Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Военные приключения - Майор 'Вихрь'

ModernLib.Net / История / Семенов Юлиан Семенович / Майор 'Вихрь' - Чтение (Ознакомительный отрывок) (стр. 3)
Автор: Семенов Юлиан Семенович
Жанр: История
Серия: Военные приключения

 

 


      - Это вы красиво говорите, Трауб, - задумчиво ответил Юзеф, - но только мы боремся против вашего правительства, а ваш народ ваше проклятое правительство поддерживает.
      - Я в своей прозе всегда вычеркивал эпитеты. "Проклятое" - это эпитет. Двадцатый век смял человека. Сейчас все будет решать - помимо нас великое неизвестное, название которому - _время_.
      - Юзеф! - крикнул с кухни пан Тромпчинский. - Юзеф, дрова кончаются.
      - Простите, я сейчас, - сказал Юзеф и вышел из гостиной.
      На кухне возле двери стоял Зайоцкий. Для пана Тромпчинского-старшего он был просто Зойоцкий - часовщик и самогонщик. Для Тромпчинского-младшего это был товарищ Седой. На самом деле он был Збигнев Сечковский - начальник группы разведки Краковского подпольного комитета Коммунистической партии Польши.
      Юзеф и Седой вышли во двор. Ночь была холодная. Порывами налетал студеный - не июньский, а скорее ноябрьский - ветер. Звезды были по-осеннему яркие.
      - Юзеф, - спросил Седой, - когда ты в последний раз видел Андрея?
      - Андрея? Позавчера. А что?
      - Погоди. Где ты его видел?
      - В городе.
      - Это ясно. Где именно?
      - Возле магазина пана Алойза.
      - В какое время?
      - В три часа.
      - Он был пьян?
      - Что ты... Нет...
      - Сколько денег ты ему передал?
      - Тысячу злотых, как обещал.
      - Куда он пошел после?
      - Не знаю. Я смотрел, чтобы за мной не было слежки. За ним я не смотрел. А в чем дело?
      - Погоди. Как он был одет? Не в немецкой форме без погон?
      - Нет. Он был в сером костюме.
      - Серая рубашка с красным галстуком?
      - По-моему, да... Наверняка - да.
      - Вот так штука...
      - А что случилось?
      - В пять часов его видели входящим в абвер. В девять часов он вышел оттуда.
      - Не может быть... Он ведь прислан красными... Он русский разведчик.
      - А до часу ночи он пил в казино для немецких офицеров с полковником абвера Бергом.
      - Что ж мне - пора уходить в лес?
      - Ты два раза передавал ему деньги?
      - Да.
      - Ты ведь ему не говорил, кто ты такой?
      - Нет. Сказал, что пришел от тебя.
      - А я для вашей семьи не столько часовщик, сколько самогонщик. Ты с ним не говорил ни о чем?
      - Никогда.
      - Как бы не пришлось менять квартиру мне... Ты вне игры, он не знает, кто ты и откуда. Передавал деньги за самогон моему человеку - это убедительно. Ай-яй-яй, какая штука получается...
      - Ты запрашивал красных?
      - В лесу кончилось питание для рации. Ладно, иди, проигрывай деньги немцу. Завтра утром я к тебе подойду, может, что прояснится. Во всяком случае, помни: ты передавал деньги моему человеку за самогон, который получал у нас. Для отвода глаз я тебе брошу письмецо с просьбой остаток вашего долга передать пану Андрею.
      - Хорошо.
      Седой пожал Юзефу руку и пошел вниз, к дороге. Он всегда прощался и здоровался, очень крепко сжимая руку, чуть дергая ее на себя - будто борец перед началом схватки.
      Юзеф стоял на крыльце до тех пор, пока не затарахтел мотоцикл на нижней дороге: это значило - Седой уехал. Юзеф достал сигарету и закурил. Он почувствовал, что руки у него дрожат.
      Но ни Юзеф, ни Седой не знали, что "красный разведчик" Андрей, посланный сюда три месяца назад, имеет кличку Муха и что именно на встречу с ним была заброшена группа Вихря.
