— Если она есть, — кивнул Макайр. — Вы правы, педалируя на спасительном «если». Мы не вправе поддаваться панике и скатываться в тотальное недоверие друг к другу. Тогда нельзя работать, упаси нас бог от подозрительности, это к добру не приводит... Тем не менее, — Макайр ослепительно улыбнулся, — я позвонил маме, она у меня родом из Голландии, и спросил, кто ее посещал в последние годы из валлонцев, черт их всех знает, гестапо работало там во время оккупации очень лихо, глядишь, и зацепили кого...
      «Он подталкивает меня к тому, чтобы я сказал о Кристине, — снова подумал Роумэн. — Это он не про себя сказал, он врет, что спрашивал маму о ее родственниках, это он спрашивал меня. Ай да Криста, ай да умница, как же она пронзительно и трагично предсказала, что, открыв ему все, я стану обыкновенным офицером разведки, перевербовавшим вражеского агента. А ведь я должен сказать, иначе придется жить с динамитом под кроватью... Я должен, он загнал меня в угол — правда, с моей подачи: если бы я не начал игру, отправив ему шифровку из Мадрида, он бы молчал. А он давит. Но тогда, выходит, я попалв десятку? Зачем бы ему иначе давить? Нападают только в том случае, если видят угрозу, — особенно в нашей работе».
      — Мне бы хотелось послушать ваши рекомендации, Роберт. Что мне делать? Как будем играть? — спросил Роумэн.
      — Хм... Думаете, я готов к ответу? Да и потом вы сильнее меня в разведке, за вами не только фронт, но и нацистская тюрьма, вы видели их во всех обличьях... У вас есть какие-нибудь предложения? Я не верю, что вы пришли ко мне без какого-то, хотя бы даже прикидочного, плана.
      — У меня есть план.
      — Какой?
      — Ждать.
      — Хотите вернуться в Испанию?
      — Черт его знает...
      — Вы готовы втянуться в игру? Если она действительно начнется? Или склонны к тому, чтобы отдать ФБР первого же человека от них, если он придет к вам?
      — Зависит от вас. Если вы сочтете игру заслуживающей интереса, я поступлю так, как вы прикажете.
      Макайр поморщился:
      — Пол, мы в достаточной мере добро относимся друг к другу... Я не могу вам приказывать... Я могу рекомендовать, но только после того, как выслушаю вас и поделюсь вашей новостью с высоким шефом.
      — Заместителем государственного секретаря?
      — Видимо, да, вы того заслуживаете... Не допускаете мысли, что в Мадриде была какая-то темная афера?
      — Все допускаю.
      — Мне только не ясно — если поверить, что на вас действительно вышла какая-то тайная нацистская организация, — чего они от вас хотят? Ну, хорошо, компрометация: вы их старый агент, завербованный еще в гестаповской тюрьме, сломленный на пытках, контакт возобновлен после войны; служите за деньги; гонорар достаточно высок; все понимаю, но ведь каждая разведка обязана ставить перед любым агентом — а уж такого уровня, как вы, и подавно — конкретную задачу. Если бы они ориентировали вас на что-то — одно дело, можно было бы просчитать, кого интересует та или иная информация... А здесь все непонятно... «Организация Верена» предполагает, что Гаузнер могбыть русским агентом... Мог... Они не употребляют императива, сослагательное наклонение...
      — Вы этому верите?
      Макайр неожиданно жестко ответил:
      — Сначала я хочу поверить всему, что исходит от немцев, чтобы потом, после проверки, не верить ничему.
      — Значит, вы хотите, чтобы я был им подставлен?
      — Боюсь, что это необходимо.
      — На чем есть смысл подставиться?
      — Я сейчас не готов к ответу... Может быть, атомная индустрия — это особенно интересует русских...
      — А немцев?
      — Они раздавлены, Пол. Им не дотянуться, нет необходимой экономической мощи, Германия превращена в картофельное поле Европы...
      — Ой ли?
      — Лично я был бы рад этому.
      — Я тоже. Но жизнь отучила меня от иллюзорного мечтательства. Надо жить реальностью.
      — Что ж, попробуем... Наших противников не могут не интересовать вопросы обороны, позиции Штатов в Латинской Америке, Китае, Греции, Италии... Это основные узлы, где сейчас скрещиваются наши интересы с русскими...
      — Вы все же склонны считать визит Гаузнера и его коллег акцией русской секретной службы? Немцев отводите?
