- Шульце-Коссенс у вас?
      - Да.
      - Сможете освободить его?
      - Постараюсь.
      - Ригельта?
      - Этот болтун? Ваш адъютант?
      - Он не болтун. Он знает свое дело.
      - Вам не кажется, что он трусоват?
      - Нет. Он играл эту роль - с моей санкции.
      - Хорошо... Я попробую освободить его.
      - Я назову еще двух-трех людей, которые будут полезны н а ш е м у делу, если они окажутся на свободе.
      - Но не больше. И пусть принимают мои условия, подготовьте их к этому. Офицерские сантименты оставьте для будущих книг, сейчас надо думать о деле, земля горит под ногами, Скорцени... А Кальтенбруннера с Герингом вы все равно не спасете. Как н е с т а л и бы спасать Геббельса - по прочтении архивов, которые я вам передам завтра. Балласт есть балласт: все, что мешает дороге вверх, должно быть отброшено, не терзайтесь муками совести...
      Той же ночью Скорцени перевели в камеру Кальтенбруннера. Быть провокатором он не собирался, считая, что лучше покончить с собой; его, впрочем, об этом полковник и не просил; наоборот, посоветовал: <Будьте самим собой. Меня интересует всего-навсего психологический портрет Кальтенбруннера. Говорите с ним, о чем хотите... Вы же единственный, с кем он будет чувствовать себя раскованно, поймите ситуацию правильно>.
      ...Ничего этого, естественно, Ригельт не знал.
      Но он помнил, что, после того как он дал подписку о работе на американскую секретную службу и получил свободу, возможность выехать в Португалию, службу в месттном филиале ИТТ, его ни разу ни о чем не просили: р е з е р в есть резерв, ожидание своего часа.
      Его удивил сегодняшний неожиданный, лихорадочно-торопливый визит связника; назвал пароль от Скорцени, известный только им двоим; говорил по-немецки с варварским испанским акцентом; передал приказ: сесть в самолет, следующий рейсом Лиссабон - Дакар - Рио-де-Жанейро Буэнос-Айрес, положил на стол билет, поручил встретить там человека: <Вот его фото; он здесь, правда, в форме, постарайтесь его запомнить, возможно, он изменил внешность>. <Погодите, но ведь это Штирлиц!> - <Тем лучше, это прекрасно, что вы знакомы, едем в аэропорт, время, цейтнот!>
      Задание показалось ему таким незначительным, несколько даже унизительным, что первый час, проведенный в разговоре с <Брауном>, он чувствовал себя не самым лучшим образом, слишком много и беспричинно смеялся, захлебываясь пил виски, рассказывал отвратительные в своей грубости солдатские анекдоты, пока, наконец, не обвыкся с ситуацией и начал думать, как выполнить приказ, отданный фюрером <Шпинне>.
      Фюрер <Шпинне> еще находился в американской тюрьме - р а б о т а л; только-только кончился Нюрнберг, там Скорцени встречался с Герингом; новые руководители продолжали готовить достойную мотивацию для его освобождения - слишком одиозен, будет много шума, если отпустить без достаточных на то оснований.
      Все связи Скорцени контролировали люди Макайра.
      Финансировали связников люди полковника Бэна, ИТТ.
      Гелен, зная все, наблюдал, инфильтруя в цепь американцев своих людей; работал крайне осторожно, понимал всю сложность с ц е п л е н н о с т е й, которые были завязаны в <Шпинне>.
      Тем не менее приказ Ригельту с м о г отдать он, через те свои контакты, которые ткали свою паутину, никак не замахиваясь на низовое руководство подпольем, которое наивно считало, что идет подготовка к схватке с американскими финансистами и московским интернационалом, а на самом-то деле работало - с той памятной ночи на Висбаденском вокзале - на секретную службу противника.
      Впрочем, и в Вашингтоне руководству об этом не было известно шокинг, грязь, потеря идеалов.
      Только Аллен Даллес держал тонкие, мягкие пальцы на пульсе всего п р е д п р и я т и я - идея-то чья? Его, конечно, кого ж еще?!
