Экспансия - 2

      ... А работать Кирзнер не разучился, - подумал Кемп, - я не зря берег его все эти месяцы. Рихард Шульце-Коссенс всегда повторял: "Этот парень обладает даром артистизма, он не ординарен, его призвание - театр, не надо его ставить на работу с мужчинами, берегите его для женщин, верьте мне, он чувствует их великолепно, а вне и без женщин ни одна долгосрочная комбинация в разведке нереальна - особенно теперь, когда фюрер ушел и нам предстоит поднять нацию из руин. Примат национальной идеи привел нас к краху. Что ж, сделаем выводы. Наша новая ставка будет ставкой на дело, которому мы подчиним дисциплину немецкого духа. Дело - сначала, величие нации - после, как результат новой доктрины. Американцы состоялись именно на этом, и за нами Европа, а это, если подойти к делу по-новому, посильнее, чем Америка. А всю черновую работу сделает "Шпинне"', мы отладим нашу всемирную паутину, будущее - за будущим".
      _______________
      ' <Ш п и н н е> (нем. <Паук>) - тайная организация СС, созданная Скорцени в марте 1945 года. О. Скорцени был родственником президента имперского Рейхсбанка Ялмара Шахта, оправданного в Нюрнберге; связи Шахта с американским капиталом начались еще в 1918 году.
      Что ж, "Шпинне" работает славно, - подумал Кемп, продолжая слушать Кирзнера и Кристу, - можно только поражаться, какую силу мы набрали за эти полтора года, если Гаузнер, представитель растоптанных и униженных немцев, смог оказаться здесь, в Мадриде, сразу же после того, как вернулся Роумэн, имеющий все права и привилегии для передвижения по Европе, - еще бы, "союзник", победитель, хозяин...
      Гелен не отправил бы Гаузнера по нашим каналам, он слишком мудр и осторожен, чтобы с в е т и т ь своих людей транспортировкой покойника, а Гаузнер, который сейчас ломает Роумэна, - покойник, ему осталось жить считанные часы, чем скорее он сломит американца, тем быстрее умрет. Вот ужас-то, - подумал Кемп с каким-то затаенно веселым, но при этом горестным недоумением. - Впрочем, - сказал он себе, - все действительное разумно так, кажется, говорил основатель враждебной идеологии? Да, это, конечно, ужасно, да, я, видимо, долго не смогу засыпать без снотворного после того, что должно случиться, но сначала общее дело, а уж потом судьба личности; все то, что не укладывается в эту жестокую, а потому логичную схему, чуждо нам, идет от другой идеи, а ее никогда не примут немцы, их государственно-духовная общность.
      ...А Пепе хорош, ничего не скажешь... Темная лошадка, а не человек... Что я знаю о нем? Мало. Практически - ничего, потому что я не м я л его, он пришел на связь от генерала; "профессионал, работает автономно, иностранец, чужд национальной идее, в деле проявляет себя мастерски". В конечном счете генерал знает, кого привлекать, я не вправе судить его посланцев, если прислал - значит, так надо, все остальное - приладится, главное - незыблемая и убежденная вера в авторитет того, кто стоит над тобой. К вершинам прорываются самые достойные, остальные гибнут внизу при горестной попытке подняться, перескочив ступени. Мир трехслоен: единицы вверху, миллиарды - внизу; но среди миллиардов есть те, которые довольствуются достигнутым, - а их подавляющее большинство, ибо создатель далеко не всех наградил смелостью дерзать, - и меньшинство рвущихся наверх. Это меньшинство претенциозных индивидов так или иначе обречено на уничтожение - балласт, общество не терпит претенциозности>.