      ОДИССЕЯ СОРОК ЧЕТВЕРТОГО ГОДА
      - Я совершал побег из концлагеря возле Аахена раз сто, - медленно говорил Степан Богданов, прислонившись затылком к дощатой стене барака. Коля слушал его, закрыв глаза, и чувство гадливости к себе не покидало его - он ничего не мог с собой поделать - он не верил Степану. Он не верил его рассказу оттого, что встреча их здесь, в Польше, была слишком уж неожиданной, странной, а его учили остерегаться всякого рода незапланированных странностей. - Я перебегал к вагонеткам, - медленно продолжал Степан, - бросался плашмя на уголь, полз вплотную к откаточным рельсам, ждал, когда резанет белым, окаянным светом прожектор, потом забирался в вагонетку и начинал засыпать себя углем. Я совершал побег раз сто - в мыслях. А в тот раз мне предстояло совершить его наяву. За пазухой я спрятал кусок фанеры, чтоб было чем забросать себя углем. Выйдет? Или пристрелят.
      - ...Строиться! - кричат конвойные. - Быстро!
      Довольно трудно строиться быстро после десяти часов работы в шахте, поэтому охрана орет зло и монотонно. Вообще немцы орут монотонно - у них даже в этом какой-то свой, особый, немецкий распорядок.
      - Вперед! Бегом! Живей!
      Грохочут деревянные колодки. Задыхаются люди. Смеясь, переговариваются охранники. Я бегу и смотрю на них. Их двое. Колонна бежит, а они неторопливо идут справа от нас - по узенькой асфальтовой дорожке, сделанной специально для них. Охране не надо бежать - колонна длинная, они видят нас сбоку, справа. А слева - вплотную - проволока с пропущенным током и вышка с пулеметами. Так что охрана отвечает только за правую сторону - за уголь и вагонетки. Еще правее, следом за тремя большими кучами угля, тоже проволока с током и вышки с пулеметами. Для меня сейчас единственный выход - вагонетка с углем, потом стометровый путь по откаточным рельсам через проволоку и охрану - к железнодорожному бункеру, в который меня вышвырнут, перевернув вагонетку метрах в трех над бункером.
      Но сейчас я не думаю о тех трех метрах, которые мне предстоит пролететь вместе с глыбами угля. Сейчас я бегу и смотрю на немцев. Обычно они останавливаются и, повернувшись друг к другу лицом, прикуривают сигарету. Мне нужен именно такой момент. Они чиркают спичкой или зажигалкой - и на какую-то долю минуты перестают видеть. Так бывает, если сначала посмотреть на горящую лампу, а потом на вечерний лес. Тогда лес покажется сплошной черной стеной. И люди - тоже. Я специально зажигал спичку, а потом смотрел по сторонам - и ничего не видел. Только звенящую, черно-зеленую темноту. Я высчитывал, сколько времени продолжается эта черно-зеленая темнота, и получалось почти достаточно, чтобы добежать до ближайшей угольной кучи, броситься рядом с ней, замереть и ждать, пока пройдет колонна с охранниками, а потом снова ждать белого луча прожектора, который с немецкой пунктуальностью начинает шарить по этому кусочку лагеря особенно тщательно после того, как пройдет колонна.
      Остановились! Я вижу, как они наклоняются друг к другу. Вспыхивает огонек спички. Он колеблется на ветру. Я рывком выбрасываюсь направо, делаю десять прыжков. На четвертом прыжке у меня сваливается с ноги колодка.
      - Живей! Живей! - орут немцы.
      Значит, они ничего еще толком не видят и поэтому кричат особенно зло. Сейчас у них пройдут зелено-черные круги перед глазами и они смогут видеть все вокруг, а значит, и меня они смогут увидеть. А мне еще надо сделать восемь шагов. Ведь я бегал здесь сто раз - я же знаю. Я высчитал. Я делаю восемь шагов и вижу, что мне еще осталось сделать столько же.
      Все. Это конец. Я ошибся с расстоянием, но я не мог ошибиться с огоньком спички. Сейчас у них прошли эти черные круги и они обязательно оглянутся по сторонам. А оглянувшись, увидят меня.
      - Э! - кричит кто-то в колонне. - Эй, ребята, колодка слетела! Стойте!
      - Живей! - орут немцы. - Свиньи! Живей!