      Именно ему было необходимо, чтобы Штирлиц был под контролем; именно ему было нужно, чтобы немцы из <Шпинне> контактировали с ним; именно ему было необходимо и то, чтобы потом - подконтрольным - Штирлиц вновь встретился с Роумэном, а уж после этого вышел на контакт с русскими, цепь замкнется, текст драмы будет окончен, останется лишь перенести его на сцену; такое зрелище угодно тем, кто думает о будущем мира так же, как он.
      РОУМЭН (Мадрид, ноябрь сорок шестого) __________________________________________________________________________
      Гаузнер отрицательно покачал головой:
      - Я сострадаю вам - так выражались в старину, - но устная договоренность меня не сможет удовлетворить, Роумэн.
      - Догадываюсь. Давайте, я подпишу вашу бумагу.
      Гаузнер снова покачал головой:
      - Нет, я не ношу с собой никаких бумаг, это не по правилам. Ключ к коду напишите на отдельной страничке и сами сочините нужную мне бумагу.
      - Диктуйте, господин Гаузнер. Я дам код и напишу все, что вы продиктуете, только сначала я хочу слышать голос Кристы. Мы с вами несколько заговорились, прошло тридцать две минуты, жива ли она?
      - У вас плохие часы, Роумэн. Именно сейчас настало время звонка. - И Гаузнер достал из кармана большие часы самой дорогой фирмы - <Ланжин>.
      <Кажется, "Филипп Патек" ценится выше, - подумал Роумэн, - но у Гаузнера золотые, ими драться можно, боже, о чем я? Наверное, шок, меня всего внутри молотит, даже игра в предательство страшна, не только само предательство>.
      Гаузнер набрал номер, закрыв аппарат спиной, чтобы Роумэн не мог запомнить цифры, долго ждал ответа; Роумэн хрустнул пальцами: волнуется американец. <Смотри, как я волнуюсь, - подумал Роумэн, - я еще раз хрустну, я заработал ревматизм в ваших мокрых карцерах, суставы щелкают, как кастаньеты. Ты в о з ь м е ш ь это, Гаузнер, у тебя спина офицерская, с хлястиком, ты весь понятен со спины, радуйся, слушая, как я волнуюсь, ликуй, Гаузнер...>
      - Алло, добрый вечер, можно попросить к аппарату сеньориту?.. Добрый вечер, сеньорита, - он говорил на чудовищном испанском, имен не произносил, конспирировал, - я передаю трубку моему другу.
      Зажав мембрану ладонью (<Этой же ладонью он гладит по голове свою дочь, - подумал Роумэн, - какой ужас, весь мир соткан из нравственных несовместимостей>), Гаузнер шепнул:
      - Никаких имен и адресов. Пенять в случае чего вам придется на себя.
      Роумэн кивнул, взял трубку, прокашлялся:
      - Здравствуй, веснушка... Алло... Ты меня слышишь?
      - Да.
      - Ты не рада моему звонку?
      - Почему же... Рада...
      - Хочешь приехать сюда?
      - Очень.
      - Чапай. Жду тебя.
      - Ты уже сделал все, что надо было?
      - Почти. Остальное доделаем вместе. Здесь, у меня.
      - Хорошо, еду.
      - У тебя плохой голос.
      - Я очень устала.
      - Но ты в порядке?
      - Да.
      - Очень голодна?
      - Очень.
      - У меня есть сыр... И больше ничего. Заезжай по дороге в <Чиколете>, возьми что-нибудь на ужин, хамона', масла, булок, скажи Наталио, чтобы он записал на мой счет, ладно?
      _______________
      ' Х а м о н (исп.) - сухая ветчина.
      - А вино у тебя есть?
      - С этим - в порядке. Нет минеральной воды.
      - Обойдемся.
      - У тебя плохой голос, конопушка.
      - Когда я увижу тебя, он изменится. Еду.
      Роумэн положил трубку на рычаг, посидел мгновение в задумчивости, потом, снова хрустнув пальцами, обернулся к Гаузнеру (<Нацисты сентиментальны, - говорил Брехт, - даже палачи там весьма чувствительны; манеру поведения они склонны считать характером человека, пользуйся этим, я советую как режиссер, актер и драматург>.)