      — Ни в коем случае. Я отвожу их — с вашей, кстати, подачи — только от атомного проекта и Китая. Греции, впрочем, тоже. Латинская Америка и Рим вполне могут интересовать их, там остались их опорные базы... От кого вы получили информацию по Гаузнеру, Пол? Может быть, нам стоит начать поиск, исходя именно из этого? По Брунну-Штирлицу — он, кстати, исчез из Мадрида — мы еще поговорим... Вы, случаем, не от него получили информацию на Гаузнера?
      «Что ж ты так нетерпелив? — подумал Роумэн. — Зачем ты толкаешь меня на признание? Или ты боишься выказать знание, которое могло прийти только от немцев из Мюнхена?»
      — Нет, Штирлиц не знал Гаузнера. Или очень талантливо скрыл это от меня... Где он? Информация еще не поступила?
      — Ищем. А как вы думаете, где он может быть?
      — Или он сейчас получает награду в Кремле, если поверить немцам, или отправился в Латинскую Америку.
      Макайр кивнул:
      — И я так думаю. Но он обложен, его найдут, если только он отправился в Латинскую Америку. Его найдут обязательно.
      — Нет, Роберт... Выход на Гаузнера дал не он... К сожалению. Я сделал так, что выход на Гаузнера назвала моя жена.
      Макайр даже споткнулся, словно наткнувшись на невидимый шнур, протянутый поперек комнаты:
      — То есть?!
      «Надо уходить из этого предприятия, — подумал Роумэн. — Сказав ему правду, я буду слишком рисковать Кристой, если решусь продолжать дело. Черт с ними, с этими наци, здесь они не страшны, а в Европе пусть их ловят другие. А я поеду в Голливуд к Спарку — консультировать фильмы про войну. К черту, мне не так уж много осталось, чтобы я ставил на карту Кристу, слишком она дорога мне».
      — Пол, объясните, о чем вы?!
      — Ее отца арестовал Гаузнер, Роберт. Тот профессор, о котором вы упоминали в телеграмме по поводу Гаузнера, — его звали Кнут Кристиансен — помните, наверное? — отец моей жены. Чтобы спасти его, она согласилась работать на них. И Гаузнер нашел ее после войны... Он сказал ей, что назовет имя человека, виновного в расстреле отца, если она познакомится со мной и станет моим другом... Она это сделала... И я на ней женился, когда узнал правду... Трагическую правду... Как вы понимаете, я обещал ей не рассказывать вам это — не потому, что нам есть что скрывать, ей скрывать нечего, я знаю все, а просто потому, что она очень не верит людям, работающим в разведке... Вы подвели меня к тому, чтобы я сказал вам то, что вы услышали. И поскольку вы достаточно точно подвели меня к этому, я вынужден сказать, что мое присутствие во всем этом деле невозможно, ибо повлечет вольное или невольное участие в нем моей жены. А я этого не хочу...
      — Господи, — простонал Макайр, — господи, какой ужас. Пол! Что там Шекспир с его драмами...
      — Шекспир не писал драм. Только трагедии или комедии, — усмехнулся Роумэн, вытягивая из мятой пачки «Лаки страйк» очередную сигарету. — Зря я вам все это рассказал, да?
      — Наоборот, Пол, я бесконечно признателен вам, я высоко ценю ваше доверие...
      — Иначе не умею, — заметил Пол. — Я беспрекословно верю тем, с кем имею дело... Но вы должны мне дать слово: то, о чем я сказал вам, останется нашей тайной.
      — А как же иначе?! Бедная женщина. Пол, какое счастье, что мы живем в стране, где такое невозможно!
      — Вот это верно. Счастье. Мне здесь даже дышится, будто в сосновом лесу, хотя воздух насквозь пропитан бензиновым перегаром. Поэтому, Роберт, мне лучше уйти из этого дела.
      — Не хотите им отомстить? — тихо спросил Макайр.
      — Так ведь за меня уже отомстили: Гаузнера нет больше, я удовлетворен.
      — Гаузнера нет, вы правы... А гаузнеры, гаузнерята?
      — Эти есть, — согласился Роумэн, внимательно посмотрев на Макайра: очень симпатичное лицо, открытое, сильное, и глаза печальные, нет в них того блеска, который свойствен безмозглым гончим. «А если я ошибался в нем? Господи, как страшна бацилла подозрительности! Страшнее ее есть только одна бацилла, — сказал себе Роумэн, — и эта бацилла называется телячьей доверчивостью».
