Экспансия — II

Примат национальной идеи привел нас к краху. Что ж, сделаем выводы. Наша новая ставка будет ставкой на дело, которому мы подчиним дисциплину немецкого духа. Дело — сначала, величие нации — после, как результат новой доктрины. Американцы состоялись именно на этом, и за нами Европа, а это, если подойти к делу по-новому, посильнее, чем Америка. А всю черновую работу сделает «Шпинне» , мы отладим нашу всемирную паутину, будущее — за будущим".
      Что ж, «Шпинне» работает славно, — подумал Кемп, продолжая слушать Кирзнера и Кристу, — можно только поражаться, какую силу мы набрали за эти полтора года, если Гаузнер, представитель растоптанных и униженных немцев, смог оказаться здесь, в Мадриде, сразу же после того, как вернулся Роумэн, имеющий все права и привилегии для передвижения по Европе, — еще бы, «союзник», победитель, хозяин...
      Гелен не отправил бы Гаузнера по нашим каналам, он слишком мудр и осторожен, чтобы светитьсвоих людей транспортировкой покойника, а Гаузнер, который сейчас ломает Роумэна, — покойник, ему осталось жить считанные часы, чем скорее он сломит американца, тем быстрее умрет. Вот ужас-то, — подумал Кемп с каким-то затаенно веселым, но при этом горестным недоумением. — Впрочем, — сказал он себе, — все действительное разумно — так, кажется, говорил основатель враждебной идеологии? Да, это, конечно, ужасно, да, я, видимо, долго не смогу засыпать без снотворного после того, что должно случиться, но сначала общее дело, а уж потом судьба личности; все то, что не укладывается в эту жестокую, а потому логичную схему, — чуждо нам, идет от другой идеи, а ее никогда не примут немцы, их государственно-духовная общность.
      ...А Пепе хорош, ничего не скажешь... Темная лошадка, а не человек... Что я знаю о нем? Мало. Практически — ничего, потому что я не мялего, он пришел на связь от генерала; «профессионал, работает автономно, иностранец, чужд национальной идее, в деле проявляет себя мастерски». В конечном счете генерал знает, кого привлекать, я не вправе судить его посланцев, если прислал — значит, так надо, все остальное — приладится, главное — незыблемая и убежденная вера в авторитет того, кто стоит над тобой. К вершинам прорываются самые достойные, остальные гибнут внизу при горестной попытке подняться, перескочив ступени. Мир трехслоен: единицы — вверху, миллиарды — внизу; но среди миллиардов есть те, которые довольствуются достигнутым, — а их подавляющее большинство, ибо создатель далеко не всех наградил смелостью дерзать, — и меньшинство рвущихся наверх. Это меньшинство претенциозных индивидов так или иначе обречено на уничтожение — балласт, общество не терпит претенциозности».
      «Нет, но каков Кирзнер», — снова подивился Кемп, прислушиваясь к тому, как коллегатянул свое:
      — Милая фройляйн, если вы настаиваете на том, что в предложенных обстоятельствах самое верное — броситься к любимому, я снова начинаю сомневаться в вашей искренности. Не надо, не сердитесь, я хорошо запомнил, что вы математик по призванию, поэтому я подстроюсь под ваш строй мыслей и докажу вам: либо вы своенравничаете, отказываясь принять мое предложение, либо что-то таите... Ну, давайте анализировать состояние женщины, которую похитили, и во имя ее спасения — вы, понятно, догадываетесьоб этом — любимый пошел на что-то такое, что выгодно его врагам, но никак не выгодно ему, ничего не попишешь, во имя любви на заклание отдавали империи, не то что свое «я». И вы хотите — при мне, Пепе и Гаузнере, который сейчас сидит у Роумэна и позвонит к нам через минуту, от силы две, — броситься на шею любимому? Это плохой театр, милая фройляйн, а я кое-что понимаю в театре, я, изволите ли знать, актерствовалв молодости. Смысл сцены, если она претендует на то, чтобы остаться в памяти потомков, заключен в контрапунктах, построенных по принципу математики: идти к правде от противного... Вы ни в коем случае не броситесь к Роумэну, а, наоборот, сделаете шаг назад. Вы ни в коем случае не заплачете, а, наоборот, истерически засмеетесь. Лишь тогда он вам поверит, лишь тогда он не заподозрит вас в том, что вы в сговоре с нами и что мы играем одну пьесу. Это слишком прямолинейно: делать шаг к любимому. Это — провинциальный театр, милая фройляйн... А в провинциальные театры не ходят...
