если же я подтвержу свои показания человеком со связями и явками - я буду выгоден вам и вашей контригре. Вот и все. Муха мне нужен только для того, чтобы он подстраховал меня: вдруг он уже встречался с этим человеком в вельвете, кто знает?
      - У Мухи свои задачи, - сказал шеф, - он ждет своих гостей.
      "Значит, он караулит наших возле костела, - понял Вихрь. - Все решит случай, и только случай. Какая глупость: говорят, случайностей не бывает. А я сейчас надеюсь только на случайность. Правда, в подоплеке этой моей надежды на случайность лежит знание их психологии, но обернуть на пользу это мое знание их психологии может только случай. Конечно, они пустят меня на рынок - это очень редко, когда наши люди перевербовываются ими, это для них радостное ЧП. И то, что он задумчиво сказал мне про задачи Мухи, явный симптом его внутреннего согласия с моим предложением. Он сейчас начнет играть со мной. А я уже выиграл, теперь только надо разумно держаться".
      - Давайте-ка отвлечемся, - сказал шеф, - давайте побеседуем о вашем жизненном пути. Меня интересует все, относящееся к вам, начиная с сорок первого года.
      Вихрь похоронил много людей, своих друзей по борьбе. Он знал подполье Днепропетровска и Кривого Рога и помнил имена тех, кто погиб в гестапо. Значит, эти имена шеф мог перепроверить, запросив архивы. Многие товарищи Вихря по фронтовой разведке погибли, но остались их клички и легенды. Вихрь решил обратиться к мертвым друзьям. Друзья, даже мертвые, обязаны спасти живого.
      - Как вам будет угодно, - сказал Вихрь. - Я могу рассказать, или лучше записать на бумаге?
      - Пишите, - сказал шеф. - Будет неплохой материал для контрпропаганды на красные войска по радио.
      - Этим вы погубите меня как вашего возможного агента. И этим же вы погубите моих близких.
      - О ваших близких - адреса, имена, места и годы рождения - мы будем говорить позже. Вот вам бумага и перо. Мой коллега проведет вас в тихую комнату, где вам никто не будет мешать. К сожалению, наши стенографистки не знают русского языка, я лишен возможности облегчить ваш труд. До вечера.
      "Начальник полиции безопасности и СД
      Штамп получателя:
      Начальник полиции безопасности и СД округа Краков.
      Отдел наружной службы.
      Секретный документ государственной важности.
      13 экземпляров.
      Экземпляр N 4.
      28.6.1944 г. высший руководитель СС и полиции на Востоке издал следующий приказ:
      "Положение с обеспечением безопасности в генерал-губернаторстве ухудшилось настолько, что отныне следует применять самые решительные средства и принимать наистрожайшие меры против виновников покушений и саботажников не немецкой национальности; с согласия генерал-губернатора приказываю, чтобы во всех случаях, когда совершены покушения или попытки покушения на немцев или если саботажники разрушили жизненно важные сооружения, _должны быть расстреляны не только схваченные виновники, но, кроме того, должны быть казнены также все родственники-мужчины, а родственники по женской линии - женщины и девушки старше 16 лет направлены в концентрационный лагерь_. К родственникам-мужчинам относятся отец, сыновья (старше 16 лет), братья, деверья и шурины, двоюродные братья и дяди виновника. Точно так же следует поступать в отношении женщин.
      Таким образом, намечается обеспечить коллективную ответственность всех мужчин и женщин - родственников виновного. Благодаря этому будет наиболее чувствительным образом затронут круг людей, среди которых действовал политический преступник. Такая практика уже принесла прекрасные результаты в конце 1939 г. в новых Восточных областях, в частности в области Варты. Как только этот новый способ борьбы с виновниками покушений и саботажниками станет известен инородцам - _это может произойти путем устной пропаганды_, - женщины из круга родственников, в котором вращаются участники движения Сопротивления или банд, будут, что подтверждается опытом, оказывать предупреждающее влияние".
      Я ставлю об этом в известность и предлагаю в надлежащих случаях (не касаясь уже имевших место) возможно быстрее устанавливать местожительство и немедленно арестовывать соответствующих членов семьи.
      Крюгер".