      <Нет, но каков Кирзнер>, - снова подивился Кемп, прислушиваясь к тому, как к о л л е г а тянул свое:
      - Милая фройляйн, если вы настаиваете на том, что в предложенных обстоятельствах самое верное - броситься к любимому, я снова начинаю сомневаться в вашей искренности. Не надо, не сердитесь, я хорошо запомнил, что вы математик по призванию, поэтому я подстроюсь под ваш строй мыслей и докажу вам: либо вы своенравничаете, отказываясь принять мое предложение, либо что-то таите... Ну, давайте анализировать состояние женщины, которую похитили, и во имя ее спасения - вы, понятно, д о г а д ы в а е т е с ь об этом - любимый пошел на что-то такое, что выгодно его врагам, но никак не выгодно ему, ничего не попишешь, во имя любви на заклание отдавали империи, не то что свое <я>. И вы хотите - при мне, Пепе и Гаузнере, который сейчас сидит у Роумэна и позвонит к нам через минуту, от силы две, - броситься на шею любимому? Это плохой театр, милая фройляйн, а я кое-что понимаю в театре, я, изволите ли знать, а к т е р с т в о в а л в молодости. Смысл сцены, если она претендует на то, чтобы остаться в памяти потомков, заключен в контрапунктах, построенных по принципу математики: идти к правде от противного... Вы ни в коем случае не броситесь к Роумэну, а, наоборот, сделаете шаг назад. Вы ни в коем случае не заплачете, а, наоборот, истерически засмеетесь. Лишь тогда он вам поверит, лишь тогда он не заподозрит вас в том, что вы в сговоре с нами и что мы играем одну пьесу. Это слишком прямолинейно: делать шаг к любимому. Это провинциальный театр, милая фройляйн... А в провинциальные театры не ходят...
      - Ходят. На бенефис <звезды>.
      - Ого! Считаете себя <звездой>?
      - Я себя считаю женщиной. Этого достаточно. И я лучше вас знаю, чему он поверит, а чему нет.
      - Я был бы рад согласиться с вами, если бы речь шла просто о мужчине, милая фройляйн. Но Роумэн - разведчик. Причем разведчик первоклассный, таких мало в Америке, у них либо костоломы Гувера, либо еврейские слюнтяйчики Донована... Так что давайте уговоримся: после того как вы останетесь одни, ведите себя, как хотите, говорите ему, что угодно, - это за вами... Но встречу с милым будем играть в моей режиссуре...
      - Когда мы останемся одни... Если мы останемся одни, - уточнила Криста, - я вам не очень-то верю, мой господин. Я имею право сказать Роумэну про эту нашу репетицию?
      - Да. Почему бы нет? Разве можно что-то таить от партнера, который держит вас не умом, а мужскими статями? - Кирзнер усмехнулся, снова посмотрев на часы, и обернулся к Пепе:
      - Дружочек, пожалуйста, позвоните к портье мистера Роумэна, там сидит наш приятель, возможно, у американца что-то с телефоном? Пусть проверит, хорошо?
      Пепе поднялся, и снова Криста заметила в его глазах что-то особенное, вспыхивающее - тоску или, быть может, страх?
      Проводив его спину немигающим взглядом, Кирзнер приблизился к Кристе, поманил ее к себе тонким пальцем и шепнул:
      - Вы можете рассказать ему все, кроме того, что вы сейчас сделаете...
      - А что я сейчас сделаю? - спросила Криста.
      - Вы подпишете обязательство сообщать нам и впредь о каждом шаге мистера Пола Роумэна и выполнять те наши просьбы, с которыми мы к вам обратимся как к миссис Роумэн.
      Кирзнер достал из кармана три экземпляра идентичного текста и вечное перо.
      - Вот, - сказал он. - Это надо сделать сейчас.
      - Я это сделаю, когда вернется ваш Пепе и скажет, что с телефоном у мистера Роумэна ничего не случилось и мы можем ехать к нему играть ваш спектакль.
      - Такого рода документы, милая фройляйн, подписывают только с глазу на глаз.
      - Вы отправите Пепе посмотреть, не прилетел ли на кухню черт. Или генералиссимус Франко. На метле и в красных носках. В это время я подпишу ваш текст. Только перед этим я хочу услышать голос Роумэна и сказать ему, что я к нему еду.
      - Хм... Я вынужден согласиться с вашими доводами, - сказал Кирзнер. Хотя мне очень не хотелось бы с вами соглашаться. Вы жесткая женщина, а? и он засмеялся своим колышущимся, добрым смехом.