      — Пол, конечно, вы и только вы вправе принять решение. Я соглашусь с ним, каким бы оно ни было. Если хотите отойти — воля ваша. Спасибо, что рассказали мне обо всем; я чувствуюоперацию, которая может оказаться коронной. Когда и если мы завершим ее, вы найдете себя в списках тех, кто стоял у ее начала, был, строго говоря, инициатором. Так что, повторяю, — решение за вами. Что же касается слова по поводу миссис Роумэн, то я даю его вам от всего сердца.
      «Ну вот, не хватало мне еще начать шмыгать носом, — подумал Роумэн. — Нельзя, нельзя быть подозрительным, это — ржавчина, она разъедает душу, превращает человека в мышь, трусливую, загнанную и жадную. Он мог бы, он имел право просить меня написать обо всем, а уж о Крис тем более. Но ведь он не сделал этого! Он поступил как джентльмен, товарищ по общему делу. В конце концов, этот самый генерал Верен действительно может играть им, Макайр может и не предполагать даже о том, что из себя представляют все эти наци, он же не сидел у них! Я стал таким подозрительным после Штирлица, — подумал Роумэн. — До встречи с ним я был совершенно нормальным человеком. Неужели они влияют через него таким образом, чтобы превратить меня в осторожничающего, оглядывающегося на каждый взгляд и шорох скунса?! Если он исчезнет, а он имеет возможность исчезнуть, хотя я и дал ему денег, но их не хватит на возвращение в Европу самолетом, — успел просчитать, слава богу, — значит, он говорил мне правду, он не наци, следовательно, он уйдет к своим... Или будет стараться уйти... В Асунсьоне нет русского посольства... Он мог выйти из самолета в Рио, вот и весь разговор... Стоп, все выстраивается: если он ушел, значит, он вернулся к своим и дал мне таким образом понять, что его работа кончена. Если же он проклюнется, значит, он в игре. Погоди, — остановил себя Роумэн, — не вали все на Штирлица. Задай сначала вопрос: на чьей он стороне? С Гаузнером против меня? Или со мной против гаузнеров? Вполне может быть и так, и эдак. Я знаю, что мне сейчас нужно сделать. Я должен потребовать у Макайра право на абсолютно самостоятельную работу, вот что мне нужно. Скорее всего он откажет, я бы на его месте отказал. Это все и решит».
      — Роберт, а что происходит с Брехтом?
      — По-моему, ничего особенного. Обычная проверка — иначе нельзя. Если я намерен проверять родственников матушки — а я говорю это серьезно, — то отчего мы не можем задать человеку вопросы, если они возникли?
      — Что грозит Эйслеру?
      — Ничего ему не грозит... Наслушались сплетен в Европе — и запаниковали... Мне тоже не по душе дилетантство и некомпетентность тех, кто задает вопросы в Комиссии, но даже конституция не гарантирует нас от дураков. От фальшивого обвинения — да, а это, по-моему, важнее.
      — Вы знаете, что он помогал мне перед тем, как я был заброшен в тыл к наци?
      — Знаю.
      — Его нельзя дать в обиду, Роберт.
      — А кто вам сказал, что мы намерены дать его в обиду? Будьте уверены, в Штатах умеют защищать честных людей.
      Роумэн помолчал, оценивая сказанное Макайром: сейчас нет смысла давить; он достаточно ясно определил свою позицию, вполне пристойна.
      — Послушайте, Роберт... Я хочу внести предложение... Нет, погодите, перед этим я хочу спросить вас: вы мне верите?
      — Как себе.
      — Спасибо. Второе. Имеете ли вы контакты с пунктами охраны и слежения за русскими миссиями в Латинской Америке?
      — Конечно.
      — Информация поступает ежедневно?
      — Да.
      — А копии фотографий лиц, входящих в русские посольства?
      — Это — с почтой, раз в две недели.
      — Если вы запросите Буэнос-Айрес, Рио-де-Жанейро и Сантьяго-де-Чили... Впрочем, Венесуэлу и Боготу тоже... Вам смогут прислать фотографии новеньких?
      — Хотите поглядеть Штирлица? Или Пепе?
      — Штирлица. Пепе вряд ли. Думаю, он объявится здесь.
      — Мы его хорошо встретим.
      — Не сомневаюсь...
      Макайр снял трубку телефона, набрал номер, поинтересовался, можно ли соединиться с Барри, выслушал ответ, кивнул, пояснил Роумэну, что тот в соседнем зале проводит совещание, сейчас его позовут; мило поприветствовал шефа отдела, занимавшегося контактами с секретными службами на юге континента, изложил просьбу, снова кивнул Роумэну, шепнул, что дело сработано, привезут самолетом, поблагодарил собеседника за помощь, попросил передать привет его очаровательной жене — она помолодела на десять лет, пусть запатентует свой секрет — и сразу же набрал второй номер.