      Они выучили эти русские слова специально для нас, военнопленных.
      - Колодку потерял! - кричит кто-то.
      Я слышу, как у меня за спиной начинается свалка. Это меня выручают ребята. Только б охрана не стала стрелять в них! Нет. Просто орут. Это ничего, они всегда орут.
      Я падаю и вжимаюсь в землю. Крики моментально прекращаются, охрана тоже успокоилась. Только колодки гремят. А потом становится тихо-тихо, как в лесу.
      Через пять минут прожектор переползает на мой участок. Я вижу, как он шарит по дороге, потом медленно перебирается почти вплотную ко мне, быстро скользит по угольным кучам, снова возвращается на дорогу и осторожно, словно слепой, ощупывает каждый метр.
      Как в кино, детально, в свете прожектора - моя колодка. Я холодею. "Все. Увидали, собаки. Сейчас пойдет облава", - думаю я.
      Луч прожектора лежит на моей колодке чуть дольше, чем следовало бы. Я прищуриваюсь - и моя колодка кажется мне куском угля.
      "Может быть, им тоже так кажется? Ведь они дальше".
      Прожектор уходит, а потом резким рывком возвращается назад. И снова в луче - моя колодка. Луч прожектора становится нестерпимо ярким, голубым даже, а не белым, а потом постепенно исчезает. Становится темно и гулко. Я поднимаюсь, в момент оказываюсь на том месте, где только что лежал круг голубого света, хватаю колодку и бегу к углю. Подбегаю к вагонеткам, переваливаюсь в одну из них и начинаю орудовать куском фанеры. Через минуту я спрятан под углем. Все. Теперь надо ждать, когда вторая смена станет давать уголь и вагонетки пойдут к бункерам.
      ...Люди говорят: "Фу, какая проклятая жара!" Неужели я тоже так говорил? Не может быть! Я никогда не говорил так. А если и говорил, то никогда больше не скажу. Я всегда буду говорить: "Какая благословенная, прекрасная жара!"
      Я думаю так потому, что моросит дождь. Это даже не дождь, а скорее мокрый снег. Ноябрь. Пора бы и снегу быть. А я лежу босой. В робе, которая от пота, от голодного пота, стала жестяной.
      Не надо думать о холоде. Но и о жаре тоже не надо думать. У нас было запрещено говорить и думать о еде. Мне тоже надо запретить себе думать о жаре. Но и о холоде тоже надо постараться не думать. "Постараться не думать" - слабо. "Надо не думать" - так вернее.
      У нас работал электромонтер-чех. Он получил семь лет за дочь. Его дочери восемь лет. Любопытное сочетание возраста дочери и срока, полученного за нее чехом. Их город разбомбили союзники. Во время бомбежки погибло много людей, потому что оборудованные бомбоубежища были только в немецкой колонии. Никто из немцев не пострадал. И дочка нашего чеха предложила:
      - Надо забрать у немцев бомбоубежища и засыпать их землей, тогда сразу же мир заключат, потому что немцам тоже будет страшно без бомбоубежищ...
      Чех рассказал про это дочкино предложение в очереди за свеклой. На него донесли. Он потом понял, что на него донес маленький человечек из соседнего дома, который ходил тихо и неслышно, всем улыбался и норовил помочь каждому. Он, как оказалось, не брал денег в гестапо. Он доносил со страху.
      Чех, видимо, догадывался, что я иду в побег. Он отдал мне свои перчатки. Поэтому рукам довольно тепло. Руки в побеге очень важны. Если пальцы застынут - тогда совсем плохо. Пока-то их согреешь! А ведь пальцы могут понадобиться в любой момент, и они у меня в любой момент готовы. Пальцы - мое оружие. Я храню его в тепле. Спасибо чеху!
      Когда ты в напряжении, тогда видишь и слышишь то, чего ждешь, на мгновение раньше, чем на самом деле увидел или услышал. Я еще ничего не почувствовал - ни толчка, ни подергивания троса, я ничего не слышал - ни усиливающейся работы мотора, ни гудка регулировщика, но я уже твердо знал, что через секунду, самое большее - две, вагонетки тронутся и поползут к бункерам.