      <Подпишет, - понял Кемп, - с этой все в порядке, сработано накрепко, привязана на всю жизнь; даже если решит признаться ему во всем, он перестанет ей верить; она понимает, что Роумэн не сможет переступить свою память>.
      ШТИРЛИЦ (рейс Мадрид - Буэнос-Айрес, ноябрь сорок шестого) __________________________________________________________________________
      - Что, в самолете не чисто? - спросил Ригельт. - Отчего вы конспирируете?
      - Оттого, что представляю разгромленную армию. А вы живете под своим именем?
      - Конечно!
      - Вас минула горькая чаша ареста?
      - Три месяца я провел вместе со Скорцени... В мае сорок пятого мы никак толком не могли сдаться американцам, те гоняли колонны вермахта по дорогам вокруг Зальцбурга. Ах, как они пили, эти янки! Отвратительно, по-животному, из горлышка своих плоских бутылок, остатки предлагали нашим солдатам и хохотали: <Пейте, парни, сегодня ночью мы все равно всех вас перевешаем!> Наконец, Скорцени, штурмбанфюрер СС Радль и я кое-как уговорили янки взять нас в плен: мне пришлось объяснять, кто такой Скорцени, чтобы они согласились посадить его в джип... Смешно и горько... Когда вы последний раз видели Скорцени, дорогой Штирлиц?
      - Браун.
      - Вы не прошли проверку?
      - Нет.
      - Живете нелегально?
      - Да.
      - Тогда - простите великодушно... Сытый плохо понимает голодного.
      - Учили русский?
      - Я? Почему? Никогда!
      - Это русская пословица: <Сытый голодного не разумеет>.
      - Знаете русский?
      - Немного... Почему вы спросили, когда я видел Скорцени последний раз?
      - Вы бы его не узнали: так он подсох и еще больше вытянулся... Мне пришлось устроить пресс-конференцию, чтобы на него хоть кто-нибудь из американцев обратил внимание... Я сказал им, что мой шеф - человек, который должен был похитить Эйзенхауэра во время Арденнского прорыва... Только тогда они, наконец, доперли, что это Отто освободил Муссолини... Ну, отношение после этого сразу изменилось - взрослые дети, падки на имя и сенсацию, слушали, открыв рты... Потом я подбросил американскому полковнику Шину новую идею: мол, именно Скорцени вывел фюрера из Берлина... Тут они совсем ошалели, допросы за допросами, но уже с соблюдением уважительного политеса. Поняли, наконец, кто перед ними... Переводил, конечно, я, это позволило мне завязать добрые отношения с янки, - мы так уговорились с Отто, не думайте, что это была моя инициатива, вот они меня и освободили...
      - Когда?
      - Да летом же сорок пятого!
      - А Скорцени?
      - В главном - избежать самосуда или выдачи макаронникам - мы выиграли, он стал п е р с о н о й, со всеми вытекающими отсюда последствиями... А потом его отправили в Висбаден, на улицу Бодельшвинг, там разместился штаб янки... Прискакали британцы, ревнивые, как черти... Загоняли в угол вопросами по поводу калийных шахт с культурными сокровищами в Линце, которые мы должны были взорвать, когда этого не сделал Кальтенбруннер, чтобы не отдать янки Рафаэля и Рубенса. Отто прекрасно им ответил: <Да, действительно, мы должны были взорвать входы в шахту специальными фугасами, на которых стояло клеймо "мэйд ин Ингланд". Вы взрывали точно такие штуки в Голландии, Бельгии и Франции и не считали это "военными преступлениями". Победителям все можно, так?> Ну, а потом нас рассадили, потому что Отто поместили в одну камеру с доктором Эрнстом Кальтенбруннером, они жили вместе пять дней, с глазу на глаз; всех нас турнули - янки соблюдают табель о рангах...
      Ригельт не знал и не мог знать, что накануне того дня, когда Скорцени перевели в помещение, где содержался начальник имперского управления безопасности Эрнст Кальтенбруннер, <любимца фюрера> вызвал не капитан Бовиаш, обычно допрашивавший его, а незнакомый штандартенфюреру полковник с седым бобриком и почти таким же, как у Отто, шрамом на лице.