      — Кэлли, это Макайр, не сочтите за труд посмотреть, причем срочно, сейчас же, телеграммы с юга. Меня интересуют данные о лицах, не зарегистрированных ранее при входе в советские миссии, корреспондентские пункты и отели, где проживают русские дипломаты. Да, это крайне срочно. Сколько потребуется времени? Полчаса? — он посмотрел на Роумэна. — У вас есть полчаса?
      — Конечно.
      — Хорошо, — сказал Макайр, — мы будем ждать, благодарю вас, Кэлли.
      — Я не очень отрываю вас, Роберт?
      — Вопрос неправомочен, — улыбнулся Макайр. — Человек, только что женившийся на прекрасной девушке, должен ценить свое время, мир сейчас должен существовать лишь для него и любимой.
      — Тогда перейдем к третьей позиции.
      — Пожалуйста.
      — Если я решу остаться в комбинации, можете гарантировать автономность моей работы? Абсолютную автономность?
      — Конечно.
      — Я сам попрошу о помощи, если потребуется. Вы сможете выделить мне пару надежных людей?
      — Назовете человека, в котором заинтересованы, и он сразу же перейдет в ваше подчинение.
      — Даже если этот человек сейчас работает в Мадриде?
      — Конечно. Кого вы имеете в виду?
      Роумэн едва удержался, чтобы не ответить «Джонсон», но вспомнил Кристу. Никогда нельзя признаваться в том, кого любишь, это значит отдавать себя в заклад; грустно, но точно: никогда нельзя показывать свою любовь, ты сразу делаешься беззащитным; дружба близка любви, хотя несет в себе более жесткое качество, проверка на слом более беспощадна; женщины редко дружат, их призвание — любовь.
      — Никого конкретно, — ответил Роумэн, снова достав из кармана мятую пачку сигарет. — Просто я подумал о некоторых парнях в Мюнхене и Мадриде... Я, возможно, буду заинтересован в костоломах, Роберт.
      — Тогда обратимся в ФБР, — рассмеялся Макайр, — эта работа по их части, и они делают ее весьма профессионально. Но позвольте и мне выдвинуть свое условие. Пол.
      «Вот оно, — понял Роумэн. — Сейчас он и задвинет все то, что должен был задвинуть. Не зря я ждал этого мгновения. Долго же он готовил это, хорошо стелил, я размяк, время прижимать руку к столу, как это показывают в наших ковбойских фильмах. Ну, давай, Роберт, дави, посмотрим, кто кого пережмет».
      — Вы должны мне дать слово не подвергать свою жизнь риску.
      — Обещаю. Что дальше?
      — Все. Вы слишком честно воевали, чтобы погибнуть после победы.
      — Допускаете такую возможность?
      — Да.
      — Есть какие-то основания?
      — Нет. Но меня насторожил Пепе. Он не укладывается в существующую схему представлений о наци... Да и о русских тоже... Будет очень страшно, если синдикатвойдет в контакт с теми или другими... Процесс — во всяком случае, на первом этапе — может оказаться неуправляемым.
      «Ну и что? — спросил себя Роумэн. — Съел? Он же не потребовал от меня ничего, что входило бы в противоречие с общепринятым пониманием чести и благородства. Он не стал просить меня записывать мои показания, свидетельствовать их под присягой, привести к присяге Кристу. Я не вправе предъявить ему никакой претензии: он был корректен от начала и до конца. Считается, что Отелло погиб от доверчивости, а не от подозрительности; ревность лишь одно из ее выявлений — плотское. Он бы навсегда остался добрым, доверчивым воином и возлюбленным, доведи до абсолюта прекрасное качество, отпущенное создателем, — доверчивость. Не в гибели Дездемоны он виноват, а в том, что утерял веру в любимую. Отелло повинен перед потомками, которые являют собой высшую справедливость; современники лишены такого дара... Не Отелло злой, никому не верящий ревнивец, а именно Яго; это сразу трудно заметить, потому что Шекспир наделил его такими страшными пороками, что подозрительность как-то отошла на задний план, стушевалась... А ведь если прочесть Отелло с карандашом в руке, забыть про театр и бесстрастно исследовать текст, то станет очевидно: Яго мстил Отелло за то, что его собственная жена ему изменяла с ним, именно с этим добрым и доверчивым, таким благородным и нежным мавром. Не погибнуть бы и мне как личности из-за постоянной — день ото дня все более мне самому заметной — недоверчивости, — подумал Роумэн. — И самое отвратительное то, что я мну в себе ногами недоверие и к Кристе... Я боялся услышать это в себе, запрещал себе — зная, что знаю про это, — даже и думать, а сейчас перестал запрещать. Потому что поверил Макайру. Спасибо, Роберт. Прости меня за то, что я был так несправедлив к тебе. Я отплачу тебе добром и дружбой, Макайр. Я не умею говорить такие слова вслух, но зато умею быть другом, так что я помолчу и взгляну тебе в глаза, ты должен понять мой взгляд. Пожалуйста, постарайся, парень, и не сердись за то, что я думал плохое... Мне еще нужно пару недель, чтобы прийти в себя и во всем разобраться. Не сердись, я пережил несколько очень страшных часов, постарайся меня понять, а потом я сделаю ту работу, которую обязан сделать».