      - Я напишу все, что вы требуете, - сказал Роумэн, - когда увижу ее здесь. У нее очень плохой голос. Как и вы мне, я вам не верю. Согласитесь - у меня есть к тому основания.
      Гаузнер кивнул:
      - С этим - соглашаюсь. Пока будем ждать даму, проговорите мне текст документа, который вы намерены подписать.
      - Я же сказал - диктуйте. Я подпишу все, что вы захотите.
      - Вы подпишете все, что я захочу, для того чтобы сегодняшней ночью, получив любимую, отправиться в посольство и передать в Вашингтон содержание нашего разговора? И попросить срочно заменить код?
      - Я отдаю себе отчет в том, что Криста будет постоянно находиться под прицелом, тем более если, как вы говорите, у вас есть ключ к действующему ныне коду.
      - Да, но у вас есть возможность взять два билета и отправиться с нею в Вашингтон.
      - Это довод. Но я выдвигаю контрдовод: если вы, раздавленный наци, паршивый немец...
      - Но, но, но!
      - Не перебивайте, господин Гаузнер, комплимент порой начинается с грубости, это самый сладкий комплимент, поверьте... Так вот, если вы, паршивый гитлеровец, раздавленный немец, смогли оказаться здесь, в Мадриде, миновав все пограничные барьеры, то, значит, и в Штатах ваша организация располагает весьма крепкой сетью... Разве я стану рисковать женщиной, которую - вы правы, увы, - люблю?
      - Вы намерены жениться на ней?
      - Это зависит от того, каким образом вы станете передавать мне гонорар за. работу. Оплата будет сдельной или ежемесячной? В какой валюте? В каком банке?
      Гаузнер не смог скрыть изумления:
      - Какой гонорар?! Мы возвращаем вам женщину, Роумэн!
      - Любая разведка оплачивает риск, господин Гаузнер. Отныне я стану рисковать жизнью. А моя жизнь кое-чего стоит. Вы отбираете у меня честь, компенсируйте ее отсутствие роскошью.
      - Вас тогда немедленно разоблачат. Ваше финансовое ведомство тщательно следит за тем, кто живет по средствам, а кто скрывает доходы.
      - Это уж моя забота, как я стану обходиться с федеральным ведомством по налогам, господин Гаузнер.
      - Какой гонорар вы бы хотели получать?
      - Не менее пяти тысяч швейцарских франков должны быть депонированы ежемесячно на счет моей жены в любом цюрихском банке.
      - Я передам ваши условия, мистер Роумэн...
      <Он клюнул, - понял Роумэн. - Он назвал меня мистером впервые за весь разговор. Только сейчас я взял инициативу на себя, и это случилось, когда я упомянул о деньгах. Хорошо, что я не заговорил об этом раньше. Я опускаюсь по ступенькам вниз, это понятно ему, мы ж, прагматичные американцы, за деньги готовы на все, за золото продадим родину, не моргнув глазом, развращены финансовым капиталом - куда как понятно и ребенку... Что ж, они научат нас работать их методами - на их же голову; с волками жить, не с кем-нибудь...>
      - Очень хорошо. Когда я могу ждать ответа?
      - Скоро. Так же скоро, как я догнал вас здесь. А теперь давайте фантазировать текст. Он должен быть готов вчерне до приезда вашей подруги...
      - Диктуйте, господин Гаузнер. Я сжег мосты. Диктуйте.
      - Нет, я ничего вам не стану диктовать. Вы достаточно умный человек и. вполне подготовленный профессионал, чтобы подсказывать вам то, что надо сказать.
      - Наш разговор записывается?
      - Конечно.
      - По-моему, у вас достаточно материала, чтобы в случае нужды убедить мое руководство в том, что я раздавлен вами и на вербовку пошел добровольно.