      И они поползли к бункерам. Медленно, натруженно визжа, поскрипывая. Бельгиец-моторист, с которым я подружился, говорил, что вагонетка ползет до бункера минут десять. Я начинаю считать. Я стараюсь спокойно отсчитывать шестьдесят ударов, чтобы знать, когда пойдет десятая минута. Та самая, когда надо будет лететь три метра - в бункер: съежиться как можно крепче и падать боком, подставляя под удар мякоть руки и ноги, но обязательно закрывая ребра, плечо и бедро. Ну и голову, конечно. У меня с детства сохранился ужасный страх за висок. Я помню, как у нас во дворе умерла девочка, потому, что мать стукнула ее за баловство ложкой по виску. Не сильно стукнула, по-матерински, а девочка все равно умерла - легла поспать и не проснулась.
      Все ближе и ближе слышу грохот. Это переворачиваются вагонетки, ссыпая уголь в бункер. Я слышу гудки паровоза, который маневрирует на запасных путях. Слышу, как другой паровоз где-то совсем рядом отфыркивается, наверное, он стоит у водокачки. Иногда я слышу голоса немцев. Я на свободе, потому что немцы не орут и не ругаются. На свободе они совсем иные, они становятся зверями, как только входят за проволоку, к нам в лагеря.
      Я слышу, как сталкиваются буферами вагоны и от этого по всей станции, где-то внизу подо мной, проходит длинный, веселый перезвон.
      В лагере я не слышал таких звуков. И гудок паровоза, и голоса людей, которые не орут и не ругаются, а просто говорят, и перезвон буферов - все эти звуки являются для меня сейчас олицетворением свободы.
      Лечу в бункер. Я стараюсь съежиться, повернуться боком, стать пружинистым и маленьким, но не успеваю этого сделать. В самый последний миг вижу голубые - от звезд - рельсы, а потом чувствую удар в затылок и уже больше ничего не вижу и не слышу, только мама поет.
      Я открываю глаза, стараюсь пошевельнуться - и ужас входит в меня: я не могу двинуть ни рукой, ни ногой. Я весь стиснут глыбами угля. Я заживо закопан. Напрягаюсь, чувствую, что глыбы на моей спине шевелятся, извиваюсь, кричу - аж глаза лезут из орбит.
      Трудно заставить себя замереть и подумать в такой ситуации. Мне это не сразу удается. А когда наконец я замираю, чтобы прийти в себя и осмыслить происшествие, начинаю понимать: укачивала меня не мать и приговаривала не она - просто бункер идет по рельсам, а я придавлен углем, и ничего страшного в этом нет, только не надо сходить с ума и тратить силы на бесполезные движения. Надо постараться перевернуться на спину и откопать себя. Ничего нет страшного, я ведь не под землей, я в бункере, который везет меня к свободе.
      Когда я вылез на поверхность, то был весь мокрый и потный. Я видел над собой небо, усыпанное звездами. Я долго сидел на глыбах угля, чтобы прийти в себя, успокоиться, отдышаться, а потом, отдышавшись, стал петь песни.
      Уже рассвело, когда состав остановился. Я снова закопался в уголь и незаметно для себя уснул. Не знаю, сколько я спал. Только проснулся будто от толчка. Всего меня знобило. Я потрогал лоб. Пальцы у меня были холодные, и поэтому лоб показался горячим, как жаровня. Потом я увидел, что уголь вокруг - белый.
      "Это жар, - решил я. - Плохо дело!"
      После я понял, что это снег лег на уголь. Пушистый, крупный, сплошные звездочки.
      На каком-то ночном полустанке я вылез из своего бункера и ушел в лес.
      Мне казалось, что я иду строго на восток. Даже не знаю, почему я был так убежден в этом. Теперь, когда я быстро шел, меня все сильнее знобило. Но я понимал, что ни в коем случае нельзя останавливаться или ломать темп, который я взял с самого начала, как только углубился в лес.
      "Ночью разложу костер, - думал я, - обязательно большой, из еловых веток, и отогреюсь как следует. Сначала спину, потом грудь и бока. Озноб пройдет, и все будет в порядке".