 
      ...Данные обо всех мужчинах и женщинах, почтальонах, курьерах, работниках протокола, бизнесменах, врачах, работниках ветеринарной службы (жена русского посла в Боливии держала спаниеля; в Бразилии второй секретарь приобрел бульдога, время прививок, начало летней жары, канун декабря), журналистах, водопроводчиках, слесарях, деятелях литературы, науки и искусства, посещавших русские представительства в Латинской Америке за последний месяц, Роумэн смотреть не стал; сосредоточился на информации, поступившей за последние четыре дня; ни одного человека, внешний портрет которого хоть как-то походил на Штирлица, не было, зафиксировали только трех человек, ранее неизвестных службе: один (очень небольшого роста) посетил русских в Бразилии; второй (очень худ, седовлас, приехал на «Линкольне» номер МА-76-93, владелец устанавливается через контакты в службе автосервиса Мехико) вышел через сорок семь минут, провожал его советник по культуре, долго стояли возле автомобиля, договариваясь о следующей встрече: «Ждем вас с супругой, если экселенц сможет выбрать время, труппа будет крайне этому рада»; третьим был юноша лет двадцати, видимо, студент (посетил посольство в Сантьяго-де-Чили), служба слежения довела его до общежития юридического факультета университета, личность устанавливается.
      — Подождем фотографий, — сказал Роумэн. — Я хочу слетать в Голливуд... Криста не была в Штатах, ей тут все интересно, надо показать страну, тем более что нам есть что показывать... Только посидев в Европе, начинаешь по-настоящему понимать, как чертовски красива Америка. Все же мы славные люди, правда, а?
      Макайр поднялся из-за стола, крепко пожал руку Полу:
      — Хорошего путешествия, Пол. Если увидите в Голливуде Спарка, обнимите его от меня. Жену не целуйте, он патологически ревнив. Говорят, только у очень ревнивых людей рождаются такие прекрасные дети. Вы влюбитесь в его мальчишек, чудо что за люди. Если возникнет какая надобность во мне — звоните, я всегда к вашим услугам.
      Он проводил его до двери, вернулся к столу, нажал потаенную кнопку, вмонтированную под ручкой нижнего ящика правой тумбы, открыл его, отмотал пленку диктофона на несколько метров, прослушал фрагмент записи: «Великолепна, очень чувствительный микрофон, брал мои реплики даже от окна, с такой техникой можно работать».
      Достав пленку, он положил ее в сейф и, забросив руки за голову, начал делать упражнения для шеи: самое страшное — дать развиться новомодной болезни, называется дико мудрено — не подагра, как раньше, и не отложение солей, как в простонародье, а остеохондроз.
      Он испугался было слышимогохруста шейных позвонков, но ощутил тепло, которое разливалось вниз по позвоночнику, и подумал, что здоровье находится в наших руках: либо ты бережешь его и думаешь о нем постоянно — и тогда тебе не грозит дряхлость как сопутствие старости, либо живешь по принципу стрекозы — лишь бы это лето было солнечным, а там все равно засыпать вечным сном! Ничего подобного, стрекоза! Зиму можно оттянуть, во Флориде купание круглый год, там нет возраста, и даже зимой ночи не так длинны, как здесь.
      «Бедный Роумэн, — подумал вдруг он. — Мне его все-таки жаль, видимо, очень порядочный человек. Будь неладна наша профессия, но в моем возрасте профессию уже не меняют, поздно».

Информация к размышлению (Мюллер и Стресснер, Парагвай)