      - <Раздавлен>. Вы подметили очень точно структуру нашего сегодняшнего собеседования, мистер Роумэн... Именно это меня никак не устраивает... Я хочу, чтобы вы фантазировали как мой союзник... Причем союзник, датированный не сегодняшним днем, такого рода альянс недорого стоит... Нет, вам придется напрячь память и вспомнить имена своих следователей в нашей тюрьме... Вам придется написать обращение к мертвецам... Человеческое обращение... В котором был бы слышен вопль замученного узника, который потерял себя после страшных допросов гестапо... Вы должны будете предложить свои услуги не мне, а им, Роумэн, им, в сорок третьем еще году... Вы должны будете, пока ваша подруга станет хлопотать на кухне, готовя для вас праздничный ужин, написать два рапорта о поведении ваших соседей по камере... Причем это я легко проверю, данные я вожу с собой, здесь, - он постучал себя по голове, - это надежнее бумаги, это - мое.
      <Будет моим, - подумал Роумэн, - погоди, придет время, скотина>.
      - Этого я писать не стану, господин Гаузнер. У вас не хватит денег, чтобы оплатить унижение такого рода.
      - Повторяю, мистер Роумэн, я вам глубоко сострадаю, но не вижу иного выхода. Карты на столе, темнить нет смысла: мне нужны гарантии; иных, кроме тех, о которых я упомянул только что, я не вижу. Встаньте на мое место, вы поймете меня.
      Роумэн покачал головой:
      - Нет, господин Гаузнер, я никогда не смогу понять этой логики. Зачем делать из агента заведомого врага? Я никогда не смогу простить вам такого унижения, к которому вы меня подталкиваете. Я бы на вашем месте не верил ни одному донесению агента, принужденного к сотрудничеству таким образом.
      Гаузнер мелко засмеялся:
      - Роумэн, откуда вы знаете: а может быть, мне и не нужны ваши будущие донесения? Может быть, моя цель заключается в том, чтобы дезавуировать то, что вами б ы л о передано в Вашингтон?
      - Не вижу логики.
      - Было бы плохо, имей вы возможность понимать мою логику. Итак, я жду...
      Роумэн пожал плечами, закурил и, вздохнув, достал из кармана ручку.
      - С вашего позволения, я пофантазирую на бумаге.
      - Нет, вслух. Сначала вслух.
      - Для записи?
      - Да.
      Роумэн поднялся, прошелся по холлу, ожидая запрещающего окрика Гаузнера; тот, однако, молчал; остановившись возле радиоприемника, он закурил, задумчиво ткнул пальцем в клавишу, на счастье п о й м а л с я Мадрид. <Пусть моей ф а н т а з и и сопутствует испанская песня, - подумал Роумэн, - недорого стоит такая фантазия...> Тяжело затянувшись, он забросил руки за спину и начал неторопливо диктовать:
      - Господин Цимссен, надеясь на вашу доброту, я готов дать чистосердечные показания на тех, к кому я был заброшен Отделом стратегических служб Соединенных Штатов. Хочу сказать, что в случае, если ко мне не прекратят применять допрос с устрашением, я сойду с ума и никакой пользы в будущем не смогу вам оказать. Пол Роумэн.
      - То, что надо, - сказал Гаузнер. - В десятку.
      Обернувшись к кухне, он спросил:
      - Как запись, мальчики?
      Один из к в а д р а т н ы х (<Видимо, тот, что заходил сюда, подумал Роумэн, - лица второго я не рассмотрел, он топал за Гаузнером, ни разу не обернувшись, неужели я встречал его где-то?>) ответил:
      - Отменно.
      - Спасибо. А теперь, Роумэн, выключите, пожалуйста, радио, сядьте на место и повторите ваш текст еще раз - с испанским аккомпанементом это будет слушаться довольно нелепо, хотя голосом вы умеете владеть как хороший актер. И ходить не надо, в тюрьмах нет паркета, там цементные полы, как помните.
      Роумэн остановился, словно взнузданный:
      - Вы полагали, что я сам не выключу радио?! Вы же просили меня фантазировать! Я фантазировал. Вас устроило? Пишем.
      Он выключил приемник, сел на табурет возле бара, снова тяжело затянулся, приготовился говорить, но потом оборвал себя:
      - Нет, пожалуй, я все-таки продиктую это, когда моя подруга станет сервировать на кухне ужин.