      ПРОДОЛЖЕНИЕ ОДИССЕИ
      - Дней через десять я был в тридцати километрах от Берлина, рассказывал Степан Коле после очередного допроса. - Теперь я шел только с вечера до рассвета, а остальное время спал в кустарниках около озер, чтобы в случае чего уйти от собак. Хотя, правда, товарищи в лагере говорили, что вода от собак не помогает: фашисты пускают псов по обоим берегам и быстро засекают то место, где выходишь из воды. Но все равно я ложился спать в кустарниках рядом с берегом - так я чувствовал себя уверенней.
      Он замолчал, словно бы всматриваясь в самого себя.
      - Ну? - поторопил его Коля. - Дальше-то что?
      - Я прошел сто шестьдесят километров за десять дней. Это был хороший результат. Если учесть, что шоколада мне, как спортсмену, не давали и приходилось грызть картофель или брюкву. Я понимал, что до Польши осталось не так уж много. Там есть партизаны, там я у своих. В то серое рассветное 'утро я забрался на ночь в одинокий сарай. Лил дождь со снегом, и я решил закопаться в сено на чердаке, а вечером спокойно двинуться дальше.
      Сено было теплое. Оно пахло солнцем и летом. Я уснул так, как не спал уже много месяцев. Несколько раз я просыпался, слышал, как дождь монотонно и спокойно бьется о черепичную крышу, и засыпал снова.
      Дома я удивлялся, как это умудряется отец спать в троллейбусе или трамвае. Он садился в уголок, когда мы с ним ехали в гости к нашей тетке на Сельскохозяйственную выставку, поднимал воротник пальто, ставил рядом с собой костыль, опирался на него локтем и сразу же засыпал. Поначалу меня это злило, а потом стало смешить. Злило, когда я был мальчишкой. Мне казалось, что над отцом будут смеяться из-за того, что он спит в троллейбусе. Наверно, я здорово обижал отца своей снисходительностью. Я это понял, когда уходил в армию. Вернее, тогда я только догадался об этом, а понял значительно позже, в концлагере. И там же по-настоящему понял, отчего отец спал в троллейбусе даже в воскресные дни. Люди, уставшие за много лет, либо все время хотят спать, либо страдают жестокой бессонницей.
      "Театральный дождь, - думал я, глядя в темный потолок, - шумит куда правдоподобнее, чем этот, настоящий. Слишком уж благополучен сегодняшний мелкий осенний дождь. И ветер чересчур спокоен и ласков. Так можно позабыть все на свете. Если еще к тому же не болит живот и в кармане есть несколько картофелин".
      Сырой картофель кажется противным только первое время. Если привыкнуть, то он становится даже приятным на вкус.
      Я достал картофель и начал неторопливо жевать его, очистив от грязи рукавом пальто. Я жевал картофель и мучительно вспоминал, кто из ученых утверждал, что картофельная шкурка - суррогат калорийности. Верное утверждение, хотя звучит на первый взгляд смехотворно. Я заметил, что если съедаешь картофель чищеным, то все равно остаешься голоден, а вот стоит заставить себя слопать его вместе со шкурой, то даже одна картофелина может заменить домашний завтрак. По калорийности, во всяком случае.
      Вообще, когда начинаешь думать даже о самых пустых вещах, то сон уходит. Я ругаю себя за то, что стал размышлять о картофеле и о калорийности шелухи. Надо было сжевать одну картофелину и постараться снова уснуть. Я не помню кто, но, кажется, Павлов утверждал, что каждый час сна до полуночи равен двум часам после двенадцати. Суворов ложился спать в восемь, а вставал в три часа утра и сразу садился за работу. Вот бы мне в спутники Александра Васильевича!
      Я слышу женский голос. Сначала и прежде всего я слышу женский голос. Потом уже - тяжелую поступь коровы, стук ведер, быстрые шаги женщины, ее тихие и ласковые слова. Я слышу, как женщина похлопывает корову по крупу. Потом я слышу, как она, приговаривая по-прежнему тихо и ласково, начинает доить корову. Я слышу, как струйки горячего молока, пронзительно дзинькая, ударяются о стенки ведра.
      Видно, я здорово обманываю себя с картофельной шелухой, с калорийностью и с ерундой насчет полезности дневного, утреннего и вечернего сна. Это все ерунда, когда говорят и думают о полезности. Вот я услыхал, как дзинькает горячее молоко о стенку ведра, и меня всего свернуло - от голода, и от боли в желудке, и от душной злобы истощенного человека. Наверное, я застонал, потому что дзиньканье молока прекратилось и женщина испуганно спросила:
      - Фрицци?