      — Ходят. На бенефис «звезды».
      — Ого! Считаете себя «звездой»?
      — Я себя считаю женщиной. Этого достаточно. И я лучше вас знаю, чему он поверит, а чему нет.
      — Я был бы рад согласиться с вами, если бы речь шла просто о мужчине, милая фройляйн. Но Роумэн — разведчик. Причем разведчик первоклассный, таких мало в Америке, у них либо костоломы Гувера, либо еврейские слюнтяйчики Донована... Так что давайте уговоримся: после того как вы останетесь одни, ведите себя, как хотите, говорите ему, что угодно, — это за вами... Но встречу с милым будем играть в моей режиссуре...
      — Когда мы останемся одни... Если мы останемся одни, — уточнила Криста, — я вам не очень-то верю, мой господин. Я имею право сказать Роумэну про эту нашу репетицию?
      — Да. Почему бы нет? Разве можно что-то таить от партнера, который держит вас не умом, а мужскими статями? — Кирзнер усмехнулся, снова посмотрев на часы, и обернулся к Пепе:
      — Дружочек, пожалуйста, позвоните к портье мистера Роумэна, там сидит наш приятель, возможно, у американца что-то с телефоном? Пусть проверит, хорошо?
      Пепе поднялся, и снова Криста заметила в его глазах что-то особенное, вспыхивающее — тоску или, быть может, страх?
      Проводив его спину немигающим взглядом, Кирзнер приблизился к Кристе, поманил ее к себе тонким пальцем и шепнул:
      — Вы можете рассказать ему все, кроме того, что вы сейчас сделаете...
      — А что я сейчас сделаю? — спросила Криста.
      — Вы подпишете обязательство сообщать нам и впредь о каждом шаге мистера Пола Роумэна и выполнять те наши просьбы, с которыми мы к вам обратимся как к миссис Роумэн.
      Кирзнер достал из кармана три экземпляра идентичного текста и вечное перо.
      — Вот, — сказал он. — Это надо сделать сейчас.
      — Я это сделаю, когда вернется ваш Пепе и скажет, что с телефоном у мистера Роумэна ничего не случилось и мы можем ехать к нему играть ваш спектакль.
      — Такого рода документы, милая фройляйн, подписывают только с глазу на глаз.
      — Вы отправите Пепе посмотреть, не прилетел ли на кухню черт. Или генералиссимус Франко. На метле и в красных носках. В это время я подпишу ваш текст. Только перед этим я хочу услышать голос Роумэна и сказать ему, что я к нему еду.
      — Хм... Я вынужден согласиться с вашими доводами, — сказал Кирзнер. — Хотя мне очень не хотелось бы с вами соглашаться. Вы жесткая женщина, а? — и он засмеялся своим колышущимся, добрым смехом.
      «Подпишет, — понял Кемп, — с этой все в порядке, сработано накрепко, привязана на всю жизнь; даже если решит признаться ему во всем, он перестанет ей верить; она понимает, что Роумэн не сможет переступить свою память».

Штирлиц (рейс Мадрид — Буэнос-Айрес, ноябрь сорок шестого)

      — Что, в самолете не чисто? — спросил Ригельт. — Отчего вы конспирируете?
      — Оттого, что представляю разгромленную армию. А вы живете под своим именем?
      — Конечно!
      — Вас минула горькая чаша ареста?