      Сначала я не думал о том, что у меня нет спичек и никакой костер я разложить без них не смогу. Но чем дальше я шел, тем явственнее понимал, что костра не будет. Тогда я стал уговаривать себя, что смогу добыть искру трением.
      "Найду сухой бересты и буду сильно тереть ее друг о дружку. Появится дым. Сначала он будет синим, а потом, постепенно, станет серым, голубым, белым, вовсе исчезнет и появится огонь, - так думал я и быстро шел к востоку. - Только надо все время идти, не задерживаясь ни на минуту".
      К вечеру я вышел к шоссе. По бетонной широкой автостраде проносились машины: я слышал, как противно визжали шины, когда шофер входил в вираж. Я лег в кустарник, чтобы дождаться темноты. Лег - и сразу впал в забытье.
      Наверное, я пролежал в кустах часа два, потому что, когда открыл глаза, уже стемнело. Меня всего било. Только зубы были стиснуты так сильно, что я никак не мог разлепить рта. Казалось, что если я сейчас же не поднимусь, то уж вообще не поднимусь никогда.
      Я стал кататься по земле, чтобы унять противную, слабую дрожь и хоть немного согреться. Я поднялся, но меня по-прежнему всего било, и рот не открывался, потому что зубы будто срослись и стали единым целым.
      Я уже не очень-то понимал, куда иду. Только когда я увидел вокруг себя красивые одноэтажные дома, то понял, что забрел в деревню. Я не испугался. Просто испуг уже не доходил до меня из-за холода, из-за того, что всего било, и еще из-за того, что живот стал прирастать к спине. И вдруг меня что-то толкнуло в грудь. В двух метрах от себя я увидел человека в теплой куртке, в ботинках и охотничьей шляпе с пером. У его ног стояли банки консервов, построенные пирамидой, а над головой на веревках висели окорока, колбасы и гирлянды сосисок.
      "Магазин", - думаю я спокойно и трезво. Я понимаю, что разбить стекло значит погубить себя. Но мне очень хочется разбить стекло и раздеть этого фарфорового болвана, который не знает, что такое холод.
      Ощупываю дверь. Ищу замок. Я помню, что на дверях магазинов обязательно должны быть большие висячие замки. А здесь его нет. Ясное дело - немцы. Нация изобретателей, будь она трижды неладна! Дверь заперта на внутренние замки. Их, кажется, два. Меня в нашем театральном институте учили анализировать творчество драматургов, меня учили сценическому перевоплощению и музыковедению, только вот взламыванию замков, к сожалению, не учили. Придется учиться самому.
      Промучившись с дверью, я понял, что здесь у меня ничего не получится. Тогда я обошел дом. В магазин вела еще одна дверь, а рядом с ней - окно, закрытое ставнями, цинковыми. гофрированными, похожими на самолетный фюзеляж. И эти ставни - я только потом вспомнил, что их называют жалюзи, были заперты маленьким замком, какие вешают на почтовые ящики.
      Ноги у меня подкосились, и я опустился на землю. Я сидел на асфальте и смотрел на маленький замок.
      Надо мной проносились облака. Они казались черными, потому что небо было чистое и звездное. Звезды, казалось, перемаргивались друг с другом и со мной тоже. Луна светила окаянно белым, холодным светом.
      Замок отлетел быстро. Я поднял жалюзи, взломал форточку, открыл окно и залез в магазин. Я задохнулся от запахов, давно забытых мною. Круг копченой, сладкой колбасы я съел во мгновение ока. Живот заболел резкой болью. Мне показалось, что колбаса царапает все внутри, будь она трижды неладна!
      Я сбросил с себя робу и остался голым. Сначала я нашел в ящиках шерстяное белье. Искать пришлось долго, потому что белый лунный свет падал на противоположную стену, туда, где лежали продукты. Поэтому я вытаскивал ящики один за другим, пока наконец не вытащил шерстяное белье. Потом нашел носки - тоже толстые, шерстяные. Я надел все эти сказочные вещи на себя и сразу же почувствовал тепло.
      Потом я надел костюм, шапку, пальто, подобрал себе большие ботинки, набил карманы колбасой, сыром и сахаром, взял свою робу и вылез в окно.