      "Сейчас сюда ввалится мордастый Фрицци, - думаю я, - и прощай тогда Польша!"
      Я замер. Сколько же раз мне приходилось замирать во время побега! Сколько раз мне хотелось исчезнуть, стать маленьким или - еще лучше совсем невидимым! Как же это унизительно для человека!
      - Оэй, мамми! - слышу я детский голос. Ребенок кричит где-то далеко, по-видимому, метрах в пятидесяти.
      Если это Фрицци, то все пока еще не так плохо, как мне казалось мгновение назад. Я слышу, как кто-то бежит сюда, к сараю. Слышу детское дыхание, смех и вопрос, которого я не понял. Женщина быстро ответила, мальчик убежал. Я снова слышу дзиньканье молока о стенку ведра. И ласковое пришептывание. У нас в лагере рядом со мной работал один ветеринар. Он расказывал, что в Германии изобрели приспособление: корову начинают доить электрической доил-кой, и сразу автоматически включается патефон, и музыка тихонько играет или женский голос что-нибудь ласковое нашептывает. Тогда коровы не волнуются и дают себя выдаивать электроприбором. Умная нация немцы. Даже сентиментальность коров учитывают.
      Женщина ушла. Корова внизу хрупает сеном и тяжело, по-человечески, вздыхает. Меня снова тянет ко сну, и - да здравствует Павлов! Суворов, конечно, тоже...
      Я открываю глаза и вижу над собой лицо женщины. Она красива, хотя и не молода. Мне в лагере редко снились женщины. Да и остальным заключенным тоже: голодным редко снятся женщины. Чаще всего снится еда, но мы и во сне боролись с этим. Мы уговаривались смотреть только патриотические сны. Иначе расслабишься и станешь доходягой - тогда каюк.
      Я отворачиваюсь, закрываю глаза и рукой отгоняю от себя видение. Моя рука натыкается на плечо: передо мной на коленях стоит женщина - не во сне. Наяву.
      - Что?! - спрашиваю я.
      Женщина начинает плакать.
      - Миленький, неужто наш? - шепчет она.
      Я давно не слышал женской речи. Мужчины в лагере говорят иначе. Ни в одном нашем слове там не было такой доброты, испуга и такой радости, какую я услыхал сейчас.
      - Тише! - прошу я.
      - Да спят они.
      - Кто?
      - Хозяйка моя с детьми.
      - А ты здесь зачем?
      - Она велела.
      - Что она велела?
      - С чердака сухого сена принести
      - Не врешь?
      Она не отвечает. Она опускается рядом, закрывает глаза и тянется ко мне. На женщине накинут френч, он расходится, и я вижу ее тело. Меня всего начинает бить такой дрожью, как будто я очень замерз. Она что-то быстро-быстро говорит, обнимает меня и все сильнее прижимает к себе. Я не вижу ее глаз - они крепко зажмурены, я только чувствую ее всю рядом с собой.
      Женщины! Пожалуй, о них в лагерях тоскуют так же сильно, как и о свободе. Только те, у которых дома остались малыши, больше тоскуют о них. У нас один капитан плакал по ночам навзрыд и причитал: "Сыночек мой маленький, Сашенька... Как ты там без меня? Сыночек мой маленький, Сашенька..."
      Год назад Надю угнали из Брянска в Германию. В России остались мать, два маленьких брата и муж Коля. Он в армии.
      Ее дыхание щекочет ухо, и я улыбаюсь, слушая ее. Потом я понимаю, что она может обидеться, и чуть отодвигаю голову. Но она придвигается еще ближе ко мне, и снова ее дыхание щекочет мне ухо, и снова я не могу не улыбаться.
      - У нас дом чистый, пятистенный, - шепчет Надя, - у окон герани стоят и два фикуса. У нас еще лимонное дерево было, только его братишка разбил. Ночью пошел в сени воды напиться и разбил. Мы другую кадку сделали, да только оно все равно завяло.
      - Корни, наверное, повредило, - говорю я.
      - Ну, конечно, корни, - радуется Надя, - а что ж другое-то? Хотели мы новое купить - а тут война началась.
      - Кончится война - купите.
      Надя сразу же начинает плакать.
      - Ты не плачь, - прошу я, - не надо плакать. Обижают тебя здесь?
      Женщина отрицательно качает головой.