      — Три месяца я провел вместе со Скорцени... В мае сорок пятого мы никак толком не могли сдаться американцам, те гоняли колонны вермахта по дорогам вокруг Зальцбурга. Ах, как они пили, эти янки! Отвратительно, по-животному, из горлышка своих плоских бутылок, остатки предлагали нашим солдатам и хохотали: «Пейте, парни, сегодня ночью мы все равно всех вас перевешаем!» Наконец, Скорцени, штурмбанфюрер СС Радль и я кое-как уговорили янки взять нас в плен: мне пришлось объяснять, кто такой Скорцени, чтобы они согласились посадить его в джип... Смешно и горько... Когда вы последний раз видели Скорцени, дорогой Штирлиц?
      — Браун.
      — Вы не прошли проверку?
      — Нет.
      — Живете нелегально?
      — Да.
      — Тогда — простите великодушно... Сытый плохо понимает голодного.
      — Учили русский?
      — Я? Почему? Никогда!
      — Это русская пословица: «Сытый голодного не разумеет».
      — Знаете русский?
      — Немного... Почему вы спросили, когда я видел Скорцени последний раз?
      — Вы бы его не узнали: так он подсох и еще больше вытянулся... Мне пришлось устроить пресс-конференцию, чтобы на него хоть кто-нибудь из американцев обратил внимание... Я сказал им, что мой шеф — человек, который должен был похитить Эйзенхауэра во время Арденнского прорыва... Только тогда они, наконец, доперли, что это Отто освободил Муссолини... Ну, отношение после этого сразу изменилось — взрослые дети, падки на имя и сенсацию, слушали, открыв рты... Потом я подбросил американскому полковнику Шину новую идею: мол, именно Скорцени вывел фюрера из Берлина... Тут они совсем ошалели, допросы за допросами, но уже с соблюдением уважительного политеса. Поняли, наконец, кто перед ними... Переводил, конечно, я, это позволило мне завязать добрые отношения с янки, — мы так уговорились с Отто, не думайте, что это была моя инициатива, — вот они меня и освободили...
      — Когда?
      — Да летом же сорок пятого!
      — А Скорцени?
      — В главном — избежать самосуда или выдачи макаронникам — мы выиграли, он стал персоной, со всеми вытекающими отсюда последствиями... А потом его отправили в Висбаден, на улицу Бодельшвинг, там разместился штаб янки... Прискакали британцы, ревнивые, как черти... Загоняли в угол вопросами по поводу калийных шахт с культурными сокровищами в Линце, которые мы должны были взорвать, когда этого не сделал Кальтенбруннер, чтобы не отдать янки Рафаэля и Рубенса. Отто прекрасно им ответил: «Да, действительно, мы должны были взорвать входы в шахту специальными фугасами, на которых стояло клеймо „мэйд ин Ингланд“. Вы взрывали точно такие штуки в Голландии, Бельгии и Франции и не считали это „военными преступлениями“. Победителям все можно, так?» Ну, а потом нас рассадили, потому что Отто поместили в одну камеру с доктором Эрнстом Кальтенбруннером, они жили вместе пять дней, с глазу на глаз; всех нас турнули — янки соблюдают табель о рангах...
 
      Ригельт не знал и не мог знать, что накануне того дня, когда Скорцени перевели в помещение, где содержался начальник имперского управления безопасности Эрнст Кальтенбруннер, «любимца фюрера» вызвал не капитан Бовиаш, обычно допрашивавший его, а незнакомый штандартенфюреру полковник с седым бобриком и почти таким же, как у Отто, шрамом на лице.
      — Я ваш коллега, Скорцени, потому разговор у нас будет совершенно открытым, следовательно, кратким. О кэй?
      Говорил он по-немецки почти без акцента, на очень хорошем берлинском, видимо, работал в посольстве, слишком отточен язык, несколько отдает мертвечиной: Скорцени, как и Кальтенбруннер, любил австрийский диалект, сочный, красочный, но при этом резкий, как выпад шпаги.
      — О кэй, — ответил Скорцени. — Это по-солдатски.
      — По-солдатски? — задумчиво переспросил полковник. — Нет, само понятие «по-солдатски» неприложимо к людям, носившим черную форму. И давайте не будем дискутировать на эту тему: вашу позицию по поводу «неукоснительного выполнения присяги» и «повиновения приказу начальника» оставьте для мемуаров. Вы отдаете себе отчет в том, что подлежите суду как ближайший пособник главных нацистских военных преступников?