      - Там все слышно, Роумэн. Вы готовы пойти даже на то, чтобы она обо всем узнала?
      - Видимо, вы и так ее посвятили во все.
      - Ни в коем случае. Вам будет трудно с женщиной, которая видела ваше унижение.
      - Хм... Разумно... Отведете ее на балкон... Как вы не верите мне, так и я не верю вам...
      Гаузнер вздохнул:
      - Ее не приведут сюда, пока я не получу то, что должен получить. Это условие.
      - Что ж, уходите, Гаузнер. Но вы не сможете уничтожить запись нашего разговора. Я согласился на все. Я готов на все. Но я ставлю одно непременное условие: Криста должна быть здесь. Мужчина и женщина, безоружные, - против трех вооруженных специалистов. Риска для вас нет никакого. Так что сейчас вы, господин Гаузнер, просто-напросто мстите за унижение, которое испытали давеча в Мюнхене, раскрыв мне все, что могли. Ваше руководство не простит вам потери такого агента, как я. Все. Вон отсюда, Гаузнер, вы мне отвратительны!
      - Мальчики, - крикнул на кухню Гаузнер, побледнев еще больше. - Как запись?
      - Запись идет нормально.
      - Ну и прекрасно. Сотрите пассаж джентльмена, пожалуйста. Он мешает операции.
      - Мальчики, - крикнул Роумэн, - как резидент американской разведки в Испании, я не советовал бы вам делать этого. У Гаузнера есть руководитель - он обязан знать все и слышать каждую нашу фразу. Да и потом я не стану работать с Гаузнером в дальнейшем. Он омерзителен мне. Я сам выберу человека, с которым смогу сотрудничать без содрогания, господин Верен'... Да, да, мальчики, я обращаюсь именно к немецкому генералу Верену, имя которого мне открыл Гаузнер... Так что поверьте: вы испортите выигрышную для вас партию... Старый полуимпотент клюнул на вашу наживу: да, я люблю Кристину, да, я готов ради нее на все, но всегда есть предел, который человек - даже предатель - преступить не в силах...
      _______________
      ' <Господин Верен> - один из псевдонимов генерала Гелена.
      И в это время в прихожей зазвенел звонок.
      Роумэн сорвался с места.
      - Сидеть! - тихо сказал Гаузнер. - Сидеть, мистер Роумэн. Сидеть, пока я не позволю вам встать...
      Роумэн обмяк в кресле, впервые за всю жизнь ощутив живот, раньше он никогда его не чувствовал - доска какая-то, а сейчас он сделался мягким и по-старчески сдвинулся вниз.
      Он услышал мягкие шаги, какой-то тихий вопрос, потом дверь отворилась и воцарилась долгая тишина, только в висках гулко стучало и сердце ухало вверх и вниз, подолгу застревая в горле, а после он услышал голос:
      - Пол.
      Это был ее голос, усталый, какой-то пустой, очень тихий.
      - Крис.
      - Это я. Пол.
      - Иди сюда.
      - Иду.
      <Она чуть косолапит, - подумал Роумэн, - это так прекрасно: так ходят маленькие, загребая под себя, когда только учатся держаться на ножках>.
      Криста вошла в комнату и остановилась возле косяка. За спиной стоял высокий черноволосый человек, разглядывавший Роумэна со скорбным, нескрываемым интересом; Роумэн видел его только одно мгновение, он сразу погрузился в прекрасные, сухие, тревожные, любящие глаза Кристы. Она сдерживалась, стараясь не разрыдаться, губы ее постоянно двигались, словно она хотела сказать что-то, но не могла, будто лишилась дара речи.
      - Иди сюда, человечек, - сказал Роумэн, - иди, маленький...
      Криста ткнулась ему лицом в грудь; руки ее как-то медленно, словно ей стоило огромного труда поднять их, скрестились у него на шее; ему показалось, что они вот-вот разожмутся и упадут бессильно.
      - Все хорошо, конопушка, - сказал он, - все прекрасно... Тебя никто не обидел?
      Она покачала головой; тело ее дрогнуло, но так было одно лишь мгновение; Роумэн почувствовал, как напряглась ее спина. <Сейчас она поднимет голову, - подумал он, - и посмотрит мне в глаза>.