      - Нет, - говорит она, - немка добрая. Не дерется. Пацаненок только ейный камнями иногда кидает. А так - ничего. У других хуже. Ты про них не говори, - перестав плакать, просит она, - ты про нас говори.
      - Ладно.
      - Про дом.
      - Ладно.
      - У тебя тоже цветы есть?
      - Есть. Столетник.
      Надя улыбается:
      - Это какой же такой столетник?
      - С иголками. От всех болезней помогает.
      - Да?
      - Честное слово.
      - Я тебе верю. А ты женатый?
      - Нет.
      - Невесту оставил?
      - Нет.
      - А у меня Коля красивый. Волос у него кучерявый, русый и мягкий очень. Добрый он - оттого и волос мягкий.
      ...Под утро я ушел дальше. Она показала мне кратчайший путь к развилке дорог, чтобы я мог сориентироваться. Женщина поцеловала меня и улыбнулась сквозь слезы.
      - Знаешь, как зовут тебя? - спросил я.
      - Как не знать! Надя, я ж говорила.
      - Нет. - Я глажу ее по голове, по плечам, по шершавым, натруженным рукам. - Нет, тебя не Надя зовут. Тебя зовут Надежда. Понимаешь - Надежда?
      Теперь, по всему, до польской границы километров пятьдесят, от силы сто. Я иду вдоль берега реки. Очень большая река. Я уже целый день иду вдоль берега - ищу переправы.
      Аккуратные немцы не оставляют на берегу лодок, как у нас в России. Взял, оттолкнулся шестом - и пошел. И никуда она не денется - пригонят назавтра. Хозяин поворчит, поудивляется, а потом даже радоваться будет: приключение. У нас приключения любят, только обязательно чтобы с хорошим концом.
      Под утро в сером рассветном тумане я увидел мост. С той стороны реки небольшой городок.
      "Дождусь утра, посплю в лесу, а ночью пойду на ту сторону", - думаю я и машинально лезу в карман за картофелиной. Карманы пусты. Мои съестные запасы кончились. Надя принесла мне хлеба, маленький кусок черствого сыра и кожуру от колбасы. Два дня я блаженствовал и не замирал от страха, как прежде, потому что тогда в животе у меня от голода громко урчало.
      "Или пойти сейчас? - продолжаю думать. - Может, они крепче всего спят именно сейчас, под утро?"
      Я подхожу еще ближе к мосту и вижу маленький домик. Это охрана. Подползаю к домику вплотную, благо кустарник упирается в стену. Решаю лежать до тех пор, пока все не узнаю.
      Я не зря пролежал в кустарнике. Слышу, как открывается дверь. Потом шаги. Это шаги старого человека. Вижу силуэт старика с карабином. Он медленно идет к мосту и исчезает в сером тумане, который все плотнее ложится на землю. Через пятнадцать минут он возвращается, заходит в дом, и я слышу, как щелкает замок.
      Отползаю чуть в сторону. Поднимаюсь и, пригнувшись, иду к мосту. Иду очень быстро, чуть не бегу. Впереди видно метров на пятнадцать. Очень хорошо, что пал такой туман, лучше и не придумаешь. Сейчас должен показаться берег. Тогда - я победил. Ну же, спите, немцы! Спите крепче! Что вам стоит поспать покрепче, а?!
      Теперь я не бегу, а крадусь. Если и на той стороне такой же старый охранник, тогда все в порядке. Я иду вперед, затаив дыхание.
      Стоп! Впереди - у перил, метрах в двух от конца моста - стоит немец. Он смотрит в воду. Рядом с ним - прислоненная к перилам винтовка. Стараясь не дышать, отхожу назад.
      - Эй! - негромко окликает меня охранник.
      Я иду молча и рассчитываю: не пора ли бежать? Пожалуй, нет, потому что это сразу же насторожит его и он поднимет тревогу. Но пятиться назад тоже, по-видимому, не лучшее решение. Я поворачиваюсь и бегу.
      - Хальт!
      Я несусь во весь дух. Сзади гремит выстрел. Второй... Как долго я шел на тот берег и как мгновенно оказался на этом, проклятом, который дальше от Польши, и от партизан, и от моей родины!
      Я выскакиваю к домику. Навстречу мне бежит старик и размахивает карабином. Он совсем рядом, он в шаге от меня. Я бью его что есть силы в переносье, старик падает, карабин громко бряцает об асфальт.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.