      — Я могу ответить только абзацем из будущих мемуаров, — усмехнулся Скорцени. — Я выполнял свой долг и подчинялся не преступникам, а людям, с которыми Соединенные Штаты до декабря сорок первого поддерживали вполне нормальные дипломатические отношения.
      — Верно, — поморщился полковник, — все верно, но это для суда. А я не посещаю судебные заседания, я передаю судьям человека, признавшегося в совершенных преступлениях или же изобличенного в них. И — умываю руки. У меня не вызывает содрогания образ Понтия Пилата, он не был злодеем, судил по совести, никто не вправе вменить в вину ошибку, — с кем не случается. Не ошибись он, кстати, не было бы в мире Христа; люди чтут мучеников, особенно безвинных. Вопрос в другом: вашей выдачи требуют не только итальянцы, но и чехи, поляки, венгры и русские. Каждый из них вздернет вас, вы отдаете себе в этом отчет?
      — Вполне.
      — Наконец-то я получил ответ, который меня вполне устроил. Боитесь смерти?
      — Нет.
      — Правда? Тогда идите в камеру и собирайте пожитки. Меня не интересуют психи. Люди, лишенные естественного страха смерти, — психи. Разведке от них нет пользы.
      — Хотите что-то предложить мне?
      — Я предлагаю здоровым людям, Скорцени. Итак, еще раз: вы боитесь смерти? Я имею в виду повешение в маленькой камере, без свидетелей, один на один с палачом?
      — Боюсь. Вы правы. Боюсь.
      — Ну и прекрасно. Вопрос не для протокола: Гиммлер вам поручил создание тайной сети «Шпинне», которой вменялось в обязанность восстанавливать третий рейх после его крушения?
      — Рейхсфюрер мог отдать такого рода приказ только двадцать седьмого апреля, после того как он предал Гитлера, решив вступить с вами в прямые переговоры. Я в это время был в Зальцбурге, а он на севере.
      — Вы настаиваете на этом своем показании?
      Скорцени усмехнулся:
      — Вы же сказали, что мы беседуем без протокола.
      — Верно. Но, как разведчик, вы прекрасно понимаете, что наша беседа записывается. Итак, вы настаиваете на этом своем показании?
      — Бесспорно.
      — Вы знаете штурмбанфюрера СС Хеттля?
      — Да.
      — Кем он был?
      — Связным офицером доктора Эрнста Кальтенбруннера.
      — У вас нет оснований не доверять ему?
      — Нет.
      — Что вы можете сказать о нем?
      — Это был офицер, верный присяге.
      — О кэй, — вздохнул полковник. — Сейчас я приглашу его к нам. Не возражаете?
      — Наоборот. Я рад этой встрече. Он содержится здесь же?
      — Нет. Он доставлен сюда из своего особняка. Он живет в Бад-Ауозе, там же, где работал последний год при Гитлере. Только он приобрел — с нашей помощью — новую виллу, ближе к набережной.
      Полковник снял трубку телефона, попросил «пригласить доктора Хеттля», поинтересовался, курит ли Скорцени, хватает ли сигарет, как кормят, не душно ли в камере, корректны ли охранники. Ответы узника — весьма обстоятельные, Скорцени в этом смысле был немцем, а не австрийцем — слушал рассеянно, разглядывая короткие ногти на крепких, боксерского складапальцах.
      Когда дверь отворилась и вошел Хеттль — в прекрасно сшитом костюме, тщательно выбритый, принеся с собой запах, видимо, очень дорогого английского одеколона, — полковник поднялся, протянул ему руку, предложил место рядом с собой и спросил:
      — Господин Хеттль, вы знаете этого человека?
      — Конечно, мистер Боу...
      Полковник перебил его:
      — Я здесь анонимен, господин Хеттль, я еще не убежден, что у меня получится разговор со Скорцени... Так что, пожалуйста, без фамилии.
      — Да, конечно, господин полковник, — дружески улыбнулся Хеттль, по-прежнему не глядя на Скорцени.