      Робу я зарыл в песок, как только вошел в лес. Прошел еще немного, забрался в кусты, лег и сразу же уснул.
      ...Отец мне говорил: "Поступишь в театр, поедешь с гастролями за границу и привезешь мне тогда егерское белье. Преотличнейшим образом его делают в Германии. Болезнь враз снимает. А из свободной штанины я перчатки сошью..."
      Проснувшись, я сразу же вспомнил отцовские слова. Лежу и пытаюсь сообразить - почему я вспомнил именно эти его слова? Не его самого безногого и седого человека, не его голос - хрипловатый, усмешливый, а слова, сказанные им.
      Потом я слышу детский голос. Какой-то мальчишка поет песню по-немецки. Поворачиваюсь, раздвигаю кустарник и вижу, как по лесной дорожке на велосипеде едет мальчуган. Это он поет песенку.
      Мне сейчас велосипед был бы очень кстати. Одет я нормально, как немец, и мог бы поскорее уехать на велосипеде от этого места, но мне становится стыдно этой мысли: отобрать велосипед у мальчишки? Мальчишки в нашу "игру" не играют, они тут ни при чем, мальчишки в коротких штанишках, - пускай ездят на велосипедах и поют песенки, а я и пешком смогу уйти.
      Дорога кажется каучуковой. Это опавшие листья легли на тропинку, и она теперь пружиниста, как мягкая резина. Идти по такой дороге - одно удовольствие. Ноги не устают, дыхание держится ровное и спокойное. Мне тепло идти, даже, скорее, жарко.
      "Черт, вот почему утром я вспомнил про егерское белье, о котором говорил отец, - догадываюсь я. - Оно очень теплое и легкое, недаром же так жарко..."
      Тишина. В отчаянно светлом небе - осеннее солнце. Слышно, как с деревьев опадают листья. Это всегда очень грустно. Наверное, оттого, что в детстве листопад связывался у нас с началом занятий в школе.
      Я даже засмеялся этой мысли. И - сразу же замер, испугавшись. Я сошел с тропинки в чащобу и постоял там минут десять, пережидая.
      У реки я остановился на отдых. Достав из карманов колбасу, поел. Мучила жажда, я часто опускался на колени и пил из реки. Вода была чистая, прозрачная и очень холодная.
      Сытый человек делается беспечным. Я наелся колбасы, напился студеной воды и, забравшись в кусты, уснул.
      ...Были сумерки. Тишина по-прежнему стояла в морозном воздухе. Листья с деревьев уже не облетали, потому что совсем не было ветра.
      Я поднялся с земли, снова начал есть колбасу, и вдруг острая и длинная боль резанула в животе. Скрючившись, я лег на бок.
      Три дня я пролежал в кустах у реки, потому что не мог идти. Я чувствовал, как кожа все больше и больше обтягивает скулы. Я ощущал это физически. Дизентерия - гадкая штука. Меня беспрерывно трясло противной дрожью, и все время резало в животе. И еще тошнило. Я понял, что мне нельзя есть. И воду из реки тоже нельзя пить. Но меня все время тянуло к проклятой жирной колбасе. Тогда я закрыл глаза и выбросил ее в реку. А потом долго ругался. Я ругал себя, проклятую колбасу, небо и опадающие листья. А потом впал в забытье - тяжелое и липкое, как грязь...
      В конце третьего дня я смог идти. Мне было очень легко идти, даже слишком легко идти, потому что я себя совсем не чувствовал. Меня здорово шатало, иногда мутило, но боли в желудке прошли, и поэтому я шел не отдыхая. Я должен был выйти в каком-нибудь месте на шоссе, чтобы посмотреть по указателям, где я и куда идти дальше.
      На перекрестке бетонной дороги ночью, при луне, я увидел указатели: "Берлин - 197 км. Дрезден - 219 км". Я сел на обочину и пальцем нарисовал карту Германии. Я понял, что нахожусь в самом центре страны.
      Мне стало страшно. Впервые я подумал: "А ведь не дойду..." Но я одернул себя. Я не смел так думать. Отчаяние - сестра трусости...
      Богданов замолчал. Вдали, на костеле, большие часы прозвонили три раза.
      - Утро, - сказал Коля. - Скоро солнце взойдет.