      Кристина, однако, головы не подняла, откашлялась и сказала:
      - Я... Мы привезли хамона, как ты просил... И две булки... И еще кесо'... Самый сухой, какой ты любишь. И еще я попросила у Наталио десяток яиц, чтобы сделать тебе тартилью.
      _______________
      ' К е с о (исп.) - сыр.
      - Иди, приготовь все это, - сказал он. - Я освобожусь минут через двадцать. Даже раньше. И они уйдут.
      Криста прижалась к нему еще теснее и покачала головой. По спине ее еще раз пробежала дрожь.
      - Ну-ка, выйдите отсюда, Гаузнер, - сказал Роумэн.
      - Я погожу отсюда выходить. Мне приятно наблюдать. Вы действительно очень подходите друг другу.
      Роумэн почувствовал, как тело женщины стало обмякать. Он прижал ее к себе, шепнув что-то ласковое, несуразное.
      - Выйдите, повторяю я, - еще тише сказал Роумэн. - Неужели вы не понимаете, что вдвоем умирать не страшно?
      - Страшно, - ответил Гаузнер. - Еще страшнее, чем в одиночку.
      - Ну-ка, идите ко мне, Гаузнер, - тихо сказал высокий из коридора. Вы нужны мне здесь.
      Тот деревянно поднялся; лицо его враз приняло иное выражение: вместо затаенного ликования на нем теперь была написана сосредоточенная деловитость. Роумэн оглянулся - даже спина Гаузнера сейчас сделалась иной, в ней не было униженности, подчеркнутой спортивным хлястиком (<Что я привязался к этому хлястику, бред какой-то!>), наоборот, она была развернутой, офицерской, только лопатки очень худые - карточная система, маргарина дают крохи, да и те, верно, он себе не берет, хранит для дочери.
      - Закройте дверь, Гаузнер, - так же тихо сказал Пепе. - Оставьте мистера Роумэна с его любимой наедине.
      Роумэн взял лицо Кристы в свои руки, хотел поднять его, но она покачала головой; ладони его стали мокрыми. <Как можно так беззвучно плакать, - подумал он, - так только дети плачут; сухие волосы рассыпались по ее плечам, какие же они густые и тяжелые. Бедненькая, сколько ей пришлось перенести в жизни!>
      - Все хорошо, человечек, - повторил Роумэн. - Ну-ка, посмотри на меня.
      - Нет. Дай мне побыть так.
      - Ты не хочешь, чтобы я видел, как ты плачешь?
      - Я не плачу.
      - Маленькая, нас рядом на кухне пишут на пленку, так что, пожалуйста, погляди на меня и ответь: с тобой все в порядке?
      Она подняла на него глаза, и в них было столько страдания и надежды, что у Роумэна снова перехватило горло.
      - Ты в с е знаешь про меня? - спросила она.
      - Да.
      - Ты знаешь, что я работала на них?
      - Да.
      - И ты захотел, чтобы я вернулась к тебе?
      - Да.
      - И ты знаешь, к а к я работала на них?
      - Знаю.
      - И ты не хочешь прогнать меня?
      - Я хочу, чтобы ты всегда была со мной.
      - Ты будешь жалеть об этом.
      - Я не буду жалеть об этом.
      - Будешь.
      Он поцеловал ее в лоб, в кончик носа, легко коснулся пересохшими губами мокрых щек, прикоснулся к ее губам, таким же пересохшим и потрескавшимся, легонько отстранил ее от себя, но она прижалась к нему еще теснее:
      - Можно еще минуточку?
      - Можно.
      - Ты как аккумуляторчик - я заряжаюсь подле тебя.
      - А я - от тебя.
      - Я никогда и никого не любила.
      - Ты любишь меня.
      - Нет, - сказала она чуть громче, и он удивился тому, как громко она эта сказала. - Просто мне с тобой надежно. Не сердись, это правда, и теперь ты можешь сказать, чтобы я убиралась отсюда вон.
      - Зачем ты так?
      - Я не могу тебе врать. Вот и все.