      — Кто этот человек?
      — Штандартенфюрер СС Скорцени.
      — Вы давно знакомы?
      — Вечность.
      Полковник засмеялся:
      — А еще конкретнее?
      — Лет двадцать как минимум.
      Полковник обернулся к Скорцени:
      — Вы подтверждаете это?
      — Да.
      — Господин Хеттль, а теперь, пожалуйста, расскажите, что вы знаете об организации «Шпинне». Когда она была создана? Кто ее возглавлял? Цели? Сеть? Возможности?
      — Лучше бы это сделал штандартенфюрер Скорцени. Он был назначен фюрером «Шпинне», он знает все детали.
      — Ну как, Скорцени? — спросил полковник. — Вы расскажете или мы будем просить помочь нам господина Хеттля?
      Скорцени вздохнул, пожал плечами:
      — Мне горько слушать вас, Хеттль. О чем вы? Какой паук? Проигрывать надо достойно. Разве можно так ронять достоинство германского офицера?
      — Мы его потеряли, надев черную форму, Отто, — ответил Хеттль.
      — Так сняли бы! Мы никого не неволили, — усмехнулся Скорцени. — И начали бы борьбу против нас!
      — Он начал борьбу против вас своевременно, Скорцени, — заметил полковник. — Он начал ее в сорок четвертом, когда до конца понял, что из себя представляет Эйхман. Не так ли, господин Хеттль?
      — Да, Отто, это так. Я был в черной форме, но я вел борьбу против Гитлера.
      Полковник кивнул:
      — Господин Хеттль сотрудничал с Даллесом с зимы сорок пятого, Скорцени. Продолжайте, пожалуйста, Хеттль. Помогите бывшему штандартенфюреру вспомнить.
      — Организация «Шпинне» была самой законспирированной в СС. Насколько мне известно от Кальтенбруннера, штандартенфюрер СС Скорцени получил приказ о своем назначении в феврале сорок пятого, но кто именно отдал ему этот приказ — лично Гиммлер, Шелленберг, а может быть, и сам фюрер, я затрудняюсь сейчас ответить. Но я утверждаю, что Скорцени получил в свое распоряжение значительное количество людей, обладающих явками, денежными средствами и связями в Испании и Аргентине. Ближе всех к Скорцени стоял Рихард Шульце-Коссенс, бывшая руководительница германского Красного Креста фрау Луиза фон Эртцен, оберштурмбанфюрер СС Дитрих Цимссен...
      — Это какой Шульце-Коссенс? Офицер разведки, прикомандированный к штаб-квартире фюрера в «Вольфшанце»?
      — Именно.
      — Он был последним адъютантом Гитлера?
      — Совершенно верно.
      — А Цимссен?
      — Офицер разведки лейб-штандарта СС «Адольф Гитлер».
      — Хм... С этим я еще не говорил...
      Скорцени снова вздохнул:
      — Ах, бедный, добрый, наивный Хеттль... Никогда еще предательство не приводило к добру, а уж оговор — тем более.
      — Перестаньте, Скорцени, — отрезал полковник и достал из портфеля пачку документов. — Тут есть ваши подписи... Как фюрера «Паука». Можете ознакомиться. Спасибо, господин Хеттль... Как вас устроили?
      — Прекрасно.
      — Завтра вам придется побыть в Висбадене, а в пятницу мы перекинем вас в Зальцбург. До свиданья и еще раз спасибо.
      Проводив взглядом Хеттля, полковник поднялся, походил по кабинету, забросив короткие руки за крепкую спину, остановился перед столом, написал что-то на листке бумаги, показал написанное Скорцени: «Я предложу вам сотрудничество еще раз, но вы достойно откажетесь от моего предложения», сложил бумагу, тщательно уравнял ее ногтем и спрятал в нагрудный карман.
      — Ну вот, Скорцени... Карты на столе, от вас зависит решение... Либо мы передадим вас русским — они с вами чикаться не станут, либо вы согласитесь на сотрудничество с нашей службой.