      - Спать хочешь?
      - Нет.
      - Спички дай, мои отсырели. Может, соснем? А? Сволочи, они на допросы выдергивают с шести часов, аккуратисты проклятые...
      "Строго секретно!
      11 июня 1944 года.
      Вавель, тел. А. 7. флора 0607.
      Весьма срочно!
      Документ государственной важности!
      Напечатано 4 экземпляра.
      Экземпляр N 2.
      Замок Вавель в Кракове
      Рейхсфюреру СС Гиммлеру
      Рейхсфюрер!
      Я посылаю Вам стенограмму совещания у генерал-полковника Нойбута, посвященного вопросам, связанным с решением проблемы очагов славизма в Европе.
      _Нойбут_. Господа, существо вопроса, по-видимому, знакомо всем присутствующим. Поэтому я освобожу себя от тяжкой обязанности обосновывать и теоретически подкреплять, как это любит делать наша официальная пропаганда, необходимость тех акций, которые запланированы. Прошу докладывать соображения.
      _Миллер_. Я поручил практические работы полковникам Дорнфельду и Крауху. Нойбут. На какой стадии работа? Миллер. Дорнфельд и Краух вызваны мной. Они готовы к докладу. Пригласить?
      _Нойбут_. Нет смысла. Видимо, вы, как руководитель инженерной службы, сможете объяснить нам все тонкости. Частные вопросы, которые, вероятно, возникнут, вы решите позже.
      _Миллер_. Я готов.
      _Нойбут_. Пожалуйста.
      _Миллер_. Форт ПастЕрник, что в девяти километрах от города, вот он здесь, на карте, оборудован нами как штаб по выполнению акции. Сюда будут проведены электрокабельные прожилины. Старый город, крепость, храм. Старый рынок, университет и все остальные здания, представляющие собой сколько-нибудь значительную ценность, будут заминированы.
      _Нойбут_. Нет, нет, Миллер. Такую формулировку наверняка отвергнут в ставке рейхсфюрера. Речь идет обо всех зданиях, всех, я подчеркиваю. Мы солдаты, а не исследователи, и не нам определять ценность исторических памятников. Акция только в том случае станет действенной, когда будет уничтожено все, а не выборочные объекты. Да и потом, в случае уничтожения выборочным порядком наиболее ценных памятников потомки обвинят нас в вандализме. Полное уничтожение оправдывается логикой войны.
      _Биргоф_. Господин генерал, думаю, что вопрос оправдания наших действий не должен занимать умы солдат. Наш удел - выполнение приказов.
      _Нойбут_. После окончания первой мировой войны вам было лет десять?
      _Биргоф_. Мне было тринадцать, господин генерал, но я живу будущим, а не прошедших.
      _Нойбут_. Вам следовало бы родиться язычником, а не партийным деятелем нашей армии.
      _Биргоф_. Я высказал свою точку зрения.
      _Нойбут_. Их у вас две? Или больше? Продолжайте, Миллер.
      _Миллер_. Мы внесем коррективы. Все здания будут заминированы. Центр в Пастернике, охрану которого должны нести войска СС, может в любую необходимую минуту поднять Краков на воздух. В целях маскировки главного кабеля мы прокопаем несколько рвов - якобы в целях ремонта водопровода и канализации. Это позволит нам ввести в заблуждение возможных красных агентов, а также местное националистическое подполье.
      _Нойбут_. Между прочим, Биргоф, я плакал от восторга в Лувре. Я бы возражал против этой акции, если бы не отдавал себе отчета в том, что она необходима - как военное мероприятие.
      _Биргоф_. Какие мины вы думаете употребить? Не может ли случиться так, что Краков взлетит на воздух в то время, когда наши солдаты будут спать? Поляки могут пойти и на такую садистскую акцию.
      _Миллер_. Вы считаете, что поляки пойдут на самоуничтожение?
      _Биргоф_. Вы плохо знаете поляков.
      _Миллер_. Если поляки столь безумны, то мы не гарантированы от любых случайностей.
      _Биргоф_. Вы забываете, что в нашей стране существует такая организация, как гестапо.
      _Нойбут_. И армейская контрразведка.