      - Мне - нет. Себе - да, - сказал он и снова отодвинул ее от себя, но она, покачав головой, еще теснее прижалась к нему.
      - Еще капельку. Ладно?
      - Нет. Время, - сказал он. - Я люблю тебя.
      - Ты... Не надо... Тебе просто... Я оказалась для тебя подходящей партнершей в посте...
      Он ударил ее по щеке, оторвал от себя, вывел на балкон, сказал, чтобы она не смела входить в комнату, и отправился на кухню. Гаузнер, двое квадратных и тот, что привез Кристу, стояли возле диктофона.
      - Как вас зовут? - обратился Роумэн к высокому, что привез Кристу.
      - У меня много имен, мистер Роумэн. Сейчас я выступаю под именем Пепе. Я к вашим услугам.
      - Если вы к моим услугам, то передайте вашему паршивому генералу, что я никогда и ни при каких обстоятельствах не стану работать с Гаузнером.
      - И не надо, - вздохнул Пепе. - Работа - это всегда добровольно, мистер Роумэн. В разведке ничего нельзя добиться принуждением. У меня к вам только один вопрос. Можно? В знак благодарности за то, что я вернул вам Кристу, можно просить вас, чтобы вы не р а с к р у ч и в а л и то, что в Мюнхене вам открыл господин Гаузнер, проявив понятную слабость?
      - Вряд ли. Так что кончайте всю эту историю, кричать я не стану.
      - Вы делаете глупость.
      - Скорее всего.
      - Напрасно, мистер Роумэн. Я не из этой команды. Я работаю на тех, кто хорошо оплачивает мой труд. Я с симпатией отношусь к вашей подруге, она любит вас, мистер Роумэн. Она вас очень любит. Не глупите.
      - Переквалифицируйтесь в священника, - сказал Роумэн. - Я сказал то, что хотел сказать. Кончайте эту хреновину, мне все надоело.
      - Я слишком много грешил. И грешу. Так что в священники меня не возьмут, папа не утвердит, он очень блюдет кодекс нравственности. А что касается хреновины... Э, - он обернулся к к в а д р а т н ы м, - отнесите эту аппаратуру в машину, что стоит у подъезда. И сразу отваливайте вместе с ними, они знают, куда ехать.
      - Нет, - сказал Гаузнер. - Ждите, пока я спущусь. Если у тех людей, которые сидят в авто, возникнут какие-то замечания по записи беседы, поднимитесь и скажите мне.
      - Можно и так, - согласился Пепе. - Топайте отсюда. И спросите, что делать с грузом... Как его отсюда вывозить...
      - Вы что - сошли с ума? - Гаузнер резко обернулся к Пепе. - Вы не...
      - Шат ап!' - сказал тот. - Делайте, что я вам сказал, парни. Теперь вы в моем подчинении, вас предупреждали?
      _______________
      ' Ш а т а п! (англ.) - молчать!
      К в а д р а т н ы е, взяв диктофон, молча ушли, не взглянув на Гаузнера.
      Пепе дождался, когда дверь за ними закрылась - щелчок был сух и слышим, - достал из заднего кармана брюк пистолет, взвел курок, деловито навернул глушитель и, не говоря более ни слова, выпустил три патрона один за другим, не целясь, в Гаузнера.
      - Мне очень понравилась ваша подруга, - пояснил Пепе Роумэну, не обращая внимания на то, как Гаузнер катался по полу, зажимая сухими ладонями крошечные черные дырки на животе. - И потом это, - он кивнул на затихавшего Гаузнера, - не моя инициатива, это было обусловлено заранее. Я должен был спросить, сделано ли дело, и, если он ответит, что сделано, мне предписали убрать беднягу. Он ответил, что сделано. Теперь от вас зависит дальнейшее развитие событий: либо вы платите мне больше, чем уплатили они, и мы занимаем круговую оборону, пока не приедут ваши люди из посольства, полицию втягивать нельзя, сами понимаете, - он снова кивнул на вытянувшегося на кафельном полу Гаузнера, - либо вы пишете обязательство работать на них, датированное сорок третьим годом и подтвержденное сорок шестым, я забираю эти бумажонки и желаю вам прийти в себя после пережитого... Только не верьте ей, когда она говорила, что не любит вас, мистер Роумэн. Она вас очень любит, я в этом убедился, когда они беседовали с ней.