      «А что если после моего зафиксированного звукозаписью отказа, — подумал Скорцени, — они и в самом деле выдадут меня русским? Что если он играет мной, этот седоголовый? Такое вполне можно допустить, янки берут не силой, а коварством. Хорошо, а если я скажу ему, что мне надо подумать? Каждое мое слово записывается, Хеттль раскололся, я в ловушке... Но ведь просьба отложить разговор может трактоваться будущими историками как косвенное согласие на вербовку... Вправе ли я упасть лицом в грязь, я, Отто Скорцени, освободитель Муссолини, любимец фюрера, герой рейха? А дергаться в петле я вправе? Время, всегда надо думать о времени, выигрыш времени равнозначен выигрышу сражения — аксиома. В воздухе носится то, о чем говорил фюрер: союзники передерутся, Трумэн никогда не уживется со Сталиным. Кто тогда будет нужен Трумэну, чтобы спасти Европу от большевизма? Мы, солдаты рейха, мы — больше эта задача никому не по зубам. Поверить этому седому? В конечном счете я могу согласиться на сотрудничество, если действительно пойму, что меня выдают русским, но я скажу об этом братьям по СС, и они задним числом санкционируют этот поступок, ибо и в логове янки я стану работать на нас, на будущее немцев».
      Поняв, что он нашел оправдание себе, ощутив какое-то расслабленное успокоение и одновременно брезгливость к себе, Скорцени ответил:
      — Я никогда ни с кем не пойду ни на какое сотрудничество.
      — Хм... Что ж, пеняйте на себя... Но ответили вы как солдат. Едем.
      — Куда? — спросил Скорцени, ощутив, как внутри у него все захолодело; голос, однако, его не выдал — был по-прежнему спокоен.
      — Я приглашаю вас на ужин. Пусть ваш последний ужин в жизни пройдет лицом к лицу с вашим врагом.
      Он привез Скорцени на вокзал, забитый американскими солдатами — шумно, весело, угарно; тут уж, конечно, никакой записи быть не может (ее действительно не было); в офицерском буфете было, однако, пусто; полковник заказал по стэйку , пива и московской водки, пояснив, что русские союзники в Берлине отдали большую партию чуть не за полцены, не знают бизнеса — именно сейчас, на гребне братства, надо было б продавать втридорога.
      После первой рюмки полковник жадно набросился на мясо, но его манера не была Скорцени отвратительна, потому что он видел в этом характер человека: кто быстро и сильно ест, тот умеет принимать решения, а это дано далеко не многим.
      — Знаете, я довольно давно изучаю прессу и радиопрограммы Геббельса, — расправившись со стэйком, продолжил полковник, отхлебнув сухого, беспенного, какого-то вялого американского пива. — И чем дольше я изучал Геббельса, тем яснее мне становилось, что он таил в себе постоянное, глубоко затаенное зерно ужаса перед фюрером... Видимо, поэтому он так безудержно лгал, извращал факты, переворачивал явления с ног на голову, чтобы доказать любой — самый вздорный — постулат Гитлера... Я поднял его досье... Вы знаете историю доктора Геббельса?
      — Меня интересовало будущее, полковник... Когда воюешь, постоянно думаешь о будущем, то есть о жизни... В историю обрушиваются только после побед...
      — И поражений. Причем я затрудняюсь сказать, после чего нации охотнее всего растворяются в истории, может быть, даже после поражений... Так вот Геббельс. В принципе Гитлер как фюрер государства должен был судить его за каждодневную дезинформацию, ибо хромой уверял народ в неминуемой победе даже тогда, когда кончился Сталинград. И народ верил ему — врать он умел талантливо, он по призванию не пропагандист, а драматический актер, он верил своей лжи, он бы Отелло мог сыграть, право... Я посещал его публичные выступления, знаю, что говорю... Я видел напор, атаку, взлет, но каждый раз во время его речей — а я садился в ложу прессы, близко от него, — я порой замечал в его пронзительно-черных, круглых глазах ужас. Да, да, ужас... Он вспыхивал и моментально исчезал... Но он вспыхивал, Скорцени... Просмотрев в Нюрнберге досье, которое мы на него собрали, я порадовался своей наблюдательности... Нет, я не хвастаюсь, это в общем-то не в характере американца, мы прагматики, а хвастовство слишком женственно, это угодно порабощенным народам, лишенным права на свободу поступка... Вам известно, что наиболее талантливым оратором, громившим Гитлера в середине двадцатых годов, был именно Геббельс?