      _Биргоф_. Военная контрразведка - довольно аморфный институт.
      _Нойбут_. Вы забываетесь, Биргоф.
      _Биргоф_. Простите, генерал, но партия меня учит правде. Я не намерен лгать даже вам.
      _Миллер_. Вы против того, чтобы операцию курировала армейская контрразведка?
      _Биргоф_. Да. Я убежден, что курировать эту акцию должны гестапо и войска СС.
      _Нойбут_. Гестапо работает в контакте с инженерным ведомством?
      _Миллер_. Да, наши друзья из тайной полиции получают информацию ежедневно и оказывают нам немаловажную помощь.
      _Нойбут_. Как будут охраняться те девять километров, что идут от города к форту?
      _Миллер_. От города к форту пойдет семь каналов с проводами: пять - в качестве маскировки, один канал - связь и один, в бронированном футляре, канал взрыва.
      _Нойбут_. Разумно, хотя и обидно: страховаться с такой тщательностью, будто речь идет о вражеском тыле, а не о нашем. Что еще?
      _Миллер_. Вот графическое решение вопроса - схемы, карты, выкладки и один довольно интересный подсчет: на восстановление Кракова, если кто-нибудь рискнет восстанавливать выжженную пустыню, потребуется более ста миллионов долларов.
      _Биргоф_. Странно, почему расчеты велись в долларах. Рейхсмарка - не валюта?
      _Нойбут_. Биргоф, вы стараетесь казаться самым верным сыном Германии из всех присутствующих здесь. Право, это смешно. И не очень умно. Человека украшает скромность, юмор и сдержанность. Послушайте совета старого солдата. Пригласите Дорнфельда и Крауха, я хочу пожелать им успеха.
      С подлинным верно:
      СС бригадефюрер _Биргоф_".
      Эта шифровка пришла к Гиммлеру (а в копии - к Шелленбергу) в тот день, когда Штирлиц получил задание срочно вылететь в Мадрид. Поэтому содержание стенограммы совещания у Нойбута, а также планы и схемы минирования Кракова прошли мимо него и были сразу же переданы в стальные сейфы личного архива Гиммлера.
      ВОТ ТАК МУХА!
      - Где ваши спутники?
      - Я был заброшен для выполнения специального задания.
      - Пожалуйста, подробно расскажите нам о задачах, которые были поставлены перед вами командованием.
      - Меня удивляет ваша манера вести допрос, - сказал Вихрь и потянулся за сигаретами, лежавшими в плоской металлической коробочке. - Либо вы не верите ни единому моему слову, либо не хотите слушать меня внимательно. Я уже показал вам, что начиная с пятнадцатого июня каждый четверг и субботу я должен появляться на городском рынке возле торговцев, продающих корм для голубей. Я должен ходить от фонтана до магазинчика церковных принадлежностей, который расположен в угловом здании рынка. В воскресенье с часу до трех - возле касс вокзала...
      - Принесите фотографии рынка, - после долгой паузы попросил шеф своего помощника.
      Вернувшись, длинный, словно хороший картежник, разбросал перед Вихрем несколько больших фотографий. Собор, широкая площадь, торговцы кормом для голубей, фонтан.
      - Ну, пожалуйста, - сказал шеф, - вот площадь Старого рынка, покажите ваш маршрут.
      Вихрь аккуратно разложил перед собой фотографии, долго рассматривал каждую, а потом, удивленно подняв брови, сказал:
      - Или у вас дрянные фото, или вы хотите меня провести на мякине. Это ж не Краков.
      - А вы что, уже бывали здесь ранее?
      - Нет.
      - Откуда вы знаете, что это не Краков?
      - Потому что я достаточно серьезно готовился к этой операции. Вы мне подсунули липу.
      - Гюнтер, - спросил шеф, - неужели вы все перепутали?
      Длинный стал переворачивать фотографии. Он внимательно разглядывал номера, проставленные на обратной стороне каждого фотокартона.
      - Ерунда какая... - сказал он. - По-видимому, это площадь Святого Павла в Братиславе. Сейчас я принесу Краков.
      - Не стоит, - сказал Вихрь. - В конце концов, я могу вам нарисовать схему, и вы сверите ее с подлинником.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4