      - Я ваш коллега, Скорцени, потому разговор у нас будет совершенно открытым, следовательно, кратким. О кэй?
      Говорил он по-немецки почти без акцента, на очень хорошем берлинском, видимо, работал в посольстве, слишком отточен язык, несколько отдает мертвечиной: Скорцени, как и Кальтенбруннер, любил австрийский диалект, сочный, красочный, но при этом резкий, как выпад шпаги.
      - О кэй, - ответил Скорцени. - Это по-солдатски.
      - По-солдатски? - задумчиво переспросил полковник. - Нет, само понятие <по-солдатски> неприложимо к людям, носившим черную форму. И давайте не будем дискутировать на эту тему: вашу позицию по поводу <неукоснительного выполнения присяги> и <повиновения приказу начальника> оставьте для мемуаров. Вы отдаете себе отчет в том, что подлежите суду как ближайший пособник главных нацистских военных преступников?
      - Я могу ответить только абзацем из будущих мемуаров, - усмехнулся Скорцени. - Я выполнял свой долг и подчинялся не преступникам, а людям, с которыми Соединенные Штаты до декабря сорок первого поддерживали вполне нормальные дипломатические отношения.
      - Верно, - поморщился полковник, - все верно, но это для суда. А я не посещаю судебные заседания, я передаю судьям человека, признавшегося в совершенных преступлениях или же изобличенного в них. И - умываю руки. У меня не вызывает содрогания образ Понтия Пилата, он не был злодеем, судил по совести, никто не вправе вменить в вину ошибку, - с кем не случается. Не ошибись он, кстати, не было бы в мире Христа; люди чтут мучеников, особенно безвинных. Вопрос в другом: вашей выдачи требуют не только итальянцы, но и чехи, поляки, венгры и русские. Каждый из них вздернет вас, вы отдаете себе в этом отчет?
      - Вполне.
      - Наконец-то я получил ответ, который меня вполне устроил. Боитесь смерти?
      - Нет.
      - Правда? Тогда идите в камеру и собирайте пожитки. Меня не интересуют психи. Люди, лишенные естественного страха смерти, - психи. Разведке от них нет пользы.
      - Хотите что-то предложить мне?
      - Я предлагаю здоровым людям, Скорцени. Итак, еще раз: вы боитесь смерти? Я имею в виду повешение в маленькой камере, без свидетелей, один на один с палачом?
      - Боюсь. Вы правы. Боюсь.
      - Ну и прекрасно. Вопрос не для протокола: Гиммлер вам поручил создание тайной сети <Шпинне>, которой вменялось в обязанность восстанавливать третий рейх после его крушения?
      - Рейхсфюрер мог отдать такого рода приказ только двадцать седьмого апреля, после того как он предал Гитлера, решив вступить с вами в прямые переговоры. Я в это время был в Зальцбурге, а он на севере.
      - Вы настаиваете на этом своем показании?
      Скорцени усмехнулся:
      - Вы же сказали, что мы беседуем без протокола.
      - Верно. Но, как разведчик, вы прекрасно понимаете, что наша беседа записывается. Итак, вы настаиваете на этом своем показании?
      - Бесспорно.
      - Вы знаете штурмбанфюрера СС Хеттля?
      - Да.
      - Кем он был?
      - Связным офицером доктора Эрнста Кальтенбруннера.
      - У вас нет оснований не доверять ему?
      - Нет.
      - Что вы можете сказать о нем?
      - Это был офицер, верный присяге.
      - О кэй, - вздохнул полковник. - Сейчас я приглашу его к нам. Не возражаете?
      - Наоборот. Я рад этой встрече. Он содержится здесь же?
      - Нет. Он доставлен сюда из своего особняка. Он живет в Бад-Ауозе, там же, где работал последний год при Гитлере. Только он приобрел - с нашей помощью - новую виллу, ближе к набережной.
      Полковник снял трубку телефона, попросил <пригласить доктора Хеттля>, поинтересовался, курит ли Скорцени, хватает ли сигарет, как кормят, не душно ли в камере, корректны ли охранники. Ответы узника - весьма обстоятельные, Скорцени в этом смысле был немцем, а не австрийцем - слушал рассеянно, разглядывая короткие ногти на крепких, боксерского с к л а д а пальцах.
      Когда дверь отворилась и вошел Хеттль - в прекрасно сшитом костюме, тщательно выбритый, принеся с собой запах, видимо, очень дорогого английского одеколона, - полковник поднялся, протянул ему руку, предложил место рядом с собой и спросил:
      - Господин Хеттль, вы знаете этого человека?
      - Конечно, мистер Боу...
      Полковник перебил его:
      - Я здесь анонимен, господин Хеттль, я еще не убежден, что у меня получится разговор со Скорцени... Так что, пожалуйста, без фамилии.
      - Да, конечно, господин полковник, - дружески улыбнулся Хеттль, по-прежнему не глядя на Скорцени.
      - Кто этот человек?
      - Штандартенфюрер СС Скорцени.
      - Вы давно знакомы?
      - Вечность.
      Полковник засмеялся:
      - А еще конкретнее?
      - Лет двадцать как минимум.
      Полковник обернулся к Скорцени:
      - Вы подтверждаете это?
      - Да.
      - Господин Хеттль, а теперь, пожалуйста, расскажите, что вы знаете об организации <Шпинне>. Когда она была создана? Кто ее возглавлял? Цели? Сеть? Возможности?
      - Лучше бы это сделал штандартенфюрер Скорцени. Он был назначен фюрером <Шпинне>, он знает все детали.
      - Ну как, Скорцени? - спросил полковник. - Вы расскажете или мы будем просить помочь нам господина Хеттля?
      Скорцени вздохнул, пожал плечами:
      - Мне горько слушать вас, Хеттль. О чем вы? Какой паук? Проигрывать надо достойно. Разве можно так ронять достоинство германского офицера?
      - Мы его потеряли, надев черную форму, Отто, - ответил Хеттль.
      - Так сняли бы! Мы никого не неволили, - усмехнулся Скорцени. - И начали бы борьбу против нас!
      - Он начал борьбу против вас своевременно, Скорцени, - заметил полковник. - Он начал ее в сорок четвертом, когда до конца понял, что из себя представляет Эйхман. Не так ли, господин Хеттль?
      - Да, Отто, это так. Я был в черной форме, но я вел борьбу против Гитлера.
      Полковник кивнул:
      - Господин Хеттль сотрудничал с Даллесом с зимы сорок пятого, Скорцени. Продолжайте, пожалуйста, Хеттль. Помогите бывшему штандартенфюреру в с п о м н и т ь.
      - Организация <Шпинне> была самой законспирированной в СС. Насколько мне известно от Кальтенбруннера, штандартенфюрер СС Скорцени получил приказ о своем назначении в феврале сорок пятого, но кто именно отдал ему этот приказ - лично Гиммлер, Шелленберг, а может быть, и сам фюрер, я затрудняюсь сейчас ответить. Но я утверждаю, что Скорцени получил в свое распоряжение значительное количество людей, обладающих явками, денежными средствами и связями в Испании и Аргентине. Ближе всех к Скорцени стоял Рихард Шульце-Коссенс, бывшая руководительница германского Красного Креста фрау Луиза фон Эртцен, оберштурмбанфюрер СС Дитрих Цимссен...
      - Это какой Шульце-Коссенс? Офицер разведки, прикомандированный к штаб-квартире фюрера в <Вольфшанце>?
      - Именно.
      - Он был последним адъютантом Гитлера?
      - Совершенно верно.
      - А Цимссен?
      - Офицер разведки лейб-штандарта СС <Адольф Гитлер>.
      - Хм... С этим я еще не говорил...
      Скорцени снова вздохнул:
      - Ах, бедный, добрый, наивный Хеттль... Никогда еще предательство не приводило к добру, а уж оговор - тем более.
      - Перестаньте, Скорцени, - отрезал полковник и достал из портфеля пачку документов. - Тут есть ваши подписи... Как фюрера <Паука>. Можете ознакомиться. Спасибо, господин Хеттль... Как вас устроили?
      - Прекрасно.
      - Завтра вам придется побыть в Висбадене, а в пятницу мы перекинем вас в Зальцбург. До свиданья и еще раз спасибо.
      Проводив взглядом Хеттля, полковник поднялся, походил по кабинету, забросив короткие руки за крепкую спину, остановился перед столом, написал что-то на листке бумаги, показал написанное Скорцени: <Я предложу вам сотрудничество еще раз, но вы достойно откажетесь от моего предложения>, сложил бумагу, тщательно уравнял ее ногтем и спрятал в нагрудный карман.
      - Ну вот, Скорцени... Карты на столе, от вас зависит решение... Либо мы передадим вас русским - они с вами чикаться не станут, либо вы согласитесь на сотрудничество с нашей службой.
      <А что если после моего зафиксированного звукозаписью отказа, подумал Скорцени, - они и в самом деле выдадут меня русским? Что если он играет мной, этот седоголовый? Такое вполне можно допустить, янки берут не силой, а коварством. Хорошо, а если я скажу ему, что мне надо подумать? Каждое мое слово записывается, Хеттль раскололся, я в ловушке... Но ведь просьба отложить разговор может трактоваться будущими историками как косвенное согласие на вербовку... Вправе ли я упасть лицом в грязь, я, Отто Скорцени, освободитель Муссолини, любимец фюрера, герой рейха? А дергаться в петле я вправе? Время, всегда надо думать о времени, выигрыш времени равнозначен выигрышу сражения - аксиома. В воздухе носится то, о чем говорил фюрер: союзники передерутся, Трумэн никогда не уживется со Сталиным. Кто тогда будет нужен Трумэну, чтобы спасти Европу от большевизма? Мы, солдаты рейха, мы - больше эта задача никому не по зубам. Поверить этому седому? В конечном счете я могу согласиться на сотрудничество, если действительно пойму, что меня выдают русским, но я скажу об этом братьям по СС, и они задним числом санкционируют этот поступок, ибо и в логове янки я стану работать на нас, на будущее немцев>.
      Поняв, что он нашел оправдание себе, ощутив какое-то расслабленное успокоение и одновременно брезгливость к себе, Скорцени ответил:
      - Я никогда ни с кем не пойду ни на какое сотрудничество.
      - Хм... Что ж, пеняйте на себя... Но ответили вы как солдат. Едем.
      - Куда? - спросил Скорцени, ощутив, как внутри у него все захолодело; голос, однако, его не выдал - был по-прежнему спокоен.
      - Я приглашаю вас на ужин. Пусть ваш последний ужин в жизни пройдет лицом к лицу с вашим врагом.
      Он привез Скорцени на вокзал, забитый американскими солдатами шумно, весело, угарно; тут уж, конечно, никакой записи быть не может (ее действительно не было); в офицерском буфете было, однако, пусто; полковник заказал по стэйку', пива и московской водки, пояснив, что русские союзники в Берлине отдали большую партию чуть не за полцены, не знают бизнеса именно сейчас, на гребне б р а т с т в а, надо было б продавать втридорога.
      _______________
      ' С т э й к (англ.) - кусок жареного мяса.
      После первой рюмки полковник жадно набросился на мясо, но его манера не была Скорцени отвратительна, потому что он видел в этом характер человека: кто быстро и сильно ест, тот умеет принимать решения, а это дано далеко не многим.
      - Знаете, я довольно давно изучаю прессу и радиопрограммы Геббельса, - расправившись со стэйком, продолжил полковник, отхлебнув сухого, беспенного, какого-то вялого американского пива. - И чем дольше я изучал Геббельса, тем яснее мне становилось, что он таил в себе постоянное, глубоко затаенное зерно ужаса перед фюрером... Видимо, поэтому он так безудержно лгал, извращал факты, переворачивал явления с ног на голову, чтобы доказать любой - самый вздорный - постулат Гитлера... Я поднял его досье... Вы знаете историю доктора Геббельса?
      - Меня интересовало будущее, полковник... Когда воюешь, постоянно думаешь о будущем, то есть о жизни... В историю обрушиваются только после побед...
      - И поражений. Причем я затрудняюсь сказать, после чего нации охотнее всего растворяются в истории, может быть, даже после поражений... Так вот Геббельс. В принципе Гитлер как фюрер государства должен был судить его за каждодневную дезинформацию, ибо хромой уверял народ в неминуемой победе даже тогда, когда кончился Сталинград. И народ верил ему - врать он умел талантливо, он по призванию не пропагандист, а драматический актер, он верил своей лжи, он бы Отелло мог сыграть, право... Я посещал его публичные выступления, знаю, что говорю... Я видел напор, атаку, взлет, но каждый раз во время его речей - а я садился в ложу прессы, близко от него, - я порой замечал в его пронзительно-черных, круглых глазах ужас. Да, да, ужас... Он вспыхивал и моментально исчезал... Но он вспыхивал, Скорцени... Просмотрев в Нюрнберге досье, которое мы на него собрали, я порадовался своей наблюдательности... Нет, я не хвастаюсь, это в общем-то не в характере американца, мы прагматики, а хвастовство слишком женственно, это угодно порабощенным народам, лишенным права на свободу поступка... Вам известно, что наиболее талантливым оратором, громившим Гитлера в середине двадцатых годов, был именно Геббельс?
      - Этого не может быть, - отрезал Скорцени, сделав маленький глоток пива. - Не противополагайте его пропаганде - свою, это недостойно победителей.
      - Изложение фактов - пропаганда?
      - Вы пока еще не назвали ни одного факта.
      - Назову... Имя Штрассера вам, конечно, знакомо?
      - Вы имеете в виду изменника или эмигранта?
      - Изменником вы называете истинного создателя вашей национал-социалистской рабочей партии Грегора Штрассера?
      - Истинным создателем партии был, есть и останется фюрер.
      - А вот это как раз пропаганда. Я дам вам архивы, почитаете... Архивы, Скорцени, страшнее динамита... Именно поэтому - и я понял, что вы догадались об этом, - мы приехали сюда, на вокзал, из-под записи, чтобы ничего не попало в архив: я дорожу вами, потому что вы уже Скорцени... А когда Гитлер начинал, он был Шикльгрубером, вот в чем беда... И состоял на к о н т а к т е у капитана Эрнста Рэма - в качестве оплачиваемого осведомителя... Не надо, не дышите шумно ноздрями, я же сказал - вы познакомитесь с архивами... Я нарочито огрубляю проблему, называя фюрера осведомителем политического отдела седьмого, баварского то бишь, округа рейхсвера. Скорее Шикльгрубер был неким агентом влияния, он работал в маленьких партиях, о с в е щ а я их Рэму, который руководил всеми его действиями... Вы не слыхали об этом, конечно?
      - Я слыхал... Это ваша пропаганда...
      - Если прочитаете документы - измените свою точку зрения или останетесь на своей позиции?
      - Если документы истинны, если я смогу убедиться - с помощью экспертиз, - что это не ваша фальшивка, я соглашусь с правдой, но во имя будущих поколений немцев я никогда - публично - не отступлюсь от того, чему служил.
      - То есть, вы п о к р о е т е проходимца только потому, что вы ему служили?
      - Не я. Нация. Нельзя делать из немцев стадо баранов, даже если фюрер и был, как вы утверждаете, на с в я з и у изменника Рэма.
      - Факты измены Рэма вам известны? Или предательства Штрассера? Не надо, Скорцени, не прячьтесь от себя... Я продолжу про Геббельса, иначе мы с вами заберемся в дебри, а я вывез вас с санкции охраны на два часа фактор времени, ничего не попишешь. Так вот, после ареста Гитлера, когда он сидел в ландсбергском <санатории> - так называли тюрьму, где он отбывал год после мюнхенского путча двадцать третьего года, - братья Штрассеры обосновались в Руре и начали битву за рабочий класс, партия-то была <рабочая> как-никак... И, между прочим, преуспели на севере Германии. Но более всего им там мешал блестящий оратор, представлявший интересы <Дойче фолькспартай> - доктор Йозеф Геббельс. Он поносил нацистов и Гитлера с такой яростью, он произносил такие страстные речи против вашей идеи, что Штрассер пошел ва-банк: узнав, что Геббельс нищенствует, живет на подаяния друзей, он предложил ему пост главного редактора газеты национал-социалистов с окладом двести марок. И Геббельс принял это предложение. Более того, он стал личным секретарем Грегора Штрассера. Об этом вам известно?
      - Я не верил.
      - Но слыхали об этом?
      - Да.
      - И о том, что Гиммлер был личным секретарем <эмигранта> Отто Штрассера, тоже слыхали?
      - Я знаю, что Гиммлер руководил ликвидацией изменника Грегора Штрассера и санкционировал охоту за эмигрантом Отто. Про другое - не знаю.
      - Не знаете, - задумчиво повторил полковник. - Еще водки?
      - Нет, благодарю.
      - Пива?
      - Если можно, кофе.
      - Конечно, можно, отчего же нельзя...
      Полковник попросил принести кофе, достал алюминиевую трубочку, в которой был упакован кубинский <упман>, раскурил толстую сигару и вздохнул:
      - По профессии я адвокат, Скорцени. Моя проблематика в юриспруденции любопытна: защита наших нефтяных интересов в Латинской Америке. Я провожу с вами эту беседу потому, что меня интересует ваша концепция национализма... Что это за феномен? Однозначен ли он? В Латинской Америке вот-вот произойдет взрыв национальных чувствований, а мы к этому, увы, не готовы. Вот я и решил проработать эту проблему с вами - австриец, отдавший свою жизнь немцам.
      - Я не знаю, что такое <австриец>, - сразу же ответил Скорцени, такой нации не существует. Есть диалект немецкого языка, австрийский, а точнее говоря - венский. С этим смешно спорить, а нации не существует, это чепуха.
      - Хм... Ладно, бог с вами, - усмехнулся полковник. - Давайте я, наконец, закончу с Геббельсом... Вам известно, что именно он предложил исключить из партии Гитлера? В двадцать пятом году? И его поддержали помимо братьев Штрассеров гауляйтеры Эрик Кох, Лозе, Кауфман?
      - Дайте архивы, - повторил Скорцени. - Я не могу верить вам на слово, это опрокидывает мою жизненную позицию...
      - Дам... Но я это все к тому, что Геббельс - при том, что умел великолепно говорить речи, - все же был дерьмовым пропагандистом и большим трусом. Как и Геринг, Гиммлер, Лей, да и вся эта камарилья. Каждый из них понимал, что животный антисемитизм Гитлера, как и его постоянные угрозы капиталу, раздуваемые, кстати, Геббельсом, не позволят Западу серьезно разговаривать с ним. Если бы Геббельс не был з а м а р а н грехами молодости по отношению к Гитлеру, у него бы хватило смелости скорректировать политическую линию фюрера, и единый фронт против большевизма был бы выстроен в тридцатых годах... Он, фюрер, держал подле себя з а м а р а н н ы х, Скорцени, он их тасовал, как замусоленные карты... Так вот, единый фронт - если всерьез думать о будущем - придется налаживать вам... Вам и вашим единомышленникам - не тупым партийным функционерам, чья безмозглость и безынициативность меня прямо-таки ошарашивают, не палачам гестапо - но с о с т о я в ш и м с я немцам... Не думайте, что у нас многие поймут мой с вами разговор: беседа с нацистским преступником Скорцени в Вашингтоне многим не по вкусу... Я рискую, разговаривая с вами, Скорцени, я поступаю против правил, против н а ш и х правил, потому-то я и не хотел, чтобы наш разговор писали... Его бы потом слушали марксистские еврейчики, которых привел в ОСС президент Рузвельт... Или русские, вроде Ильи Толстого, - его тоже пустили в нашу разведку... Да его ли одного?! Словом, готовы ли вы сотрудничать со мной и моими единомышленниками? Если д а, то я смогу уже сейчас освободить ваших доверенных людей, не столь заметных, как вы... Ваш черед наступит позже... Если нет - я умываю руки.