      — Этого не может быть, — отрезал Скорцени, сделав маленький глоток пива. — Не противополагайте его пропаганде — свою, это недостойно победителей.
      — Изложение фактов — пропаганда?
      — Вы пока еще не назвали ни одного факта.
      — Назову... Имя Штрассера вам, конечно, знакомо?
      — Вы имеете в виду изменника или эмигранта?
      — Изменником вы называете истинного создателя вашей национал-социалистской рабочей партии Грегора Штрассера?
      — Истинным создателем партии был, есть и останется фюрер.
      — А вот это как раз пропаганда. Я дам вам архивы, почитаете... Архивы, Скорцени, страшнее динамита... Именно поэтому — и я понял, что вы догадались об этом, — мы приехали сюда, на вокзал, из-под записи, чтобы ничего не попало в архив: я дорожу вами, потому что вы уже Скорцени... А когда Гитлер начинал, он был Шикльгрубером, вот в чем беда... И состоял на контактеу капитана Эрнста Рэма — в качестве оплачиваемого осведомителя... Не надо, не дышите шумно ноздрями, я же сказал — вы познакомитесь с архивами... Я нарочито огрубляю проблему, называя фюрера осведомителем политического отдела седьмого, баварского то бишь, округа рейхсвера. Скорее Шикльгрубер был неким агентом влияния, он работал в маленьких партиях, освещаяих Рэму, который руководил всеми его действиями... Вы не слыхали об этом, конечно?
      — Я слыхал... Это ваша пропаганда...
      — Если прочитаете документы — измените свою точку зрения или останетесь на своей позиции?
      — Если документы истинны, если я смогу убедиться — с помощью экспертиз, — что это не ваша фальшивка, я соглашусь с правдой, но во имя будущих поколений немцев я никогда — публично — не отступлюсь от того, чему служил.
      — То есть, вы покроетепроходимца только потому, что вы ему служили?
      — Не я. Нация. Нельзя делать из немцев стадо баранов, даже если фюрер и был, как вы утверждаете, на связиу изменника Рэма.
      — Факты измены Рэма вам известны? Или предательства Штрассера? Не надо, Скорцени, не прячьтесь от себя... Я продолжу про Геббельса, иначе мы с вами заберемся в дебри, а я вывез вас с санкции охраны на два часа — фактор времени, ничего не попишешь. Так вот, после ареста Гитлера, когда он сидел в ландсбергском «санатории» — так называли тюрьму, где он отбывал год после мюнхенского путча двадцать третьего года, — братья Штрассеры обосновались в Руре и начали битву за рабочий класс, партия-то была «рабочая» как-никак... И, между прочим, преуспели на севере Германии. Но более всего им там мешал блестящий оратор, представлявший интересы «Дойче фолькспартай» — доктор Йозеф Геббельс. Он поносил нацистов и Гитлера с такой яростью, он произносил такие страстные речи против вашей идеи, что Штрассер пошел ва-банк: узнав, что Геббельс нищенствует, живет на подаяния друзей, он предложил ему пост главного редактора газеты национал-социалистов с окладом двести марок. И Геббельс принял это предложение. Более того, он стал личным секретарем Грегора Штрассера. Об этом вам известно?
      — Я не верил.
      — Но слыхали об этом?
      — Да.
      — И о том, что Гиммлер был личным секретарем «эмигранта» Отто Штрассера, тоже слыхали?
      — Я знаю, что Гиммлер руководил ликвидацией изменника Грегора Штрассера и санкционировал охоту за эмигрантом Отто. Про другое — не знаю.
      — Не знаете, — задумчиво повторил полковник. — Еще водки?
      — Нет, благодарю.
      — Пива?
      — Если можно, кофе.
      — Конечно, можно, отчего же нельзя...
      Полковник попросил принести кофе, достал алюминиевую трубочку, в которой был упакован кубинский «упман», раскурил толстую сигару и вздохнул:
      — По профессии я адвокат, Скорцени. Моя проблематика в юриспруденции любопытна: защита наших нефтяных интересов в Латинской Америке. Я провожу с вами эту беседу потому, что меня интересует ваша концепция национализма... Что это за феномен? Однозначен ли он? В Латинской Америке вот-вот произойдет взрыв национальных чувствований, а мы к этому, увы, не готовы. Вот я и решил проработать эту проблему с вами — австриец, отдавший свою жизнь немцам.
      — Я не знаю, что такое «австриец», — сразу же ответил Скорцени, — такой нации не существует. Есть диалект немецкого языка, австрийский, а точнее говоря — венский. С этим смешно спорить, а нации не существует, это чепуха.
      — Хм... Ладно, бог с вами, — усмехнулся полковник. — Давайте я, наконец, закончу с Геббельсом... Вам известно, что именно он предложил исключить из партии Гитлера? В двадцать пятом году? И его поддержали помимо братьев Штрассеров гауляйтеры Эрик Кох, Лозе, Кауфман?
      — Дайте архивы, — повторил Скорцени. — Я не могу верить вам на слово, это опрокидывает мою жизненную позицию...
      — Дам... Но я это все к тому, что Геббельс — при том, что умел великолепно говорить речи, — все же был дерьмовым пропагандистом и большим трусом. Как и Геринг, Гиммлер, Лей, да и вся эта камарилья. Каждый из них понимал, что животный антисемитизм Гитлера, как и его постоянные угрозы капиталу, раздуваемые, кстати, Геббельсом, не позволят Западу серьезно разговаривать с ним. Если бы Геббельс не был замарангрехами молодости по отношению к Гитлеру, у него бы хватило смелости скорректировать политическую линию фюрера, и единый фронт против большевизма был бы выстроен в тридцатых годах... Он, фюрер, держал подле себя замаранных, Скорцени, он их тасовал, как замусоленные карты... Так вот, единый фронт — если всерьез думать о будущем — придется налаживать вам... Вам и вашим единомышленникам — не тупым партийным функционерам, чья безмозглость и безынициативность меня прямо-таки ошарашивают, не палачам гестапо — но состоявшимсянемцам... Не думайте, что у нас многие поймут мой с вами разговор: беседа с нацистским преступником Скорцени в Вашингтоне многим не по вкусу... Я рискую, разговаривая с вами, Скорцени, я поступаю против правил, против нашихправил, потому-то я и не хотел, чтобы наш разговор писали... Его бы потом слушали марксистские еврейчики, которых привел в ОСС президент Рузвельт... Или русские, вроде Ильи Толстого, — его тоже пустили в нашу разведку... Да его ли одного?! Словом, готовы ли вы сотрудничать со мной и моими единомышленниками? Если да, то я смогу уже сейчас освободить ваших доверенных людей, не столь заметных, как вы... Ваш черед наступит позже... Если нет — я умываю руки.
      — Шульце-Коссенс у вас?
      — Да.
      — Сможете освободить его?
      — Постараюсь.
      — Ригельта?
      — Этот болтун? Ваш адъютант?
      — Он не болтун. Он знает свое дело.
      — Вам не кажется, что он трусоват?
      — Нет. Он играл эту роль — с моей санкции.
      — Хорошо... Я попробую освободить его.
      — Я назову еще двух-трех людей, которые будут полезны нашемуделу, если они окажутся на свободе.
      — Но не больше. И пусть принимают мои условия, подготовьте их к этому. Офицерские сантименты оставьте для будущих книг, сейчас надо думать о деле, земля горит под ногами, Скорцени... А Кальтенбруннера с Герингом вы все равно не спасете. Как не сталибы спасать Геббельса — по прочтении архивов, которые я вам передам завтра. Балласт есть балласт: все, что мешает дороге вверх, должно быть отброшено, не терзайтесь муками совести...