Смысл? Я не знаю, ответил он себе, я не могу понять их логики... Когда они говорили с Карлом Вольфом или Шелленбергом, они преследовали стратегические интересы, но они всегда подчеркнуто брезговали контактами с нацистами такого уровня, каким считают меня. Зачем им падаль? Что им могут дать штандартенфюреры? За каждым из них тянется шлейф преступлений, который обязывает американцев отправлять их в Нюрнберг, на скамью подсудимых. Отсюда нельзя вывезти человека в Нюрнберг, франкисты не допустят, братья фюрера, союзники рейха.
      Он посмотрел на свое отражение в зеркале; господи, как постарел, сколько седины и морщин, мумия, а не человек; высох, кожа да кости, костюм мятый, болтается, как на вешалке, стыд.
      Штирлиц вернулся в темный сарай; за столиком возле двери устраивались два человека; на Штирлица они даже не взглянули; увлечены разговором.
      - А вина все нет? - громко спросил Штирлиц; Кемп приложил палец к губам, сделал это профессионально, едва заметным, скользящим жестом.
      Штирлиц сыграл испуг, приблизился к Кемпу, перешел на шепот:
      - В чем дело?
      - Вы не знаете того, кто сел к вам спиной? - он кивнул на столик у двери.
      - Откуда же мне его знать, если я только начал ходить по городу?
      - Давайте-ка расплатимся и поедем ко мне. У меня есть и вино и мясо...
      - А кто тот человек, которого вы испугались?
      - Я не испугался его. Отчего я должен его пугаться? Просто я очень не люблю красных. Этот человек был здесь с республиканцами, Хорст Нипс, отсидел свое в лагере у Франко, а сейчас работает с французами, представляет банк <Крэди лионез>. Пошли отсюда, пошли, Брунн.
      Вот на кого они меня вывели, понял Штирлиц, на республиканца. Не надо было ему называть банк, зачем уж так разжевывать?! Надо было назвать имя и потом смотреть за тем, как я стану искать к нему подходы. Да, видимо, меня привезли сюда именно для того, чтобы назвать фамилию Хорста Нипса. Но почему он приехал сюда, словно по заказу? А что, если Нипс оказался здесь случайно? Что, если действительно был с республиканцами, а потом сидел в лагере Франко? Будь все трижды неладно; не мир, а огромная мышеловка, где нельзя верить никому и ни в чем. Ведь если Нипс республиканец и работает с французами, это самый надежный канал связи с домом. Что ему, трудно переслать мое письмо в наше посольство в Париже? Нет, а ведь я вроде бы малость опьянел. Или растерялся.
      ...Машина Нипса, старый <рено> с французским номером, стояла возле автомобиля Кемпа; сейчас я должен сыграть сон, понял Штирлиц; будет время подумать, мне сейчас есть о чем думать, потому что я обязан вынудить Кемпа на п о с т у п о к. Я прав, весь этот обед у дона Фелипе срежиссирован от начала до конца, они перебрали с <республиканцем>, п о д с т а в у надо уметь готовить, закон биржи не для разведки, стремительность необходима лишь в экстремальных ситуациях.
      Кемп достал из ящичка, вмонтированного в щиток машины, жевательную резинку:
      - Отбивает запах, гвардиа сивиль, если они нас задержат, унюхает мяту, а не вино. Я ведь тоже несколько опьянел...
      - Вы решили, что я пьян, если говорите о себе <тоже>? Я не пьян, Кемп. Я мучительно трезв. Я просто-напросто не умею пьянеть, такой уж у меня организм. Куда едем?
      - Я же сказал - ко мне. Если, конечно, хотите.
      - Хочу. Вы женаты?
      - Вообще-то женат... Семья живет в Лиссабоне... Я тут один. Нет, не один, конечно, за мной смотрит прекрасная старуха...
      - А девки есть?
      - Хотите девку?
      - Конечно.
      - Испанок нет, вы же знаете их кодекс, сплошные Дульсинеи. Но какую-нибудь француженку можно найти. Есть парочка англичанок в нашей фирме, очень падки на любовь, на Острове все мужики грешат гомосексуализмом, у них климат дурной, солнца нет, а девки страдают, готовы прыгнуть на первого встречного мужчину.
      - Пусть прыгают, - согласился Штирлиц. - Чтобы не упасть, когда начнут прыгать, я сейчас посижу с закрытыми глазами и расслаблюсь.
      - Отдохните, конечно, отдохните. У вас добрых тридцать минут.
      - Вы так медленно ездите? - удивился Штирлиц, оседая в кресле. Ладно, езжайте, как хотите... Но вы не уснете за рулем?
      - Постараюсь.
      - Некоторых надо развлекать разговорами... Вас надо?
      - Расслабьтесь и отдохните. Меня не надо развлекать разговорами.
      - Хорошо. Вы меня успокоили, - откликнулся Штирлиц.
      А почему бы мне действительно не соснуть полчасика, подумал он. Так, как сегодня, я не пил и не ел добрых полтора года. Меня сытно кормил лишь Герберт; наверное, это был их первый подход ко мне, он был ловчей и Джонсона, и этого самого Кемпа, настоящий ас, вопросы ставил <по касательной>, срисовывал меня аккуратно, не темнил, - <я из братства, дорогой Брунн, сейчас надо лежать на грунте, как подводная лодка, когда море утюжат дредноуты с глубинными минами на борту. Увеличить пособие мы пока не можем, однако полагаю, скоро ситуация изменится. Согласны со мною? Ощущаете новые веяния в мире? Нет? А я ощущаю. Я никогда не выдавал желаемого за действительное, наоборот, меня обычно упрекали в излишнем пессимизме. Кто? Товарищи по партии и СС. Я кончил войну в вашем звании. Кстати, Бользен ваша настоящая фамилия?> Штирлиц тогда ответил, что разговаривать о п р о ф е с с и и он может только с тем, кого знает по РСХА. <Моим шефом, как, впрочем, и вашим, был Кальтенбруннер, но он в тюрьме Нюрнберга. Однако я убежден, что мы достаточно хорошо подготовились к условиям борьбы в подполье, так что я жду того, кто предъявит свои полномочия на руководство моей деятельностью в будущем. Тому человеку я и перейду в безраздельное подчинение>. - <Позиция, - согласился Герберт. Спорить с этим невозможно. Кого вы готовы считать своим руководителем? Если не Эрнст Кальтенбруннер, то кто?> - <Шелленберг, - ответил Штирлиц, зная, что тот сидит в тюрьме англичан, сидеть будет долго, пока те не получат от него всю информацию, есть резерв времени. - Вальтер Шелленберг>. - <Очень хорошо, я доложу о вашем условии. Со своей стороны я поддержу вашу позицию, можете мне верить. Какие-то просьбы или пожелания имеете?> - <Нет, благодарю>. - <Может быть, хотите установить связь с кем-либо из родных, близких, друзей?> - <Где Мюллер?> - <Он погиб>. <Когда?> - <Первого мая, похоронен в Берлине>.
      Ты неблагодарный человек, сказал себе Штирлиц. Высшая форма неблагодарности - это беспамятство, даже невольное; как же ты мог помнить постный обед этого самого Герберта и забыть Педро де ля Круса, матадора из Малаги?! Ведь он накормил тебя сказочными кочинильяс, не такими, конечно, как в Бургосе у Клаудии, лучше, чем она, их никто не готовит, хотя нет, готовят, в Памплоне, во время Сан-Фермина, фиесты, но он пригласил тебя после корриды и сказочно накормил; не тебя одного, конечно, матадоры обычно приглашают человек двенадцать, это у них принято, - после того особенно, когда закончил бой с трофэо, получив с убитого им быка два уха, - одна из высших наград Испании.
      Штирлиц долго разрабатывал эту комбинацию - бессильную, продиктованную отчаяньем человека, поменявшего коричневый ад на голубой; чем лучше синие фалангисты Франко коричневых штурмовиков Гитлера?! Такой же произвол, цензура, тотальная слежка каждого за каждым, такая же закрытость границ, такая же ненависть к красным.
      Ему нужна была связь, он привык верить в то, что д о м а постоянно думают о нем, готовы прийти на выручку в любой ситуации, тем более критической; наладь он связь - Штирлиц был убежден в этом, - дай он знать Центру, где находится, и его вытащат отсюда, его выведут домой. Связь, что может быть важнее связи для человека, р а б о т а ю щ е г о разведку?!
      Побудителем действия было громадное объявление у входа на Пласа де торос: <Последние выступления великого матадора Педро де ля Круса перед его отъездом в Мексику; быки Миуры; квадрилья выдающегося мастера Франсиско Руиса>.
      В Мексике нет почтовой цензуры, подумал Штирлиц, если я смогу поверить де ля Крусу, он возьмет с собою в Мексику мое письмо пастору Шлагу, и бросит его в ящик в том отеле, где остановится; я попрошу Шлага поехать в советскую зону Берлина, позвонить в военную комендатуру и сказать дежурному, что Юстас находится в Мадриде, проживает по калье Пиамонте, неподалеку от старого храма, в пансионате дона Рамона Родригеса, дом три, второй этаж.
      Штирлиц даже не допускал мысли, что дежурный может не знать немецкого, а если и знает, то такого рода звонок покажется ему подозрительным, а если он его и запишет в книгу, то никто там не поймет, что речь идет о нем, Максиме Максимовиче Исаеве; какой Юстас? Почему в Испании? И зачем об этом знать комендатуре Берлина? Сознавая свою общность с Родиной, человек полагает правомочным и прямо-таки необходимым постоянную обратную связь; особенно часто такого рода абберация представлений случается с теми, кто долго живет вдали от дома, черпая силу жить и выполнять обязанности именно в этом обостренном ощущении своей общности со своими, в постоянном внимании к нему - каждодневном и ежеминутном.
      Что-то мешало Штирлицу в этом плане, он понимал всю его призрачность, однако ощущение покинутости было таким, что он упрямо отводил от себя вопросы, а их было множество; сначала надо подойти к матадору де ля Крусу, говорил он себе, а уж потом, если он окажется таким человеком, которому можно верить, я продумаю детали и сделаю эту р а б о т у так, как единственно и возможно ее сделать.
      Он отправился в редакцию <Пуэбло>, газету франкистских <профсоюзов>, и рассказал свою историю: доктор филологии, покинул родину; кроме Испании, не может жить ни в одной другой стране; участвовал в битве генералиссимуса против республиканцев, имеет награду; хотел бы попробовать себя в роли спортивного репортера; естественно, речь не идет о штатной работе в отделе, только гонорар; живу на пенсию, в деньгах не нуждаюсь, более всего преклоняюсь перед корридой; какое достоинство, побеждает сильнейший, логичность эмоции; это нигде невозможно, кроме как на Пласа де торос; удостоверение на бланке вашей влиятельной газеты откроет путь к постижению т а й н ы схватки человека с быком, зритель одно, а репортер, имеющий право быть рядом с квадрильей, - совершенно другое дело; у вас такого, кажется, еще не было - иностранец пишет о бое быков; да, конечно, Хемингуэй, но ведь он красный, да к тому же его не пускают в Испанию, и писал он романы, а не репортажи.
      ...С удостоверением <Пуэбло> Штирлиц отправился на <Пласа де торос Виста Аллегре>, не очень большую, но вполне престижную, прошел сквозь три заградительных кордона полиции, спустился на арену, туда, где за деревянной загородкой квадрилья и матадор организовывали бой, представился Педро де ля Крусу; тот попросил пикадора Анхела прочитать бумажку, сам-то из деревни, неграмотен; попросил писать правду; <я не боюсь критики, но терпеть не могу отсутствия профессионализма; я получаю деньги за работу, а она кровавая, так что, если чего не поймете, спросите моих коллег, они знают толк в деле и помогут вам разобраться в тонкостях>.
      Штирлиц несколько раз бывал на корриде в тридцать седьмом, когда работал в Бургосе при штабе Франко; обычно он покупал билеты на трибуну <Сомбра>', где собирались те, кто мог платить; чаще всего он садился рядом с шефом политической разведки генералом Гонсалесом - сам по себе личность незаурядная и корриду любил совершенно истово; хотя истинного ощущения боя Штирлиц все-таки не научился чувствовать, ему, однако, стала понятна г е о м е т р и я схватки; высший смысл корриды в том, чтобы довести риск до абсолюта. Чем ближе от бедра матадора проходит рог быка, острый, как шило, чем небрежнее он взмахивает своей бордовой мулетой перед разъяренной мордой окровавленного животного, тем выше класс борьбы; испанцы чтут безрассудство риска, небрежение к смертельной опасности, а это нельзя сыграть, фальшь скрываема в слове, но она сразу же заметна в движении крохотной фигурки матадора на громадной арене, один на один с пятисоткилограммовым быком, приготовившимся к последнему удару: или ты пронзишь ему сердце, или он поднимет тебя на рога, третьего исхода не существует.
      _______________
      ' С о м б р а - тень (исп.).
      Поначалу бой складывался не лучшим образом, хотя бык был прекрасен; торс его чем-то напоминал Штирлицу торпеду, такая же тупая одержимая устремленность; когда он занимался делом атомщика Рунге, ему пришлось обращаться за экспертизой не только в ведомство Геринга (тот какое-то время поддерживал атомный проект), но и к людям Вернера фон Брауна, отца ФАУ. Штирлиц тогда с ужасом смотрел на эти ракеты; такие же, как этот бык, могучие в <торсе> и такие же узкозадые, они зримо таили в себе направленную, бессмысленную угрозу.
      Педро де ля Крус применил неверную тактику боя; с самого начала он повел себя слишком уж бесстрашно; публика не любит этого в начале, не надо тешить ежеминутным вероятием летального исхода; конечно, если люди заметят, что он боится быка, матадора освищут и, как бы прекрасно он ни провел корриду, первое впечатление будет решающим, а ведь еще древние драматурги знали, как и г р а т ь героя, не зря вводили в ткань представления хоры, которые рассказывали, как силен и опасен враг; герою оставалось только победить или погибнуть, категория интереса соблюдена абсолютно; так же, подумал тогда Штирлиц, и Педро надо было и г р а т ь своего быка; надо было загодя срежиссировать с пикадором его падение с лошади, когда бык бросится на всадника; надо было договориться с бандерильерос', чтобы они разбежались по арене, а еще лучше скрылись за деревянный барьер, когда бык начнет метаться за людьми, и лишь после этого, оставшись с животным <мано-о-мано>'', следовало п о к а з а т ь бесстрашие, оно было бы подготовлено; контраст есть прием искусства, а что, как не искусство, настоящий бой против пятисоткилограммового быка с пастбищ Миуры?!
      _______________
      ' Б а н д е р и л ь е р о с - участники боя (исп.).
      '' М а н о - о - м а н о - лицом к лицу: дословно рука к руке (исп.).
      Настроение людей, пришедших на зрелище, переломить трудно; Штирлицу показалось даже, что Педро проиграл бой; освищут; однако воистину не было бы счастья, да несчастье помогло: бык поднял на рога молоденького бандерильеро, настигнув его возле самой загородки, куда спешил парень, чтобы укрыться от рассвирепевшего животного.
      Он мог погибнуть, если бы Педро не бросился к быку с мулетой в руке, отманивая его на себя; отманил; начал и г р у; бык проносился мимо него в сантиметре, не больше; на трибунах стали кричать <оле!>'. А это значит, что р а б о т у Педро оценили; мертвая тишина трибун, разрываемая жарким выдохом <оле!>, свидетельствует о том, что матадор ведет бой достойно, как истинный кабальеро, бесшабашное мужество и абсолютная грация движений, никакой суеты; достоинство, прежде всего достоинство.
      _______________
      ' О л е ! - давай! (исп.).
      На почетных местах для наиболее уважаемых гостей Штирлиц заметил генерала Гонсалеса; тот сидел в белом чесучовом костюме, в белой шляпе, со стеком в холеных руках; после увольнения в отставку никогда не носил форму, хотя имел на это право.
      <Вот кто мне нужен, - подумал тогда Штирлиц. - Только я не интересен ему - в моем нынешнем положении. Если бы я был силен, он бы пошел на любой блок со мной; тот, кто уволен от дел, алчет связей с сильными, особенно иностранцами... А я - нищ и слаб, пустое место, ему нет никакого резона восстанавливать знакомство, которое было таким тесным в тридцать седьмом...>
      После окончания боя, когда Педро обошел арену, подняв над головой трофэо - ухо быка, врученное ему президентом корриды, - он пригласил Штирлица в свой громадный <паккард>, вмещавший восемь человек, всю его квадрилью, включая <шпажного парня> Антонио, и они покатили в маленький бар <Алемания> на тихой улице Санта Анна, здесь традиционно собирались после боев все матадоры; угощение было по-испански щедрым и безалаберным, тарелки ставили и тут же забирали; Штирлиц не успевал доесть, как у него выхватывали мясо и ставили тарелку с новыми яствами; ну и темперамент!
      Чем дальше, тем больше матадор нравился Штирлицу; он любил в людях надежность и уважительность к тем, кто от него зависел; Педро смотрел на своих бандерильерос и пикадора влюбленными сияющими глазами; <без вас я ничто, кабальерос, спасибо вам, вы были истинными бойцами, я восхищался вами>. Люди за соседними столами щелкали языками: <как сказано! как прекрасно сказано!> Никто так не ценит слово в застолье, как испанцы и грузины. <Сначала было слово> - как же иначе?
      Такой парень не подведет, подумал тогда Штирлиц, ему можно доверить письмо, он не станет вскрывать его и не отдаст тому, кто попросит об этом; испанцы ценят доверие; чем больше и открытое доверяешь ему, тем более он верен дружеству, - ведь доверие возможно только между друзьями; я спрошу его, где он остановился в Мадриде, и приду к нему завтра; я запутаю тех, кто может следить за мной, хотя вряд ли, вроде бы я чист, кому я здесь нужен?
      Штирлиц присматривался к матадору; он умел смотреть так, что человек не замечал этого; не зря он занимался живописью; взгляд, как удар бандерильей, стремителен, рассеян, и вот уже срисована манера человека слушать (а ведь это так важно, как люди слушают других, за этим сразу встает характер); взгляд - и в памяти навсегда останется манера говорить; взгляд - и ты навсегда запомнишь, как человек ест и пьет, в этом тоже его характер; нет, он положительно нравился Штирлицу, этот матадор.
      Педро пил очень мало, ел еще меньше, на вопросы отвечал сдержанно, но очень красиво; в конце обеда подвинулся к Штирлицу:
      - Я уважаю вас, немцев. Мой брат сражался вместе с вами в <Голубой дивизии> против красных. Его там убили.
      Нет, сказал себе Штирлиц, я не зря ощущал все это время з а п е л е н а т о с т ь; я чувствую опасность кожей; это чувствование стало моим <альтер эго>, ничего не попишешь; не оно, конечно же, превалирует во мне, все-таки, во-первых, я логик, и поэтому мне довольно трудно жить, ибо каждый порыв автоматически, как само собой разумеющееся, перепроверяется холодным расчетом, анализом фактов и явлений, иначе нельзя, если бы я жил не так, меня бы давным-давно ждал провал. Стоики утверждали, что из трех элементов - обозначаемое (мысль), обозначающее (слово) и предмет, находящийся вне всего, - главным является обозначающее. Эпикурейцы упростили эту позицию, исключив понятие <обозначающее>, вознесли того, кто видит и судит о предмете, выражая ложь или правду словом; эпикурейцы облегчали себе жизнь, они отказывались принимать идею, мысль как явление, существующее вне нас; <я - хозяин мира, я создаю его в своем воображении так, как мне угодно, истина или ложь определяется лишь моим словом>; бедные эпикурейцы, моя работа им бы не подошла, сгорели бы за месяц, а то и быстрее. Впрочем, и стоики долго бы не продержались, примат слова никого до добра не доводил; не слово определяет факты бытия, но именно оно, бытие, формулирует словом правду и ложь; как только слово становится самодовлеющим, как только сознание делается тираном бытия, так начинается шабаш лжи. Я всегда шел за правдой факта, наверное, поэтому и слова находил правильные; я не пытался подогнать жизнь под себя, это невозможно, хотя так заманчиво; жизнь обстругивает нас и заставляет - рано или поздно - следовать в ее русле, как же иначе?! Ладно, будет тебе хвалить себя, подумал Штирлиц, жив еще - и слава богу, думай, что тебя ждет, и похрапывай, чтобы Кемп верил в твою игру: голодное опьянение, развезло, рано или поздно язык развяжется, обмякнешь. Вот и готовься к тому, чтобы размякнуть достоверно. А для этого заставь себя отключиться, ты же умел спать и по пять минут, зато какой свежей делалась голова, какой чистой и собранной, давай отключайся, у тебя еще есть минут десять.
      ...Кемп положил ему руку на плечо через пятнадцать минут, когда притормозил около старинного красивого дома:
      - Мы приехали, Брунн. Как поспали?
      - Я не спал ни минуты, - ответил Штирлиц. - Я думал. И у меня чертовски трещит голова. Самое хреновое дело, если не допил. У вас есть что выпить?
      - Я же говорил: все, что душе угодно. Дома и я с вами отведу душу, вы-то пили, а я лишь поддерживал компанию, знаете как обидно...
      - Знаю. Я тоже поддерживал компанию, когда мне приходилось выполнять свою работу.
      - Опять вы за свое... - вздохнул Кемп, пропуская Штирлица в маленький лифт, всего на двух человек, хотя сделана кабина была из красного дерева, зеркало венецианское, а ручки на дверцах латунные, ручной работы, оскаленные пасти тигров, очень страшно.
      Квартира Кемпа поразила Штирлица: в старый испанский дом, с его таинственными темными закоулками, длинными коридорами и громадными окнами, закрытыми деревянными ставнями, была словно бы в с т а в л е н а немецкая квартира - много светлого дерева, (скорее всего, липа), бело-голубая керамика, баварские ходики-кукушка, хирургически чистая кухня-столовая, большой холл с камином; на стенах пейзажи Альп и Гамбурга, его маленьких улочек возле озера.
      - Хотите виски? - спросил Кемп. - Или будете продолжать вино? Я жахну виски.
      - Сколько у вас вина?
      - Хватит. Дюжина. Осилите?
      - Нет, мочевой пузырь лопнет, некрасиво. А пару бутылок высосу.
      - Есть хамон'. Настоящий, из Астурии, очень сухой. Любите?
      _______________
      ' Х а м о н - вяленое мясо (исп.).
      - Обожаю. А сыр есть?
      - И сыр есть. Располагайтесь. Включить музыку? Я привез много наших пластинок. <Лили Марлен> поставить?
      - Какое у вас воинское звание?
      - Капитан. Я кончил службу капитаном. Останься в армии, был бы полковником.
      - В каком году кончили служить?
      - Давно.
      - Просто так и сказали: <больше не хочу служить рейху и фюреру>?
      - Нет, - ответил Кемп, расставляя на столе большие тяжелые бокалы, тарелки, на которых были изображены охотничьи сцены, бутылки, блюдо с хамоном и сыром. - Вы же прекрасно знаете, что так я сказать не мог. Меня перевели в министерство почт и телеграфа... Мы занимались атомным проектом. Штурмбанфюрер Риктер возглавлял административную группу, я курировал координационную службу, громадный объем информации, нужно было следить за всем тем, что выходило в печать на английском языке, на французском... Да и потом постоянные драки между теоретиками... Они вроде писателей или актеров... Грызутся день и ночь, толкаются, словно дети, только в отличие от малышей дерутся не кулаками, а остро отточенными шипами. Попробуйте вино. Каково?
      Штирлиц сделал глоток:
      - Это получше того, чем нас поил дон Фелипе.
      - Да? Очень рад. Мне присылают вино из Севильи, там у нас бюро, мы купили хорошие виноградники. Эрл знает толк в коммерции... Еще?
      - С удовольствием.
      - А я добавлю себе виски... Хорошее виски, крестьянский напиток... Зря отказываетесь.
      - Я не откажусь, когда вы устроите меня к себе. Напьюсь до одури. Обещаю.
      - До одури - не позволю. На чужбине соплеменники должны оберегать друг друга. Неровен час...
      - Когда вы уехали сюда?
      - В сорок четвертом... Фюрер закрыл атомный проект как нерентабельный. А потом гестапо арестовало ведущего теоретика Рунге, они выяснили, что у него то ли мать, то ли бабка были еврейками, вы же знаете, не чистых к секретной работе не допускали... Ну, меня и отправили сюда, на Пиренеи...
      - Кто? Армия?
      Кемп впервые за весь разговор тяжело, без улыбки посмотрел в глаза Штирлица и ответил:
      - Да.
      - Разведка? Абвер?
      - Нет. Вы же прекрасно знаете, что Гиммлер разогнал абвер после покушения на Гитлера, но ведь министерство почт и телеграфа имело свои позиции в армии...
      - С какого года вы в ИТТ?
      - С сорок пятого.
      - Гражданин рейха работает в американской фирме?
      - Почему? Это испанская фирма... И потом мне устроили фиктивный брак с испанкой, я получил здешнее гражданство, все легально. Как, кстати, у вас с паспортом?
      - У меня хороший паспорт.
      - Можно посмотреть?
      - А зачем? Я же сказал - вполне хороший паспорт.
      - Вы испанский гражданин?
      - Нет, у меня вид на жительство.
      - Что ж, на первое время - терпимо. Выпьем за успех нашей задумки, доктор Брунн. Выпьем за то, чтобы вы стали человеком ИТТ...
      - Я за успех не пью... Суеверный. А за знакомство выпью. Спасибо, что вы подобрали меня на дороге.
      - Не стоит благодарности. Как вы, кстати, там очутились?
      - Ума не приложу.
      Кемп плеснул виски в свой тяжелый стакан и, выпив, заметил:
      - Сколько же лет вам надо было проработать в разведке, чтобы стать таким подозрительным?
      - Жизнь, - ответил Штирлиц. - Где, кстати, сейчас этот парень из гестапо...
      - Какой именно?
      - Рунге? Нет, Риктер...
      - Не знаю. Да и не очень интересуюсь этим.
      - Не думаете о том, что эти люди могут нам понадобиться в будущем?
      - <Нам>? Кого вы имеете в виду?
      - Немцам.
      Кемп поднялся, походил по холлу, потом остановился около окна, прижался лбом к стеклу и негромко ответил:
      - Чтобы ответить на этот вопрос, доктор, я должен получить от вас исчерпывающие данные о том, кто вы, как сюда попали, с кем поддерживаете контакт и отчего оказались на той дороге, где автобусы ходят всего лишь два раза в день... Впрочем, если вы откажетесь это сделать, на работу я вас так или иначе устрою. Как любой немец, я сентиментален, ничего не попишешь.
      ...Расстались в три утра; Кемп вызвал такси, спустился на улицу, уплатил шоферу деньги, повторил, что ждет Штирлица завтра, в двенадцать, в своем кабинете на Аточе, вернулся в квартиру, выключил аппаратуру звукозаписи, достал из скрытой в стене фотокамеры кассету, тщательно завернул ее в светонепроницаемую бумагу, затем снял отпечатки пальцев Штирлица со стакана и бумажной скатерти, обработанной специальным составом, все это запер в сейф. Завтра м а т е р и а л ы уйдут в Мюнхен, в <организацию> генерала Гелена.
      (О том, что <доктор Брунн> будет идти по дороге на Сиерру с двенадцати до двенадцати двадцати и что именно в это время его надо посадить в машину, ему, подполковнику абвера Рихарду Виккерсу, живущему в Испании по паспорту инженера Кемпа, пришло указание из <организации>, причем он был предупрежден, что <объект> может представлять серьезный интерес в будущем, если только подтвердится, что он является именно тем человеком, которым заинтересовался генерал Гелен.)
      ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ (братья Даллесы, осень сорок пятого) __________________________________________________________________________
      1
      Они встретились в клубе во время ланча; сидели, как всегда, за столиком возле окна - там было их постоянное место; когда официант начал готовить стол к дессерту, Аллен вздохнул:
      - Тяга к парадоксам есть первый симптом старения.
      - Вот как?
      - Определенно так; мы бежим главного вопроса: сколько еще о с т а л о с ь? Оттачиваем мозг рассуждениями о том, как бы невозможное сделать достижимым...
      - Такого рода парадокс меня интересует куда в большей степени, чем тебя, потому что я значительно старше.
      - Но он, как всегда, опосредован, - Аллен пыхнул своей прямой английской трубкой. - Чем лучше твое настроение, тем больше шансов на долголетие, а чем дольше ты живешь, тем реальнее изобретение эликсира вечности.
      - Но это аксиома, а не парадокс.
      - Верно, я еще только подкрадываюсь к парадоксу... Ответь мне, какие этапы русской истории ты можешь определить как п и к о в ы е, наиболее значительные?
      - Хм... Видимо, крещение, затем победа над татаро-монголами, после того разгром Наполеона, а затем - нынешняя победа над Гитлером.
      Аллен покачал головой:
      - Не совсем так, хотя первые две позиции я принимаю. Двумя махинами, определившими гигантские с к а ч к и России, были Петр Великий и Ленин. Первый сделал Россию европейской державой, в е л и к о й европейской державой, уточнил бы я, а второй превратил ее в мировое государство: если до семнадцатого года в Мехико, Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айресе не очень-то и знали о России, то после революции Ленина самая и д е я его государственности сделалась фактом присутствия на юге нашего континента, в Африке, Индии и Австралии. Ты согласен?
      - К сожалению, ты вынуждаешь меня согласиться с этим.
      - Я? - усмехнулся Даллес. - Или Ленин?
      - Опять-таки, к сожалению, не ты, - в тон ему ответил Джон Фостер. С тобою бы я как-нибудь договорился.
      - Теперь ответь на следующий вопрос: кто из русских лидеров прожил на Западе столько, сколько Петр и Ленин? Отвечаю: никто больше. Следовательно, прикосновение мятежной русской мысли к европейскому техническому и культурному прогрессу дважды оказывалось для Запада чревато появлением нового качества государственной силы. А когда Россия оказывалась на задворках Европы? Когда она терпела унизительные поражения? В момент, когда русский двор стоял на позициях изоляционизма, когда все контакты с Западом были прерваны, когда они варились в собственном котле: первый раз это проявилось во время Крымской войны, когда д е с а н т англо-французов разгромил армию Николая Первого. К сожалению, да, да, именно так, к сожалению, вскоре после этого поражения в России освободили крестьян. Затем начал налаживаться контакт с Западом, что - если бы продолжался - могло ввести Россию в число пяти ведущих промышленных держав Европы. К счастью, после воцарения Александра Третьего то о к н о, которое прорубил Петр, снова захлопнулось, - древние традиционалисты, стоявшие в оппозиции к новациям Петра Великого, живучи при дворе императоров, - все контакты прекратились, и была выработана стратегия на превращение империи в евроазиатскую державу. Но разгром Николая Второго махонькой Японией снова вызвал в стране бурю негодования, а негодовать там было кому, как-никак Толстой, Чайковский, Достоевский и Менделеев по национальности русские, а отнюдь не англичане, нация мыслителей, куда не крути! И после всех пертурбаций пришел Ленин, который состоялся как политический и государственный деятель России на трех китах: немецкой философии, Французской революции и английской политэкономии.