      - О чем? - спросил Роумэн, не отрывая глаз от Гаузнера (<Его дочка слишком хорошенькая, чтобы выжить, - подумал он. - И он ее оберегал от мира; она, тепличное растение, пойдет по рукам, наши ребята в Мюнхене ее не упустят, аппетитна>. И поразился тому, что в его мозгу сейчас смогло родиться слово <аппетитна>: <Какой ужас, а?!>).
      - О вас.
      - Что они от нее хотели?
      - Она отказала им.
      - Что они хотели от нее?
      - Они пытались высчитать вас - через нее. Она им лгала. Она сказала, что не любит вас, мол, хороший партнер в постели - и все. А они ей сказали, что она врет, потому что у вас не очень хорошо по этой части. И пообещали пристрелить вас, если она будет врать... Ну, обычная работа: вас берут на ней, ее - на вас. Она врала им, мистер Роумэн. Она понимала, что им нельзя говорить про свою любовь: мы ведь умеем считать, у миллионеров воруем только самых любимых детей - за них платят, сколько бы мы ни потребовали...
      - У меня нет ста тысяч, Пепе.
      - Плохо. Я профессионал, я получил деньги вперед, аванс, двадцать пять процентов, как и полагается. Я обязан вернуть им двадцать пять, а себе получить семьдесят пять, работа есть работа, я отдаю девяносто процентов компаньонам, договор подписан, так что - при всей моей симпатии к женщине - я не хочу подставлять свою голову, у меня тоже семья.
      - Хорошо. Я сейчас напишу вам обязательства...
      Пепе достал из кармана конверт, протянул листок бумаги - тоненький, в синюю клеточку:
      - Здесь должно быть обращение к тюремным властям, датированное семнадцатым ноября сорок третьего... Вот карандаш, тоже немецкий, - он протянул ему зеленый <фабер>, третий номер, очень мягкий. - А второе можете писать на чем хотите.
      - Я могу найти вас, если достану сто тысяч?
      - Можете. Но ваши бумаги будут у них.
      - Вы дадите показания о том, как они были написаны?
      - Это нарушение контракта. Я не знаю, во сколько это оценят компаньоны.
      - Кто сидит в машине?
      - Не знаю.
      - Я помогу вам. Кемп?
      - Зачем тогда спрашиваете?
      - Как я смогу вас найти, Пепе?
      - Повторяю, я работаю по договору, мистер Роумэн. Я вас могу найти в любую минуту. Вам меня найти очень трудно. Давайте обговорим дату, я выйду на связь.
      - Хорошо. Кто уберет г р у з? - Роумэн посмотрел на быстро желтевшего Гаузнера.
      - Люди ждут внизу. Если вы не напишете им обязательства, убирать его придется вам. Если напишете, его не будет здесь через десять минут; вы обождете на балконе, пока мы кончим упаковку, это довольно неприятное зрелище.
      - Вы говорите как житель Бруклина.
      - Иначе нельзя.
      - Значит, вам понравилась моя подруга?
      Пепе вздохнул:
      - Знаете - очень. Такая девушка выпадает раз в жизни, по сумасшедшей лотерее. Она очень вас любит. Перед тем, как покинуть вас, я загляну к ней на балкон, минутный разговор с глазу на глаз, ладно? Кстати, у вас нет молока? Меня с утра мучает жажда. Можно я погляжу в холодильнике?
      И, не дожидаясь ответа, он повернулся к Роумэну спиной, открыв дверцу холодильника.
      То, что он повернулся к Роумэну спиной, означало высшую степень доверия к хозяину квартиры.
      РИКТЕР, КАВИОЛА (Аргентина, сорок шестой) __________________________________________________________________________
      Одним из переломных дней в жизни группенфюрера Мюллера после майской трагедии оказался тот, когда на виллу <Хенераль Бельграно> доставили американские газеты и журналы с подробным описанием взрыва атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки.