– Господин Люс, на мое имя поступила жалоба редактора Ленца с требованием привлечь вас к ответственности.
      – Я уже читал об этом в утренних газетах, – устало ответил Люс. – Я к вашим услугам.
      – К моим услугам, – задумчиво повторил Берг, – ну что же, пусть так. Что вы можете сказать о заявлении редактора Ленца?
      – Это ложь.
      – Кому выгодна эта ложь? Вы знакомы с редактором Ленцем?
      – Нет.
      – Ленц утверждает, что вы знакомы.
      – Он мог знать меня. Я его не знаю.
      – Где он мог видеть вас?
      – Я не иголка в стоге сена, – Люс пожал плечами. – Мы могли видеться на фестивалях, приемах...
      – Когда и зачем ваш человек передал ему пленку?
      – Какой человек? Что за ерунда! Допросите моих помощников... Какая пленка?!
      – Вы сейчас работаете над фильмом?
      – Это известно из газет, господин прокурор.
      – Я в данном случае не читатель, господин Люс, я должностное лицо, ведущее расследование. Итак, над чем вы сейчас работаете?
      – Я снимаю картину, которая называется «Берлин остается Берлином». Такой ответ вас устраивает?
      Берг посмотрел на Люса из-под толстых стекол своих диоптрических очков и сказал:
      – Вполне. В каком качестве вы выступаете в вашем новом фильме?
      – Я выступаю в моем новом фильме в качестве автора.
      – Что есть понятие «автор фильма»? Автор фильма – это сценарист?
      – В фильме «Берлин остается Берлином» я выступаю как сценарист, режиссер, оператор и автор музыки.
      – Теперь мне все ясно, господин Люс, благодарю вас. На каком этапе сейчас работа над фильмом?
      – На заключительном.
      – Вы знаете всех ваших сотрудников?
      – Да.
      – Что вы делали девятнадцатого августа?
      – Снимал. На улицах. Да, да, именно на тех, которые были показаны по телевидению Ленцем. Я снимал в тот день те же самые объекты, которые показал телезрителям Ленц.
      – Когда вы познакомились с Кочевым?
      – С этим болгарином? Я его в глаза не видел!
      – Вы допускаете мысль, что кто-то из ваших сотрудников мог привлечь его к съемкам?
      – Надо запросить план работ того дня, господин прокурор. Я не могу сейчас сказать со всей определенностью, вели мы тогда хроникальные съемки скрытой камерой или же ассистенты организовывали открытую массовку...
      – Что значит «скрытая камера»?
      – Это такая камера, которую не должны видеть люди, чтобы они были естественны... многие цепенеют перед объективом или микрофоном...
      – Такой метод уже практиковался в мировом кинематографе?
      – Сотни раз.
      – Могли бы вы определить по отснятому материалу, ваши это кадры или нет.
      – Думаю, смог бы... Погодите, господин прокурор! Пусть сделают химический анализ той пленки, которую Ленц показывал на телевидении, и моей. Идиот, как я об этом не подумал раньше!
      – Об этом мы подумали. Этим сейчас занимаются эксперты в фирме АЭГ. У вас нет отвода против фирмы?
      – Отвод? Почему я должен давать отвод фирме?!
      – Я могу считать эти слова официальным согласием на экспертизу пленки, показанной на ТВ, фирмой АЭГ?
      – Да.
      – Я прочитаю, какие вопросы я поставил перед экспертами, господин Люс. Меня интересует, идентична ли пленка, на которой работаете вы, с пленкой, арестованной мною на ТВ. Меня интересует, идентична ли проявка и обработка этих пленок – вашей, которую мы изъяли в вашем ателье, и той, которая арестована нами. Меня интересует, наконец, является ли пленка, арестованная на ТВ, той самой пленкой, которая была девятнадцатого заряжена в вашем киноаппарате. Вы ничего не хотите добавить?
      – Нет. Вопросы абсолютно точны.
      – Хорошо. Они должны ко мне сейчас позвонить, поэтому мы отвлечемся от дел Ленца и вернемся к другой трагедии... к гибели Дорнброка... Вот что меня интересует, господин Люс: у вас в доме был яд?
      – У меня маленькие дети... Как же я могу держать дома яд?
      – Этот ваш ответ меня не устраивает. Я хочу точного ответа. У вас в доме был яд?
      – Нет.
      – Вы настаиваете на этом утверждении?
      – Да.
      – Вы лжете. Порошок с ядом обнаружен мною и вашем доме.
      – Повторяю еще раз: в моем доме никогда не было яда!
      – В спальне, в ларчике, который был заперт, лежал порошок с ядом. Вот фотография ларчика... Ручная работа, семнадцатый век.
      – Это ларчик жены... Это не мой ларец...
      – Вы что, в разводе с женой?
      – Я? Нет. Почему?
      – Это я хочу спросить почему. Вы не в разводе, следовательно, имущество у вас общее. Как же вы можете говорить, что это не ваш ларчик?
      – Я не говорил так... Я сказал, что... Да, простите, это может показаться подлостью... Если можно, сотрите эту часть беседы...
      – Увы, это не беседа... Это допрос. Итак?
      – Да, это наш... Это мой ларчик.
      – Но о том, что там лежал яд, вы не знали?
      – Я не знаю, как мне отвечать, чтобы не выглядеть мерзавцем, – растерянно сказал Люс.
      – А вы отвечайте правду.
      – Вы убеждены, что правдивые показания – это панацея от мерзости?
      – Мы уклоняемся от темы беседы, господин Люс. Впрочем, если бы я считал вас настоящим врагом, то вам бы не помогла ни ложь и ни правда, – впервые за весь разговор Берг очень внимательно посмотрел на Люса, и какое-то подобие улыбки промелькнуло на его лице. – У вас очень плохие отношения с женой?
      – Мы любим друг друга, но эта любовь порой хуже ненависти...
      – Причина?
      – Она – женщина, я – мужчина. Она любит дом и создана для дома, семьи, а я не могу без толпы, без шума, друзей, увлечений, поездок...
      – Понимаю... Ваши ссоры носили драматический характер?
      – Да.
      – Причина? Ревность, отсутствие денег?
      – Все вместе. Хотя о моих финансовых затруднениях она ничего не знала... Я старался не посвящать ее в эти дела.
      – Как у вас сейчас с деньгами?
      – Плохо, как всегда...
      – Дорнброк погиб от такого же яда, который обнаружен в вашем доме...
      – Ларчик был заперт?
      – В общем-то, я должен был задать вам этот вопрос, господин Люс... Запирали вы ларчик или он обычно стоял открытым?.. Да, ларчик был заперт. Я получил данные экспертизы из морга только что, это всегда занимает много времени... Поэтому сегодня мне необходимо знать то, что вчера казалось второстепенным... Кельнер, которого я допросил, кельнер из «Эврики», отказался подтвердить под присягой, что именно вы были у него всю ночь с двух и до половины шестого... Он, знаете ли, не очень-то рассматривает хронику киноискусства в иллюстрированных журналах. Поэтому он не обязан знать вас в лицо... Вы не носите очков?
      – Там я был в очках...
      – В темных?
      – В дымчатых.
      – А ваша дама?
      – Тоже. Она была в парике. Сейчас продают парики, они очень меняют внешность... И в очках...
      – Вам придется назвать имя подруги. Я постараюсь сделать так, чтобы это не попало в прессу...
      – Но вы понимаете, что яд в ларце у Норы... это все связано...
      – Понимаю. А вы свое положение понимаете?
      – Начинаю понимать.
      – Кому выгодно подвести вас под удар? Под такой сильный удар?
      – Не знаю.
      – У вас есть конкуренты?
      – Есть, но я, к сожалению, не Моцарт... Сальери искать довольно сложно.
      – Враждуете с кем-нибудь? Или, быть может, вам мстит муж вашей подруги? Кстати, ее имя, фамилия и адрес...
      – Ее муж ничего не знает... Мою подругу зовут Эжени Шорнбах.
      – Шорнбах? Ее муж военный?
      – Да.
      – Чем он занимается?
      – Я не знаю.
      Берг хорошо знал, чем занимается в Западном Берлине генерал Шорнбах, – он был нелегальным представителем МАД .
      – У Шорнбах есть дети? – спросил Берг.
      – Да.
      – Давно у вас эта связь?
      – Нет.
      На столе прокурора зазвонил телефон, и Люс вздрогнул, хотя звонок был приглушен зеленой подушкой, – видимо, Берг не любил резких звуков, он и говорил-то тихим голосом, таким тихим, что иногда Люсу приходилось подаваться вперед, чтобы услышать его.
      – Прокурор Берг... Да, слушаю... Спасибо. Я пришлю нарочного, а пока вы скажете мне устно результаты экспертизы... Так... Так... Так... Ну что же, не очень густо, но уже кое-что... Посылаю вам человека. Спасибо. До свидания.
      Он положил трубку, минуту сидел в задумчивости, а потом вызвал секретаршу и попросил:
      – Пожалуйста, отправьте нарочного в кинолабораторию АЭГ, Фюрнбергштрассе, девять, к господину Ушицу. Пакет сразу же передадите мне.
      Секретарша посмотрела на Люса с жадным любопытством и, выходя из кабинета, раза три обернулась.
      – Так, – сказал Берг, – ладно... У меня язва...
      – Что? – не понял Люс.
      – У меня язва, – повторил Берг, – питаться надо по часам. Протертые котлеты и чай с сахарином. Не составите компанию?
      – Может быть, мы продолжим завтра?
      – Нет. Нам придется еще посидеть сегодня...
      Они поднялись.
      – Это рядом, – сказал прокурор, выключая диктофон так, чтобы это видел Люс, – за углом.
      Когда они вышли из прокуратуры, Берг сказал:
      – Хорошо, если бы вы сами привезли ко мне вашу подругу.
      – Я понимаю.
      – Тогда мне будет легче еще раз поговорить с кельнером...
      – Спасибо.
      – Теперь вот что... Ваш фильм... Ну, этот... который наделал много шума... О наци в белых рубашках... Когда вы этот фильм выпускали, вам никто не звонил, не угрожал, не просил?
      – Десятки раз звонили, предлагали, просили...
      – А Дорнброк?
      – Ганс?
      – Да.
      – Нет. Он молчал. От его папаши было много звонков... не от него лично, естественно, но из его окружения... ко мне даже приезжал его сотрудник, Айсман. Говорил, что ненавидит нацизм так же, как все мы. «Нас, немцев, делают чудовищами, зачем вы помогаете иностранным злопыхателям, Люс?»
      – Будете что-нибудь есть? – спросил Берг.
      – Я выпью кофе.
      – Лучше бы чего-нибудь взяли себе: день у нас предстоит тяжелый и муторный.
      – Нет. Я выпью кофе. В глотку ничего не лезет...
      – Еще что вам говорил Айсман?
      – Ну, их обычное «зачем посыпать раны солью, нация и так достаточно перенесла, злодеяния смыты кровью главных бандитов. Стоит ли оскорблять тех, кто во времена Гитлера лишь выполнял свой долг? Нельзя наказывать слепцов за слепоту». Вы же знаете, что они говорят в таких случаях...
      – Кто это они?
      – Нацисты. Новые нацисты.
      – Вы найдите, пожалуйста, возможность повторить то, что сейчас сказали, во время допроса, когда вас пишет диктофон. Не то у вас положение, чтобы покорно скрестить ручки на животике.
      – Я еще вспомнил о Дорнброке.
      – Сейчас, дайте я дожую эту чертову котлету. Совсем без соли... Ну что вы про него вспомнили?
      – Не знаю, правда, какое это имеет отношение к делу... Ганс той последней ночью спросил, какую руку поднимали нацисты, когда орали «хайль». Я смотрел много хроники, так что я это запомнил... Я ему ответил, какой рукой они орали свое «хайль»...
      – Орали-то они глотками... Ну-ну?
      – Ганс тогда сказал: «Знаешь, зачем я был в Гонконге?» Я спросил: «Зачем?» А он ответил: «Ты же все равно отказываешься делать фильм... А когда людей заставят кричать „Хайль, Дорнброк!“ – будет поздно. Тогда уж, – он сказал, – наверняка все растает...» Это он ответил мне – помните, я говорил, что лед расплавится на полюсах и что не в нацизме сейчас главное, а в одержимом безумии ученых, которые служат финансовым тузам, мечтающим о мировом могуществе».
      Берг внимательно посмотрел на Люса:
      – Ну что ж... Про это тоже скажете под диктофон. Но это, я должен предупредить вас, очень опасное заявление, и я не стану его скрывать от прессы... В нужный момент я это заявление обнародую. Поезжайте за своей подругой, я допрошу ее, а потом вы сделаете мне дополнительное заявление и отправитесь доснимать ваш фильм. Через полчаса я вас жду.
      Люс поднялся, замешкался на минуту и спросил:
      – Что с экспертизой? Я понял, что они кончили работу...
      – Два пункта можно трактовать как угодно, а один – против вас: пленки идентичны. Это я открыл вам, чтобы проверить вашу порядочность и стойкость. Я, в общем-то, не должен был говорить вам этого, во всяком случае, пока что...
      Как только Люс вышел из кафе, обычная медлительность Берга пропала: он подскочил к телефону, быстро набрал номер телефона управления внутренних дел городского сената и тихо сказал в трубку:
      – Он поехал. Берите его под наблюдение и не упустите – иначе голову вам снесу!
 
      ...Когда Люс давал показания Бергу о том, что Дорнброк через своих людей хотел оказать на него давление при выходе картины «Наци в белых рубашках», он был прав лишь наполовину. Действительно, такая попытка была предпринята, но старый Дорнброк не был инициатором этого давления на Люса: он попросту ничего об этом не знал. Инициатором был Айсман.
      Накануне премьеры картины Люса Айсман организовал через своих друзей в газетах Шпрингера ряд хлестких рецензий. «Пощечина истории», «Безответственные упражнения в клевете на народ», «Провинциал в роли обличителя» – таковы были заголовки статей. Смысл их сводился к тому, что Люс не может понять всей сложности исторического процесса; он не хочет отдать себе отчета в том, что нельзя поливать грязью все развитие Германии после тридцать третьего года; да, расстреляли десятки тысяч, но это были коммунисты; да, были эксцессы с евреями, но это вызывалось позицией западных держав, развязавших под дудку Сталина вторую мировую войну; да, Гитлер виноват во многом, но если бы не измена и саботаж, то неизвестно, куда бы повернулось развитие событий («Мы, естественно, приветствуем крушение гитлеризма, но история есть история, и „песня будет хрипом, если ее лишить нот“); да, были концлагеря, но все разговоры о зверствах и душегубках – это вымысел русских, они сами построили в Аушвице и Майданеке газовые печи, а американцы пошли у них на поводу; да, были ненужные жертвы, но отыщите на сфабрикованных союзниками фотографиях, где были горы туфель, хоть пару одинаковых; кому нужны были вставные челюсти, экспонируемые так называемыми антифашистами, плохо говорящими по-немецки, если вставная челюсть подходит лишь тому, для кого она сделана, – это как отпечатки пальцев: идентичных нет и не может быть... Вся гадость, которую можно было сфабриковать против немцев, – это продукция, сделанная представителями других наций. Обвинять немцев вправе лишь немцы, ни один другой народ не вправе присваивать себе роль судьи...
      После того как эти статьи, обращенные к патриотическому пылу лавочника («А мы что ж, были полными идиотами, когда сражались за Германию?!»), взбудоражили общественное мнение, Айсман отправился к Бауэру.
      Тот внимательно ознакомился с газетными материалами и спросил:
      – А какое это имеет отношение к нашему делу?
      – Прямое, – ответил Айсман. – Этот фильм идет вразрез с нашей линией.
      – Кто вам сказал, что мы собираемся обелять гитлеризм?
      – А кто сказал вам, что я собираюсь спокойно наблюдать за тем, как унижают историю моей нации? Или я неверно понимал вас все это время, или что-то изменилось наверху? Может быть, я не информирован о новом направлении, которое избрал председатель Дорнброк?
      – При чем здесь председатель? – поморщился Бауэр. – Просто я не люблю истерик. За истерикой я всегда вижу своекорыстные интересы, Айсман, а я знаю ваше прошлое...
      – У нас с председателем одинаковое прошлое, господин Бауэр... В этих статьях, – Айсман тронул мизинцем папку, – не написано о том, как трактуется в фильме режиссера Люса роль Дорнброка во времена нашего прошлого. На него там сыплется больше шишек, чем на простых солдат, честно исполнявших свой долг перед нацией.
      – Впрямую?
      – Да. Дорнброк получает премию Гитлера, Дорнброк с Герингом в Донбассе. С привлечением хроники из «Дойче вохеншау».
      – Что вы предлагаете?
      – Ничего. Я считал своим долгом проинформировать вас.
      – Беседа с Люсом будет бесполезной?
      – Не знаю.
      – Попробуйте с ним познакомиться.
      Айсман поехал к Люсу. Режиссер смотрел на него с некоторой долей изумления: человек оперировал правильными формулировками, доводы его были безупречны, но самая сердцевина его логики была тупой и старой.
      Посмеявшись над Айсманом, Люс сделал заявление для прессы о том, что на него пытались оказать давление «определенные круги» в связи с предстоящей премьерой его нового фильма. Он отказался ответить на вопросы: «Какие круги? Кто именно?»
      Он не назвал Айсмана только потому, что Ганс Дорнброк, услыхав это имя, сказал ему:
      – Он из ведомства охраны концерна... – Рассмеялся и добавил: – Мой служащий. Страшная сволочь, но умный мужик, со своей позицией...
      – Фашизм – это позиция? – удивился тогда Люс.
      – Если хочешь – да, – ответил Ганс и рассказал Люсу о разговоре, который состоялся при нем между отцом и Бауэром. «Стоит ли волноваться, Бауэр? – говорил старый Дорнброк. – Ну еще один ушат с грязью. Обидно? Конечно. Но неужели это может волновать серьезных людей? Нас с вами? Ганса? Вы предпринимаете шаги и ставите меня в смешное положение, а нет ничего глупее смешного положения. Пусть этот Люс выпускает свой фильм. Идеально было бы противопоставить его фильму другой, объективный, наш. Но поднимать шум вокруг него – это значит лить воду на мельницу наших противников. Они ведь с нами ничего не могут сделать, потому что в наших руках сила. А умная сила позволяет говорить о себе все что угодно. Она лишь не позволяет ничего против себя делать. Надо быть бескомпромиссным, лишь когда возможна серьезная акция – вооруженный бунт, биржевая провокация, отторжение сфер интересов!.. А так?.. Надевать терновый венок страдальца на голову художника, который честолюбив, беден, одержим идеей, владеющей им в настоящий момент? Стоит ли? Обратите внимание на то, что я сказал об идее, которая овладела им „в настоящий момент“. Художник как женщина, настроения его изменчивы... Об этом бы тоже подумать... Время идет, оно таит в себе непознанные секреты и сюрпризы... Время, Бауэр, всегда работает на сильных...»
      Ганс тогда предупредил Люса:
      – Бойся Айсмана... Это человек страшный... Я его, во всяком случае, боюсь...
      – Так уволь его, – посоветовал Люс. – Это в твоей власти.
      Ганс отрицательно покачал головой.
      – Нет, – ответил он, – это не в моей власти. Я даже не заметил, как стал подданным дела, а не хозяином его...
 
      Фильм Люса в Федеративной Республике практически замолчали, об этом Бауэр позаботился. Премии, полученные картиной в Венеции, Сан-Франциско и Москве, были обращены против Люса: «Его хвалят иностранцы за то, что он топчет историю нации».
      – А вот если он захочет и впредь продолжать драку, – сказал Бауэр Айсману, – тогда надо предпринять определенные шаги. Если он, несмотря ни на что, решит продолжать свои игры, мы его сомнем, но не как заблудшего, а как провокатора.
      Об этом Ганс Дорнброк не знал. Он не знал, что, когда Люс работал над новой картиной, снималось практически два фильма. Один делал Люс, а второй – люди, приглашенные Айсманом; фиксировались все шаги режиссера; снимали самые, казалось бы, незначительные мелочи – даже такие, как организация массовок его ассистентами: заставляют они своих актеров подыгрывать в толпе, чтобы получился нужный Люсу эффект, или кропотливо отыскивают факты без предварительной их «организации».
      Как истинный художник, Люс был одержим и доверчив. Это и должно было его погубить. Он об этом не знал, он ведь не работал в гестапо, где хранились материалы на ведущих кинематографистов и писателей рейха; об этом пришлось вспомнить Айсману, и ему доставило большое удовольствие это воспоминание...

      – Милый мой, нежный, добрый... Люс, родной, я не могу... Ты обязан понять. Ты не должен был даже приезжать ко мне с этим. Ты понимаешь, что это может повлечь... Дети останутся без матери, я никогда не смогу им ничего доказать... не говорить же им, что я полюбила тебя, а их отца я разлюбила давно и что мы просто поддерживаем видимость дома... что все у нас пакостно и мерзко... Они так любят отца.
      – Я бы не просил тебя об этом, Эжени, если бы не попал в капкан... Что-то случилось, понимаешь? Меня взяли в капкан...
      – Мои родители тоже не смогут понять меня, они такие люди, Люс...
      – Прости меня... ты права, я не должен был приходить к тебе с этой просьбой... Просто я оказался в тупике. Я растерялся.
      – Ты не назвал меня?
      – Я не назову тебя. Я сниму показание... Вернее, это не было показанием. Это был разговор...
      – Если бы ты любил меня, ты бы не упомянул моего имени даже в разговоре.
      – А если из-за того, что ты не хочешь дать показаний, я попаду в тюрьму?!
      – Я провела с тобой ночь, Люс... Это невозможно, пойми... Я ведь не потаскуха с улицы... Я увлеклась тобой, но ты – это мое, и никто никогда не должен об этом узнать...
      – Я – это твое, – повторил Люс, – ты заметила, мы все время говорим каждый о себе...
      – Я говорю сейчас не о себе. Я говорю о детях. Прости меня, может быть, я сентиментальная немецкая клуша, но я...
      – Я такой же сентиментальный немецкий отец. В этом мы квиты. Будь здорова, Эжени, постарайся на меня не сердиться.
      – Если бы ты любил меня, ты бы не сказал сейчас так жестоко.
      – Да? Может быть. Но мы что-то не очень говорили о любви. Мы ею занимались. Наверное, это очень плохо. Тебе плохо дома, и мне плохо, и мы решили попробовать обмануть самих себя. А в этом нельзя обманывать, потому что тогда начинается скотство... Ну, я пойду. А то наговорю еще каких-нибудь гадостей. Единственное, на что я не имел права, так это слушать тебя, когда ты рассказывала мне, какой у тебя мерзавец муж, как он жесток с тобой и как он предает тебя со шлюхами... Нора, видимо, говорит про меня то же самое.
      Люс поднялся и, не попрощавшись, ушел. Он ехал по городу на огромной скорости, и ветер рвал его волосы, и это было все, что он воспринимал сейчас в мире, – ветер, который рвал его волосы.
      «В столб, – лениво и как-то отстраненно думал Люс, – и все. Хватит. Я даже боли не почувствую – машина взорвется... Кто может понять, как устает художник? Каждая картина – это пытка. Даже если предаешь себя ради денег. И предательский фильм надо сделать так, чтобы в нем была закончена логика предательства, сюжет предательства и чтобы это понравилось зрителям-предателям... Хорошо, что она сейчас мне все сказала... Хоть не будет иллюзий! Я – пуля на излете. И надо признаться себе в этом. Поэтому сейчас надо вернуться к прокурору и показать зубы, а не искать столб. Хотя это же он призывал показать зубы? Он тоже играет какую-то свою игру, эта старая сволочь».
      После того как Люс сделал дополнительные сообщения Бергу, и в частности сказал, что никакой женщины с ним в ту ночь не было и что он был один, Берг предъявил ему обвинение в лжесвидетельстве, в сокрытии фактов по делу гибели Дорнброка и, для того чтобы следствие могло продолжаться нормально, вынес постановление о его аресте.

      – Алло, соедините меня с Венецией, остров Киприани, пансионат Корачио, фрау Люс. Да, немедленно. – Берг обернулся к секретарше и попросил: – Проверьте еще раз, чтобы разговор писался на пленку. Этот разговор я приобщу к делу. Да, да, слушаю вас! Хорошо, я подожду. – Он снова обернулся и секретарше.
      – Я проверяла трижды, господин прокурор... Все в порядке. Диктофон подключен к сети.
      – Хорошо, – проворчал Берг. – Она сейчас на пляже. Это рядом, за ней пошли. Знает, что муж в тюрьме, и лежит на пляже... Какая прелесть, а?
      – Как он ведет себя в камере, господин прокурор? – не сдержавшись, спросила секретарша – ее одолевало любопытство.
      – Хорошо, – ответил Берг. – Он ведет себя пристойно. Алло! Да, да! Фрау Люс, здравствуйте! Прокурор Берг. Я звоню к вам вот по какому поводу... Уже читали? Понятно. Скажите, фрау Люс, что вы хранили у себя в ларчике, в спальной комнате?
      – Он отравился именно тем порошком? – после долгой паузы спросила Нора Люс.
      Берг облегченно откинулся на спинку кресла и чуть подмигнул секретарше.
      – Нет, нет, – сказал он, – не тем. Значит, порошок, который был в ларце, принадлежал вам?
      – Да.
      – Ваш муж знал о нем?
      – Нет. Я не знаю, что ответить... Как мне надо ответить, чтобы это не обернулось против Люса?..
      – Отвечайте правду. Итак, он не знал о том, что вы храните у себя в ларчике цианистый калий?
      – Нет.
      – Где вы его достали?
      – Я не могу говорить об этом... Нас слишком многие слышат.
      – Я предъявлю иск к тем, кто попробует разгласить нашу беседу, а это могут сделать лишь телефонистки нашего и вашего международных узлов. Их номера занесены нами в протокол, так что говорите спокойно. Где вы достали этот порошок?
      – Может быть, мы поговорим, когда я вернусь в Берлин?
      – Если потребуется, я вызову вас для допроса. Итак, где и когда вы достали этот порошок?
      – Мне достал этот порошок мой друг.
      – Друг? Какой друг? Зачем? Вы его просили об этом?
      – Нет! Я неверно сказала. У меня есть друг. Он доктор. Я была у него в кабинете и там взяла порошок. У него был открыт сейф, и я взяла там этот порошок. Он ничего не доставал мне... Я сама...
      – Как зовут вашего друга?
      – Я не назову вам его имени.
      – Тогда я сообщаю вам, что ваш муж арестован именно потому, что в вашем ларце обнаружен яд! И если вы не скажете мне сейчас имя вашего друга и его адрес, я не обещаю вам быстрого свидания с мужем. Даже если в этом сейчас не заинтересованы вы, то ваши дети, я думаю, будут придерживаться иной точки зрения.
      – Тот человек, у которого я взяла этот порошок, ни в чем не виноват!
      – В организме покойного Ганса Дорнброка был обнаружен идентичный яд. А погиб он в вашей квартире. Мне надо видеть этого вашего друга и спросить его, сколько именно порошка у него пропало и как он скрыл эту пропажу от властей!
      Лицо Берга сейчас было яростным. Напряженно вслушиваясь в тугое, монотонное молчание, он быстро двигал нижней челюстью, будто жевал свою бессолевую котлетку.
      Фрау Люс спросила:
      – Я прочитала в газетах, что мой муж в ту ночь, когда погиб Ганс, находился в каком-то кабаке. Словом, он не ночевал дома. Вот пусть он и постарается вам объяснить, зачем и почему у меня в ларце был яд. Один-единственный пакетик. Все. Больше я вам ничего не скажу...
      И она повесила трубку.
      Берг поднялся из-за стола. Он долго ходил по кабинету, а потом взорвался:
      – Слюнтяй! И еще берется делать фильмы против наци! А две потаскухи предают его, и он ничего с ними не может поделать! Одна спокойно сидит на курорте и ждет, пока ее мужа будут судить, а вторая... Лотта, вызовите машину... Хотя нет, не надо. Соедините меня с фрау Шорнбах... Я очень не люблю быть наблюдателем, особенно когда человека топят не в море, а в ушате с бабьими помоями!
      Он подошел к телефону – фрау Шорнбах была на проводе.
      – Алло, это прокурор Берг! Не вздумайте кидать трубку! Приезжайте ко мне немедленно, если не хотите, чтобы наш разговор записали на пленку в ведомстве вашего мужа.
 
      Когда Шорнбах пришла к прокурору, он сразу же начал наступление:
      – Вы готовы подтвердить под присягой, что не были вместе с Люсом в «Эврике»? Прежде чем вы ответите мне, постарайтесь понять следующее: я докажу, что вы были о Люсом в кабаке, я докажу это, как дважды два. Ваш муж должен был говорить вам, что Берг зря никогда ничего не обещает, но, пообещав, выполняет – и не его, Берга, вина, что над ним, Бергом, есть еще начальники... Иначе, я думаю, вы бы не носили фамилию Шорнбах, потому что ваш муж только сейчас должен был выйти из тюрьмы как генерал Гитлера.